Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Д. Мордовцев

ВАНЬКА КАИН

Исторический очерк

Об авторе

Даниил Лукич Мордовцев (1830–1905), автор трех только что прочитанных вами произведений, оставил после себя огромное литературное наследие — более сотни томов исторических романов, повестей, рассказов, научно-популярных монографий и публицистических статей. В начале XX в. он был видной фигурой в литературном мире. В 1905 г., незадолго до кончины писателя, литературная общественность торжественно отметила в Петербурге полувековой юбилей его творчества. О Мордовцеве до и после 1917 г. написаны десятки статей, несколько книг, и есть даже диссертация, посвященная его историческим взглядам. Таким образом, для науки это имя никогда не было забытым. Однако уже многие десятилетия всякий очерк жизни и творчества Мордовцева открывается, как правило, словами: «обойденный критикой писатель», «ныне читателю неизвестный», труды его «незаслуженно перешли в разряд полузабытого наследия» и т. п.

Интересно вспомнить, что книги Мордовцева некогда вызвали острую полемику. Историк-беллетрист, он среди пишущих в этом жанре был менее всего историком. И как представляется, даже не столь много был и писателем. Существеннее всего для него были общественно-важные идеи, символы, близкие современной Мордовцеву российской действительности. Иными словам, более всего он был публицистом, на всем его творчестве — яркий след публицистичности. Его лучший, прогремевший на всю Россию, переизданный после революции трижды роман «Знамения времени» (1870) был, как тогда говорили, «из истории прогрессивной интеллигенции». О «Знамениях времени» В. Г. Короленко писал: «Роман имел в то время огромный успех. Его зачитывали, комментировали, разгадывали намеки, которые, наверное, оставались загадкой для самого автора».

Несомненна замечательная способность писателя легко соединять в своих книгах «век нынешний и век минувший». Главным предметом его интереса были эпохи, когда основным лицом исторического действия становился не царь, не полководец, словом, не какой-либо отдельный герой, а весь народ. Об этом ясно говорят уже сами названия произведений: «Самозванцы и понизовая вольница», «Пугачев», «Гайдамачина», «Великий раскол». Язык его носит признаки одновременно «архаического», высокого стиля и демократичности, близости к народной речи. Критика, впрочем, не раз упрекала Даниила Лукича в том, что слова, которыми изъясняются герои его произведений, «подслушаны у извозчиков».

Даниил Лукич Мордовцев родился в небогатой семье управляющего слободы Даниловки донских помещиков Ефремовых. В Области Войска Донского он провел детство. Впоследствии целых 20 лет писатель прожил в Ростове-на-Дону. Отсюда, быть может, проистекала особая любовь Мордовцева к истории вольнолюбивого казачества. Именно казачеству времен Степана Разина посвящен один из его лучших романов «За чьи грехи?». Вообще же Мордовцев был широко образованным человеком, ему пришлось учиться в Казанском и Петербургском университетах, последний он окончил с золотой медалью. Начал публиковаться в 1857 г., дебютировав рядом статей в «Саратовских губернских ведомостях», дальше пробовал свои силы в журналистике, жанре популярной истории и, наконец, в 1870–х гг. окончательно посвятил себя историческому роману.

Предложенные вам произведения были написаны уже в годы известности и славы. Наибольший успех выпал на долю «Царя и гетмана» (1880). Основная идея романа, как, впрочем, и двух других произведений, помещенных в этом томе, — борьба двух Россий: допетровской страны, много потерявшей в течение «не одного столетия спячки, застоя…», и европеизированной империи, созданной волею великого царя. В Петре I, образ которого написан с большой симпатией, если не сказать — с любовью, для Мордовцева воплотился сам прогресс, бурный, неостановимый, но и «несвободный», необычайно дорого стоивший стране и народу.

Д. Л. Мордовцева критики нередко относили к славянофилам. Но тематика его книг еще не сближает писателя с славянофильскими воззрениями. В русской истории времен Московской государственности для него нашлось мало привлекательного, достойного похвалы. Исторический идеал, пригодный в глазах Даниила Лукича для общественного развития, был ближе, по его понятиям, скорее к Украине, чем к старомосковской России. Отсюда его «украинофильство», временами даже несколько искусственное.



Дмитрий Володихин.

ВАНЬКА КАИН

Исторический очерк

I


На каких исторических эпохах и лицах останавливается народная память. — Причины сопоставления в народной памяти имен Стеньки Разина, Гришки Отрепьева, Маришки-безбожницы, Ивашки Мазепы, Емельки Пугачева и Ваньки Каина. — Анафематствование как источник укрепления в народной памяти некоторых исторических имен.


Все исторические народы в силу законов нравственной преемственности в большей или меньшей степени сохраняют память о прошедшем своей страны, о событиях, имевших роковое для нее значение, и о лицах, с именами которых связаны наиболее выдающиеся явления прошлого. Но в этом случае поражает одна неизменная черта у всех народов: народная память почти исключительно останавливается не на светлых рельефах прошлого, а на его тенях, и если классический грек почти всегда главным пунктом отправления для своей обыденной хронологии брал нашествие на Аттику персов или моровую язву, описанную Фукидитом, а римлянин мерил прожитые Римом эпохи от нашествия галлов и от спасения Рима гусями, то и русский народ в разные эпохи своего существования брал началом своего летосчисления то «злую татарщину», то «лихолетье» начала XVII столетия, то московский пожар, то, наконец, «первую холеру» и т. д.

Точно так и по отношению к выдающимся личностям, к более или менее крупным единицам из своего прошлого народная память относится не менее своеобразно: она большею частью останавливается не на светлых личностях, которых общественная деятельность, или личные нерядовые качества, или слепое счастье высоко поднимали над общим уровнем, но большею частью на личностях иного закала — или на тех, которых воля, зло направленная, и память по себе оставила недобрую, или на тех, которые своими страданиями купили себе право на народную память или же заслужили эпические когномены «несчастненьких».

Особенность эта до того присуща народной памяти, что если бы исторические народы не имели писанной истории, то устная народная история большею частью группировалась бы или вокруг нескольких событий, и непременно таких, которые поразили страну каким-нибудь особенным бедствием, или вокруг нескольких имен, которые страна могла бы лишь оплакивать. Из памяти народа временем вытравливается большею частью все, что приносило ему добро; но то, что приносило зло или само страдало, крепко заседает в народной памяти и не вытравливается ни временем, ни другими событиями: память эта иногда только переносит известные события из других эпох к своим почему-либо излюбленным личностям, и эти личности — не герои, не благодетели его, а какой-нибудь «вор Гаврюшенька» или «раз… сын камаринский мужик». В устной народной памяти почему-то еще удержались представления о Владимире и его богатырях, но все остальное, все, что проходило потом по русской земле в течение многих столетий, — все это вычеркнуто из устной народной истории, и удерживается почему-то один Мамай, нечто вроде народа — великана, который оставил по себе память: на земле курганы по всей обширной области русской — это «мамаевы могилы», а на небе следы своего страшного проследования через русскую землю — это млечный путь, «мамаева дорога»; осталось еще кое-где в рассказах имя Ивана Грозного, туманное представление о котором, однако, почти уж вытравлено временем. Из истории Смутного времени народом все вычеркнуто, и Годунов, и его красавица — дочь Ксения, и Шуйский — царь, и царевич Димитрий, и некогда славный и наиболее любимый народом герой Скопин — Шуйский, а удержались только имена Гришки Отрепьева да Маришки-безбожницы.

Народная память сохранила собственно шесть имен, которые в представлениях народа стоят какою-то отдельною группою, и если упоминается одно из этих имен, то затем немедленно следует представление об остальных пяти, которые в народной памяти, по-видимому, и не могут быть отделяемы одно от другого. Имена эти — Стенька Разин, Ванька Каин, Гришка Отрепьев, Маришка-безбожница, Ивашка Мазепа и Емелька Пугачев. Замечательно, что в эту странную плеяду попало и имя Ваньки Каина. Пишущий это еще в раннем детстве слышал в народных рассказах все эти шесть имен совместно упоминаемыми, и Ванька Каин никогда не отделяется от имен остальных пяти личностей. К этому, по-видимому, необъяснимому факту мы полагали бы возможным приложить такую историческую коньектуру (догадку — прим. ред.).

Во все времена против врагов церкви, государства и общественного спокойствия церковь употребляла духовное оружие, наказание — это или отлучение от церкви, или проклятие, анафема. Анафематствование имело место в первые времена христианства, когда враги церкви могли быть особенно опасны тем, что колебали только что входящие в народное сознание христианские вероучения: так был проклят Арий и многие другие противники освященных вселенскими соборами догматов христианства. Анафематствование всегда имело место и в католической церкви, где сохранилось и до сих пор. Анафематствование принято было и православной российской церковью, которая в разные времена и предавала анафеме таких врагов государства и церкви, как Димитрий Самозванец и ему подобные… Анафеме был предан и Стенька Разин, и Мазепа, и другие личности, о которых мы не упоминаем. В прошлом веке, уже во второй его половине, анафеме преданы были убийцы Амвросия, архиепископа московского и калужского, растерзанного возмутившейся московской чернью. Анафема обыкновенно возглашалась в церкви, и притом в известные дни, следовательно, при наибольшем стечении народа. Анафема возглашается и в настоящее время, каждогодно в неделю православия. В этот день народ везде с особенным любопытством стремится попасть на архиерейское служение, при котором и совершается анафематствование.

Церковные возглашения всегда имели для народа особенное значение, переходившее в обаяние: кроме анафематствования, в церквах возглашаются манифесты обо всех важных событиях в государстве; в церквах же народ услышал и возглашение о дарованной ему свободе. Все, что возглашается в церкви с особенной торжественностью, глубоко западает в память народа — младенца. Вот почему, между прочим, он сам особенною торжественностью обставляет свои легендарные рассказы о лицах анафематствованных, о таких, как Стенька Разин или Емелька Пугачев, которых будто бы земля не принимает и которые до сих пор ходят по земле, как еврей Агасфер, «вечный жид», не хотевший помочь Христу нести тяжелый крест на Голгофу; и вот почему народ до сих пор убежден, что в неделю православия проклинают Стеньку Разина, Григория Отрепьева, Емельку Пугачева, Ивана Мазепу, Маришку-безбожницу и непременно Ваньку Каина, которых земля не принимает на вечное успокоение.

Ванька Каин, собственно, потому, может быть, попал в число помянутых исторических личностей, которых бессмертие в народе отчасти укреплено анафематствованием, что народ по сходству имен смешал московского Ваньку Каина с библейским Каином, которого, первого убийцу на земле, за убиение брата Авеля земля не принимала.

А у народа подобные смешения или перенесения исторических имен и событий на другие бывают нередко, как, например, он перенес свои языческие понятия о дохристианских богах на имена уже христианских святых, как целиком перенес понятие о боге Волосе на св. Власия, покровителя животных, громовержца Перуна перенес на пророка Илию и т. д.



II


Каин — тип народного героя, как «удал добрый молодец» и как «несчастненький». — Жизнеописания Каина, число их изданий в прошлом и нынешнем столетии. — Ванька Каин — микрокосм деморализованного историею русского общества, как Дон Кихот — микрокосм Испании с издыхающим рыцарством.


При всем том нельзя не признать за Ванькой Каином и некоторых других качеств, которыми он завоевал себе народную память: он действительно был до некоторой степени героем голытьбы; вся жизнь его посвящена была воровству и мошенническим проделкам, — а голытьба, сама по необходимости ворующая и вырабатывающая себе свой собственный кодекс нравственности, свои собственные уложения о наказаниях, о правах состояния, о праве собственности, не могла не видеть в Каине героя своего ремесла, личность даровитую с точки зрения голытьбы, олицетворение беззаветного удальства, эпического молодечества, того молодечества, которым народный эпос обставил и Ермака Тимофеевича, и Стеньку Разина, и «понизовых удалых добрых молодцев», «воровских казаков», «славных разбойников» и «поволжских бурлаченьков», эту «голь кабацкую».

Нельзя не признать исторической достоверности за фактом, что народ не без уважительных поводов вносит в цикл своего исторического эпоса некоторых избранников, по-видимому, не всегда чистых и безукоризненных с точки зрения общепринятого понимания законов человеческой нравственности, но таких, которых деяния, гармонируя с воззрениями голытьбы, действовали на ее творческое воображение или которые за что-либо пострадали и к которым народ мог приложить любимый свой эпитет «несчастненьких».

Князя Владимира Ясно Солнышко он излюбил более других русских князей и единственно его только поставил центром всего своего эпоса потому, может быть, что Владимир, пируя с богатырями добрынями да ильями муромцами, в то же время, по свидетельству летописи, выставлял на улицах и площадях столы с яствами и питиями для «нищей братии», для «калик перехожих», для слепцов и для всей голытьбы древнерусской.

Другой любимец народа — страшный царь Иван Грозный получил свое место в народном эпосе потому, что, систематически давя своей опричниной княжеские и боярские роды, он тем самым, по народному выражению, на его колеса лил воду и, травя бояр, зашитых в медвежьи шкуры, собаками, он, как народу казалось, сам-то лично его не трогал.

Стеньке Разину народ посвятил, можно сказать, целые рапсодии в своем эпосе потому, что этот Стенька в «казацкий круг не хаживал, со стариками думы не думывал, а думал думушку с голытьбою, с голью кабацкою», и эту голь повел он на добычу, обещая ей побить всех бояр и сделать всех равными.

Переходя к новому историческому времени, мы находим, что народ обессмертил своим эпическим творчеством уже в XVIII веке «Ваню Долгорукова» за то, что он был «несчастненький» и, умирая на плахе, золотым перстеньком дарил палача, чтобы он скорее снял с него буйную голову и не портил бы его могучих плеч; обессмертил и «короля прутского» за то, что «разнесчастненький, бесталанненький король прутской, ничего-то он, король, не знает про свою армеюшку, что ушла под француза», а «француз прислал ему газетушки невеселыя, под черной печатью»; обессмертил и Захара Григорьевича Чернышева, который тоже сидел в «темной темнице», в «распроклятой заключевнице»; обессмертил и донского генерала Краснощекова, с которого татары с живого кожу содрали, «да души его не вынули».

Ванька Каин в народном сознании подходит под оба эти народных типа — и под тип «удалого доброго молодца», и «разнесчастненького»; мало того — как человека, действовавшего иногда прямо в интересах народа, который он защищал от господ, от подьячих, от полиции, от неправильного рекрутства.

Как бы то ни было, народная память, отведя для Каина место в своем эпосе, передает его имя от поколения к поколению, как летописцы передавали от столетия к столетию о событиях, которые без того совершенно утратились бы для истории, и тем обессмертила это имя, возвела его в разряд имен исторических.

Русская история, если не хочет игнорировать внутреннюю жизнь народа, его мировоззрение в известные эпохи, его экономический и общественный быт, его понятия, как она не игнорировала его верований в древнейшие эпохи существования, его мифических воззрений на природу; если русская история желает быть именно тем, чем должна быть история всего народа, история всякого человеческого общества, а не историей королей, генералов и войн, — то она не может и не должна обходить тех личностей, которые не обойдены и народом. Уже знаменитый Новиков, который начинает собой в России, как Лессинг в Германии, эпоху обращения русской мысли и русской науки к изучению основ народной жизни и народного мировоззрения, понял это народно-историческое значение личности Каина и занес в свой сборник песни, которые пел народ, называя их «песнями Каина» или соединяя их с именем этого человека. Еще при жизни Каина ходили по рукам «сказанья» о его похождениях, а рассказы о нем, почти легендарные фабулы, наконец «слова» и «изречения» Каина переходили из уст в уста, как вообще рассказы о личностях, оставляющих по себе следы в истории…

Таким образом, еще при жизни Каина, имя его становилось народным, завоевавшим тем себе право на историческое бессмертие, каково бы ни было это бессмертие, почетное или постыдное. Составленное, что называется, по горячим следам жизнеописание Каина, отчасти основанное на его собственном рассказе, уже в прошлом веке имело до десяти изданий — число, до которого не доходило издание жизнеописания ни одной самой крупной исторической личности. Издания эти продолжали повторяться и в нынешнем столетии, так что вместе с изданиями Григория Книжника и г. Безсонова достигли до пятнадцати тиснений. Наконец имя это занесено в справочные словари и вошло в народную речь как имя нарицательное (словарь Толля).

Что же это была за личность — этот Ванька Каин, и что выразила собой эта личность такого рельефного и памятного, чтобы так поразить народное воображение и так крепко засесть в памяти масс чем-то историческим, незабываемым?

По-видимому, значение Ваньки Каина до сих пор не понято. А между тем, право Каина на историческое бессмертие заключается в том, что он — живое отражение всей тогдашней России, микрокосм нашего деморализованного общества, которое, начиная от лиц, стоявших у престола, и кончая голью кабацкой, практиковало в широких размерах нравственные и гражданские правила Ваньки Каина — воровало, мошенничало, грабило, доносило: Меншиков ворует казну, грабит народ и, наказываемый исторической дубинкой Петра из рук самого царя, продолжает вновь грабить и подобно Ваньке Каину ссылать своих сообщников и доносить на других; Бирон и доносит, и грабит, и казнит; Шувалов грабит и доносит; военачальники грабят и доносят на своих противников; временщики грабят сами, доносят и принимают доносы; сенаторы грабят и доносят; духовные пастыри, как Феофан Прокопович и другие, грабят и доносят; подьячие грабят и доносят. Является Ванька Каин, и в нем, как в фокусе рефрактора, отражается все безобразие русского общества: он тоже весь пропитывается ходячей, практической идеей века — ворует, грабит и доносит. Если кого русские люди половины прошлого века могли назвать «героем своего времени», в постыдном значении этого слова, — так это Ваньку Каина. Ванька Каин в изворовавшемся и в деморализованном «ненавистным изражением» «слово и дело» обществе, был то же, что и Дон Кихот в оглупевшей от идей издыхавшего рыцарства Испании, и тот, и другой — крайнее выражение ходячей нравственной эпидемии века.

Оттого такие личности, как Ванька Каин в изворовавшейся России и Дон Кихот в одуревшей Испании, являются народными типами целого века и становятся чем-то пословичным и нарицательным: Дон Кихот жив до сих пор в применении к жизни известных понятий; Ванька Каин тоже живет до сих пор в народе, как что-то «отъемное», с значением «отъемного» входит даже в русский справочный словарь, в числе имен нарицательных[1].

Одним словом, Ванька Каин — это известный тип, как такими же типами стали в русской земле создания лучших деятелей русской мысли, Фон — Визина (Фонвизина — прим. ред.), Грибоедова, Гоголя, Гончарова: типы митрофанушек, скотининых, молчалиных, князей тугоуховских, чичиковых, ноздревых, хлестаковых, подколесиных, обломовых и т. д. Ванька Каин — тип исторический, широкий тип, соединяющий в себе самые безобразные черты всего тогдашнего русского общества, как Шемяка — судья, тоже унаследовавший историческое бессмертие в народной памяти, выражает собой все безобразие суда, под которым жил русский народ в течение многих столетий: в свое время русская земля проведала, как незаконно и с каким полным презрением прав человечества судили враги князя Дмитрия Юрьевича Шемяку, и с тех пор всякий неправильный и возмутительный суд называет «судом шемякиным»; в свое время народ знал также, с каким искусством и с какой полнотой Ванька Каин выразил собою болезненные стороны всего общественного строя русской жизни — с тех пор Каин не умирает, хотя, в сущности, его постыдною исторической памятью осуждается вся система государственной и общественной нравственности, а не осуждается сам Каин, к которому народ, вследствие этого, и относится с заметным сочувствием.



III


Происхождение Каина. — Маленького Ваньку привозят в Москву. — Жизнь его в барском доме, у гостиной сотни купца Филатьева. — Начало развития воровских привычек в мальчике. — Бегство из дома Филатьева. — Знакомство с Петром Камчаткою. — Нападение на дом попа — соседа. — Каин и Камчатка под Каменным мостом в воровском притоне.


В одном из старинных жизнеописаний Каина, которое носит заглавие «Жизнь и похождения российскаго Картуша, именуемаго Каина, известнаго мошенника и того ремесла людей сыщика, за раскаяние в злодействе получившаго от казны свободу, но за обращение в прежний промысел сосланнаго вечно на каторжную работу, прежде в Рогервик, а потом в Сибирь, писанная им самим, при Балтийском порте, в 1764 году», — Каин говорит будто бы от своего имени: «Я родился в 1714 г.»[2]; в исследовании же г. Есипова, составленном на основании подлинных документов сыскного приказа, значится, что Каин родился в 1718 г. в Ростовском уезде, в с. Иванове, в крестьянском семействе, принадлежавшем гостиной сотни купцу Филатьеву.

Тринадцати лет Ванька привезен был в Москву на господский двор, где, по-видимому, вся обстановка его жизни сложилась так, чтобы выработать из крестьянского мальчика тип «удалого доброго молодца», только не «понизового разбойничка», не «бурлаченьку вольного Поволжья», а гражданина «матушки каменной Москвы». Жизнь при господском дворе в то время была, можно сказать, исключительно приспособлена к тому, чтобы из дворовых людей вырабатывать будущих «разбойничков» и тем пополнять и без того богатый контингент понизовой вольницы.

В помянутом жизнеописании Каина он сам рассказывает о причинах и начале своих воровских похождений и рассказывает со свойственными его оригинальной, чисто народной речи прибаутками, рифмованными пословицами и ловкими загадочными сравнениями, которые так нравятся народу, в устном ли рассказе, или под какими-нибудь лубочными картинами.

«Что до услуг моих принадлежало, — говорит Каин, — то со усердием должность отправлял, токмо вместо награждения и милостей несносные от него бои получал». Это тот же эпический прием рассказа, который мы читаем во всех разбойничьих делах прошлого века, где пойманные разбойники постоянно показывают на допросах, что служил-де он у своего господина с усердием, но только бывал от него неведомо за что жестоко истязуем, а пить-де, есть было нечего, обуться-де, одеться не во что, отчего-де босиком по морозу хаживал, а для своего прокормления у соседей куски стаскивал, а наконец-де, не стерпя тяжких побоев, ушел из дому, жил где день, где ночь, питался милостыней и пристал затем к атаману Гавриле Букову или Ивану Брагину и т. д.

То же сделал и Каин, когда жизнь его у Филатьева стала ему невмочь.

«Чего ради вздумал встать поране и шагнуть от двора его подале. В одно время, видя его спящего, отважился тронуть в той же спальне стоящего ларца его, из которого взял денег столь довольно, чтоб нести по силе моей было полно; а хотя прежде оного на одну только соль и промышлял, а где увижу мед, то пальчиком лизал, и оное делал для предков, чтоб не забывал. Висящее же на стене его платье на себя надел, и из дому тот же час не мешкав пошел; а более за тем поторопился, чтоб он от сна не пробудился и не учинил бы за то мне зла».

Это пролог к воровской, полной приключениями жизни Каина. В самом прологе этом слышится эпический прием рассказчика: так поступали все, кому жизнь была тяжела, тем более, что выхода из тяжелой обстановки дворовым того времени не было предоставлено даже законом — крестьяне по закону не могли жаловаться на своих помещиков, «аки дети на родителей». Жалоб крестьян на помещиков не принимали, а вместо того самих жалобщиков возвращали помещикам для наказания — «на правеж», сажали под караул, секли плетьми, отдавали в солдаты или ссылали в Сибирь. Все это в порядке вещей — в порядке вещей было и то, что сделал Каин, дитя своего времени. Мало того, эпичность обстановки, в которой является вся жизнь Каина, яснее выказывается и в том, что у Каина был уже учитель будущего его ремесла — это солдатский сын Петр Камчатка. С ним он познакомился, как обыкновенно знакомились «удалые добрые молодцы», в «царевом кабаке», который всегда был неизбежною эпической деталью в жизни каждого доброго молодца: как римский народ решал свои дела на «форум романум», так русская голытьба, за неимением форума и из боязни полиции, о которой римляне не имели понятия, всегда принимала наиболее важные решения своей жизни под эгидой царева кабака. О кабаке с этой точки зрения говорит и одна из известных «удалых» песен, где мать обращается к сыну с такими словами:



Не ходи, мой сын, во царев кабак,
Ты не пей, мой сын, зелена вина,
Не водись, мой сын, со бурлаками,
Со бурлаками с понизовыми,
Со ярыгами со кабацкими,
Потерять тебе, сын, буйну голову.



Камчатка и был таким «ярыгою кабацкою», который объяснил Каину, что жизнь дворового, жизнь под страхом ежедневных побоев и с Сибирью или солдатством в перспективе, жизнь голодная, подневольная может быть заменена жизнью вольною, разгульною, хоть тоже подчас и голодною, и холодною, но по своей воле — это жизнь бродяги, жизнь площадная, уличная.

Камчатка, по уговору, дожидался Каина, когда тот должен был бежать от своего господина. В рассказе о своей жизни Каин говорит, что, уходя из дому помещика, он написал у него на воротах:



 «Пей воду, как гусь, ешь хлеб, как свинья,
А работай черт, а не я».



Хотя г. Есипов, пользовавшийся подлинным розыскным делом о Каине, и утверждает, что он не умел писать, однако дело не в том, грамотен ли он был или нет, а опять-таки в эпичности приема, которым обставил народ всякий факт из жизни Каина. Народ в былинах о богатырях Владимирова цикла заставляет так же писать и Илью Муромца. Понизовая вольница, подобно Каину или Муромцу, решаясь напасть на какую-нибудь помещичью усадьбу или сжечь село, тоже молодецки извещает кого следует о предстоящем подвиге и под извещением удалою, молодецкою рукой подписывает: «Иван Белый, писал рукой смелой», или «писано в кабаке, сидя на сундуке» и т. д.

Первым подвигом Каина, как и следовало ожидать, было нашествие на дом соседа — попа.

Об этом первом своем похождении Каин так рассказывает, со свойственным ему юмором и народными прибаутками:

«Пришед к попу (а шел не по большой дороге, а по проселочной, то есть через забор), отпер в воротах калитку, в которую взошел товарищ мой Камчатка. В то время усмотрел нас лежащий на дворе человек, который в колокол рано звонит, т. е. церковный сторож, и, вскоча, спрашивал нас: „Что мы за люди, и не воры ли самовольно на двор взошли?“ Тогда товарищ мой ударил его лозой, чем воду носят, — „неужели, ему сказал, для всякого прихожанина ворота хозяйские запирать, почему некогда ему будет и спать…“ Потом взошли к попу в покой, но более у него ничего не нашли, кроме попадьи его сарафан, да его долгополый кафтан, который я на себя надел и со двора обратно с товарищем пошел».

Как ни беспорядочны в настоящее время улицы Москвы, но сто тридцать лет тому назад они были еще беспорядочнее, а мрак, особенно господствовавший в глухих частях города, делал из Москвы для гулящих людей такое же удобное поприще для похождений, как Волга для понизовой вольницы или муромские леса для беглых. Поэтому для прекращения гулящим людям возможности шататься по ночам и грабить беззащитных обывателей улицы с вечера заставлялись рогатками и по ночам никому не дозволялось ни ходить, ни ездить, кроме полиции и духовенства.

Ванька Каин поэтому воспользовался поповским кафтаном, чтобы благополучно пробраться по московским улицам между рогатками к тому месту, куда его вел Камчатка. А Камчатка вел его к Каменному мосту, где под самым мостом был притон воров и всякой голи кабацкой.

Но предоставляем Каину самому рассказывать, как он попал в воровское гнездо. Рассказ этот весь пропитан народным юмором и отзывается тою эпичностью, которую мы видим в народных сказках:

«Мы пришли под каменный мост, где воришкам был погост, кои требовали от меня денег; но я, хотя и отговаривался, однако дал им 20 копеек, на которые принесли вина, причем напоили и меня. Выпивши, говорили: „пол да серед сами съели, печь да полати внаем отдаем, а идущим по сему мосту тихую милостыню подаем (т. е. мы-де мошенники), и ты будешь, брат, нашего сукна епанча! (т. е. такой же вор). Поживи здесь в нашем доме, в котором всего довольно: наготы и босоты изнавешены шесты, а голоду и холоду амбары стоят. Пыль да копоть, притом нечего и лопать“. Погодя немного они на черную работу пошли».



IV


Различие между городскою «голытьбою» и понизовою вольницею. — Каин вновь попадает в руки своего господина. — Его привязывают вместе с медведем. Его наказывают. Каин произносит «слово и дело». — Каин в тайной канцелярии: допрос, донос на Филатьева и арест этого последнего. — Каина освобождают.


Обстановка, в которую попал Каин, тотчас обнаруживает, что общество, членом которого становился молодой Каин, было далеко не то, с которым познакомили нас архивные разбойничьи дела Поволжья. В обстановке этих последних было что-то поэтическое, напоминающее древнюю Русь с ее княжескими дружинами, потом с новгородскими молодцами «ушкуйниками», затем с казаками запорожскими, донскими, яицкими, «воровскими». Понизовая вольница в своих подвигах захватывала шире, чем та шайка воришек, в которую попал Каин: понизовая вольница составляла бродячие отряды, не прятавшиеся где-нибудь под городским мостом, а имевшие свои отдельные притоны, разъезжая вдоль Поволжья то в «косных лодках», то конными отрядами. Понизовая вольница вступала нередко в открытый бой с правительственными отрядами и на воде и на суше. Вольница имела свою общественную организацию, подчинялась атаманам и есаулам и только по зимам искала приюта в селах и городах.

Не такова была вольница, с которою сошелся Каин — это были простые городские воришки. В обстановке этих последних не видится ничего поэтического, ничего обаятельного, между тем как в обстановке понизовой вольницы действительно было что-то обаятельное для удалых голов, и это-то обаяние составляло в некотором смысле нравственную силу понизовой вольницы. Каин чувствовал сам это различие между той мелкой ролью, которая выпала ему на долю, и той, какая практиковалась понизовою вольницей, и оттого, желая возвысить свое положение и в своих собственных глазах, и в глазах других, он не чужд был того, чтобы рисоваться перед другими: он хочет изобразить из себя «удалого доброго молодца»; он любит петь удалые песни вроде: «Не шуми, ты, мати зеленая дубравушка», или «Не былинушка в поле зашаталася», или «Ах, тошно мне, добру молодцу, тошнехонько»; но при всем том он не может подняться до той идеальной высоты, на которой в глазах народа, преимущественно голытьбы, стояли атаманы понизовой вольницы Заметаев, Беркут, а еще дальше — Разин, Ермак, Кудеяр, Кольцо и т. д. То были исторические продукты еще не уложившегося в рамки государственного строя беспорядочной жизни русского народа; это, напротив, уже искаженный продукт городской жизни, безобразный нарост на обществе, уже тянувшемся за цивилизацией, но не дотянувшемся до нее. Понизовая вольница — это дитя старой, отживавшей Руси, дитя, бравшее пример со своей исторической матери: понизовая вольница была отражением и удельной Руси, когда князья со своими дружинами, как атаманы со своими шайками, нападали друг на друга и грабили волости своих противников; она была и отражением казачества, которое воевало, смотря по выгодности дела, то с басурманами, то со своими же собратьями — православными. Вольница, с которою слился Каин, это, напротив, дитя России XVIII века, дитя, тоже бравшее пример со своей матери: как в России все, начиная от верхов до низов, граждански грабило слабого, воровало в казне и потом доносило на других, так и Каин, как мы заметили выше, приняв в себя грязные подонки России XVIII века, ворует, мошенничает и доносит. Каин такой же сын России XVIII века и такой же гражданин ее, каким был, например, Монс: грабя все, с чем только по своему положению ни сталкивался Монс, он при всем том рисовался своей высокой ролью, был большой любезник, сочинитель стихов и акростихов; Каин также воровал все, что плохо лежало, грабил всех, с кем ни сталкивался, и в то же время рисовался своею ролью, любил балагурить, блистать в народе красным словцом, прибауткой, хитрой параболой, понятною для народа и дорогою для него.

После того, как Каин приведен был Камчаткой под Каменный мост и новые товарищи его ушли на «черную работу», он так продолжает повествование о своих первых подвигах:

«Я под тем мостом был до самого света и, видя, что долго их нету, пошел в город — Китай, где попал мне навстречу того ж дома г. Филатьева человек и, ничего не говоря, схватя, привел меня обратно к помещику в дом. В то же время прикован был на дворе медведь, близ которого и меня помещик приковать велел, где я два дня не евши прикованный сидел, ибо помещик кормить меня не велел. Токмо, по счастью моему, к тому медведю девка ходила, которая его кормила, притом, по просьбе моей, и ко мне тихонько приносила, между тем сказала, что помещик наш состоит в беде: ландмилицкий солдат в гостях в холодной избе, т. е. мертвым брошен в колодезь. Потом помещик мой взял меня в покой к себе и, скинув все платье, сечь меня приказал; тогда я ему сказал: „хотя я тебя ночью, немножко окравши, попугал, и то для того, чтоб подоле ты спал“; и, не дожидаясь более, тотчас старую песню запел: сказав „слово и дело“, отчего он в немалый ужас пришел. В то же время случился при том быть полковник Иван Иванович Пашков, который говорил ему, чтоб более меня не стращал, а куда б подлежит отослал, причем я ему и еще тою же песнью подтверждал; чтоб не продолжая времени в „Стуколов монастырь“, сиречь в „тайную“, где тихонько говорят, отсылал.

По прошествии ночи, поутру, в полицию меня представил, где к той песне еще голосу я прибавил, ибо оная для ночи не вся была допета, потому что дожидался света: в тот час драгуны ко мне подбежали и в тот монастырь, куда хотел, помчали, где по приезде секретарь меня спрашивал: „По которому пункту я за собой сказывал?“, коему я говорил: „Что ни пунктов, ни фунтов, ни весу, ни походу не знаю, а о деле моем тому скажу, кто на том стуле сидит, на котором собачки вырезаны“ (т. е. на судейских креслах). За что этот секретарь бил меня той дощечкой, которую на бумагу кладут (т. е. линейкой). На другой день, поутру, граф Семен Андреевич Салтыков, приехав, приказал отвести меня в замшоную баню (т. е. в застенок, где людей весят, сколько потянет), в которую сам взошел, где спрашивал меня: „Для чего-де я к секретарю в допрос не пошел и что за собой знаю?“ Я, ухватя его ноги руками, стал ему говорить: „Что помещик мой потчевал ландмилицких солдат деревянными кнутами, т. е. цепами, что рожь брюжжат, из которых солдат один на землю упал. То помещик мой, видя, что оный солдат по-прежнему ногами не встал, дождавшись вечера, завернул его в персидский ковер, что соль весят (т. е. в куль), и снесли в сухой колодезь, в который сор высыпают, а секретарю для того не объявил, чтобы он левой рукой Филатьеву не написал, ибо я в доме у своего помещика его часто видал“. Граф приказал дать мне для взятия помещика пристойное число конвоя, с которым я к помещику своему приехал: в то время тот лакей у ворот меня встретил, который, как выше объявлено, к помещику меня привел, и для того конвойным взять его велел. „Ты меня, сказал я ему, поймал у Панского ряда днем, а я тебя ночью, так и долгу на нас ни на ком не будет“».

Пришли к тому колодезю, из которого мертвого ландмилицкого солдата вытащили; почему взяли г. Филатьева и привезли в Стуколов монастырь. Граф спросил меня: «Был ли при том убивстве господин твой?» Я сказал: «Какой на господине мундир, такой и на холопе один. Сидор да Карп в Коломне живет, а грех да беда на кого не живет? Вода чего не поймет? А огонь и попа сожжет».

Неизвестно, чем кончилось пребывание Каина в тайной канцелярии и долго ли он там сидел. В автобиографии его скромно сказано: «После в скором времени дано мне было от оной тайной канцелярии для житья вольное письмо, которое я, получа, в Немецкую слободу пошел».



V


Новые похождения Каина: нападение на дом доктора Елвиха, погоня; бегство в Донской монастырь. — Нападение на дом придворного закройщика Рекса. — Встреча с первою возлюбленною Каина — с Дуняшею. — Новое нападение на дом Филатьева и Шубина. — Дуняша замужем.


Теперь начинается для Каина вольная жизнь, полная приключениями. Новичок в этой жизни, он скоро оставляет далеко за собой всех товарищей по ремеслу, своих старых братьев и учителей и становится их коноводом. У Каина были ум и находчивость, Каин головой выше своих товарищей: это далеко не дюжинная личность в ряду обыкновенных мелких и крупных воров; это было своего рода дарование, которое везде выдвинуло бы Каина на первое место. Подобно Цезарю, он хотел быть первым между мошенниками, чем вторым между честными людьми.

Явившись в Немецкой слободе, он идет туда, куда тянет его инстинкт, в народный клуб — в кабак. Там он находит друга своего, Камчатку, и еще четырех молодцов, с которыми он познакомился в первую ночь после побега, под Каменным мостом. Сочиняется новый план воровской экскурсии. Каин идет с товарищами на Яузу, к придворному доктору Елвиху, к самому дворцу. Воры тайно входят в сад, пробираются в беседку. Сторож, заметивший их и спросивший, что они за люди, делается их пленником: его связывают и допрашивают, как им удобнее войти в дом доктора. Сторож указывает окна. Воры вырезывают из рамы стекла, отворяют окно и входят прямо в спальню доктора, которого и видят спящего рядом с женою. Коноводит всем Каин. Он взбирается на подоконник и скидает с себя сапоги, чтобы не разбудить спящих, и при этом с эпическим спокойствием прибавляет: «видя их разметавшихся неопрятно, закрыл одеялом, которое сбито было ими в нога». Это уже удальство мастера, своего рода артистическая дерзость. Из спальной Каин идет в другие комнаты, пробирается в детскую и, найдя там спящую девку, на вопрос ее — зачем они пришли? — отвечает: «Пришли в дом купцы для пропалых вещей». За Каином входят в дом товарищи его, вяжут эту девку и кладут на кровать — «в средину того доктора и докторши», а сами между тем приговаривают:

— Бей во все, колоти во все и того не забудь, что и в кашу кладут.

И действительно, воры ничего не оставляют, забирают с собой всю серебряную посуду несчастного доктора.

Каин снова выходит со своей шайкой на Яузу, переправляется через нее на плоту; но увидев за собой «погоду», т. е. погоню, как он выражается, обрубает канат, на котором ходил плот, и ведет банду к Данилову монастырю, где у них уже есть заручка — дворник монастырский, который и принимает от них краденые вещи.

Затем готовится новая экспедиция. Каин ведет товарищей в Немецкую слободу, к дворцовому закройщику Рексу, как видно, Каин знает, где лучше пожива — все практикуется около придворных и притом немцев. Воры подготовили это нападение на Рекса заранее: один из товарищей Каина, Жаров, с вечера забрался в дом Рекса, проскользнул в спальную и засел у него под кроватью. Экспедиция удается как нельзя лучше: Рекса обирают тысячи на три — и уходят. За ними погоня. Воры хватают бегущего за ними человека, ведут к Яузе, связывают, бросают в лодку и читают наставление: «Если станешь много говорить, мы заставим тебя рыбу ловить». Отталкивают лодку от берега и уходят в безопасное место.

Через несколько дней новая экспедиция, еще более удавшаяся. Шатаясь по Красной площади, Каин встречает давнишнюю свою знакомую, дворовую девку своего помещика, Авдотью, которая когда-то кормила его и медведя, когда они были привязаны близко один от другого. С этой девушкой Каин и прежде был дружен. Она говорит ему, что у нее на руках барские комнаты с деньгами и пожитками. Каин решается взять все это себе и спустя несколько дней приходит на двор какого-то Татищева, который стоял рядом с домом его помещика, и, перекинув через забор нарочно принесенную с собой курицу в огород, стучится в ворота. На вопрос — зачем он стучится? — Каин отвечает, что его курица залетела в их огород, и просит пустить его туда для поимки курицы. Его пускают. Ловя курицу, он высматривает местность, откуда удобнее пробраться в комнаты своего помещика, и потом идет к своим товарищам. Ночью они забираются в дом, «трогают обухами сундуки», выбирают из них серебро, деньги, шкатулки и ухарски при этом приговаривают: «Тяп да ляп — клетка, в угол сел — и печка». Делается в доме тревога — «мелкая раструска», как выражается Каин. Воры бегут и около Чернышева моста, где была «великая тина», бросают покраденные вещи в грязь и пробираются к дому генерала Шубина, схватывают из этого дома человека, «что по ночам в доску гремит», т. е. сторожа, говорят ему, что около их дома лежит пьяный, и, когда сторож хочет идти к указанному ими месту, хватают его, заворачивают ему на голову тулуп и завязывают ему рот. Затем входят во двор Шубина, выводят из конюшни лошадей, закладывают их в берлин и едут на фабрику Милютина, где берут знакомую им бабу, сажают ее в берлин, едут к Чистым прудам к одному купцу, пробираются на чердак, достают оттуда женский барский убор, наряжают бабу барыней и снова едут к Чернышеву двору, где брошены ими были в грязь деньги и столовое серебро. Въехав в грязь, скидывают у берлина колеса, велят мнимой барыне выйти из берлина, кричать на них как на слуг и приговаривать: «Что-де вам дома смотреть было не можно ли, все ли цело!» Барыня кричит, а они таскают в берлин из грязи краденые вещи, надевают колеса, снова едут далее и, бросив берлин с лошадьми у Денежного двора, берут барыню под руки, ведут ее на квартиру к Каину, который жил в то время у «заплечного мастера», и наградив деньгами, отпускают домой.

Полиция, узнавши о пропаже у Филатьева, хватает возлюбленную Каина, Авдотью, допрашивает ее «под битьем кошками», не имела ли она с ворами «подвоху» или какого разговору; но она запирается во всем и получает свободу.

Проходит немало времени. Каин встречает ее уже замужем и отпущенной на волю. Она замужем за рейтаром Нелидовым. Каин ведет ее в питейный дом, приносит туда шкатулку с драгоценными вещами, украденными у Филатьева в последнее нашествие на его дом, и, предупредив ее, чтобы она берегла тайну — «только и ходу из ворот да в воду», — идет с ней в ее квартиру знакомиться с ее мужем, говорит ему, что он «не вор, не тать, только на ту же стать», гуляет с ним допьяна, потом снова идет на промысел: обирает дом какого-то шорника, возвращается к рейтару, делится с ним деньгами, говоря своей бывшей возлюбленной: «Вот тебе луковка попова, облуплена готова, знай почитай, а умру — поминай», затем идет домой и задумывает далекое путешествие.



VI


Каин скучает в Москве. — Его тянет на Волгу. — Песни Каина: «Дуняша — любовь Ванюшкина» и др. — Первый поход на Волгу. — Воровская проделка с мужиком. — Шайка в Макарьеве. — Грабеж «армянских амбаров». — Каина ловят. Его спасает Камчатка. — Каин снова взят драгунами и снова спасается.


Москва, видимо, надоела Каину. Надо попытать силы вне Москвы — изведать волюшки на Волге, с понизовой вольницей. Слава понизовой вольницы, видимо, прельщала Каина. Это доказывает содержание его любимых песен. В сборниках Новикова, Шнора и других, изданных еще в прошлом веке, между «Каиновыми песнями», находятся, между прочим, следующие: «Что пониже было города Царицына», или «Как из славнаго из царства астраханскаго», или «Не бушуйте вы, ветры буйные», затем — «Вниз по матушке по Волге», «Ах ты батюшка Ярославль — город», «Собирались у нас, братцы, все на двор бурлацкой» и т. д. В числе песен, соединенных с именем Каина, есть одна, в которой воспевается «Дуняша — любовь Ванюшкина». Дуняша — это та девушка Авдотья, которая вместе с Каином принадлежала одному господину, Филатьеву, и кормила Каина вместе с медведем, а потом вышла замуж за рейтара Нелидова. Песня, как это мы обыкновенно видим в народной поэзии, свободно передергивает факты, не подчиняя их ни месту, ни времени, ни исторической правде, и переносит Каина и Дуняшу в Архангельск.



В Архангельском во граде
Ходят девушки в наряде,
Еще аленьки цветочки Горожаночки — девочки.
Ах, у нас было на звозе
На Буяновой горе,
В Перешлой слободе,
У столба да у версты,
Как стоял тут дворок,
Невысокий теремок…



В этом теремке, конечно, сидят красные девушки и между ними Дуняша. Девушки, по обыкновению, «охочи за окошечко поглядывать, холостых ребят приманивать».

Случается поздно ночью доброму молодцу проходить мимо терема; в тереме, разумеется, окошечко отворяется, а Дуняша-то в окошечке усмехается. Затем случается Дуняше идти за водой и уж ее непременно встречает парень молодой. Это и есть Ванька Каин.



Идет Дуня с колодца,
Увидала молодца;
Не дошед Дуня к Ванюше,
Поклоняется;
Речи Ваня говорит,
Постоять Дуне велит.
Ах, не в гусельцы играют,
Не свирели говорят —
Говорит красна девица
Со удалым молодцом:
 «Про нас люди говорят,
Разлучить с тобой хотят». —
Еще где тому бывать,
Что нам порозну живать?
Еще где же тому статься,
Чтобы нам с тобой расстаться?
На погибель бы тому,
Кто завидует кому!



Как бы то ни было, факты говорят другое: Дуня замужем за конногвардейцем, за рейтаром, а Ваня несет свою буйную головушку на Волгу.



В шайке Каина всего только шесть человек. Они идут из Москвы к Макарьеву, где надеются на богатую поживу во время ярмарочного съезда. Дорогой молодцы при всяком удобном случае практикуют свою профессию. Не доходя до города Вязников, они встречают крестьянина с возом соломы. «Где живет воевода?» — спрашивают бродяги. Оказывается, что мужик был «сыр», т. е. пьян, и начинает бранить бродяг. Бродяги хватают его, стаскивают с воза, привязывают к дуге и зажигают солому — чисто разбойничья проказа. Солома вспыхивает. Испуганная лошадь скачет по полям, не разбирая дороги, а разбойники бегут за нею, любуясь, как мотается несчастный мужик, привязанный к дуге. Бедная лошадь освобождается от преследующего ее пламени тогда, когда воз соскакивает с передка, а она в одних оглоблях является в свою деревню только с передними колесами и привязанным к дуге мужиком.

Но вот шайка в Макарьеве на ярмарке. Каин ведет ее к так называемому «армянскому амбару», где находились товарные склады. Каина влекли туда армянские деньги, про которые он уже успел проведать. Изобретательность московского вора была такова, что поход против армянской кассы скоро увенчался успехом. Утром хозяин амбара уходит на базар за покупкой мяса, а Каин велит одному из своих товарищей следить за ним и при проходе мимо гауптвахты закричать «караул!» Караульные солдаты, услыхав крик, берут на гауптвахту и армянского купца, и Каинова товарища. Каин с остальными товарищами бегут вновь к амбару, извещают о задержании под стражею армянина его товарища, который оставался при амбаре, и этот последний, заперев амбар, пошел на гауптвахту. Каину оставалось только вломиться в амбар и взять армянскую кассу. Он так и сделал. Деньги тотчас же были зарыты в песок там же, недалеко от амбара. Находчивость Каина не останавливается на этом. Он спешит на пристань, покупает лес и лубья, ставит на том месте, где были зарыты деньги, шалаш, покупает тесемок, «мошенок» и прочей мелочи, развешивает все это в шалаше и изображает из себя купца. Но коммерция его продолжается только до ночи: ночью деньги перетаскиваются на квартиру к товарищам, которые уже успели освободить арестованного на гауптвахте своего соумышленника, а построенная наскоро лавочка бросается на произвол судьбы.

Дерзость Каина не знает пределов. Не довольствуясь армянскою кассою, Каин забирается в гостиный двор. В колокольном ряду он подсматривает, как купцы считают деньги — «серебряные копейки», по ироническому выражению Ваньки, — и потом оставляют их в лавке, покрыв циновкой. Каин прячется под прилавком и, выбрав удобную минуту, вскакивает в лавку, схватывает из-под циновки кулек, воображая, что в нем деньги; оказывается, что в кульке был серебряный оклад. Сидевшая неподалеку от этой лавки торговка пряниками, увидав Каина с кульком, кричит хозяевам лавки, и Каина захватывают с поличным. Каин в плену, но он и тут не покидает своей иронии, когда вспоминает об этом происшествии. Он говорит, что его привели в «светлицу, где купцы пишут», — это он так называет контору. Начинается домашняя расправа. У Каина берут паспорт, самого его раздевают и бьют «железной сутугой». Затем, по выражению самого Каина, накладывают ему на шею «монастырские четки», т. е. вешают на шею стул, заменявший в то время иногда и кандалы, и орудие пытки. Каин чувствует, что попал в западню, и при всей своей находчивости «не может более сыскать себе к избавлению способу». Тогда он прибегает к давно испытанному средству, к средству отчаянному, но для Каина все было нипочем. Он «запел», как сам выражается, «старинную свою песню» — закричал страшное «слово и дело».

Каина тотчас же отправляют в канцелярию полковника Редькина, который командирован был в Макарьев с особым отрядом по сыскным делам. Каина сажают в «каменный мешок», как он выражается, — и участь его должна была решиться трагически.

Но у Каина был старый друг — Камчатка. Камчатка узнает о безвыходном положении своего друга и прибегает к тем средствам для освобождения Каина, которые всегда так успешно практиковались удалыми молодцами. Он выводит его из острога. Для этого Камчатка покупает калачи, несет их в острог под видом раздачи милостыни, оделяет калачами всех колодников, а Каину дает два и шепчет ему при этом на своем воровском языке: «Триока калач ела, стромык сверлюк страктирила», т. е. в калаче ключи для отпирания цепи.

Достав ключи, Каин ловко устраивает план побега. Он посылает часового драгуна «купить товару из безумного ряду», т. е. в кабак за водкой. Выпивает потом «для смелости красоулю», идет в «заход», поднимает там доску, отпирает цепной замок и немедленно скрывается из острога. За беглецом наряжается погоня, «токмо, — дополняет Каин, — за случившимся тогда кулачным боем от той погони я спасся».

Отчаянный вор не только спасается от тюрьмы, но благодаря своей редкой находчивости делает новые, блистательные победы в среде своей специальности. Преследуемый погоней, он бежит в татарский табун и находит татарского мурзу спящим в своей кибитке. Даже в эту отчаянную минуту Каин не забывает «сшутить шуточку». Он видит, что у спящего мурзы под головой стоит «подголовок». Каин привязывает ногу мурзы к аркану стоящей при кибитке лошади этого спящего татарина, бьет лошадь колом — и испуганная лошадь во всю прыть убегает с привязанным за ногу татарином. Каин схватывает «подголовок» и находит, что он полон денег. «Неужели татарских денег в Руси брать не будут?», спрашивает он сам себя и, однако, уносит деньги с собой. Отыскивает товарищей и снова каламбурит на своем воровском языке: «На одной неделе — четверга четыре, а деревенский месяц — с неделей десять». Это значило, что разбойников везде ищет погоня.

Шайка, как настигаемая собаками стая волков, уходит в поле, на простор. Разбойники переправляются через Волгу, входят в Лысково, переменяют на себе платье и — неожиданно натыкаются на партию драгун. Драгуны бросаются ловить разбойников. Шайка рассыпается, но при этом Камчатка успел перекинуться со своим другом рифмованною фразою:



Я увижусь с тобой на последнем ночлеге,
Как буду ехать в телеге.



Каин бежит на Макарьевскую пристань, переезжает вместе с народом за Волгу, спешит в торговую баню, раздевается, выходит на двор и снова натыкается на драгун. Каин обратно вскакивает в баню, связывает свое платье, бросает его под полок, оставляя на себе только одни портки, и в костюме прародителя бежит на гауптвахту. Там он заявляет караульному офицеру, что у него в бане украли платье, деньги и паспорт. Офицер, видя перед собою нагую фигуру, приказывает прикрыть Каина солдатским плащем и посылает в сыскную канцелярию Редькина. На вопрос Редькина — кто он такой? — Каин говорит, что он московский купец, что в бане он ограблен и потерял свой паспорт, выданный ему из московского магистрата. Каина велят допрашивать формально. «Тебе будет, друг, муки фунта два с походом» (т. е. кафтан с камзолом), — шепчет Каин допрашивающему его подьячему и приобретает в нем себе друга.

Но Каину угрожает новая опасность. В сыскную канцелярию является тот солдат, у которого из-под часов уже раз бежал Каин. «Я согнулся дугой и стал, как другой», говорит о себе Каин. Солдат не узнает его. Не доверяя, однако, Каину, Редькин приказывает спросить торгующих на ярмарке московских купцов — действительно ли Каин принадлежит к их сословию; но и тут подьячий спасает Каина, отыскав между купцами своего приятеля, который и удостоверяет, что знает Каина как московского купца.

Каин опять на свободе; мало того, у него в кармане двухгодовой купеческий билет, выданный ему из сыскной канцелярии. Он едет в Нижний, где ожидает встретить своих товарищей, но, напротив, встречается со своими врагами — драгунами. Те хватают его «за ворот», называют беглым, несмотря на паспорт сыскной канцелярии, и ведут с собою. Воровская находчивость Каина снова спасает его: проходя мимо одного двора и заметив стоящую у ворот кадку с водой, он вырывается из рук драгун, вскакивает на кадку, с кадки на забор, оттуда на двор, в сад, из саду бежит на Сокол — гору, где и находит своих товарищей.

«Спасибо Петру, что сберег сестру», каламбурит он, здороваясь с товарищами, и велит шайке собираться в путь.

Шайка в сборе. К путешествию приготовлены кибитки, словно бы это были настоящие нижегородские купцы, а не воры — разбойники, — и вот шайка двигается в путь.



VII


Возвращение в Москву. — Новые проделки Каина — с мясником, с греком Зефиром и др. — Каина арестуют. — Каин опять на свободе. — Второй поход на Волгу. — Личность Камчатки. Песни о нем. Прошлое Камчатки. — Шайка Каина в Кашине. Встреча с цыганами. — Значение Шелкового затона, где пристает шайка Каина. — Встреча с понизовою вольницею и атаманом Зарею. — Каин в шайке Зари. Камчатка — есаул. Нападение на завод. — «Грузинский князек». — Пребывание в Керженских лесах.


Каин снова в Москве. Снова начинается ряд воровских похождений: подвижная, даровитая, только на зло направленная натура Каина требует постоянной деятельности, и неутомимо изобретательный ум дает разнообразную пищу для этой деятельности. В Нижних Садовниках шайка Каина отыскивает какую-то пустую избу, поселяется в ней и в первую же ночь устраивает в своем импровизированном помещении нечто вроде калашного заведения. Для этого делается из бумаги «оконница», а внутри избы, как только настало утро, удалые молодцы начинают тереть камень о камень, чтобы прохожие думали, что в калашном заведении муку мелют. Камчатка посыпает себе голову мукой, чтобы больше быть похожим на калашника, и высовывается в окно. Увидав проходящего мимо избы мужика с мясом, он подзывает его к себе, покупает у него мясо и, сказав продавцу, что сейчас отдаст ему деньги, передает мясо товарищам, и тотчас же все уходят из избы другим ходом. Мясник остается ни с чем. Соскучившись ждать, он входит в избу и никого в ней не находит. Собирается толпа, мясник сообщает прохожим свое горе, и никто не мог объяснить обманутому продавцу:



Люди ль то были,
Иль дьяволы с ним говорили
И говядины решили.



Ясно, что такие проделки делали имя Каина все более и более популярным, потому что народ не могла не поражать эта неистощимая изобретательность бесшабашного мошенника. Изобретательность эта действительно была неистощима. После проказы с мясником шайка Каина идет в греческий монастырь и является в келью грека Зефира. Зефир в это время был в церкви, а в келье оставался только работник, к которому воры обратились как бы от имени его хозяина. Они объявляют работнику, что Зефир приказал ему принести в церковь восковых свечей, и едва лишь он собрался уходить, воры схватили его и допрашивают:



Не украл ли он те свечи,
А ежели пошутил,
Чтоб откинул от сундуков и ключи.



Каин почти везде объясняется рифмованными каламбурами — в этом его сила, его влияние на товарищей и на массу: гипербола и парабола — самое сильное оружие в руках народных коноводов и пророков, и Каин постоянно и везде побеждает всех этим оружием.

Ограбив келью грека Зефира, Каин взял в числе прочих вещей два маленьких пистолета, которые и выдали его. После грабежа шайка отправилась в свой временный притон, который в это время находился у суконщика Нагибина, — и отдали Нагибину награбленные вещи для хранения. На другой день жившая у Нагибина работница отправляется с пистолетами на Красную площадь, чтобы продать их там, и прямо попадает в руки грека Зефира. Грек торгует у нее пистолеты, ведет ее в греческий монастырь, связывает ее там и представляет в полицию. По ее указанию полиция окружает дом Нагибина — арестует Каина и товарища его, Жарова.

И вот Каин снова под арестом. Снова идут допросы, запирательства, очные ставки. На очной ставке Каин прибегает к своему спасительному средству — к воровскому жаргону.

— Овин горит, а молотильщики обеда просят, — говорит он своему товарищу (это значит, что следует подкупить секретаря и повытчика).

Каина кладут и секут плетьми. Жарова выводят на крыльцо. Таинственные слова, брошенные Каином на допросе, спасают Жарова: он бежит, а Каин остается под караулом.

Три недели сидит Каин под стражей. Три недели друг его Камчатка ищет средств спасти своего атамана — и, наконец, спасает.

К Каину приходит какая-то старуха и говорит ему:

— У Ивана в лавке по два гроша лапти.

— Чай примечай, куды чайки летят, — отвечает Каин.

Его снова берут к допросу. Допрос идет «пристрастный», под плетьми. Каин и под плетьми объясняется с начальником полиции метафорически:

— Здесь, в полиции, баня дешева, стойка по грошу, лежанка по копейке, — говорит он, намекая на то, что плети — слишком легкая баня, которая не в состоянии вызвать у виновного признания.

Каина ведут в тюрьму. Но верный товарищ его, бесшабашный Камчатка, не дремлет: он подкупает караульного вахмистра, бабу-доносчицу отпускают в баню, она переодевается и исчезает, а вместе с нею исчезает и возможность уличить Каина в грабеже.

Каина освобождают и отдают на поруки рейтару Нелидову, мужу известной уже нам Дуняши.

Каин снова на свободе, и его вновь тянет на Волгу, к «широкому раздолью».

В этот новый поход Каин берет с собой товарищей — Столяра, Кувая, Лягает, Жузлу и неизменного своего друга и учителя Камчатку.

Камчатка — это одна из не менее крупных личностей известного пошиба, как и Каин. Как на Каина, так и на Камчатку упал луч бессмертия — это народная память, народное творчество, которое выразилось в прекрасной песне, не умирающей доныне. Вот как плачется эта песня над участью несчастного Ваньки Каина.



У Троицы — у Сергия было под горою,
Стояла новая, темная темница,
Во той ли во новой, во темной темнице
Сидел удаленькой добренькой молодчик,
Никто к нему не зайдет, не заедет,
Друзья — братья, товарищи все прочь отступились,
Зашла к нему, заехала матушка родная:
 «Дитя ль мое, дитятко, дитя мое милое!
Кому тебя, мое дитятко, будет выручати?
Друзья — братья, товарищи все прочь отступились, —
Семь раз я тебя, мое дитятко, выручала,
Семь тысяч чистых денежек издержала,
Осьмой-то у меня тысячи не достало:
Так, знать, тебе, дитятко, здесь век вековати».



Камчатка — такой же микрокосм России XVIII века, микрокосм деморализованного, изворовавшегося и изъеденного нравственною гангреною общества. Камчатка — это народное, уличное, «мирское» прозвище; настоящее его имя — Петр Смирной — Закутин. Камчатка — сын бутырского солдата Смирного. Отец Камчатки умирает рано, и мать его выходит замуж за матроса Закутина — и вот у Камчатки является двойная фамилия: Смирной — Закутин. Маленький Камчатка учится на фабрике и рано приобретает все пороки окружающей его среды. Мошенничество доводит его до Сыскного приказа и до плетей. Камчатка наконец — солдат. Тяжелая солдатская жизнь доводит его до побега из Казани, где стоял их полк; Камчатка пробирается на родину, в Москву, и снова всасывается в омут бесприютного пролетариата; он добывает себе хлеб тяжким трудом, роет землю, снова попадает в руки властей и определяется на фабричную работу. Не выносит Камчатка подневольной жизни и — снова бежит, снова начинает свою бесприютную, волчью жизнь. Эта жизнь сводит его с Каином, который был моложе Камчатки на три года. Впоследствии Каин губит своего друга и учителя, но об этом после.

Отправляясь в новый поход, Каин закупает для своей шайки лошадей. Шайка держит путь по Волге, к Кашину. В Кашине шайка живет без дела, вероятно, потому, что московские промыслы обеспечили ее материально. Каин так выражается об этом в своей автобиографии:



Жили в том городе более полугода,
Токмо не учинили ни к кому походу.



Из Кашина шайка идет к Фролищевой пустыне. На дороге встречается цыганский табор — и Каин снова пускает в ход свою удалую изобретательность. Вот, по словам Каина, что они сделали с цыганами:



Одного сотника их с кибиткой украли,
Отъехавши несколько, того цыгана связали,
А пожитки его себе взяли.



Бросив потом ограбленного цыганского сотника, удалые молодцы едут вниз по Волге, в урочище, лежащее ниже Макарья, —



Что слывет Шелковый затон,
Где ворам был не малый притон.



Затон представлял удобное место для грабежа плывущих по Волге судов. Из Затона добрые молодцы едут к Макарью для покупки съестных припасов и по дороге снова «шутят» свои молодецкие «шуточки»: увидев на макарьевском лугу «незнаемо какого звания шесть человек спящих»,



У коих что было отобрали,
Чтоб впредь так крепко не спали.



У Макарья, в «песочном кабаке», Каин сталкивается с настоящей понизовой вольницей, с шайкой добрых молодцев в семьдесят человек под предводительством атамана Михаила Зари. Шайка Каина сливается с шайкой Зари — и с этой минуты Каин из горожанина превращается в поволжского разбойника. Он меняет ремесло вора на ремесло вольного казака и даже по примеру прочих товарищей шайки называет себя «донским казаком».

Шайка вооружается — закупаются ружья и порох. Выбравшись из города, удалые молодцы разделяются на три отряда, или, по казацкому выражению, на три «круга». Во всех трех кругах было до ста молодцев. Первое нападение делается на один из винных заводов. Остановившись вблизи завода, разбойники расселись по кругам и стали варить себе кашу, а для рекогносцировки послали на завод «огневщика». Посланный не возвратился. После оказалось, что его поймали на заводе как подозрительную личность и привязали к столбу.

Атаман командирует на завод своего есаула, которым избран был Камчатка. Отправляя этого нового посланника, атаман приказывает ему в случае какого-нибудь несчастья подать сигнал шайке. Камчатка является на завод, спрашивает заводских людей — «для чего они без резону к столбу вяжут?» Начальник завода, или «набольший», как его называет Каин, увидев Камчатку «с голдареи», велит и его привязать к столбу. Камчатка дает шайке сигнал — свищет:



Атаман, услыша, закричал,
Чтоб к ружью скоро бросались
И на завод метались;
Тотчас ружья и сабли похватали
И на тот завод побежали.



Шайка быстро овладевает заводом, захватывает заводских людей в «солодовом амбаре» и запирает их там.

Между тем «набольший» завода приказывает стрелять по разбойникам из ружей, а потом, видя безуспешность сопротивления, запирается в своих покоях. Разбойники берут бревно и, словно тараном, разбивают двери «в щепы» и входят в дом. У «набольшего» в это время был какой-то «князек», который, защищаясь от разбойников, «задел по шее нашего огневщика саблей», как выражается Каин. Разбойники схватывают «князька», запирают в «заход», говоря при этом: «тебе опосля будет». Атаман, увидев у «набольшего» на кафтане звезду, обращается к нему с обыкновенной разбойничьей метафорической речью:



Честь твоя с тобой,
А теперь попал в мои руки, то разделайся со мной.
Торг яма — стой прямо!
Видя яму, не вались, а с ворами не водись,
Незван в пир не ходи.



Разбойники милостиво разделываются с начальником завода и лично его не трогают, а берут только то, что им нужно:



Взяли у него денег без счету,
А посуды без весу,
Которые отослали к лесу.



Князька выводят из заключения и допрашивают; оказывается, что это был «знатный грузинский князь». Отсюда шайка направляется в Керженский лес. Керженец — это, можно сказать, исторический притон всего, что укрывается от «недреманного ока» правительства, от полицейских и судебных властей. В Керженце всегда находили приют раскольники. Керженец служил этим «asylum» для раскола по настоящее время, и Керженец же, с его раскольничьими общинами и их таинственными проделками, дал богатое содержание для известного романа П. И. Мельникова (Андрея Печерского) под заглавием «В лесах». Что делала шайка в Керженских лесах неизвестно; в автобиографии Ваньки Каина сказано только, что они, «избрав там место, стояли с месяц».



VIII


Возвращение на Волгу. Посещение села Работок, вотчины генерала Шубина, любимца императрицы Елизаветы Петровны. — Переезд через Оку. — Возвращение в Москву. — Новый поход на Волгу. — Нападение на имение Шубина. — Погоня. Бегство к Мурому. Возвращение к Избыльцу. — Нападение на армянское судно на р. Суре. — Поимка татарских лошадей. — Возвращение в Москву.


Но Волга с ее раздольем и идущими по ней караванами должна была привлекать разбойников больше, чем Керженские лесные чащи. Из Керженца шайка идет на Волгу, в село Работки. Село это, с которым соединено имя Ваньки Каина, около этого времени получило историческое значение. Всем известна любовь императрицы Елизаветы Петровны к Шубину, который пользовался ее расположением, когда Елизавета Петровна была еще великой княгиней. Известно также, что за эту привязанность к Шубину высокой особы, он, простой сержант гвардии, о котором княжна Юсупова на допросе говорила, «что-де был в гвардии сержант Шубин, и собою-де хорош и пригож был, а потом-де имелся у государыни — цесаревны ездовым, послан-де в ссылку»; что по воцарении Елизаветы он из ссылки был возвращен и ему пожалованы были разные вотчины, в том числе село Работки, где бывший любимец императрицы и проживал до самой смерти. Известно, наконец, что императрица, прощаясь со своим любимцем, благословила его образом Спасителя и частью ризы Господней и что сокровища эти до сих пор хранятся в Работках, в местной приходской церкви.

В это-то историческое село является шайка Ваньки Каина из Керженца. Управитель села спрашивает их — что за люди? Каин отвечает со свойственной ему находчивостью:



Мы донские казаки,
А как увидим деньги, то не подержут их никакие замки.



Уезжая из Работок, разбойники спрашивают случившегося там калмыка: кому принадлежит это село? Получив ответ, что село принадлежит генералу Шубину, разбойники своей воровской речью дают понять, что они еще навестят вотчину Шубина.

— Неужели у него летней одежды нет, а всегда ходит в шубе? Вот будут к вам портные для шитья летних кафтанов.

Из Работок шайка направляется на Оку, к Лосенскому перевозу. Переезжая на пароме через реку, разбойники встречают неизвестного офицера, который спрашивает их — что за люди? Атаман шайки, сойдя со своими товарищами на берег, отвечает офицеру:

— Ты спрашивал нас на воде, а мы спрашиваем тебя на земле: лучше бы ты в деревне жил да овины жег, а не проезжающих спрашивал.

И тотчас же приказывает отобрать у офицера шарф, «знак» и шпагу, а взамен этого дает ему несколько денег.

С Оки шайка отправляется снова в Москву, делится на две партии и располагается по постоялым дворам в Ямской Переславской слободе.

Здесь разбойники живут более полугода и постоянно спрашивают всех приезжающих, не скажется ли кто принадлежащим генералу Шубину. Наконец они находят такого, который называет себя его служителем и притом объявляет, что Шубин наезжает в свою вотчину каждое лето. Это-то и нужно добрым молодцам. Дождавшись весны, они опять предпринимают экспедицию на Волгу. Атаман отправляет Ваньку Каину вперед с двумя товарищами, с тем, чтобы они ехали в село Избылец на рекогносцировку — осмотрели всю местность и выбрали убежище для притона шайки.

Уходя с товарищами из Москвы, Каин у Лефортовой слободы встречается с двумя неизвестными прохожими, которые ведут женщину, с головою и лицом, обернутыми простынею по самую шею, а один идет впереди с мешком.

— Кого ведете? — спрашивает друг Каина Камчатка.

— Ведем бабушку на повой, — отвечают незнакомцы.

— Видно, что в воду головой, — каламбурит Каин.

Прохожих останавливают и осматривают «бабушку». Завязывается ссора. Один из прохожих выхватывает нож, но его удерживают от удара[3]. Другой товарищ его, бросив «бабушку», убегает в лес. Прохожего и «бабушку» везут в Лефортово и отдают «у рогатки часовым». Оказывается, что «бабушка» была «девка дому господина Лихарева». Ее сманили прохожие, чтобы, спрятав в мешок, утопить.

Что за ужасное время! Что за ужасные люди! Исполняя поручение атамана, Каин идет с товарищами по Владимирской дороге и приходит в село Избылец. Там он находит одного знакомого мужика, с помощью его изготовляет четыре лодки и ожидает прибытия остальной «артели». Артель является, и добрые молодцы едут Волгой к Работкам. Там застают они «торг», но самого Шубина не застают: он на охоте. Добрые молодцы ставят караулы у домов управляющего и приказчика, входят в дом Шубина, берут деньги и пожитки и, взяв с собой управителя и приказчика да захватив, кстати, уже знакомого им калмыка, снова садятся в лодки и выезжают из Работок. За ними посылается погоня. Добрые молодцы приказывают управителю и приказчику остановить погоню: несчастные жертвы кричат, чтобы прекратили погоню, и народ останавливается. Добрые молодцы едут далее и выбрасывают своих пленников на берег, предварительно связав их.

По всему берегу, по обеим сторонам Волги, распространяется тревога. По селам бьют в набат. За добрыми молодцами посылается команда из отряда Редькина. Разбойники бросают лодки, забирают с собою часть пожитков и скрываются в лесах. Пробираясь лесами в течение трех суток, они доходят до Мурома и дают там себе двухдневный роздых. Весть о разбойниках доходит до Мурома — и добрые молодцы снова направляются к Избыльцу, где оставлены были их лошади. В Избыльце они посылают разведчиков к знакомому мужику и узнают от него, что для поимки разбойников в кабаке оставлены пять человек солдат и с ними бургомистр.

Добрые молодцы окружают кабак и кричат:



Шасть на кабак!
Дома ли чумак?
Верит ли на деньги?
Дает ли в долг?



— Когда мас на хас, так и дульяс погас! — кричит атаман (это значит — «никто не шевелись!»).

Добрые молодцы распоряжаются в кабаке, как дома: бражничают — пьют вино и пиво.

Затем садятся на лошадей и едут к Гороховцу. Атаман приказывает избрать место для роздыха — и местом этим избирают село Языково на реке Суре, где шайка и живет месяца с три в «смирном образе».

Но долго не приходится добрым молодцам жить в «смирном образе». На Суре стоит торговое армянское судно. Надо его пощупать. Добрые молодцы бросаются к судну. Хозяин приказывает стрелять по разбойникам из ружей, «только тем спасения себе никакого не получил», поясняет в своем рассказе Каин. Добрые молодцы взбираются на судно. Испуганный хозяин прячется и велит заложить себя товарами; но водолив указывает разбойникам, где спрятан хозяин, и его вытаскивают, обыскивают и допрашивают.

Не найдя у своей жертвы денег, добрые молодцы перевязывают купца поперек тонкой бичевкой и, схватив за руки и за ноги, бросают в Суру, придерживая за бичеву, чтобы тот не утонул. Помочив в воде, несчастного снова втаскивают на судно и начинают пытать. Для этого вздувают «виногор» (огонь), чтобы «сушить», т. е. жечь купца. Пытка развязывает язык пленнику, и он отдает разбойникам деньги, пожитки и часть товаров.

Из Языкова шайка идет на село Барятино. Там добрые молодцы узнают, что за ними выслана погоня, и потому поворачивают к реке Пьяной, в татарские и мордовские селения. В одном селе они заходят к татарскому «Абызу», берут у него лошадей, едут к монастырю Боголюбову, что около Владимира. В монастыре добрые молодцы живут с неделю, на «знакомом дворе» — у них везде знакомые, везде притон и приют! Таково было время…

Из Боголюбова Каина командируют в Москву для приискания квартиры. Каин едет с Камчаткой. В Москве они останавливаются в Кожевниках. Камчатка идет на парусную фабрику, так как он на службе был матрос, а Каин едет в Ямскую Рогожскую, где и живет у знакомого ямщика до осени.



IX


Перелом в жизни Каина (1741 г.). — Каин является к князю Кропоткину и подает в сыскной приказ челобитную о назначении его «сыщиком». — Челобитная Каина. — Каин с командой отправляется ловить воров и разбойников. — Результаты ловли.


В это время совершается крупный перелом в жизни Каина — перелом, по-видимому, необъяснимый, но, по нашему мнению, совершенно естественный с исторической точки зрения. Не надо забывать, что это было за ужасное время, в которое жили такие личности, как Каин.

Выше мы говорили, что Каин был истинное дитя своей исторической эпохи и своего общества: служить, грабить, воровать, доносить и дослуживаться до высоких степеней — это были синонимы в каиновское время. Служил, грабил, воровал и доносил Меншиков; служил, грабил и доносил Монс — все служили, грабили и доносили. Каин, дитя своего века, решается идти по стопам других государственных деятелей и поступает в сыщики и доносчики, не бросив в то же время профессии мошенника, вора и разбойника.

«Это было в 1741–м году, — говорит Г. В. Есипов в своей богатой архивными данными монографии о Ваньке Каине. — Что делал Ванька до рождественских праздников, осталось неизвестно; но в это время внутреннее ли сознание порочной прошедшей жизни привело его к раскаянию и возбудило в нем желание быть полезным обществу, или он обдумал и решился привести в исполнение особенный способ мошенничать и воровать — только, побуждаемый той или другой причиной, он явился 27 декабря 1741 года в сыскной приказ и предложил себя в сыщики»[4].

Мы полагаем, что наше объяснение правильнее. Сам Каин так говорит об этом переломе в своей жизни: «При том (т. е. осенью 1741 г.) ходил по Москве и проведывал воров и разбойников, где кто пристанище имеет, потому что в то время для покупки ружей, пороху и других снарядов в Москву многие партии приезжают, а как о многих сведал, то вздумал о себе где подлежало объявить, а помянутых воров переловить. Идучи по дороге из той Рогожской в город, спросил идущих: „Кто в Москве набольший командир“, коего искать мне велели в сенате. Почему я к сенату пришел, в который в то же время приехал князь Крапоткин, коему подал я приготовленную мною записку, и в ней было написано, что я имею до сената некоторое дело, и хотя от меня та записка и взята была, однако резолюции по ней никакой не получил. По случаю пришел я на двор того князя и, оставаясь у крыльца, ожидал его. Тогда вышел из покоев его адъютант, которого я просил объявления о себе князю; но адъютант столкал меня со двора. Однако, не хотя я так оставить, пошел поблизости того двора в кабак, в коем для смелости выпил вина и обратно в тот же князя Крапоткина дом пришел. Взошел в сени, где тот же адъютант попал мне навстречу, и я объявил за собой важность, почему приведен был перед того князя, который спрашивал о причине моей важности, и я сказал, что я вор и притом знаю других воров и разбойников не только в Москве, но и в других городах. Тогда князь приказал дать мне чарку водки, и в тот же час надет на меня был солдатский плащ, в коем отвезли меня в сыскной приказ, из которого, как настала ночь, при конвое, для сыску тех людей отправлен я был».

Между тем, в статье г. Есипова приведен самый текст челобитной, поданной Каином на высочайшее имя в сыскной приказ, с пояснением мотивов мнимого раскаяния Ваньки. Вот эта челобитная:

«Вначале, как Всемогущему Богу, так и вашему императорскому величеству, повинную я сим о себе доношением приношу, что я забыл страх Божий и смертный час и впал в немалое прегрешение. Будучи в Москве и в прочих городах во многих прошедших годах, мошенничал денно и нощно; будучи в церквах и в разных местах, у господ и у приказных людей, у купцов и всякого звания у людей, из карманов деньги, платки всякие, кошельки, часы, ножи и прочее вынимал.

А ныне я от оных непорядочных своих поступков, запамятовав страх Божий и смертный час, и уничтожил и желаю запретить ныне и впредь, как мне, так и товарищам моим, которые со мною в тех погрешениях обще были, а кто именно товарищи и какого звания и чина люди, того я не знаю, и имена их объявляю при сем в реестре.

По сему моему всемирному перед Богом и вашим императорским величеством покаянию от того прегрешения предстал, и товарищи мои, которых имена значат ниже сего в реестре, не только что мошенничают и из карманов деньги и прочее вынимают, но я уже уведомлял, что и вяще воруют и ездят по улицам и по разным местам, всяких чинов людей грабят и платья и прочее снимают, которых я желаю ныне искоренить, дабы в Москве мои товарищи вышеописанных продерзостей не чинили, а я — какого чина человек и товарищи мои и где и за кем в подушном окладе не писаны, о том всяк покажет о себе сам.

И дабы высочайшим вашего императорского величества указом повелено было сие мое доношение в сыскном приказе принять, а для сыску и поимки означенных моих товарищей по реестру дать конвой, сколько надлежит, дабы оные мои товарищи впредь как господам офицерам, и приказным, и купцам и всякого чина людям таких продерзостей и грабежа не чинили, а паче всего опасен я, чтобы от оных моих товарищей не учинилось смертоубийства, и в том бы мне от того не пострадати»[5].