СОВРЕМЕННАЯ ЖРИЦА И3ИДЫ

Мое знакомство съ Е. П. Блаватской и «теософическимъ обществомъ»

(Эпизодъ «fin de siècle»)

ПОСВЯЩЕНО Лондонскому Обществу для психическихъ изслѣдованій и всѣмъ внимательнымъ читателямъ.
I

Прошлой весной, 26-го апрѣля 1891 года, въ Лондонѣ скончалась Елена Петровна Блаватская. Она извѣстна у насъ какъ авторъ интересныхъ и талантливыхъ повѣствованій «Изъ пещеръ и дебрей Индостана» и «Загадочныя племена Голубыхъ горъ», — печатавшихся въ «Русскомъ Вѣстникѣ» подъ псевдонимомъ «Радда-Бай».

О сочиненіяхъ ея иного рода и вообще объ ея дѣятельности свѣдѣній имѣлось очень мало. Въ «Новомъ Времени» промелькнула корреспонденція изъ Лондона о разоблаченіи производившихся ею якобы чудодѣйственныхъ феноменовъ. Затѣмъ недавно, уже послѣ смерти Елены Петровны Блаватской, въ спеціальномъ изданіи, «Вѣстникѣ Клинической и Судебной Психіатріи и Невропатологіи», былъ напечатанъ критическій очеркъ д-ра Розенбаха, подъ заглавіемъ «Современный Мистицизмъ». Этотъ очеркъ вышелъ и отдѣльной книжкой. Въ немъ цѣлая глава носитъ названіе: «Теософическій культъ» и посвящена разсказу объ изслѣдованіяхъ «Лондонскимъ Психическимъ Обществомъ» теософическихъ феноменовъ и разоблаченіяхъ ихъ поддѣльности.

Корреспонденція «Новаго Времени» конечно уже позабылась, статья г. Розенбаха мало кому извѣстна и, такимъ образомъ, знакомство русскаго общества съ дѣятельностью покойной Блаватской оставалось весьма поверхностнымъ. Но вотъ въ газетѣ «Новости», а затѣмъ въ журналѣ «Русское Обозрѣніе» появились обширныя статьи г-жи Желиховской. Въ статьяхъ этихъ авторъ, родная сестра Блаватской, изумляясь молчанію русской печати о создательницѣ «теософіи», знакомитъ наше общество съ женщиной, «которую ея послѣдователи въ Америкѣ, Индіи и Европѣ называютъ „избраннымъ свѣточемъ“, враги — „величайшей обманщицей вѣка“, а всѣ вообще, знающіе ея сочиненія и дѣятельность за послѣднія пятнадцать — двадцать лѣтъ — „сфинксомъ девятнадцатаго столѣтія“ и на смерть которой отозвалась вся иностранная пресса»…

Въ тѣхъ же «Новостяхъ», около двухъ, кажется, лѣтъ тому назадъ была помѣщена большая статья другой дамы-сотрудницы этой газеты[1]. Въ этой статьѣ говорилось о парижской жизни, упоминалось о парижскомъ «теософическомъ обществѣ» и о томъ, что оно распалось вслѣдствіе разоблаченій, сдѣланныхъ мною.

Я не отрицаю факта, сообщеннаго сотрудницей «Новостей». Я, дѣйствительно, кромѣ родственниковъ Елены Петровны Блаватской, единственный русскій, близко и хорошо ее знавшій въ періодъ 1884–1886 годовъ, то-есть немедленно послѣ появленія ея изъ Индіи въ Европу и во время возникновенія европейскихъ «теософическихъ обществъ», организованныхъ ею и ея пособникомъ, Генри Олкоттомъ, американцемъ, извѣстнымъ подъ именемъ «полковника» Олкотта. Я, дѣйствительно, въ 1886 году, способствовалъ распаденію перваго французскаго теософическаго общества, устроеннаго, подъ названіемъ «Société théosophique d\'Orient et d\'Occident», герцогиней де-Помаръ лэди Кэтниссъ и укрѣпленнаго Еленой Петровной Блаватской въ Парижѣ въ 1884 году.

По возвращеніи моемъ въ Россію и до сего времени я ровно ничего не писалъ о г-жѣ Блаватской и ея теософическомъ обществѣ, находя болѣе чѣмъ безполезнымъ касаться этого антихристіанскаго движенія, пока оно остается фактомъ, у насъ малоизвѣстнымъ. Я хранилъ про себя все, что зналъ, а также имѣющіеся у меня документы до того времени, когда въ нашей печати появятся панегирики г-жѣ Блаватской и, въ той или иной формѣ, пропаганда ея имени и ея новѣйшей теософіи. Я желалъ только одного, — чтобы это время совсѣмъ не настало и чтобы я былъ избавленъ отъ нравственной необходимости вновь коснуться этого предмета.

До сихъ поръ я имѣлъ возможность молчать. Но пространныя статьи г-жи Желиховской, гдѣ она, не безъ основанія, объявляетъ свою сестру «всемірной знаменитостью», а о проповѣдывавшейся и созданной ею «новой религіи» говоритъ, какъ о «чистомъ и высокомъ» ученіи, — являются именно пропагандой въ Россіи этого «чистаго и высокаго» ученія и имени его провозвѣстницы.

Эти статьи о неоцѣнённой нами нашей знаменитой соотечественницѣ и о всемірномъ значеніи и распространеніи ея ученія — не могутъ не заинтересовать нашего общества, такъ падкаго на всякія «новыя ученія» и весьма довѣрчиваго. «Славны бубны за горами» и, по прочтеніи статей г-жи Желиховской, дѣйствительно создается очень увлекательная картина, способная распалить воображеніе, жадное до всякой новизны, особенно если она сулитъ удовлетвореніе высшему, духовному интересу.

Въ такихъ обстоятельствахъ молчать и скрывать истину, зная ее, — становится преступнымъ. Поэтому я вижу себя вынужденнымъ прервать молчаніе о моемъ близкомъ знакомствѣ съ Еленой Петровной Блаватской и ея «Обществомъ». Мнѣ это крайне тяжело и противно, какъ должно быть тяжело и противно человѣку, обязанному, даже ради самой святой цѣли, разрывать могилу и вынимать изъ нея находящійся въ ней трупъ. Къ тому же, помимо тяжести и отвращенія, я не могу избавиться отъ чувства жалости, которое всегда возбуждала во мнѣ эта, во всякомъ случаѣ, необыкновенная женщина, богато одаренная природой.

Ради этой невольной жалости я былъ бы очень счастливъ забыть все, что знаю. Забвеніе, полное забвеніе — вотъ единственное, что было бы нужно теперь для Елены Петровны Блаватской. Но ей нѣтъ забвенія и смерти, хотя тѣло ея подвергнуто кремаціи въ Лондонѣ и прахъ ея хранится въ трехъ урнахъ. Ей нѣтъ смерти — это печатно говоритъ намъ ея родная сестра, статьи которой являются въ настоящее время единственной причиной, ставящей меня въ нравственную необходимость приступить къ тяжелымъ, противнымъ для меня воспоминаніямъ и вскрыть пакетъ съ хранящимися у меня документами.

Несчастная Елена Петровна! вотъ она передо мною, какъ живая, но образъ ея не только двоится, а троится. Въ ней было три совершенно различныхъ существа. Было въ ней еще и четвертое существо, но я его не зналъ лично, и только послѣдняя крайность можетъ заставить меня въ будущемъ его коснуться. До сихъ поръ живо много лицъ, знавшихъ ее въ молодости и въ зрѣлыхъ годахъ ея, — эти лица сообщаютъ удивительныя вещи о приключеніяхъ ея бурной и скитальческой жизни.

Я узналъ ее тогда, когда «жизнь женщины» была кончена и наступилъ періодъ совсѣмъ иной дѣятельности. Конецъ этой бурной «жизни женщины» оказался не концомъ, какъ случается обыкновенно съ заурядными женщинами, а именно началомъ ея «настоящаго» существованія, проявленія всѣхъ данныхъ ей природой способностей.

Я знаю ее состарившейея, больной, но полной огня и энергіи — и не могу ее иначе себѣ представить. Какъ я сказалъ-въ ней было три существа. Первое изъ нихъ — Елена Петровна въ ея спокойные дни и вдали отъ дѣлъ «теософическаго» общества, веселая, остроумная собесѣдница, съ неистощимымъ запасомъ хотя грубоватаго, но настоящаго юмора, интересныхъ, увы, далеко не всегда основанныхъ на строгой правдѣ разсказовъ, анекдотовъ, смѣшная и симпатичная, какъ-то магнетически къ себѣ привлекавшая и даже способная на добрые порывы.

Второе существо ея — «Радда-Бай», H. P. Blavatsky или H. P. B.- авторъ «Пещеръ и дебрей Индостана», «Загадочныхъ племенъ», «Разоблаченной Изиды», «Тайнаго ученія», «Ключа къ теософіи», редакторъ «Теософиста», «Люцифера» и т. д. — писательница, поражающая своимъ литературнымъ талантомъ, огромной памятью и способностями быстро схватывать самые разнородные предметы и писать о чемъ угодно, писать интересно и увлекательно, хотя нерѣдко безсвязно и разбрасываясь во всѣ стороны.

Еслибы сочиненія Е. П. Блаватской были, какъ разсказываетъ г-жа Желиховская, произведеніями ея таинственнаго учителя, великаго мудреца полу-бога, живущаго въ дебряхъ Тибета и диктовавшаго ей, съ полнымъ пренебреженіемъ къ пространству, когда она находилась въ Америкѣ или Европѣ,- такому мудрецу сочиненія эти, въ виду ихъ недостатковъ, сдѣлали бы немного чести. Ей же, въ юности плохо усвоявшей предметы элементарнаго образованія и до сорока лѣтъ знавшей, якобы, очень мало, — опять-таки по свидѣтельству ея сестры, — они дѣлаютъ большую честь, указывая на огромныя ея способности и горячую любовь къ своему труду, ради котораго она забывала, на моихъ глазахъ, тяжкія страданія различныхъ болѣзней, давно уже ее мучившихъ.

Въ этомъ отношеніи сочиненія ея — дѣйствительно чудо; но объясненія этому чуду надо искать въ тайникахъ человѣческаго разума и духа, а не въ томъ, что невидимый и проблематическій «махатма» диктовалъ ей и водилъ изъ Тибета ея рукою, что къ ней прилетали нужныя ей для справокъ книги и т. д. Но ко всему этому я вернусь въ своемъ мѣстѣ, также какъ и къ вопросу о томъ, что такое «ея ученіе», ея ли оно и какимъ образомъ она явилась его провозвѣстницей.

Третье существо Е. П. Блаватской, за которымъ, къ несчастію, слишкомъ часто скрывались и совсѣмъ исчезали два ея первыхъ существа, это «madame», какъ называли ее всѣ теософы, безъ различія національностей, это создательница «Теософическаго общества», и его «хозяйка», «la femme aux phénomènes».

Дойдя до «феноменовъ», г-жа Желиховская, въ своихъ статьяхъ, говоритъ, что сама Блаватская «лично презирала эти чудеса»; но что послѣдователи ея свидѣтельствуютъ о нихъ устно и печатно съ великой увѣренностью. «Лучшіе люди, окружавшіе ее, не за нихъ ее цѣнили, и сама она, въ особенности въ послѣдніе годы жизни, презрительно къ нимъ относилась, говоря, что это ничтожнѣйшія дѣйствія силъ, извѣстныхъ каждому фокуснику-факиру… Многія „воспоминанія“ о ней ея близкихъ заявляютъ, какъ часто она останавливала съ неудовольствіемъ любопытство своихъ многочисленныхъ стороннихъ посѣтителей».

Увы, это совсѣмъ не то! — все дѣло именно въ феноменахъ. Съ ихъ помощью Е. П. Блаватская создала свое «Теософическое Общество», въ ихъ всеоружіи она явилась въ 1884 г. въ Европу для насажденія своего ученія, ими она сдѣлала себѣ рекламу и собрала вокругъ себя людей, желавшихъ ихъ видѣть съ той или иной цѣлью. Только эти феномены заинтересовали и привели къ знакомству съ нею такихъ людей, какъ Круксъ, Фламмаріонъ, Шарль Рише и англійскіе ученые, учредители лондонскаго «Общества для психическихъ изслѣдованій».

Эти феномены, къ сожалѣнію, неразрывно связаны какъ съ нею самой, такъ и съ ея «Теософическимъ Обществомъ», что будетъ доказано далѣе. Въ нихъ могла быть ея истинная сила и оказалась ея слабость. Изъ-за нихъ она погубила нравственно и себя, и многихъ, изъ-за нихъ терзалась, бѣсновалась, убивала въ себѣ душу и сердце, превращалась въ фурію и должна была вынести все то, о чемъ умалчиваетъ г-жа Желиховская.

Когда эти феномены были разоблачены, — опять-таки, какъ будетъ видно ниже изъ многаго, а также изъ подлиннаго отчета и документовъ лондонскаго «Общества для психическихъ изслѣдованій», которые я приведу въ своемъ мѣстѣ,- Блаватская почла себя погибшей. Чего могла ждать для себя женщина, взявшая своимъ девизомъ: «There is no religion higher than truth» (нѣтъ религіи выше истины) — она даже на своей почтовой бумагѣ и конвертахъ выставляла этотъ девизъ, — и доказывавшая весьма важныя положенія своего ученія феноменами, несомнѣнно и неопровержимо оказавшимися самымъ грубымъ, самымъ возмутительнымъ обманомъ и поддѣлкой!? Казалось — она права была, сочтя себя погибшей.

Но дѣло въ томъ, что среди человѣческаго общества всегда находится множество лицъ, для которыхъ правда только тогда правда, когда она согласна съ ихъ желаніями. Люди, заинтересованные такъ или иначе въ процвѣтаніи «Теософическаго Общества», а также чувствовавшіе себя скомпрометтированными, стали кричать, что знаменитая «посланница тибетскихъ махатмъ» оклеветана, — и въ то же время сами не останавливались ни передъ какой, самой грязной, клеветой, чтобы, по мѣрѣ возможности, чернить и унижать ея враговъ, то-есть людей, не позволившихъ ей себя совсѣмъ одурачить.

Нашлось не мало жаждущихъ и алчущихъ новинки, которые не стали справляться съ формулярнымъ спискомъ Е. П. Блаватской и пристали къ ея стаду. Такимъ образомъ она увидѣла, что вовсе не погибла. Она оправилась, стала продолжать и даже расширять свою дѣятельность, только относительно феноменовъ — «закаялась», — это, молъ, напрасная затрата жизненной силы, вздорныя проявленія и т. д.

Однако, вотъ теперь, когда Е. П. Блаватской уже нѣтъ и, слѣдовательно, никакъ нельзя въ ея феноменахъ убѣдиться воочію, «полковникъ» Олкоттъ снова выступаетъ самъ и ведетъ за собою цѣлый полкъ обоего пола особъ, свидѣтельствующихъ о самыхъ поразительныхъ чудесахъ, производившихся «madame». Даже г-жа Желиховская тоже не можетъ воздержаться, чтобы не поразсказать русскому обществу обо всѣхъ этихъ чудесахъ и не привести о нихъ чужіе разсказы.

Въ виду всего этого и я считаю своею обязанностью передать во всеобщее cвѣдѣніе тѣ «поразительные феномены», которыхъ мнѣ пришлось быть свидѣтелемъ. «Нѣтъ религіи выше истины!» — какъ говорила, писала и печатала на своихъ бумажкахъ и конвертахъ несчастная Елена Петровна.

II

Въ жаркій майскій полдень 1884 года я сидѣлъ за работой у себя въ саду въ просторной бесѣдкѣ, заросшей вьющейся зеленью, черезъ которую не проникало солнце и гдѣ поэтому было сравнительно прохладно.

Хотя это было въ Парижѣ и въ двухъ шагахъ отъ Avenue du bois de Boulogne, но кругомъ стояла невозмутимая тишина. Маленькій, очень оригинальной постройки домикъ, который я занималъ, выходилъ на impasse, гдѣ вообще почти отсутствовало какое-либо движеніе; хорошенькій садикъ, затѣненный старыми каштанами и наполненный цвѣтами, былъ обнесенъ высокой каменной стѣною, а въ глубинѣ его таилась почти незамѣтная дверца, отворявшаяся на обширный лугъ, переходившій въ опушку Булоньскаго лѣса.

Только въ такой обстановкѣ и являлась возможность, среди полной тишины, отдохнуть человѣку, сильно разстроившему себѣ нервы и обязанному въ то же время много работать.

Я уже нѣсколько мѣсяцевъ прожилъ въ Парижѣ такой совсѣмъ не парижской жизнью, въ никѣмъ невозмущаемомъ уединеніи, но имѣя въ то же время подъ руками всѣ нужные матеріалы для моей работы.

Я и тогда, въ тотъ жаркій майскій полдень, разбиралъ выписки, сдѣланныя мною въ Bibliothèque Nationale. Дѣло въ томъ, что я задумалъ нѣсколько работъ въ беллетристической или иной формѣ, намѣреваясь затронуть нѣкоторые вопросы о малоизвѣстныхъ еще предметахъ, о рѣдкихъ, но, по моему мнѣнію, существующихъ проявленіяхъ мало изслѣдованныхъ душевныхъ свойствъ человѣка. Я занимался, между прочимъ, мистической и такъ называемой «оккультической» литературой. Кое что изъ этой области мнѣ впослѣдствіи пришлось затронуть въ моихъ романахъ «Волхвы» и «Великій Розенкрейцеръ».

По мѣрѣ того какъ я разбирался въ своихъ выпискахъ изъ Bibliothèque Nationale, мнѣ припомнились интереснѣйшія повѣствованія «Радды-Бай», то-есть госпожи Блаватской, появлявшіяся въ «Русскомъ Вѣстникѣ» подъ заглавіемъ «Изъ пещеръ и дебрей Индостана» и съ такимъ интересомъ читавшіяся въ Россіи. Предметъ моихъ занятій былъ тѣсно связанъ съ главнѣйшей сутью этихъ повѣствованій.

«Не рѣшиться ли въ самомъ дѣлѣ,- думалъ я, — не съѣздить ли въ Индію къ нашей удивительной соотечественницѣ, Блаватской, и убѣдиться воочію, насколько согласны съ дѣйствительностью тѣ чудеса, о которыхъ она разсказываетъ…»

Я именно думалъ объ этомъ, когда разслышалъ на крупномъ хрустѣвшемъ пескѣ дорожки моего садика приближавшіеся къ бесѣдкѣ шаги. Въ бесѣдку ко мнѣ вошла madame P., не мало лѣтъ прожившая въ Россіи парижанка, съ которой мнѣ въ то время приходилось почти ежедневно видаться.

— Вотъ, — сказала она, кладя передо мною газетный листъ, — вы такъ заинтересованы Блаватской, а она здѣсь, въ Парижѣ.

— Что вы! Не можетъ быть!

— Читайте.

Это было утреннее изданіе газеты «Matin», гдѣ, среди различныхъ новостей дня, объявлялось о томъ, что извѣстная основательница «Теософическаго общества», Е. П. Блаватская, находится въ Европѣ и на дняхъ изъ Ниццы пріѣхала въ Парижъ, поселилась въ rue Noitre Dame des Champs, гдѣ она принимаетъ всѣхъ заинтересованныхъ въ возбужденномъ ею теософическомъ движеніи. Замѣтка была небольшая, но двѣ, три фразы нарисовали мнѣ обстановку новопоявившейся знаменитости, въ храмъ которой со всѣхъ сторонъ стекаются жаждущіе знакомства съ нею и съ ея чудесами.

— Vite, vite! — говорила m-me P.,- бросайте всѣ ваши книги и тетради и спѣшите къ ней!

— Увы, я на это не способенъ, — отвѣтилъ я, — но если она останется еще нѣкоторое время въ Парижѣ, я у нея буду, познакомлюсь съ нею — это болѣе чѣмъ вѣроятно.

Я тотчасъ же написалъ въ Петербургъ г. П., который, какъ я зналъ, находится въ письменныхъ сношеніяхъ съ Блаватской. Я просилъ его немедленно извѣстить ее о томъ, что такой-то, живя въ настоящее время въ Парижѣ, желалъ бы съ ней познакомиться, но не сдѣлаетъ этого, не получивъ на то предварительно ея согласія.

Черезъ нѣсколько дней, гораздо раньше, чѣмъ я могъ ожидать, мнѣ ужь принесли изъ Петербурга отвѣтъ, извѣщавшій меня о томъ, что Е. П. Блаватская ждетъ меня и приметъ, когда угодно.

Не безъ нѣкотораго волненія поѣхалъ я въ rue Noitre Dame des Champs, выбравъ, какъ мнѣ казалось, самый удобный часъ, то-есть не слишкомъ рано и не черезчуръ поздно. За это время, пока я ожидалъ отвѣта изъ Петербурга, я уже совсѣмъ наэлектризовался предстоявшимъ мнѣ интереснымъ знакомствомъ.

Хоть у меня и не было съ собой «Пещеръ и дебрей Индостана», но я припомнилъ ихъ отъ начала до конца и почувствовалъ на себѣ все обаяніе этого талантливаго повѣствованія, гдѣ реальность смѣшивается съ самой удивительной таинственностью.

Судя по впечатлѣнію, произведенному на меня маленькой рекламой «Matin», я ожидалъ увидѣть нѣчто во многихъ отношеніяхъ грандіозное и приготовлялся къ торжественной аудіенціи, которую мнѣ дастъ Е. П. Блаватская. Я былъ увѣренъ, что у ея подъѣзда увижу вереницу экипажей, что мнѣ придется очутиться среди огромнаго пестраго общества ея посѣтителей.

Но вотъ я въ далекой плохенькой улицѣ лѣваго берега Сены, «de l\'autre côté de l\'eau», — какъ говорятъ парижане. Кучеръ останавливается у сказаннаго ему мною номера дома. Домъ этотъ довольно невзрачнаго вида и у подъѣзда — ни одного экипажа.

«Батюшки, пропустилъ — уѣхала изъ Парижа!» — въ досадѣ сообразилъ я.

Но нѣтъ, на мой вопросъ консьержъ указываетъ мнѣ путь, я поднимаюсь наверхъ по очень, очень скромной лѣстницѣ, звоню — и какая-то чумазая фигура въ восточномъ тюрбанѣ, пропускаетъ меня въ крохотную темную переднюю.

На мой вопросъ: принимаетъ ли m-me Блаватская, чумазая фигура отвѣчаетъ мнѣ: «entrez, monsieur», — и исчезаетъ съ моей карточкой, а я стою и жду въ небольшой, низенькой, совсѣмъ плохо и недостаточно меблированной комнатѣ.

Ждать мнѣ пришлось недолго, дверь отворилась и предо мною… она — довольно высокаго роста женщина, но производящая впечатлѣніе приземистой, вслѣдствіе своей необыкновенной толщины. Большая голова ея кажется еще больше отъ густыхъ, очень свѣтлыхъ, съ мало замѣтной просѣдью волосъ, мелко, мелко крепированныхъ (не искусственно, а отъ природы, какъ я потомъ убѣдился).

Въ первую секунду старое, некрасивое, землистаго цвѣта лицо ея мнѣ показалось отталкивающимъ, но вотъ она остановила на мнѣ взглядъ своихъ огромныхъ, на выкатѣ блѣдно-голубыхъ глазъ — и за этими удивительными глазами, таившими въ себѣ дѣйствительную силу, забылось все остальное.

Я замѣтилъ однако, что она весьма странно одѣта: въ какомъ-то черномъ балахонѣ, что всѣ пальцы ея маленькихъ, мягкихъ, какъ будто безкостныхъ рукъ съ очень тонкими концами и длинными ногтями унизаны драгоцѣнными большими ко#льцами.

Она встрѣтила меня такъ просто, любезно и мило, мнѣ такъ пріятно было слышать ея русскій говоръ, что мое смущеніе прошло, и вся неожиданность этой обстановки перестала меня изумлять — я, напротивъ, былъ очень радъ, найдя совсѣмъ не то, чего ожидалъ.

Черезъ четверть часа я уже бесѣдовалъ съ Еленой Петровной, какъ будто зналъ ее давно, и вся ея несуразная, аляповатая фигура мнѣ ужь начинала нравиться. А глаза ея глядѣли такъ ласково и въ то же время такъ пристально меня разглядывали.

Я объяснилъ ей, что меня къ ней привело не праздное любопытство, что я занимаюсь мистической и оккультической литературой и прихожу за отвѣтомъ на многіе, крайне серьезные и нужные для меня вопросы.

— Что бы васъ ни привело ко мнѣ,- сказала она, — я ужасно рада познакомиться съ вами — вѣдь я русская — а если вы притомъ за серьезнымъ дѣломъ, то будьте увѣрены, что я вся къ вашимъ услугамъ. Чѣмъ могу, пособлю съ превеликимъ моимъ удовольствіемъ!

Такъ она и сказала, и засмѣялась добродушнымъ, хорошимъ смѣхомъ.

— Вамъ придется, Елена Петровна, начинать со мною съ азовъ — я знаю о васъ, о вашихъ трудахъ и о вашемъ «обществѣ» только то, о чемъ вы сами печатали въ «Русскомъ Вѣстникѣ».

— Ну, батюшка вы мой, — перебила она, — съ той поры много воды утекло. Общество-то наше тогда только еще вылуплялось изъ яичка, а теперь…

И она горячо стала разсказывать мнѣ объ успѣхахъ теософическаго движенія въ Америкѣ и въ Индіи, а въ самое послѣднее время и въ Европѣ.

— На долго вы здѣсь? — спросилъ я.

— А и сама еще не знаю… Хозяинъ послалъ…

— Какой хозяинъ?

— Мой хозяинъ, учитель, гуру мой, ну назовите его хоть Гулабъ Лалъ-Сингомъ изъ «Пещеръ и дебрей Индостана».

Я вспомнилъ во всѣхъ подробностяхъ этого Гулабъ Лалъ-Синга — это таинственное существо, о которомъ она разсказывала русскимъ читателямъ такія невѣроятныя вещи, существо, достигнувшее высшаго предѣла человѣческихъ знаній, производящее поразительнѣйшіе феномены. Я вдругъ почувствовалъ, что начинаю терять почву. Я нисколько не боюсь ничьей улыбки, заявляя, что и тогда признавалъ и теперь признаю возможность существованія гдѣ бы то ни было, хоть бы, пожалуй, въ пещерахъ и дебряхъ Индостана, такого человѣка, знанія котораго далеко превосходятъ все, что извѣстно современной нашей наукѣ. Еслибы я навѣрное зналъ, что такого человѣка не можетъ быть, — я имѣлъ бы основаніе, послѣ первыхъ ея словъ о хозяинѣ, продолжать разговоръ съ нею только въ виду цѣли разоблачить ея ложь и обманы. Но тогда я былъ очень далекъ отъ подобной цѣли.

Елена Петровна говорила о немъ, объ этомъ своемъ «хозяинѣ», очень просто, какъ о самомъ обыкновенномъ явленіи. Я, наконецъ, вѣдь и стремился къ ней главнымъ образомъ затѣмъ, чтобы узнать о немъ какъ можно больше. И все-таки, несмотря на все это, я почувствовалъ сразу что-то, какую-то неуловимую фальшь — и меня всего будто обдало холодной водою.

— Елена Петровна, — сказалъ я, — выслушайте меня и, если вы умѣете глядѣть на человѣка и его дѣйствительно видѣть, то убѣдитесь, насколько слова мои серьезны. Я прихожу къ вамъ совсѣмъ искренно, безъ всякой задней мысли, съ большимъ душевнымъ запросомъ, прихожу затѣмъ, чтобы получить отъ васъ исполненіе того, что вы обѣщаете, чѣмъ вы маните въ вашихъ разсказахъ «Изъ пещеръ и дебрей Индостана». Если вы можете — отвѣтьте на этотъ мой душевный запросъ серьезно, обѣщайте мнѣ это, — если не можете или не хотите, — это все равно, будемъ знакомы какъ соотечественники, какъ собратья по перу, но пусть о разныхъ чудесахъ и о вашемъ Теософическомъ Обществѣ не будетъ разговоровъ между нами.

Она не сразу мнѣ отвѣтила, но загадочно и долго глядѣла мнѣ прямо въ глаза своими магнетическими свѣтлыми глазами, а затѣмъ торжественно произнесла: «Могу!» — и протянула мнѣ руку.

— Извините, — сказала она, вставая, — я сію секундочку вернусь, только надо приказать Бабулѣ, моему слугѣ, индусу, который вотъ вамъ двери отворилъ, позаботиться о моемъ обѣдѣ, не то я голодная останусь.

Она ушла и вернулась черезъ двѣ, три минуты.

— Ну-съ, мой милый соотечественникъ, государь вы мой Всеволодъ Сергѣевичъ, — добродушно улыбаясь начала она, садясь передо мною, — небось вы мнѣ не вѣрите, а между тѣмъ разъ я сказала, что могу, такъ значитъ — могу и хочу! Я вѣдь ужь, хоть вѣрьте, хоть не вѣрьте — мнѣ-то что! — васъ знала раньше, чѣмъ П. мнѣ написалъ, я знала, что васъ ко мнѣ притянетъ. Слушайте!

Она какъ-то взмахнула рукою, подняла ее кверху, — и вдругъ, явственно, совершенно явственно я разслышалъ гдѣ то надъ нашими головами, у потолка, очень мелодическій звукъ какъ бы маленькаго серебрянаго колокольчика или эоловой арфы.

— Что же это значитъ? — спросилъ я.

— А это значитъ только то, что хозяинъ мой здѣсь, хоть мы съ вами его и не видимъ. Онъ говоритъ мнѣ, что вамъ можно довѣриться и чтобъ я сдѣлала для васъ все, что могу. Vous êtes sous sa protection отнынѣ и во вѣки!

Она глядѣла на меня, прямо мнѣ въ глаза, и ласкала меня своимъ взглядомъ, своей добродушной улыбкой.

— Такъ-то-съ, сударь мой!

Она мнѣ невольно все больше и больше нравилась. Меня влекла къ ней сразу явившаяся симпатія, а между тѣмъ, еслибы ея «хозяинъ» дѣйствительно былъ здѣсь и проникалъ въ суть вещей и человѣческихъ мыслей, il ne m\'aurait pas pris sous sa protection, такъ какъ я спрашивалъ себя: зачѣмъ звукъ колокольчика раздался не сразу, а послѣ того, какъ она ушла и вернулась?

— Вы говорите по-англійски? — спросила она.

— Къ сожалѣнію, нѣтъ. Когда-то я учился англійскому языку, но теперь почти забылъ его.

— Вотъ это жаль! Ну да какъ-нибудь обойдемся — а вамъ придется подучиться.

— Да, конечно.

Я нарочно отмѣчаю здѣсь мое незнаніе англійскаго языка, которое я нѣсколько утрировалъ, не желая никого вводить въ соблазнъ своимъ неправильнымъ произношеніемъ и ошибками. Это незнаніе, какъ выяснится въ теченіе разсказа, не только мнѣ не повредило (во все время моихъ сношеній съ «теософическимъ обществомъ» я могъ отлично обходиться русскимъ, французскимъ, нѣмецкимъ языками); но даже оказалось мнѣ весьма полезнымъ, такъ какъ ставило меня въ исключительное положеніе и при томъ, въ иныя интересныя минуты, давало мнѣ возможность очень спокойно предаваться своимъ наблюденіямъ. Однако не стану забѣгать впередъ.

— Постойте, я васъ познакомлю сейчасъ съ молодымъ браминомъ Могини, который пріѣхалъ вмѣстѣ со мною — сказала Елена Петровна. — Онъ «чела», ученикъ другого махатмы, по имени Кутъ-Хуми, такого же мудреца-аскета, какъ и мой «хозяинъ», только гораздо болѣе сообщительнаго.

— Могини! — крикнула она — и въ то же мгновеніе дверь изъ сосѣдней комнатки отворилась, пропустивъ довольно оригинальнаго молодого человѣка. На видъ ему казалось не болѣе двадцати пяти, семи лѣтъ. Небольшая узкоплечая его фигура была облечена въ черный кашемировый подрясникъ; густые изсиня черные волнистые волосы падали до плечъ. Верхняя часть бронзоваго лица поражала красотою, не очень высокій, умный лобъ, правильныя, не черезчуръ густыя брови и великолѣпнѣйшіе бархатные глаза съ тихимъ и кроткимъ взглядомъ. Потомъ я видалъ въ этихъ глазахъ совсѣмъ иное выраженіе, но теперь они были тихи и кротки. Только прямой, но слишкомъ широкій носъ и толстыя синеватыя губы, выступавшія среди не особенно богатой растительности усовъ и бороды, мѣшали ему быть совершеннымъ красавцемъ. Во всякомъ случаѣ наружность его могла показаться даже очень привлекательной, и нѣсколько женскихъ сердецъ въ Азіи и Европѣ могутъ кое-что разсказать о красотѣ этого молодого проповѣдника новѣйшей теософіи.

Блаватская подняла руку — Могини изогнулся въ три погибели и почти подползъ какъ бы подъ ея благословеніе. Она положила руку ему на голову, онъ выпрямился и съ большимъ достоинствомъ мнѣ поклонился.

Я протянулъ ему руку; но онъ отступилъ отъ меня и, низко кланяясь, проговорилъ:

— Excuse me, sir, I may not!

— Что это значитъ? отчего онъ не можетъ мнѣ протянуть руку? — спросилъ я Елену Петровну.

— Ну ужь съ этимъ ничего не подѣлаешь! — объяснила она, — вѣдь онъ — «чела», все равно, что монахъ, аскетъ — понимаете… онъ долженъ отдалять отъ себя всякія земныя вліянія… знаете ли, онъ на женщинъ никогда даже и не смотритъ…

— Это, конечно, можно понять, но чтобъ мужчинамъ не протягивать руку…

— Онъ выработалъ себѣ очень тонкую организацію, онъ слишкомъ чувствуетъ вліяніе чужого магнетизма, который можетъ передаться черезъ близкое общеніе, рукопожатіе, поцѣлуй, а потому ограждаетъ себя отъ этого, желая оставаться совершенно свободнымъ…

Могини стоялъ и посматривалъ то на меня, то на Елену Петровну.

Отъ «челъ» махатмъ она перешла къ своему теософическому обществу.

— Прежде всего вы должны знать, — говорила она, — что цѣль нашего всемірнаго братства совершенно чужда какого-либо политическаго характера и что «общество» не вмѣшивается никоимъ образомъ въ религіозныя или иныя убѣжденія своихъ членовъ. Наши задачи — чисто научныя, мы выводимъ изъ мрака и забвенія восточныя знанія, великія и древнія, оставляющія за собою все, что знаетъ теперешняя европейская наука и чѣмъ она кичится. Наше общество подорветъ и уничтожитъ подлую, матеріалистическую науку, покажетъ всю ея глупость и нестоятельность. Смотрите — весь этотъ «цивилизованный» міръ гніетъ и погибаетъ отъ безвѣрія. Съ одной стороны матерьялизмъ мнимой науки, съ другой возмутительное поведеніе духовенства, католическаго духовенства — привели всѣхъ къ невѣрію. Мы заставимъ не повѣрить, а узнать безсмертіе души и то, до чего можетъ дойти человѣкъ, даже на землѣ, очистивъ и воспитавъ въ себѣ «внутренняго» человѣка. Вотъ я… я вовсе не святая… куда мнѣ до святости, батюшка мой! а и я уже знаю и могу многое… вы слышали колокольчикъ! то ли еще услышите и увидите… если только захотите!..

— Какъ не хотѣть, Елена Петровна.

— Вотъ то-то же оно и есть! только не извольте, сударь мой, глядѣть на меня такъ подозрительно — вы вѣдь за дѣломъ пришли ко мнѣ, «хозяинъ» говоритъ это, а онъ ошибиться не можетъ; ну, такъ подозрительность-то свою вы въ карманъ спрячьте — и ждите — все придетъ въ свое время, и вы устыдитесь этой вашей европейской подозрительности. Сколько людей, ученыхъ, безвѣрныхъ, матерьялистовъ, да какихъ еще завзятыхъ, убѣжденныхъ, приходило ко мнѣ вотъ съ этой самой вашей «бонтонной» подозрительностью, а уходило совсѣмъ «моветонами» — повѣривъ во все… и благодарили меня, спасительницей души называли! Мнѣ на что ихъ благодарность! а вотъ если изъ человѣка, погрязшаго во всякихъ житейскихъ мерзостяхъ, теософія дѣлала чуть-что не безгрѣшнаго, святого человѣка, — такъ это, полагаю, недурно…

Раздался звонокъ, и къ намъ вошелъ нѣкій джентльменъ — впрочемъ, джентльменскаго въ немъ ничего не было. Среднихъ лѣтъ, рыжеватый, плохо одѣтый, съ грубой фигурой и безобразнымъ, отталкивающимъ лицомъ — онъ произвелъ на меня самое непріятное впечатлѣніе.

А Елена Петровна знакомила меня съ нимъ, назвавъ его мистеромъ Джёджемъ (Judge), американцемъ, своимъ близкимъ пособникомъ, который скоро уѣдетъ въ Индію, въ главную квартиру общества, близь Мадраса, въ Адіарѣ, а оттуда вернется въ Америку президентствовать надъ американскимъ теософическимъ обществомъ.

Джёджъ пожалъ мнѣ руку и скрылся вмѣстѣ съ Могини.

— Однако, вы физіономистъ! — воскликнула Блаватская, съ загадочной улыбкой глядя на меня.

— А что?

— Что вы думаете о Джёджѣ?

— Я ничего еще не могу о немъ думать, — сказалъ я, — только, такъ какъ я вовсе не желаю скрываться отъ васъ, признаюсь — я не хотѣлъ бы остаться въ пустынномъ мѣстѣ вдвоемъ съ этимъ человѣкомъ!

— Ну вотъ… и вы правы, вы вѣрно отгадали… только не совсѣмъ… онъ былъ величайшій негодяй и мошенникъ, на его душѣ лежитъ, быть можетъ, и не одно тяжкое преступленіе, а вотъ, съ тѣхъ поръ какъ онъ теософъ, — въ немъ произошло полное перерожденіе, теперь это святой человѣкъ…

— Отчего же у него такое отталкивающее лицо?

— Очень понятно — вѣдь вся его жизнь положила на черты его свой отпечатокъ — лицо есть зеркало души — это вѣдь не пропись, а истина… и вотъ, ему надо, конечно, не мало времени, чтобы стереть съ своего лица эту печать проклятья!..

«Что жъ, вѣдь, однако, все это такъ именно и можетъ быть!» — подумалъ я и внутренно удовлетворился ея объясненіемъ относительно Джёджа.

Она продолжала мнѣ объяснять значеніе своего «общества» и, по ея словамъ, оно оказывалось дѣйствительно благодѣтельнымъ и глубоко интереснымъ учрежденіемъ. Неисчерпаемыя сокровища древнихъ знаній, доселѣ ревниво хранившіяся мудрецами раджъ-іогами въ тайникахъ святилищъ Индіи и совсѣмъ невѣдомыя цивилизованному міру, — теперь, благодаря ея общенію съ махатмами и ихъ къ ней довѣрію, открываются для европейцевъ. Міръ долженъ обновиться истиннымъ знаніемъ силъ природы. Эти знанія не могутъ смущать совѣсти христіанина, ибо, если они и не объясняются христіанскими вѣрованіями, то, во всякомъ случаѣ, имъ не противорѣчатъ.

— А вы сами остались христіанкой? — спросилъ я.

— Нѣтъ, я никогда и не была ею, — отвѣтила Блаватская, — до моего перерожденія, до тѣхъ поръ, пока я не стала совсѣмъ, совсѣмъ новымъ существомъ, — я и не думала о какой-либо религіи… Затѣмъ я должна была торжественно принять буддизмъ, перешла въ него со всякими ихъ обрядами. Я нисколько не скрываю этого и не придаю этому большого значенія — все это внѣшность… въ сущности я такая же буддистка, какъ и христіанка, какъ и магометанка. Моя религія — истина, ибо нѣтъ религіи выше истины!

— Такъ это вы и мнѣ, пожалуй, станете совѣтовать перейти въ буддизмъ… на томъ основаніи, что нѣтъ религіи выше истины? — улыбаясь перебилъ я.

— А это вы опять со шпилькой! — улыбнулась и она, — сдѣлайте милость, колите! — видите, какая я жирная, — не почувствую!.. Не шутите, «надсмѣшникъ» вы этакій! дѣло не въ словахъ, а опять-таки — въ истинѣ.

— Слушаю-съ!

Я сильно засидѣлся, а потому сталъ прощаться.

— Что жъ, вы вернетесь? когда?

— Когда прикажете.

— Да, я-то прикажу вамъ хоть каждый день возвращаться… Пользуйтесь, пока я здѣсь, мнѣ вы никогда не помѣшаете — коли мнѣ надо будетъ работать — я такъ и скажу, не стану церемониться. Пріѣзжайте завтра.

— Завтра нельзя, а послѣзавтра, если позволите.

— Пріѣзжайте пораньше! — крикнула она мнѣ, когда я былъ уже въ передней и Бабула отворялъ дверь на лѣстницу.

Я возвращался домой съ довольно смутнымъ впечатлѣніемъ. Все это было рѣшительно не то, на что я разсчитывалъ! Однако что же меня не удовлетворило? Реклама «Matin», убогая обстановка Блаватской, полное отсутствіе у нея посѣтителей? Мнѣ, конечно, не могла нравиться эта реклама, напечатанная если не ею самой, то навѣрное стараніями кого-нибудь изъ ея ближайшихъ друзей и сотрудниковъ и съ очевидной цѣлью именно привлечь къ ней отсутствующихъ посѣтителей, помочь ея извѣстности въ Парижѣ.

Но во всякомъ случаѣ эта ея неизвѣстность здѣсь, ея уединеніе, сами по себѣ, еще ровно ничего не доказываютъ, а лично мнѣ даже гораздо пріятнѣе и удобнѣе, что я могу безъ помѣхи часто и долго съ ней бесѣдовать.

То, что она говоритъ — интересно; но покуда это только слова и слова. Ея колокольчикъ? онъ смахиваетъ на фокусъ; но я покуда не имѣю никакого права подозрѣвать ее въ такомъ цинизмѣ и обманѣ, въ такомъ возмутительномъ и жестокомъ издѣвательствѣ надъ душою человѣка!

А сама она?! Почему эта старая, безобразная на видъ женщина такъ влечетъ къ себѣ? Какъ можетъ мириться въ ней это своеобразное, комичное добродушіе и простота съ какой-то жуткой тайной, скрывающейся въ ея удивительныхъ глазахъ?..

Какъ бы то ни было, хотя и совершенно неудовлетворенный я чувствовалъ одно, что меня къ ней тянетъ, что я заинтересованъ ею и буду съ нетерпѣніемъ ждать часа, когда опять ее увижу.

Дѣло въ томъ, что мое парижское уединеніе, хотя и полезное для больныхъ нервовъ, все же оказывалось, очевидно, «пересоломъ», — Блаватская явилась пока единственнымъ новымъ, живымъ интересомъ этой однообразной жизни.

III

Черезъ день я, конечно, былъ у Елены Петровны и, по желанію ея, гораздо раньше, то-есть въ двѣнадцатомъ часу. Опять я засталъ ее одну, среди полной тишины маленькой квартирки. Она сидѣла все въ томъ же черномъ балахонѣ, со сверкавшими брильянтами, изумрудами и рубинами руками, курила и раскладывала пасьянсъ.

— Милости просимъ, милости просимъ! — встрѣтила она меня приподымаясь и протягивая мнѣ руку, — вотъ возьмите-ка креслице, да присядьте сюда, поближе… А я пасьянчикомъ балуюсь, какъ видите; пріятное это занятіе…

На меня такъ и пахнуло отъ этой индійской чудотворицы, въ этой улицѣ Notre Dame des Champs, воздухомъ старозавѣтной русской деревни. Эта американская буддистка, Богъ знаетъ сколька лѣтъ не бывавшая въ Россіи, всю жизнь промотавшаяся невѣдомо гдѣ и среди невѣдомо какихъ людей, — была воплощеніемъ типа русской, разжирѣвшей въ своей усадьбѣ, небогатой барыни-помѣщицы прежняго времени. Каждое ея движеніе, всѣ ея ужимки и словечки были полны тѣмъ настоящимъ «русскимъ духомъ», котораго, видно, никакими «махатмами» не выкуришь оттуда, гдѣ онъ сидитъ крѣпко.

Я того и ждалъ, что отворится дверь и войдетъ какая-нибудь экономка Матрена Спиридоновна за приказаніями барыни. Но дверь отворилась — и вошелъ чумазый Бабула въ своемъ тюрбанѣ и съ плутовской рожей.

Онъ молча подалъ Еленѣ Петровнѣ письмо, она извинилась передо мною, распечатала его, пробѣжала глазами и, по ея лицу, я замѣтилъ, что она довольна. Даже про пасьянсъ свой забыла и разсѣянно смѣшала карты.

Она заговорила о своемъ «всемірномъ братствѣ» и плѣняла меня разсказами объ интереснѣйшихъ матеріалахъ, доступныхъ членамъ «общества», желающимъ заняться древнѣйшими литературными памятниками Востока, никогда еще не бывавшими на глазахъ у европейца.

Возбудивъ въ достаточной мѣрѣ мое любопытство и любознательность, она воскликнула.

— Богъ мой, а сколько изумительныхъ, поражающихъ сюжетовъ для писателя-романиста, для поэта! неисчерпаемый источникъ! еслибъ я вамъ показала хоть что-нибудь изъ этого сокровища — у васъ бы глаза разбѣжались, вы такъ бы и вцѣпились…

— А развѣ это такъ невозможно… вцѣпиться? — сказалъ я.

— Для васъ невозможно, вы европеецъ, а индусы, даже самые высокоразвитые, самые мудрые не рѣшаются довѣряться европейцамъ.

— Въ такомъ случаѣ какое же тутъ «всемірное» братство?

— Братство именно и устроено для уничтоженія этого недовѣрія… всѣ члены «теософическаго общества» не могутъ недовѣрять другъ другу — они всѣ братья, къ какой бы религіи и расѣ ни принадлежали. Конечно, вамъ все будетъ открыто, всѣ наши матеріалы, если вы сдѣлаетесь «теософомъ»…

— Сдѣлаюсь ли я когда-нибудь «теософомъ» — я не знаю, ибо для того, чтобъ рѣшить это — мнѣ необходимо самому, своей головою, узнать, что именно вы обозначаете этимъ широкимъ и высокимъ словомъ: но такъ какъ ваше общество не есть нѣчто тайное, такъ какъ оно не религіозное, въ смыслѣ какой-либо секты, и не политическое, а чисто научное и литературное, то я не вижу, почему бы мнѣ не стать его членомъ, когда вы познакомите меня съ его уставомъ.

— Ахъ, да какой же вы милый, право! — оживляясь воскликнула Блаватская, — я, знаете, никогда не навязываюсь и, еслибы вы сами не изъявили желанія, никогда бы вамъ не предложила. Ну вотъ и отлично! Теперь, дорогой мой, вы мнѣ руки развязываете, я могу, не вызывая изумленія теософовъ и даже негодованія моихъ индусовъ, вотъ хоть бы Могини, посвящать васъ во всѣ наши занятія. Но все это впереди, теперь у насъ тутъ не до занятій. Надо прежде всего утвердить, устроить какъ слѣдуетъ «парижскую вѣтвь теософическаго общества».

— А уже есть такая?

— Да, существуетъ номинально уже два года; нѣсколько человѣкъ собираются у одной тутъ дюшессы плюсъ лэди, которой пріятно именоваться «Présidente de la société théosophique d\'Orient et d\'Occident»… Ну и Богъ съ ней пущай именуется, она богата, у нея здѣсь въ Парижѣ свой чудесный отэль, представительство… все это не мѣшаетъ, она можетъ быть полезна. Только все устроить надо какъ слѣдуетъ. Я прожила теперь съ ней, съ этой дюшессой де-Помаръ, въ Ниццѣ; ничего она себѣ, хорошая старуха, только къ спиритизму ее все тянетъ, до того тянетъ, что она себя считаетъ новымъ воплощеніемъ на землѣ Маріи Стюартъ…

Я, вѣроятно, сдѣлалъ при этомъ такіе глаза, что Блаватская громко засмѣялась.

— А вы что думаете — ей-Богу правда! — продолжала она, — Марія Стюартъ, да и баста! Но вѣдь это, au fond, такъ невинно, никому отъ ея глупости вреда быть не можетъ…

— Извините, Елена Петровна, мнѣ кажется, что президентка, считающая себя Маріею Стюартъ, не можетъ въ серьезныхъ людяхъ внушить довѣрія и уваженія къ обществу, во главѣ котораго она стоитъ.

— Да не стоитъ она вовсе во главѣ! настоящія главы будутъ другіе… а она останется «почетной» только президентшей… всякій пойметъ, что человѣческое общество не можетъ обойтись безъ практическихъ соображеній… вижу, вижу, — не нравится вамъ это… можетъ оно больше вашего и мнѣ не нравится… вѣдь и я была такой же идеалисткой — да что жъ дѣлать! А она хорошая… право!

И Елена Петровна вздохнула.

Этимъ вздохомъ ей удалось меня, въ концѣ концовъ, успокоить.

Она взяла лежавшій на столѣ печатный экземпляръ устава «теософическаго общества», и мы съ ней его разобрали отъ перваго до послѣдняго слова. Изъ этого устава я долженъ былъ убѣдиться, что дѣйствительно «общество» предписываетъ своимъ членамъ невмѣшиваться въ чужую совѣсть, уважать вѣрованія своихъ собратьевъ и не касаться религіи и политики. Каждый изъ членовъ долженъ стремиться къ своему нравственному усовершенствованію, и всѣ обязаны помогать другъ другу, какъ духовно, такъ, по мѣрѣ возможности, и матеріально. Относительно научныхъ занятій общества на первомъ планѣ стояло изученіе арійскихъ[1] и иныхъ восточныхъ литературъ, въ памятникахъ древнихъ знаній и вѣрованій, а также изслѣдованіе малоизвѣстныхъ законовъ природы и духовныхъ способностей человѣка.

Когда я, не найдя въ этомъ уставѣ ровно ничего такого, что могло бы показаться хоть сколько-нибудь предосудительнымъ, повторилъ, что готовъ вступить въ «общество», — Елена Петровна сказала:

— И такъ, рѣшено! не слѣдуетъ оставлять до завтра то, что можно сдѣлать сегодня.

— Могини! Китли! — крикнула она.

Передо мной уже знакомая фигура бронзоваго индуса съ бархатными глазами и рядомъ съ нимъ юный англичанинъ, одѣтый по послѣдней модѣ, небольшого роста, бѣлобрысый и пухленькій, съ добродушной, нѣсколько наивной физіономіей.

Елена Петровна насъ познакомила, и на мой вопросъ, не «чела» ли онъ и можно ли протянуть ему руку, юный Китли (Bertram Keightley) крѣпко сжалъ мою руку и заговорилъ со мною хотя на нѣсколько ломанномъ (какъ всѣ англичане), но очень бѣгломъ французскомъ языкѣ.

— Вотъ я теперь пойду поработать, — объявила Блаватская, а они двое васъ примутъ членомъ нашего общества и будутъ, такъ сказать, вашими поручителями.

Она ушла. Китли разсыпа#лся въ любезностяхъ, Могини молча на меня поглядывалъ, а я ждалъ — какъ это меня будутъ «производить въ теософы».

Юный джентльменъ окончилъ свои любезности и сдѣлалъ индусу рукою знакъ, приглашая его приступить къ исполненію своихъ обязанностей. Могини мнѣ улыбнулся, потомъ устремилъ взглядъ куда-то въ пространство и началъ мѣрнымъ, торжественнымъ голосомъ. Китли переводилъ мнѣ слова его.

Индусъ говорилъ о значеніи «теософическаго общества», говорилъ то, что мнѣ уже было извѣстно изъ устава и со словъ Елены Петровны. Затѣмъ онъ спросилъ меня — искренняя ли любовь къ ближнимъ и серьезный ли интересъ къ изученію психическихъ свойствъ человѣка и силъ природы приводятъ меня въ «общество»? Я отвѣтилъ, что празднаго любопытства во мнѣ нѣтъ, что если занятія мои, съ помощью членовъ общества, помогутъ мнѣ изслѣдовать хоть одинъ вопросъ, относящійся до духовной стороны человѣка — я почту себя очень счастливымъ.

— Въ такомъ случаѣ вы становитесь нашимъ собратомъ и отнынѣ вступаете въ единеніе со всѣми теософами, находящимися во всѣхъ странахъ свѣта. Я сейчасъ сообщу вамъ нашъ пароль.

— Что жъ это такое? — спросилъ я Китли.

— А это môt de passe, извѣстное всѣмъ теософамъ, — отвѣтилъ онъ. — Вы должны это выучить, потому что безъ знанія этого пароля вы не обойдетесь, индусы будутъ питать къ вамъ недовѣріе и, при встрѣчѣ, не призна#ютъ васъ своимъ другомъ, членомъ теософическаго общества.

— Я врядъ ли попаду въ Индію; но пусть Могини скажетъ пароль, только дайте мнѣ, пожалуйста, карандашъ и бумагу — записать, я не надѣюсь на свою память.

— О! — воскликнулъ Китли, — это невозможно! вы должны запомнить наизусть, непремѣнно наизусть. Если у васъ не записано, а вы знаете, что надо помнить — вы невольно станете повторять про себя, заучите — и никогда не забудете.

— Хорошо, пусть онъ говоритъ.

Пароль состоялъ изъ разныхъ движеній пальцами и нѣсколькихъ совершенно безсвязныхъ словъ.

Они очень важно заставили меня нѣсколько разъ повторить эту абракадабру. Затѣмъ я сдѣлалъ членскій взносъ — заплатилъ фунтъ стерлинговъ и получилъ росписку. Могини кланялся мнѣ и улыбался. Китли крѣпко жалъ мнѣ руку и поздравлялъ со вступленіемъ въ общество. Они были такъ торжественны и оба, особенно Китли, казались такими ребятами, забавляющимися игрушками, что эта моя «иниціація» представилась мнѣ содѣянной мною глупостью, за которую становилось какъ-то стыдно и даже почти противно.

А дальше было еще хуже. Могини, признавая теперь меня своимъ «братомъ» и, очевидно, желая заинтересовать меня, сталъ разсказывать о своемъ гуру, махатмѣ Кутъ-Хуми, и о томъ, что онъ сегодня утромъ удостоился получить отъ него письмо, отвѣчавшее на вопросы, только-что имъ себѣ заданные. Письмо пришло вовсе не по почтѣ, а упало прямо на голову Могини.

Индусъ разсказывалъ объ этомъ «феноменѣ» съ величайшимъ благоговѣніемъ; но я не только ему не вѣрилъ, а и почувствовалъ стремленіе скорѣе выйти отсюда на чистый воздухъ. Я уже направился было къ своей шляпѣ, какъ въ передней раздался звонокъ, и черезъ нѣсколько секундъ въ комнату вошла дама. Мы поклонились, она кивнула намъ головою и опустилась на маленькій диванъ. Въ корридорѣ послышались тяжелые шаги Блаватской. Китли и Могини скрылись.

Я успѣлъ ужь разглядѣть даму. Это была нарядная, толстая старуха, съ лицомъ, вѣроятно красивымъ въ молодости; но безъ всякаго выраженія и теперь густо покрытымъ румянами и бѣлилами. Изъ-подъ лентъ шляпки въ ушахъ ея сверкали огромныя брильянтовыя серьги, а на груди красовалась массивная брошка, состоявшая тоже изъ большихъ драгоцѣнныхъ камней.

— Ah, chère duchesse! — воскликнула Блаватская, входя и здороваясь съ гостьей.

«Марія Стюартъ!» — чуть было не сказалъ я.

Хозяйка тотчасъ же представила меня, выставивъ на видъ всѣ мои аксесуары, способные придать мнѣ нѣкоторое значеніе въ глазахъ такой дамы.

Дюшесса протянула мнѣ большую, толстую руку и сразу же, съ перваго слова, пригласила меня на балъ, который она даетъ черезъ нѣсколько дней. Я не безъ изумленія поблагодарилъ ее и, проговоривъ нѣсколько приличныхъ случаю фразъ, поспѣшилъ скрыться въ сосѣднюю комнату, гдѣ находились Могини и Китли. Разговоръ у насъ плохо вязался — они вглядывались въ меня, а я въ нихъ.

Дюшесса не засидѣлась. Елена Петровна пріотворила къ намъ дверь и поманила меня.

— Отчего вы убѣжали? — спросила она.

— Оттого, что не хотѣлъ быть лишнимъ, у васъ могъ быть съ Маріей Стюартъ серьезный разговоръ.

— Ну вотъ пустяки!.. а на балъ къ ней вы непремѣнно поѣзжайте.

— Ни за что не поѣду. Если будетъ нужно — вы объясните ей, что я больной человѣкъ, нелюдимъ и т. д. Это и будетъ правда…

Елена Петровна побурлила, пожурила меня, но, въ виду моей непреклонности, мало-по-малу стала успокоиваться.

— И что вы такое можете имѣть противъ нея? свѣтская женщина… всѣ онѣ въ ихъ grand monde\'ѣ такія!

— Я ровно ничего не имѣю и не могу имѣть противъ нея, — отвѣтилъ я, — но съ тѣмъ, что въ grand monde\'ѣ всѣ такія — не согласенъ. Я очень люблю настоящихъ свѣтскихъ женщинъ, потому что люблю всякую гармонію, красоту, изящество. Истинная grande dame, все равно — молода она или стара, красива или нѣтъ — прежде всего изящна, то-есть проста, естественна и не думаетъ о своей важности. Эта же Марія Стюартъ — герцогиня съ плохихъ театральныхъ подмостковъ. Я увѣренъ, что она родилась не герцогиней и не лэди…

— Ну да, конечно, сказала Блаватская, — она дочь человѣка, нажившаго, не знаю какъ, мѣшокъ съ золотомъ. Титулъ ея перваго мужа, Помара, — купленъ ею, а овдовѣвъ — она купила себѣ второго мужа, уже настоящаго лорда… А какой у нея чудесный отэль!.. у нея бываетъ tout Paris!

— И она можетъ сдѣлать среди этого tout Paris карьеру «теософическому обществу»! — докончилъ я, — вы совершенно правы, Елена Петровна.

— Съ волками жить, по-волчьи выть!.. а да Богъ съ нею! знаете ли, не сегодня — завтра Олкоттъ пріѣзжаетъ.

— Очень радъ это слышать, — я горю нетерпѣніемъ познакомиться съ «полковникомъ», съ которымъ уже хорошо заочно знакомъ изъ «Пещеръ и Дебрей».

— И притомъ онъ будетъ вамъ очень полезенъ: онъ магнетизеръ необыкновенной силы, излѣчилъ тысячи народу отъ всевозможныхъ болѣзней. Въ нѣсколько сеансовъ онъ такъ поправитъ ваши нервы, что вы себя совсѣмъ новымъ человѣкомъ почувствуете. Онъ вамъ навѣрное понравится. Съ его пріѣздомъ начнутся собранія и conférences его и Могини — этотъ Могини, знаете, отличный ораторъ и очень образованъ даже въ европейскомъ смыслѣ, онъ кончилъ курсъ въ университетѣ въ Калькуттѣ и много занимался разными философскими системами… Ну, и его оригинальная внѣшность, я думаю, произведетъ впечатлѣніе…

— Несомнѣнно. Гдѣ же будутъ эти conférences?

— Одно собраніе должно быть у «дюшессы» — это необходимо, а затѣмъ будутъ собираться въ домѣ одной теософки, m-me де-Барро. Это прелестная и замѣчательная женщина, умная, скромная… вотъ увидите, увидите не позже какъ черезъ полчаса, потому что у нея сегодня, сейчасъ предварительное собраніе — и мы всѣ ѣдемъ. За мной заѣдетъ «дюшесса», а вы отправляйтесь съ Могини и Китли.

Я не сталъ отказываться.

Примѣчанія.

— Въ статьѣ «Елена Петровна Блаватская» («Русское Обозрѣніе», ноябрь 1891 г.) г-жа Желиховская, бывшая сама «членомъ теософическаго общества», какъ мнѣ совершенно извѣстно, говоря о задачахъ этого общества, впадаетъ въ весьма курьёзную ошибку: она смѣшиваетъ изученіе древнихъ восточныхъ литературъ съ изученіемъ… ереси Арія (стр. 260)! На страницѣ 287 она впадаетъ въ ту же ошибку и говоритъ о какомъ-то братствѣ аріанъ. Конечно, узнавъ о такихъ своихъ погрѣшностяхъ, она станетъ утверждать, что это только «описки» и во всемъ обвинитъ редакцію «Русскаго Обозрѣнія». Но какъ она объяснитъ («Рус. Обозр.» декабрь 1891 г., стр. 595) свое заявленіе, якобы со словъ Е. П. Блаватской, что Люциферъ — носитель свѣта, а «по-латыни Eosphoros, какъ часто называли римляне Божью Матерь и Христа»?!?

IV

Вынужденный статьями г-жи Желиховской печатно говорить о моемъ личномъ знакомствѣ съ Блаватской и «теософическимъ обществомъ», — я говорю не съ чьихъ-либо словъ, а только то, что самъ видѣлъ, слышалъ и на что у меня есть неопровержимые документы. Въ случаѣ необходимости я могу представить, въ доказательство того, что утверждаю, и новыя показанія живыхъ свидѣтелей.

Я нахожу, что всякія подробности и даже подчасъ мелочи обстановки, при которой начиналась въ Европѣ пропаганда «новой религіи», соблазнительно рекомендуемой теперь и русскому обществу въ качествѣ «чистаго и высокаго ученія», — вовсе не безполезны, а даже необходимы для цѣльности картины. Чего я не видѣлъ — о томъ не говорю, но что видѣлъ, то обязанъ разсказать именно такъ, какъ оно было.

Я не знаю, что такое творилось въ маѣ 1884 года въ Америкѣ и въ Индіи, не знаю даже происходившаго за это время въ Лондонѣ; но очень хорошо знаю все, происходившее въ Парижѣ. Если мнѣ приходится утверждать совершенно противуположное тому, что свидѣтельствуетъ въ своихъ статьяхъ сестра Е. П. Блаватской, — мнѣ это весьма прискорбно, но что же я тутъ подѣлаю!

Дойдя до этого времени, г-жа Желиховская, въ качествѣ свидѣтельницы, между прочимъ, говоритъ: «Посѣтителей бывали ежедневно массы. Елена Петровна успѣвала заниматься лишь раннимъ утромъ отъ 6 часовъ утра до полуденнаго завтрака, а день весь проходилъ въ пріемахъ и суетѣ. Общество осаждало ее разнообразное, но все изъ интеллигентныхъ классовъ. Множество французовъ-легитимистовъ и имперіалистовъ льнули къ ней почему-то въ то время; очень многіе ученые, доктора, профессора, психіатры, магнетизеры, пріѣзжіе со всѣхъ странъ свѣта и мѣстные. Доктора Шарко тогда въ Парижѣ не было, но Рише и Комбре, его помощники, были своими людьми. Фламмаріонъ бывалъ очень часто; Леймари — издатель Revue Spirite; старичекъ магнетизеръ Эветъ, другъ барона Дюпоте, постоянно конкуррировалъ съ Оллькотомъ въ излѣченіяхъ присутствовавшихъ больныхъ. Русскихъ бывало множество мужчинъ и дамъ, и все это усиленно напрашивалось въ дружбу и въ послѣдователи ученія». («Русское Обозрѣніе» декабрь 1891 года, стр. 572).

Около двухъ мѣсяцевъ, до самой минуты отъѣзда Е. П. Блаватской изъ Парижа въ Лондонъ, я бывалъ у нея почти ежедневно, подолгу и въ различные часы дня — и никогда не видалъ ровно ничего, хоть сколько-нибудь напоминающаго эту блестящую картину. Реклама «Matin», напечатанная, какъ я слышалъ, стараніями дюшессы де-Помаръ (я этого, однако, не утверждаю за неимѣніемъ документальнаго доказательства) оказалась не стоившей уплаченныхъ за нее денегъ — она совсѣмъ не обратила на себя вниманія, какъ и многія ей подобныя. Въ то время парижскіе «интеллигентные классы» еще довольствовались своимъ, такъ сказать, оффиціальнымъ, правительствующимъ матеріализмомъ. Люди, явно или тайно остававшіеся вѣрными католической церкви, конечно, не могли идти къ Блаватской, печатавшей, со свойственными ея писаніямъ грубостью и безцеремонностью выраженій, самыя ужасныя правды и неправды о дѣяніяхъ католическаго духовенства. Спириты чурались ея, какъ «измѣнницы», ибо она, сама бывшая спиритка и медіумъ, не только отреклась отъ спиритизма, но и оскорбляла самыя завѣтныя ихъ вѣрованія. Болѣе или менѣе интересные «оккультисты», какъ напримѣръ Сентъ-Ивъ, стояли совсѣмъ особнякомъ и ужь къ ней-то никакъ не могли являться съ поклономъ.

Это были первые дни и шаги нео-буддизма въ Европѣ, и ничто еще не показывало, что онъ представляетъ собою явленіе, съ которымъ въ скоромъ времени, можетъ быть, придется считаться. Вокругъ Блаватской группировалось всего нѣсколько человѣкъ, старавшихся, и надо сказать — довольно безуспѣшно, приводить къ ней своихъ знакомыхъ. Не только никто къ ней не «льнулъ» и не «напрашивался»; но она даже сильно смущалась черезчуръ медленнымъ ходомъ дѣла.

Когда я имѣлъ жестокость разъ-другой коснуться этого больного мѣста, она вся багровѣла и становилась ужасной въ своемъ черномъ балахонѣ «à la magicienne noire».

— Дурачье! — разражалась она, — совсѣмъ погрязли въ своемъ матеріализмѣ и барахтаются въ немъ какъ свиньи! Ну, да пождите, все же, въ концѣ концовъ, прохватитъ ихъ моя теософія!..

Послѣ того времени я прожилъ еще два года въ Парижѣ и мнѣ пришлось болѣе или менѣе хорошо познакомиться почти со всѣми лицами, бывавшими у Блаватской. Такъ какъ о нихъ будетъ упоминаться въ дальнѣйшемъ разсказѣ, то я здѣсь перечислю ихъ всѣхъ и покончу съ выпиской, сдѣланной мною изъ «Русскаго Обозрѣнія».

Въ домѣ улицы Notre Dame des Champs, вмѣстѣ съ Еленой Петровной жили: 1) «Полковникъ» Олкоттъ, 2) Джёджъ (онъ очень скоро уѣхалъ въ Индію), 3) Могини, 4) Бертрамъ Китли и 5) слуга Бабула.

6) Уже извѣстная дюшесса де-Помаръ, о которой больше нечего распространяться.

7) Секретарь «парижскаго теософическаго общества» — m-me Емилія де-Морсье, племянница извѣстнаго швейцарскаго философа и теолога Эрнеста Навиля. Тогда это была сорокалѣтняя дама, высокая и очень полная, рано поблекшая блондинка, сохранявшая однако слѣды большой красоты. Сначала, при первыхъ встрѣчахъ, мы почему-то почувствовали другъ къ другу антипатію; но затѣмъ, уже по отъѣздѣ Блаватской, мало-по-малу сблизились и до сихъ поръ я считаю эту благородную, умную и талантливую женщину, а также ея мужа и семью, въ числѣ искреннихъ моихъ друзей.

Madame де-Морсье хорошая музыкантша и первоклассная пѣвица. Она въ юности мечтала объ артистической карьерѣ и, еслибы мечтамъ ея суждено было осуществиться, она была бы теперь большой знаменитостью. Но крѣпкіе какъ камень швейцарскихъ горъ семейные предразсудки лишили ее возможности посвятить себя искусству. Это большое горе ея жизни. Богато одаренная отъ природы, она не могла примириться съ сѣренькой долей хозяйки дома разорившагося дворянина. Она отдалась литературѣ, а главнымъ образомъ — благотворительной дѣятельности. Вѣчно занятая своими тюрьмами, госпиталями и пріютами, она въ то же время всегда много читала и писала, интересовалась и увлекалась многимъ — и всюду вносила свою энергію, свой блестящій умъ, недюжинныя познанія и даръ настоящаго, прирожденнаго оратора.

Неудовлетворенная сухостью протестантскаго сектантства, въ которомъ родилась и была воспитана, чуждавшаяся папизма и хорошо знакомая съ различными злоупотребленіями воинствующаго католицизма, — она подумала, что можетъ найти удовлетвореніе своей духовной жажды въ ученіи «тибетскихъ махатмъ», возвѣщавшемся устами Е. П. Блаватской и ея сотрудниковъ — Олкотта и Синнетта. Она послала въ Индію Еленѣ Петровнѣ письмо, страстность и краснорѣчіе котораго не могли не заинтересовать проповѣдницу нео-буддизма, тотчасъ же и ухватившуюся за эту богато одаренную женщину, способную въ будущемъ сослужить немалую службу «дѣлу».

M-me де-Морсье получила отъ «madame» дружеское посланіе и засохшіе лепестки розы — «оккультный» даръ и, такъ сказать, благословеніе махатмы Кутъ-Хуми интересной прозелиткѣ. Когда Блаватская пріѣхала въ Парижъ — m-me де-Морсье, со своимъ «талисманомъ» — розовыми лепестками у сердца, конечно, явилась на первомъ планѣ и сдѣлалась самымъ дѣятельнымъ и огнедышущимъ членомъ «теософическаго общества». Это она оказалась истиннымъ главою и душою «общества» въ роли его секретаря, это она была настоящимъ авторомъ теософическихъ брошюръ, издававшихся подъ видомъ произведеній дюшессы де-Помаръ лэди Кэтниссъ.

Но отличительная черта этой женщины — глубокая искренность и неподкупная правдивость, а потому, когда черезъ два года она стала свидѣтельницей и получила неопровержимыя доказательства «теософическихъ обмановъ» и многаго еще другаго, — она ни на минуту не поколебалась признать себя введенной въ заблужденіе и одураченной. Она серьезно заболѣла отъ потрясенія; но твердой рукою сожгла свой талисманъ — розу Кутъ-Хуми, полнѣйшее мое неуваженіе къ которой въ предъидущее время служило даже черной кошкой, пробѣгавшей между нами.

Я и m-me де-Морсье были самыми частыми посѣтителями квартиры въ улицѣ Notre Dame des Champs и ближайшими людьми къ ея хозяйкѣ, что легко будетъ доказать хоть бы только собственноручными письмами къ намъ Е. П. Блаватской.

Въ статьяхъ, печатавшихся тогда г-жей Желиховской въ «Новороссійскомъ Телеграфѣ» и «Одесскомъ Вѣстникѣ» (іюнь и іюль 1884 года) и случайно впослѣдствіи мнѣ попавшихся, о насъ громко говорится и даже, къ моему изумленію, незнакомый еще съ «авторской манерой» г-жи Желиховской, — я нашелъ въ нихъ такія вещи, о которыхъ не имѣлъ ни малѣйшаго понятія[2].

Между тѣмъ въ своихъ теперешнихъ статьяхъ о Е. П. Блаватской и въ своей пропагандѣ новаго «чистаго и высокаго ученія», г-жа Желиховская ни однимъ звукомъ не заикается обо мнѣ и m-me де-Морсье, какъ будто насъ совсѣмъ даже не было или будто наши отношенія къ ея покойной сестрѣ и близкія сношенія съ нею ей совсѣмъ неизвѣстны. Причина такого умалчиванія понятна и на ней, полагаю, нечего останавливаться. Но все-таки какъ же было не сообразить, что черезчуръ фантастическое освѣщеніе многихъ фактовъ заставитъ меня, а если понадобится, то и не одного меня, представить и свое личное свидѣтельство съ приложеніемъ «оправдательныхъ документовъ». Конечно, здѣсь былъ разсчетъ на человѣческую слабость, на ложный стыдъ признанія въ своемъ, хоть и мимолетномъ, увлеченіи тѣмъ, что оказалось самымъ грубымъ и разсчитаннымъ на слѣпую довѣрчивость обманомъ; но дѣло слишкомъ серьезно, и жалкое малодушіе ложнаго стыда тутъ не можетъ имѣть мѣста.

8) M-me де-Барро (Caroline de-Barrau), пожилая, скромная, молчаливая и болѣзненнаго вида женщина, представляла собою примѣръ того, что самая бодрая, сильная душа и высокоразвитый разумъ могутъ вмѣщаться въ крайне невзрачномъ и слабомъ тѣлѣ. Жена состоятельнаго дворянина, имѣющаго помѣстья въ Гасконіи, m-me де-Барро посвятила Парижу свою далеко небезъизвѣстную, знаменательную дѣятельность.

Не понимаю — зачѣмъ г-жѣ Желиховской понадобилось называть ее графиней: она графиней никогда не была и не принадлежала къ числу особъ, противузаконно присвоивающихъ какіе-либо титулы и отличія. У нея были отличія, въ видѣ настоящихъ дипломовъ на ученыя и иныя почетныя званія (а это большая рѣдкость для французской женщины); она сотрудничала во многихъ періодическихъ изданіяхъ и оставила послѣ себя интересныя сочиненія: «Женщина и воспитаніе», «Призваніе женщины», «Деревенская женщина въ Парижѣ», этюдъ «о заработной платѣ женщинъ» и т. д. Но она не только не кичилась своими отличіями и трудами, а краснѣла какъ пансіонерка и не знала, куда дѣваться, когда кто-либо упоминалъ о нихъ. Она всецѣло отдавала свою душу, свое время и свои средства добрымъ дѣламъ, и въ этой дѣятельности ея вѣрный другъ, m-me де-Морсье, являлась ея постоянной и ближайшей помощницей.

M-me де-Барро жила въ небольшомъ, простенькомъ, но комфортабельномъ домѣ въ глубинѣ impasse\'а, на улицѣ Varenne. Жила она очень странно, повидимому почти въ полномъ уединеніи, и сама всегда отворяла гостямъ своимъ двери. Заинтересовавшись «теософическимъ обществомъ», главнымъ образомъ благодаря вдохновенному краснорѣчію m-me де-Морсье, она предоставила свой тихій, удобный домъ для conférences\'овъ; но сама, отъ начала до конца, относилась ко всему нѣсколько сдержанно и, такъ сказать, выжидательно. Когда «феномены» были разоблачены и изъ-за «всемірнаго братства любви и разума» выдвинулась обманная махинація, — m-me де-Барро тотчасъ же присоединила свою подпись къ заявленію, посланному въ Индію, которымъ отрезвившіеся парижскіе «теософы» отказывались отъ своего членства въ «обществѣ», созданномъ Еленой Петровной Блаватской.

Около двухъ лѣтъ тому назадъ я съ грустью получилъ извѣстіе о кончинѣ m-me де-Барро и, читая печатные тексты рѣчей, говорившихся по случаю этой кончины, сказалъ себѣ, что «на сей разъ» въ нихъ нѣтъ никакой фальши, никакихъ преувеличеній. Мнѣ тяжело подумать, что, пріѣхавъ въ Парижъ, я уже не увижу этого блѣднаго, тихаго лица, въ молодости должно быть очень похожаго на некрасивую Гольбейновскую мадонну, не услышу ея какъ бы робкаго голоса, которымъ она, въ краткихъ словахъ, всегда умѣла сказать что-нибудь очень продуманное, разумное и вѣрное…

Что касается ея мужа, его почти никогда не бывало въ Парижѣ, онъ жилъ у себя въ имѣніи и не имѣлъ ровно никакого отношенія къ «теософическому обществу». Какимъ образомъ г-жа Желиховская пристегнула и его, съ титуломъ графа, къ окружію своей покойной сестры — это остается ея тайной.

9) Графиня д\'Адемаръ, личная пріятельница Елены Петровны Блаватской. Это была тоже весьма уже немолодая свѣтская дама съ лицомъ до того искусно эмальированнымъ, что на нѣкоторомъ разстояніи казалась совсѣмъ молодой и очень красивой. Она появлялась нѣсколько разъ, всегда на краткій мигъ, какъ шелковый, раздушенный метеоръ — и исчезала. Такимъ образомъ зналъ я ее совсѣмъ мало, никогда не слыхалъ отъ нея чего-нибудь хоть бы чуть-чуть «теософическаго» и, какъ кажется, кромѣ своего удивительно эмальированнаго лица, она ничѣмъ не отличалась. Блаватская дѣйствительно провела два дня у нея въ имѣніи.

10) Г-жа Желиховская пишетъ: «Доктора Шарко тогда въ Парижѣ не было; но Рише и Комбре, его помощники, были своими людьми». Зачѣмъ говорить о Шарко, котораго «не было» — я не знаю; что же касается Рише, то нашъ авторъ впадаетъ въ большую ошибку. У Шарко въ Сальпетріерѣ дѣйствительно есть помощникъ, докторъ Поль Рише (Paul Richer), написавшій большую и довольно интересную книгу: «Etudes cliniques sur l\'Hystèro-epilepsie ou Grande hystérie»; но его, должно быть, тоже «въ Парижѣ не было». Г-жа Желиховская говоритъ совсѣмъ не о немъ, а объ одномъ изъ талантливѣйшихъ современныхъ французскихъ ученыхъ, Шарлѣ Рише (Charles Richet), сочиненія котораго и въ Россіи пользуются большой извѣстностью. Шарль Рише вовсе не помощникъ Шарко. У Елены Петровны Блаватской онъ «былъ», но не «бывалъ», а быть у нея «своимъ человѣкомъ» ему никогда и во снѣ не снилось. Вотъ что писалъ онъ мнѣ, между прочимъ, въ концѣ декабря 1885 года: «…Pour ma part j\'avais des doutes énormes. Avant d\'admettre l\'extraordinaire, il se faut méfier de l\'ordinaire qui est la fourberie: et, de toutes les garanties scientifiques, la certitude inorale et la confiance est la plus efficace. Mais quelle dure ironie que cette mad. B. que fonde une religion, comme Mahomet, avec les mêmes moyens à peu près. Peut être réussira-t-elle. En tout cas ce ne sera ni votre faute, ni la mienne. Il faut je crois en revenir à l\'opinion des vieux auteurs-observer et expérimenter-et ne pas écouter les dames, qui ont passé sept ans au Thibet…»[3] Кажется — довольно ясно!

11) Бѣдный Комбре! какъ былъ бы онъ счастливъ не въ статьяхъ только г-жи Желиховской, а въ дѣйствительности состоять помощникомъ Шарко и идти въ парѣ съ Рише! Будучи студентомъ медицины, онъ слушалъ, конечно, лекціи и Шарко, слушалъ внимательно; но никогда не былъ, да и не могъ быть его помощникомъ, ибо жизнь увлекла его совсѣмъ въ иную сторону. Весь его ученый багажъ состоитъ изъ маленькой, весьма спеціальной диссертаціи «о вспрыскиваніи ртути подъ кожу». Хоть онъ и докторъ медицины, но не имѣетъ никакого оффиціальнаго положенія и не практикуетъ.

Это очень милый, симпатичный и даже талантливый человѣкъ; но безнадежный неудачникъ, «изобрѣтатель», съ патентами котораго всегда случаются самыя невѣроятныя вещи, такъ что вся жизнь его — рядъ непрестанныхъ бѣдствій и затрудненій.

Онъ сынъ гасконскаго аптекаря, съ дѣтства имѣлъ какое-то отношеніе къ семейству де-Барро и отсюда, т. е. черезъ г-жъ де-Барро и де-Морсье, его появленіе въ «теософическомъ обществѣ». Идеалистъ и мечтатель, онъ неудержимо влекся ко всякому «оккультизму», но заняться этимъ оккультизмомъ всегда могъ только «завтра», ибо «сегодня» у него было столько дѣла, что онъ хватался за голову и за больное отъ вѣчныхъ волненій сердце.

Онъ «изобрѣталъ» самыя противоположныя вещи: то чудесное масло и сало для смазыванія всякихъ машинъ, то какую-то удивительную лампу, то цѣлебную туалетную воду, мыло съ примѣсью лѣкарственныхъ веществъ… Богъ знаетъ что! Всѣ эти изобрѣтенія должны были дать ему милліоны, пока же онъ уничтожилъ состояніе, скопленное его старымъ отцомъ цѣною лишеній всей жизни, вошелъ въ неоплатные долги и постоянно находился «наканунѣ описи своего имущества», которую отдалялъ какими-то дѣйствительно почти «оккультными» способами.

Устремивъ мечтательные глаза вдаль и встряхивая черными кудрями, онъ могъ по цѣлымъ часамъ говорить своимъ смѣшнымъ гасконскимъ говоромъ о чемъ угодно — и говорить горячо, увлекательно, выказывая иной разъ большія познанія, глубину мысли и широту взгляда.

Я полюбилъ его, и онъ, во все время моего пребыванія въ Парижѣ, нерѣдко посѣщалъ меня. Онъ оказался превосходнымъ, искуснымъ гипнотизёромъ, поискуснѣе Фельдмана, и когда мнѣ пришлось, какъ будетъ видно дальше, заняться этимъ предметомъ, — онъ былъ мнѣ въ большую помощь.

«Теософическимъ обществомъ» онъ сильно увлекся, но глаза его своевременно открылись — и онъ ушелъ отъ этихъ обмановъ, отряхая прахъ отъ ногъ своихъ. На дняхъ еще я получилъ о немъ извѣстіе: онъ все тотъ же, такъ же «завтра» займется «оккультизмомъ», черезъ годъ будетъ милліонеромъ, а «сегодня» ждетъ описи своего имущества.

12) Былъ на двухъ или трехъ conférences\'ахъ нѣкто Оливье, знакомый m-me де-Барро, пока ничѣмъ особенно не прославившійся; но очень интересовавшійся разными «психическими» вопросами. Это онъ привезъ къ Блаватской своего товарища, Шарля Рише.

13) Швейцарецъ Тюрманнъ, попавшій черезъ m-me де-Морсье, фанатическій мистикъ, готовый вѣрить чему угодно безъ всякихъ разсужденій. Онъ былъ сначала мартинистомъ, потомъ спиритомъ. Говорилъ много и на conférences\'ахъ вступалъ въ пренія; но всегда толковалъ невпопадъ, такъ что очень надоѣдалъ всѣмъ. Черезъ нѣкоторое время онъ совсѣмъ исчезъ куда-то, чуть ли не умеръ.

14) Почтенный старикъ, ученый лингвистъ Жюль Бессакъ, знатокъ, между прочимъ, русскаго языка и, по своему оффиціальному положенію, присяжный переводчикъ парижскаго апелляціоннаго суда. Имя его пользуется уваженіемъ среди французскихъ ученыхъ. Онъ напечаталъ нѣсколько серьезныхъ, обстоятельныхъ изслѣдованій о древнихъ вѣрованіяхъ и, какъ спеціалистъ, заинтересовался «теософическимъ обществомъ», съ которымъ его познакомила m-me де-Морсье, его старинная пріятельница.

15) Камилла Фламмаріона я видѣлъ у Блаватской всего одинъ разъ и на conférences\'ахъ онъ не бывалъ. Онъ взглянулъ, послушалъ; но Елена Петровна не съумѣла заинтересовать его — ея фантазіи и гипотезы оказывались слабѣе смѣлыхъ гипотезъ и фантазій высокоталантливаго автора Lumen\'а и Uranie.

16) Виконтъ Мельхіоръ де-Вогюэ, извѣстный своими интересными, несовсѣмъ безпристрастными и, во всякомъ случаѣ, односторонними статьями о Россіи, былъ на одномъ лишь conférences\'ѣ.

17) Леймари, извѣстный среди парижскихъ спиритовъ и дѣлавшій себѣ состояніе спиритическими изданіями, нѣсколько разъ пріѣзжалъ къ Блаватской, желая купить у нея право изданія французскаго перевода ея «Isis unveiled». Но они не сходились въ условіяхъ; къ тому же Елена Петровна ему очень недовѣряла и боялась какого-нибудь «подвоха» (какъ она выражалась) со стороны спиритовъ, а потому изъ этого дѣла ничего не вышло.

18) «Старичекъ Эветтъ» былъ дѣйствительно старичкомъ, маленькимъ, старенькимъ, но совсѣмъ еще бодрымъ, съ дѣтски невиннымъ выраженіемъ и робкими манерами. Онъ нерѣдко являлся въ улицу Notre Dame des Champs, здоровался, садился въ уголкѣ на кончикъ стула — и молчалъ. Если хозяйка была въ добромъ расположеніи духа, то ради его одобренія она говорила:

— Monsieur Evette, у меня руку ломитъ — помагнетизируйте!

Онъ вскакивалъ со стула, кидался къ ней и, видимо приходя въ восторгъ, начиналъ пассы своими старческими, уже нѣсколько дрожавшими руками.

Когда эти манипуляціи надоѣдали Еленѣ Петровнѣ, она кивала головою и произносила:

— Merci, cher monsieur Evette, èa va mieux!.. о, да какая же у васъ сила!

Онъ дулъ себѣ на руки, блаженно улыбался и, счастливый, опять садился на кончикъ стула.

Привела его, опять-таки, m-me де-Морсье, знакомая съ нимъ долгіе годы. Такъ какъ мнѣ было объявлено, что этотъ старичекъ — «знаменитый» магнетизеръ и другъ покойнаго барона дю-Поте (дѣйствительно весьма извѣстнаго магнетизера и автора интересныхъ сочиненій по этому предмету), — я обратился къ нему съ нѣкоторыми вопросами относительно теорій и взглядовъ дю-Поте, книги котораго прочелъ незадолго передъ тѣмъ.

Онъ очень внимательно, съ видимымъ напряженіемъ меня выслушалъ, потомъ покраснѣлъ и съ добродушной улыбкой мнѣ отвѣтилъ:

— Я глубоко сожалѣю, что не могу имѣть чести исполнить ваше желаніе. Я очень мало смыслю въ ученыхъ предметахъ и не получилъ образованія… Къ тому же, я отъ природы, — не стыжусь въ этомъ признаться — недалекъ… je suis très simple… что жъ дѣлать! — вѣдь этого не скроешь! Мое единственное качество — я добръ… je suis bon… а потому Господь далъ мнѣ способность исцѣлять магнетизмомъ всякія болѣзни… Mousieur ls baron du-Potet me disait souvent: mon pauvre Evette, tu es trèe simple, mais tu es bon…[4] и вотъ поэтому онъ любилъ меня, и во время своей предсмертной болѣзни онъ только мнѣ одному позволилъ себя магнетизировать…

На его глаза, при этомъ воспоминаніи, навернулись слезы.

Когда потомъ, мѣсяца черезъ два по отъѣздѣ Блаватской, я спросилъ его, что именно могло привлечь его къ «теософическому обществу» и его создательницѣ — онъ широко раскрылъ глаза и сказалъ:

— Mon Dieu, monsieur, c\'est fort simple; quand m-me de-Morsier vint me dire: père Evette, allons! — eh ben-j\'suis allé… v-là! Et puis m-me Blavatsky est une personne si honorable… grande dame russe![5]

Онъ упрашивалъ меня позволить ему полѣчить мои нервы его «добрымъ» магнетизмомъ, объясняя, что когда онъ магнетизируетъ — всѣ болевыя ощущенія паціента переходятъ къ нему и только послѣ сеанса, разобщившись съ больнымъ, онъ отъ нихъ отдѣлывается. Это показалось мнѣ достойнымъ провѣрки и, такъ какъ назначенная имъ плата за сеансы была по моимъ средствамъ, я согласился испробовать. Онъ сталъ являться ко мнѣ, а то и я заѣзжалъ къ нему, въ мрачную, до невѣроятія запыленную квартиру, наполненную старинными картинами и всякимъ старымъ хламомъ, — онъ оказался скупщикомъ и продавцемъ этого хлама, носящаго названіе «рѣдкостей».

Я долженъ сказать, что онъ не оправдалъ моихъ ожиданій: я былъ почти совершенно увѣренъ, что на первомъ же сеансѣ онъ мнѣ наговоритъ всякій вздоръ относительно моихъ ощущеній. Ничуть не бывало! какъ ни скрывался я отъ него — онъ всегда безошибочно указывалъ мнѣ на мѣсто моихъ страданій и описывалъ ихъ совершенно вѣрно. Если я, заработавшись передъ тѣмъ, чувствовалъ утомленіе и боль въ глазахъ — стоило ему начать пассы, какъ его глаза краснѣли и наполнялись слезами. Одинъ разъ онъ пришелъ ко мнѣ, когда я сильно мучился болью въ области печени. Я ничего не сказалъ ему. Послѣ первыхъ же пассовъ онъ схватился за печень и такъ измѣнился въ лицѣ, что я поневолѣ долженъ былъ почесть себя побѣжденнымъ, хотя и не устыдился своего скептицизма и подозрительности, такъ сердившихъ во мнѣ Елену Петровну.

Однако, послѣ мѣсяца сеансовъ, я почелъ себя въ правѣ прекратить ихъ на слѣдующихъ двухъ основаніяхъ: 1) я нисколько не сталъ себя лучше чувствовать; 2) не я ему, а онъ мнѣ передалъ жесточайшій гриппъ, который не прошелъ послѣ окончанія сеанса, а продержалъ меня въ кровати около недѣли.

«Старичекъ» во все время моего пребыванія въ Парижѣ изрѣдка посѣщалъ меня и разсказывалъ мнѣ самыя изумительныя магнетическія чудеса о баронѣ дю-Поте и о себѣ самомъ. Года три тому назадъ какіе-то его родственники прислали мнѣ въ Петербургъ извѣщеніе о его «христіанской кончинѣ» съ приглашеніемъ на похороны.

«Старичекъ магнезитеръ Эветъ, другъ барона Дюпоте, постоянно конкуррировалъ съ Оллькотомъ въ излѣченіяхъ присутствовавшихъ больныхъ»… — да вѣдь это значитъ, что въ квартирѣ Е. П. Блаватской была лѣчебница для приходящихъ больныхъ! Слѣдовало бы хоть приложить списки этихъ многочисленныхъ больныхъ съ исторіей ихъ болѣзней и излѣченій. Богъ знаетъ что такое!

19–24) Видѣлъ я въ квартирѣ улицы Notre Dame des Champs двухъ американокъ, по фамиліи Дидсонъ и Голлоуэй, нѣкоего «профессора», не помню ужь какого предмета, Вагнера съ женою, и, наконецъ, къ самому концу пребыванія Блаватской въ Парижѣ, магнетизера Робера съ его «субъектомъ», юношей Эдуардомъ. Какъ тогда, такъ и впослѣдствіи я отъ этого Робера и его субъекта ровно ничего интереснаго не видалъ, несмотря на толки между дамами о ихъ чудесахъ.

25) Пожилая дѣвица, русская фрейлина А. (фамилія этой особы начинается не съ этой буквы; но такъ какъ она тщательно скрывала свои faits et gestes и въ журналахъ «Лондонскаго общества для психическихъ изслѣдованій» обозначена такимъ именно образомъ, — я, вовсе не желая быть ей непріятнымъ, называю ее А.) Г-жа А. была въ то время пріятельницей m-me де-Морсье и опять таки черезъ нее заинтересовалась «теософическимъ обществомъ». Она была постоянно окружена всякаго рода «феноменами» и чудесами; удивительные разсказы ея о томъ, что на каждомъ шагу случалось съ нею — могли довести до головокруженія. Она не жила въ Россіи, имѣла квартиру въ Парижѣ, но постоянно исчезала невѣдомо куда и вообще была поглощена какими-то крайне сложными и запутанными своими дѣлами. О ней мнѣ придется не разъ упоминать въ дальнѣйшемъ разсказѣ. Теперь я давно ужь потерялъ ее изъ виду.

26) Русскій князь У. (теперь, какъ я слышалъ, умершій). Я нѣсколько зналъ его, такъ какъ года за два передъ тѣмъ А. Н. Майковъ привезъ его ко мнѣ въ домъ на литературный вечеръ. Онъ былъ у Е. П. Блаватской одинъ разъ и потомъ я видѣлъ его на торжественномъ conférence\'ѣ въ домѣ m-me де-Барро.

27) Русскій генералъ-маіоръ К., бывшій также одинъ разъ у Е. П. Блаватской и затѣмъ на conférence\'ѣ.

Былъ ли сдѣланъ этими двумя господами членскій взносъ и числятся ли они въ спискахъ «общества» — я не знаю.

28) Русская дама съ иностранной фамиліей, г-жа Г., изъ Одессы, знакомая родственниковъ Елены Петровны. Она являлась со своимъ сыномъ, несчастнымъ горбатымъ мальчикомъ — и больше мнѣ рѣшительно нечего о ней прибавить.

Затѣмъ остаются двѣ русскія дамы, родственницы Е. П. Блаватской, и — я. Это все. Тридцать одинъ человѣкъ, ну скажемъ — тридцать пять, на случай, еслибъ я забылъ кого-нибудь изъ совсѣмъ ужь вообще, или въ то время, невидныхъ, безъ рѣчей.

Нѣкоторыя изъ этихъ лицъ, какъ показано выше, только мелькнули и исчезли. Другіе же были привлечены главнымъ образомъ m-me де-Морсье. Въ такомъ видѣ является дѣйствительная картина парижскаго «теософическаго общества» лѣтомъ 1884 года. Это былъ очень небольшой дамскій кружокъ — и ничего болѣе.

Еслибы кто-нибудь былъ еще, кого я не зналъ и не видалъ, Елена Петровна, подзадориваемая моими замѣчаніями о томъ, что дѣло идетъ черезчуръ вяло, непремѣнно говорила бы со мною о неизвѣстныхъ мнѣ лицахъ, указывала бы на нихъ, и притомъ эти лица непремѣнно, ея стараніями, появились бы на conférences\'ахъ, крайняя малолюдность которыхъ совершенно удручала основательницу «теософическаго общества».

Гдѣ же эти «массы», «осаждавшія» тогда Елену Петровну, какъ увѣряетъ г-жа Желиховская?? Гдѣ это «множество французовъ легитимистовъ и имперіалистовъ», которое къ ней «льнуло»?? Гдѣ эти «очень многіе ученые, доктора, профессора, психіатры, магнетизеры, пріѣзжіе со всѣхъ странъ свѣта и мѣстные»?? Гдѣ «множество русскихъ мужчинъ и дамъ, усиленно напрашивавшихся въ дружбу и въ послѣдователи ученія»??

Вѣдь должна же быть, наконецъ, какая-нибудь разница между писаніемъ «повѣсти для легкаго чтенія» и писаніемъ «біографическаго очерка» женщины, которую называютъ «всемірной знаменитостью», возбужденное ею движеніе — «міровымъ явленіемъ», а «чистымъ и высокимъ ученіемъ» которой соблазняютъ русское общество!!

И это лишь первые цвѣточки, — впереди много крупныхъ ягодъ различнаго и самаго неожиданнаго сорта.

V

Объ этомъ первомъ собраніи теософовъ, на которое я поѣхалъ въ сопровожденіи Могини и Китли, распространяться не стану, такъ какъ оно не ознаменовалось ровно ничѣмъ интереснымъ въ «теософическомъ» или «оккультномъ» смыслѣ. Для меня оно имѣло значеніе лишь въ томъ отношеніи, что я познакомился съ m-me де Барро, m-me де Морсье, фрейлиной А., докторомъ Комбре, Оливье, Тюрманномъ и «старичкомъ» Эветтомъ. Кромѣ этихъ лицъ никого не было. Мы размѣстились въ просторной столовой вокругъ обѣденнаго стола, покрытаго клеенкой, причемъ предсѣдательскія мѣста заняли, конечно, «дюшесса» и Елена Петровна.

Разговоръ велся безпорядочный, переходилъ съ предмета на предметъ и ни на чемъ не останавливался. Вдругъ раздался крикливый и пискливый голосъ. Это заговорилъ Тюрманнъ, пожилой, прилизанный лысый человѣкъ съ огненно-красными щеками и носомъ, испещренными синими жилками. Заговоривъ — онъ уже очевидно не могъ остановиться и слушалъ самъ себя все съ возраставшимъ наслажденіемъ. Онъ толковалъ о мартинизмѣ, о своемъ «philosophe inconnu», о Сведенборгѣ, о спиритизмѣ; но понять, зачѣмъ онъ все это говорилъ — не было никакой возможности. Ровно никакихъ новыхъ, хоть сколько-нибудь интересныхъ свѣдѣній онъ не сообщилъ, а только расплывался въ красивыхъ шаблонныхъ фразахъ, которыя французъ можетъ нанизывать одна на другую до безконечности.

Блаватская отдувалась, курила папиросу за папиросой и, очевидно не слушая, поводила во всѣ стороны своими огромными свѣтлыми глазами. Наконецъ m-me де Морсье перебила оратора и рѣшительно сказала, что надо немедленно выработать программу занятій и конферансовъ. Она выразила, отъ лица французскихъ теософовъ, желаніе, чтобы «полковникъ» Олкоттъ и Могини прежде всего преподали парижской вѣтви теософическаго общества истинное познаніе двухъ главнѣйшихъ ученій «эзотеризма» — о «Кармѣ» и «Нирванѣ», причемъ брала на себя трудъ записывать ихъ слова и затѣмъ переводить по-французски. Блаватская дала на это свое полное согласіе, а Могини улыбался и прикладывалъ руку къ сердцу. Черезъ нѣсколько минутъ все было кончено, изъ-за стола встали и начались «приватные» разговоры.

* * *

Когда я, черезъ два дня, появился въ квартирѣ улицы Notre Dame des Champs, Елена Петровна, выйдя ко мнѣ, объявила: