Коллектив авторов

КРАМОЛА

Инакомыслие в СССР при Хрущеве и Брежневе 1953-1982 гг.

Рассекреченные документы Верховного суда и Прокуратуры СССР

Под редакцией В.А. Козлова и С.В. Мироненко Ответственный составитель О.В. Эдельман при участии Э.Ю. Завадской

Москва

«Материк»

2005

Введение

Что такое крамола?

В августе 1974 г. журнал «Посев» опубликовал интервью с русским поэтом Александром Галичем, только что эмигрировавшим из Советского Союза. В числе прочих был вопрос о диссидентах: «В западной печати обычно употребляется термин «советские диссиденты». Насколько точно он отражает суть дела?» Галич ответил, что формула «диссиденты», так же как и ее русская версия «инакомыслящие», ему не очень нравится. В качестве альтернативы поэт предложил термин «резистанс» («своего рода сопротивление»[1]) и закончил интересным рассуждением о «молчаливом резистансе» – десятках и сотнях тысяч людей, составлявших фон, на котором развертывается деятельность активных диссидентов и без которого инакомыслие не могло бы существовать.

Я бы не стал, подобно Александру Галичу, слишком уж критически относиться к выразительному русскому слову «инакомыслящий», тем более заменять его на «резистанс» или «диссидентов» – ив том и в другом случае использование понятия из другой культуры и языка способно исказить восприятие во многом уникального советского явления. Однако за репликой поэта бесспорно стояла проблема. Он, вероятно, почувствовал узость самоназвания – «инакомыслящий», «диссидент», их временную, географическую и социальную локальность (небольшая группа в основном столичной интеллигенции, конец 1960-х-1970-е гг., занятая полулегальной правозащитной деятельностью и «самиздатом») и существование каких-то иных слоев социальной и культурной реальности, к которым эти слова явно не подходят, которые как бы не имеют самоназваний.

В самом деле, трудно назвать диссидентом и инакомыслящим недовольного зарплатой рабочего, напившегося и с горя назвавшего Сталина сволочью, Хрущева свиньей или Брежнева болваном. Точно так же трудно считать диссидентской традиционную антиправительственную подпольную деятельность, связанную, например, с распространением листовок и подметных писем, тем более создание подпольных организаций маоистского, фашистского или сталинистского толка. Боюсь, что правозащитники 60-70-х гг., осуждавшие «подпольщину», вряд ли бы идентифицировали эти случаи как «свои» или, на худой конец, снабдили бы эту самоидентификацию множеством оговорок.

Интересно, что в третьем издании «Словаря русского языка» С.И. Ожегова, подписанном в печать через неделю после смерти Иосифа Сталина, слово «инакомыслящий» (имеющий иной образ мыслей) вообще было отнесено к числу устаревших[2]. Жестокая эпоха, уходившая вместе с диктатором, изобрела новые, более жесткие выражения для обозначения людей с альтернативным образом мысли (например, вошедшее в обиход сразу после Октябрьской революции «враги народа»), а умерший тиран, казалось, оставлял своим политическим наследникам настолько «прополотое» чистками и массовыми репрессиями общество, что в этом «идеологическом монолите» трудно было найти место инакомыслию и инакомыслящим. Тогда, на заре эпохи «либерального коммунизма», вряд ли можно было себе представить, что спустя 15 лет слово «инакомыслие» станет расхожим и общеупотребительным, а обозначать оно будет фактически новое (возрожденное?) явление послесталинской общественной жизни.

Однако «инакомыслие», повторю это еще раз, оказалось, в конце концов, самоназванием достаточно локального движения столичной интеллигенции, на участников которого практически невозможно наклеить универсальную идеологическую этикетку: слишком много индивидуального привносил в движение каждый. За пределами этого привлекательного понятия оказался гораздо более широкий слой реальности, который Галич как раз и попытался очень неточно определить как «молчаливый резистанс» и которому, может быть, больше подходит архаичное русское слово «крамола» – со всей многослойностью и множественностью выраженных в нем культурных смыслов. Этому слову не суждено было возродиться в языке 1950-1980-х гг., но стоящие за ним исторические аллюзии и ассоциации – «возмущение, мятеж, смута, измена, ковы, лукавые замыслы»[3], особенно «лукавые замыслы», очень точно отражают подозрительное отношение правящего коммунистического режима к образу мысли своих подданных. Другими словами, крамола – это не самоназвание той или иной группы инакомыслящих, а квалификация традиционной для России оппозиции народа и власти, оценочное суждение власти и ее сторонников о своих реальных или потенциальных противниках. В этом, собственно говоря, и российская специфика термина. Разномыслие, органичное и приемлемое для любой демократической страны, превращалось в крамолу только благодаря специфическому отношению властей к этому разномыслию. Не будь этого отношения – не было бы и крамолы как культурно-политического явления. Все, что не находило себе места в легальной политической культуре советского общества, фактически интерпретировалось в категориях измены, предательства, смуты, на худой счет проходило по разряду подозрительных и смутьянских «лукавых замыслов».

Патриархальные представления о крамоле, во многом определявшие отношение властей и их бюрократических аппаратов к инакомыслию, вполне сочетались с политической прагматикой режима, ибо опасны для него были не только, а иногда даже и не столько те или иные альтернативные мысли сами по себе, сколько потенциальная опасность свободного высказывания любых мыслей, пусть даже и вполне марксистских. Для коммунистических властей фактически не существовало идеологических вариаций и оттенков, так же как и их мотивированного приятия или отвержения, «дружественных» и «недружественных» идеологических конструкций.

Чтобы убедиться в том, что «допущение» «уклонов» само по себе, неважно каких, было чревато гибелью режима, достаточно вспомнить о крахе коммунизма в СССР. Политически и идеологически коммунизм рухнул не потому, что его разрушила либеральная антикоммунистическая критика, а потому, что он допустил критику как таковую, открылся для ударов как либералов, так и социалистов, как монархистов, так и эгалитаристов, то есть совершенно противоположных идеологических течений, ни на минуту не перестававших враждовать друг с другом, но приложивших все силы для того, чтобы сделать свое взаимное отрицание легальным, то есть уничтожить «коммунизм» как особый тип бюрократически организованной «партии-государства».

Стоит ли удивляться, что люди, взгляды и действия которых привели их в послесталинские, казалось бы, более либеральные времена к аресту и на скамью подсудимых, занимали порой диаметрально противоположные политические и идеологические позиции. Объединяли же этих людей, повторю это еще раз, даже не критика и противостояние власти сами по себе, не антикоммунизм, а отношение режима к крамоле. Это вполне религиозное отношение к инакомыслию как к ереси допускало на каждый данный момент одну-единственную интерпретацию Истины, списки утвержденных Политбюро героев и врагов, перечни «плохих» и «хороших» исторических событий и даже научных открытий.

Поэтому и оказались на полках Государственного архива Российской Федерации (в фондах Верховного суда и Прокуратуры СССР) дела об античеченских высказываниях русских из города Грозного и об антирусских выступлениях чеченцев, о судебных приговорах за «проявления» антисемитизма и за «сионистскую пропаганду», за коммунистическую («ревизионистскую») и фашистскую критику правящего режима, за либеральные атаки на коммунистов и маоистские, троцкистские или сталинистские обвинения власти в «буржуазном перерождении». На основании одних и тех же статей Уголовного кодекса были осуждены и оказались в тюрьмах и лагерях ярые защитники «подлинного ленинизма» и поклонники монархии, сторонники идей «капиталистического возрождения» и отрицатели коммунистической диктатуры за порожденный ею «дачный капитализм» и бюрократические привилегии.

Когда долго читаешь такие документы, окончательно убеждаешься в том, что идеологические мотивы играли в судебных преследованиях инакомыслящих важную, но, может быть, не определяющую роль. Можно ли считать целью судебных или полицейских преследований подавление антикоммунистических настроений и идей, если просоциалистические и марксистские вариации также подлежали беспощадному искоренению – при малейших отступлениях от принятых на данный момент официальных толкований. Репрессии и должны были воспитать в людях «идеологическую дисциплину», готовность если не думать, то хотя бы говорить по приказу Центрального Комитета или… по крайней мере – молчать!

Идеологическая неразборчивость власти при выборе объектов репрессий вполне сочетается с тем, что у противников и критиков режима выбор идеологической оболочки для конфронтации с властью часто был делом случая, а отличительная особенность большинства массовых оппозиционных высказываний – эклектизм взглядов и идей. Разгромленной в 20-е гг. легальной, организованной и сознательной оппозиции так и не суждено было возродиться ни в легальных, ни даже в нелегальных формах. Исключение составляли некоторые националистические подпольные организации имперской периферии и, отчасти, диссидентское движение. Большая же часть критиков правящего режима вплоть до середины 1960-х гг. могла легко переходить от коммунистической ортодоксии к монархизму, парадоксально сочетая любые взгляды. И для власти, и для ее противников главным в конечном счете оказывались не идеологические фетиши, а сам факт конфронтации.

Российская историография 1990-х годов: болезнь «диссидентоцентризма»

Особенностью подавляющего числа публикаций и исследований является их очевидный «диссидентоцентризм» и слабый интерес к равнозначным, если не более значимым «крамольным» явлениям. Вся история послесталинской крамолы, народного сопротивления режиму вплоть до начала 1960-х гг. фактически рассматривается в этих работах как «недоразвитое диссидентство», как время «утробного вызревания открытого общественного движения», а все современные собственно диссидентскому движению формы антиправительственной деятельности либо сводятся к нему, либо игнорируются.

К числу «диссидентоцентристских» работ следует отнести как солидное исследование Л.М. Алексеевой «История инакомыслия в СССР» (впервые опубликованная в 1984 г. на английском языке, в 1992 г. эта книга стала доступной и русским читателям)[4], так и обзорные статьи участников диссидентского движения или близких к ним авторов[5]. Из зарубежных работ последнего времени, несколько расширивших горизонты понимания советского инакомыслия, следует отметить монографию В. Шляпентоха[6]. Историографическая мода на диссидентов в конце концов привела к тому, что «первые правозащитные организации» стали находить даже в эпоху Гражданской войны[7], что было уж совсем внеисторическим использованием достаточно конкретного термина.

В общем-то у историков и не было поначалу возможности выйти в своих работах за рамки истории диссидентов и довольно узкого околодиссидентского слоя столичных интеллектуалов. Хрущевский и брежневский режимы весьма преуспели в утаивании сведений о своих тайных противниках. Диссиденты были первыми, кто сумел открыто заявить о себе стране и миру и даже написать свою собственную историю. Судьбы и дела большинства «крамольников» были упрятаны в секретные архивные фонды. Они открываются нам только теперь, и только теперь становится ясным действительный размах и эволюция форм народного протеста против режима, феноменальная идеологическая пестрота и многочисленность подобных «антисоветских проявлений», их в значительной степени простонародный характер.

Не имея доступа к важнейшим источникам, историки были вынуждены опираться на мемуары, публицистику, устные свидетельства. Так, например, автору одного иэ лучших учебников советской истории Дж. Хоскину пришлось ссылаться на воспоминания диссидента В. Буковского о встрече в специальной психиатрической больнице с человеком, который находился там за письмо в ЦК КПСС «с требованием полного расследования деятельности соучастников сталинских преступлений»[8]. Сегодня можно привести десятки, если не сотни, достоверных примеров подобных высказываний. То же самое следует сказать и об истории подпольных антисоветских организаций 1950-1960-х гг.

В полном забвении оказались индивидуальные антиправительственные выступления «простых людей» во время правления Хрущева. И если либеральные или социал-демократические «высказывания» московских и ленинградских интеллектуалов еще как-то доходили до Запада, то о других формах «антисоветчины», например нападках на Хрущева со сталинистских или маоистских позиций, националистическом подполье в России и союзных республиках, фашистских молодежных организациях, современным историкам сказать практически нечего. Мало изучен и феномен растущей неприязни населения СССР к «популисту» Хрущеву в первой половине 60-х гг. (событиями в Новочеркасске летом 1962 г.[9], ставшими символом этого недовольства, далеко не исчерпываются многообразные и многочисленные формы народного негодования, включая, например, появление террористических угроз в адрес потерявшего популярность лидера).

С 1991 г. центр изучения народного сопротивления власти переместился в Россию, где он, собственно говоря, и должен быть – в родной стране, в непосредственной близости к архивам. После первых наивных и весьма поверхностных попыток российских историков немедленно начать «обобщения» и «пересмотры»[10] развернулась более или менее систематическая исследовательская, источниковедческая и публикаторская работа. Одним из центров изучения инакомыслия в СССР стало общество «Мемориал», активно разрабатывающее историю политических репрессий, в том числе и в послесталинское время. В сборниках общества уже появилось несколько высокопрофессиональных исследований по истории репрессивной политики конца 1950 – начала 1960-х гг[11]. Началась работа по собиранию документов участников правозащитного движения[12]. Из архивов на страницы популярной и профессиональной периодики хлынул поток публикаций документов, рассекреченных по Указу Президента Российской Федерации «О снятии ограничительных грифов с законодательных и иных актов, служивших основанием для массовых репрессий и посягательств на права человека» (23 июня 1992 г.). Пиком таких публикаций в широкой печати был 1992 г., когда власти готовили так называемый «суд над КПСС».

Публикаторы первой половины 1990-х годов сосредоточились, естественно, на самых ярких именах и наиболее легендарных событиях. В центре внимания оказались преследования известных правозащитников и инакомыслящих[13] (А. Сахаров и Е. Боннэр[14], А. Солженицын[15], П. Григоренко[16], М. Ростропович и Г. Вишневская[17] и др.[18]), кампании идеологических «проработок» и запугиваний интеллектуалов («дела» Некрича и И. Бродского, травля редакции журнала «Новый мир» и др.[19]), политический надзор и контроль за известными деятелями советской культуры[20], легендарные случаи открытых выступлений протеста (например, «митинг гласности» на Пушкинской площади в декабре 1965 г.[21]).

Существенным шагом за рамки уже становившегося традиционным «диссидентоцентризма» стало издание некоторых служебных документов ЦК КПСС, докладных записок и справок КГБ при Совете Министров СССР о реакции населения на те или иные политические события[22]. Повышенный интерес исследователей вызывали умонастроения интеллигенции и студенчества[23], но появились и публикации, например, о ситуации в армии[24], о «высказываниях» «простонародья»[25] и т.п. Спорадически издавались документы, связанные с выработкой стратегии и тактики борьбы властей с инакомыслием и крамолой[26]. Столь же спорадический, если не случайный характер носили и публикации об отдельных подпольных организациях 1950-1980-х гг.[27]

Лишь с середины 1990-х гг. стали появляться профессиональные исследования по истории инакомыслия, основанные на новых архивных документах[28]. Историков интересовали в первую очередь диссиденты и интеллигентская фронда Москвы, Ленинграда и других больших городов, а также организованные формы подпольного молодежного и студенческого движения. Во-вторых, обнаружился интерес к настроениям населения СССР в целом или отдельных социальных групп[29]. В то же время простонародная крамола осталась практически неизученной. Социально-психологический портрет «массового антисоветчика» неясен и размыт, растворен в абстракции «народа», его оппозиционное поведение, тактика, речевые тропы, идеологические ориентации и жизненный путь почти так же неизвестны историкам, как неизвестна была советской интеллигенции послесталинских времен эта обычно косноязычная критика режима, иногда намеренная и целеустремленная, но чаще спонтанная и ситуативная.

Подобные люди не оставили своих мемуаров и не создали мифов о себе, не эмигрировали на Запад и не написали, да и не могли написать, собственной истории. Они вышли из народа и, освободившись из заключения, снова растворились в нем либо безвестно сгинули где-то в исправительно-трудовых лагерях и колониях. Но именно они составляли подавляющее, абсолютное большинство среди привлеченных к уголовной ответственности за антисоветскую агитацию и пропаганду в 1950-1980-е гг.

Простонародная критика режима, вообще говоря, гораздо более адекватно отражала традиционные паттерны российской антивластной оппозиционности, именно эти косноязычные, смутные и эклектические, эгалитаристские и патриархальные идеи сыграли в крушении «советского коммунизма», может быть, не меньшую, если не большую роль, чем интеллектуализм диссидентов с его изысканными, но малопонятными простому народу идеями. Под напором простонародных настроений закатилась политическая звезда Горбачева, они же оказали существенное влияние на эволюцию послегорбачевской демократии в сторону современного политического строя. Эти же живучие идейно-психологические конструкции, пропитанные антибюрократизмом, примитивным эгалитаризмом, национализмом, тоской по государственному патернализму, наивной верой в возможности немедленного и быстрого «улучшения жизни» по заранее составленному плану, составили массовый фон большинства современных оппозиционных течений.

Итак, существует целый слой социальной и культурной реальности, который актуализирован в современной политической жизни России и о котором почти ничего достоверно неизвестно. В нашей книге мы попытались отойти от узкого взгляда на историю взаимоотношений народа и власти в годы «либерального коммунизма». Мы не только не стали сводить значение более архаичных и традиционных, но и более массовых форм оппозиционности к почетной роли «зародыша», «предтечи», «провозвестника» диссидентского движения, но и посчитали, что подобный принцип описания по сути дела является парафразом советской историографии революционного движения в России. Эта историография верноподданнически оценивала большевизм как некую идеальную завершенную форму. Все остальные политические течения (добольшевистские или современные большевизму) воспринимались с позиций их соответствия или несоответствия «высшему эталону». В этой историографии, как смеялись студенты и школьники в 1970-е гг., все, кроме Ленина, постоянно чего-то недопонимали – и декабристы, и Герцен, которого они «разбудили», и народники, и эсеры (о нереволюционных, консервативных или охранительных течениях политической мысли предпочтительно было совсем не упоминать как о чем-то совершенно неприличном).

Сказанное не означает отказа от описания диссидентского движения в этой книге. Но контекст этого описания должен восстановить истинное место правозащитного движения в истории страны. Речь идет о том, чтобы попытаться поместить все формы оппозиционности коммунистическому режиму в адекватную им историческую среду, а вместо прямолинейных историографических упрощений – воспроизвести непричесанность реальной жизни, которая не признает ни законченных форм, ни идеальных «воплощений».

Надзорные производства Прокуратуры СССР как энциклопедия советской крамолы

К счастью, сама власть «позаботилась» о том, чтобы «задокументировать» деятельность своих крамольных критиков. Поскольку речь в данном случае шла о тысячах дел, накопившихся в архивах за годы «либерального коммунизма» и только недавно рассекреченных, о делах, с которыми трудно работать быстро и в которых необычайно сложно ориентироваться, публикаторский бум 1992-1996 гг. их практически не коснулся. Никого особенно не интересовали какие-нибудь «антисоветские анонимщики», претенциозные сочинители странных трактатов «об улучшении жизни» и даже наивные провинциальные «подпольщики». В свое время автор этих строк и один из авторов книги Э.Ю. Завадская уже пытались собрать более или менее полную информацию о наиболее важных проявлениях крамолы в архивах ЦК КПСС. В результате удалось составить компактный, но достаточно полный каталог докладных записок и информации КГБ при Совете Министров СССР о борьбе с различными случаями инакомыслия (часть этих документов использована в настоящей книге). Однако нас не покидало ощущение неполноты собранной информации, отобранной высшими полицейскими чиновниками не только по признаку ее политической значимости, но и по каким-то понятным только им конъюнктурным бюрократическим соображениям. Довольно подробные, насыщенные статистикой обзорные справки явно контрастировали с убогостью и лапидарностью данных о конкретных случаях и конкретных людях. Исключение составляли, может быть, 10-15 человек, за которыми осуществлялся особый контроль. Все эти сведения характеризовали скорее не крамолу, а лишь ее полицейский образ.

Работа над базой данных по истории инакомыслия эпохи «либерального коммунизма» была продолжена в Государственном архиве Российской Федерации, где в эту работу включились директор ГА РФ С.В. Мироненко и О.В. Эдельман. Тогда-то мы все впервые и познакомились с действительно массовым источником по истории крамолы и крамольного сознания – документами отдела по надзору за следствием в органах государственной безопасности Прокуратуры СССР. Вряд ли где-нибудь еще можно в относительно компактном виде получить столь полное представление об интересующем нас историческом феномене.

Для того чтобы сделать достоянием читателей отобранные для этой книги документы, наша группа в течение трех лет просмотрела более 70 тысяч дел Прокуратуры СССР за 1953-1985 гг. и выявила около 5 тысяч случаев судебного преследования за крамолу (включая и тех, кого мы не будем касаться в этой книге – участников разнообразных религиозных сект (иеговисты, баптисты, адвентисты и пр.), продержавшихся до начала 50-х гг. остатков националистического подполья в Прибалтике и на Западной Украине). В результате была создана электронная база данных, использованная нами для корректного отбора примеров (ярких и типичных одновременно)[30].

Для того чтобы читатель мог оценить репрезентативность использованных источников, приведу несколько цифр. По данным КГБ при Совете Министров СССР, в 1957-1985 гг. было осуждено за антисоветскую агитацию и пропаганду и за распространение заведомо ложных сведений, порочащих советский государственный и общественный строй, 8124 человека[31]. В нашей базе данных за тот же период зафиксировано 2955 индивидуальных и 531 групповое дело (приблизительно на 1900 человек[32]). Всего, таким образом, мы имеем сведения примерно о 5 тысячах «крамольников», что составляет около 60% от общего числа осужденных.

Публикуемые документы в основном извлечены из дел отдела по надзору за следствием в органах государственной безопасности Прокуратуры СССР. Что собой представляют эти дела и какие документы в них содержатся? В соответствии с приказом Генерального прокурора СССР № 85 от 1 августа 1956 г. «О порядке рассмотрения органами прокуратуры дел о государственных преступлениях», изданном на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР от 28 июля 1956 г. «О подсудности дел о государственных преступлениях», отдел по надзору за следствием в органах государственной безопасности Прокуратуры СССР непосредственно надзирал за делами о государственных преступлениях, проходившими через центральный аппарат КГБ при Совете Министров СССР. Следствие в периферийных органах КГБ находилось под надзором прокуроров союзных и автономных республик, краев и областей. Все эти органы прокуратуры занимались только делами на гражданских лиц, совершивших государственные преступления. Другими словами, документы отдела почти не содержат информации о крамоле в Советской армии – это была компетенция органов Военной прокуратуры.

В соответствии с практикой второй половины 50-х гг. не вся информация по делам о государственных преступлениях доходила до Прокуратуры СССР. Только прокуроры союзных республик должны были направлять специальные сообщения «о каждом (курсив мой. – В.К.) совершенном государственном преступлении», а также сообщать о результатах окончательного разрешения дел. Прокурорам краев, областей и автономных республик надлежало информировать о всех государственных преступлениях только соответствующего прокурора союзной республики и лишь по отдельным наиболее важным делам (к ним относили измену родине, террористические акты и диверсии, но также и антисоветскую агитацию) копию этого сообщения направлять еще и в Прокуратуру СССР[33]. Таким образом, фонд Прокуратуры СССР за вторую половину 1950-х гг. при всей своей полноте изначально не содержал материалов надзора за всеми делами, расследованными периферийными органами государственной безопасности. (Абсолютно полная информация обо всех совершенных государственных преступлениях приходила только из небольших республик.) Иногда пропуски в информации восполнялись позднее – надзорными производствами, заведенными не в связи с событием преступления (по спецсообщениям местных прокуратур), а по жалобам осужденных и их родственников, – как непосредственно в Прокуратуру СССР, так и в высшие органы власти и государственного управления СССР, а также в ЦК КПСС[34]. Кроме того, часть дел, по которым не было послано спецсообщений, находила отражение в материалах обзоров и отчетов о работе периферийных прокуратур.

Во второй половине 1960-х гг. информация об арестах за антисоветскую агитацию и пропаганду становится более полной. Согласно указаниям Прокуратуры СССР № 13/51 от 15 июля 1968 г. и № 13/13с от 7 марта 1973 г. прокуроры союзных и автономных республик, краев и областей обязаны были об арестах по уголовным делам, возбужденным и принятым к производству органами государственной безопасности, немедленно сообщать спецсообщениями в Прокуратуру СССР, а в случаях особой важности происшествий – доносить спецтелеграммами с последующим направлением по почте подробных письменных сообщений[35]. Но при этом нужно иметь в виду, что до начала 60-х гг. обвиняемые в государственных преступлениях практически всегда подвергались аресту, санкцию на который давал прокурор. Распространение практики профилактирования (официального предупреждения) в 1960-1980-е гг.[36], стремление сократить число официально возбужденных уголовных дел привели к тому, что число законченных производством уголовных дел на инакомыслящих за этот период в фонде Прокуратуры СССР невелико по сравнению с предшествующими годами, а сведения о подавляющем большинстве выявленных и профилактированных органами КГБ «антисоветчиков» туда не поступали, поскольку для профилактирования санкции прокурора не требовалась, достаточно было его «информировать».

Помимо спецсообщений о возбуждении уголовных дел об антисоветской агитации и пропаганде, в надзорных производствах Прокуратуры СССР содержатся копии обвинительных заключений и приговоров, тексты внесенных Генеральным прокурором и его заместителями протестов и подготовительные материалы К ним, жалобы осужденных и их родственников, прокурорские заключения по этим жалобам. Широко представлены в документах прокурорского надзора и сами «крамольные» тексты (рукописи, листовки, анонимные письма) – чаще в цитатах и извлечениях, иногда в копиях и (редко) в оригиналах.

Высшее юридическое «начальство», определявшее порядок ведения судебных документов и надзорных производств, заботилось, естественно, не об интересах будущего исследователя, а об идеологической неприкосновенности режима. Поэтому ряд директив запрещал цитирование антисоветских высказываний в судебных и прокурорских документах. Известно, например, частное определение Судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда РСФСР (1959 г.) «о недопустимости изложения в приговоре подлинных антисоветских высказываний»[37]. По воспоминаниям следователя КГБ О.А. Добровольского, правила ведения протокола требовали, чтобы «крамольные мысли записывать в сослагательном наклонении: «Подследственный такой-то заявил, что в СССР якобы нет демократии»[38]. На полях документов, присланных с мест в Прокуратуру СССР, напротив цитат из крамольных текстов и высказываний можно время от времени встретить пометки высокопоставленных прокурорских чиновников: «Напрасно полностью фамилии (критикуемых руководителей партии и государства. – В.К.) указываются в сообщениях»[39].

Самое удивительное, что подобная цензура сначала распространялась только на несекретные документы (судебный приговор), а затем (уже в 1960-1970-х гг.) очередь почему-то дошла и до закрытых служебных документов. Сфера действия ритуальных табу при Брежневе стала шире, вполне совпадая с фальшивыми бюрократическими попытками сакрализации личности «первого лица». Документы надзорных производств Прокуратуры СССР чем дальше, тем больше использовали маловразумительные ярлыки («антисоветская», «реформистская», «ревизионистская», «политически вредная») и избегали каких бы то ни было подробностей, что в ряде случаев предельно затрудняет идеологическую идентификацию «антисоветчиков».

Власть и ее оппоненты: динамика конфликта

После смерти Сталина советская юстиция отказалась от безумной инквизиторской концепции, по которой признание обвиняемого считалось «царицей доказательств» и которая в свое время проложила путь к массовым беззакониям и репрессиям. В середине 50-х гг. обязательным требованием стал сбор основных доказательств (свидетельские показания, вещественные и письменные доказательства, заключения экспертиз и тл.). Принималась во внимание возможность самооговора обвиняемого – из желания скрыть более тяжкое преступление, в силу моральной подавленности или просто непонимания сущности предъявленного обвинения из-за неграмотности.

Важным шагом стало упразднение различных специальных органов (Особого совещания при МВД СССР и т.п.), подменявших собой суд, а также ликвидация так называемого «исключительного порядка» расследования и судебного рассмотрения дел о вредительстве, террористических актах и диверсиях[40]. Приведем лишь один пример того, каким опасным орудием беззакония и произвола было в прошлом внесудебное преследование крамолы. В 1953 г., уже после смерти Сталина, был арестован Б.Д. Лившиц, сказавший о покойном диктаторе: «Чтоб он сгинул!» Ознакомившись с «доказательной базой», прокурор Главной транспортной прокуратуры пришел к выводу: «Учитывая, что по делу Лившица нет свидетелей, что вещественные доказательства явно недостаточны для направления дела в суд, а оперативные материалы не могут быть использованы в суде, считаю, что данное дело подлежит рассмотрению Особого Совещания при МВД СССР». Итак, доказательств нет, но посадить все-таки нужно. И можно! К счастью для Лифшица, наступали новые времена. Дело было направлено в Особое совещание, но 23 сентября 1953 г. прекращено следователем[41].

После издания Указа Президиума Верховного Совета СССР от 28 июля 1956 г. «О подсудности дел о государственных преступлениях» произошло упорядочение практики осуждений и вынесения приговоров. Политические дела, включая их наиболее многочисленную группу (об антисоветской агитации и пропаганде), стали рассматриваться в подавляющем своем большинстве в общегражданских судах, где в 1957 г. было осуждено 94,6% из общего числа приговоренных за контрреволюционные преступления. В 1956 г. эта цифра составляла 50%, в 1952 – 21,4%, в 1947 – 12,3%. Остальные приговоры выносили так называемые «специальные суды», включая военные трибуналы.

В сталинские времена обнаружение при обыске у обвиняемого в личной библиотеке нескольких книг, брошюр и даже газетных статей «врагов народа» было достаточным основанием для жестокого приговора. Хрущевская юстиция внесла в интерпретацию положения о хранении антисоветской литературы новый, более либеральный акцент. Отсутствие данных о растгространении такой литературы указывало теперь на отсутствие «контрреволюционного умысла» и, следовательно, на отсутствие состава преступления.

В первые годы правления Хрущева типичной ошибкой в квалификации преступления (а точнее говоря, все-таки репрессивной инерцией режима и его слуг) было подведение под «антисоветскую» статью самых обычных хулиганов. Они, чаще всего в нетрезвом состоянии, в общественных местах или уже в милиции, «допускали высказывания», которые без достаточных оснований квалифицировались как антисоветская агитация. Формально же правосудие при квалификации подобных действий должно было доказать наличие «контрреволюционного умысла», и Прокуратура СССР требовала «данных о высказывании … антисоветских настроений в другое время»[42]. У разбушевавшихся пьяниц и хулиганов, получивших в кутузке синяк под глаз и обозвавших за это сотрудников милиции «фашистами», теперь появился шанс заслуженно отсидеть несколько суток за хулиганство, а не несколько лет за «антисоветскую агитацию» – что было обычным делом в сталинские и ранние хрущевские времена.

Особую «заботу» советской власти и ее карательных органов во все времена составляли «контрреволюционные организации». В послесталинской интерпретации статьи 58-11 УК РСФСР (и соответствующих статей Уголовных кодексов союзных республик – общесоюзного Уголовного кодекса не существовало) практически не появилось каких-либо новых либеральных моментов. Совершение преступления группой в соответствии со статьей 47, пункт «в» УК РСФСР вообще считалось отягчающим обстоятельством и, естественно, распространялось на все составы преступлений. Массовая фабрикация дел о контрреволюционных организациях при Хрущеве прекратилась, но применение статьи 58-11 по-прежнему имело широкие границы.

«Не обязательно, – считала Прокуратура СССР, – чтобы контрреволюционная организация или группа имела твердо выработанный устав, членские билеты и так далее». Главное, что «обвиняемые сознают (курсив мой – В.А.), что действия их направлены против Советского государства, что они действуют вместе в силу общности своих убеждений и для облегчения своей преступной деятельности»[43]. Всякая организационная деятельность, «направленная к подготовке или совершению контрреволюционных преступлений», считалась признаком создания контрреволюционной организации. Учитывая, что закон вообще не давал определения понятию «контрреволюционная организация», советское правосудие имело полную свободу рук при квалификации этого вида государственного преступления.

Некоторые изменения произошли в квалификации другой разновидности особо опасных государственных преступлений – террористических актов (статья 58-8 УК РСФСР). Для того чтобы квалифицировать насильственные действия (убийство, телесные повреждения, истязания) в отношении представителей власти как террористический акт, требовалось теперь доказать наличие все того же «контрреволюционного умысла». В отличие от довольно обычной практики 30-40-х гг., когда любое покушение на должностное лицо считали террористическим актом, при Хрущеве все-таки признали возможность «лично-бытового характера» подобных преступлений и старались избиение председателя колхоза ревнивым мужем государственным преступлением не считать.

Расширительная интерпретация «террористического акта», сплошь и рядом имевшая место в сталинские времена, во второй половине 50-х гг. встречалась реже. Но время от времени Прокуратура СССР все-таки фиксировала всплески этого сталинского синдрома[44]. Из 14 изученных Верховным судом СССР приговоров 1957 г. по делам о террористических актах только в трех случаях люди были осуждены за конкретные действия. Остальным было предъявлено обвинение в покушении на террористический акт – «за выражение в письменной или устной форме так называемых «террористических намерений»[45].

При Хрущеве был восстановлен более или менее нормальный порядок основных процедур, связанных со следствием, вынесением приговора и рассмотрением кассационных протестов и жалоб по делам о контрреволюционных преступлениях в суде. При рассмотрении протестов прокурора в суде второй инстанции суд обязан был не просто разобрать жалобу, но и независимо от содержания протеста рассмотреть дело в ревизионном порядке, т.е. выявить и другие возможные нарушения закона, влекущие за собой отмену приговора.

Все эти и многие другие изменения и исправления в практике применения законодательства о «контрреволюционных преступлениях» создали юридическую базу как для реабилитации сотен тысяч невинно осужденных при Сталине людей, так и для уменьшения сроков наказания либо амнистии тех политических заключенных, кого советское правосудие продолжало считать виновными.

Тысячи людей вышли на свободу из лагерей.

Но в какой мере и каким образом новые веяния в советском правосудии затронули участь новых жертв политических репрессий? Ведь при Хрущеве ЦК КПСС и карательные органы всего лишь «восстановили» дух и букву жестоких советских законов против любых проявлений оппозиционности. Действительная суть хрущевской либерализации заключалась в том, что люди, в отличие от сталинских времен, могли теперь прогнозировать последствия своих действий, власть более или менее ясно давала понять, за что и при каких обстоятельствах инакомыслие может привести на скамью подсудимых. Шансы попасть в тюрьму за антисоветские высказывания постоянно снижались, хотя при Хрущеве они отнюдь не приблизились к нулевой отметке. Предсказуемые «правила игра» во взаимоотношениях населения и власти – вот то новое, что пришло на смену сталинскому режиму, хотя сама природа режима не изменилась. Образно говоря, сталинекая практика «чрезвычайщины» делала ставку на тотальное запугивание людей, била «по площадям». В этой системе отношений лояльность и «рот на замке» не могли гарантировать выживания. Личность была дезориентирована, никто не мог выработать правила «техники безопасности» для существования в подобном перекошенном мире.

Хрущевская и послехрущевская практика «законных репрессий» выбирала конкретные цели, а значит, восстанавливала более или менее ясные ориентиры социального поведения, делала последствия тех или иных действий предсказуемыми. Человек теперь знал, что «можно» и чего «нельзя» делать. Именно это (и ничто иное) создавало субъективное ощущение большей свободы. Власть меньше стала злоупотреблять законом, но сам закон не стал от этого более справедливым. Восстанавливались нормы «социалистической законности», но сама законность по-прежнему была «социалистической» – жестокой и противоречивой. Провозглашенная в Конституции СССР 1936 г. свобода слова, митингов и собраний фактически отменялась статьей 58 УК РСФСР и соответствующими статьями Уголовных кодексов других союзных республик о «контрреволюционных преступлениях», а меры наказания, предусмотренные этой статьей, по-прежнему были сопоставимы только с наказаниями за самые тяжкие уголовные преступления (убийства, изнасилования и т.д.).

Простое высказывание любых альтернативных официально «утвержденным» коммунистическими олигархами взглядов в 1950-е гг. по-прежнему трактовалось как опасное государственное преступление. При Хрущеве перестали сажать совершенно невинных людей, но само извращенное понимание «вины» личности перед режимом осталось вполне сталинским. Власть ни на йоту не расширила пространства для высказывания альтернативных взглядов, но ликвидировала риск уголовного преследования для тех, кто не выходил за рамки дозволенного. Лояльные обыватели, исполнительные бюрократы, деятели литературы и искусства, готовые следовать законам «социалистического реализма», «творческие марксисты», выращенные в совпартшколах и не выходившие за рамки официальных идеологических интерпретаций, – одним словом, абсолютное большинство населения страны могло теперь вздохнуть свободно и даже позволить себе вольность легкого фрондирования. Один-два шага за границы дозволенного, если они сопровождались соблюдением коммунистических ритуалов и необходимыми «молитвами» о верности социализму, стали теперь допустимым риском, игрой с властью, которая могла и не закончиться тюрьмой, если ты успел вовремя вернуться в очерченные коммунистическими правителями рамки, если ты научился правильно понимать политические сигналы и намеки. Эта новая социальная ситуация могла восприниматься как освобождение только по сравнению с временами сталинского террора, когда даже лояльность к власти не давала человеку почти никаких гарантий, а жизнь, по старому анекдоту, напоминала переполненный трамвай, в котором «половина сидит, а половина трясется».

Показательно, что власть никогда не стремилась к установлению полной ясности в «правилах игры». В известном смысле некоторая размытость юридических границ – постоянная зона риска для личности – как раз входила в «правила игры», держала в напряжении, повышала тревожность и возбуждала страх и мнительность у потенциальных оппозиционеров. Режим же сохранял возможность при необходимости и по собственному политическому произволу обрушить удар репрессий на ту или иную социальную группу.

Стремление к большей юридической ясности, появившееся было у тех, кто непосредственно надзирал за соблюдением закона, не нашло поддержки «наверху». 8 декабря 1958 г. заместитель Генерального прокурора СССР Д.Е. Салин, руководивший надзором за следствием в органах государственной безопасности, направил другому заместителю Генерального прокурора, П.И. Кудрявцеву рукопись методического пособия «Прокурорский надзор по делам о государственных преступлениях». На первой странице рукописи кто-то (очевидно, сам Кудрявцев) написал красным карандашом «общие замечания»: привести в соответствие с изменившимся законодательством, сократить ненужные подробности, переделать введение и другие похожие пожелания. Рукопись явно прошла экспертизу Кудрявцева, хотя он и предложил сократить ее до размеров «методических указаний». Однако выше замечаний Кудрявцева уже сам Генеральный прокурор наложил свою резолюцию: «Еще лучше этого пособия не издавать. 20/1. Р. Руденко»[46]. В тот же день он переговорил с Салиным и, не утруждая себя излишними объяснениями, брошюру печатать запретил. Обескураженный заместитель, вернувшись от начальника, написал на своем сопроводительном письме «для памяти»: «Р.А. считает, что издавать методическое пособие по делам о государственных преступлениях не надо, так как в этом пособии надобности нет»[47]. В общем, не надо, потому что не надо. 16 апреля 1959 г. все отпечатанные на гектографе 37 экземпляров пособия были уничтожены «путем сожжения»[48]. Остался только один экземпляр, немедленно засекреченный и отправленный «в дело».

Мне неизвестно, чем руководствовался Генеральный прокурор, запрещая издание. Ведь в действиях периферийных органов прокуратуры по надзору за следствием в органах государственной безопасности постоянно встречалась масса мелких и крупных ошибок – от неверного определения состава преступления до нарушения процедуры информирования вышестоящих органов о возбуждении уголовных дел по государственным преступлениям. Может быть, Руденко просто не понравилась рукопись, но, скорее всего, опытный политик, сделавший карьеру при Сталине, посчитал, что издание любого регламентирующего документа о порядке следствия по делам о государственных преступлениях только свяжет властям руки и при изменении политической ситуации в какой-то мере ограничит возможность выгодных для режима интерпретаций законодательства.

Важнейшим новшеством в репрессивно-карательной деятельности властей в эпоху «либерального коммунизма» стал постепенный отказ от судебных преследований и уголовного наказания подавляющего большинства людей, «вставших на путь антисоветской деятельности», и все более широкое распространение практики мягкого давления на потенциальных оппозиционеров, так назьшаемое «профилактирование». Обычно «профилактирование» представляло собой вызов лица, замеченного в антигосударственной деятельности, для «беседы» в органы государственной безопасности, в ходе которой подозреваемого «отечески» запугивали возможными последствиями продолжения его антисоветской деятельности и отбирали подписку о полученном им «предупреждении».

Эта мера воздействия начала частично применяться уже с середины 1950-х гг. Официальный статус она получила после выступления Н.С. Хрущева на XXI съезде КПСС в 1959 г., когда впервые всенародно прозвучало понятие «профилактика». В целом, эта новая политика шла в контексте так называемого применения мер «общественного воздействия» по отношению к людям, совершившим преступления, но не представлявшим особой общественной опасности. Власти, столкнувшиеся в конце 1950-х гг. с беспрецедентным распространением мелких уголовных преступлений (мелкие хищения и хулиганство), здраво рассудили: вряд ли следует набивать тюрьмы и лагеря мелкими преступниками и превращать исправительно-трудовые учреждения в «школы уголовников». Политические же преступники (особо опасные), содержавшиеся отдельно, фактически имели все шансы оказаться в своеобразной «школе революционеров», установить связи и контакты, «обменяться опытом» и т.п. В результате после выхода из заключения человек, часто попадавший туда романтическим и наивным борцом за справедливость и «правильный социализм», мог стать опытным подпольщиком, чье антиправительственное поведение получало дополнительную мотивацию как в личной обиде, так и в переживании собственного «изгойства».

Логика была простая: чем выращивать в тюрьмах и лагерях сознательных борцов с режимом, загонять людей в угол, из которого, может быть, уже не будет возврата к нормальной жизни, а лучше сказать к формальному смирению и примирению с режимом, лучше превратить своих потенциальных противников в людей, запуганных угрозами, но не утративших социальной перспективы, ощущающих над собой дамоклов меч уголовного наказания, но имеющих шанс его избежать при лояльном отношении к власти и отказе от крамольной деятельности. Страх перед неизбежностью наказания часто бывает более эффективным средством «пресечения», чем жестокость этого наказания. В профилактировании «нездоровых политических настроений» наряду с органами государственной безопасности принимали участие партийные, комсомольские, профсоюзные организации – так называемая «советская общественность». Для усиления «эффекта» в конкретных случаях применялись исключение из КПСС, из ВЛКСМ, из учебного заведения или увольнение с работы.

Обращаясь к профилактированию как средству борьбы с крамолой, власти заботились и об идеологическом престиже «построенного в основном социализма». Новый строй должен был предстать перед восхищенным миром во всей красе, подать положительный пример, быть воплощением если не рая земного, то хотя бы благопристойного дантова чистилища. 19 ноября 1957 г. Н.С. Хрущев в беседе с корреспондентом американского информационного агентства Юнайтед Пресс Генри Шапиро утверждал: «Количество преступников в СССР значительно сократилось. Нашей милиции и судебным органам чаще приходится иметь дело с хулиганскими поступками или уголовными преступлениями, а политические преступления стали теперь у нас редкими явлениями. Среди людей, понесших за последние годы заслуженную кару за свою антисоветскую деятельность, большую часть составляют агенты, заброшенные в Советский Союз извне»[49]. В этой фразе все было неправдой: вспышка судимости за антисоветскую агитацию и пропаганду (как раз в 1957 г.) противоречила заявлению о «редкости» этого вида преступления, кивок в сторону «агентов, заброшенных в Советский Союз извне» просто был наглой ложью. В 1956-1957 гг. за шпионаж в СССР вообще никого не осудили[50]. Тем не менее, раз слова были сказаны (и не раз), следовало стремиться к тому, чтобы реальность хоть в чем-то походила на свой идеологический образ.

Мифы о «либерале» Хрущеве (к созданию которого, как мы видели, приложил руку и он сам), так же как и о «консерваторе» Брежневе (бытовавший в кругах столичной интеллигенции), нуждаются в более строгой исторической интерпретации, поскольку в общей историографии советского общества они до сих пор выступают в роли некой самоочевидной истины.

В 1996 г. в журнале «Источник» был опубликован документ из Архива Президента Российской Федерации, составленный, по всей вероятности[51], в 1988 г. председателем КГБ при Совете Министров СССР В. Чебриковым по поручению М.С. Горбачева. На его основании составлена Таблица 1.

Таблица 1. Статистические сведения о числе лиц, осужденных за антисоветскую агитацию и пропаганду и за распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, за период с 1956 по 1987 г.*

Годы	Осуждено по:
ст. 70 УК РСФСР	ст. 190 УК РСФСР	По обеим статьям	В среднем осуждений за год
1956-1960	4676	–	4676	935,2
В том числе: 1957 1958	1964 1416	–	1964 1416	1964 1416
1961-1965	1072	–	1072	214,4
1966-1970	295	384	697	135,8
1971-1975	276	527	803	160,6
1976-1980	62	285.	347	69,4
1981-1985	150	390	540	108
1986-1987	11	17	28	14
Итого	6543	1609	8152	254,8

* Подсчитано по: Источник. 1995. № 6. С. 153.

Данные таблицы 1 зафиксировали всплеск политических репрессий в 1957-1958 гг. Количество осужденных за антисоветскую агитацию и пропаганду в течение этих двух лет составляет 41,5% от общего числа всех осужденных за 32 года «либерального коммунизма»! На этот всплеск политических репрессий после XX съезда КПСС, противоречащий мифу о хрущевской «оттепели», уже обратили внимание некоторые авторы[52]. Е. Паповян, понимая вопиющий характер противоречия между данными судебной статистики и стереотипными представлениями о хрущевском времени, подчеркнула в начале своей статьи о применении статьи 58-10 УК РСФСР в 1957-1958 гг.: «У людей, специально не интересующихся современной историей, упоминание о репрессиях второй половины 1950-х годов вызывает удивление»[53].

Вспышка репрессивной активности власти косвенно отражала глубокие трансформации в советском обществе. В 1957-1958 гг. социальные иллюзии, порожденные разоблачениями «культа личности» на XX съезде КПСС и мифом о наступившей «оттепели», с одной стороны, трудности адаптации значительных групп населения к новой политической интерпретации недавнего прошлого – с другой, наложились на противоположные по своей политической направленности и потому дезориентировавшие общество события: откровенная демонстрация сталинистских мускулов – подавление советскими войсками народного восстания в Венгрии и удаление в 1957 г. из политического руководства наиболее «крутых» сталинистов (в действительности, может быть, и не намного более «крутых», чем Хрущев, но ставших опасными для него Молотова, Кагановича, Маленкова и «примкнувшего к ним» Шепилова). Взаимодействие этих разнонаправленных факторов, отразивших серьезные противоречия среди коммунистических олигархов, активизировало практически всех потенциальных оппонентов режима: от «истинных марксистов» и «либералов» до националистов и сталинистов.

Подавление венгерского восстания вызвало протесты прежде всего образованных или относительно образованных романтиков как марксистского, так и «протолиберального» толка. Они хотели от власти логики и последовательных действий на пути к «истинному ленинизму» или абстрактно понимаемой «свободе». В свою очередь, отставка Молотова, Кагановича и Маленкова («верных ленинцев и сталинцев») спровоцировала вспышку «народного сталинизма», вообще простонародную оппозиционность власти, проникнутую недовольством условиями жизни и традиционными для России эгалитаристскими и античиновничьими настроениями[54].

Подъем оппозиционных настроений в 1957-1958 гг. заставил власти задуматься над тем, кто и почему противостоит режиму. В мае 1958 г. Верховный суд СССР произвел обобщение судебной практики по делам о контрреволюционных преступлениях[55]. Анализ был основан на репрезентативной выборке из всех рассмотренных в 1956-1957 гг. дел (кроме дел, рассмотренных в военных трибуналах), что составляло 59,9% от общего количества, а также на материалах общесоюзной судебной статистики[56]. Общий вывод вселял некоторую тревогу, но не обескураживал: снизившись до минимума в 1956 г., судимость за контрреволюционные преступления в 1957 г. резко пошла вверх – 2498 человек. Впрочем, успокаивали чиновники Верховного суда СССР, «удельный вес этих преступлений к общей судимости по уголовным делам остается незначительным и составил 0,3%»[57]. Причины же явления объясняли в целом верно, но в тонкости не вдавались. Рост числа осужденных за антисоветскую агитацию и пропаганду (84,5% всех осужденных за «контрреволюционные преступления») связывали как с «реакцией неустойчивых и враждебных элементов на события внешнеполитической и внутренней жизни, в частности, на контрреволюционный] мятеж в Венгрии и на разоблачение вредных последствий культа личности», так и с «усилением деятельности органов государственной безопасности, прокуратуры и суда по привлечению к ответственности и осуждению враждебных элементов после издания письма ЦК КПСС от 19 декабря 1956 г. «Об усилении политической работы в массах и пресечении вылазок антисоветских, враждебных элементов»[58].

Динамика судимости за антисоветские преступления, косвенно отражавшая изменения настроений в обществе, показывала, что наибольший рост недовольства продемонстрировал тот класс, на который власти, по обыкновению, возлагали наибольшие надежды. Доля осужденных рабочих в 1957 г. резко выросла и достигла почти 50% от общего количества. Служащие и особенно крестьяне в тот же период демонстрировали, напротив, определенное социальное спокойствие. «Прочие» (единоличники, кустари, лица без определенных занятий) давали устойчиво высокую долю осужденных, непропорциональную их доле в населении страны (см. таблицу 2). В 1957 г. (за другие годы у нас, к сожалению, данных нет) доля маргинальных элементов среди «антисоветчиков» была велика (15,7%). Больше трети из них составляли прежде судимые (39,4%), в основном за общеуголовные преступления. 1,1% были твердыми противниками режима – они уже имели в прошлом судимость за антисоветскую агитацию и пропаганду и после реабилитации вновь попали под суд[59]. Большинство осужденных антисоветчиков представляли не интеллигенцию (растворенную официальной статистикой в расплывчатой категории «служащих»), а народный политический «андерграунд», тех, кого мы во втором разделе книги назвали «бульоном оппозиционности».

Таблица 2. Доля представителей различных социальных групп среди осужденных за контрреволюционные преступления, в %

Социальные группы	1954	1955	1956	1957
Рабочие	33,9	30,1	32,9	46,8
Служащие	20,3	24,9	24,1	18,3
Колхозники	16,7	18,5	13,4	9,9
Прочие (крестьяне-единоличники, кустари, лица без определенных занятий)	29,1	26,5	29,6	25,0

Составлено по: ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 32. Д. 5080. Л. 6.

Антисоветской агитацией и пропагандой занимались в основном одиночки (91,3% осужденных), 6% осужденных действовали небольшими группами (по 2-3 человека), 2,7% были объединены в более многочисленные организации. По мнению властей, большинство из них были «злостными антисоветчиками». 62,6% осужденных успевали до ареста совершить «неоднократные действия», после первого же эпизода попадался лишь каждый третий. На самом деле анализ наиболее распространенных в 1956-1957 гг. форм антисоветской активности противоречит этому выводу:

Формы% осужденных к общему числу антисоветской активности осужденных за антисоветскую агитацию и пропаганду

Устные контрреволюционные 57

высказывания

Антисоветские листовки 13

Анонимные и подписанные письма антисоветского содержания

В том числе: анонимные подписанные

Хранение и распространение антисоветской литературы, в том числе дневники, переписанные от руки стихотворения и песни и другие рукописные документы антисоветского содержания

Составлено по: ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 32. Д. 5080. Л. 17-18.

Ясно, что больше половины осужденных (57%) оказались в заключении просто «за разговоры», т.е. никакой целеустремленной антисоветской деятельностью просто не занимались, хотя и были настроены если не враждебно, то по крайней мере критически по отношению к режиму и его политике. Еще 3% «антисоветчиков» составляли наивные люди, решившиеся критиковать власть в открытую, не видя в своем подписанном обращении к начальству никакого криминала. 7,7% были осуждены за «хранение и распространение антисоветской литературы», т.е. в большинстве своем – тоже «ни за что». Сознательными оппонентами власти можно считать только авторов листовок и антисоветских анонимок – 31%.

Другими словами, в середине 1950-х гг. власть все еще демонстрировала ветхозаветное, жестокое, осмеянное еще Салтыковым-Щедриным и расцветавшее в сталинские времена отношение к крамоле. Наказанию подлежали не только поступки, но и сам образ мысли. Полицейские же чиновники, готовые хватать людей за «неправильные мысли», явно испытывали полумистический трепет перед произнесенным Словом, каковое мифологическое сознание наделяет силой заклинания и проклятия.

Что же это было за Слово и какие именно «потрясения основ» оно в себе заключало? 33,7% устных и письменных «высказываний» были общей критикой «советской власти и конституционных принципов социалистического государства (советская демократия, колхозный строй, права и свободы граждан и др.), 13,5% были реакцией на «разоблачение вредных последствий культа личности». Причем власти не отделяли тех, кому эти разоблачения показались недостаточными, от тех, кто полагал их излишними и неправильными. Главное было в том, что и те и другие «высказывались» против воли начальства, уже сообщившего народу о «правильном» образе мысли.

Те или иные решения власти в области внутренней политики обругали 27,3% осужденных, 8,2% «неправильно» отреагировали на события в Венгрии, 8% допустили «антисоветские высказывания на религиозной почве», 9,3% были замечены в «буржуазно-националистических контрреволюционных высказываниях»[60].

Устная крамола (по сравнению с письменной) отличалась значительно большей резкостью тона и выражений («высказывания, содержащие клевету и нецензурную брань в адрес КПСС, Советского правительства и их руководителей» составили 28,8%, «террористические угрозы» в адрес коммунистов – 12,3%), более острой спонтанной реакцией на события в Венгрии (28,4%). Остальные устные высказывания в массе своей были обычным ворчанием по поводу внутренней и внешней политики[61].

Распространением антисоветских листовок, требовавшим целеустремленности и усилий, занимались главным образ молодые образованные мужчины. Больше половины «листовочников» (58,1%) составляли люди в возрасте до 24 лет. Доля этой же возрастной группы среди всех осужденных за антисоветскую агитацию и пропаганду была в два с лишним раза меньше (24,4%). Еще более яркую картину дает сравнение образовательного уровня: среди «листовочников» 44,8% составляли учащиеся, среди всех осужденных – только 4,6%. В 1956-1957 гг. листовки в основном писали от руки (в 64 случаях из 71, включенного в анализ Верховного суда СССР). В двух случаях использовалась пишущая машинка, трижды в дело были пущены изготовленные в Западном Берлине листовки так называемого «центрального объединения послевоенных эмигрантов из СССР» – «Национально-трудового союза». Обычно листовки расклеивали в общественных местах или разбрасывали на территории предприятий. Разбрасыванием листовок на улице, делом абсолютно бесперспективным, молодые люди старались не заниматься[62].

Чиновники Верховного суда СССР специально изучили 108 дел 1956-1957 гг. о распространении антисоветских анонимных писем. Всего по этим делам проходило 112 человек, из них 32 человека имели в прошлом судимость (среди «листовочников» таких было гораздо меньше)[63]. Наиболее популярными среди анонимщиков были следующие темы (см: таблицу 3).

Таблица 3. Наиболее популярные темы анонимных антисоветских листовок в 1956-1957 гг.

Темы анонимных антисоветских писем(формулировки из справки Верховногосуда СССР)	В % к общему числу изученных писем
с нападками на внутреннюю и внешнюю политику партии и правительства, в частности по вопросу о венгерских событиях, о взаимоотношениях с другими странами социалистического лагеря, о налоговой политике, заработной плате, пенсиях, состоянии сельского хозяйства, национальной политике	27,2
с клеветой на материальные условия жизни в СССР и с восхвалением жизни в капиталистических странах	16,6
содержащие призыв к свержению советского правительства, невыполнению его решений, расправе с коммунистами, выступление против руководящей роли КПСС	14,6

Окончание таблицы 3

Темы анонимных антисоветских писем(формулировки из справки Верховногосуда СССР)	В % к общему числу изученных писем
с оскорблениями и угрозами по адресу руководителей партии и правительства, ответственных государственных и общественных деятелей	14,6
со «злобными выпадами» против советской демократии	14,6
с иными антисоветскими высказываниями и измышлениями	8,6
с призывами добиваться выхода Украины, Белоруссии из СССР, передачи Закарпатской Украины Венгрии	3,3

Составлено по: ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 32. Д. 5080. Л. 30.

В конце 1950-х гг. отмечается тенденция к некоторому смягчению карательной политики хрущевского руководства, идет поиск новых, более эффективных и менее жестоких форм борьбы с крамолой, шире распространяется практика профилактирования. Значительная часть выявленных «антисоветчиков» в начале 1960-х гг. уже не привлекалась к суду. Например, из 385 политических преступников, выявленных в мае – январе 1964 г., 225 человек (58,4%) было профилактировано[64]. Эти цифры еще далеки от «брежневских» пропорций, но тенденция тем не менее достаточно очевидна.

На рубеже 1950-1960-х гг. был произведен частичный пересмотр поспешных и вынесенных вопреки «социалистической законности» приговоров 1957-1958 гг. Власть как бы попыталась загладить нанесенные населению незаслуженные обиды. В итоге обиженными оказались некоторые руководители органов государственной безопасности. Они, как им казалось, рьяно следовали «генеральной линии», сформулированной в свое время в закрытом письме ЦК КПСС от 19 декабря 1956 г. «Об усилении политической работы партийных организаций в массах и пресечении вылазок антисоветских враждебных элементов». Теперь же судебные органы и Прокуратура СССР поставили под сомнение качество их работы.

30 ноября 1960 г. председатель КГБ при Совете Министров Украинской ССР генерал-майор В. Никитченко направил председателю КГБ при СМ СССР А.Н. Шелепину раздосадованное письмо. Генерал жаловался, что в действиях органов государственной безопасности, суда и прокуратуры нет единой практики, что приговоры, вынесенные во время репрессивной атаки на крамолу в 1957-1958 гг. (после событий в Венгрии), Прокуратура СССР пересматривает в порядке надзора, смягчает, прекращает за отсутствием состава преступления либо переквалифицирует обвинения на «хулиганство» и другие общеуголовные статьи[65].

Шелепин разослал письмо В.Ф. Никитченко в Верховный Суд и Прокуратуру СССР и потребовал «выработки единой точки зрения и, возможно, дачи совместных разъяснений»[66]. Но Прокуратура СССР стояла на своем. При рассмотрении дел, вызвавших раздражение государственной безопасности, утверждали работники прокуратуры, выяснилось, что следствие по некоторым из них проведено на низком уровне: «Не все обстоятельства подверглись исследованию […] при допросах обвиняемых и свидетелей ставились неправильные вопросы». В большинстве спорных дел при оценке высказываний обвиняемых не учитывались все установленные по делу обстоятельства. Вместо того чтобы согнуть спину перед всемогущим еще недавно КГБ, работники Прокуратуры СССР предложили «указать прокурору Украинской ССР на недостатки в осуществлении прокурорского надзора», другими словами, наказать его за то, что он покорно штамповал обвинительные заключения, подготовленные следователями государственной безопасности. В конце концов, конфликт ведомств спустили на тормозах[67]. Попытки некоторых высокопоставленных чинов КГБ вырваться из клетки «социалистической законности» на простор политических репрессий против инакомыслящих провалились.

Власть и ее оппоненты: динамика конфликта–2

Приход к власти группы Брежнева в конце 1964 г. ознаменовался, по выражению тогдашнего председателя КГБ В. Семичастного, «некоторым оживлением антисоветской деятельности отдельных лиц»[68], скорее всего ситуативным. Действительно новым было не «оживление», а новое качество некоторых крамольных для руководства страны выступлений. Традиционная подпольная и тайная антисоветская деятельность с ее социалистической в массе своей фразеологией как бы отодвигается на второй план. На первый же план выходит вполне легальная оппозиционная активность, которая имела к тому же более широкую аудиторию и сферу влияния. В отличие от подпольных организаций 1950 – начала 1960-х годов; которые критиковали режим чаще всего с позиций марксизма и социализма, новая оппозиция возмутила председателя КГБ тем, что «участники некоторых групп пытались даже (курсив мой. – В.К.) пропагандировать идеи реставрации капитализма в нашей стране»[69]. Уходила в прошлое революционная романтика подпольных «исправителей» социализма. В крупных городах, как констатировал председатель КГБ, среди вузовской молодежи распространялись нигилизм, фрондерство и аполитичность, «равнодушие и безразличное отношение к социальным и политическим проблемам, к революционному прошлому нашего народа», «критиканство под флагом борьбы с культом личности».

Начиналась новая эпоха, эпоха идеологического кризиса советского коммунизма. Семичастный, при всей глупости и наивности некоторых ключевых суждений, почувствовал угрозу не в возникновении новых групп, по-прежнему малочисленных, а в широкой ауре интеллигентской оппозиционности. Пытаясь понять, что происходит, он зачислил чуть ли не в «антисоветские проявления» практически все крупные явления художественной жизни первой половины 60-х гг., резко отозвался о «вредной линии» журнала «Новый мир». Все это теперь казалось ему, по всей вероятности, даже более опасным, чем само по себе появление тех или иных оппозиционных групп – их-то как раз органы государственной безопасности умели находить и обезвреживать. (Сбитый с толку Семичасткый даже успокаивал своих боссов на этот счет: нет оснований говорить о «росте в стране недовольства существующим строем или о серьезных намерениях создания организованного антисоветского подполья».) Однако и он не скрывал, насколько интенсивными стали связи некоторых «антисоветчиков» с обществом и творческой интеллигенцией. Они, эти «антисоветчики», не только не прятали своего лица, но существовали в интеллектуальном и моральном пространстве интеллигентской фронды. Появилась влиятельная и неуничтожимая среда, оппозицию стало крайне трудно полностью изолировать от ее социальной базы или окружить стеной молчания.

К этому следует добавить тревогу власти по поводу полуорганизованной националистической оппозиции, которая имела еще большее интеллектуальное влияние, могла, в отличие от московских интеллектуалов, апеллировать ко всему народу, выходить за рамки морально-интеллектуальной критики, непосредственно влиять на политическую жизнь. В. Семичастный не случайно начал свою докладную записку в ЦК КПСС с сообщения об аресте 20 украинских националистов, взгляды и документы которых «в различной степени были известны весьма широкому кругу интеллигенции (свыше 1000 человек)»[70]. Цифра относится только к поименно известным следствию людям, на самом деле круг осведомленных был, несомненно, значительно шире.

В контексте этой конфронтации с интеллектуалами следует рассматривать так называемый консервативный поворот группы Брежнева в идеологии. Политическая суть частичной реабилитации Сталина во второй половине 1960-х гг. была несколько иной, чем это обычно трактует историография. Напомню, что правление Хрущева как бы обрамлено просталинскими массовыми выступлениями, причем последнее из них (в Сумгаите в 1963 г.) было сугубо простонародным[71]. К этому следует добавить весьма частые случаи народной критики Хрущева именно со сталинистских позиций. Надо полагать, что сменивший Хрущева Брежнев адекватно отреагировал на эти и им подобные «сигналы». Свертывание критики Сталина было связано не только с попытками идеологического укрепления режима и его демонстративным «антихрущевизмом», но и представляло собой уступку «народному сталинизму», главным в котором была не политическая верность «сталинским заветам», а поиск идеологической оболочки для выражения своего недовольства. Разочаровавшая интеллигенцию и ставшая одной из причин расцвета диссидентского движения в конце 1960 – начале 1970-х гг. частичная реабилитация Сталина в то же время позволила «вывести из игры» гораздо более многочисленную группу недовольного режимом «простого народа». Призывая к «объективной и взвешенной» оценке Сталина, партийные олигархи как бы выбрали из двух зол меньшее. Они разозлили интеллигенцию, но зато умиротворили потенциальную «простонародную оппозицию», подкрепив свою политику кое-чем более существенным – материальными подачками народу в конце 1960-1970-х гг.

Интеллектуальная элита не приняла «просталинской» корректировки идеологии, которую она справедлибо связала с новыми ограничениями и без того куцей свободы творчества. Выдвинувшаяся из этой среды группа инакомыслящих бросила властям вызов. Она отказалась от методов подпольной борьбы, столь характерных для предыдущего периода, почти избавилась от комплекса вины перед государственной властью, нередко мучившего ее предшественников, и, неслыханное дотоле дело, заявила свои претензии на легальность.

Властям пришлось в спешном порядке заканчивать начатое еще при Хрущеве «осовременивание» репрессивной политики. Первая организованная антиправительственная демонстрация протеста, состоявшаяся в декабре 1965 г. на площади Пушкина в Москве, тем не менее застала «начальство» врасплох. Суть новой проблемы председатель КГБ при Совете Министров СССР В. Семичастный сформулировал 11 декабря 1965 г. в докладной записке в ЦК КПСС. Он сообщил об участившихся в последних месяцах 1965 г. случаях «антисоветских проявлений», в том числе и в форме открытых «политически вредных» выступлений: «Дело иногда доходит до того, как это было, например, в Москве, когда некоторые лица из числа молодежи прибегают к распространению так называемых «гражданских обращений» и группами выходят с демагогическими лозунгами на площади. Формально в этих действиях нет состава преступления (курсив мой. – В.К.), но, если решительно не пресечь эти выходки, может возникнуть ситуация, когда придется прибегнуть к уголовным преследованиям, что вряд ли оправдано»[72].

Стали искать выход. Неудачные политические импровизации местных властей распространения не получили. Тупиковой показалась тактика ленинградских властей в деле поэта Иосифа Бродского, осужденного в 1964 г. «за паразитический образ жизни», а не за «антисоветскую деятельность». Поэт этой деятельностью, собственно, и не занимался, но власти все равно раздражал. Судебный «эксперимент» с «тунеядцем Бродским», по всей вероятности, не встретил поддержки в Москве. В надзорном производстве Прокуратуры СССР по делу И. Бродского имеется следующее заключение: «Насколько правильно составлена стенограмма, судить трудно, но если она правильная, то этот факт лишний раз подтверждает тенденциозность и необъективность рассмотрения дела и скорую расправу с Бродским»[73]. В том же деле имеются протесты Прокуратуры СССР по вынесенному Бродскому приговору, докладная записка Генерального прокурора СССР Руденко, Председателя Верховного суда СССР Горкина и председателя КГБ Семичастного в ЦК КПСС о целесообразности досрочного освобождения поэта[74]. Первый блин явно вышел у властей комом[75].

В борьбе с новыми формами оппозиционных выступлений власти попытались, прежде всего, изменить «правила игры». Раз целый ряд действий, явно враждебных режиму, нельзя подвести под статьи об антисоветской агитации и пропаганде, то их следует считать преступлением против порядка управления. 16 сентября 1966 г. Указом Президиума Верховного Совета РСФСР в УК РСФСР были внесены статьи 190-1, 190-2 и 190-3 (аналогичные статьи появились в Уголовных кодексах других союзных республик). Статья 190-1 предусматривала уголовное наказание «за распространение измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». Практически это означало, что за любое критическое заявление «крамольников» и инакомыслящих можно теперь привлечь к уголовной ответственности. Единственное ограничение, которое наложила на себя власть, да и то условно, было связано с привлечением к уголовной ответственности именно за распространение «измышлений», а не за простое их высказывание. Другими словами, обычных «болтунов» режим все-таки оставил в покое.

В принципе статья 190-1 (как и другие новшества 1966 г. в Уголовных кодексах) противоречила советской Конституции (Уголовный кодекс должен был приниматься не Указом Президиума, а решением Сессии Верховного Совета). Это дало основание диссидентам протестовать и защищаться, требовать отмены «административного указа». (Статья 190-1 была отменена при Горбачеве Указом Президиума Верховного Совета РСФСР от 11 сентября 1989 г.) Одновременно Указ вводил уголовную ответственность за надругательство над государственными гербами и флагами (ст. 190-2 УК РСФСР и аналогичные статьи УК других республик). Ранее, если не обнаруживалось «антисоветского умысла», подобные действия, получавшие все большее распространение, квалифицировались как хулиганство.

В борьбе с организованными демонстрациями протеста под лозунгами защиты советской Конституции режим попытался использовать статью 190-3 УК РСФСР («Организация или активное участие в групповых действиях, нарушающих общественный порядок»). Статья предусматривала уголовное наказание не за групповые действия сами по себе, а за их возможные последствия: 1) грубое нарушение общественного порядка; 2) явное неповиновение законным требованиям представителей власти; 3) нарушение работы транспорта; 4) нарушение работы государственных, общественных учреждений или предприятий. Однако это отнюдь не делало вполне «законной» расправу над всеми участниками демонстраций протеста, опиравшихся на конституционное право на проведение митингов и демонстраций. Из диспозиции статьи 17 Основ уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик следовало, что рядовые участники групповых действий все же не подлежат уголовной ответственности и к ним могут применяться лишь меры общественного воздействия.

Можно сказать, что, в конце концов, на изменение политической ситуации власти нашли достаточно нетривиальный ответ, особенно для режима, практиковавшего до сих пор исключительно террор, репрессии и запугивание в ответ на те или иные формы выражения народного недовольства. (Последний раз к этой проверенной тактике власти прибегли в 1957-1958 гг., чем, собственно, и породили многие из своих будущих проблем.) В середине 1960-х гг., особенно после прихода к власти Брежнева, карательные органы окончательно встали на путь систематического «профилактирования» довольно многочисленного околодиссидентского культурного слоя, что должно было лишить принципиальных противников власти естественной среды обитания, вместо того чтобы набивать «школы революционеров» в лагерях новыми способными учениками.

Важным средством борьбы с организованным инакомыслием стали показательные политические процессы над оппозиционными писателями и известными правозащитниками (Даниэль и Синявский, Гинзбург, Якир и Красин). Тщательно подготовленные кампании в прессе, сопровождавшие эти процессы, позволили властям заработать определенный политический капитал, дискредитировать интеллигентскую оппозицию в глазах простых людей и напугать интеллектуалов. В итоге режим снова начал диктовать свои «правила игры». Начальник отдела по надзору за следствием в органах государственной безопасности Солонин в докладе от 14 мая 1974 г. отмечал «блестящую работу» следователей по делу Якира и Красина: «Ни один из множества эпизодов, вмененных в вину Якиру и Красину, не поколеблен в суде. Как образец, это дело заслуживает, на мой взгляд, того, чтобы на нем поучить всех следователей органов государственной безопасности, как надлежит расследовать подобную категорию уголовных дел»[76].

Во второй половине 1960-х гг. значительные средства были брошены на усиление тайного политического сыска. В 1967 г. КГБ резко активизировал свою агентурную работу. В течение года было завербовано 24 952 новых агента, что составляло 15% от всей агентуры и в два раза превышало количество «выявленных» в том же году инакомыслящих[77]. Несложный подсчет показывает, что в целом агентура КГБ в конце 1960-х гг. составляла около 166 тысяч человек, что весьма далеко от традиционных представлений советских людей об окружавших их повсюду тайных агентах КГБ, но достаточно, чтобы контролировать потенциально опасные для режима социальные слои и группы. Сама же легенда о всепроникающем оке КГБ, о тотальном контроле за поведением всех и каждого, оказывала сдерживающее влияние на многих недовольных.

Обложенная со всех сторон органами государственной безопасности, затравленная систематическими идеологическими проработками, изолированная от народа интеллигентская оппозиция пыталась вдохнуть новые силы в угасавшее движение, но лидеры были «под колпаком» КГБ, а потенциальных «новобранцев» и сочувствующих немедленно «профилактировали» и «отрезали» от верхушки. В апреле 1969 г. председатель КГБ СССР при СМ СССР Ю. Андропов сообщал ЦК КПСС, что «инспираторы антиобщественных акций Красин и Григоренко продолжают изыскивать возможности активизировать вредную деятельность единомышленников и значительно расширить круг своих сторонников», предлагая обратиться с официальной просьбой к властям о разрешении создать «общества в защиту прав человека»; не дожидаясь получения ответа, они решили создать «в Москве, Киеве и Ленинграде так называемые «оргкомитеты» и широко информировать об этом общественность через возможности «самиздата». КГБ особо отметил тактические противоречия среди лидеров правозащитников: «Григоренко придерживается такой точки зрения: чем меньше нас, тем агрессивней мы должны себя вести, что единственное наше спасение в непрерывных атаках, что мы партизаны и должны придерживаться партизанской тактики, то есть заниматься непрерывными вылазками. Если мы замолчим или снизим интенсивность нашего давления, то нас раздавят». Красин же считает, что «существует центральное российское движение. Какое оно ни маленькое, ни убогое – оно существует, и это факт. […] Кроме героизма, кроме жертвенности, которые лежат в основе этого, это движение открытое, легальное, движение, которое не пользуется традиционными методами подпольщины, конспирации, подрывной деятельности, свержения и прочее. Оно имеет свои определенные этические принципы. Главный принцип и главное оружие его – это гласность […] Демонстрация – это пока еще не форма. Это пока истерическая форма. Пока на демонстрацию ходят 20-30-40 человек, это не демонстрация. На демонстрацию нужно выйти 1000 человек, тогда это будет демонстрация. Пока единственной апробированной формой, и даже признанной властями, является форма наших письменных протестов»[78]. Отказавшись от «подпольщины» и сделав ставку на гласность, на легальные или полулегальные формы борьбы, диссидентское движение поставило себя в сложное положение. С одной стороны, ему удалось существенно расширить идеологическую ауру критики режима, с другой – не делая из своей деятельности особой тайны, оно облегчило работу политического сыска. Будучи интеллектуально влиятельным и исключительным по своему значению культурным феноменом 1970-х гг., многократно превосходя «подпольщиков» по степени воздействия на общество, правозащитное движение не могло в то же время не страдать от организационного вакуума, отсутствия формальных связей и т.п. И если в некоторых странах Восточной Европы идеи инакомыслящих стали идеологией сильных общественных движений (например, в Польше), в СССР либеральные диссидентские идеи не успели пережить подобной трансформации, а само движение к концу 1970-х гг. практически сошло на нет. Докладные записки КГБ в ЦК КПСС с конца 1970-х гг. содержат упоминания только об «остатках т.н. «борцов за права человека» и т.п.[79].

Причины спада и кризиса правозащитного движения следует, однако, искать не только в полицейской мудрости Ю. Андропова, но и в том, что его (движения) начало и расцвет пришлись на период кратковременного «симбиоза» населения и власти. А когда власти исчерпали кредит доверия, потеряли из-за обострявшихся экономических проблем способность покупать лояльность «молчаливого большинства», безнаказанно накачивать в потребительский сектор экономики необеспеченные товарами деньги, правозащитное движение уже не имело сил использовать эту новую ситуацию в свою пользу.

Кроме того, будучи лишь видимой частью «антисоветского айсберга», диссиденты не только не могли, но и не пытались возглавить и организовать разнообразные формы оппозиционной деятельности. О значительной их части они просто не знали, как и все население СССР, но даже если бы и знали, то, верные своему отрицанию «подпольщины», вряд ли бы стали связываться с сомнительными «конспираторами». Однако тот факт, что с середины 1960-х гг. судебные преследования инакомыслящих пошли на спад, а затем и почти совсем прекратились, вовсе не означал, что размах традиционной крамольной деятельности пропорционально снизился. 11 октября 1972 г. председатель КГБ Ю.В. Андропов и Генеральный прокурор СССР Р.А. Руденко информировали ЦК КПСС о количестве профилактированных участников «группирований политически вредного характера». За пять лет (с 1967 по 1971 г.) было выявлено и профилактировано 13 602 человека, входящих в состав 3096 «группирований»[80]. В среднем получается 2720 человек в год. Если вспомнить, что в середине 1950-х гг. задержание за антисоветскую агитацию и пропаганду почти автоматически означало арест и судебное преследование, то уровень оппозиционной активности населения в первые годы пребывания Брежнева у власти нужно признать весьма высоким (выше даже, чем во время вспышки репрессий в 1957-1958 гг.). Можно даже говорить о серьезных, хотя и кратковременных, симптомах кризиса во взаимоотношении населения и власти. Причем среди осужденных по-прежнему доминировали рабочие[81]. Однако новый курс в политических преследованиях крамолы, связанный с именем Ю. Андропова, начал постепенно приносить свои плоды, а оппозиционная активность населения пошла на спад. В справке от 12 февраля 1976 г. о состоянии прокурорского надзора за следствием в органах государственной безопасности и работе отдела за 1975 г. отмечается, что в 1975 г. «предостережено» только 484 человека. Из них лишь один впоследствии был привлечен к уголовной ответственности[82].

В конце 1970-х гг. появились симптомы того, что режим снова засасывает в воронку растущего простонародного недовольства. Если в 1969-1977 гг. – пик «брежневизма» – не было зафиксировано ни одного случая крупных массовых беспорядков, то в 1977 и в 1981 гг. появляются первые ласточки новой «беспорядочной» волны: хулиганские волнения в г. Новомосковске Тульской области и антимилицейские беспорядки с этнической подкладкой в г. Орджоникидзе (Северо-Осетинская АССР)[83]. Симптомы социального кризиса проглядывали в охватившей страну в конце 1970-х гг. эпидемии повального пьянства. По сравнению с 1960 г. потребление спиртного выросло в два раза. На учете состояло 2 миллиона алкоголиков. В 1978 г. в органы милиции было доставлено около 9 миллионов пьяных, свыше 6 миллионов попали в вытрезвитель[84]. Горючего материала для новой волны массовых беспорядков было более чем достаточно.

Какое-то время «беспорядочный» синдром удавалось сдерживать, но правоохранительные органы уже предчувствовали новую вспышку массовых волнений. Не случайно престарелый Генеральный прокурор СССР Руденко бомбардировал ЦК КПСС докладными записками о состоянии преступности, а органы МВД запасались специальным химическим средством «Черемуха-10». С его помощью сначала предполагали прекращать «буйства и бесчинства отдельных лиц», чтобы «исключить в каждом конкретном случае применение оружия»[85]. С 1972 г. это средство применялось только в тюрьмах и лагерях, но в 1976 г. МВД потребовало у ЦК КПСС разрешения использовать «черемуху» и вне тюремных стен.

(После смерти Брежнева и еще до прихода к власти Горбачева кривая негативной «пассионарности» советского общества поползет вверх – после двух довольно спокойных лет, во второй половине 1984 – начале 1985 г., фактически за полгода, произойдут два крупных волнения, одно из них на этнической почве в столице Таджикистана Душанбе. Во второй половине 1985 г. вновь будут зафиксированы давно забытые беспорядки в воинских эшелонах с призывниками в Советскую армию. Вопрос удостоится специального рассмотрения на заседании Секретариата ЦК КПСС[86]).

Чем дальше, тем больше становилось ясным, что сугубо административными и полицейскими мерами и даже «подкупом» народа нельзя преодолеть предрасположенность больного социума к разнообразным формам выражения недовольства. Реально или потенциально конфликтные периоды как бы обрамляют и время пребывания Брежнева у власти, косвенно свидетельствуя о социальной нежизнеспособности «застоя» как формы правления и образа жизни. Страна вступала в новую эпоху, уже сидя на бочке с порохом с зажженным фитилем.

Нарастание кризисных явлений и новая вспышка простонародного недовольства отодвинули правозащитников на периферию антиправительственных выступлений. На поверхность начали выходить новые силы, гораздо менее интеллигентные, но и гораздо более активные и опасные для власти. С конца 1970-х гг. докладные записки КГБ в ЦК КПСС все больше сосредоточиваются на «внедиссидентской» крамоле (подпольные организации, террористические акты или их подготовка, возрождение националистического подполья на окраинах и развитие русского национализма в России) и все меньше беспокоятся об «остатках» смятого правозащитного движения.

Одновременно происходило своего рода «сгущение» мотивов «простонародных» антиправительственных действий, их концентрация вокруг наиболее существенных вопросов жизни: зарплата, уровень жизни, дефицит продовольственных и правительственных товаров. Это были первые симптомы того, что политика подкупа населения необеспеченными деньгами зашла в тупик. А на смену купленной лояльности и «симбиозу» могли прийти массовое недовольство и простонародный протест, сокрушившие в свое время легитимность и авторитет Хрущева.

С конца 1970-х гг. все активнее вели себя идеологи подпольного и полуподпольного русского национализма, имевшие возможность, в отличие от либеральных диссидентов, апеллировать к чувствительным струнам национальной души, спекулировать на националистических предрассудках недовольного народа. Подобные нападки на власть за ее недостаточную «русскость» способны были привлечь гораздо больше плебейских сторонников и сочувствующих, чем либеральные идеи правозащитников. При этом любая попытка публично дискредитировать «русскую правую» обернулась бы против самой власти – ведь не о «реставрации капитализма», а о «патриотизме», национальных святынях вели речь националисты, выстраивая изощренные демагогические схемы. Да еще и предлагали исключительно простые объяснения: дела идут плохо, потому что у руководства страной стоит много евреев, иногда подобные утверждения сопровождались даже «статистическими» выкладками, довольно широко ходившими по рукам, в том числе и в среде правоверных коммунистов. (Я хорошо помню, как уже при Горбачеве один из сотрудников аппарата ЦК КПСС в приватной беседе довольно цинично излагал планы соединения коммунистической организации в РСФСР с «русской идеей». Все эти «интеллигентные» экзерсисы были приправлены изрядной долей вульгарного плебейского антисемитизма.)

Информация КГБ при Совете Министров СССР в ЦК КПСС от 28 марта 1981 г. о распространении так называемого «русизма» по своему тону и содержанию очень напоминала аналогичные документы середины 1960-х гг., когда тайная полиция столкнулась с новой формой оппозиционности (правозащитное движение) и с тревогой и озабоченностью пыталась понять своего нового противника.

«В последнее время, – писал председатель КГБ В. Чебриков, – в Москве и ряде других городов страны появилась новая тенденция в настроениях некоторой части научной и творческой интеллигенции, именующей себя «русистами». Под лозунгом защиты русских национальных традиций они, по существу, занимаются активной антисоветской деятельностью. Развитие этой тенденции активно подстрекается и поощряется зарубежными идеологическими центрами, антисоветскими эмигрантскими организациями и буржуазными средствами массовой информации. Спецслужбы противника усматривают в ней возможность для подрывного проникновения в советское общество…

Согласно документальным данным, противник рассматривает этих лиц, как силу, способную оживить антисоветскую деятельность в Советском Союзе на новой основе. Подчеркивается при этом, что указанная деятельность имеет место в иной, более важной среде, нежели потерпевшие разгром и дискредитировавшие себя в глазах общественного мнения т.н. «правозащитники».

Изучение обстановки среди «русистов» показывает, что круг их сторонников расширяется и, несмотря на неоднородность, обретает организационную форму.

Опасность, прежде всего, состоит в том, что «русизмом», то есть демагогией о необходимости борьбы за сохранение русской культуры, памятников старины, за «спасение русской нации», прикрывают свою подрывную деятельность откровенные враги советского строя».

В общем-то «русизм» в начале 1980-х гг. не представлял собой сколько-нибудь серьезного движения, но это было отчетливое общественное настроение – опасное для власти и довольно новое для советского «интернационального» режима. Если соотнести эту националистическую тенденцию с расцветом национализма на периферии советской империи, то станет ясным, что перед коммунистическими олигархами на рубеже 1970-1980-х гг. замаячила угроза куда более серьезная, чем традиционные обвинения в бюрократическом перерождении и измене «делу Ленина» или полулегальная либеральная правозащитная критика КПСС со стороны сердитых московских интеллектуалов.

«Бульон оппозиционности» и «сливки» диссидентства. Необходимые пояснения о структуре книги и публикуемых документах

В послесталинский период политические разговоры в обеденные перерывы, за праздничным столом, в городском транспорте и загородных электричках, в метро и на вокзалах были неотъемлемым элементом повседневности, частью образа жизни. Вряд ли кто из простых людей мог уследить за всеми идеологическими поворотами власти и изменениями в официальных оценках тех или иных лиц и событий. Поэтому шанс стать жертвой доноса по обвинению в антисоветизме был практически у каждого жителя страны, способного выговорить хотя бы несколько предложений на политическую тему подряд или даже просто матерно выругаться в адрес высшего «начальства». Во времена Хрущева и Брежнева «болтали» миллионы, но, слава богу, сажали за антисоветскую агитацию и пропаганду десятки, в крайнем случае, сотни людей в год. (При Брежневе «за болтовню» уже практически совсем не сажали.)

Этой «болтовне», этому «антивластному» общественному настроению – «крамольным» проявлениям российского сознания, традиционного антивластного бунтарства и спонтанного политического хулиганства, привязанным к конкретным политическим событиям, – посвящены первые два раздела книги («Сталин умер!» и «Глас народа, или «Бульон оппозиционности»).

Следующие разделы расположены в порядке возрастания сознательности и организованности «крамольных» действий, а также затраченных на их осуществление интеллектуальных, а отчасти и физических усилий. От архаичных форм «осквернения» изображений коммунистических вождей и других «идеологических» святынь режима (эти действия, в отличие от «антисоветской болтовни» и рассказывания анекдотов в дружеской кампании, требовали немалой изобретательности) мы перейдем к различным формам индивидуального открытого протеста («вышел на улицу с плакатом…» и т.п.), к авторам листовок и других анонимных агитационных документов (они могли существовать как в единичных экземплярах, так и иметь значительный тираж, особая форма таких документов – антисоветские надписи на избирательных бюллетенях, которым посвящен раздел 4).

Затем последует рассказ о безвестных «литературных антисоветчиках», чьи сочинения обычно не ходили в списках и не распространялись через «самиздат». Это авторы разнообразных трактатов и сочинений об «улучшении жизни», пороках советской системы и т.п.

Высшей формой оппозиционной деятельности в до-диссидентский период были создание или подготовка к созданию подпольных групп и организаций, часто начинавшиеся с составления различных «программ», «уставов», «клятв» и т.п.

Завершают книгу документы правоохранительных органов о борьбе с диссидентским движением второй половины 1960-1970-х гг. Этот раздел книги по необходимости краток. Его можно было бы дополнить множеством уже известных и в значительной своей части опубликованных документов[87]. Сделать это не позволяет лишь объем книги.

Структура каждого раздела – хронологическая. Для того чтобы не только познакомить читателей с отдельными яркими документами, но и дать более полное представление о каждой форме крамольной деятельности, в книгу включены хроники, содержащие краткие характеристики соответственных случаев «антисоветских проявлений».

Каждый раздел книги открывается «Комментарием авторов», знакомящим читателя с политическими обстоятельствами и культурным контекстом того или иного проявления «крамолы».

В издание, за недостатком объема и в связи с огромностью темы, не включены документы по истории националистической оппозиции на окраинах СССР, истории религиозных сект и движений и некоторых других специфических явлений (например, незаконный переход границы и попытки бегства из страны победившего социализма).

Тексты публикуемых антисоветских документов взяты из прокурорских справок и заключений (в обвинительных заключениях и приговорах, как уже говорилось выше, цитировать антисоветские высказывания запрещалось) или же были приобщены к делу в виде копий (рукописных или машинописных, иногда заверенных работниками суда или прокуратуры). Жалобы осужденных, их родственников и адвокатов, сохранившиеся в надзорных производствах, как правило, подлинные, протесты прокуроров – копии (подлинник направляли в суд). Приговоры и определения суда, обвинительные заключения, постановления следователей о возбуждении и прекращении уголовного дела присутствуют в надзорных производствах только в копиях (подлинники всех этих документов должны находиться в следственном и судебном делах). По подлинникам публикуются докладные записки и спецсообщения местных прокуратур, заключения, справки, постановления работников отдела Прокуратуры СССР (иногда в книге используются также черновики или проекты этих документов).

Если источник публикуется по его копии или оригиналу, хранящимся в деле, то информация об этом дается после легенды: рукописный подлинник, машинописная заверенная копия, незаверенная фотокопия и т.п. Отсутствие подобной информации означает, что документ цитируется по материалам надзорного производства Прокуратуры СССР или по копиям судебных документов, отложившихся там же. В большинстве случаев информация об источнике цитирования содержится в заголовке документа. Исключение из этого правила было сделано в разделе 4 при публикации коротких листовок и анонимных записок, опущенных в урны для голосования в дни выборов, а также при воспроизведении надписей, сделанных на избирательных бюллетенях. Чтобы не утяжелять заголовки, сведения об источнике цитирования даются в этом разделе в подстрочных примечаниях.

Купюры в текстах документов, показаниях свидетелей и других цитатах, сделанные при составлении документа в прокуратуре, обозначаются знаком многоточия (как и в самом документе). Пропуски в тексте документов, сделанные нами, обозначаются многоточием в квадратных скобках: […]. В квадратные скобки также заключены все внесенные нами в текст дополнения: раскрытые сокращения слов, восстановленные фрагменты неразборчивых слов и т.п. В круглых скобках помещены примечания от составителей: «Так в тексте», «Неразборчиво», «Слово утрачено» и т.п., краткий пересказ фрагментов текста, пропущенных редакторами, а также воспроизводятся содержательные пометы и резолюции, относящиеся к определенному месту текста. Если резолюция относится к документу в целом, то ее содержание излагается в подстрочном примечании к заголовку. Резолюции воспроизводятся только в том случае, когда они существенны для понимания событий; делопроизводственные пометы не приводятся.

Явные описки и ошибки в орфографии, а также пропуски отдельных слов исправляются без оговорок. В отдельных случаях, когда это необходимо для характеристики личности автора документа, орфографические и синтаксические ошибки воспроизводятся с примечанием в круглых скобках: (так в документе. – Сост.).

Информация о подсудимых, подследственных и т.п. дается в подстрочных примечаниях к документам или заголовкам при первом упоминании данного лица. Мы выбирали набор сведений, позволяющих составить представление о личности «антисоветчика» – возраст, место жительства, образование, профессия, партийность, наличие прежних судимостей, в т.ч. по политическим статьям, некоторые, казавшиеся нам существенными, дополнительные сведения (участие в войне, возвращение в СССР по репатриации, наличие репрессированных родственников и т.п.), сведения об осуждении по делу, к которому относятся документы. Если какие-то из перечисленных сведений не указаны, – значит, они отсутствуют в надзорном деле Прокуратуры СССР.

Авторские комментарии к разделу 1 написаны В.А. Козловым, к разделам 2, 3, 4, 6, 7 – О.В. Эдельман, к разделам 5, 9, – Э.Ю. Завадской, к разделу 8 – Э.Ю. Завадской и О.В. Эдельман.

В.А. Козлов

Раздел 1 СТАЛИН УМЕР

Авторский комментарий

Смерть Иосифа Сталина как реальное политическое событие и как народный миф была рубежом, за которым последовала смена эпох, медленный дрейф в сторону относительной либерализации правящего режима. Социальное и политическое значение события, происшедшего в начале марта 1953 г. на ближней даче Сталина, несоизмеримо с тем, что историки и публика до сих пор знали об этом событии. Обстоятельства самой смерти обросли легендами, прощание с покойным устная традиция на долгие годы превратила в «сталинскую Ходынку» – столпотворение и толчея во время официальной церемонии прощания сопровождалась человеческими жертвами.

Вот, собственно, и все!

Публикуемые в этой главе документы рассказывают о тайных страницах «всенародного прощания с Вождем». Слухи о его болезни и смерти распространились по стране и стоили поломанной жизни немалому количеству людей – тем, кто, по сведениям тайной полиции, отреагировал на «трагедию века» не так или не совсем так, как предписывала официальная пропаганда. В автобиографической повести А.Д. Синявского «Спокойной ночи», написанной уже в эмиграции, в Париже в 1983 г., описан эпизод встречи с другом в день первого сообщения о болезни Сталина: друзья заперлись на ключ, обнялись, поцеловались и молча разошлись[88]. Но и огорчаться следовало с осторожностью: не дай бог, скажешь что-нибудь не то. Священную фигуру почившего вождя могли оскорбить не только боязливая радость или вслух высказанная надежда на улучшение жизни, но даже простые и искренние оговорки – результат косноязычия, а не святотатственного умысла.

Умерший диктатор вскоре будет обвинен во всевозможных грехах, ритуальное почитание и «всенародную любовь» объявят малопонятным народу «культом личности», в учебники истории КПСС впишут несколько полукритических страниц о произволе и массовых репрессиях 1930-х гг., «перегибах» коллективизации, депортациях и этнических чистках (половину написанной сгоряча полуправды вскоре поспешат из учебников вычеркнуть, чтобы не вредить «делу социализма» и не огорчать «прогрессивное человечество»). Тем, кто «неправильно» отреагировал на смерть вождя, последующие декларации об «ошибках» Сталина принесут мало облегчения. Ведь эти люди уже получили свои сроки тюремного заключения и частично их отсидели.

Величественная картина народного прощания с генералиссимусом, созданная официальной пропагандой весной 1953 г., так и не вошла в коммунистические учебники истории. Осталась народная молва и смутные воспоминания о том, что множество людей восприняли смерть Сталина как личную драму. Этот «народный сталинизм» опирался на то, что, как писал впоследствии в жалобе один из осужденных, «вся сознательная жизнь у меня проходила тогда, когда Первым секретарем ЦК был Сталин. Все достижения в мирное и военное время, художественные произведения, идеологическое воспитание было связано с именем Сталина. Позволю себе сказать, что так было не со мной одним. Когда Сталин умер, я видел слезы на глазах многих людей. Причем слезы не показные, а идущие от чистого сердца»[89].

Люди боялись смутных времен, боялись, что без великого руководителя страна станет «жертвой империалистов и поджигателей войны». Но беспокоили и более земные тревоги. Как бы не передрались между собой преемники Сталина, как бы не вылилась возня в Кремле в новые политические чистки и борьбу с крамолой. Многие люди, особенно москвичи, до сих пор помнят о тех тревожных мартовских днях.

В конце 1960-х гг. в литературном объединении при МГУ им. М.В. Ломоносова кто-то читал поэму о смерти Сталина: «Отцы стоят навытяжку в кальсонах», – помню эту строчку до сих пор. Было в ней талантливо выраженное ощущение неожиданно и на короткий срок сросшегося с политикой быта. «Встать навытяжку в кальсонах», а не в мундире, у семейной постели, а не на официальном митинге, можно, только если это действительно касается лично тебя. У меня, например, такого желания никакая политическая смерть не вызывала, я, как и все в моем послевоенном поколении, вообще не испытывал по поводу этих смертей никаких личных чувств и эмоций.

Воспоминания о тех днях стали публиковать только в последние годы[90]. Главное, что вспоминают, – охватившую всех тревогу, потребность выразить каким-то образом особый трагизм момента и, наконец, все ту же толчею, неразбериху, столпотворение, жертвы, сопровождавшие прощание со Сталиным. Распространять слухи об этом событии было опасно. А.А. Цивилев, например, поплатился за то, что 9 марта иронически описал своим собеседникам прощание с вождем: «Когда гроб с телом был установлен в колонном зале Дома Союзов, всем хотелось посмотреть, после этой толкучки собрали 2 машины галош и повезли продавать»[91].

Конечно, было бы соблазнительно увидеть в мартовских событиях некий особый смысл – кровавое прощание Сталина с народом. На деле ничего, кроме растерянности властей и обычной российской безалаберности, за происшедшим во время прощания с телом диктатора не было.

Власть в критический для себя момент – смену лидера партийная верхушка всегда переживала болезненно – привычно и как бы не всерьез, вяло, для порядка и для острастки, провернула разок-другой мясорубку репрессий, еще раз напомнив народу об осторожности. Люди, репрессированные за «враждебные высказывания» после смерти Сталина, – главные герои этой главы. Они вслух, как правило по неосторожности, забыв о «технике безопасности», которую следует соблюдать жителям страны с суровым полицейским режимом, высказали мысль трезвую и простую: «собаке собачья смерть», не утруждая себя сложным интеллигентским анализом о плюсах и минусах уходившей эпохи.

Но при знакомстве с публикуемыми документами важно, прежде всего, избежать соблазна «антимифа». Мол, раньше считалось, что смерть Сталина вызвала всеобщую скорбь, а на самом деле документы свидетельствуют о повсеместной радости и презрении к преступному покойнику[92].

Ничего подобного!

Это становится ясным даже при беглом знакомстве с помещенными в этой главе текстами. Некоторые настороженные обыватели восприняли отрицательное отношение к Сталину как великое святотатство. Иным казалось неприличным даже через несколько дней после похорон отмечать дни рождения, пить водку, смеяться и приставать к девушкам. Столь откровенное политическое ханжество, кончавшееся доносом, было явлением гораздо более массовым, чем оскорбительная грубость в адрес умершего. Практически все герои этой главы – одиночки, которые противостоят «коллективу» верноподданных, для молчаливого большинства они – отщепенцы, изгои, враги, которых следует наказать.

То, что было завуалировано и скрыто во взрослой среде – доносить все-таки считалось неприличным, хотя и поощряемым властями занятием, – в открытом виде проступило в среде подростков. Восемнадцатилетняя ученица 7-го класса львовской школы (Западная Украина) Лариса Огоринская, осмелившаяся сказать во время траурного митинга: «Туда ему и дорога!» – была немедленно избита своими же товарищами по учебе (см. документ 7). Власть расправилась с ней куда более жестоко, чем верноподданные молодые хулиганы: за одну-единственную фразу Огоринскую спустя три недели после происшедшего приговорили к 10 годам лишения свободы. К счастью для Ларисы, начинались новые времена и новые веяния – 17 июня 1953 г. на волне начинавшегося популистского «восстановления справедливости», которое в России часто сопутствует смене власти, Огоринская была реабилитирована. (Похожая судьба в середине 60-х гг. была у некоторых критиков Хрущева. Нападки на свергнутого лидера уже нельзя было считать преступлением, ведь и партия пришла к такому же выводу, поэтому некоторых хулителей Хрущева выпустили на свободу или не стали доводить до суда их уголовные дела. Преступлением теперь следовало считать положительные отзывы о Хрущеве.)

Антисталинские высказывания 1953 г. представляют весь спектр народного инакомыслия 1950-х гг. – от фольклорных, освященных традицией легенд о выпавших изо рта тирана после смерти «собачьих зубах» до вполне интеллигентных размышлений о будущем составе руководства, от воспоминаний о казавшейся теперь «сладкой» доколхозной жизни до вульгарной антисемитской ругани по поводу народных страданий при Сталине.

Публикуемые документы сразу вводят нас в гущу повседневной народной жизни. Вместе с героями главы мы сможем побывать на дне рождения и присутствовать при ссоре соседей, оказаться на маленькой железнодорожной станции и в толпе на митинге, зайти на почту и в сберегательную кассу, попасть на школьный урок и даже заглянуть в пивную. Весь этот «пестрый сор» обыденной жизни имеет для понимания советской истории значение не меньшее, чем информация о привычном произволе и жестокости советского правосудия, отреагировавшего на смерть Сталина новыми арестами и репрессиями.

Итак, Сталин умер!

Из хроники событий. 1953 г.

4 марта

Во время погрузки деталей каркасных домов на берегу реки Дон колхозник Белоусенко сообщил, что по радио передали о тяжелом состоянии здоровья Сталина, у которого произошло кровоизлияние в мозг. В ответ на это колхозник Г.М. Гладких заявил: «Взяли бы и отрезали ему ухо и сбили кровь». Потом добавил: «Козлам уши режут, и они живые остаются» (ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 39954).

Степанова Ф.И., разнорабочая из Риги, в разговоре о болезни Сталина сказала: «Умрет, тогда лучше будет… он ничего хорошего не сделал, а только организовал колхозы» (ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 38416).

Узнав о болезни Сталина, заключенный Лобачев Ф.Н. нецензурно выругался и сказал: «Может, умрет – нам будет легче». Лобачев с конца 1951 г. ругал советское правительство, Сталина, колхозы, говорил, что ждать амнистии нечего, на всех стройках работают заключенные, освободить их могут только американцы, когда победят СССР (ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 40208; Ф. Р-9474. Оп. 41. Д. 1454).

Трус А.С., шахтер из Кемеровской области, 4 марта 1953 г. сказал знакомому: «Ты знаешь, ведь издыхает руководитель партии и советского государства. Хватит ему над нами издеваться». 10 марта говорил, что надо войну, зарабатываем плохо, все заработанное уходит на заем[93], «говорят, американцы издеваются над пленными, но это неправда, наоборот, издеваются здесь, в Советском Союзе, не только над военнопленными, но и над всем советским народом». На следствии показал, что был зол на советскую власть с тех пор, как партизаны расстреляли его мать и сестер (Трус был белорусом и во время войны служил в немецкой армии) (ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 42348).

Семенов А.П., прежде судимый, не работавший и живший без прописки в Тульской области, и раньше допускал антисоветские разговоры. А по показаниям свидетельницы, утром 4 марта 1953 г. она увидела сидящего на железнодорожных путях человека и «заговорила с ним о постигшем нас горе, то есть о заболевании вождя. На мои слова: «Слышал ли этот гражданин о заболевании вождя советского народа?» – сидящий передо мной гражданин, как я теперь знаю, по фамилии Семенов, со злобой мне ответил: «Вот хорошо, чтобы он (назвал имя вождя) скорее умер», – и засмеялся. За эти гнусные слова я Семенова обозвала подлецом, он же, перед тем как высказать свой враждебный выпад по адресу вождя, исполнил религиозный обряд, то есть перекрестился» (ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 41048).

Биезайс Л.В., комсомолка, моторист из Вильнюса, 4 марта 1953 г. сказала коллегам: «У Сталина отнялась рука и нога, он сейчас подыхает», а 6 марта сообщила, что «Сталин сдох». В январе 1953 г. говорила о том, что до советской власти в Латвии жить было лучше (ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 43114).

Пацевичус В.А., радиотехник из Каунаса, при обсуждении с сотрудниками болезни Сталина, сказал: «Ветер подул из Кремля, сам заболел и лечить некому … всех хороших врачей посадили[94] » (ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 38564).

Моисеев Е.Ф., слесарь из Новосибирска, 4 марта 1953 г. «нетактично выразился» о Сталине: «Что мы сейчас сделаем, отсюда не поможем, своих рук не подложим» (ГА РФ.Ф. 9474. Оп. 40. Д. 1805).

Сапунов М.Д., рабочий нефтепромысла из Северной Осетии, комсомолец, 4 марта 1953 г. во время сообщения по радио о болезни Сталина в присутствии заплакавшей сослуживицы рассмеялся и сказал: «Ну что же, заболел, на его место другого назначат». Другому сотруднику сказал: «Ну что же, сдохнет, и мы сдохнем» (ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 40521).

Сергиенко В.А., казак, бывший кулак, прежде судимый за хищение колхозного имущества, станичник из Северной Осетии, «касаясь вопроса болезни вождя народов, выразился по его адресу нецензурными словами и с насмешкой сказал, «что наверное ему пайка не хватает, надо зарезать козла Никиту и послать ему на усиленное питание». Говорил, что Сталин «его провез по всей Вселенной» – «до самой Колымы». В 1950-1953 гг. ругал колхозы, хвалил единоличное хозяйствование (ГА РФ.Ф. Р-9474. Оп. 41. Д. 677).

Степанов Ф.Г., бухгалтер из Львова, кандидат в члены партии, в дни болезни Сталина говорил сослуживцам, что книгу «Экономические проблемы социализма»[95] написали ученые, а Сталин только подписал, что, если он умрет, печалиться нечего, «можно подумать, что он большой гений, ничего, и без него все изменится», «умрет – какая мне разница, все равно денег больше не дадут»; «а вот когда мы с вами будем умирать, то и одного профессора не будет, будут по нашим головам ходить». Утверждал, что в буржуазных странах больше культуры и лучше материальные условия жизни, что после смерти Сталина многие выйдут из опалы, например маршал Жуков, что Николай II ушел в отставку, и Сталину надо было так поступить (ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 41068).

5 марта

Бурханов Г., татарин из Ташкентской области, 5 марта 1953 г. в квартире знакомых, когда те говорили о болезни Сталина, стал пить водку. В ответ на замечание сказал: «Пусть он сдохнет, а я пойду на его место» – и нецензурно выругался. Бурханов говорил, что «Вождь народов сидел, а другие за него воевали, вот я инвалид, а мне пенсию не платят». Свидетельница (русская) стала говорить, что Сталин всегда заботился о народе, приводя в пример своего мужа, который тоже инвалид и получает пенсию. Бурханов налетел на нее с кулаками и говорил, что русских надо всех перерезать (ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 42662).

Панфилов Ф.Н., железнодорожный контролер, 5 марта 1953 г. на Курском вокзале в Москве сказал сослуживцу по поводу смерти Сталина, что «свято место пусто не бывает» и что, вероятно, на это место уже есть кандидаты и может быть не хуже Сталина. В 1948-1953 гг. в разговорах критиковал советских руководителей, колхозы, говорил, что за границей живут лучше и т.д. Слушал и пересказывал передачи «Голоса Америки» (ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 43129).

Сычев Н.Д., комсомолец, машинист Куйбышевского строительного управления, услышав о болезни Сталина, сказал: «Поскольку у т. Сталина анализ мочи был ненормальный, возможно, у т. Сталина было венерическое заболевание, может быть, схватил что-нибудь наподобие триппера» (ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 43166).

6 марта

Кирзунов А.Г., прежде судимый, художник, без места жительства и работы, 6 марта 1953 г. в закусочной в г. Сухуми (Грузинская ССР) в нетрезвом состоянии заявил: «Грузинский царь умер, будет русский царь, и тогда мы вам покажем» (ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 40051).

Монов А.Н., пожилой заводской мастер с Верхней Волги, бывший член партии, прежде судимый по ст. 58, не пустил рабочих цеха на траурный митинг («нужно работать, таких митингов будет еще много»), сказал сотруднице: «Не распускай нюни». В момент похорон вождя решил огласить приказ директора завода о распределении смен. В 1952-1953 гг. вел «антисоветские разговоры» (ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 43419).

Косаурихин Ф.П., не работавший, прежде судимый, живший в г. Южно-Сахалинске, в 1951 г. сказал, что решающую роль в победе в войне сыграл не Сталин, а Жуков; 6 марта 1953 г. в нетрезвом состоянии у винного ларька ругал Сталина и читал «антисоветские стихи» (ГА РФ.Ф. Р-9474. Оп. 40. Д. 1288).

Бряхнэ Г.Д., столяр из Тирасполя, 6 марта 1953 г. «оскорбил Сталина». «Войдя в цех завода, пел какую-то песню. На замечание рабочих о том, что сегодня траурный день и петь не полагается, Бряхнэ ответил нецензурной бранью, добавив при этом, что вместо умершего вождя найдется другой», а все равно колхозы будут и дальше (ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 42267; Ф. Р-9474. Оп. 41. Д. 553).

Луцевич В.Н., жительница Ашхабадской области, 6 марта 1953 г. в нетрезвом состоянии ругала Сталина: при известии о его смерти сказала: «Туда ему и дорога» (ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 40592; Ф. Р-9474. Оп. 41. Д. 1470).

Левин 3. Е., член партии, помощник начальника станции Московской окружной железной дороги, 6 марта 1953 г. во время разговора о том, как много народа идет в Колонный зал для прощанием с телом Сталина и как трудно добраться, сказал: «Наш народ жалостливый. Если даже негодяй умрет, так и то его семье оказывают сожаление, а это все-таки вождь». По другой версии: «Что же удивительного, собаку задавят, и то народ собирается смотреть, а это вождя хоронят». В тот же день пересказывал слухи, «что сын т. Сталина не родной, что насильно пьет водку, жена жалуется на него т. Сталину и его сажают на гауптвахту[96] » (ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 43005).

Соколова В.И., немолодая учительница из Горьковской области, 6 марта 1953 г. в учительской комнате пересказала содержание передачи «Голоса Америки» о смерти Сталина и слух об отравлении Сталина врачом; кроме того, в марте 1952 г. на уроке истории «искажала советскую действительность»: сказала, что в 1928 г. при строительстве бумажного комбината выписывались машины и специалисты из Америки (ГА РФ.Ф. Р-9474. Оп. 40. Д. 559).

Васильев С.В., путевой рабочий из Мурманской области, утром 6 марта 1953 г., зайдя в квартиру бригадира и услышав о смерти Сталина, снял шапку, ударил ею об пол и сказал: «Умер вождь, так теперь все будем свободные, колхозы распустят, и землю раздадут крестьянам». Днем на работе говорил: «Подумаешь, родной отец умер, хлеб от этого не подешевеет». 9 марта в момент похорон Сталина во время пяти минут молчания, когда все встали и сняли шапки, Васильев прикрыл шапкой лицо и стал смешить стоявших рядом девушек (ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 43291).

Иванов А.Т., киномеханик из г. Чарджоу, 6 марта 1953 г. в зале кинотеатра во время демонстрации фильма, когда на экране появился Сталин, крикнул: «За смерть Сталина, ура!» (был в нетрезвом состоянии) (ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 40278).

Устин Б. С, заключенный, в дни болезни Сталина говорил, что если тот не умрет, то он, Устин, выбросится из окна, затем предлагал выпить на радостях по случаю смерти Сталина. 6 марта 1953 г., когда рабочие прибивали портрет Сталина над административным зданием пересыльной тюрьмы, к ним подошел Устин и сказал: «Какую (нецензурное выражение) вы вывешиваете». В 1941 г. заявлял, что выпьет за родину, а за Сталина пить не будет; в 1952 г. говорил, что Сталин украл труды Ленина и выдает за свои, что нет в продаже муки из-за неправильного руководства страной, что нам нужна война, которая не была закончена в 1945 г. по вине Сталина, что с Америкой надо покончить навсегда, «чтобы в будущем наши дети жили спокойно» (ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 40928).

Настасюк Г.И., колхозник из Молдавии, узнав о смерти Сталина, сказал: «Хорошо было бы не только Сталин, но и все коммунисты в течение 3-х дней погибли, тогда и колхозов не было бы». А на следующий день, во время разговора, что желающим попасть на похороны Сталина предоставляется бесплатный проезд, Настасюк сказал: «Пусть черти едут и смотрят на него». В 1949-1952 гг. ругал колхозы, говорил, что колхозники за работу ничего не получают, что Сталин руководит неправильно, весной будет война с американцами и советская власть падет (ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 42080).

Филюнин Н.Д., слесарь машинно-тракторной станции из Пензенской области, когда после сообщения о смерти Сталина трактористы завели в цехе разговор о том, из чего будет сделан гроб, сказал, что «из гнилых сосновых досок, на хороший гроб И.В. Сталин себе не заработал, встретятся на том свете с Лениным, К. Марксом и Энгельсом, пойдут в буфет и выпьют за встречу». Остаток дня распевал нецензурные частушки. В январе 1953 г. ругал колхозы (ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 41921).

Тарасова А.Н., работник телефонной станции Ленинградского морского порта, в дни траура по Сталину 6-7 марта 1953 г. сказала сослуживице: «Что вы плачете? У вас сын умер?»; свидетели также приводили ее слова: «Царствовал один, будет царствовать другой». 7 марта попросила выключить работавшее на полную мощность радио: «Мне надоело эту муть слушать, у меня голова болит» (ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 36. Д. 1494).

7 марта

Попов Н.В., без определенных занятий и места жительства, в билетном зале станции Манзовка Приморской железной дороги (Приморский край) пел песни. По рассказам свидетелей, на слова: «Отец прекрати петь, сейчас тяжелое время переживает вся страна, умер товарищ Сталин» – Попов ответил: «Товарищу Сталину я говорил, что он проживет столько лет, сколько он прожил, так оно и вышло». После этого он нецензурно выругался «по адресу Коммунистической партии Советского Союза и Ленинского комсомола» (ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 68217).

Непомнящих М.Ф., механик из Салехарда, был в гостях на праздновании дня рождения. Одна из женщин сказала, что сейчас траурные дни и выпивать не надо бы. Непомнящих стал говорить, что «у нас есть правительство во главе с вновь назначенным руководителем, но почему его назначили, а не другого, причем назвал фамилию, и сам же ответил, что он еврей, а евреев у нас притесняют», приводил в пример «дело врачей» (ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 42499).

Пармановский И.П., шофер из Амурской области, в гостях сказал по поводу смерти Сталина: «Собаке собачья смерть» (ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 39905).

Петров Ф.П., член партии, бригадир лесосклада из Чувашии, будучи пьяным, во время сообщения по радио о смерти Сталина стал браниться в его адрес. По показанию свидетельницы обвинения, Петров во время передачи «стал приставать» к ней «с предложением выйти за него замуж», а ругаться стал в ответ на ее слова, что в такой момент он ведет себя недостойно.

(ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 40733; Ф. Р-9474. Оп. 40. Д. 531).

Приходько И.Ф., бригадир трактористов из Ростовской области, пришел в общежитие пьяным, достал из кармана бутылку водки и обратился к присутствующим: «Выпьем за Сталина, за то, что он умер, спасибо ему, что он построил нам сто девяносто тысяч концлагерей». В это время по радио начали передавать новый состав правительства. Приходько сказал, что там делят портфели (ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 40932).