Эдуардо Мендоса

Предисловие

Роман известного испанского прогрессивного писателя Эдуардо Мендосы «Правда о деле Савольты» вышел в Барселоне в 1975 году и сразу же сделал молодого 32-летнего автора этого произведения, жившего тогда в Нью-Йорке, заметной фигурой в литературной жизни Испании. Год выхода в свет романа был годом смерти ненавистного диктатора, когда франкизм ушел в прошлое и Испания вступила в новую фазу своего развития. Режим пал, но порожденные им глубинные проблемы социальной, политической и духовной жизни остались. Более того, они выплеснулись на поверхность с невиданной силой. Конфликты самого разнообразного рода, классовые и партийные, этнические и региональные, групповые и личные переплелись в шумном и по видимости хаотичном процессе испанской повседневности. Политическое пробуждение страны, втягивание в русло активной политической деятельности многочисленных социальных слоев привело и к небывалому подъему политического самосознания. Политизация стала знамением времени. Прямо и непосредственно сказалась она и на испанской литературе.

Но как и в самой жизни, в литературе политизация оказалась очень противоречивой и неоднозначной. Нередко приходится видеть, как в формах политического романа заключены совершенно полярные идеи, пристрастия и ориентации. Политический роман, например, стал «дежурным блюдом», в огромном количестве приготовляемом на кухне современной испанской «массовой культуры». Политизировалась и так называемая элитарная литература. Но демократический испанский читатель, думающий читатель делит литературу не на массовую и элитарную. Он хочет получить ответы на насущные вопросы жизни, на множество «почему», которые накопились у него за годы франкистской диктатуры, искоренявшей любой проблеск самостоятельной мысли.

Однако современный испанский читатель несколько недоверчив к литературному вымыслу и художественной фантазии. Факты и выводы, непосредственно основанные на них, — вот то, что ему хочется видеть сейчас больше всего. Политический роман и стал тем жанром, который призван откликнуться на эту потребность. Острый сюжет, динамичность повествования, наделяемые яркими, даже броскими, сразу запоминающимися чертами персонажи, обращение к действительным историческим событиям, прямая включенность в них героев, реальный или вымышленный документ, органично вмонтированный в действие, — этими и другими приемами политического романа нередко пользуются честные и талантливые художники, искренне озабоченные важнейшими социально-политическими проблемами жизни испанского общества. И, пожалуй, наиболее жгучий из этих вопросов — вопрос о причинах установления франкистской диктатуры, о ее корнях, о ее последствиях для социальной, политической и духовной жизни страны. Для тех же представителей испанской литературы, чья молодость пришлась на годы агонии франкизма, ответ на все эти вопросы был еще и актом борьбы с режимом. Молодые испанские писатели нередко обращались к относительно недавнему прошлому своей страны не только в поисках причин возникновения франкизма, но и в надежде использовать исторический материал для того, чтобы раскрыть всю мерзость и бесчеловечность фашистской диктатуры.

Действие романа Эдуардо Мендосы «Правда о деле Савольты» разворачивается в Барселоне в 1917–1919 годах. Это были годы, когда столица Каталонии превратилась в арену борьбы рабочих с владельцами крупных промышленных предприятий. После первой мировой войны бурные политические конфликты сотрясали всю страну. В 1916 году рабочий класс провел 24-часовую всеобщую стачку. А восемь месяцев спустя в стране началась всеобщая забастовка. Народ хотел покончить с монархией, но силы его были подорваны отсутствием единства среди рабочих. Буржуазия, напуганная размахом выступлений масс, предала демократическое движение. В 1918 году Испанию вновь потрясли революционные выступления рабочих и восстания крестьян. В этом, несомненно, сказалось огромное влияние Великого Октября. События нарастали, но ни одно из глубинных социальных и политических противоречий страны не было разрешено.

Феодальная отсталость, засилие католической церкви, зависимость от иностранных монополий, их тесная связь с реакционерами внутри страны — все это тяжким бременем ложилось на плечи трудящихся масс. Вот почему период 1918–1920 годов ознаменовался резким обострением классовой борьбы. Стала очевидной несостоятельность правящего режима. Правящие круги Испании потерпели поражение в попытке подавить антиколониальное движение, развернувшееся в Марокко. Один правительственный кризис следовал за другим. За два с половиной года в стране сменилось восемь кабинетов. Испанию захлестнула мутная волна анархизма — и левого и правого толка. Началась консолидация самых темных, реакционных сил. Усилился национальный гнет, в Каталонии и других провинциях росло сепаратистское движение.

Вот как описывает Эдуардо Мендоса обстановку в стране в 1919 году, которая, по его словам, «обострилась как никогда»:


«Заводы и фабрики простаивали, число забастовок росло, а переселенцы из деревень мрачным потоком хлынули в город, который едва мог прокормить собственных жителей. Те, кто прибывал в город, заполонили улицы и, голодные, призрачные, бродили по ним в жалких отрепьях в поисках работы, пристанища, еды… …Люди митинговали на улицах и площадях. Народ штурмом брал пекарни. Смутные слухи, проникавшие из Европы, приносили с собой вести о событиях в России, вдохновляя обездоленных и будоража их умы…
Что касается политиков, то они, если и были обеспокоены волнениями в стране, тщательно скрывали это. Раздувая мыльный пузырь демагогии, они пытались привлечь бедняков на свою сторону обещаниями столь же варварскими, сколь и великодушными. За неимением хлеба они кормили их словесами, и несчастным ничего не оставалось, как питаться тщетными надеждами. Но под маской крикливого, напыщенного чванства политиков таилась ненависть, зрело насилие».


Автор рисует яркие картины Барселоны тех лет. Он, можно сказать, дает социально-психологический портрет столицы Каталонии. В динамичной композиции романа заключена для Эдуардо Мендосы возможность провести перед читателем столь характерные эпизоды из жизни различных слоев Барселоны, что город предстает обнажающим свои язвы, тайные и явные пороки, несчастья, страдания и поруганные мечты. Одиночество, душевная обездоленность, отчужденность калечили души людей, превращали их в послушных марионеток, бездумно совершающих подлость, готовых на любое злодеяние. Жизнь ночного города, с его кабаре, тавернами, темными закоулками, где заключаются тайные сделки, покупаются наемные убийцы, безнаказанно совершаются преступления, — таков страшный фон, на котором разворачивается действие романа. Но этот отравленный миазмами воздух города не только фон. Сгущенная до предела удушливая атмосфера жизни городских низов невольно рождает у читателя и чувство внутреннего протеста, и желание понять причины, заставляющие людей терять человеческий облик.

Весь роман Эдуардо Мендосы — прямой и недвусмысленный ответ на этот вопрос. Это промышленные магнаты Барселоны, так называемое ее «высшее общество». Энрике Савольта — владелец крупного военного завода; его совладелец, финансист Пере Парельс; жестокий, безжалостный управляющий завода Клаудедеу по кличке «Человек железной руки», при одном имени которого начинают трепетать во всех пролетарских семьях; циничный и беспринципный адвокат Кортабаньес; пронырливый авантюрист Леппринсе, хитростью и подлостью прокладывающий себе дорогу в высшее общество, и тесно связанный с ним немецкий шпион Виктор Пратц, и стоящие за его спиной международные военные концерны. Характеры этих людей — в их поступках; нет такой гнусности, на которую они ни пошли бы ради наживы.

Многие страницы романа рассказывают о забастовочной борьбе рабочих в Каталонии. События романа тесно связаны с забастовкой на заводе Савольты. Но мы не станем говорить о роли забастовки в развитии динамичного и интригующего повествования. Скажем о том, что в романе прямо провозглашается право рабочих защищать свои интересы, в публицистической форме раскрываются причины их протеста, равно как и некоторые из причин, повлекшие их поражение.

Чистые и честные люди отстаивают идеалы социальной справедливости и свободы. Но некоторые из них, подобно журналисту Пахарито де Сото, искреннюю ненависть к угнетателям соединяют со столь же искренней наивной верой в возможность проповедью наставить их на путь добродетели. У других, подобно молодому вожаку рабочих Висенте Пуентегарсиа Гарсиа, романтическая окрыленность и преданность своему делу сочетается с неумением трезво оценить жестокость и коварство своих врагов.

Писатель умело вскрывает в романе классовые противоречия, лежащие в основе капиталистического общества; разоблачает мир стяжательства, который доводит людей до полного морального падения, до уголовных преступлений; показывает связь буржуазии с милитаризмом, наращиванием вооружений, терроризмом.

Герои романа принадлежат к разным слоям общества, но так или иначе все они оказываются втянутыми в махинации крупного военного бизнеса, представители которого в погоне за наживой не гнушаются никакими средствами: уничтожают прогрессивно настроенных людей, стоящих у них на пути, готовы даже с помощью террористических актов уничтожить друг друга.

Итак, роман Эдуардо Мендосы вышел в свет в год крушения франкизма и привлек к себе всеобщее внимание читательской публики. Чем же объясняется такой успех молодого писателя? Прежде всего — мастерством автора, умением построить многоплановое, сюжетно острое и вместе с тем насыщенное серьезными размышлениями повествование. Но главная причина, думается, в другом. Картина тотального попрания свободы, атмосфера насилия и вседозволенности, ханжества, продажности и лицемерия верхов, растерянности многих и многих не могли не ассоциироваться в сознании современного испанского читателя с годами франкизма.

Роман «Правда о деле Савольты» — это страстный протест против буржуазного общества, втаптывающего в грязь человеческое достоинство, попирающего элементарные права человека.


Скина Вафа


Правда о деле Савольты

(Роман)

«Тебе нечего бояться, потому что эти ноги, которые ты осязаешь, хотя и не видишь, принадлежат, разумеется, злодеям и разбойникам, на этих деревьях повешенным: власти, когда изловят их, обыкновенно вешают именно здесь, по двадцать, по тридцать человек сразу. Из этого я заключаю, что мы недалеко от Барселоны». Сервантес, «Дон Кихот»


Часть первая

I

ФОТОКОПИЯ СТАТЬИ, НАПЕЧАТАННОЙ В БАРСЕЛОНСКОЙ ГАЗЕТЕ «ЛА ВОС ДЕ ЛА ХУСТИСИА»[1]

6 ОКТЯБРЯ 1917 ГОДА И ПОДПИСАННОЙ ПАХАРИТО ДОМИНГО ДЕ СОТО

Свидетельский документ приложения № 1.

(Приобщается английский перевод, сделанный судебным переводчиком Гусманом Эрнандесом де Фенвик).



Автор данной статьи и всех последующих ставил своей целью рассказать простыми, доходчивыми словами, — чтобы дошло до сознания самых непросвещенных тружеников, — о тех событиях, о которых уже говорилось в прессе, но в такой расплывчатой, туманной форме, закамуфлированных таким обилием цифр и высокопарных выражений, что могло быть понятно лишь узкому кругу специалистов, а не широким массам трудящихся, которых интересовала правда, а не вся эта арифметическая белиберда, и которые по-прежнему пребывают в неведении, хотя именно они являются главными жертвами этих событий. Ибо только тогда, когда правда прояснится и будет доступна самым непросвещенным, мы, испанцы, сможем занять место, достойное нас и созвучное цивилизованным нациям, до прогресса и величия коих нас возвысят конституционные гарантии, свобода печати и всеобщие выборы. Но это возможно лишь в том случае, если наша любимая родина вырвется из беспросветного мрака средневековья и устремится к труднодоступным вершинам современного развития, а людям с чистой совестью станут нестерпимы мракобесные, насильственные, преступные методы, вынуждающие граждан приходить в отчаяние, испытывать страх и стыд. Вот почему, пользуясь случаем, я хочу объективно, честно и правдиво рассказать о гнусном, невообразимом поведении руководства одного из наших промышленных предприятий, а именно завода, имеющего мировую славу, хотя ему еще далеко до того, чтобы стать зародышем новой эпохи, ульем, где ковалось бы наше будущее в труде, порядке и справедливости. Данное предприятие служит благодатной почвой для процветания негодяев и местных заправил, которые, не довольствуясь самой бесчеловечной, небывалой эксплуатацией рабочих, унижают и запугивают людей, заставляя покорно выполнять их прихоти, свойственные феодалам и деспотам. Я имею в виду, если вы еще не догадались, недавние события на заводе Савольты — предприятии, производственная деятельность которого…

КОПИЯ СТЕНОГРАММЫ ПЕРВЫХ СВИДЕТЕЛЬСКИХ ПОКАЗАНИЙ, ДАННЫХ ХАВИЕРОМ МИРАНДОЙ ЛУГАРТЕ

10 ЯНВАРЯ 1917 ГОДА СУДЬЕ Ф. В. ДАВИДСОНУ В ГОСУДАРСТВЕННОМ СУДЕ НЬЮ-ЙОРКА

ПРИ ПОСРЕДСТВЕ СУДЕБНОГО ПЕРЕВОДЧИКА ГУСМАНА ЭРНАНДЕСА ДЕ ФЕНВИК

(Со страницы 21 и далее дела).



Судья Давидсон. Ваше имя и профессия?

Мистер Миранда. Хавиер Миранда, торговый агент.

Д. Гражданство?

М. Гражданин Соединенных Штатов.

Д. С какого момента вы являетесь гражданином США?

М. С 8 марта 1922 года.

Д. Ваша национальность?

М. Испанец по происхождению.

Д. Когда и где вы родились?

М. В Испании, в Вальядолиде, 9 мая 1891 года.

Д. Где вы работали с 1917 года по 1919 включительно?

М. В Испании, в городе Барселона.

Д. Следует ли из этого, что вы жили в Вальядолиде и ежедневно ездили на работу в Барселону?

М. Нет.

Д. Почему?

М. Вальядолид находится более чем в семистах километрах от Барселоны…

Д. Поточнее, пожалуйста.

М. …это приблизительно четыреста миль расстояния. Почти два дня пути.

Д. Вы хотите сказать, что переселились в Барселону?

М. Да.

Д. Почему?

М. Я не мог найти работы в Вальядолиде.

Д. Неужели никто не захотел заключить с вами трудового соглашения?

М. Нет. Там и без меня хватало просителей.

Д. А в Барселоне?

М. В Барселоне имелось больше возможностей.

Д. Какого рода?

М. Можно было найти работу с более высоким окладом и быстрее продвинуться по службе.

Д. Значит, вы уже работали в Барселоне?

М. Нет.

Д. Тогда почему вы утверждаете, что там было больше возможностей?

М. Об этом все знали.

Д. Объясните.

М. Барселона — город с более развитой промышленностью и торговлей. Ежедневно туда приезжали жители других селений в поисках работы. Как это происходит с Нью-Йорком.

Д. А что происходит с Нью-Йорком?

М. Никого не удивит, если, например, кто-нибудь переедет жить в Нью-Йорк из Вермонта в надежде найти работу.

Д. Почему именно из Вермонта?

М. Я привел его в качестве примера.

Д. Следует ли из этого, что положение с работой в Вермонте и Вальядолиде одинаково?

М. Нет, не следует. Я не знаю Вермонта. По-видимому, мой пример неудачен.

Д. Почему вы назвали именно Вермонт?

М. Я назвал первый пришедший мне на ум город. Вероятно, я наткнулся на него сегодня утром в газете…

Д. В газете?

М. …случайно.

Д. По-прежнему не вижу никакой связи.

М. Я же сказал: мой пример явно неудачен.

Д. Хотите, чтобы Вермонт не фигурировал в ваших показаниях?

М. Нет, нет. Мне все равно.



— А мы уже решили, что вы не придете, — сказала сеньора Савольта, пожимая руку сеньору Клаудедеу и целуя в обе щеки его жену.

— Все причуды Неус, — ответил сеньор Клаудедеу, кивая в сторону супруги. — Мы еще час назад могли быть здесь, но она настояла на том, чтобы мы задержались, опасаясь прийти в гости первыми. По ее мнению — то дурной тон.

— А в результате мы решили, что вы не придете совсем, — повторила сеньора Савольта.

— Надеюсь, по крайней мере, — проговорила сеньора Клаудедеу, — вы не успели поужинать?

— Не успели поужинать?! — воскликнула сеньора Савольта. — Да мы уже давным-давно вышли из-за стола. Теперь будете поститься до завтрака.

— Хороша шуточка! — рассмеялся сеньор Клаудедеу. — Знай мы это наперед, непременно прихватили бы с собой парочку бутербродов.

— Бутербродов! — воскликнула сеньора Савольта. — Прекрасная идея!

— Да уж, идеи у Николаса, как у солдафона, — изрекла сеньора Клаудедеу, потупив глаза.

— Неужели вы, действительно, поужинали? — переспросил сеньор Клаудедеу.

— Разумеется. А вы как думали? Мы очень проголодались и поскольку думали, что вы не придете… — начала сеньора Савольта извиняющимся тоном, но улыбка выдала ее и, не договорив, она смолкла.

— Я так и знала, что мы явимся первыми, — вздохнула сеньора Клаудедеу.

— Не волнуйся, Неус, — успокоила ее сеньора Савольта, — уже съехалось не менее двухсот гостей, куда больше. Слышишь, какой там стоит гул?

В самом деле, сквозь закрытые двери в вестибюль доносились из залы голоса и звуки скрипок. Здесь же царили пустота, тишина и полумрак. Только слуга в ливрее охранял вход в дом со стороны сада, суровый, недвижный, безжизненный, словно рядом с ним не разговаривали три человека, а незримо присутствовал дух начальника. Слуга скользил взглядом по антаблементу и думал о чем-то своем или незаметно вслушивался в разговор. Вошла горничная, очень смущенная, приняла пальто у прибывших гостей и шляпу с тростью — у кабальеро, избегая при этом его наглый, игривый взгляд, а также слишком бдительный взгляд хозяйки, которая с притворным равнодушием следила за каждым ее движением.

— Надеюсь, ужин задержался не по нашей вине? — снова забеспокоилась сеньора Клаудедеу.

— Ах, Неус, — пожурила подругу сеньора Савольта, — ты слишком мнительна.

Внезапно двери залы распахнулись, и на пороге в ореоле света появился сеньор Савольта, а вместе с ним в вестибюль ворвался шум.

— Ба, кто к нам пожаловал! — воскликнул он и с укором добавил — А мы уж думали, вы не придете.

— Твоя жена только что сказала нам об этом и здорово напугала.

— Все только и спрашивают о тебе. Праздник без Клаудедеу все равно, что застолье без вина! — И почтительно целуя руку даме, спросил: — Как дела, Неус?

— Я вижу, тебе не занимать фиглярства у моего мужа, — заметила она.

— Пожалуйста, Неус, не третируй бедненького Николаса, — попросил ее Савольта и тут же, обращаясь к нему, проговорил: — У меня есть для тебя презабавная новость. Из самых первых источников. Она тебя весьма позабавит. — И оборачиваясь к дамам, добавил — С вашего позволения, я его похищаю.

Савольта подхватил под руку своего друга, и они оба скрылись в зале. Дамы на какое-то время задержались в вестибюле.

— Скажи, дорогая, как ведет себя малышка Мария Роса? — поинтересовалась сеньора Клаудедеу.

— По-моему, хорошо, хотя и ошарашена немного, — ответила подруге сеньора Савольта. — Как говорится, не в своей тарелке.

— Вполне естественно, дорогая. Ведь для нее все это внове.

— Конечно, ты права, Неус. Но ей уже пора стать другой. В следующем году она заканчивает учебу в пансионе и должна подумать о своем будущем.

— Ну, ну, дорогая, не преувеличивай! Марии Росе не о чем тревожиться. Ни теперь, ни потом. Единственная ваша наследница и при том положении в обществе, какое вы занимаете… Пусть остается такой, какая она есть. Всему свое время.

— Не подумай, что я недовольна ее характером. Ничуть. Она очень ласковая, добрая девочка. Но немного замкнута. Немного… как бы получше выразиться… диковата, понимаешь?

— И ты этим обеспокоена? Ах, милочка, я вижу, к чему ты клонишь!

— К чему?

— Ты не договариваешь мне о том, что не дает тебе покоя. Да, да, не отрицай.

— Не договариваю? Что ты имеешь в виду?

— Ответь мне, Роса, положа руку на сердце, ты думаешь о замужестве дочери?

— Замужество Марии Росы? Что за вздор, Неус?

— Мало того, ты уже присмотрела для нее избранника, И не вздумай переубеждать меня!

Сеньора Савольта покраснела и, чтобы скрыть смущение, натянуто улыбнулась.

— Господи! О каком избраннике ты говоришь, Неус? Побойся бога!



Д. Вы нашли работу в Барселоне?

М. Да.

Д. Каким образом?

М. При мне были рекомендательные письма.

Д. От кого?

М. От друзей моего покойного отца.

Д. Кому были адресованы эти рекомендательные письма?

М. Коммерсантам, адвокатам и врачу.

Д. И один из них заключил с вами трудовое соглашение?

М. Да.

Д. Кто именно?

М. Адвокат. Сеньор Кортабаньес.

Д. Назовите его имя по буквам.

М. Ка, о, эр, те, а, бе, а, эн, мягкий знак, е, эс. Кортабаньес.

Д. Почему с вами заключил трудовое соглашение именно адвокат?

М. Я закончил два курса юридического факультета в Вальядолиде, и это позволяло мне…

Д. Какого рода работу вы выполняли для сеньора Кортабаньеса?

М. Я был его помощником.

Д. Перечислите ваши обязанности.

М. Я ходил с поручениями в Верховный суд, в городские суды, сопровождал клиентов, относил документацию в нотариальные конторы, осуществлял незначительные банковые операции, приводил в порядок и готовил текущие материалы, искал нужные цитаты в книгах.

Д. Какие именно?

М. Высказывания и научные суждения специалистов по правовым и экономическим вопросам. Иногда подбирал и систематизировал статьи, опубликованные в газетах и журналах.

Д. И находили?

М. Чаще всего да.

Д. Ваш труд оплачивался?

М. Разумеется.

Д. Оплата была сдельной?

М. Нет, мне выдавался ежемесячный оклад.

Д. И никакого дополнительного вознаграждения?

М. Вознаграждение давалось только на рождество.

Д. Всегда определенная сумма?

М. Нет, она менялась.

Д. В каком смысле?

М. В зависимости от того, хорошо или плохо шли дела в конторе в текущем году.

Д. И часто дела в конторе шли хорошо?

М. Нет.



Кортабаньес страдал одышкой от чрезмерного ожирения. Голова у него была лысая, как скала, под глазами набухли фиолетовые мешки, нос походил на турецкий боб, а об его толстую, оттопыренную, влажную нижнюю губу так и хотелось провести оборотную сторону марки. Гладкий двойной подбородок касался верхнего края жилета, холеные руки казались ватными, а пальцы как бы состояли из трех розоватых шаров с очень узкими, всегда отполированными ногтями, впивавшимися в середину фаланг. Ручку или карандаш он сжимал всей пятерней, словно младенец соску, и, разговаривая, пускал пузыри. Кортабаньес отличался удивительной ленью, небрежностью в работе, медлительностью и нерасторопностью.

Контора Кортабаньеса занимала нижний этаж дома на улице Каспе. Она состояла из приемной, залы-библиотеки, кабинета, маленькой комнатушки, где хранился архив, и туалета. Остальная часть дома сдавалась в наем. Такое распределение позволяло экономить на уборке и мебели. В приемной стояло несколько стульев, обтянутых бархатом гранатового цвета, и черный столик с несколькими журналами, покрытыми пылью. В зале-библиотеке имелись одностворчатое окно с портретами из такого же бархата, какими были обтянуты стулья и две двери: одна — стеклянная, окантованная свинцом, — вела на лестницу, а другая — в кабинет Кортабаньеса, где находились его рабочий стол, украшенный вырезанными по дереву шлемами, аркебузами и рапирами, а также большой, словно трон, стул и два кожаных кресла. В комнатушке, где хранился архив, стояли шкафы и шкафчики со створками, которые сами по себе с грохотом складывались, белый деревянный столик и мягкий стул — рабочее место писаря Серрамадрилеса. Посреди залы-библиотеки вдоль длинного стола стояли стулья, обтянутые гобеленовой тканью. За этим столом проводились, правда довольно редко, многолюдные совещания. За ним же работали Долоретас и я.



Светило солнышко, и люди грелись в его лучах, собираясь на верандах кафе. Бульвар Рамблас блистал своим великолепием. По нему прохаживались высокомерные банкиры, чванливые военные, чопорные сеньоры, голосистые цветочницы, студенты-прогульщики, которые цеплялись к прохожим и путались у них под ногами; лица без определенных занятий и моряки, только что сошедшие с корабля. Всегда веселая, улыбающаяся Тереса вдруг помрачнела.

— Меня оглушает этот шум. Впрочем, не думаю, чтобы вид безлюдных улиц радовал меня больше. Города созданы для множества народа, верно?

— Я вижу, тебе не нравится город, — заметил я ей.

— Терпеть его не могу. А ты?

— Напротив, не представляю себе жизни где-нибудь в другом месте. Ты тоже скоро привыкнешь и не сможешь жить без него.

На площади Каталунья, напротив кафе Майсон Дорее, возвышалась трибуна, обтянутая каталонским знаменем. Какой-то оратор произносил речь перед примолкшей толпой.

— Пойдем отсюда, — попросил я.

Но Тереса воспротивилась:

— Я никогда не видела митингов. Давай подойдем поближе.

— А вдруг начнется заварушка?

— Ничего не будет, — успокоила она меня.

Мы приблизились, но все же остановились на довольно значительном расстоянии от трибуны, и слова оратора едва доносились до нас, хотя нам хорошо видны были все его жесты. Он говорил что-то на каталанском языке, и его речь прерывалась бурными овациями, возгласами и нестройным пением Els segoadrs[2]. С улицы Фонтанелья приближались пешие жандармы, вооруженные карабинами. Они выстроились вдоль тротуара, спиной к зданиям, и встали по команде «вольно».

— Дело дрянь, — сказал я.

— Не будь трусишкой, — ответила Тереса.

Пение продолжалось, сопровождаемое вызывающими выкриками. Какой-то парень, вынырнув из толпы, схватил с земли камень и с ожесточением запустил его в витрины здания Сиркуло Экуестре. При этом с головы его свалилась шляпа. Раздались возгласы:

— Fora els castellans![3]

В окно выглянул человек в черном костюме, с птичьим лицом и, вытянув вперед руки, прокричал: Catalunya[4]. Но ему пришлось тут же скрыться под оглушительный свист и град камней, которые на него обрушились.

— Кто это? — спросила у меня Тереса.

— Я не разглядел хорошенько. По-моему, Камбо.

Жандармы хранили невозмутимое спокойствие в ожидании приказов офицера, державшего в руке пистолет. Со стороны улицы Рамбла-де-Каталунья группками бежали люди, размахивая дубинками. Они кричали: «Да здравствует республиканская Испания!», вероятно предполагая, что на площади собрались «молодые варвары» Лерруса[5]. Сепаратисты встретили их градом камней. Офицер подал команду. Заиграл горнист. И тут же камни обрушились на полицейских. Снова заиграл горнист, и карабины были взяты на изготовку. «Молодые варвары» набросились с дубинками на сепаратистов, а те в свою очередь отбивались от них камнями, кулаками, ногами. И хотя сепаратисты имели численное превосходство, среди них насчитывалось немало стариков и женщин, непригодных к схватке. Несколько окровавленных тел упало на землю. Жандармы прицеливались, широко расставив ноги. С улицы Пелайо к площади приближалась конница. Кавалеристы остановились перед зданием «Салон Каталунья» и, обнажив сабли, пришпорили коней, которые ринулись вперед: сначала рысцой, затем галопом и, наконец, понеслись точно ураган среди пальм, перескакивая через скамьи, цветочные клумбы, вздымая пыль и наполняя воздух звонким цокотом копыт. Люди стали разбегаться в разные стороны; только самые отчаянные вступили в рукопашную схватку. Беглецы устремились к улицам Рамбла-де-Каталунья, Ронде-де-Педро и к площади Пуэрто-дель-Анхель. Оратора словно ветров сдуло с трибуны, а «молодые варвары» рвали на части каталонское знамя. Всадники, размахивая саблями, преследовали беглецов по пятам. Тот, кто падал, так и оставался лежать, опасаясь, чтобы его не затоптали, и лишь прикрывал голову руками. Пешие жандармы плотным кольцом окружили людей, не давая им прорваться к площади Пуэрто-дель-Анхель, и стреляли в воздух холостыми патронами. Кое-кто из тех, кого окружили конные и пешие жандармы, подняли руки вверх, признавая себя побежденными.

Мы с Тересой добежали до бульвара Рамблас и там смешались с прохожими. Вскоре появилась группа полицейских, конвоировавшая трех мужчин в наручниках.

— Как видите, мы всегда остаемся козлами отпущения, — говорили арестованные прохожим.

Но те оставались глухи к их словам. Мы с Тересой, держась за руки, побежали дальше. То были дни нашей беззаботной радости, беспредельного счастья.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СТАТЬИ, НАПЕЧАТАННОЙ В БАРСЕЛОНСКОЙ ГАЗЕТЕ «ЛА ВОС ДЕ ЛА ХУСТИСИА»

6 ОКТЯБРЯ 1917 ГОДА И ПОДПИСАННОЙ ПАХАРИТО ДОМИНГО ДЕ СОТО

Свидетельский документ приложения № 1.

(Приобщается английский перевод, сделанный судебным переводчиком Гусманом Эрнандесом де Фенвик).



…заводе Савольта, производительная деятельность которого в последние годы достигла небывалого дотоле гигантского размаха за счет кровавой войны, разрушающей Европу, как муха, жиреющая от того, что питается отвратительной падалью. Уже ни для кого не секрет, что вышеупомянутый завод за несколько месяцев превратился из маленького индустриального предприятия, снабжавшего своей продукцией узко национальный или местный рынок, — в громадное предприятие, поставляющее свой товар воюющим державам, и, пользуясь их безвыходным положением, получает на кабальных условиях баснословные прибыли. Но рано или поздно правда откроется и прозревшему человеческому разуму простых тружеников станут очевидными истинный характер и род коммерции, вымогательств и злоупотреблений, и тогда вспыхнет народный гнев. В прессе уже назывались имена тех, кто подчиняет весь свой ум, всю свою энергию единственному стремлению — обогатиться. А именно: сеньора Савольты — основателя предприятия, главного акционера, фактического хозяина, стоящего у руля завода, — а также злобствующего начальника персонала предприятия, заставляющего рабочих содрогаться и получившего устрашающее прозвище «Человека железной руки», который вызывает трепет и негодование во всех пролетарских семьях, и, наконец, отнюдь не в меньшей степени, пронырливого, вероломного Леппринсе, о коем…



Помню, как в тот холодный ноябрьский день хмурый Пахарито де Сото скованно сидел на краешке стула в конце длинного стола для заседаний в зале-библиотеке, держа на коленях шляпу в мелкую клеточку и готовый наступить на свое широкое кашне, покорно свисавшее спиралью к его ногам, пока Долоретас поспешно убирала пальто, перчатки, зонт с рукоятью из поддельного серебра, инкрустированного фальшивыми зелеными и красными камнями; как Серрамадрилес беспрестанно громыхал в соседней комнатушке створками архивных шкафов, пишущей машинкой и стулом; да и Кортабаньес не выходил из своего кабинета, а ведь только он один мог бы сгладить напряженность встречи и, возможно, именно потому отсиживался там, не подавая никаких признаков жизни, но, без сомнения, подслушивая за дверью и подглядывая в замочную скважину, хотя теперь и то, и другое кажется мне неправдоподобным. Помню, что Пахарито де Сото закрыл глаза, будто встреча эта ослепила его, как внезапная вспышка магния, и ему трудно было поверить — сначала он лишь догадывался об этом, а потом понял, — что тот человек, который ему улыбался и внимательно к нему приглядывался, был Леппринсе, всегда такой элегантный, осмотрительный, непринужденный и всегда такой молодой.



Д. Ваше знакомство с Леппринсе было связано с работой или носило другой характер?

М. Связано с работой.

Д. Леппринсе являлся клиентом конторы сеньора Кортабаньеса?

М. Нет.

Д. Вы сами себе противоречите.

М. Нисколько.

Д. Как же так?

М. Леппринсе не являлся постоянным клиентом Кортабаньеса, он только однажды прибегнул к его помощи.

Д. Я и называю это «быть клиентом».

М. А я — нет.

Д. Почему?

М. Клиентом считается тот, кто регулярно обращается за помощью к одному и тому же адвокату.

Д. Леппринсе не относился к числу таковых?

М. Нет.

Д. Понятно.



Леппринсе открыл сундучок, приделанный к подножке автомобиля, и достал оттуда два больших револьвера.

— Ты умеешь обращаться с оружием?

— А это потребуется?

— Никогда ничего нельзя предвидеть заранее.

— Нет, не умею.

— Это совсем просто. Сейчас они заряжены, но не стреляют, видишь? Эта скобочка является предохранителем; ты поднимаешь ее и можешь стрелять. Разумеется, сейчас я не стану нажимать, это было бы неосторожно с моей стороны. Достаточно того, что я показываю тебе, как надо с ним обращаться. С предохранителя лучше не снимать заранее, чтобы револьвер не выстрелил, когда будет за поясом, и не поранил тебе ногу, понимаешь? Все предельно просто: взводишь курок, барабан поворачивается, и новый патрон — против ствола. Тебе надо только взвести курок. А набить барабан лучше заранее. И еще важно не нажать на спусковой крючок при… взведенном курке. Вот так, видишь? Остается только плавно нажать. И запомни, никогда не стреляй, если тебе не грозит реальная, очевидная, неминуемая опасность, ясно?



Леппринсе!



— Цивилизация требует от человека такой же веры, какую средневековый крестьянин возлагал на провидение. Сейчас мы должны верить в то, что навязанные нам специальные нормы поведения людей имеют такой же смысл, какой имели для земледельца времена года, облака, солнце. И эти демонстрации рабочих, предъявляющих свои права, напоминают мне процессию верующих, вымаливающую дождь… Или… как ты называешь?.. Хочешь еще коньяка?.. Ах, да, революцию…



Об этом пронырливом, вероломном Леппринсе было известно только, что он молодой француз, приехавший в Испанию в 1914 году, в самом начале страшной войны, которая принесла столько слез и смертей и все еще приносит много горя родине вышеупомянутого сеньора; что после своего приезда в Испанию он сразу же стал очень популярен в аристократических и финансовых кругах нашего города, благодаря не только своему уму и социальному положению, но и своим отличным манерам, импозантности и небывалой расточительности. Вскоре этот новоявленный мосье, выглядевший столь важным и довольным жизнью, словно хранил в своих сокровищах все деньги соседней республики, поселился под именем Пауля-Андре Леппринсе в одном из фешенебельнейших отелей и, проникнув в высшие экономические сферы, получил самые заманчивые предложения. Какого рода были эти предложения, навсегда останется для нас тайной, но факт тот, что спустя год после своего появления в Испании он уже занимал руководящий пост на одном из самых крупных и мощных тогда в городе предприятий: Савольта…



В зале, на подмостках, обтянутых бархатом, оркестр по-прежнему играл вальсы и мазурки. Несколько пар танцевали на свободном от гостей небольшом пятачке. Только что завершился ужин, и гости с нетерпением ждали полуночи, а с ней наступления Нового года. Молодой Леппринсе беседовал с пожилой сеньорой.

— Я очень много слышала о вас, молодой человек, но до сих пор нам ни разу не довелось встретиться. Ужасно, дружок, но мы, старики, ведем уединенный образ жизни… Ужасно!

— Ну уж, сеньора, — отвечал ей молодой Леппринсе, улыбаясь, — скажите лучше, что вы сами избрали для себя спокойный modus vivendi[6].

— Что вы, дружок. Прежде, когда был жив мой муж, — царство ему небесное! — я проводила время совсем иначе. Мы никогда не отказывали себе в приемах и выездах… А теперь я быстро устаю от этих сборищ. Они утомляют меня, и едва наступает вечер, я тороплюсь скорее вернуться домой и лечь спать. Мы, старики, живем воспоминаниями. Балы и развлечения уже не для нас.

Молодой Леппринсе украдкой зевнул.

— Так вы француз? — не унималась сеньора.

— Да, я из Парижа.

— Кто бы мог подумать, слушая вашу речь. Вы превосходно владеете испанским. Где вы научились так хорошо говорить?

— Моя мать была испанкой. Она говорила со мной по-испански с самого моего рождения, так что, можно сказать, я выучил его даже раньше французского.

— Какая прелесть! Мне нравятся иностранцы. С ними гораздо интереснее, узнаешь много нового. Это совсем не то, что приходится слышать здесь изо дня в день. Мы ведь всегда говорим об одном и том же. Вполне естественно, верно? Ведь мы живем в одном городе, встречаемся с одними и теми же людьми, читаем одни и те же газеты. Наверное, поэтому мы без конца спорим. Иначе нам не о чем разговаривать. С иностранцами спорить не надо. Они рассказывают нам о своих делах, мы им о своих. Да, мне гораздо интереснее беседовать с иностранцами, чем со своими.

— Я убежден, что вам интересно разговаривать со всеми.

— Ну что вы, дружок. Я стала очень ворчлива. С возрастом характер портится. Все идет на убыль. Да, кстати, об иностранцах: вы не были случайно знакомы с инженером Пирсоном?

— Фредом Старк Пирсоном? Нет, но очень много слышал о нем.

— О, это был замечательный человек! Большой друг моего покойного мужа. Царство ему небесное! Когда бедный Хуан — так звали моего мужа, — когда бедный Хуан умер, Пирсон первый пришел ко мне выразить свое сочувствие. Вообразите, такой уважаемый человек, прославившийся на всю Барселону своими изобретениями, пожаловал ко мне собственной персоной. Он был так взволнован, что мог говорить только по-английски. Я не знаю по-английски ни слова, представляете, дружок? Но слушая его ласковый, проникновенный голос, я поняла, что он говорит о своем необычайном уважении к моему мужу, и расплакалась так горько, как уже не плакала потом, выслушивая соболезнования других. А спустя несколько лет бедняжка Пирсон тоже скончался.

— Да, я знаю.



Д. Какого рода отношения сложились у вас с Леппринсе?

М. Я оказывал ему всяческие услуги.

Д. Какие именно?

М. Самые разные, но всегда связанные с моей профессией.

Д. Какой профессией?

М. Юриста.

Д. Но ведь вы говорили, что не были юристом.

М. Да… но я работал с адвокатом, который занимался правовыми вопросами.

Д. Значит… вы работали на Леппринсе по поручению Кортабаньеса?

М. Да… Нет.

Д. Так да или нет?

М. Сначала — да.



Точная дата нашего знакомства выпала из моей памяти. Помню только, что произошло это в начале осени 1917 года, когда августовские стачечные волнения кончились, кортесы были распущены, унтер-офицеры посажены в тюрьмы, а затем выпущены на свободу. Саборит, Ангиано, Бестейро и Ларго Кабальеро[7] по-прежнему находились в заточении, а Леррус и Масиа[8] в ссылке. На улицах царило спокойствие. Со стен свисали размытые дождем листовки. Леппринсе появился в конторе к концу дня, прошел в кабинет Кортабаньеса, и они проговорили там полчаса. Затем Кортабаньес вызвал меня к себе, познакомил с Леппринсе и поинтересовался, не занят ли я вечером. Я ответил, что не занят, и это вполне соответствовало действительности. Тогда он велел мне сопровождать француза и оказывать ему всяческие услуги, став на этот вечер «как бы его личным секретарем». Пока Кортабаньес говорил, Леппринсе сидел, скрестив пальцы рук, опустив взгляд в пол, и, улыбаясь, кивками подтверждал слова адвоката. Затем мы с Леппринсе вышли на улицу, и он подвел меня к своему двухместному «фиату» с красным кузовом, черным капотом и золотистым бампером. Он спросил, не боюсь ли я ездить в автомобиле, и я ответил, что не боюсь. Мы отправились ужинать в шикарный ресторан, где его хорошо знали. Когда мы, выйдя из ресторана, приблизились к автомобилю, Леппринсе открыл маленький сундучок, приделанный к подножке, и достал оттуда пару больших револьверов.

— Ты умеешь обращаться с оружием? — спросил он у меня.

— А это потребуется? — удивился я.



Д. И в это же время вы познакомились с Доминго Пахарито де Сото?

М. Да.

Д. Признаете ли вы, что статьи, представленные в суд и фигурирующие здесь в качестве свидетельского документа приложения № 1, написаны Пахарито де Сото?

М. Да.

Д. Лично вы общались с Доминго Пахарито де Сото?

М. Да.

Д. Постоянно?

М. Да.

Д. Принадлежал ли вышеупомянутый сеньор, по своим воззрениям, разумеется, к анархистской партии или к одной из ее группировок?

М. Нет.

Д. Вы уверены?

М. Да.