Король утопленников

Алексей Цветков

КОРОЛЬ УТОПЛЕННИКОВ

УДК 821.161.163.3

ББК 84 (2Рос = Рус) 6

Ц 26

Цветков, Алексей

Король утопленников. Прозаические тексты Алексея Цветкова, расставленные по размеру — М.: Common place, 2014. — 222c.

ISBN 978-99970-0109-2

Алексей Цветков — писатель, публицист, общественный деятель. Сотрудничал с множеством изданий, был редактором отдела русской прозы в издательстве «Ультра. Культура». Стоял у истоков книжного магазина «Фаланстер», в данный момент — сотрудник книжного магазина «Циолковский». Автор книг «Сидиромов и другая проза», «Дневник городского партизана», «Поп-марксизм» и многих других.

Публикуется под лицензией Creative Commons

Разрешается любое некоммерческое воспроизведение со ссылкой на источник

Котик

Седая бабушка остановилась у подъезда. Перед нею на задних лапах стоит серо-волнистый кот, уткнув мордку в бабушкин синий халат с цветами, а передними лапами обнимая ее за ногу, как будто он бесконечно о чем-то сожалеет или навсегда с кем-то прощается. «Все кушать хотят!» — приговаривает старушка, почесывая двуногого котика меж ушей. «Все кушать хотят...» — задумчиво повторяет она, не меняя позы и голоса. Учитывая ее возраст, это звучит как вывод из многолетних наблюдений. Котик безутешен и не отлипает, как приклеенный. Никакой еды для него у бабушки с собой нет. «Все кушать хотят!» При желании это можно слышать так: «Все — кушать котят»

Верблюд

Легче якорную цепь (ну, канат) протащить сквозь игольную скважину, чем войти богачу под новые небеса. И мне хочется верить, всю жизнь мне хочется верить, что переписчик привел сюда верблюда намеренно. Верить, что дело не в том, что кто-то переписал, не переспросив, а в том, чтобы слова спасителя стали необъяснимы и поразительны на сотни лет вперед. Кому нужна теперь эта точность? Верблюд с надеждой смотрит сквозь иглу. Верблюд ждет чуда, как и все, кто верит. Якорная цепь давно на дне, и ее никогда не поднимут из небытия. Верблюд — богач, он так много и так долго может нести на своей спине. Если бы без груза, — думает он, — и если б я был моложе, и если бы игла не обычная, а, скажем, для сшивания кожи, тогда бы я попробовал. Вдруг? А так — безнадежно. Не жить мне под новым небом. Новые небеса зовут тех, кто не держал якорь, тех, кто не нес тюков, тех, кто имитировал ошибки, желая, чтобы речь спасителя стала необъяснимой и поразительной вплоть до конца времен.

Город, выславший сообщение

Присмотрись. Он идет. Человек с тростью прибыл и стучит ею в ночную дверь. Дом выбран наобум, но хозяин, открыв, сразу узнает. С прибывшим нельзя разговаривать. Но именно он делает пальцами левой руки знак: «молчание окончено». Хозяин без промедления ведет человека с тростью на кладбище. Останавливается у кружевных ворот, мочит себе шею, взяв воды из мраморного источника. Хочется сделать нечто обычное перед тем, как обещанное произойдет и все изменится. Надписи на могилах никогда еще не были так смешны. Складываются в общий текст, который больше незачем читать.

Ящерицы рассыпаются из-под ног. По-кошачьи взвизгнула дверь, посыпалась земля из ее отверстий. Хозяин дома входит в брошенный мавзолей. Там похоронена машина. Внутри, под крышей мавзолея, темнеет большой широкий круг. Гость находит пальцами отверстие в нем и ввинчивает туда трость. Трость неожиданно легко едет по круглому периметру потолка усыпальницы, и хозяин, взяв ее, начинает бегать вокруг пробужденной машины, повинуясь идеальному кольцу. Гость делает ему знаки: стой/беги. Быстрее/медленнее. Машина шумит. Сверху им на головы сыплется земля. Бегущий держит трость, вонзенную в подвижный потолок, как бесценный факел. Работа длится примерно полчаса. Невидимо сквозь небо послание уходит. Передается. Город отныне больше не немой. Какое оно, послание, не знает никто в городе, потому что оно общее и не может быть дано одному. Одни жители считают, посланием обладает только кладбищенская машина. Другие жители считают, посланием обладает только человек с тростью. Третьи жители считают, посланием нельзя обладать, ибо оно само обладает нами как устройствами. Что думает человек с тростью, никому не известно. Вероятнее всего, он считает себя смиренной и временной деталью вечной машины.

Так или иначе, той ночью город положил свое слово в великое письмо, которое все пишут, но нельзя прочесть, все шлют, но нельзя получить. Встревоженные шумом и светом посылающей машины чайки кружат над мавзолеем, как пепел над большим костром. Они всегда здесь спали. Их никто никогда не будил.

Завтра утром человека с тростью в городе уже не будет. Он разворачивает карту в поезде и едет по ней глазами. Высланное сообщение оправдывает все, что сделают или не сделают жители города потом.

Мандариновый цех

— Ты, главное, помни свое самое выигрышное амплуа, и они все будут твои, — пошутила бывшая жена, прощаясь.

— Это какое?

— Веселый парень с грустными глазами. Это не прокатит только на страшном суде, но ты в него веришь вряд ли.

— На страшном суде я собираюсь задать судье пару вопросов, и мне интересно, не могу даже предположить, как он будет выкручиваться, потому что те ответы, которые я могу предположить, не достойны судьи.

— Ты намерен там спрашивать?

— А ты полагаешь, мы все там будем с заклеенными ртами?

— Иногда мне кажется, все твои проблемы от того, что ты ни дня не работал на заводе. Мой отец всю жизнь трудился в мандариновом цеху. Поэтому я знаю всю технологию. Чтобы изготовить один мандарин, нужно закачать гель, поступающий по трубе из химического цеха первичных смесей, в маленькие пакетики из пленки. Сверху обдать белой пеной, она, застывая, становится цедрой и сгибает новые дольки в шар. Навертеть крашеную корку, заткнуть дырку такой маленькой зеленой финтифлей, звездочкой, она у каждого мастера немного своя, из индивидуальной коробки. Мой отец не рассчитывал на большее, ему не хватало образования, квалификации, чтобы работать в другом цеху, более сложном, где собирали ягнят. Знаешь, кости везут долго, из другой части завода, за это время они успевают высохнуть и отвердеть, клеят к ним мышцы, протягивают сосуды внутрь и заводят сердце, уколов его быстрой музыкой, оно бьется, и будущая овца пошла. Мокрая еще от клея, сама выходит из цеха и щиплет поданную ей траву, нарезанную заранее. Так здорово, но папа мог только мечтать об этом. Делать коз, овец, волков, собак или глубоководных рыб в подсвеченных ваннах. А ты мог бы туда попасть с твоими-то данными. Ну, сейчас, конечно, все это не вручную. Автоматизировано, конвейер, только рычаги жми. А вот мама сидела дома, совсем кустарный промысел, склеивала колосья из зерен, могла даже жука составить нам детям в праздник, если ей все части дать, но получалось не всегда, все-таки самоделка, не патентованное. Вот я какое время помню, когда еще кто-то делал сборку на дому, не все в цехах. Ты мог бы даже дослужиться до лаборатории, в которой собирают людей, это высший пилотаж, работать с мозгом, под микроскопом выстраивать нейроны, плести эмоции, проминать емкость памяти, управляя мельчайшими строителями, говорящими микроэлектрическим светом. Ты мог бы получить патент на авторство и сделать кого-то из нас, если бы хотел.

— Мне завод нравился только когда там забастовка и ничегошеньки нового не собирают. Когда завод не работал, я всегда мечтал: пусть оно берется откуда-нибудь само, растет, например, из земли, а животные могли бы как-то сами научиться делать друг друга. Как только завод вставал, я закрывал глаза и представлял себе, как рыбы в стеклянной глубине переходят к самопроизводству.

И бывшая жена расхохоталась, сняла веселую слезу из уголка глаза пластиковым ногтем:

— Ты всегда абсурдно шутил, это заменяло тебе всю остальную привлекательность. Из земли? Друг друга? Самопроизводство? Расскажи это на страшном суде. Судья, которого рассмешили, не так жесток.

— Почему бы и нет? Возможно, ему захочется это использовать в его следующей серии.

— Ты веришь в следующую серию?

— А ты уверена, что это ересь? Почему бы ему не запустить ее, услышав мою шутку? Возможно, он уже решил так, и потому я и говорю сейчас об этом.

И она вновь засмеялась. А я включил диктофон, чтобы оставить себе этот сахарный растерянный смех в телефоне вместо звонка.

Невиновные

Луна как самое далекое из окон. Куклы-бомбы смотрят с лавок, со ступеней, как будто они с Луны. Гости из самого далекого окна. Их оставляет в полнолуние анонимная террористическая организация: на бульварах, у светофоров, на мостах и пристанях, перед редакциями, там, где никаких кукол, в общем, не ждут. «А мне жаль этих игрушек, — пишет еще не взрослая девочка в школьном сочинении на страшную тему. — Когда я смотрю в магазине на пластиковых девочек, думаю, в кого-то из них вдруг вложат изверги бомбу. Они-то, куклы, сделанные для нас, в чем виновны?»

Но это еще не все. Распространяется новый вид террора под лозунгом «Мы — это вы!» Устройство приводит в действие кто угодно. Например: доставка в ваш офис. Сувенир от неизвестной компании. Щелкаете присланной в подарок авторучкой — дом за окном складывается, дымит, падает. В парке ребенок дотягивается до телефона, привязанного ярким шнурком к ветке, нажимает — автомобильный мост рушится. Вставит офисный человек диск, нажмет — с ближайшего чердака ракета стартует в банк. Появляются группы реабилитации, состоящие из людей, ни в чем вроде бы не виновных, оправданных государством, но убивших десятки, иногда сотни таких же невиновных. Там обсуждают все эти вопросы: «Почему именно я? Кто меня выбрал на эту роль? Террористы? Но как я с ними связан и кто из моих знакомых с ними? Или это выбрал Бог? Зачем он мне это? Или дьявол? Что я могу сказать, хотя бы мысленно, родственникам погибших? Не будет ли кто-то из них разыскивать меня, чтобы все равно отомстить?» И такое прочее... Многие взрывы группы «Мы — это вы!» остаются нерасследованными, потому что случайные виновники, «нажиматели» никому не признаются ни в чем или даже не замечают, как привели в действие. С другой стороны, в реабили-группы записывается много людей, которые ни при чем — случайно щелкнули ручкой или новым телевизионным пультом одновременно с катастрофой, экспертиза подтвердила их чистоту, но отделаться от впечатления не могут, на все теперь смотрят, будто это они убили стольких и оставили свою рану в городском пространстве.

Но и этим не кончилось. Что может быть хуже «Дня бомбы», объявленного анонимами по интернету? Любой лузер, джанки, пижон, социопат, экстремист, обиженный богом, недовольный жизнью изготавливает макет опасного взрывного устройства, как он его себе представляет, и оставляет эту вещь в модном месте или у какого-нибудь известного здания. Переполох в городе: матерящаяся милиция — спецы со сдавленными добела скулами. Робот-обезвреживатель нужен в ста местах сразу, а успевает только в десяти. Большинство клубов закрылось и отменены концерты. К вечеру люди в форме или просто с удостоверениями уже пинают «находки» ногами, а незадачливые дружинники-солдаты тыкают их обычными стальными щупами для мусора. Но в том-то и жуть, что среди поддельных всегда найдется несколько настоящих бомб и выяснить нельзя, то ли враги города воспользовались адским «днем» для своих целей, то ли в изначальном сговоре состоят с выдумщиками-авангар- дистами, учредившими этот «праздник», прикрывающий убийц. Щуп вылетает из солдатских рук и гнется в полете, обнимаясь с колонной, как капризная модернистская вешалка. Мента бьет огненное и бросает на метры прочь. Путевой ремонтник или магазинный охранник, устало потянувшись к седьмой за сегодня «шутке» — точно таких же, с множеством разноцветно торчащих проводов и тиканьем внутри, было две, поэтому не страшно — акробатствует в воздухе и лицом ныряет в отцепившуюся люстру подземелья. А то и сам изготовитель невинной «бомбы» заметит чужую — обрадуется, подойдет поближе, дернет за подарочный бант и увидит Ничего.

С неэтого света народоволец-химик пишет письмо невиновному царю о том, чего царь не помнит: «Черная птица взрыва полоснула тебя когтями, оглушила злыми сильными крыльями. Повалился. И не смог уже больше встать. Больно красные борозды глубоки. Так и лежишь — государь, рассчитавшийся за свое государство. Тебе такому, твоему красному петропавловскому камню я присягаю с радостью».

Про Дедов Морозов

Накануне Нового года наш герой ушел в партизаны. Герой прочел, что они поклялись не стричься и не бриться, пока не будет победы. И это стало последней каплей. До неприличия понравилось. Потому что наш герой и сам не любил стричься и бриться, борода у него была вполне партизанская, а тем, кто особо коротко стрижется, как-то не доверял никогда и в детстве, тайно от родителей, сочувствовал Бармалею, Лешему, Менделееву и другим нестриженым персонажам, лиц которых и не рассмотришь по причине крайней косматости. Мечтал вырасти похожим на них хотя бы внешне, на большее он тогда не замахивался.

У партизан было радио, которое говорило о страданиях народа и притеснениях от властей. Кроме самих партизан его мало кто слушал, потому что там не передавали ни смешных шуток про задницу слона, ни классной музыки, которую сразу хочется зарингтонить, ни интервью хоть с кем-нибудь на тему: какой рукой вы дрочите? Кто вы у нас по гороскопу? Ну и, конечно же: какой шампунь предпочитает ваш кокер-спаниель? Зато сами партизаны слушали свое радио даже слишком внимательно, и всякий раз, в паузах между страданиями и притеснениями, лесные слушатели многозначительно подмигивали друг другу и важно выпускали махорочный дым в потолок землянки. Это означало, что день стрижки и бритья не за горами.

К партизанам тогда бежал и тот, кто с женой поругался, и кого с работы выгнали, и кому учиться в школе надоело. У последних бороды еще не росли, и таким выдавали бутафорские, из крашеной ваты и конских хвостов, поэтому они смотрелись самыми главными косматосами.

И вот как раз к тому дню, когда герой наш примкнул к ним, партизаны до того наслушались собственного радио, что решили наступать на столицу. К тому же, рассуждали они, в дни рождественских праздников бдительность властей ослаблена, а население по традиции ожидает чуда.

Тут должна быть хотя бы короткая батальная сцена, но никакой батальной сцены тут не будет, потому что партизан еще на подступах в тот же день разогнали, а кое-кого и взяли живьем. Получилось так потому, что Никто их в большом городе не поддержал, и чуда, как выяснилось, этот самый Никто ждал совершенно другого. У многих все было в порядке с женами, и работа у многих была вполне сносная, и в школах, вы не поверите, учиться многие благоразумные дети были не против. Потому что если не учиться, то кто тебя потом на работу возьмет, когда вырастешь? Только дворником. А если у тебя нет работы, или дворник ты, то кто за тебя замуж пойдет тогда? Такое же, как ты, беспонтовое чмо? А оно тебе надо, два чмо в одной квартире? Военная неудача эта в который раз доказывает, что одного радио все-таки маловато для победы, хотя для интересной и скрытной жизни в лесу вполне достаточно. И вот сидят те партизаны, которых схватили, в холодном каземате и готовятся на казнь. И мужественно друг друга подбадривают, с трагическим таким юморком, ну прямо как лучшие действующие лица античных драм, — сравнивает наш герой, который по жизни слишком много читал, и от этого сравнивать жизнь с литературой стало его постоянным обыкновением. И вдруг, по окончании рабочего дня, слышат пленники со всех сторон вокруг каземата дружественную пальбу, комплиментарные взрывы и радостные очереди разрывных. И сразу партизаны бросаются друг к дружке обниматься, и молча жмут друг другу руки и долго трясут, и бороды мнут друг другу, подмигивая изо всех сил, не умея выразить вслух, как это круто все-таки, что история их оправдала, и радио все говорило правильно, и хоть Никто сначала никак не поддержал их, но теперь он все-таки передумал и еще как их поддержал, вооружился и вот-вот их освободит. Ну, в самом крайнем случае, каземат окружили сподвижники, оставшиеся на свободе, и вот-вот вызволят пленников, чтобы вместе продолжить борьбу.

Отдельные партизаны, из тех, что часто выступали по радио, уже начинают готовить свои первые речи, подбирают, волнуясь, слова, с которыми они обратятся к народу, репетируют задорные интервью на тему: нет, страшно не было, подумаешь, убьют! Самое важное, конечно, заявить сразу, что притеснений больше нет и страданиям конец.

Тяжелая дверь каземата скрипит, и на пороге перед партизанами, в сопровождении своей внушительной охраны, появляется сам Президент. Вот кто пришел собственноручно освобождать их! Сначала он не понимает, откуда у задержанных партизан столько энтузиазма на лицах и почему они столь снисходительно к нему относятся и даже выкрикивают какие-то обвинения, словно и впрямь его уже свергли. А потом, когда Президент понимает, откуда это все, то даже слегка стушевывается, ему, как человеку культурному, искреннее становится неудобно за них, и он, не глядя никому в глаза, воспитательно так их спрашивает: «Ну как вы могли? Как это вы, лесные братья, перепутали вечерние фейерверки, столичный салют с балконов, веселые шутихи и разрывы детских петард, словом, новогоднюю пиротехнику, с собственным освобождением? Откуда в вас столько опасного идеализма? Ведь это же ежегодное праздничное творчество народа, о котором вы не могли не знать».

Лишний раз Президент убеждается, насколько далеки эти люди от реальности и насколько правильно он решил с ними поступить. А партизаны за одну минуту из веселой ватаги казаков, сообщавших что-то турецкому султану, вновь становятся прикованными титанами духа и с вызовом глядят на Президента пылающими, как елочная гирлянда, глазами. Для чего он пришел? Неужели собственноручно станет их казнить без суда и рвать их еще живую печень, подобно Зевсову орлу, терзавшему непокорного Прометея?

Но Президент говорит другое:

— Уважаемые бунтовщики. Я нашел вам работу. То, что вы бород не стрижете — это очень похвально, только мы их вам перекрасим, чтоб у всех был один цвет — нордический. Потому что в столице реально сейчас не хватает Морозов.

Партизаны сразу все поняли. Они ведь не дураки, при всей их некоторой театральности. И закричали: «Ни за что!» — отрицательно потрясая косматыми головами. В конце концов, они рассчитывали на торжественную публичную казнь. В толпе зрителей наверняка оказались бы их знакомые, родственники, поклонницы, на которых они в последний раз посмотрят с эшафота мудрым, гордым и всепрощающим взором. Многие уже начали разучивать движения и жесты, как именно они взойдут на эшафот. Это был бы незабываемый балет гражданской смерти. А тут им никакого эшафота, и зовут в новогодние ряженые.

— Казнь — это негуманно, — запротестовал Президент, — к тому же вас тогда будут любить как мертвых партизан, растоптанных жестоким тупым миром. А я хочу, чтобы вас любили как живых Дедов Морозов.

И с этими словами Президент открыл в стене каземата какую- то дверку, которую прежде партизаны не замечали, и повернул там какую-то ручку, вроде рубильника. Он убедился, что упрашивать пленных бесполезно и они все сами поймут потом. Партизаны, один за другим, начали кивать, но не оттого что согласились быть Морозами, а потому что вдруг захотелось вздремнуть, все сразу вспомнили, как же давно они не спали, и у всех зачесались глаза, а Президент быстро вышел в коридор, и охрана закрыла за ним дверь. Это был усыпительный газ, проверенное средство. И наш герой вроде бы хотел взбодрить товарищей обсуждением того, как же это они, действительно, так некритично перепутали аполитичный салют с идеологически выдержанной стрельбой, почему настолько неверно истолковали эти городские звуки, ведь если такова средняя адекватность их представлений, то... и даже открыл было рот, но средство проверенное, и героя, как и других, мигом сморило, только и успеешь тут бороду под щеку подсунуть.

Проснулись они так же дружно, на Главной Площади города, рассаженные вокруг самой высокой елки, все в красном, нарядном, теплом, и перед каждым пухлый завязанный мешок из бле стящей ткани. Кое-кто даже сунул нос в эту торбу, нет ли там прежней одежды? Но это было смешно, и выбора оставлено не было. Бороды и волосы всех бывших партизан были выкрашены в снежный цвет, и всем им шибало в нос запахом несмываемой краски из баллончика, какой опыляют автомобили. Президент приветливо кивал им из Главного Окна Главного Здания на Главной Площади. Его план только начинал воплощаться.

Вот на площади появился как бы случайно первый ребенок — румянощекий мальчуган в меховом шлеме, с санками за плечом. Перед ним открылась картина — полсотни Дедов Морозов перетаптываются, отряхиваются и смотрят в свои мешки. «Так вот где подарочки!» — завопил ребенок с восторгом первооткрывателя, увидавшего Америку с мачты. И бросив санки, чтоб не мешали, мальчик помчался к Главной Елке страны, а за ним, из-за угла, вылетела целая ватага детей, наверное, специально приготовленный в засаде школьный класс или сразу два. Еще в себя не пришедшие Деды похватали мешки и пустились от детей прочь. Некоторые из Морозов в этот момент все еще считали себя партизанами, удирающими... выбирающими... ну то есть бегущими на свободу, но Президент видел в окно, что его план удался.

— Если бы они отказались от роли, то мешки бы не признали своими, — мудро сказал он.

— Лови подарочников! — весело и отчаянно кричали дети, выбегавшие отовсюду, как будто в городе вообще не осталось взрослых. И отдельным окруженным Дедам не оставалось ничего, кроме как развязывать мешки и раздавать оттуда красивые, желанные, сладкие вещи, празднично упакованные в фольгу со снежинками, и спрашивать за это: как учился весь год? кем хочешь стать, когда вырастешь? слушался ли маму? хорошо ли кушал? знаешь ли стишок?

Эта игра распространялась по всему городу. Наш герой, загнанный и припертый к стене, в последний раз попытался сопротивляться, опустив мешок в снег:

— Я не Мороз, я партизан!

Перед ним стоял тот самый, первый мальчик, бросивший санки, и недоверчиво щурил глаз.

— Тогда у тебя должно быть в мешке оружие, — со знанием дела сказал ребенок и, не дожидаясь разрешения, развязал лямки золотой торбы.

Оттуда показались большущие карамелины в полосатой фольге, игрушечный компьютер, детские мобильники, игровая приставка, красиво завернутые фрукты, конфетные наборы, посуда для кукол, таблетки для похудания, но это, видимо, для взрослых, или вообще случайно положили.

— Может быть, оружие ниже? — до последнего надеялся мальчик, добираясь уже до дна. Он знал о партизанах немного, но был уверен, что они не ходят без оружия, и уже за это одно их очень уважал. Туристическое лото, складной дом, надувные пингвины, фосфорные глобусы иных планет, резиновый табунок лошадок с цветными гривами, плачущие пупсы в колясочках и прозрачные стеклянные колокольчики с тотемным зверем наступающего года. Нашлось, конечно, и оружие — детское, стреляло пластмассовым огоньком. Несколько разочарованный, мальчик выбрал себе огромную, в полосатой пленке, конфету и красивую пожарную машину с раздвижной лестницей, потому что компьютер и мобильник у него уже были, складной дом не нужен, пингвины — отстой, а посуда для девчонок. Потом, набравшись храбрости, попросил:

— Дашь бороду подергать?

И, все еще тяжело дыша после погони, наш герой устало кивнул.

— Настоящая! — одобрил ребенок, надергавшись. — А я в тебя не верил, думал, что родители врут, в магазине берут подарки.

И герой наш кивнул снова, и дал парню руку в узорчатой рукавице, и они пошли к высокой деревянной горке, где еще оставалось много не осчастливленных детей. И пока они шли, мальчик рассказывал стишок и называл свои баллы в школе, и говорил, что хочет быть пожарником, хотя наш герой его ни о чем не спрашивал.

К вечеру Дедами Морозами признали себя все бывшие партизаны. Теперь каждый из них считал, что это гораздо лучше, чем казнь на эшафоте, они даже не говорили друг с другом об этом вслух, настолько это стало ясно. Заночевали в Главном Здании, усталые и счастливые, а на следующий день, заполнив новыми подарками золотые мешки, они уже ни от кого не убегали, а наоборот, водили хороводы вокруг елок, командовали вылепливанием снежных баб и возведением крепостей и организовывали прыжки в мешках. Их профессионализм рос.

А мудрый Президент смотрел на это из Главного Окна и сам себе говорил вслух: «Каждому найти нужно свое место. Иногда занимаешь неправильное и думаешь, что ты партизан и народный мститель. А дашь тебе мешок и шапку красную, и вот ты уже счастливый, бесплатно раздаешь ребятам радости из мешка. И польза от тебя есть, и жив ты здоров, и у всех хорошее настроение. И Никто тебя вчера не поддерживал, Никто в тебя не верил, а сегодня, почувствуй сам, как Никто к тебе относиться стал?»

Президент говорил все это, как будто повторял свое новогоднее обращение к народу. Он говорил у окна, а маленькая камера в стене записывала. Для истории.

Но нельзя заканчивать на столь политической ноте. Можно, скажем, порассуждать, отчего у нас герой такой негероический и почему его почти и не видно, и зачем так часто бывает в современной литературе? Но это же рождественская история, и в ней ненавязчиво должен упоминаться Бог, родившийся в Вифлееме. В наши времена Бог поощряется. И, как правило, пишется с большой буквы. Ну, например, так:

Расправившись с карамелиной, мальчик почувствовал, как рот склеивается от сахара, а глаза от того, что поздно уже, и обнялся с подушкой, даже не почистив зубов. Во сне ребенок увидел Бога. Бог был немножко Дед Мороз, немножко Президент из телевизора, немножко Папа за праздничным столом и немножко Учитель Истории из школы. А в целом тот самый Никто, который так редко кого-либо поддерживает и кому-либо верит.

И мальчик в чем-то признавался ему по секрету и за что-то просил прощения (подробностей он утром не мог вспомнить), и спрашивал у Бога, действительно ли он имеет право на подарки, полученные сегодня на улице из мешка, даже если умудрился потерять санки?

И верит ли Бог ему?

А Бог оказался гораздо добрее, чем ожидалось, и обещал спящему мальчику что-то очень хорошее впереди, и тоже в ответ признавался в чем-то, и тоже просил его за что-то извинить, а под конец совсем растрогался и сказал:

— А знаешь что? Может, меня и нет. Я тебе только снюсь. Зря люди верят попам.

И от удивления, что Бог приоткрыл ему такую тайну, мальчик, конечно, проснулся.

Яркое морозное солнце искрилось в кристальных орнаментах на оконном стекле. И, вглядываясь в эти готические арки и бриллиантовые ордена, мальчик подумал:

— А все же это была очень особая конфета от очень странного Мороза, если после нее мне снился столь необычный сон.

Ценарт
1

В тот день Товаровед, уехавший в Египет, много оставил Продавцу работы, а именно наляпать от руки сотни две ценников на только что поступившие книги. И Продавец ловко печатал, снимая названия пальцем с ленты. Доставал из коробок альбомы эротических фото и гениев авангарда, и старых добрых мастеров, и японские комиксы. Иногда он машинально ошибался и клеил не свой ценник на книгу, так что, например, значилось на пухлом альбоме «Париж, Париж...» вовсе не это, а «История татуировки». Выходило порой смешно, история татуировки начиналась с Эйфелевой башни, но Продавец, поймав сам себя, досадливо морщился, сводил к переносице брови и переклеивал. И тут его накрыла волна озарения. Шквал гениальности ударил ему в лицо. Продавец замер с ценником на большом пальце, не донеся его до обложки модного журнала. В журнале этом самом, на первой странице — он успел заглянуть — полушутя утверждалось, что в новом сезоне обмен уступит дару, проще говоря, очень много всего станет бесплатно безо всяких условий, и причина этого волшебства проста — перепроизводство товаров и снижение спроса.

Не то чтобы раньше наш Продавец о таком не думал и подобного не читал. Читал и думал, конечно, и даже задавал остроумные вопросы из зала на встречах с интеллектуалами. Из тех вопросов, на какие все начинают кивать и улыбаться, еще не дослушав. Но тут вдруг все сложилось, совпало в гениальном и одновременно элементарном решении.
2

На следующий же день взволнованный Продавец с улыбкой еще неведомого людям знания сидел в приемной Редактора того самого модного журнала. Ему пришлось обзвонить с дюжину своих знакомых, чтобы попасть сюда.

Редактор очень дружески, почти нежно улыбнулся ему и напомнил, что через пять минут он вынужден ехать на срочную встречу. Продавец кивнул в том смысле, что не задержит.

— Мне очень понравилась ваша передовица. Если честно, не ожидал. И когда я прочел, руки сами потянулись к картону и клавиатуре, и вышло вот что.

Продавец вытащил из непрозрачного пакета картонку с большими буквами FREE. Были они выклеены из самых настоящих ценников, и в каждом настоящий штрихкод и слово FREE вместо наименования товара, но ровным счетом ничего вместо цены. Продавец заверил Редактора, что ценники подлинные, их бибикает магазинная касса. Редактор добродушно и благосклонно слушал. Он ждал, когда уйдет этот шиз. А когда шиз ушел, Редактор повертел картонку в руках. «От имени и по поручению трудового коллектива», — было выведено маркером на ее обратной стороне. Тогда еще Продавец не вполне осознал свою уникальность и не осмеливался писать «я» вместо «мы». Мудро усмехнувшись, Редактор водрузил картонку с FREE на стенку, между дипломами и обложками наилучших номеров под стеклом. «На пару дней смешить знакомых», — подумал он про себя. Но так ее никогда и не снял.
3

Через неделю в центре столицы, прямо на бульваре, где у модного журнала был праздник, происходило «раздаривание» или «индейский обряд потлачения» — смешная акция, где каждый мог отдать любую вещь тому, кто ему понравился. Продавец играл здесь центральную роль — ставил на отдаваемые вещи ценники FREE, всем было так веселее дарить и получать в дар. Цена: 0000...

Сколько нулей умещается на ценник? Впрочем, если очень просили, он мог выбить и какую-нибудь абсурдную цену в один рубль или, наоборот, в миллион рублей. А вместо наименования товара рядом со штрихкодом задать любые слова: «Клевая штука», «Штучня», «Долгожданная вещь», «На память от Серого» или «Не для продажи». Для этого нужен ноутбук с бухгалтерской программой и маленькая трескливая машинка, из которой и лезут нужные бумажки.
4

Вскоре журнал заказал фотосессию. Девушка-фотограф ходила за Продавцом, они вместе показывали пальцами на все подряд и, смеясь, искали/сверялись, есть ли такое в их длинной скрученной ленте ценников. И клеили, если было. Вот «Лавка» — оставался ценник на спинке лавки. «Палка» — лепился ценник на палку, торчащую из урны. «Кирпич» — у всех, одинаковых вроде бы кирпичей цена в стене дома была разная — от трех до трех тысяч рублей. Длинная бумажная змея ценников игриво перебиралась в их пальцах. Несмотря на осеннюю мокрую погоду, Продавцу было с Фотодевушкой весело. Ходила за ним, мигала вспышкой, звонко смеялась вместе с ним, кивала и в конце прогулки уже клеила ценники сама... Через неделю все это было в глянцевом журнале и по всему интернету. Потом они уже специально ходили так, он снова клеил, она снимала, а их снимал на видео знакомый, чтобы выложить на «Ютьюбе».

И как-то само собой оказались за городом, и он целовал ее удивленные губы, а знакомый продолжал снимать. И у него нашелся ценник с самым большим возможным числом, он наклеил ей чуть выше переносицы, где у буддистов третий глаз. Потом на «Ютьюбе» знакомый положил всю эту лирику на идеальную музыку. Девушка говорила, что особенно хорошо ценники со штрихкодами смотрятся на березовой коре. После первого их взрослого поцелуя он чуть отодвинул ее от себя и посмотрел ей за плечо, вдаль. Голый лес стоял вдали нарисованным штрихкодом и смотрел на влюбленных. Сквозь него виден был воздух.

С Фотодевушкой они стали часто встречаться. Ведь он был больше не Продавец, а основатель нового направления, входящий в моду «Ценартист» с явственной славой впереди.
5

На первой его выставке Фотодевушка помогала набирать на стене из ценников пещерные изображения: половина зебры — жираф — охотник со стрелою и луком — отпечаток ноги неизвестного. Если подойти и рассматривать эти фигуры в упор, узнаешь цены в рублях, станет ясно, насколько в глазах художника важны именно это «копыто», «наконечник», «палец» или просто «полоса». Причем важность этих подробностей выражена на языке экономики, в предельно конкретном денежном измерении: каких-нибудь 120 рублей или 1090 все-таки.
6

— Но не только важность в конкретных денежных единицах, — откровенничал автор в интервью, — изображение, набранное ценниками, — это картина из подписей, как у концептуалистов. Мы зря не задумывались раньше, что такое ценник? Насколько это философский, идеальный для искусства предмет! Ценник есть знак того, что эфемерный призрак товара уже вошел внутрь вещи и невидимо обитает в ней. Перед нами знак незримого перехода от физического тела к рыночной единице, а не просто бумажка. Ценники — это пятна, важнейшие пятна торговли, пунктирные хромосомы капитализма. «Мыслить» — это значит «оценивать» вещи, — захлебывался художник своей истиной перед журналистами, сверкая испариной восторга на челе.

Своеобразный марксизм был моден в кругах арт-критиков. Он это быстро выучил.
7

Ценарт продолжал совершенствоваться, и теперь поклонники и противники чаще его называли уже «прайсарт» на заграничный манер. По выходным в «Прайсарт-студии» собирались дети. Перед ними на стене висел увеличенный образец ценника, и они старательно его перерисовывали, кто мелками, кто красками, маркерами, карандашами, копируя штрихкод, подолгу вглядываясь в образец. И каждый ребенок писал на ценнике свое слово «зайка», или «лодка», или «человек-паук» и ставил свою цену внизу. А потом нес родителям хвастаться. Обычно это были названия вещей, которые ребенок хотел получить, или, наоборот, от которых хотел избавиться, сбыть. Студия располагалась в огромной галерее, бывшем гараже. Родители оставляли тут детей на пару часов, чтобы спокойно посмотреть «взрослые» работы Ценартиста.

И детям и родителям он с удовольствием рассказывал о том, как все это началось. Первое, что он сделал в тот памятный день в книжном магазине, была буква Е на чистом, вынутом из принтера листе. Состояла она из случайно попавшихся ценников для карандашей. «Будто нарисовано карандашом», — шутил автор, показывая бесценный раритет. Продавец поставил тогда «Е» на полку, закрыв им фотоальбом с портретами американских знаменитостей, отошел на три шага, взглянул на получившийся лист и увидел, что это гениально. Так он нашел себя и в жизни, и в искусстве.
8

Вскоре к художнику обратилась внепарламентская оппозиция, и он не смог отказать. Выставил в их штабе 900 ценников с фамилиями — схему Государственной Думы. Долго спорили, нужно ли каждому депутату назначать разную, т. е. собственную, как имя, цену, и от чего она должна зависеть, от известности политика, от фракции или от отношения заказчика, но Ценартист решил и настоял, что обойдется без индивидуализации депутатских образов, и вновь напечатал «000000» на каждом, дал всем одинаковую.

Искусство не должно быть слишком публицистично, в нем нужно сохранять уровень абстракции. Скандал с этим «парламентом», конечно, был, особенно когда его показали на биеннале в Венеции, но получился скандал ровно той громкости, которая нужна для развития успеха.
9

Ценартист и дальше брался за политику. Делал американский Белый дом и наш Кремль из ценников, серп и молот, свастику, флаги разных стран. Войдя в зал, зритель недоумевал, увидев на стене всего лишь прямоугольник, заполненный каким-то сереньким пунктиром, но подойдя ближе и прочитав на нижних ценниках слово «красный», на средних «голубой», а на верхних «белый», зритель убеждался, что перед ним действительно флаг России. Некоторые советовали подкрасить ценники баллончиком, но это, конечно, от недопонимания. Ценартист выполнял имена богов и мозаичные портреты знаменитостей, узнать которых получалось только издали, когда ценники сливались в глазу зрителя в привычный образ. Не избежал он и обвинений в порнографии, выложив на черной глянцевой фотобумаге влагалище и член из ценников. А что уж там было написано на каждом ценнике в отдельности, догадывайтесь сами. Это была эротическая выставка, куда не пускали детей и подростков.
10

На дне города он устроил аттракцион. Каждому желающему предлагалось назвать любое слово, имя, действие и поставить под ним любую цену. «Любая цена для любой вещи!» — гласил выполненный из ценников лозунг. Люди подходили с самыми странными идеями, кто-то называл фамилию бывшей жены, кто- то просил набрать вместо имени некий номер телефона. Многим хотелось, чтобы на ценнике художник оставил им автограф.

«Получив настоящий магазинный ценник со штрихкодом, выбранным вами словом и назначенной вами суммой, вы можете распорядиться им по своему усмотрению — наклеить на названную вещь или оставить себе как сувенир на память о собственном жесте творческого ценообразования. Никаких моральных, политических и коммерческих ограничений в выборе слов и цен нет», — объяснял художник известному писателю, который пришел сюда посмотреть, кто что и насколько ценит. Ценартист читал его книги и с некоторых пор очень старался попасть в одну из них. Он часто вспоминал теперь, как однажды, нищим студентом, шел по улице наниматься на работу, а из окна автомобиля летела песня: «Жизнь — театр, — Шекспир сказал, — и все мы в нем актеры». Дальше он не услышал, авто уехало, но от нечего делать досочинил: «Но есть еще и зрители, а также режиссеры.

Есть гардеробщик с вешалкой и осветитель сцены. А так же тот, кто на билет назначивает цены».

Осветителем сцены его как раз в тот день и не приняли, не в театр, правда, а на открытую площадку детского фестиваля. Он теперь считал этот случай пророческим. «Назначивает цены» — это он и есть. Он не мог тогда знать, кем станет, но как- то из будущего это проникло, просочилось из его триумфальной зрелости в лузерскую неудачливую молодость.

Вспоминалось вслед за театром, как впервые в жизни увидел такой ценник, еще школьником, в каком-то чешском переводном журнале прочел статью о том, какая полезная вещь штрихкод, как много в нем информации о товаре. Но ни на каких товарах в своем советском детстве он таких штрихкодов не видел, сколько их ни рассматривал. Цена тогда была глубоко вдавлена в поверхность книг и кастрюль, как неизменное врожденное клеймо, и мальчик мечтал, что однажды они появятся, штрихкоды сядут на вещи, как ночные узорчатые мотыльки, тогда-то и наступит будущее, и радовался, когда они появились, хотя был уже не ребенок. Он любил об этом рассказывать в интервью, которые давал теперь каждый день.

Ему пробовали подражать, но никто не хотел брать ценников у других, у эпигонов, все хотели иметь ценники автора, того, кто все это придумал, желательно с автографом.
11

В его мастерской непрерывно трещали аппараты, из которых лезли наружу ленты с готовыми ценниками. Ассистенты набирали нужные слова, принимали заказы по телефону, приносили ему отдельные ценники и готовые мозаики на подпись. Его жена, давно уже не Фотодевушка, — не оставалось на баловство времени — управляла всем этим. Отвечала на звонки, подписывала контракты, назначала время встреч с прессой.

— Я сам! — не уставал Ценартист ежедневно нырять в эйфорию, сжимая жену, или не обязательно жену, в объятиях. — Я сам решаю, какая цена у какого слова, вещи и существа. Я сам клею на них ценники, Бог диктует мне цифры и показывает мне предметы, как показывал он Адаму всех существ земных, чтобы дать им имена.
12

Так бывший Продавец, ставший настоящим художником, и не делал в жизни более ничего, кроме ценников со штрихкодами.

На пике своей карьеры он оклеил ценниками на три дня немецкий Рейхстаг и французский центр Помпиду, наняв сотни рабочих. Конечно, мода на ценарт со временем поуспокоилась, но очередь заказчиков в мастерскую не иссякала до последнего дня. И вот последний день наступил.

В больнице знаменитый старик дрожащими руками наклеил какой-то девочке на присланную матрешку свой последний ценник, не за деньги, а просто так, потому что нужно делать добро.

На его похороны собралась толпа молодых и не очень людей в футболках с увеличенными копиями лучших его ценников.

Над их головами реяли флаги со штрихкодами. На стене собора лазерной эпитафией под его любимую музыку скорбно дрожал в сумерках авторский ценник с фамилией покойного. Могильная плита представляла собой белый сахарно-искристый мрамор с черными полосами штрихкода, именем, фамилией и двумя датами вместо цены. На этом надгробии лишним было объяснять, кто тут лежит. Правда, он был далеко не первый, кто лег под такой штрих-камень. Сам не раз делал эскизы к чужим плитам.
13

Но и это еще не конец истории. После похорон великого Цен- артиста, после поминок и соболезнований сначала полушепотом, а потом и в полную силу всюду стал повторяться вопрос: а кто же теперь будет делать нам ценники? Кому оставил он это право? Наследники по разным линиям родства устроили тяжбу, но достаточных доказательств не было ни у кого, все ссылались на непроверенные, устные завещания.

Да и не хотел никто заказывать у родственников. Кто они такие, в конце концов? Авторские ценники постоянно росли в цене, их все хотели купить, но никто не хотел продать, ведь никто не сомневался, что через несколько лет эти липкие подстершиеся бумажки, какая бы ни значилась на них цена, сравняются в стоимости с платиной и бриллиантами. С годами штрихкоды мутнели, испарялись и больше не бибикались кассовой машиной, но это и делало их по-настоящему старинными, дорогими, их помещали под стекло в охраняемых залах музеев и личных коллекций. Их замораживали в хранилищах. Ценартиста больше не было. Без него мир опустел. И люди решили, что у гения нет наследников. И ценники со штрихкодами стали вновь тем, чем были они до озарения, пережитого Продавцом в магазине, вернулись к положению обычной метки, удобного машинного сообщения.

Бесценные ценники мастера. Их число навсегда останется ограниченным. Отдельные безумцы из списка самых богатых людей мира ставили целью собрать у себя их все, сколько бы это ни стоило. Их агенты вели переговоры, перекупали друг у друга раритеты, богачи в отчаянии разорялись, но ни у кого на свете не может быть столько денег, чтобы купить все авторские штрихкоды, да и где гарантия, что внезапно какой-нибудь человек не выложит на торги новые, прежде не засвеченные ценники, тем не менее подтвержденные автографом.

Появилось немало подделок. Нужна была подпись мастера на ценнике. Ее, собственно, и подделывали. Или, вместо подписи, требовалось для подтверждения не меньше пяти свидетелей, близко знавших Ценартиста. Их подкупали. Оказаться другом покойного превратилось в очень и очень выгодное дело. Сто друзей образовали влиятельный клуб и больше никого к себе не пускали, остальные «друзья» писались в кавычках и не признавались рынком.

Никто и никогда больше не мог, не имел права, сделать ценник и штрихкод чем-то большим, чем просто ценник и штрихкод. В память о покойном, из уважения к искусству, из соображений стабильности рынка и вообще. И вот это уже самый настоящий конец нашей истории.

Брат Морозного
1

Вожатый жил на рубеже веков и водил конку с одного берега реки на другой.

«Едет, едет окаянный!» — кричал он во сне, кусая от ужаса свою рыжую бороду. Кричал так, что в его небольшой каморке прыгала от страха посуда и тоже вскрикивала, подражая хозяину. «Трамвай снится», — объясняли друг другу соседи, живущие за тощими стенами. «Батюшка, спи, его еще не пустили!» — громко говорила отцу через всю комнату с печки Акулинушка, привыкшая к такому крику, и вожатый от этого просыпался, лавиной слетал с кровати, катился к окну, таращился туда, подозрительно осматривал небо: не накручено ли там проводов? Крестился с громким выдохом и, наконец, нырял в синюю свою, с двумя рядами блестких пуговиц, форму, ловил ногами в прихожей сапоги, и вот уже бежал по двору, протягивая вперед руки, чтобы поочередно целовать в морды Сивку и Бурку, отдыхавших от конки под каретным навесом и тоже уже привыкших к ночным этим лобызаниям. «Кормилицы! — в который раз восклицал вожатый, крепко схватив лошадь за уши и стараясь попасть губами точно ей между ноздрей, чтоб уж наверняка. — Не пустили на нас еще черта электрического!»

Во сне трамвай выкатывал на Проспект подобно самодвижимому гробу и тихонько, но с угрозою подвывал. Близился, со страшной молнией между рогами, а над непроницаемыми окнами вместо обычной рекламы кондитерской белым по черному значилось: «Извозчики и вожатые более не надобны!» И торжественно останавливался как раз напротив окон, в которых жили извозчики. Наяву вожатый читать не очень умел, но во сне смысл этой вывески являлся во всей дьявольской ясности. Самым жутким были все же не черно-зеркальные стекла и не молния между рогами, а то, что двигался трамвай сам, будто управляемый кем-то из другого мира, и передний балкон с лавкою вожатого был издевательски пуст.

И колокол молчал, и лампа не горела. Внутри, за черными стеклами наверняка кто-то ехал, но не показывался до времени, ждал свою остановку, и от этого делалось еще хуже, наизнанку всего вывертывало. Иногда, если Акулинушка не могла вовремя разбудить отца, окаянный черт в его сне врезался прямо в императорский дворец, сея снопы искр. Искры обдавали вожатого, прожигали бороду, больно кусали в лицо, дымили в нос, и он просыпался, чтобы перекреститься, бежать к лошадушкам и до утра уж не заснуть, проворочаться, разгадывая: как же ходит он без возничего?

К каждому Рождеству Государь обещал пустить по рельсам самодвижимого черта, и каждый новый год вожатые конок просили обождать Христа ради, не портить праздника. Ходили к «Аблака- ту», заседавшему обыкновенно в «Плясовом сверчке», трезвили его, платили собранное вскладчину, и «Аблакат» составлял при них жалобную «Амнистию», а составив, обещал отнести ее ко дворцу и сунуть там в особый гербовый ящик, которого никто из возничих никогда не видал, да и спрашивать, где тот ящик, робели. Про провода же рассуждали меж собою, что главная слабость их в невидимости, чьей волей все движется, а значит, нельзя и знать, когда эта воля кончится. В «Сверчке» обсуждали также, что, если Государю угодны заграничные изменения, не лучше ли, скажем, заменить лошадей на верблюдов из зоосада, если только верблюды разумеют по-русски, что им говорят, это требовало выяснения. На что возражали грамотные, из бывших студентов, мол, всем охота ближе к Царю селиться, вот в столицу и едут, город пухнет, три вагона на подъеме, и Сивка с Буркою, и никакие верблюды уж не вытянут.

Началось же с того, что немцы-сименсы подарили Царевичу электрическую дорогу. Государь призвал профессора и посадил его вместе с мальчиком подробнейше исследовать движение, чтоб пустить такое новшество по столице уже в натуральном размере.

Вожатый видел этих немцев-сименсов — в черных крылатых шинелях с нерусскими крестами на пуговицах и напомаженными головами ехали они как раз в его конке. Первый среди них был в кругленьких черных очках, как у незрячего, и с тонкой тросточкой, оставлявшей на полу след собачьей лапы. Когда конка в конце Проспекта проследовала мимо арки, в которой весело замелькал зимний дворец, этот сименс молча указал туда тростью, и остальные немцы дружно закивали, словно соглашаясь с предложенным им товаром в торговом ряду. А у вожатого от их вида заранее пробежал по спине мурашистый холодок.

И вот тяжко взглянув на провода, натянутые в темном равнодушном небе над рельсами, он даже смотреть на новшество не стал, а бедственно махнув рукою, отправился к Околотошному в участок, не войдет ли он в обстоятельства? Всегда вернее сдаться самому еще до того, как понаделаешь дел.

Дел же захотелось таких: кинуться в «Сверчок» к «Аблакату» и бить его, но спохватился тут же: на кого же сетовать, уже не на Царя ли или на немцов-сименсов? Все отсрочки не раз просрочены, и никакая просьба уважена не будет.

Пришла и другая идея — отпилить ночью себе кусок рельса, привесить на шею, да и жаркнуться с ним в ту прорубь у моста, куда обычно вожатый окунался после бани. Но вспомнилась Акулинушка. Явилось вдруг, как она, рябая, щекастая, поет одна у церкви жалостную, ловит в платочек медную монетку. И пилить рельс расхотелось, даже смешно сделалось. Акулинушку вожатый давно сговорился отдать в учение к швеям.
2

В участке все выложив, как попу на исповеди, вожатый встретил сочувствие отчасти оттого, что Околотошный не желал прослыть жестокосердным Иродом в канун великого праздника, отчасти же потому, что уже известно стало про другого водителя «общественной кареты» того же маршрута, что тот совершенно «в ярмарку уехал», т. е. пьет беспробудно в «Плясовом сверчке», а по утрам лежит поперек на рельсах и скоро из города будет отправлен в арестный дом.

— Убыточно отозвалось электричество незримое на жизни твоей, и путь твой житейский далее с вагонными рельсами расходится, — вывел Околотошный и, разгладив на щеках баки, добавил: — Давай определять тебе должность.

С этими словами он снял со стола внушительную книгу, про которую вожатый всегда зря думал, что это церковная псалтырь и в некотором роде часть самого стола. Туда Околотышным заносились все замеченные происшествия. Книгою он укрыл голову бывшего вожатого. Из ящика того же стола достав связку баранок, сайку и стеклянный кувшин с малиновым квасом, все это составил на книгу и так велел идти. На третьем же шаге воздвигнутое Околотошным поползло с головы, и книга поехала вниз. Поминая святых, вожатый пробовал ловить рукой, но и сам тут же оказался на полу, меж баранками.

— Разносчика из тебя не выстругать, — признал Околотошный. — Еще можно к книгопродавцам в лавку, там удобно и неграмотному, да говорить только ты не мастер, а чтобы духовный товар за должную цену продать, надо знаешь сколько наплести покупателю всяческой чертовщины?

Вожатый согласился. Одному графу требовался отдержщик боевой птицы. Но и тут выяснилось, что хоть вожатый и жил когда-то в деревне, третьяка от переярка вряд ли у него отличить получится, и, значит, не сможет знать, сколько кому из них давать красного вина для отдержки, да и не приметит, пожалуй, подло подпиленных у осенчука шпор.

Еще была вакансия «холодным сапожником», который все свое с собою носит. Но и тут соискатель не смог увидеть, что оба сунутых ему под нос сапога на левую ногу, а что же за клиент имеет обе левые ноги?

Напоследок Околотошный справился:

— Нет ли у тебя ковра, чтобы кувыркаться на нем за мелкую монету перед новым заведением «Утомленный верблюд», особенно в ярмарочные дни?

— Ковер-то есть, и презанятнейший, с турецкою войной, но только сам я не привык ни кувыркаться, ни сидеть сиднем в лавке, ни с коробами ходить, а привык я с людьми и ездить.

— А вот решено быть новому коробейнику, в стиле «модерн», Деду Морозному, — сообщил, подмигнув, Околотошный, — к нему все сами побегут, ибо он цены за свой товар не назначает и даром жалует.

— Это как же он жалует? — изумился вожатый, — и кому же он Дед?

Последовало разъяснение:

— Дед он каждому, потому как должность его навроде святого Николая, только ряженый и на неделю.

И Околотошный поведал полусекретно об организованном государственном волшебстве и новом увеселении. Смекая, слушавший чаще обычного чесал в бороде и переспрашивал, а отвечавший запретительно крутил в ответ выбритой головою.

В дверях уже вожатого спросили, ест ли он кашу с конопляным маслом? И услышав ответ утвердительный, опечалились, сказав, что и к пожарным тоже не припишут. Они, мол, и так это масло, отпускаемое им для свечения уличных фонарей, съедают с кашею, и еще один такой рот окончательно обеспечит во всем околотке тьму египетскую.

Вернувшись домой, вожатый застал Акулинушку с книжками «Как мыши кота хоронили» и «Хождение души на том свете». Букв девочка не знала, ну да там и без букв все показано. Пригляделся к себе в желтое зеркало и крикнул дочке: «Лети метелью на Проспект за акварелями, да купи мне один только белый и поболее!»

Пока Акулинушка носилась, взял он ношеный мундир свой и вывернул вдруг его изнанкою, кирпично-красной, как фабричная стена, а у дочери позаимствовал пуховый платок, чтобы им этот новый облик подпоясать. На дне сундука раскопал валяные сапоги и скуфью, приобретенную в те еще молодые лета, когда пономарствовал он в храме и собирался в диаконы. А как еще в стиле «модерн» одеться?

А когда дочка вернулась с Проспекта, то поставил перед собою к зеркалу образок святого Николая и открыл коробочек с краскою.
3

В первый час его появления на Еловой площади те, которые шли из винного шатра, целовали Деду руку и спрашивали благословения, другие пытались говорить с ним на чужеземных языках, а третьи допытывались, не старовер ли перед ними и сколькими перстами крестится? Находились и любопытствующие: нет ли в мешке его шарманки или складного театра с Петрушкою?

Дети забавлялись тут обыкновенно: прокрутить дыру в балаганной парусине, чтобы дивиться на русалок и глотателей гвоздей, лазать на колокольню, подкупив звонарей, или приморозить монетку между булыжниками и кричать склонившемуся простаку: копытом бей!

Но стоило раскрыть мешок, детвора взялась отовсюду. По рукам пошли апельсины, конфекты, сусальные петухи, леденцовые кони и рыцари, яблочная пастила в бумажках и бублики, в которые набежавшие норовили просунуть головы, марципановые фрукты, рахат-лукум и круглые французские вафли, свистульки с павлиньими хвостами, тещины языки и фарфоровые Марфы Захаровны.

Мешок наполнялся так: с напечатанным указом и образом Николая в руке Околотошный обходил в честь праздничка лавочников, кланяясь им и обещая: «Да простит святой тех, кто польского бобра переделывает в камчатского». Или: «Да простит он тех, кто соленым квасом мех мочит и, растянув его, лишнюю полосу срезает», — это в меховой мастерской «У Михайлы Пота- пыча» и далее в таком роде по всей торговой улице. Заходил он и в «Атлас Канифас», заворачивал к книжникам и сапожникам.

За каждым из них Околотошный знал грешок, припоминая, например, портным, как они в этом году, перешивая, генеральский мундир прожгли и чем заделали, никому о том не доложившись.

А собрав со всех дань денежную, посылал ее вместе с мешком в сладкий ряд и к игрушечникам.

— Кто грешок за собой нераскаянный помнит, того в мешок утянет, и унесу в лес к себе, а кто во всем покается и своевольничать заречется, тому угощение или диковина, — пояснял свои условия Морозный Дед, и ребенок, робея, говорил ему на ухо, чьих он будет, и передавал свою за год исповедь.

Иногда же Дед открывал ту самую настольную книгу происшествий. Околотошный временно одолжил ее для солидности Морозному, ибо за год была уж исписана.

— Тут о тебе особо сказано, вот на этой странице, брат, ты отмечен, — тыкал в книгу Дед разрисованной рукавицей.

От этого кроха жмурился, залпом отчитывался во всех грехах и, так и не раскрывая глаз, лез рукою в мешок, чтобы извлечь оттуда лошадь с хвостом или печатный пряник. Это детское покаяние оставалось между отроком и Морозным.

Наделенные, дети спешили на реку, там каток.

— Это я сковал реку-то, рельсы можно класть... — говорил Дед. «Тьфу ты! — спохватывался он про себя, — снова эти рельсы в голове засверкали, не приведут они к добру».

По всему околотку помчалась слава, что Зимник-Корочун на Еловой у чайных навесов раздает малолетним всячину. Бабы во дворах передавали это друг другу и снаряжали своих чад на поиски.

Играть в бабки или выслеживать совсем пьяных у «Сверчка», чтоб прикалывать им на спины всякую гадость, — прежние забавы детьми позабылись. Отныне все хотели только выслеживать Морозного. Издали его завидев, спешили, как на пожар, брали в хоровод и уж не давали выйти, видя, что мешок за спиною Деда таит в себе еще многое.

Сквозь леденцовых рыцарей чудесно смотреть на зимнее солнце, пока какой-нибудь бедовый товарищ не ткнет тебя под локоть, и не припечатается щека прямо к леденцу.

Немало узнал Морозный в те дни о детской жизни и даже прозвища многих выучил. Шли к нему Мамай, Пузырь, Генерал, Бивень, Челюсть и Капитоша, а с ними Ариша, Маруся, Егоровна и прочая детская армия. Он стал даже рассуживать меж ними навроде мирового судьи.

Для полноты иллюзии на закате из арки на площадь выбегала Акулинушка, по самые глаза закутанная в платок, и лезла в почти пустой мешок без исповеди. Вскрикнув, втягивалась туда, весьма искусно показывая, будто мешок живой и ее проглатывает. Морозный Дед супил брови, мигом подхватывал сей визгливый, брыкающийся груз и нес за плечами домой, а ребятня с леденцами разбегалась в священном ужасе. Закутанность ей нужна была, чтобы никто не спросил потом, встретив, как да чего там было, у Морозного?

Дед шел в сумерках по городу, шуршала за спиной чем-то найденным на дне мешка Акулинушка. И нравилось ему, что все Христа встречают с небес, а в окнах зажигают звезды вифлеемские из узорчатой золотой бумаги.

Дома Акулинушка хватала щипцами кирпичный кусочек, бежала с ним на кухню, накаливала в печи, кропила сверху духами, бог знает где добытыми, и с этим пахучим кирпичиком в щипцах ну носиться по комнате, пока везде не повеет благодатью. Так выказывала она радость и надеялась отогнать батюшкины тяжелые сны.

Сон же ему посылался новый: развязывает на Еловой мешок, а там одни маленькие трамваи, как у Царевича, красные, блестящие, новехонькие. И все ребята из мешка их без спросу берут, и на зуб пробуют, не карамельные ли? А они все никак не кончаются, мешок полон и тошно смотреть.
4

В положенный им срок все праздники закончились. Рядиться в Морозного придется только через год, и акварель смывается водою. Дети, вглядевшись зорко в бывшего вожатого на улице, узнали его по глазам в первый же будний день.

— Нет, я брат его, а Морозный к себе в студеный океан на льдине отбыл, мне вишь работу оставил, книгу грехов ваших в прорубь топить иду, — отвечал им отец Акулинушки.

Сдав прошлогоднюю книгу происшествий Околотошному, по дороге домой остановился он между оградою храма и крыльцом «Плясового Сверчка». Из кабака пели:

Я сегодня устал да намаялся

Добывая насущный свой хлеб

Из натруженных рук рюмка валится

Проливая вино на жакет...

Но решил все же сначала в храм, выбрал там в свечном ящике свечку потолще, поставил ее Николе Зимнему и шепотом просил, чтобы сделалось все как раньше, при лошадушках, без проводов.

Назавтра Околотошный сам пришел к нему и сообщил указ — переучиваться. Брать новые вагонные вожжи. «Будешь ездить на привычном балконе и звенеть в упреждающий колокол».

Выяснилось, что без водителя обходится только игрушечный трамвай у Царевича во дворце, да еще тот, что во сне извозчика, а остальным никак без вожатого.

Наука оказалась немудреная: нажималка — крутилка — дергал- ка. «Вперед», «назад» и «помедлить». По прежним рельсам повел он вагоны на мост и другой берег, только сверху теперь провод за небо держится.

— И всего-то, — объяснял вожатый Акулинушке, — проще, чем с лошадями, и кормить никого не надо.

— А куда ж Сивку с Буркой теперь? — встревожилась девочка. — Неужто татарам отдашь, так они колбасы из них к своему празднику навертят?

— Кормилицы! — крикнул вожатый лошадям в окно, чтобы те успокоились. — Никакой колбасы! Полжизни вы меня катали, а теперь я вас возить стану.

И пошел с этим к Околотошному. Выслушав и не желая прослыть гонителем животных, Околотошный отрядил отдельную платформу, грузовую, нужна была, чтобы уголь возить, но можно сеном им выстелить.

Каждое утро вожатый сопровождал туда Сивку с Буркою, выкупив им два льготных литерных билета. Надевал на своих лошадок венки из банных веников и закручивал их от холода в холстину, отчего все прохожие на тротуарах уверяли друг друга, что это едут пировать ряженные под римлян купцы, запросившие себе отдельный вагон. На это веселое мнение и был расчет.

И только дети ближних дворов знали истину. «Э, да это брат Деда Морозного своих лошадок на трамвае катать повез!» — завидев состав с прицепом, на вопросы неместных отвечала Егоровна, перехваченная крест накрест материнским платком, или Мамай, посасывая из бутылки нечто сладкое сквозь гусиное перо, просунутое в пробку. И немедленно они вспоминали, что к следующему Рождеству сам Морозный с мешком к ним явится на льдине.

Четырнадцать романов Алексея Цветкова
1

Здравствуйте, я первый роман. Почему нас, романов, здесь так много? Ну, чтобы наш автор попал в какую-нибудь книгу рекордов. Ну и еще затем, чтобы побыстрей опубликовали. «Это роман?» — с надеждой спрашивает любой издатель.

— Да что роман! — гордо, даже заносчиво отвечает наш автор, — здесь целых четырнадцать романов. Ну не отвечать же ему: «Роман как форма устарел вместе с индустриальным обществом и способом производства и выполняет потому реакционную, инертную роль», — то есть не отвечать же автору то, что он действительно думает? Тогда у него не получится романа с издателем, и вы четырнадцать романов не прочтете. Допустимый то есть обман.

Для беллетризма здесь недостает какого-нибудь идиотского сравнения, вроде четырнадцати ворот, ведущих прочь из имперского Рима. Если вы любите почитать, считайте, что оно тут есть.
2

Я роман о лучах, возбуждающих неутолимый голод. Облученный закармливает себя чем попало до смерти. Террористы направляют эти лучи на известных, точнее, «влиятельных» людей и сначала губят их имидж, разум, а потом и саму их жизнь уничтожают. Лучи неутолимого голода идут из аппарата-булимитора. Это устройство, впитывающее в себя голод четырнадцати тысяч, ежедневно умирающих на Земле от истощения. В итоге для элиты на всякий случай публичное и отвратительное обжорство становится светской нормой, чтобы облученные не отличались внешне от нормальных и чувствовали себя полноценными в последние дни своей жизни. Со спортивной стройностью покончено. В моде накладные животы и даже щеки с искусственно вкачанным человечьим жиром. Солидарность с гибнущими выражается в непрерывной трапезе вместе с ними. «За одним столом» — примерное название.
3

Я роман о том, как парню по мейлу приходят ссылки, он на них жмет, и там описывается вся его жизнь за истекшие сутки, включая всякие интимные занятия, у которых нет свидетелей, и даже сны и мысли. То есть кто-то следит за ним. Где был. Что делал. О чем думал. Следит по-настоящему. Внутри и снаружи все видит. И парень понимает, что есть некая третья позиция по отношению к этим двум: «внутри»-«снаружи». Некто есть одинаково третий по отношению к «я» и «остальные». Такая фабула позволяет рассказать всю его видимую-невидимую жизнь через эти ссылки. Ссылка приходит в виде кружевного пятна — рисунка, на который он жмет и попадает на «свой» сайт. В этом сложном пятне (герой его называет «блер пришел») парню видится каждый день разное, то череп с крыльями, то открытый гроб, то зубастая вагина. Ему снится, что это пятно — разорванный янычарами ковер, на котором была выткана правдивая карта райского сада. И, конечно же, этот сон тут же добавляется на «его» сайт с издевательскими пометками третьей силы.
4

Я роман о том, как в богатую секту, верящую в переселение душ, приходит молодой человек и утверждает, что он — душа основателя культа, почившего двадцать лет назад. Самозванец требует передать ему все денежные счета и управление церковью.

Он с блеском выдерживает все проверки и, возглавив культ, оказывается всего лишь приятелем агента федеральной безопасности, знавшего об этих сектантах все. Да и сам основатель культа, оказывается, был агентом этих самых служб специальных. Так что все на своих местах, пока в мире есть службы.
5

Я роман об инопланетянах, тайно явившихся на Землю с одной только целью: выкрасть «Черный квадрат» Малевича. Вначале они пытаются его тихо купить у банка, которому принадлежит шедевр, а чтобы незаметно, подменить точной копией. Но банк запрашивает столько денег, а, получив, не выдает «Квадрат», подсовывает гуманоидам как раз копию и запрашивает потом еще столько, что это вызывает гиперинфляцию на всей планете. Никто не понимает, откуда взялись неотличимые от настоящих деньги в таком количестве. Никто не знает, что купюры напечатаны внутри летающих тарелок. Биржу трясет. Инопланетяне быстро догадываются, что их наебали и возвращаются за подлинным Малевичем. Очень агрессивно настроены теперь к людям. А у людей все уже всплыло на поверхность — журналисты раскопали правду. И против инопланетян за наш «Квадрат» начинают войну самые экстремистские слои человечества, тогда как правительства готовы сдать картину, подарить то есть на время «во имя безопасности и межпланетной дружбы», раз им так нравится. На фоне мировой партизанской войны с пришельцами высказываются версии, что «Черный квадрат» — это изображение черного знамени русских анархистов, с которыми Малевич дружил в 1918 году, или образ мекканской Каабы мусульман, перед «абстрактным» искусством которых художник всегда преклонялся.
6

Я роман о том, как изобрели-таки машину времени, но путешествовать во времени она, конечно, не позволяла, это бы уничтожило всякую действительность, а позволяла смотреть на экране любую эпоху и любое место. Как охрана все видит через камеры в супермаркете. Жизнь людей будущего замерла, превратившись в одно большое реалити-шоу. Ну, то есть в просмотр чужих жизней. Икс влюбляется в Игрек, жившую семьсот с лишним лет назад, и смотрит ее с самого детства. Но он влюбляется не просто так, постепенно Икс осознает, что он любит смотреть на Игрек лишь постольку, поскольку сам чувствует кожей чей-то постоянный взгляд. Кто-то из послезавтра, еще не рожденный, влюблен в Икс и смотрит всю его жизнь, хотя его жизнь и есть сплошное подглядывание за Игрек. Санитарные огни инквизиции целуют колени Игрек и отражаются на стенах тысяч комнат во множестве веков.
7

Мое рабочее название «В тени». Солнце усилилось в три раза, и люди бегут впереди него, чтобы всегда жить ночью, хотя земля все более пустыня. Под землей прячется, охлаждая жизнь электричеством, вторая раса людей. Третья живет в закрытых домах-колбах с затемненными стеклами у морей. Подземная раса — «кроты», уменьшились и согнулись. Морские стали почти что рыбы. И только бегущие все еще похожи на нас и ждут уменьшения солнца. Первыми вымрут бегущие. Их называют «тень» или «иоанны». «Тень» смотрит на свой бег как на подвиг и служение, как на искупление всех прежних людских грехов. «Рыбы» или «саломеи» склонны к играм и истерике, они прячут свой страх в экстазе. «Кроты» или «ироды» все глубже себя хоронят, они почвенники, любят землю. Когда солнце успокаивается, бегущих «теней» уже нет, «рыбы» посходили с ума и не замечают перемен, а «кроты» слишком глубоко закопались, да и такое солнце им, «иродам», теперь только разрушит всю структуру, они мутировали и не видят на поверхности.
8

Мое рабочее название «Ебущиеся черти».

Вы уж, братья, мне поверьте, / Есть ебущиеся черти, / Если много станешь знать, / Тех чертей не избежать.

За этот безобидный стишок поэта-матершинника начинают жестко преследовать. Оказывается, всякому, достигшему доступа к принятию неотменяемых решений в любой области, наносят визит эти самые существа, и имеют его во все отверстия. И потом каждый год ебущиеся черти приходят в этот день и делают свое дело, где бы ты ни был, с кем бы ни обедал. На этом солидарность хозяев мира держится. А поэт не знал ничего, он сочинил просто так, интуитивно, когда слушал, обкурившись, Пи-Орриджа. То есть он поэт настоящий, в его стихах выражается мировая проблема в обход его личных желаний. Меня будет приятно читать всем сторонникам теории заговора, а так же отчужденным от принятия решений людям, ведь получается, что опускают-то не их совсем, а как раз самих опускателей.
9

Мое предположительное имя «Специальный канал». Пафосный зачин: «Я начинаю этот дневник, потому что программы с выигранного канала не пишутся на видео. Мое видео в порядке. Голова тоже. Просто на специальном канале действует некое не ясное мне препятствие. Не пишется даже звук на диктофон. Я еще не знаю, буду ли писать сразу во время просмотра, жаль там нету рекламных пауз, или после, по памяти, самое важное. Самое странное. Посмотрим.

Я пишу исключительно для себя, чтобы легче было когда-нибудь разобраться, снова взвесив в мыслях увиденное. Точнее, показанное. Не думаю, что буду кому-то давать эти записи. Хотя я ведь не знаю именно что тут будет завтра написано. Нужно просто протянуть руку к пульту, набрать комбинацию цифр».

У обычного человека выиграла это вещание спутниковая антенна. Сколько нас таких? — задается он — кто смотрит еще? — почему именно это? — Извините, мы не имеем права разглашать подобное — ответили в офисе по телефону — Хотите, отключим? Но после отключения вас скорее всего не впустит к нам охрана, сэр. А, еще вероятнее, вы вообще не отыщете наш офис, потому что он находится внутри совсем другого офиса, и никому еще не приходило в голову искать нас там, где мы есть. Герой отказывается отключаться. Зовет полюбоваться друзей, но они, посмотрев, избегают героя, как чем-то нехорошим зараженного, больше не приходят. Чей это эксперимент? Спецслужб? Инопланетян? Мирового масонского правительства? Такая фабула позволяет использовать все самые странные места из своих записных книжек как пересказ передач специального канала. По сети герой находит «клуб отключенных». Они сличают впечатления, записи, воспоминания, но идти к герою смотреть ни за что не хотят, боятся, что теперь это наказуемо.

Первой его передачей на специальном канале была почти безобидная. Оказывается, Моцарт был отравлен не за разглашение каких-то масонских тайн («Волшебная флейта»), доставшихся ему в ложе, а за их вольную трактовку. Никто его не травил. Токсика- ция наступает в таких случаях сама собой. Нормальная реакция организма на преступление против собственного смысла. Фильм был, впрочем, почти не об этом, а о биохимическом механизме неотвратимого наказания. О необратимости реакции. О молекулярных подробностях внутреннего трибунала. Выступали медики, ссылались на микроскоп. Это тоже зародыш романа, но сделаем из него внутреннее украшение — передачу специального канала.

Найдя-таки их офис, герой получает новый приз. Он становится сотрудником специального канала, хотя по-прежнему не понимает, что это такое и откуда берется. «В перспективе мы видим в вас автора целого цикла передач«.Финиш: «Специальный канал начинает заранее определять мою жизнь. Вообще-то мне это нравится. Легче, успешнее, интересней. Вот только не знаю, куда оно в итоге ведет. Но от этого еще интересней. Заранее дам себе слово ни о чем потом не жалеть».
10

Я роман, написанный от имени демонов, путешественников сквозь людей. Возможное название «Гоги and Магоги». Люди для них внешние, малопонятные и малоинтересные звенья цепи, по которой они двигаются к своему энергетическому центру, к единственной реально существующей личности. «Вы называете нас...» — мог бы сказать некто из них, но они не общаются с людьми, люди — это просто транспорт, доставляющий к цели.

Они могут вселиться в каждого. Такое вселение в человека опознается окружающими как высокое безумие, гениальность, а выселение приводит к трагической гибели носителя. «Машина, в которую однажды сели, уже не сможет ехать без хозяина». Двенадцать сброшенных сознаний-тел — кратчайшая дорога к Единому. «Мы вирус и единственное оправдание бытия ваших тел-носителей». «Если вы не для нас, то зачем вы?» «У нас нет тел, но есть планы». «У нас нет воспоминаний, но есть судьба».

«В этом романе мы наконец-то заявим о себе откровенно. Быть использованными, стать нашей жертвой, это лучшее, что может с вами случиться, и это единственное предназначение всего вашего вида. Мы вытащили вас из обезьян, чтобы двигаться в вас к Единому. Но вы по-прежнему сопротивляетесь. Мы никуда не ведем вас. Мы сами идем сквозь вас. Вы — наш транспорт и больше ничего». Мистика с еслиугодным политическим подтекстом. «При этом мы — полная противоположность вам, если нас разделить. Вы цепляетесь за свое бытие, длите жизнь лекарствами, продолжаете себя в детях, а то и замораживаетесь до лучших времен. Мы делаем все, чтобы избавиться от своего бытия, присутствия, существования, оборвать эту болезнь, излечиться от любой реальности, свернуть свою деятельность и лишиться всякого места, достигнув Единого, сгореть в его орбите. Совершая самоубийство, вы становитесь отдаленно похожи на нас, но, конечно, любое ваше самоубийство это наше „эхо“, отзвук нашего присутствия в вас, конец оболочки, в которой мы побывали. Зачем вы нам? Пройти всю цепочку. Нам почти так же трудно перестать существовать, как вам — продлить жизнь. Кто проходит от — до, исчезает отсюда и нигде не появляется. Это наша мистерия во имя отсутствия». Демоны рассказывают свои истории, в которых с трудом узнаются все поворотные моменты истории человечества. Однажды демон возьмет тебя, как ребенка или деву в танце, положит твой затылок в свою ладонь, подхватит за талию, оторвет от земли. И вот ты уже ничего не можешь сделать, потому что он смотрит в твои глаза и кружит тебя. Если этого не случится, значит ты жил ни за чем и так и не пришелся к селу.

Роман «Покушение». Сектанты готовятся застрелить-отравить гастролирующую звезду. Считают, что он (играет на терменвоксе) когда руками на концертах машет, от этого не только звуки, но и многие другие события совершаются нехорошие, которые приближают общий финиш. И звезда тоже так считает, собственно он и есть, в тайне от себя, создатель этой самой веры. Сказал по секрету девушке своей, что музыка — это только прикрытие для приказных жестов, а от девушки сектанты узнали и стали сравнивать: взмах рукой — взрыв, щелчок пальцами — покушение, землетрясение — удар кулаками в воздух. В итоге они убеждают его завязать. И даже тайно покаяться. Везут в свою церковь. Выходит на сцену в последний раз. Не справляется с собой. Поднимает руками такое цунами, что этот день объявлен рекордным по катастрофам. После концерта они его, абсолютно счастливого, убивают. Он очень вежлив, устал, спокоен. Не сопротивляется. Оставляет письмо, в котором все объясняет всем. Тихая, даже ласковая казнь. После его смерти назавтра спокойствия не настает. Катастрофы продолжаются. Девушка звезды понимает, что он это все сочинил про жесты и, значит, казнен зря. Но сектанты иного мнения: просто есть в мире еще кто-то, отдающий злые приказы и надо всех их найти и обезвредить, убеждением или казнью.
12

Мое примерное название «Русское сафари». Будущее: кто мог-хотел уехали отсюда, остались только истинные почвенники, точнее, лесовики. Янки ездят сюда на охоту «за бородами». Билл тоже отправляется, остается в лесу, с нуля изобретает православие, водку, песню про пропащую голову, и примыкает, наконец, к «бородам». Откуда брались «бороды» — не задумывался и вот теперь знает: из охотников, которым настолько понравилось жить в лесу, что они решили превратиться в добычу. Ландшафт берет свое. Тайга гипнотизирует. Но главное! Без чего все будет не то. Билл познакомился в тайге с инопланетянами. И знакомит с ними свою жену, когда она, через год после его невыхода на службу, находит его и пытается вернуть в Новый Йорк. Мыслящие пришельцы — это микроскопические алмазы. Билл, впрочем, различает их без увеличения, глаза стали, как у «Левши» лесковского. Этими алмазами усеян весь русский лес после взрыва тунгусского метеорита.

Они — одна из многих причин мутации «в бороду», хотя ни одна из причин не главная. — Но ведь они молчат? — осторожно спрашивает жена Билла, мисс Смит, разглядывая пришельцев через сильное стекло. — Молчат? — возмущается Билл (сменивший имя на Был Былович), окончательно понимая, что эта женщина с вертолета никогда и никак не могла быть его женой и зачем-то его обманывает. — Посмотри! — почти кричит он — они блистают! Был Былович поворачивается и идет, без дороги, в чащу. Ему видно, как они мудро и щедро блистают везде, в каждом стволе, луже, под каждой кочкой. — Ну раз уж я добралась в этот редкий охотничий район — решает мисс Смит, окончательно поняв, что это, напоминающее ей фолкнеровского медведя, существо никогда и никак не могло быть ее мужем. Наверное, виноват феномен ложных воспоминаний, иногда вызываемых новым антидепрессантом, назначенным ей. Она вскидывает ружье и стреляет в трещащую кустами спину. В конце концов, и на лекарство, и на врача, прописавшего лекарство, можно подать в суд.
13

Рабочее имя «Антиикона». Герой знакомится с ними, заплатив за них в автобусе штраф. Он возвращается с выставки своего друга, ставшего художником, и сожалеет о своей жизни, скормленной «обстоятельствам», в тот момент, когда слышит их разговор с контролером, вполне философский, насчет того, что глупо спрашивать одинаковую цену за проезд с тех, кто едет по совершенно разным делам и адресам. Сдружившись со странной компанией, он веселеет, но начинает догадываться, что они никто иные, как террористы, не имеющие мотивов, держащие город в ужасе и не выдвигающие требований. Их зовут — Сал, Бер, Йон, Рош. Они меняют пол и характер по ситуации. Проникаясь к герою доверием, новые знакомые ведут его к Алихне — девочке, живущей на даче вместе с маленьким мадагаскарским лемуром. Лемур, не умея разговаривать, тем не менее, держит сознание Алихны под полным контролем. Алихна рисует темную икону с непонятным изображением. Считается, это лемур руководит шедевром. Герой подозревает, что темная икона пишется кровью, но не может выяснить чьей. Антиикона, на которой не скажешь что, начинает навязчиво сниться ему и мерещится в любых окружающих пятнах, лужах, облаках, следах. Оказывается, террористы вообще работают на обезьян и против людей, отсюда темнота их мотивов. У обезьян грандиозное будущее, но в прошлом они должны постоянно поддерживать причины именно для такой, собственной, истории. В трансе герой попадает в грядущий город обезьян, похожий на цветастый бескрайний ковер символов и значков. Там никто не разговаривает, но все общаются очень сложными жестами. Когда-то люди научили их глухонемому языку и общению с помощью картинок просто ради эксперимента, но это сняло с тормоза эволюцию. Герой видит себя мумией, лежащей в их музее и только тогда понимает все смутные пророчества Алихны о посмертном признании в ином мире. Из мумии забрали всю кровь для антииконы. Обезьяны унимают его тоску по человеческому прошлому, посвящая: реальность есть только ритмичное дрожание, вибрация абсолютных, и потому несуществующих геометрических фигур. Колебание в одну сторону — человек, отклонение в другую — обезьяна. Колебание в одну — он, отклонение в другую — она. Реальность — это язык немого и ухо глухого.
14

«Рыба, которая умела молчать». Вам мало этого названия?

30. 04. 2010
Стул — это стол для тех, кто ходит на коленях

Ритмичный звук повторяющихся металлических столкновений. Это может иметь отношение к сексу — догадывается зритель. В этих звуках бессильное отчаяние невозможной работы. Камера блуждает по комнате, отыскивая источник. Он — кошка в комнате повешенного. Некормленная неделю, остервенело бросается на клетку с птицей, уже издохшей, но все равно недоступной за ритмичными прутьями, бьющими при каждой атаке о собственные ритмичные тени на стене.

Пухлый полосатый стул, дополнительно исполосованный тонкими нитями потемневшей крови, будто его секли плетью и кровь выступила на шелковой плоти. Собственно, повешенный в данном случае — это стул и есть. Он висит в декабре. В центре комнаты на веревке, неоригинально зацепленной за люстровый крюк. Он висит на том, о чем не говорят в его доме. Тут вообще не говорят. Веревка никогда бы не выдержала человека, поэтому стул его заменяет и означает.

Или он висит в марте, превратившем такие плавные сугробы в готические рифы, острые, пористые, сырые и серые, как сыр.

Или летом, когда сладкий снег надувается внутри яблока. Нет ничего вкуснее, чем наблюдать, как торопливо оно ржавеет, надкусанное тобой, и вдруг понять, насколько это точный в пострадавшем яблоке получился автопортрет. Насколько это верно, что человек делает сам себя, обрабатывая вещи.

Или он висит в сентябре, когда гладкие глаза каштанов ошарашено таращатся сквозь потемневшую игольчатую кожуру. По-драконьи колючая шкура лопнула в срок, и глаза удивлены вовремя.

Определяйте погоду сами, в любом случае она — за окном. Повешенный не снят. Веревка продолжает виться. Висит он тут не дольше, чем может прожить кошка в запертой комнате.

Он висит, но кажется, он мечтает и этой мечтой оторван от деревянной земли паркета. Или он мечтает вновь вернуться на пол? В какой позе он подвешен, по-вашему? За одну из ножек? За спинку? За сиденье? Ответ на этот вопрос многое мог бы сказать мне о вас.

Но почему ничего о том, где блуждала камера? Дом говорит о хозяине, когда хозяину не до слов или если хозяину не верят.

На стене контрастное фото: В. Милосская печально смотрит в распахнутый пухлый телефонный справочник. Она не может перевернуть страницу из-за отсутствия рук. Прямо под этим фото, на полу, как будто намекая на утешительное наличие ног у Милосской, остановилась пара туфель, сделанных в виде нижних челюстей человека. И все же В. не может их надеть, потому что она — изображение. Туфли-челюсти напоминают, что даже у настоящей В. Милосской, в Лувре, нет под мраморным лицом никакого черепа. На спинку кровати надета куртка из ткани, изготовленной сразу с грязными пятнами и брызгами, что позволяет реже ее стирать и помогает чистому не испытывать неловкости среди свиней. На кровати забыт совершенно черный со всех сторон кубик Рубика, гарантирующий интеллектуальное равенство, отменяющий личный успех, исключающий поражение. Вокруг него сидят, как вокруг стола — Барби в фашистской форме и Кен в полосках заключенного. Барби в парандже и Кен-гастарбайтер. Туфли и куклы показывают, что профессор жил не один. Кубик же ему прислали недруги, не разделявшие его оценок роли ночной охоты в развитии мозга будущих приматов. Из-под кровати смотрит крупная книга, обмотанная цепями, запертыми на гаражный замок. Все это — комната профессора. Но появилась комната профессора в момент его исчезновения. Вещи ничего не говорят о нем. Они молчат о нем. Не помнят о нем. Они здесь именно потому, что его здесь нет, хоть они и не заменяют его. Его заменяет только стул над полом. Зато они означают его необратимое отсутствие. Замершие вещи. Приготовленные к отправке.
Не без ангела

Когда в облачном небе с утра появился ангел в печальной, темной и, наверное, теплой одежде, будто сшитой из влажного пепла, и с алмазно сверкавшим мечом, профессор стоял у окна в трусах и рубашке и повторял одними губами: «Я просто сошел с ума. Это просто шизофрения от перенапряжения мозга. Я не первый ученый, с которым это случилось. Я просто...» Между тем одежда ангела менялась, словно влажный пепел высыхал. Словно ангел думал и приближался к решению, не открывая своих далеких глаз.

Профессор уже знал, что ошибся, но решил упорствовать до последнего. Так бывает и в науке, когда мысленно говоришь: хорошо, вы правы, но хватит ли вас, чтобы меня публично убедить? Профессор смотрел на ангела, не в силах оторваться, щурился от блеска идеального лезвия, измерявшего высоту неба сверху вниз, и беззвучно повторял свою мантру: «Я просто сошел.» Он знал, что теперь достаточно шевелить губами, можно и вовсе не открывать рта, все равно все услышат. Нимб ангела напомнил ему раковину редкой улитки, виденную однажды в горах далекой, нищей и прекрасной страны. Чем больше людей вокруг него выбирало религию, тем сильнее кичился он своим атеизмом (не путать с агностицизмом), позволявшим чувствовать себя отдельно от большинства. «Большинство бывает право, только если меньшинство его научит», — всю жизнь профессор отрицал демократию в науке. «Я просто.» — начал он в который раз. А вдруг это оружие? Внушенные галлюцинации? Фильм «Матрица» сбылся? Вдруг это видят все? «Я просто.» Но тут ангел в небе наконец-то открыл глаза. Профессор перестал бояться. И два неосторожных пикселя скатились вниз по ангельской щеке.
Толкование темноты

Я1 был с профессором знаком. Впервые я увидел его клеящим на водосточную жесть объявления с мордой незлой собаки. Она потерялась 16 лет назад. Расклейка объявлений была связана с теорией повторно переживаемых травм, которую профессор проверял на себе. Об этом честно сообщалось и в самом объявлении. Как я выяснил, помогая ему клеить, мелкие млекопитающие в эпоху расцвета динозавров вынуждены были выходить на охоту ночью, и именно это развивало их мозг. В отличие от гигантских ящеров, евших то, что они видят, ночным охотникам приходилось постоянно истолковывать сложные звуковые сигналы в темноте, отличать добычу и приближение врага по звуку и самим издавать все более сложные звуки, что и заложило основы будущего развития речи, как внутренней, так и внешней. Миллионы лет выживания в вынужденной темноте — залог будущей победы текста над миром, слова над непосредственным зрением.

Один из ближайших предков профессора владел березою. Владел и управлял. Мертвую березу у самой воды перед рассветом выпрямляли. Пограничникам невдомек. А ночью, согнув ее в локте, по ней перебирались на мель — река была узка в этом месте — береза работала как мост контрабандистов, бомбистов и прокламаторов. Чтобы общаться со всей этой публикой, предок профессора немного выучил английский, а выучив, обнаружил в классических книгах несколько удививших его фраз. Оказывается, Гамлет, завистливо и вожделенно заглядывая в полые глазницы клоунского черепа, говорит: «Разгадать бы секрет революции!» Внутри березы помещался простейший механизм — гнущееся колено. Такие, наверное, были у Пиноккио, только поменьше. Приходилось кору менять все время, приносить из рощи и клеить новую бересту, чтобы грамотно скрыть эту противозаконную механику. Но пограничники никогда не рассматривали кору деревьев и не запоминали ее подробностей. На память, уезжая оттуда, после того, как граница сильно отодвинулась, предок взял с собою кусок от березового колена и много позже заказал из него сделать на пол отдельную паркетную деталь. Она выделяется в комнате, как лужа на площади, как фальшивая купюра в выясняющих лучах. Стул висит прямо над ней. Он может оказаться оригинальной низкой люстрой, если нажать на выключатель, но не оказывается, да и нажать некому.
Капитал без номинала

В вагонных дверях со мною приключился случай. Прощаясь после первого знакомства, профессор протянул мне в метро мелкую монету, и я не сразу сообразил, что это подарок, а не милостыня. На первый взгляд обыкновенный рубль. Двуглавый герб на одной стороне, но когда я перевернул, то и на другой стороне оказался такой же знак: всевидящая птица вместо цифры, означающей номинал. И я рассмеялся. В портретной живописи фас происходит от посмертной маски, а профиль от монеты как раз. Считать так — исторически неверно, но идеологически приятно. Вот только не успел я спросить у дарителя, двери вагона уже сошлись, за сколько и где он купил эту милую безделицу? Сколько стоят такие деньги? На возносящей лестнице я пытался себе представить, как двуглавая птица видит мир, как это — иметь в зрительном распоряжении сразу всю панораму и не иметь никакой зазатылочной тайны, населенной пространственными гипотезами? Или еще интереснее: видеть все вокруг, но ощущать внутри себя, между двумя затылками, нечто всегда невидимое. Позволяют ли шеи птицы ее головам посмотреть друг другу в глаза? Или их общая точка зрения расположена ровно между птичьими затылками, в области старых добрых телевизионных помех?

Сначала я поравнялся с могилами, а потом и перерос их. И уже выйдя на поверхность, захотел, чтобы у светофора когда-нибудь появился еще один цвет — «обязан идти» или «нельзя не идти». Например, ослепительно-белый, с восклицательным знаком вместо человечка. Или какой еще цвет и знак можно выбрать? Люди мечтают об этом с античных времен.

На улице я поднял пулю, случайно оброненную какой-то из сторон неактуального более конфликта и лежавшую в фигурной бордюрной щели маленьким музейным экспонатом, не всем заметным подтверждением того, что стрельба, в которой ей так и не удалось полетать, никогда не возобновится, смотрите ее в кино. Эту пулю срыгнула история. Разрешения спрашивать было не у кого. Я поднял пулю и посадил ее в цветочный горшок на своем столе, а точнее, во влажную землю с одной знаменитой могилы. И начал чувствовать, как робко, еле-еле, не веря самому себе, из моей пули сквозь землю поднимается росток. Сквозь черную рассыпчатую плодородную кашу кладбищенского небытия он пробивает дорогу. Я слышу это как невероятно медленную музыку. Однажды я принесу растение к тебе домой. Ведь это гораздо приятнее обеим сторонам — дарить цветы в горшках.

Почему бы, впрочем, не написать о себе «он», возможно, так расскажется больше правды? Вы в это верите? Он входит в метро без пяти десять, то есть на платформе только опоздавшие на работу или бездельники. Никто из растоптанных офисным фашизмом не примкнет к нам — думает — они ищут себе новый офис, получше. Никто из преданных мужчинами не примкнет к нам — думает — они ищут мужчин понадежнее. Никто из обманутых духовными учителями не примкнет к нам — думает — они бегут в новую церковь, подуховнее. Никто из...

Но тут вырастает поезд очень шумно и думать становится неудобно. Из дверей подъездов в город уже высыпаны тысячи буржуазных шлюх с угасшими глазами, уверенных, что, продаваясь, они серьезно продешевили, т. е. проявили святость. Они ждут за это вознаграждения от судьбы, недовольные ее медлительностью день ото дня все больше. При этом они лелеют мечту однажды перепродать себя подороже, и бог с ней, со святостью. Из тех же дверей вышли тысячи ковбоев без стад и рыцарей без Иерусалима. К мужчинам, впрочем, он относится лучше, они его просто не волнуют. На этом основании — отсутствие ненависти к мужчинам — он считает себя гетеросексуальным.

Или про «я» лучше рассказать через отношение к другим, отношения с другими, лучше всего подходят личные отношения? Тем более что гетеросексуальность, заявленная выше, в наше время требует подтверждений.
Ты плачешь молоком?

Они строят голодную стену. Складывают одну на другую буханки черного хлеба, густо смазывая их цементом. Создавая голод. Стена растет Хлеб вбирает цемент. Я смотрю на их работу и думаю о тебе, моя любимая кукла. Будь ты счастлива и проклята.

— Это будет стоить? — спросил я, легко расстегивая твою верхнюю пуговицу.

— Ничего, — уточнила ты, откидывая волосы назад.

И я послушно нащупал в кармане купюру достоинством в ноль долларов. Голодный хлеб впитывает цемент с медлительностью дегустатора. Цемент крадется в хлеб с убийственным ядовитым достоинством.

В каждой клетке моего тела есть заключенный, иногда он немного высовывает наружу пальцы и перебирает ими, не понимая, как это — пальцы на свободе, а сам он — нет. В такие моменты я вижу, что на деревьях распустились иероглифы. Все кроны превратились в живые описания. Которые два раза не прочтешь. Которые два раза не прочтешь. Моя мебель стоит вокруг дома и по весне цветет.

Ты даешь мне хлеб, но я вижу в своей руке камень. Это потому что я не заплатил? Я прицельно бросаю свой камень вперед, прямо тебе в лицо. Ненадолго запускаю свой собственный спутник земли. Каждый из нас — покупатель. Каждый из нас — продавец. Это общие для всех роли. Для всех взрослых людей. Вне зависимости от пола. Но ты не покупала моего камня и не намерена мне платить. Да я и не продаю его. Это мой революционный дар. И это твоя революционная жертва. Голодная стена черствеет на глазах. Некоторые люди ощущают это физически, и я считаю их за своих.
Выставка неизвестных

Принято объяснять читателю, где мы познакомились. На анонимной выставке я стоял у двухметрового вопросительного знака, составленного из одинаковых дверных ручек, привинченных к стене. «Знаешь ли ты пароль для входа» — на многих языках мира было написано на той стене перед этим дверным знаком. Еще не считая, что мы знакомы, мы начали вместе переводить каждую фразу, споря, какой это язык, хотя и знали прекрасно, что именно там написано столько раз.

В том же зале постоянно работал откладыватель конца света23 Отодвинув конец света на пару минут, мы вышли наружу из галереи вместе, мимо большого фото: человек, заключенный в приличный костюм, сидит по пояс в море и курит сигарету, читая книгу. Я задумался тогда, нужно ли ему было действительно читать ее, чтобы получить нужное фотографу выражение лица? На следующем фото тот же человек, сидя в таком же море, уже не курит, а пишет нечто в тетрадь. А на третьем он с тросточкой, встав, нехотя шагает в волну, повинуясь поводку, тянущему его руку, теряющемуся в море, будто его влечет вглубь подводная собака, или у него на поводке акула (хотя бы черепаха). Выставку назвали анонимной, потому что только в последний день разрешалось узнать, кто из авторов что именно сделал, а до этого даже список имен держали втайне. Их не говорили ни критикам, описывающим событие, ни ценителям, приобретавшим работы. И поэтому я не могу сказать точно, на чьей выставке мы познакомились, кто там вообще и в каком зале в частности. Был не последний день. Споря, кто бы тут где мог оказаться, мы вышли на воздух. Уже во дворе, на лавке, всех уходящих посетителей снимал неизвестный фотограф, скрытый под покрывалом — живой прицеленный мешок. Иногда из мешка вырастала рука и показывала козу-победительницу, фак, кулак борьбы, растопыренные пальцы... наверное, для того, чтоб вызвать нужное или хоть какое-то выражение на вашем лице.

1 Кто такой «я»? Люблю смотреть между вагонными половинами. В метро. Там стальная линия с тремя болтами держит толстую пленку на полу. И вдруг я вижу, что шляпка одного из болтов закрыта десятикопеечником. Он ее закрывает один в один. Такой случайности не может произойти, но это есть. Монета лежит на шляпке болта у всех под ногами и точно, до миллиметра, с ней совпадает. И это рифма, это поэзия, это доказательство бытия божьего, которого мне хватит до конца дней. Она не может быть такого же размера. Она не может лечь так точно. Она не может оставаться там. Но я это вижу. Должен ли я тут объяснять связь между логикой капитала и персональной религиозностью, их общие причины? Выходя из вагона, поймал себя на мысли — когда меня похоронят, я буду лежать много выше и ближе к небу, чем иду сейчас, в этой остроумной одежде, сделанной сразу с готовыми грязными пятнами.

2 Временно неизвестный художник знал, как отменить конец света. Вручную. Ну, то есть как от него застраховаться. Коллективно. Мы откуда про конец света знаем? Из Писания. И сказано в Писании: «День и час тот неведомы никому». Нет ничего проще. Делаем сайт, на котором во весь экран написана одна фраза:

«Я ЗНАЮ ДЕНЬ И ЧАС КОНЦА СВЕТА, ЭТО: » и ниже окошечко со всеми возможными часами и днями на миллион лет вперед. И каждый, кто на сайт заходит, выбирает себе незанятый день и час и подписывается в окошечке. Типа, Сидор Карпыч знает, что конец света наступит 30.04.2010 в 12:00, а Ольга Ильинична знает, что он наступит 30.04.2010 в 13:00 — и так далее по циферблату и календарю. Сколько человек зайдет и сыграет в эту игру, настолько часов и будет отменен христианский Апокалипсис. Позже художник по минутам решил разбить для точности. Людям это понравилось, в игру включились миллионы «откладывателей». Правила такие: два раза нельзя, т. е. две даты нельзя от себя вбивать, никто не может знать две даты конца света, это уже какое-то «или» получается, а «или» в вопросах веры исключено. Если мы включим миллиард человек, то гарантированно отложим конец света сами посчитайте на сколько! Ну и сайт создали сверхмодный, реклама на котором стоит... сами понимаете. Ведь не допустит же Господь, чтобы Сидор Карпыч неправильно назвал дату, «не ведал», как и положено человеку, а Ольга Ильинична возьми да и попади пальцем в небо, «ведала», получается, вопреки Святому Писанию. Такого не может быть. Неравенство такого уровня невозможно. Так что договориться с Богом в нашу пользу, используя заданные им же правила, вполне в наших силах. Постепенно это должно стать ритуалом, вроде инициации. Каждый ребенок, достигнув совершеннолетия, заходит на сайт и еще на час, ну или на минуту, если он скромный, откладывает судный день. Конечно, можно спекулятивно подойти и условно, раздобыть базу данных, какие вообще в мире люди живут, и к каждому прилепить дату конца, чтобы залить сразу на века вперед. Но это будет ложь, люди же не будут знать об этом, получится, что их использовали втемную, от их имени чего-то там нарешали. Такое не сработает. Нужна добровольность. И за это нельзя платить деньги, ведь оплаченная отмена не считается состоявшейся. Есть работа, которая исключает оплату.

Настройки шрифта

Фон