Борис Акунин
Смерть на брудершафт
(Фильма 1–2)
МЛАДЕНЕЦ И ЧЕРТ
(Фильма первая)
Июль 1914 года
Эрцгерцог убит. Мировая война начнется со дня на день. Но пока это понимают лишь профессионалы…
Штабс-ротмистр князь Козловский постучал в дверь кабинета слишком громко, а каблуками по паркету отчеканил так, что у генерала на столе задребезжала золоченая ложечка в фарфоровой чашке.
Его превосходительство был переведен в Огенквар
[1]недавно, ранее служил в Департаменте полиции и пока еще не успел сменить чиновничий мундир на военный. Генерал был не в духе и пил черный кофе третий раз за день, что неполезно для сердца и желудки. А что делать? Из-за выстрела в Сараеве третьи сутки почти вовсе без сна. Спасибо за такое повышение.
В Департаменте полиции, с бомбистами и пропагандистами, было и то покойней.
— Князь, зачем вам шпоры? — спросил его превосходительство, морщась (у него еще и мигрень вступила). — Не в кавалерии служите.
А Козловскому хоть бы что. Видел, что начальство не в расположении, но и усом не повел. Он еще с кадетских времен взял себе принцип: не цукать младших, не вилять хвостом перед старшими.
Перешел сразу к делу.
— Зацепились, ваше превосходительство! Я был прав! Гвардии поручик Рябцев — вражеский агент. Засланный или подкупленный, пока не установлено, ну да это неважно. Важно, что нынче вечером у него назначена конспиративная встреча, предположительно с резидентом!
Начальник брюзгливую мину с лица убрал, глаза так и вспыхнули. Уже совсем другим тоном предложил:
— Садитесь, князь, вам же неловко. Да вы не стесняйтесь, князь, закуривайте. Говорите, встреча с резидентом?
Генерал чаще нужного именовал своего сотрудника сиятельным титулом. Приятно, когда у тебя в подчинении настоящий Рюрикович и можно ему запросто сказать: «Да вы не стесняйтесь, князь» или «Это безобразие, князь».
Штабс-ротмистр, выставив плохо гнущуюся правую ногу, сел к столу, потянул из бювара бумажную папочку.
Его худое, с бравыми копьеобразными усами, лицо было бесстрастно, но пальцы подрагивали от возбуждения. Все эти безумные дни в контрразведку чуть не ежечасно названивали от генерал-квартирмейстера, от начальника Генштаба, от военного министра, и все с одним и тем же: немедленно выявить и обезвредить шпионскую сеть предполагаемого противника. Об исполнении доложить к двадцати ноль ноль, к шести ноль ноль, к полудню.
А как ее выявишь?
Контрразведочное отделение в штатном расписании Генерального штаба имеется, да контрразведки как таковой, считай, нет. Одна бумажная видимость. Столько лет ждали большой войны с немцами и австрийцами, готовились-готовились, а все одно профукали. Как это у нас обыкновенно и бывает.
Всякий толковый офицер, если превратности карьеры забросили его в контрразведку, норовил при первом же отличии выпросить себе награду — перевод в полк. Оставались одни бестолковые или калеки вроде Козловского. Только и он заделался ловцом шпионов недавно, без году неделя. Рвения у князя пока было много больше, чем опыта.
Картинка 01
А враг к войне готовился по-научному, с немецкой основательностью. Только теперь это стало мало-помалу проясняться.
В кабинете у штабс-ротмистра собралась кипа газет, в том числе пожелтевших, десятилетней давности. В каждом номере красным карандашом подчеркнуты соблазнительные объявления: «До 15 тысяч годового дохода могут заработать г.г. офицеры, чиновники и лица, вращающиеся в высших кругах общества, в качестве представителей заграничной фирмы. Офферты с краткой биографией присылать по адресу: Л. Шлезингер, Берлин, 18». «800 барышень и вдов с приданым до 200 тысяч желают выйти замуж. Жених может быть и без средств. Писать: Л. Шлезингер, Берлин, 18». И прочее подобное. А про адрес теперь доподлинно установлено, что это явочная квартира германской разведки! Сколько «г. г. офицеров, чиновников и лиц из высших кругов общества» за эти годы на удочку клюнуло? Поди-ка выясни к двадцати ноль ноль.
В отдельной папке у князя Козловского подобрался список немецких и австрийских подданных, занимающих важные посты в военной промышленности. Взять одну Путиловскую судоверфь, где снаряжают броненосцы. Директора — герр Бауэр, герр Поль и герр Орловски; начальник отдела военного судостроения Шиллинг; начальник большой верфи Роймер; начальник малой верфи Фент. И повсюду так!
Это еще явные. А сколько скрытых? В одном Петербурге проживает восемьдесят тысяч лиц лютеранского вероисповедания. Большинство из них, конечно, честные люди и патриоты России. Но что такое «большинство», если речь идет о шпионаже?
Теперь, когда муравейник зашевелился, когда дали людей, средства, особые полномочия, каждый день обнаруживались все новые и новые факты германской предусмотрительности. Вся русская земля оказалась сплошь усеяна тевтонскими драконьими зубами. Просто голова шла кругом.
Утешает только одно, не уставал повторять его превосходительство. У коллег из разведочного отделения ситуация вовсе швах, им на орехи больше нашего достается.
Что можно было сделать за четыре дня, сделано. Прямо 28 июня, через два часа после получения роковой вести из Сараева, отдан приказ о круглосуточной слежке за австрийским и германским военными агентами и кругом их общения. Молниеносно организована (это уж личная заслуга штабс-ротмистра) негласная проверка всех офицеров, кто имеет доступ к секретным сведениям и документам: образ жизни, знакомства, сомнительные привычки, поездки на воды в Баден-Баден да Мариенбад.
За подозрительными установлено наблюдение, и результаты не замедлили себя ждать. Дело тут, конечно, не только в бдительности филеров. Просто вражеские агенты, в преддверии скорой войны, развили кипучую деятельность, повылезали из нор, будто кроты перед грозой.
— Это какой такой поручик Рябцев? — спросил генерал, жадно глядя в папку.
Поручик был вот какой. Служит младшим делопроизводителем в секретной части Гвардейского корпуса. Собственного состояния не имеет, а живет широко. В апреле проиграл в карты семь тысяч — и ничего, расплатился. Тогда-то и на заметку попал. Так, на всякий случай.
Вчера подслушан странноватый телефонный разговор Рябцева с неизвестным лицом, которое говорило по-русски нечисто и делало таинственные намеки. После этого слежка утроена.
Нынче утром в почтовом ящике Рябцева обнаружена шифрованная записка. По виду обычная квитанция. А нагрели на свечке — проступили слова: «Сегодня в одиннадцать. Платформа Левашево. Взять все».
— Левашево это по Финляндской дороге? — уточнил его превосходительство. — Как же, как же, доводилось бывать там на даче у NN, — назвал он по имени-отчеству господина министра внутренних дел. — И не раз.
— Там много у кого дачи, — пожал плечом Козловский, не проявив интереса к высоким знакомствам начальника. — Так что, ваше превосходительство? «Медвежью охоту» прикажете? А может «Волчью»?
В тот же вечер
На платформе Левашево…
Его превосходительство санкционировал «Волчью охоту» — арестную операцию самого крупного масштаба, употребляемую для захвата особо важных персон.
Порядок такой: три кольца обложения, в первом и втором только филеры старших разрядов, лучшие из лучших. Выскользнуть невозможно.
«Медвежья» попроще, требует бригады из 10–15 человек. При «волчьей» используется не меньше тридцати. Не жалко, лишь бы Рябцев вывел на резидента. А то, что изменника на дачную станцию вызвал не какой-нибудь посредник, у Козловского сомнений не вызывало. Каков тон записки! «Взять все». Когда распоряжение отдается даже не повелительным наклонением, а инфинитивом, это уж понимай: наивысшая инстанция командует.
К восьми часам два внешних кольца были расставлены. Внутреннее (сам штабс-ротмистр, и еще семеро надежных молодцов) расположилось на позициях непосредственно вокруг перрона.
Одно из главных качеств, потребных контрразведчику, — терпеливость. С этим у Козловского было неважно. К девяти часам он весь извелся, нефритовый папиросный мундштук прогрыз чуть не насквозь. Курить при этом не курил. Довольно странно было бы, если б из густых кустов, росших сразу за оградой платформы, запахло бы дорогим египетским табаком.
Вечер между тем был волшебный. Хоть и темноватый из-за низкой облачности, но свежий, наполненный ароматами сирени, а незадолго до назначенного рандеву на какой-то из окрестных дач красивый баритон стал петь знаменитые арии из опер. Первую Козловский хоть и слышал раньше, но не распознал (с музыкальным образованием у князя было не очень), зато вторая была известна любому гимназисту.
«На призыв мой тайный и страстный о, друг мой прекрасный, выйди на балкон», — самозабвенно выводил неведомый певец.
Пора было и другу прекрасному Рябцеву появиться. Его от самого дома вели четверо агентов. Один протелефонировал с Финляндского вокзала еще полтора часа назад, сказал, что садятся на пригородный. Куда подевались? Тут ехать всего сорок минут.
От нервов штабс-ротмистр все покачивался с каблука на носок и докачался, подвернул покалеченную ногу. Выматерился, но про себя — шуметь было нельзя. Мимо, в пяти шагах, по дорожке ходили люди. Правда, после десяти часов их стало меньше, разбрелись по своим дачам, чай пить, в лото играть, слушать граммофон. Пускай их поблаженствуют, недолго осталось. Скоро вся мирная жизнь полетит под насыпь, как сорвавшийся с рельсов пассажирский поезд…
Проклятый двойной перелом, память о неудачных скачках, сросся паршиво, с защемлением нерва, и доставлял Козловскому немало скверных минут. Что минут — вместе с коленом хрустнула и переломилась вся его складная, замечательно устроенная жизнь. Полк, золотые товарищи, эх, летние лагеря в Красном Селе, честная кавалерийская карьера…
После того, как медицинская комиссия приговорила лейб-кирасира к полному комиссованию, осталось только прибегнуть к средству, которое Козловский всегда презирал: попросить протекции у родственников. Дядя-сенатор употребил влияние, с кем-то там поговорил, утряс. Выбор предложили удручающий: либо военно-учетный архив — бумажки сортировать, либо контрразведочное отделение Огенквара.
Новая служба оказалась еще хуже, чем про нее рассказывали. Но штабс-ротмистр стиснул зубы и с тем же старанием, с которым в свое время учился вольтижировке и джигитовке, принялся осваивать науку тайной войны. Слава Богу, не дурак и не лентяй, за минувшие полгода постиг многое. А поначалу, смешно вспомнить, багровел, когда приходилось подавать руку осведомителям. Процедура, конечно, неприятная, однако необходимая. Куда ж в контрразведке без этих юрких, жадных до денег господ? А будешь выказывать им презрение — для дела вред. Публика это обидчивая и чрезвычайно мнительная.
Рябцев приехал без двадцати. Оказалось, химичил по дороге, с поезда на поезд перескакивал. Будто от Лучникова и его ребят можно оторваться.
Старший филер Лучников пристроился здесь же, в кустах. Он имел чин фельдфебеля и по субординации состоял у князя в подчинении, но на самом деле, если Козловский чему-то за эти месяцы и научился, то лишь благодаря этому флегматичному скуластому дядьке с обманчиво неторопливыми повадками.
Штабс-ротмистру стало поспокойней. Во-первых, Рябцев нашелся. Во-вторых, Пантелей Иваныч рядом.
— Хорошо бы, чтоб правда резидент, — шепнул Козловский. — Германской разведки. Австрийской — тоже неплохо.
— Кого Бог пошлет, того и возьмем, — философски ответил Лучников. — Объект на выборгском приедет. Больше не на чем — последний поезд.
Предатель Рябцев торчал на одном месте. Закурит папиросу — бросит. Закурит — бросит. Тоже и ему было нервно.
Штабс-ротмистр вновь принялся просчитывать возможные осложнения.
Что если с последнего питерского поезда сойдет слишком много народу, создастся толкучка, а контакт Рябцева с предполагаемым резидентом будет очень коротким? Передаст что-то на ходу, и дело с концом.
На этот случай есть Симанчук. Он скрючился над урной, в пяти шагах от Рябцева. Изображает нищего, выуживает из мусора окурки. Не проглядит.
А если, предположим, у них придумано по-другому? Не резидент выйдет, а, наоборот, поручик в вагон войдет.
Тут предусмотрены три «контролера». Вон они, в железнодорожной форме, сидят поодаль на скамейке, курят. Бригада старшего филера Павликова.
Один для правдоподобности крикнул на «нищего»: исчезни, голодрань. Другой урезонил: чего пристал к человеку, жалко, что ли.
Артисты, подумал князь с почтением. Того же Симанчука хоть в труппу к господину Станиславскому, на какую-нибудь роль из пьесы «На дне».
Загудел приближающийся поезд. Козловский усилием воли изгнал из организма всякое трепетание. Изготовился.
Из вагонов стала выходить публика, в основном отцы семейств, припозднившиеся в своих конторах или засидевшиеся в ресторанах. Немного. И ни один близко от Рябцева не прошел.
Ситуация была непросчитанная. Павликов, командир «контролеров» оглянулся на кусты, но делать нечего — вошли в вагон, уехали. Иначе было бы подозрительно. Уковылял и Симанчук.
Это бы ладно, в кустах и с той стороны, под перроном, людей оставалось достаточно. Но где же резидент?
И Рябцев тоже выглядел обескураженным. Завертелся на месте, зазвенел ножнами сабли. Выражение лица было не разглядеть. Ночной темноты по июльскому времени здешним широтам не полагалось, но небо закрылось тяжелыми, низкими тучами, и вечер получился сумеречный, почти осенний.
Стало совсем тихо.
«Мирно спит за крепкой стеною, объят тишиною, весь наш городок», — душевно выводил где-то в ночи неведомый певец — второй раз, на бис.
— Ишь заливается, чисто кот-мурлыка на крыше. Сейчас все кошки к ему так и сбегутся, — как ни в чем не бывало прокомментировал Лучников. И тем же топом прибавил. — А вот и он, лапушка. Дождалися.
С путей на перрон ловко вскарабкался человек в темном костюме и шляпе-котелке.
Рябцев к нему так и кинулся. Начался разговор, но голоса приглушенные — не разобрать.
— Жди команды, — шепнул Козловский и осторожно подобрался ближе.
Из-за края платформы высунулся медленно-медленно. Напротив стояла скамейка, закрывала обзор, так что видно было только ноги: начищенные сапоги Рябцева и резидентовы штиблеты с гамашами.
— …Шутите? — хихикнул поручик. — Там триста листов большого формата. Месяц копировал, а потом еще неделю частями из секретной зоны выносил. Нет, всю папку сразу не вытащу, на пропускном могут остановить. Погубить хотите?
Голос с сильным акцентом сказал:
— Захочу погубить — погублю. От вас самого зависит. Папка мне нужна целиком. И немедленно.
Козловский только головой покачал. Ну, немцы. Могли бы найти резидента, кто по-русски чисто говорит. Ни во что нас не ставят. Ладно, дайте срок.
Рябцев обиженно засопел.
— Коли нужна, выносите сами. А меня увольте.
— Как же я попаду в штаб?
— Не в штаб, не в штаб. — Поручик снова захихикал. — Я все продумал. Сами войдете, сами найдете, сами возьмете. Ха, стихами заговорил. Вот схемка. — Зашелестела бумага, мигнул луч фонарика. — Тайник обозначен крестиком. Смешно, правда?
— Не пойму. Где это?
Штабс-ротмистру тоже хотелось знать. Он приподнялся на цыпочки, чтоб заглянуть поверх чертовой скамейки, да вот незадача — слишком навалился грудью, скрежетнул пуговицей по пруту решетки.
Звук был не то чтобы громкий. Рябцев на него даже не повернулся. Зато незнакомец в котелке, ни мгновения не мешкая, без единого слова сиганул с платформы на рельсы и исчез.
Выругавшись, Козловский дунул в свисток.
И началось!
Затрещали кусты, загрохотали ступеньки, ночь наполнилась топотом, кряхтением, возгласами. На перрон с двух сторон, перепрыгнув через ограду, выскочили филеры, схватили окоченевшего Рябцева под руки.
А и шустрый резидент убежал недалеко. Из-под платформы ему под ноги метнулась проворная фигура, еще одна припечатала сверху.
Рраз — и поставили голубчика на ноги, подтащили к краю.
Подоспевший Лучников ахнул, увидев, что у арестованного отчаянно работают челюсти, густая черная борода так и колышется. Пантелей Иванович присел на корточки и попробовал пальцами разжать шпиону зубы, но тот судорожно сглотнул. Слопал листок, сволочь.
Козловский, как и подобает начальнику, вышел на перрон не торопясь, так что и хромоты было почти незаметно. Внушительно оправил длинные усы. Что перед тем перекрестился и произнес благодарственную Господу молитву, никто из подчиненных не видел.
Все было отлично.
Арестованного, взятого на платформе, крепко держали под белы руки.
Внизу, над кромкой перрона, торчали три физиономии: одна перекошенная, бородатая, и две усатые, довольные. Молодцы ребята, четко сработали.
Резиденту было объявлено официальным тоном:
— Я — штабс-ротмистр князь Козловский. Если имеете дипломатический статус, объявите о том немедля. Если вы офицер, назовите имя и чин. Иначе мы поступим с вами, как поступают со шпионом в военное время. Сами знаете, ждать осталось недолго. Немец заорал:
— Какой такой князь козлов! Что такой «шпион»?! Я честни дачник!
— Ну как угодно. Вам же хуже. Сюда его.
Пока «честного дачника» втаскивали наверх, Лучников виновато доложил:
— Виноват, ваше благородие, не доглядели. Сожрал он бумажку.
Но князя это не опечалило. Ничего. Если надо, Рябцев другую нарисует. А еще лучше — сам отведет к тайнику и объяснит, что за папка такая.
— Гутен аппетит, герр шпион, — весело обратился штабс-ротмистр к немцу. — Бороденку позвольте.
И потянул за растительность.
— Что ви позволяйт! Больно!
Борода не отцеплялась.
— Клей отменный. — Козловский иронически развел руками. — Уважаю германскую основательность. Обыскать.
Сам пока подошел к Рябцеву.
Поручик вел себя противно. Весь дрожал, да еще всхлипывал.
— Что за документ вы скопировали? Триста листов большого формата?
— План… План развертывания… Генеральный… Против Германии…
Козловский присвистнул.
Во всем военном ведомстве нет документа более важного и секретного, чем Генеральный план развертывания войск на случай войны. Там и расположение соединений, и направление ударов, и цифры, и сроки. Лучшие стратеги разрабатывали. Бесценный этот свод по предписанию может существовать лишь в двух экземплярах: один у военного министра, другой у начальника Генерального штаба. Как мог получить доступ к Генеральному плану развертывания Рябцев, малозначительный сотрудник штаба Гвардейского корпуса? Ладно, это позже. Сейчас нужно было ковать железо, пока не остыло.
— Я искуплю… — лепетал предатель. — Безвыходное положение. Клянусь! Проиграл в карты. Долг чести!
Козловский цыкнул на него:
— Про честь молчали бы. Гвардейский офицер!
— Господин штабс-ротмистр, я правда искуплю! Не передал ведь, только собирался. Я чистосердечно! Могу ли рассчитывать на снисхождение?
Выдержав небольшую, но грозную паузу, князь кивнул:
— Да. Если расскажете все без утайки, то суда и тюрьмы не будет. Вам позволят застрелиться. Согласно традиций.
Но Рябцев от этих слов не воспрял духом, а напротив съежился.
— А?… Спа……сибо. Может быть, лучше в тюрьму?
— Ну, если лучше — тогда конечно, — брезгливо пожал плечами Козловский и отвернулся. Интерес к Рябцеву он временно утратил. С этим слизняком трудностей не будет.
Стал приглядываться к резиденту. Тот стоял, разведя руки в стороны, агенты прощупывали швы на его одежде. Лицо, до глаз заросшее бородой (черт ее знает, может и не фальшивой), бесстрастно, но руки выдают-таки волнение: большой палец правой крутит перстень на указательном.
— Что было на схеме, которую проглотил ваш голодный приятель? — спросил штабс-ротмистр у Рябцева через плечо.
— Место, где спрятана папка, — с готовностью ответил тот. — Видите ли, она большая, желтая такая. Я ведь как? Несколько листов перепишу, трубочкой скатаю и на пазуху. Но с территории не вынес, честное-благородное слово. Только из секретной части. Он на меня давил, запугивал, а я все тянул. Я же русский офицер…
— Как собирались вынести папку с территории корпусного штаба? — перебил мерзавца Козловский. — Не юлить!
— Слушаюсь. План был такой. Перетащить по частям в тайник, а потом…
Немец, до сей секунды стоявший смирно и беспрекословно выполнявший все распоряжения филеров («Боком!» «Руку вверх!» «Ноги шире!»), взревел от ярости. Рванулся с места, подлетел к Рябцеву и с воплем «Трррус!» влепил поручику звонкую пощечину. Увернулся от растопыренных рук Лучникова, штабс-ротмистра оттолкнул плечом и с разбега перемахнул через ограду — прямо в кусты.
Двое филеров кинулись за ним, Козловский дунул в свисток, Лучников закричал ребятам из оцепления: «Не стрелять! Живьем!», а поручик схватился за лицо и завыл.
— Что вы, как девка?! — рявкнул на него князь. — Подумаешь, рана!
На щеке у Рябцева сочилась тонкая царапина. Это резидент его перстнем ободрал, понял Козловский.
Но предатель вдруг схватился за горло, всхрипел и забился в руках у агентов. Сердечный припадок, что ли?
— Яд! — охнул Лучников. — Мгновенного действия! «Ку-ра-ра» называется. Я раз такое уже видал. В пятом году, когда японского диверсанта брали. У него в кольце иголка была. Чиркнул себя по горлу…
А отравленный больше не дергался, повис кулем, только нога еще судорожно скрежетала каблуком по цементу.
Картинка 02
У штабс-ротмистра на лбу выступил холодный пот.
— Мерзость какая! Того-то не упустят?
— Не должны, все обложено. Ну-ка, от греха…
И Лучников побежал по перрону — не в том направлении, куда скрылся резидент, а наискосок, каким-то собственным азимутом.
Козловский — не стоять же на месте — похромал вдогонку.
Сердце так и заходилось от тревоги. Очень уж прыткий попался немец.
Бородатый шпион оказался еще прытче, чем представлялось штабс-ротмистру.
Моментально продравшись через кусты (у преследователей это получилось куда медленней), резидент широкими скачками понесся прямо на второе кольцо оцепления — под фонарем, перегораживая переулок, маячили два агента.
Не тратя времени на предупредительные окрики, они бросились беглецу наперерез. Один прыгнул в ноги, второй хотел завернуть руку.
Только не на того напали. От ножного захвата немец увернулся, да еще поспел врезать филеру носком ботинка по виску. Со вторым схватился и вышел из короткой, яростной схватки победителем. Так впечатал противнику лбом в нос, что служивый рухнул без памяти.
На повороте резидента сшиб подножкой агент из третьего кольца. Оба покатились по земле, и снова бородатый поднялся, а филер остался лежать.
Беглец обернулся. На него, отставая шагов на тридцать, неслись Лучников и еще несколько человек. Сзади, припадая на правую ногу и захлебываясь матюгами, поспевал штабс-ротмистр.
Одно движение, и резидент исчез за углом.
— Вы двое по забору! — быстро распорядился Лучников. — Вы трое налево! Михалыч, Степа, за мной! Врет, паскуда, не уйдет!
И точно, не ушел. Недолго довелось побегать шустрому немцу. Путая след, он махнул через штакетник в какой-то сад, перескочил через ограду с противоположной стороны — и угодил прямо на Лучникова со товарищи. Пантелей Иванович все рассчитал точно, ибо старый коняка борозды не испортит.
Бородач и тут без борьбы не дался. Врезал Михалычу по сопатке, Степу лягнул в неподобное место, но завалили-таки голубя. Забарахтались в траве — упрямый перец-колбаса все не сдавался.
Поскольку все четверо были люди серьезные, управлялись без криков, без ругани. Из-под забора, где шла баталия, доносилось лишь кряхтение да хриплые выдохи.
Четвертью часа ранее на близлежащей даче
Насчет кота-мурлыки Лучников выразился, конечно, грубо, но в сущности был недалек от истины.
Слушателей было человек двадцать, но пел сегодня Алеша исключительно для Симочки Чегодаевой. Ей посвящались и «Ария Роберта», и «Серенада Смита» (последняя дважды, на бис).
Обожаемая особа почти не поднимала на певца взгляда, но отлично все чувствовала. Грудь самой милой на свете девушки вздымалась, глаза были затуманены. И это было для Алеши наградой во стократ более драгоценной, чем любые аплодисменты.
Какое все-таки счастье, какой чудесный дар судьбы — голос! Берешь написанную кем-то музыку, не тобою сочиненные слова, наполняешь эти звуки своей силой, своим чувством, и мир вокруг озаряется твоим сиянием, будто ты не смертный человек, а животворное солнце.
С особой страстью, глядя прямо на любимую, Алеша пропел:
Озари стон ночи улыбкой
И стан твой гибкой
Обниму любя!
Она вся так и затрепетала. О, если б это был не журфикс на даче адвоката Лозинского, а девственные джунгли или африканская саванна, где не существует светских условностей и все покорно закону природы, Симочка сама кинулась бы к нему в объятья! В это мгновение — несомненно!
Того же мнения была и Антония Николаевна, Симочкина мама. Она стояла в кругу знакомых дам и наблюдала за дочерью с все возрастающей тревогой.
— Как молодой Романов поет — чудо! — сказала мадам Лозинская. — Ужасно мил. А руки, руки! Порхают по клавишам, словно две белые голубки!
Да, чрезвычайно опасен, думала Антония Николаевна. Черный смокинг в сочетании с накрахмаленной рубашкой и белым галстуком всем мужчинам к лицу, а уж этот — просто принц. Опять же баритон. Промедление смерти подобно. Бедная Сима.
Во взгляде, брошенном на дочь, читались сочувствие, но в то же время и твердость.
Извинившись, госпожа Чегодаева подошла к Симе и вывела ее из гостиной на террасу.
— Нам нужно поговорить.
Та, дурочка, смотрела на мать влажными коровьими глазами. Что у нее на уме, догадаться было нетрудно.
Картинка 03
— Он тебе не пара, — отрезала Антония Николаевна.
— О чем ты, мама?
— Ты знаешь, о чем. Довольно того, что я загубила свою жизнь, выйдя за красавца, который чувствительно пел под гитару. Не повторяй моих ошибок!
— Я не понимаю…
— Перестань, Серафима! Смотри на меня. — Она взяла дочку за подбородок. — Ты знаешь, что я тебя люблю больше всего на свете?
— Да, мама.
— Ты знаешь, что я желаю тебе одного добра?
— Да, мама.
— Ты понимаешь, что я умнее и опытнее тебя?
Девочка у Антонии Николаевны была неглупая и не без характера. Просто еще совсем молодая.
— Ну тогда слушайся. Твой Алеша Романов мил, ты в него влюблена… Не мотай головой, я все вижу. Но помни о наших обстоятельствах. — Тут следовало проявить некоторую жесткость, чтоб вернуть Симу с небес на землю. — Тебе нравится жить за Невской заставой, в старом доме с мышами и тараканами? Второй сезон носить то же платье? Ездить на трамвае? Штопать дыры на чулках? Разве не унизительно, что вся приличная мебель у нас с тобой собрана в гостиной, а задние комнаты постороннему человеку не покажешь?
Безжалостное перечисление продолжалось до тех пор, пока туман из Симочкиных глаз окончательно не исчез.
— Ну то-то. — Госпожа Чегодаева погладила дочку по гладкой щеке. — Что твой Романов? Студент. Притом не юрист, не медик, а ма-те-матик. — Она поморщилась. — За душой ни гроша, а когда выучится, будет зарабатывать копейки. Добро б еще из приличной семьи. Сын учителишки. Фи!
— Мама, что ты говоришь! Это низко! — попробовала возмутиться Симочка, но Антония Николаевна срезала ее несокрушимым аргументом.
— Низко жить в убожестве и нищете. Уж мы-то с тобой отлично это знаем. Спасибо твоему папаше, чтоб ему в гробу перевернуться.
— Мама!
— Молчи, дурочка. — Голос матери дрогнул — сердце-то не камень. Госпожа Чегодаева сказала мягче, проникновенно. — Замуж за него выходить глупо. Еще глупее получится, если проявишь слабость. Ты понимаешь, о чем я. Лишь погубишь шансы на хорошую партию в будущем. Завтра мы с тобой поедем к Анфисе Сергеевне в Павловское. Там будет ее племянник Мишель. Обрати на него внимание — это вариант существенный.
Симочка заплакала — так оскорбило ее нежную душу циничное словосочетание.
— Я не хочу «вариант»! Мне нравится Алеша!
Мать обняла дочку за плечи, платочком вытерла с ее ясных глаз слезы.
— Твой капитал — красота и невинность. Эти два товара на брачном рынке дороги, только когда продаются вместе. Прости, что говорю грубо, но это правда. Мне очень больно, что ты страдаешь. Но я хочу уберечь тебя от еще худших страданий. Ты мне веришь?
Всхлипывая, Сима кивнула.
— Ну тогда не будь жестокой. Не кружи молодому человеку голову. Пожалей его.
Дочь заплакала еще пуще, но это были рыдания уже иного регистра. В них звучало не тупое девчоночье упрямство, а взрослая скорбь по тому, чему сбыться не суждено.
На что Антония Николаевна была крепка сердцем, и то прослезилась.
Обнялись, немножко поревели. Потом госпожа Чегодаева сказала:
— Я знаю, ты у меня умничка.
А тем временем
А тем временем ни о чем не подозревавший Романов во второй раз допел про мирно спящий городок (правда, уже не с тем пылом и темп под конец немножко ускорил). Хлопали ему, как никогда. Он привык срывать аплодисменты на всякого рода любительских концертах, но сегодня действительно был в ударе и сам это чувствовал. Однако после исчезновения Симочки петь расхотелось, и даже овация вызвала одну лишь досаду.
Упорное невозвращение девушки могло означать только одно. Растаяв от страстного призыва, она ушла в сад и ждет там своего трубадура. Сейчас, наконец, всё решится!
Продолжать выступление Алеша отказался, показав на горло — мол, связкам требуется отдых.
Поклонился, хотел уйти — не тут-то было.
Сначала привязался какой-то господин в пушистой бороде, стал совать карточку. Назвался антрепренером музыкального театра и предложил попробоваться на Эскамильо — для второго состава.
Сказал:
— Все знаю, вы студент университета. Но, батенька вы мой, этакий талантище в землю зарывать! Вам на сцену нужно. Собинов вон тоже юридический факультет окончил. А теперь какие тысячи зашибает!
— Так то Собинов, — пробормотал Алеша, слегка пятясь к двери.
Не успел отбиться от приставучего антрепренера — налетел дядюшка Жорж. Хвать за локоть, и на ухо:
— Лешка, выручай, я опять… Тысячи на полторы подсел.
Георгий Степанович был присяжным поверенным но бракоразводным делам и мог бы жить не хуже, чем Лозинский, хозяин сей замечательной дачи. Если б не пагубное пристрастие к игре. Раз в год, по осени, дядя Жорж отправлялся в Висбаден, якобы на воды, на самом же деле не вылезал из казино и всякий раз возвращался совершенным банкротом. Остальную часть года расплачивался по векселям и копил гонорары на новый вояж. Что, впрочем, не мешало ему и в Питере играть по маленькой — он это называл «шпацирничать», от spazieren.
[2]
— В преферанс? На целых полторы тысячи? — изумился Романов. — Вы, дядя, уникум.
— Чего ж ты хочешь? Дважды сгорел на мизере. А сейчас Ланге назначил, при тройной бомбе. Не выломим — игре конец. Я сказал, племянничек за меня посидит, а у меня срочный телефон. Спасай, Лешик. Они тебя не знают.
Как это было некстати!
Но не бросать же человека в беде. В конце концов Алеша у дяди уже третий год нахлебничал, с тех пор, как поступил в университет. Долг платежом красен.
Подошли к зеленому столу, за которым сидели трое партнеров Георгия Степановича.
— Вот он, мой суррогат. Алексей Парисович, тоже Романов, дорогой племянник. Вы его, господа, не обижайте, он еще птенец.
Всех познакомил и с деловитым видом убежал.
Партнеры, люди все солидные, заядлые преферансисты, осмотрели Алешу и остались довольны. Застенчивый румянец, чистый лоб, наивный взгляд.
— Правила-то, Алексей Борисович, знаете? — поинтересовался господин Ланге. Судя по тому, что при виде зеленого юнца он заметно повеселел, мизер был не стопроцентный, с дыркой.
— Более или менее. Я не «Борисович», а «Парисович». Дед преподавал в гимназии греческий и латынь, вот и придумал имечко, — с привычной улыбкой поправил студент, раскрывая дядины карты. — Меня можно без отчества. Просто «Алексей».
Хм, а расклад-то интересный… Господин напротив (чего-то там на «штейн», врач) спасовал.
— Вист, — сказал Алеша. Посмотрел карты партнера. Слегка наморщил лоб. — Э-э, да вы, господин Ланге, любите риск. А если вот так?
Зашел с восьмерки треф.
Ланге мучительно задумался. Сбросил семерку.
— Опрометчиво. — Студент поднял на него лучистые глаза. — Тогда берем вот эту и вот эту, а остальные, извините, ваши.
Сраженный трефовой девяткой, Ланге побледнел. А Романов уже вскочил.
— Господа, прошу извинить. Совсем забыл, у меня срочное дело. Дядя сейчас вернется.
Штейн (Гольдштейн, Зильберштейн — что-то в этом роде) шутливо воскликнул:
— Что у вас за семейство — все торопитесь!
Третий партнер, известный остроумец и либерал адвокат Локтев, поднес палец к губам:
— О семействе Романовых или хорошо, или ничего!
Остальные засмеялись. Алеша вежливо улыбнулся. К шуткам по поводу своей фамилии он привык.
Удерживать студента никто не стал. Лучше уж было сражаться с Георгием Степановичем.
Наконец-то Алеша был свободен.
Симу он нашел в саду, как и надеялся. Она стояла, прислонившись спиной к стволу дуба. Глаза мерцали в полумраке, будто две звезды (во всяком случае, именно такое сравнение пришло в голову влюбленному). Подойдя ближе, он понял причину этого чарующего феномена: оказывается, то блестели слезы. До чего же поэтичным должно быть сердце, способное так чувствовать музыку!
Качнувшись навстречу Алеше, девушка посмотрена на освещенные окна и повлекла молодого человека в самый дальний угол сада, весь заросший деревьями и кустами.
Картинка 04
Поцелуй в губы… или больше? Вот единственное, о чем думал сейчас Романов. До сих пор ему удалось поцеловать Симу всего два с половиной раза, и то неубедительно: в щеку, в подбородок и в угол рта, по касательной.
Дойдя до самого забора, она обернулась. Остановила его, уже готового заключить ее в объятья, движением руки.
— Я должна вам кое-что сказать… Это важно.
И умолкла. Как же прелестно дрожали у нее губы! Он опять к ней потянулся, но Сима отодвинулась и даже полуотвернулась.
— Какие недобрые сумерки… — Она зябко поежилась. — Помните?
«С слияньем дня и мглы ночной
Бывают странные мгновенья,
Когда слетают в мир земной
Из мира тайного виденья…»
Алеша не помнил, но предположил, что это Блок или Брюсов (Сима всегда цитировала Блока или Брюсова).
В третий раз он попробовал ее обнять, и опять она отшатнулась.
— Нет, нет, нет… Послушайте! Как дышит ночь!
Он послушал. Ночь дышала сладострастьем — в буквальном смысле. Что-то в ней вздыхало, охало и даже похрипывало. Или это ему померещилось? Алеша и сам немного задыхался.
Однако в четвертый раз быть отвергнутым не хотелось. Взяв себя в руки, он спросил:
— Что вы хотите мне сказать?
— Сейчас… — Симочка никак не могла собраться с духом. — Ах, как кружится голова от аромата сирени! Сорвите мне вон ту ветку. Дотянетесь?