— Грэг, мне нужно идти. Созвонимся потом, ладно?

– Ой, знаете, я вас видела в «Пламени Парижа»!

— Что-то случилось?

– Как вам это удалось?! Я ведь всего один раз в жизни этот балет станцевала!

— Нет, — солгала Лена; сердце у нее колотилось, будто вот-вот вырвется из груди. — Все в порядке, просто говорить сейчас не могу. — Не дав Грэгу опомниться, она нажала на красную кнопку, швырнула сотовый на сиденье и предательски нетвердой рукой открыла дверцу.

– Ну как: я приезжала в Москву, ходила в Большой театр и видела вас на сцене! Мне так повезло, я такая счастливая!

Словно во сне поднявшись по ступенькам, Лена повернула металлическую ручку. Ладони неожиданно стали потными и липкими. Глубокий вдох — она открыла дверь и вошла.

Тут же откуда-то притащила букет: «Какие машины! Какая очередь!»… И вот иду я с цветами, другие автовладельцы на нас во все глаза глядят, а дама командует:

— Привет! — Соскочив с кресла, Нэн спряталась за ним, как за шитом. Голос неестественно высокий, глаза круглые. — А мы как раз тебя ждали! Боже мой, твое ухо! — Нэн зажала рот рукой.

– Ваша машина?

— Все не так страшно, как кажется!

– Да.

Итан сидел на диване: руки скрещены на груди, ноги расставлены. Поза зловещая, по-хозяйски небрежная. Он молчал, хотя говорить и не требовалось. Его вид сам по себе источал ненависть и угрозу.

– Поезжайте, а вы все – пропустите!

— Ты в порядке? — не унималась Нэн. — Лена, как все произошло?

Но обычно, когда начинаются разговоры: «Ах, вы такая звезда!» – я вспоминаю, как танцевала в Октябрьском зале в Ленинграде. Там, в маленькой комнатке, где еще и гладили, и шили, мне обустроили уголок для переодевания. И вот после выступления собрались в нашей комнатке гримерши, костюмерши, портнихи, окружили меня, и я услышала (как высшую степень восхищения, одобрения, признания): «Екатерина Сергеевна! Мы вас так любим! У вас такой успех – ну… как у Аллы Пугачевой!»… Или с Кобзоном произошла история в том же Ленинграде, когда я в начале восьмидесятых приехала туда на гастроли с ансамблем Московского классического балета и жила в гостинице «Октябрьская». В здании гостиницы одно крыло предназначалось для «уважаемых людей», а другое – для всех остальных. Приходила я в свой номер (в крыле «для всех остальных»), забиралась на постель – в свитерах, в шерстяных носках, в валенках, закутавшись еще и в одеяла, потому что холод стоял жуткий, не топили совсем! И вот заглянул ко мне Иосиф Кобзон, подивился: «Ты что тут делаешь?!» А я, прямо как по анекдоту, ответила: «Ну живу я здесь…» Он меня пригласил на свой концерт, посадил в ложу дирекции, посвятил мне одну из песен… А после того как Иосиф Давыдович уехал, ко мне пришла администратор гостиницы и с поклонами перевела в номер, где жил Кобзон: шикарный, с роялем, с живыми цветами в вазах, а главное – очень теплый, и я наконец могла больше не кутаться. Оказывается, это уважаемый человек Иосиф Кобзон распорядился: «Переведите Максимову в мой номер!»…

— Да так, ситуация была сложная, — не сводя глаз с Итана, отозвалась детектив.

— В новостях подробностей не сообщили, — рассказывала подруга. Отступая к кухне, она дрожала от напряжения. Итан не сдвинулся с места: рот сжат, мышцы напряжены для броска. На полу у дивана — рюкзак. Интересно, что в нем? Похоже, что-то тяжелое, пригодное для битья. — Хочешь чаю? — предложила Нэн.

«Ну что ты так волнуешься?!»

— Нет, спасибо, — покачала головой детектив и повернулась к Итану: — Пошли в мою комнату.

Но если говорить серьезно, есть вещи для меня безусловно важные – мнение коллег о моей работе, к ним я всегда прислушиваюсь. Со мной занимались такие педагоги, которым я верила безоговорочно, и, слава Богу, меня всю жизнь окружали достойные люди, чье мнение я уважала. «Все хорошо» никогда не бывает, поэтому, если, например, Уланова делала мне замечания, я не обижалась – и сама чувствовала свои ошибки, недостатки. С Васильевым мы тоже обязательно разбирали наши спектакли: и Володя меня критиковал, и я его. Но даже когда меня хвалили, в глубине души все равно оставалась масса каких-то сомнений, противоречий, тысячи вопросов: а правильно это или нет, смогу или не смогу, а так ли я сделала?

— Лена, мы могли бы сыграть в карты, — слабым голосом предложила Нэн. Явно тревожась, она старалась задержать подругу в гостиной. — Ну, мы же с тобой играем в покер…

Порой я преодолевала свои сомнения, увидев замечательный спектакль и великолепную балерину, которая мне нравилась. Тогда я смотрела и думала: «Как это хорошо! И я должна подойти к такому уровню!» А иногда, наоборот, просто впадала в депрессию: «Господи! Есть такие исполнители! Ну куда я-то суюсь?!» Могу признаться, что порой даже завидовала, и очень, например, Майе Плисецкой: ее дивным рукам, ее длинной шее, масштабности ее танца; но это была зависть от восхищения. А восхищение не может породить злобу, желание сделать или сказать какую-то гадость. Наоборот, прекрасные исполнители вдохновляли меня танцевать как можно лучше.

— Все в порядке, — ответила детектив. Нэн ради ее же блага нужно поскорее убрать с дороги. Эту проблему Лена создала сама, так что подругу впутывать нечего. Это ее долг перед Сибиллой, да и перед собой тоже.

— Ли! — без особой надежды позвала Нэн.

Конечно, если в спектакле тебя окружал «серый» состав, такое желание быстро угасало, появлялась апатия. Казалось: как ни сделаешь, все равно хуже не будет! Я любила танцевать с самым сильным составом исполнителей – меня это всегда подтягивало. Некоторые балерины, танцуя, например, Китри в «Дон Кихоте», просят руководство: «Вы со мной эту Повелительницу дриад не ставьте!» (у нее прыжок выше или арабеск лучше). А для меня присутствие сильной балерины рядом становилось импульсом, чтобы «выжать» из себя максимум того, что могу. Но это никогда не превращалось в состязание с другими, скорее – с самой собой: я вовсе не собиралась «перепрыгнуть» Майю Плисецкую или Наталию Бессмертнову! Так же как никогда не мечтала стать на кого-то похожей – всегда хотела быть только самой собой, идти своим путем, пусть даже рискуя и ошибаясь.

— Все хорошо. Пойдем, Итан!

Грин даже не шевельнулся, демонстрируя, что он полностью контролирует ситуацию. Поднявшись, он намеренно не спешил: вытянул руки, подавил фальшивый зевок…

Казалось бы, есть уже опыт, и все же не то что страх или неуверенность, но волнение меня не покидало: сколько раз я выходила на сцену, столько раз я безумно волновалась! Стояла за кулисами и до последнего момента думала: «Вот сейчас повернусь и уйду! Там зрители, музыка – и пусть, меня это не касается, мне-то что? Вот повернусь и уйду, ну что мне будет?!» А потом шаг на сцену – и все! Мгновенный переход – и ты уже там, уже в образе, и сразу напряженность, волнение оставались позади. На сцене – только Китри, Джульетта, Анюта… Причем этот «острый» момент перед самым выходом возник еще в школьные времена, хотя никто меня никогда не пугал, а, наоборот, все только успокаивали: «Ну что ты так волнуешься?!» А я все равно ужасно нервничала. В училище мне казалось: «Вдруг у меня что-то не получится? Вот хорошо выпускникам – они уже все знают, все умеют, им можно не волноваться!» Когда сама стала выпускницей, завидовала тем, кто в младших классах, – какой с них спрос, а вот мне-то уже нельзя ошибиться! И в театре то же самое. Когда начинала, на первых спектаклях жутко волновалась – как же было не волноваться! Но и на самых последних выступлениях молоденькие девочки, стоявшие рядом со мной за кулисами, удивлялись: «Екатерина Сергеевна! Ну ладно – мы волнуемся, а вы-то что трясетесь?!» И я им искренне отвечала: «Как раз вам-то можно не волноваться, вы молодые, сильные, а вот мне…» Всю жизнь одно и то же: и абсолютно неважно, на какой сцене я танцевала – в Большом театре, в Париже, в Италии или где-то в нашей провинции, – никогда не считала, что, выступая в провинции, можно позволить себе «расслабиться». Каждый спектакль – единственный, в этом и заключается театр. Приходит зритель: возможно, он увидит меня один раз в жизни. Потом что бы ему ни говорили, ни рассказывали («Ах, вот там Максимова гениально станцевала…») – какой он меня увидит, такой я для него и останусь.

Лена решила не смотреть на этот спектакль. Ушла в комнату и стала молиться, чтобы Грин не докучал Нэн.

«Как Вы могли?!..»

А вот и Итан. Тянет время, на нее смотрит с подозрением…

— Где ты была? — спросил он, прикрыв за собой дверь. Надо же, и рюкзак при нем.

Но оправдывать ожидания публики не значит подстраиваться под ее настроение или подчиняться ее диктату. Я часто сталкивалась с возмущенным неодобрением, когда решалась на что-то новое, интересное для меня, но непривычное для зрителей. Приходилось преодолевать и инерцию восприятия своих коллег. Начать с того, какое резкое непонимание встретило мое желание станцевать партию Китри. Ведь первое время я считалась чисто лирической балериной. «Жизель», Сильфида в «Шопениане», Мария в «Бахчисарайском фонтане», «Золушка», Муза в «Паганини» – я перетанцевала все лирические партии репертуара и захотела чего-то совсем иного. Как меня отговаривали, как пугали: «Ты что, с ума сошла?! Нельзя так рисковать! Китри – совсем не твое амплуа!» Никто не верил, все считали, что «Дон Кихот» не мой балет. Даже Галина Сергеевна – она говорила: «Ну что ж, попробуй, конечно…» – а сама не верила. Но Китри получилась, и тогда было забавно слышать от людей, впервые увидевших меня именно в «Дон Кихоте», совсем другие речи: «Максимова – идеальная Китри! Не может быть, что она танцует еще и Жизель!» Но теперь на меня навешивался новый ярлычок: отныне во мне хотели видеть только бравурно-комедийную балерину. А я танцевала и трагическую Юлию в балете «Ромео и Юлия» Мориса Бежара, и самовлюбленную, жестокую Розу в «Голубом ангеле» Ролана Пети, потому что для меня желание пробовать что-то новое оказывалось сильнее страха неудачи, боязни провала. «Ты сломаешь себе шею, ты сломаешь себе карьеру!» – слышала я постоянно, но меня это не останавливало…

— Работала, — пожала плечами Лена.

«Бам!» — рюкзак упал на паркет.

Всю жизнь меня одолевали письма недовольных с традиционно-однообразным началом: «Как Вы могли?! Мы Вас так любили, а Вы…» – и дальше очередное обвинение: «Вы такая лиричная Жизель, зачем Вам этот “Дон Кихот”?!», «Вы – эталон классической балерины, как Вы посмели так унизить свое искусство в эстрадной “Галатее”?!» (К моему глубокому огорчению, «Галатею» так и не признала Уланова: она полагала, что я «не должна размениваться», и с моими телеработами ее, как говорил Володя, примирила только «Анюта».) А уж что после «Ромео и Юлии» творилось! Завалили письмами и нас, и местком, и партком театра, и газеты: «Мы Вас так уважали, а Вы позволяете себе на сцене то, что можно только в постели! Вы предали искусство хореографии!» И опять та же песня: «Как Вы могли…»

— Я тебя ждал.

— Мог бы не приходить, — заявила Лена.

Если бы я прислушивалась к подобным претензиям, возможно, многое в своей творческой жизни так бы и не сделала. Наверное, гораздо спокойнее остановиться на однажды удачно найденном образе и больше не рисковать, черпая уверенность в своей правоте в многочисленных благожелательных отзывах прессы. Но, во-первых, меня эти рецензии не очень интересовали, просто раньше вообще о балете писали мало, поэтому, если какая-то публикация появлялась, она вызывала определенное любопытство. Но не знаю ни одной статьи, в которой я нашла бы разбор роли, такой, чтобы мог пригодиться в работе. Банальный набор слов, однообразные восторги – с профессиональной точки зрения это ничего не давало. Сейчас, правда, критики и журналисты впали в другую крайность – состязаются, кто «покруче» обругает, вместо осмысленного анализа – сплошной эпатаж! Это тоже ничего не дает артисту, только приносит скандальную известность пишущим. А главное – мне казалось совершенно неинтересным все время делать одно и то же, воплощать один и тот же характер, танцевать одну и ту же (пусть даже самую любимую) роль. Да я никогда бы и не смогла выбрать какую-то только одну свою лучшую или любимую роль! Та, которую сейчас готовишь, – она и самая дорогая, и самая любимая! Пока над ней работаешь, она и кажется самой главной. Ведь когда начинаешь что-то новое создавать – разве думаешь о том, что вот сейчас должно получиться гениально? Работаешь не ради будущего успеха, а ради самого творческого процесса. Вот, например, Мавка в «Лесной песне»: спектакль получился малоудачный, и я сейчас даже плохо его помню, лишь какие-то отдельные фрагменты (я бежала по диагонали, хваталась за березку и переворачивалась; потом еще тонула в каком-то болоте, а ребята меня вытаскивали). В общем, что-то не очень впечатляющее… Но я не могу сказать, что роль Мавки меня никак не волновала: когда репетировала эту партию, меня захватил процесс создания спектакля, сотворения новой роли, а это потрясающе интересно!

— Почему это?

— Я бы позвонила, — соврала она. — Знал ведь, что задерживаюсь…

— Ты мне обод на переднем колесе погнула, — пожаловался Грин. — Новый в восемьдесят баксов обошелся.

Детектив подошла к комоду.

— Сейчас отдам, — вздохнула она, открывая верхний ящик. Деньги лежат в старой коробке из-под сигар, рядом — черный пластиковый чехол с миниатюрным пистолетом. Отец Нэн — полицейский, и после убийства Сибиллы он чуть ли не насильно вручил дочери «глок». Та отдала его Лене, которая спрятала в верхний ящик комода. По ночам табельный пистолет лежал на прикроватном столике, но лишь уверенность в том, что второй «глок» рядом, позволяла ей спокойно засыпать.

Не только участие в премьерах, но и ввод в уже существующий спектакль становился чрезвычайно важным. Для меня-то роль все равно оказывалась новой, ее предстояло прочувствовать, прожить. Но иногда ощущала, что какая-то партия не находит отклика в моей душе, не задевает так, чтобы искренне сопереживать своей героине, слиться с ней на сцене воедино. Например, с трудом могла проникнуться чувствами Жанны в балете «Пламя Парижа». Начать с того, что я терпеть не могла па-де-де из этого балета (там такая мелкая техника, которую я никогда не любила), но танцевала его очень много – чуть не в каждом концерте в свой первый театральный сезон. (Так же как часто исполняла «крестьянское» па-де-де из «Жизели», которое тоже становилось для меня жуткой пыткой.) В школе я па-де-де из «Пламени Парижа» не танцевала, а как пришла в театр, меня сразу заставили. Я его не-на-ви-де-ла! Во время гастрольных поездок буквально по минутам высчитывала: так, одно адажио станцевала, значит, из пятнадцати выступлений осталось уже четырнадцать адажио и пятнадцать вариаций… А полностью весь балет я станцевала в 1961 году. Неожиданно заболела исполнительница главной роли, и меня срочно вводила в спектакль педагог-репетитор Тамара Петровна Никитина… Никитина работала в театре и с Галиной Сергеевной Улановой, и с Раисой Степановной Стручковой, и я сначала удивлялась: «Почему такие знаменитые балерины репетируют с танцовщицей, которую я никогда не видела на сцене?» А видела я очень многих! Только когда сама начала работать с Тамарой Петровной, поняла: более требовательного, более строгого педагога я не встречала никогда в жизни (включая Уланову!). Ее нельзя было отвлечь никакими рассказами, разжалобить никакими слезами, убедить никакими ссылками на плохое самочувствие! «Не получается? Попробуй еще раз и еще раз!» – повторяла Тамара Петровна, и мне казалось, что она просто «железный человек»! Как же настрадалась от ее строгости Стручкова! Пожалуй, настоящего взаимопонимания с Никитиной удалось достичь только Улановой, – возможно, потому, что Галину Сергеевну и так всегда отличала чрезвычайная требовательность к себе самой… Думаю, что ни с кем другим, кроме Тамары Петровны Никитиной, я не смогла бы подготовить спектакль в подобных условиях: накануне своего дебюта, в двенадцать часов ночи, я пришла в Большой театр, и она со мной репетировала до двух часов ночи, потому что только на это время дали сцену для нашей единственной репетиции. Вот тогда я первый и последний раз в «Пламени Парижа» вышла – с ружьем наперевес – и быстро забыла, что вообще этот балет танцевала! Спектакль продержался в репертуаре недолго, но я вовсе не жалела о потере. Еще, конечно, «Тропою грома» оказался не тем балетом, что берет за душу. Хотя Лиззи стала единственной партией, которую я готовила с Мариной Тимофеевной Семеновой.

«Глок» и сейчас может пригодиться: стоит достать, и Итан навсегда исчезнет из ее жизни.

— Что ты делаешь? — поинтересовался Грин.

Вынув коробку, детектив поставила ее на комод и открыла крышку. Огромная волосатая рука протянулась откуда-то сзади и захлопнула импровизированный сейф.

«Паганини» и «Шопениану» тоже не очень любила танцевать, но по другим причинам: это прекрасные балеты, и смотреть их с другими исполнителями мне всегда нравилось – какой, например, изумительной Музой представала в «Паганини» Марина Кондратьева! Она порхала над сценой, будто совсем не касаясь пола! Казалось, Марина была просто создана для партии Музы. Я смотрела на нее – и наслаждалась! Но сама чувствовала себя неуютно в этих балетах, не «находила себя» в них. Такое абстрактное парение меня совсем не вдохновляло! Я всегда предпочитала спектакли, наполненные драматическим содержанием, живыми человеческими чувствами: потому и в «Жизели» больше любила первый акт, чем второй. Желание воплотить новый женский характер, сыграть трагические переживания, а иногда и комические ситуации оказывалось для меня привлекательнее, чем участие в, может быть, более знаменитых, более значимых для истории хореографии постановках, но в которых отсутствовала драматическая составляющая. Как ни странно это может кому-то показаться, но я с большим удовольствием могла танцевать, например, Еву в «Сотворении мира», Шурочку Азарову в «Гусарской балладе» или Анюту, чем ту же «Шопениану»…

Он был совсем рядом, так что их тела соприкасались.

— Мне не нужны деньги! — заявил Итан, и Лена почувствовала тепло его дыхания.

Понимаю, что есть люди, которым мои работы не нравились, и отношусь к этому совершенно спокойно; я никогда не стремилась быть приятной всем. Сама не могу назвать даже один свой спектакль, которым осталась бы довольна на сто процентов. Но волновалась я всегда только по поводу творческих вопросов, а не из-за того, кто что скажет.

— Что же тогда? — откашлявшись, спросила она.

— Сама знаешь. — Грин шагнул еще ближе.

Что «эстетично» сегодня

Его пенис коснулся ягодиц Лены и тут же затвердел. Схватившись за комод, Итан фактически загнал подругу в ловушку.

— Нэн так и не сказала, кто принес диск.

Детектив Адамс так сильно закусила губу, что выступила кровь. Перед ее глазами тотчас встала Терри Стэнли. Утром, беседуя с ними на крыльце, несчастная старалась не раскрывать рот, чтобы из рассеченной губы не потекла кровь. Больше ей не придется этого делать. Не нужно будет лежать ночью без сна, гадая, что завтра выкинет муж. И бояться больше не надо.

Итан терся о ее ягодицы, и Лену затошнило от отвращения.

Как я никогда не выбирала себе роли, исходя из какого-то одного амплуа, так же никогда не ограничивала себя рамками: вот это классика – это я буду танцевать, а вот это модерн – это не буду. Для меня вообще не имеет значения, к какому стилю, направлению относится тот или иной спектакль. Главное – хорошо или плохо он сделан, и неважно, классика это или современный танец. Да, классика мне, безусловно, ближе, я на ней воспитывалась, и все основы русского балета – классика. Но и модерн я не отрицаю и хорошо поставленный модерн смотреть люблю. Другое дело, что настоящий модерн я никогда не танцевала: не то что не хотела – просто не довелось. У нас и джаз-танец, и модерн-танец, и степ – вообще все, что не классика или народный танец, на протяжении многих десятилетий объявлялось идеологически чуждым, совершенно не развивалось – где я могла это танцевать? Что же касается классики, то современная классика уже иная: совсем не те старинные балеты, которые когда-то шли на сцене. Театр – живое искусство, и не надо делать из него музей: он погибнет. Застывшие формы – это мертвые формы, а театр живет, движется, изменяется от поколения к поколению. Меняется техника исполнения, меняется эстетика. Даже внешний вид меняется: раньше все балерины были небольшого роста, а сейчас – посмотрите, какими они стали? Плисецкая казалась высокой балериной, а сегодня артистки балета такого роста маленьких лебедей танцуют. Любая из моих нынешних учениц – я никак не дотянусь до ее поднятой руки, чтобы пальчик поправить! А меня с моим ростом, наверное, сейчас и в театр не взяли бы… Взгляните на фотографии самых хрупких балерин прошлого: Анна Павлова, Ольга Спесивцева, Галина Уланова – они тоненькие, изящные, но у них ни одной косточки не видно! Тогда полагали: нельзя «скелету» на сцену выходить! Неэстетично! Когда я заканчивала школу, весила сорок семь килограммов, и это считалось нормальным (позднее, когда танцевала, и сейчас вешу сорок). И в этом отношении эстетика поменялась: все должно быть плоским, чем больше костей и ребер видно – тем лучше. Теперь в этом видят красоту. Теперь нравится, если ты «скелетик»; а когда хоть чуть-чуть щека обозначена (а не скула обтянутая), сразу разговоры начинаются: что это она, такая пышечка, на сцену вышла?!

— Мы с Нэн поговорили по душам.

— Оставь ее в покое!

— Тебя тоже? — Заскорузлая ладонь так сильно стиснула грудь Лены, что она сжала зубы: только бы не закричать. — Это мое, — напомнил Грин, — слышала?

Раньше считалось, что балет – это женщина, женщина и только женщина. Когда Петипа ставил свои балеты, мужчины вообще не танцевали. Принц Дезире в «Спящей красавице» лишь мазурочку исполнял и никаких туров или больших жэте не делал – их просто не существовало! Кавалер только поддерживал, «подавал» даму, которая одна царила на сцене. Прошло время, появились танцовщики, которые в шестидесятые годы совершили мощный прорыв в технике мужского танца. И были созданы спектакли, где мужской танец вышел на первое место. Но раньше мужчины так не прыгали! Не поднимали ноги так высоко! Ни мужчины, ни женщины! Елизавета Павловна Гердт танцевала еще в Мариинском театре, помнила все традиции, и, когда я, например, высоко поднимала ногу на аттитюд, она говорила: «Пониже, пониже, это неприлично!»…

— Угу.

— Никто, кроме меня, не смеет к тебе прикасаться!

Зажмурившись, Лена сдержала крик, когда губы Итана скользнули по ее шее.

Сейчас другая эстетика, другая техника, многое изменилось. Представьте, что балерина сегодня выйдет танцевать Китри в «Дон Кихоте» на каблуках! А ведь раньше весь первый акт шел только на каблуках! Или сцена в таверне – я первая стала танцевать здесь на пальцах, мне устроили скандал, но сейчас по-другому и не танцуют! В «Жизели» танцевали на пальцах, но пальцевая техника была совершенно иной. В наше время балерины стоят на пальцах долго, а тогда только поднимались на мгновение – и это уже стало революцией в балете! «Жизель» изменялась с каждым новым поколением исполнителей, даже на моей памяти в спектакле многое поменялось. Смещались акценты, нюансы, драматическое прочтение роли, решение образа. Потому-то и живет эта «старая» классика, что звучит сегодня по-современному, все время развивается и каждый актер вносит в нее что-то свое.

— Убью любого, кто попробует! — Толстые пальцы вцепились в ее грудь, будто хотели оторвать. — Еще один мертвяк для меня ничего не значит, — шипел Грин, — поняла?

— Да. — Лена медленно обернулась. Руки поднимаются вверх, но не для пощечины, а чтобы нежно коснуться его лица. В странном полуобморочном состоянии Лена словно со стороны наблюдала за собой и Итаном. Прикосновение его губ совершенно не волновало. Настойчивый язык казался безвкусной тряпкой. А когда мозолистые пальцы, расстегнув молнию джинсов, полезли внутрь, Лена не чувствовала ничего, кроме усталости.

Когда зал дышит вместе с тобой…

Во время секса Грин был грубее обычного и, не ощущая сопротивления, распалялся еще больше. Душа Лены будто выпорхнула из телесной оболочки. Даже когда Итан раскаленным молотом долбил ее чрево, боль казалась чем-то обыденным и неизбежным, как дыхание.

Грин быстро кончил, а его партнерша даже не пошевелилась. Тяжело дыша, весьма довольный собой, Итан перевернулся на спину. Лишь когда послышался прерывистый храп, Лена потихоньку пришла в себя. Оказывается, к ее телу пристал чужой пот, а во рту остался неприятный вкус чужого языка. Между ногами — липкое чужое семя.

Я не очень-то верю артистам, которые говорят: «Мне наплевать, как реагирует зритель!» Не верю, что им действительно все равно: понравилось – не понравилось, поверили – не поверили, что они «творят для себя», только для самовыражения. Во всяком случае, я для себя ничего в жизни не создавала! То, что делается для себя, может понять в крайнем случае мама на кухне, перед которой я нечто изображу, а она восхитится: «Ах, какая у меня гениальная девочка!» Но такое «домашнее творчество» никак не будет предназначено для публики!

Он даже презервативом не пользовался!

Выходя на сцену, я выражаю свое: как я вижу, как чувствую, но с надеждой на то, что обращаюсь не в пустоту. Конечно, бывает, зритель что-то не принимает, но каждый актер все-таки ставит для себя задачу доказать – я прав! Актер работает для зрительного зала, и диалог, контакт со зрителем просто необходим, чтобы не было ощущения, что твой труд пропал даром – тебя не услышали.

Женщина осторожно легла на бок, и то, что оставил Грин, вытекло на кровать. Медленно тянулось время: сначала минуты, потом часы. Один, два… Когда прошло три, Лена встала. Прислушиваясь к храпу Итана, она беззвучно сползла на пол.

Надо еще учитывать, что между искусством театра (и особенно балета) и другими видами искусства есть существенное различие. Всегда, пусть даже подсознательно, любого художника ведет надежда на то, что когда-то его поймут и оценят. Действительно: можно писать музыку «в стол», можно писать стихи «в стол», а потом через двести лет кто-то найдет рукопись и скажет, что это гениально! Можно написать картину, которую современники не примут, а потомки повесят ее в музее и назовут шедевром. Но искусство театра – это искусство только сегодняшнего дня. Поэтому если тебя зритель не примет сегодня, то уже никто никогда не оценит. Взаимопонимание, диалог должны состояться сейчас!

Двигаясь медленно, словно под водой, детектив открыла верхний ящик комода и вытащила черный пластиковый футляр. Сев на пол спиной к Итану, она достала пистолет. В тишине спальни каждый шорох казался оглушительным выстрелом. Лена чуть не завизжала, когда спящий пошевелился. Зажмурившись, она стала ждать. Сейчас за горло схватит волосатая ручища, но, обернувшись, она увидела, что Грин просто перевернулся на другой бок.

Пистолет заряжен, одна из пуль в патроннике. Лена держала оружие в руке, и с каждой секундой оно становилось все тяжелее, даже кисть устала… Миниатюрная копия ее табельного оружия была столь же опасна в ближнем бою. Закрыв глаза, детектив почувствовала кровавый дождь последних вздохов Терри, в ушах раздавалось почти ликующее: «Я смогла вырваться».

К такому диалогу надо готовиться, настраивать себя, как музыкант настраивает скрипку. У каждого актера это происходит по-своему: одному необходимо, чтобы перед спектаклем вокруг него все кипело, чтобы чувствовался некий повышенный тонус, который его «заводит». Другие говорят, что им абсолютно неважно, что рядом происходит – можно за кулисами и анекдоты послушать, а потом выходить на трагическую роль. Что касается меня, то перед спектаклем я должна была сосредоточиться, что-то в себе накопить. Если же в день спектакля и даже накануне мне приходилось заниматься разными посторонними делами, то сосредоточиться не успевала. Во всяком случае, в день выступления дома уже знали, что ко мне лучше не подходить, со мной не разговаривать, к телефону не подзывать: я старалась что-то аккумулировать в себе, настроиться…

Салена апатично смотрела на пистолет, темный металл приятно холодил кожу. Потом она обернулась, чтобы проверить, спит ли Итан.

Рюкзак на полу, там же, куда бросили. Стиснув зубы, женщина расстегнула молнию, из-за ее скрипа сердце судорожно сжималось. Рюкзак хороший, вместительный, с множеством карманов. Чего только в нем нет: бумажник, книги для вечерней школы, спортивная форма. Лишние полкилограмма Итан точно не заметит…

Начинался спектакль, и все, что копилось в душе за долгие часы репетиций, подготовки, отрешенных раздумий, предстояло передать зрителям, увлечь их страстями своей героини, заставить сопереживать. А в балетном театре на этом пути возникают особые трудности: при эмоциональной, психической нагрузке драматического актера (который зачастую после спектакля выходит в мокрой от пота рубашке) физическая нагрузка у балерины не меньше, чем у спортсмена. В идеале, конечно, мы должны владеть техникой настолько, чтоб о ней не думать: устойчиво вращаться, не падать с пируэта, тянуть стопу – чтобы все технические сложности не мешали эмоциональному воплощению роли и не были заметны зрителю. Потому что если артист думает только о том, как бы не упасть, – тут уже не до эмоций, тут и зритель мучается, глядя, с каким напряжением танцовщик отрывается от пола. Но только правильно, чистенько выполнять все движения – мало! Нужно суметь своим телом воспроизвести музыку, телом пропеть то, что звучит в музыке. И только когда происходит слияние эмоциональности, артистизма и чистой, отточенной техники, становится возможным главное чудо искусства – духовное единение артиста и зрительного зала.

Вдоль задней стенки располагалось большое внутреннее отделение с карандашами и парой ручек. Опустив мини-пистолет, Лена застегнула молнию и вернула рюкзак на место.

Осторожно пятясь, она заползла на кровать и вытянулась рядом с Итаном.

Когда контакт с залом «идет» – это мощнейшая энергетическая подпитка, это ни с чем не сравнимо! Конечно, лиц зрителей я не вижу (даже на таких сценических площадках, где могла бы их разглядеть), не вглядываюсь в выражения лиц: существую в этот момент в своем мире, в котором танцую. Но каким-то десятым или пятнадцатым чувством ощущаю, как зал смотрит, как реагирует, как воспринимает. Иногда танцуешь, проживаешь драматическую сцену, а в это время кто-то жует шоколадку, листает программку – я этого не вижу, но я это чувствую! Значит, что-то не доходит, что-то у меня не получается. Зритель живет своей жизнью, со стороны наблюдая за сценическими страстями. А вот когда наступает такая тишина, что ты в нее словно проваливаешься: никто ни кашлянуть, ни шевельнуться не может, – значит, зал дышит вместе с тобой; значит, чувствует то же, что и ты… Такое единение со зрителем потрясает душу! Как оно достигается, зависит от многого: и от спектакля, и от твоего настроения (иногда так спектакль складывается, что ты не сразу включаешься), и, конечно, от самой публики. Бывает холодный, «тяжелый» зал, особенно на целевых спектаклях: сидят абсолютно равнодушные люди, за которых заплатили, и они делают артистам одолжение, что вообще пришли. Когда же зрители сами стремились в театр, хотели увидеть – это уже совсем другая публика! Тогда из зала идет такой эмоциональный заряд, что появляются новые силы, и ты хочешь отдать им все, что у тебя есть…

Дыхание Грина напоминало фырканье норовистой лошади; он распластал руки по Лениной груди. Детектив Адамс смотрела на часы: совсем скоро зазвенит будильник, а Итан Грин навсегда исчезнет из ее жизни.

Глава восьмая. Символ свободы творчества

Суббота

К сожалению, жизнь в театре не сводилась только к поискам вдохновения, и проблемы возникали не только творческие. Так называемая общественная жизнь тоже предъявляла свои права…

Партийный призыв

В комсомольском возрасте меня грузили массой общественных дел, но не в театре. Я была в ЦК комсомола – туда меня «запихнули» после победы на Всесоюзном балетном конкурсе в 1957 году, и никто, конечно, не спрашивал, хочу я этого или нет. Ездила по всему Союзу, принимала участие (конечно, чисто формально) во всяких комсомольских мероприятиях – не танцевала, только сидела на разных заседаниях, ходила по заводам, обществам дружбы, с пионерами встречалась, с женскими организациями. Все это продолжалось до тех пор, пока я по возрасту из комсомола не вышла.

17

Как только мы с Володей расстались с комсомолом, нам тут же предложили вступить в коммунистическую партию. «Предложили» не то слово, нас в партию тянули, да еще как! Угрожали: «Карьеру вы не сделаете, званий никогда не получите! В поездки вас брать не будут, ролей не дадут…» и так далее. И угрозами действовали, и «дружескими уговорами» – наши старшие товарищи приводили распространенный аргумент того времени: «Вы должны вступить в партию, чтобы там стало больше честных людей!» Сначала мы отговаривались: «Нет, мы еще не готовы, недостойны», а потом уже прямо говорили: «Не хотим!»

Заметив, как Боб косится в сторону поля, Сара тут же натянула поводок. Как истинная борзая, пес реагировал на каждый шорох. Доктор Линтон понимала: стоит отпустить Боба, и она его больше не увидит.

Я и в детстве особой веры в партийные идеалы не ощущала – наверное, тут многое определила та атмосфера, в которой росла. С малых лет я знала, что дедушку арестовали (потом узнала и о расстреле), на нас было клеймо – «семья репрессированного». Меня это уже не коснулось, а на маминой жизни отразилось очень сильно. Конечно, мы становились пионерами-комсомольцами, но, во-первых, тогда принимали всех, не спрашивая. А главное – я детство свое пионерское не воспринимала как «борьбу за светлое будущее, за построение коммунизма». Детство – это общие игры, пионерские лагеря – просто одна наша компания, где всем интересно и весело вместе.

С трудом удерживающий поводок Толливер глянул на поле.

Но что касается вступления в партию, то здесь уже выражалась определенная позиция, осознанное решение. Очевидно, что, становясь членом коммунистической партии, я должна была бы принять на себя вполне конкретные обязательства, для меня абсолютно неприемлемые, – и потому отказалась категорически.

— Кто там, кролик?

К нам «подъезжали» с самых разных сторон – и поодиночке уговаривали, и на «семейное сознание» давили. Когда совершенно однозначно отказался Володя, с новой силой взялись за меня: «Ну хорошо, Васильев не хочет, но в семье обязательно должен быть хоть один коммунист!» Но я тоже не сдавалась: «Так и разговаривайте с Васильевым! Почему именно я?!» Так что ни меня, ни его не удалось втянуть в это дело, хотя давили на нас еще долго.

— Наверное, бурундук. — Сара повела Боба через дорогу. Пес особо не сопротивлялся. Природная лень поборола охотничий инстинкт, и, виляя тощим задом, он потрусил за хозяйкой.

— Замерзла? — обнимая Сару за плечи, спросил Джеффри.

Танец на гвоздях

— Угу. — Она прищурилась на солнце. Когда без пяти семь зазвонил телефон, оба ругались, не стесняясь в выражениях, но стоило Кэти позвать их позавтракать блинчиками, бывшие супруги все-таки выбрались из постели. Им предстояли тяжелые выходные, вот Сара и решила, что на полный желудок работа пойдет быстрее.

Мы с Володей часто даже удивлялись: в партию мы не вступили, далеко не всем начальственным указаниям подчинялись, иногда совершали поступки по тем временам просто непозволительные. И все-таки наша судьба не повернулась так, как у Рудика Нуреева, или Миши Барышникова, или Саши Годунова.

— Я тут подумал… — произнес Толливер. — Давай заведем еще одну собаку?

Вот, к примеру, история с ленинградским танцовщиком Валерием Пановым, которого не выпускали из Союза, – и по всему миру развернулась шумная кампания в его защиту. Панов и его жена, балерина Галя Рагозина, хотели уехать в Израиль, официально попросили разрешить эмиграцию, вместо того чтобы просто остаться на Западе во время гастролей. Так их не только не выпускали, а тут же обоих выгнали из Кировского театра, оставили без работы. Помню, как мы встретили их в Кремлевском Дворце съездов на какой-то премьере, где публика собралась в основном своя, театральная. Приехали и Валера с Галей: вошли – и все от них просто шарахнулись, все буквально к стенкам прилипли, а они остались вдвоем посредине фойе. И ведь вокруг находились одни знакомые, но каждый делал вид, будто Валеры с Галей здесь просто нет, – никто не подошел, даже не поздоровался. Мы с Володей одни вышли к ним на середину опустевшего фойе, немного поговорили…

Сара искоса посмотрела на Джеффри. Сегодня утром Боб чуть не умер от сердечного приступа, когда Толливер включил душ, не посмотрев, что пес спит на своем обычном месте.

— Или кошку?

Панова с Рагозиной еще не выпустили, когда у нас в июне 1974 года начались гастроли в Англии. Поездка оказалась совершенно жуткой из-за того, как нас там принимали. Каждый день проходили шумные демонстрации в защиту Панова; по улицам ездила машина, наверху стояла клетка, а в клетке сидела огромная кукла – Брежнев в балетной пачке. Во время выступлений в театре «Колизеум» наших артистов закидывали яйцами, на сцену бросали гвозди, шурупы, толченое стекло, мышей в зале выпускали, листовки разбрасывали. Помню, как я на спектакле «Спартак» нагнулась, и вдруг над ухом что-то просвистело. Начинаю танцевать монолог Фригии – и вижу, что вокруг меня яйца разбитые растекаются по сцене… Наш отель находился рядом с театром, и нас водили по живому коридору из полицейских туда и обратно. Около артистического входа, когда мы выходили, тоже все было оцеплено. Так что с одной стороны театра бушевала демонстрация: «Русские, убирайтесь вон!» – а с другой – к нам рвались поклонники. Зрители, непричастные к политике, принимали нас очень хорошо, много аплодировали, осыпали цветами. В зале одни мышей пускали, а другие выражали артистам свою поддержку: какая-нибудь леди в бриллиантах брала эту мышку двумя пальчиками, засовывала к себе в сумочку и продолжала спокойно смотреть балет. Когда на одном из представлений опять начались выкрикивания лозунгов, со второго ряда партера поднялся немолодой англичанин, засучил рукава и влепил кричавшему пару затрещин. Публика одобрила это аплодисментами.

— Ты и нашего кота не любишь! — засмеялась Сара.

Нас всех собрали в посольстве и объявили: «Гастроли будут продолжены, но имейте в виду – ходить только по этим живым коридорам, никуда не отлучаться, ни с кем не общаться. “Ковент-Гарден”, где сейчас выступают Нуреев и Макарова, ни в коем случае не посещать!» Мы с Володей все это выслушали, а потом обратились к послу: «Мы не сможем объяснить нашим английским друзьям, почему нам нельзя встретиться. В “Ковент-Гарден” все равно пойдем, несмотря ни на какие демонстрации. Мы хотим посмотреть спектакли, нам это даже профессионально необходимо – и так мало видим! Понимаем, у вас свои правила, но тогда отправляйте нас в Москву. При таких условиях здесь не останемся!» Посол «посовещался с товарищами» и распорядился нас отпускать. А мы с Володей пообещали (чтобы посольские чиновники не слишком расстраивались), что не будем садиться в первый ряд партера в «Ковент-Гардене». Так и смотрели вдвоем спектакли Макаровой и Нуреева – больше никто из труппы не рискнул к нам присоединиться. Причем не только в театре бывали, но и встречались и с Наташей, и с Рудиком, в гости к ним заходили.

— Ну может, новую стоит выбрать вместе?

Доктор Линтон опустила голову ему на плечо. Что бы ни говорил Джеффри, читать его мысли удавалось не всегда, но сейчас она точно знала, чего он хочет на самом деле. Вчера, услышав рассказ о Терри и Тиме, Сара поняла одну важную вещь. Все эти годы она думала, что неспособность иметь детей — ее личная трагедия, а Толливер, оказывается, тоже страдал. Непонятно почему, но, почувствовав, что потребности Джеффри полностью совпадают с ее собственными, она стала считать их беду не катастрофой, а вполне решаемой проблемой.

Наверняка за нашими вылазками какой-нибудь посольский стукач приглядывал. С труппой тоже, разумеется, всегда путешествовал свой стукач. Перед отъездом обязательно проходило общее собрание, нам объясняли, как мы себя должны за границей вести, и оповещали: «От прессы никто не едет. А теперь позвольте вам представить – корреспондент “Комсомольской правды”, который будет вас сопровождать». Очевидно, что написание рецензий отнюдь не являлось основным профессиональным занятием таких «корреспондентов», а свои «репортажи» они отправляли вовсе не в газеты. Иногда один, а иногда и два таких человека с театром на гастроли ездили. Вели они себя по-разному – одни тихо, неприметно, другие довольно настырно, но все потом докладывали: кто куда ушел, кто с кем встретился, кто что сказал, насколько «патриотично» держался во время интервью. А интервью за границей у нас часто брали. И вот как-то в Америке пристали к Володе:

— Я не брошу этих мальчиков, — заявил Толливер, и Сара поняла, что он говорит о сыновьях Терри. — А с папашей пусть разбирается Пат.

– Скажите, костюм на вас какой фирмы?

Вряд ли Пат Стэнли сможет как-то повлиять на брата…

– Австрийской.

— Дейл будет оформлять опекунство?

– А ботинки?

— Не знаю, — признался начальник полиции. — Когда я делал массаж сердца… — Джеффри не мог простить себе, что переусердствовал и сломал мальчику два ребра. — Косточки тоненькие и хрупкие, как зубочистки…

– Итальянские.

– А…

— Зато не дал умереть малышу! — воскликнула Сара, а потом, осознав, как резко прозвучали ее слова, добавила: — Джеффри, сломанные ребра срастаются. Ты спас Тиму жизнь.

— Я так обрадовался, когда приехала «скорая»…

И так далее. Чувствую, дело плохо! Но тут Володя вспоминает про необходимую дозу патриотизма и гордо сообщает: «А сигареты я курю советские – “ВТ”!» Я ему так тихонечко подсказываю: «Воло-о-дя, это болгарские!»… Казалось бы, забавный пустяк, но тогда вполне можно было ожидать серьезных неприятностей (при соответствующих комментариях подобного интервью со стороны «сопровождающих корреспондентов» или просто любителей «постучать»). Конечно, это сейчас кажется диким, но в то время за морально-политическим обликом советского артиста бдили действительно не только профессиональные соглядатаи – и в самой труппе хватало доносчиков. И всех их знали, или почти всех… Как-то раз посреди гастролей у нас с Володей образовался небольшой перерыв в спектаклях. Мы прямо подошли к нашему «сопровождающему» и заявили: «Уезжаем к знакомой дня на три». Он побледнел, позеленел… И вот все выходят из театра по коридорчику в одну сторону, а мы – в другую и исчезаем на трое суток… Однако ничего! Никаких последствий, «оргвыводов»…

— Через пару дней Тима выпишут, — пообещала доктор и, пытаясь успокоить, похлопала Джеффри по плечу. — Ты все сделал правильно.

— Сразу Джареда вспомнил, — пробормотал Толливер, и рука Сары замерла. Джаред, которого долгие годы считали племянником Джеффри, оказался его сыном. — Когда он был маленьким, я подбрасывал его в воздух, а потом ловил. Ему страшно нравилось! Джаред смеялся так, что икота начиналась!

Каким образом нам подобное сходило с рук – до сих пор не понимаем! Может быть, мы с Володей просто попали в разряд тех людей, которые должны были символизировать свободу творчества в нашей стране? Потому что нас всегда отпускали в поездки, никогда не мучили перед зарубежными гастролями на собеседованиях в райкомах-горкомах. Нет, пару раз случалось – и мне, и Володе присылали повестки: «Вы должны явиться…» Но мы никуда не ходили – ну не возьмут, и не поедем. Наверное, где-нибудь такое наше поведение и обсуждалось; возможно, и выводы делались, но никаких явных санкций к «ослушникам» применять не стали. Почему? Не знаю! Мы ведь и звания получили рано, и премии разные. Хотя никакого блата, никакого «прикрытия» никогда не имели. Наша жизнь сложилась так, что нам никто не помогал: когда мы с Володей поступали в училище, нас взяли не по знакомству и не по родственным связям; когда принимали в Большой театр, тоже никто не составлял протекцию ни мне, ни Володе; в театре никакие высокие покровители нас не опекали. Все, что мы сделали в искусстве, все, что у нас есть в жизни, мы добыли своим трудом, заработали сами, никогда ни на кого не надеялись и ничего не просили. Жизнь строили на том, что сами можем, и во всем отстаивали свою независимость.

— И Нелл тебя не убила? — удивилась Сара, представляя, как переживала мать мальчика.

Почему у кого-то постоянно возникали жуткие проблемы, а нас это не коснулось? Саша Годунов – сколько его терзали на разных собеседованиях! Он приходил оттуда совершенно белый, буквально на стенку лез: «Ну почему меня все время стараются убедить, что я хочу остаться?!» Майя Плисецкая сколько времени была невыездная, сколько боролась…

— Ребра у него были как у воробушка, до сих пор помню! Джаред обожал летать! Может, пилотом станет? — подумал вслух Толливер.

Может, наши «власти предержащие» поняли, что мы не хотим никуда бежать, не собираемся оставаться на Западе? Но ведь они часто ошибались в подобных расчетах: за одним следят неотступно, караулят, а остается другой. Как, например, остался в Америке секретарь комсомольской организации балетной труппы театра, который накануне громче всех кричал на собрании про другого артиста, «выбравшего свободу». «Позор! – бушевал он. – Нам не нужны подонки!» А на следующий день сбежал.

Повисла тишина, которую нарушали лишь шорох шагов и позвякивание собачьих медальонов. Прижимаясь к мужскому плечу, Сара хотела одного: раствориться в этом моменте и наслаждаться присутствием любимого. Толливер сжал ее ладонь, и, глядя на собак, женщина представила, что держит не поводок, а ручку детской коляски.

Что страшнее потерять

В шестилетнем возрасте Сара самодовольно заявила матери, что родит двоих детей: мальчика и девочку. Причем мальчик будет блондином, а девочка — брюнеткой. Самоуверенность для такого возраста поразительная, поэтому Кэти запомнила и дразнила дочь, пока та училась в школе, затем в колледже, медицинской школе и, наконец, в интернатуре. Заявление превратилось в семейную шутку, особенно актуальную с учетом того, что личная жизнь Сары была, мягко говоря, не слишком активной. Родственники дразнили ее, смеялись, а потом все резко прекратилось. В двадцать шесть Сара потеряла способность иметь детей и утратила веру в то, что для осуществления мечты достаточно одного желания.

Разве нам с Васильевым не предлагали остаться? Как раз наоборот, нам еще говорили: «Вас двое, репертуар станцован, вы в любом театре сможете работать без проблем. Вам не нужно искать партнеров, договариваться, чтобы порепетировать, не нужно для этого лететь с другого края света. Вы вдвоем – и весь мир перед вами!» Поступала масса предложений, мы могли остаться в любой момент, в любом театре в любой точке мира и на любых условиях – только выбирайте! Поэтому нас всегда и спрашивали, и удивлялись: «Почему вы возвращаетесь обратно?!»

Шагая по улице рядом с Джеффри, доктор Линтон решила сыграть в опасную игру: погадать, какими могли родиться их дети. У Джареда темные отцовские волосы и синие глаза матери. Их ребенок получился бы рыжим, точнее, темно-медным, или с иссиня-черной гривой, которую хочется без конца перебирать? Унаследовал бы он отцовское благородство? А повзрослев, сделал бы свою избранницу самой счастливой на свете?

Грудь Джеффри поднималась и опускалась в такт дыханию.

Естественно, мы над этим задумывались. Особенно когда в очередной раз приходилось выяснять отношения с Госконцертом или Министерством культуры и тебе популярно объясняли, что ты ничего не можешь, не имеешь права, что ты – никто! Ситуации складывались нелепые до идиотизма. Вот только один пример: мы с Володей в свое время пытались добиться, чтобы на сцену Большого клали линолеум, как это делается во всех театрах мира. На линолеуме танцевать во много раз удобнее: сцепление туфель с таким покрытием гораздо лучше, чем с материей, натянутой на нашей сцене, да и выглядит линолеум более красиво. Эта наша борьба началась очень-очень давно, еще когда Министерство культуры возглавляла Фурцева. Мы приглашали в театр и ее, и других чиновников – показывали, объясняли, доказывали. Нам в ответ с тупым упорством повторяли: «Нет-нет, нельзя класть линолеум – он возгорится!» Вызвали мужика с паяльной лампой, он этот линолеум жег-жег, тот лишь немножко оплавился. Я говорю: «А если вы тряпку подожжете? Она что, гореть не будет?! Во всем мире на сценах линолеум лежит!» Бесполезно доказывать – все равно не позволили! Только много позже, когда мы с Васильевым сделали свою программу, свой спектакль, за свои деньги купили линолеум, тогда его разрешили раскладывать – но только на наши представления! Перед другими спектаклями его тут же скатывали и убирали… В такие моменты внутри закипало: «Да что я тут доказываю, распинаюсь?! На что трачу свои силы, свою жизнь?!»…

Сара вытерла глаза: Боже, какая же она дура! Размечталась…

— Что с Леной? — спросила она.

Думаю, если бы на нас как следует «надавили», если бы поставили в такое положение, когда нельзя выступать, нельзя выезжать на гастроли – возможно, мы бы и остались на Западе. Но нас никогда не доводили до крайней точки. А просто желания «остаться» не возникало, я всегда стремилась обратно. Не надо забывать, что это происходило не в нынешнее время, когда можно тихо-спокойно поработать за границей, а потом вернуться без проблем. Тогда, уезжая, приходилось здесь все зачеркнуть! Здесь – Россия, здесь – Родина, здесь моя судьба, моя природа, все то, что со мной связано. Хотя дело даже не в березках (березки растут и на Западе), но, покидая свою страну, я теряла человеческие привязанности, теряла друзей. Я понимала, что там у меня будут яхты, острова, замки, да все что угодно – чего никогда не будет здесь. Что страшнее потерять? Мировую славу, богатство, даже какие-то роли, которые я могла бы станцевать на Западе? Оказалось, что для меня существуют гораздо большие ценности, чем карьера, престиж, деньги. Я никогда не смогла бы выбросить друзей из своей жизни: расставание с ними стало бы трагедией.

— Я дал ей выходной. — Толливер тоже тер глаза, но посмотреть и узнать почему, женщина не решалась. — Моя помощница заслуживает медали за то, что впервые в жизни выполнила приказ.

И сейчас я могу сказать, что ни одной минуты, никогда в жизни не жалела, что осталась в России. Хотя и трудно бывало, и очень трудно… Я совершенно не осуждала тех, кто уехал: у каждого своя дорога, свой выбор. Но мои заботы, печали и радости, мое счастье и судьба – только здесь, это моя жизнь, и менять ее не надо…

— Ну, первый раз всегда особенный.

Глава девятая. Хочу быть гражданином мира

— У нее в голове такая каша! — криво ухмыльнувшись шутке, воскликнул Джеффри.

Если вспомнить все гастроли за рубежом – только перечень стран, где я побывала, займет, наверное, целую страницу. Да, я живу и всегда хотела бы жить только в России, но у меня везде есть друзья, по всему миру, и я уверена, что человеческие привязанности должны быть независимы от границ.

Доктор Линтон обняла бывшего мужа, думая, что они ничуть не лучше.

— Взрослого человека не переделаешь, верно?

Первые гастроли

— Да, пожалуй, — тяжело вздохнул Толливер.

Первый раз я попала за границу в 1959 году, когда Большой театр проводил масштабные гастроли в США: с оркестром, с обширным репертуаром, со всеми нашими звездами во главе с Галиной Улановой. Что меня больше всего там поразило? Да все! Мы сидели у себя в Москве и даже не представляли, как на самом деле люди в других странах живут! И вот в первый раз оказались в западном мире. За два-три месяца объездили все Соединенные Штаты, увидели огромные небоскребы, потрясающую воображение незнакомую технику, длиннющие «кадиллаки» (что мы дома-то видели: «Победу», «ЗИСы», «ЗИЛы» в лучшем случае) – нас все изумляло! А что мы до этого слышали, что вообще знали об Америке? Только то, что в школе проходили: «злые янки негров угнетают», «Хижина дяди Тома» и тому подобное. И чуть ли не в первый же день увидели такую сценку около нашей гостиницы: подъехал шикарный белоснежный лимузин, из которого вышел холеный негр, а дверцу ему придерживал личный шофер – белый человек. Конечно, все наши прежние представления просто перевернулись!

Да у него глаза на мокром месте.

Цыкнув на Билли, Толливер призвал пса к порядку.

Как нас готовили к этой поездке: будьте осторожны, будьте бдительны, возможны провокации и даже бойкот советского искусства! Конечно, с нами ездили сопровождающие лица из соответствующей организации; артистов разбивали на «пятерки», в которые назначали старшего, и мы должны были этой «пятеркой» ходить и на спектакль, и на репетицию – везде. Но никаких провокаций не произошло, наши выступления имели просто грандиозный успех, стали настоящим триумфом русского балета! Все газеты отдавали рецензиям на гастроли Большого первые полосы, и американским театральным обозревателям буквально не хватало хвалебных эпитетов, чтобы выразить свой восторг. В американской прессе меня тогда прозвали «чудесным маленьким эльфом» и «беби Большого театра», а потом еще лет двадцать пять уже наши критики и журналисты обязательно упоминали об этом в каждой статье и интервью со мной.

— Ну да ладно…

— Ну да ладно, — повторила доктор Линтон.

В Америке мы неожиданно для себя встретили вполне доброжелательных, открытых людей, которые искренне переживали на наших спектаклях и горячо благодарили после выступлений; у нас завязалась масса знакомств, дружеских связей. За кулисами появились русские эмигранты: они подходили к нам, поздравляли, расспрашивали о Москве, о России. Ну какое у большинства из нас, недавних советских школьников, могло быть представление об эмигрантах? «Белогвардейцы, предатели Родины, мечтающие только о том, чтобы советским людям какую-нибудь гадость сделать». Оказалось – милейшие люди, со многими мы потом долго дружили. Конечно, все это сильно на нас подействовало! Из Америки мы вернулись, переполненные восторженными впечатлениями.

— Сегодня около двенадцати должен приехать адвокат Пола, — откашлявшись, объявил Толливер.

— Откуда?

Необходимо сказать, что все наши американские поездки, начиная с самой первой, организовывал импресарио Сол Юрок – грандиозная личность, его по праву можно назвать вторым после Сергея Дягилева. Таких нет больше! Есть импресарио, которые просто торгуют гастролями, потому что это приносит прибыль, они делают на театре деньги, и, если завтра окажется, что мыло продавать выгоднее, такой импресарио пойдет продавать мыло. А Юрок – тонкий знаток искусства, он любил артистов, любил театр. Естественно, он тоже зарабатывал деньги организацией гастролей, но его отношение к своему делу было совершенно другим, вся атмосфера вокруг него была иной! Юрок понимал, что такое творческие люди, и никогда не строил отношения по принципу: «Вот тебе гостиница, вот кусок хлеба, а я пошел!» Он по-настоящему жил заботами театрального мира, «варился» во всем: отбирал репертуар, смотрел спектакли, знакомился с артистами. Юрок приглашал нас к себе в гости и очень хорошо принимал. А каждое воскресенье заказывал банкет на всю труппу в шикарном ресторане. Вполне хватило бы пригласить пятерых солистов. Так нет – Сол Юрок угощал всех! Да еще объявил, что будет оплачивать артистам походы в кино и проезд на такси. Ну и очень скоро, конечно, вся труппа не вылезала из кинотеатров и ездила только на такси! Юроку приносили счета, и он все оплачивал без звука! Тут, правда, существовала одна тонкость. Приехали мы в очередной раз в Америку – и ничего! Не то что такси-кино – ни одного банкета! В конце концов пригласил Юрок лишь трех-четырех человек, да не в ресторан, а по-скромному – к себе домой. Оказывается, там как-то изменилась система налогов, и ему теперь стало невыгодно делать большие приемы! Раньше получалось выгоднее заплатить за ресторан и такси, чем платить налоги, а теперь – наоборот. И все изменилось! Правда, отношение Сола Юрока к нам осталась самое хорошее, но, как говорят американцы, «в этом нет ничего личного»: бизнес есть бизнес.

— Из Атланты.

Сара засопела, стараясь взять себя в руки.

Сын Юрока работал у него в конторе и после смерти отца что-то пытался делать самостоятельно, но у него не очень получалось. Тут ведь необходимо особое чутье на то, что именно сейчас интересует и привлекает публику: ведь это же Сол Юрок приглашал Федора Шаляпина, Анну Павлову, он первый пригласил за рубеж Ансамбль Игоря Моисеева. Как он почувствовал, что эти народные пляски вообще кому-то могут понравиться?! В мире-то и не знали, что существует такой ансамбль – Юрок открыл Моисеева Америке! И он же открыл для американцев Большой театр…

— По-твоему, Пол Уорд в чем-нибудь признается?

— Нет, — отозвался Толливер, дергая поводок Билли, который с интересом обнюхивал какой-то куст. — С тех пор как увезли тело Терри, он не сказал ни слова.

Во время второй гастрольной поездки за границу в том же 1959 году я познакомилась с Китаем. Надо сказать, что я вообще не поклонница Востока; плохо его знаю, и меня туда никогда особенно не тянуло. И Китай меня не то что разочаровал, но… Кроме потрясающей древнекитайской архитектуры не менее потрясало полное убожество современного Пекина. Тогда в городе насчитывались практически одна нормальная улица и одна площадь. Все остальное – какие-то закоулочки, закуточки, лачужки, одноэтажные, без канализации – грязь, нищета чудовищная! Вонь жуткая! Огромное количество народу – что-то строят, копают, тащат, как муравьи. Но принимали нас просто сказочно! Театр приехал на празднование 10-летия Китайской Республики, когда устраивались необыкновенно пышные торжества. Нас всюду возили – еще и в Шанхай, и в Кантон, улыбались все время, кормили просто на убой. Тем, кто нас обслуживал (не знаю, кто были эти люди, – они все тогда ходили в одинаковой обязательной форме), не разрешали с нами общаться. Мы видели их страшную бедность, видели, что они ели – по одной пиалочке риса в день. Ну начальники, естественно, не голодали, на приемах рядом с нами сидели. А нам накрывали какие-то немыслимые столы с потрясающей сервировкой, деликатесами, экзотикой всякой. Мы так хотели этим бедным китаянкам хоть что-то дать, чем-то угостить; девочки наши пытались им какие-то кофточки подарить, маечки. Ни за что! Щепотку риса взять нельзя у иностранца, не то что подарок! Коммунистическая дисциплина! В залах на спектаклях публика тоже дисциплинированная: где положено – похлопали, и все, сидят молчат. Велят – опять похлопают. Понять, что им понравилось, да и понравилось ли вообще, казалось, невозможно. Во всяком случае, в «братском» Китае мы не ощутили того искреннего восхищения нашим искусством, которое встретили в буржуазной Америке.

И это после всего случившегося!



— Можно будет предъявить хоть какое-то обвинение?

Когда я приехала в Пекин лет сорок спустя, попала совсем в другой город, ничто даже близко не напоминало прежний Китай: другие улицы, машины, люди, здания высоченные, авангардная архитектура. Сразу даже и не поймешь: то ли это Китай, то ли Япония. Но изумительные древние храмы, которые произвели на меня неизгладимое впечатление в первый приезд, теперь потерялись, пропали за громадами современных небоскребов. Раньше, среди лачуг, их было видно издалека, и, входя с грязной улочки под старинные своды, ты попадал в совершенно иной, фантастический мир, как будто окунался в море ярчайших красок!..Возможно, именно из-за воспоминаний о китайских храмах меня не столь сильно поразила Япония, где я побывала значительно позже. Конечно, сейчас в Японии – и техника наисовременнейшая, и архитектура. Но я уже видела не один раз подобное в Америке, и все эти шедевры новых технологий меня не так уж восхищают. Конечно, я с интересом посетила старинные японские храмы, однако после Китая они вызывали ощущение черно-белого варианта…

— Самое простое — попытка похищения и стрельба из огнестрельного оружия, — отозвался Джеффри. — От показаний двух копов не отмахнешься! Хотя неизвестно, как все сложится. С моими словами придется считаться — я же видел все собственными глазами! Впрочем, кто знает этих присяжных… — покачал головой начальник полиции. — У тебя шнурок развязался! — Вручив Саре поводок, он присел, чтобы его завязать. — Его арестовали за «убийство с целью сокрытия другого преступления» и за покушение на Лену. Обвинение должно быть серьезным, чтобы как можно дольше продержать его за решеткой.

— А как же Эбби? — наблюдая за пальцами Джеффри, спросила доктор Линтон. Неожиданно вспомнилось, как он впервые завязал ей шнурки. Они гуляли в лесу, и Сара не могла решить, как относится к своему спутнику, пока тот не опустился перед ней на колени. Сейчас, глядя на него, женщина думала, что не представляет свою жизнь без Джеффри Толливера.

Но, несмотря на все внешние перемены, мне показалось, что артистов принимают так же «дисциплинированно», – хлопают лишь там, где положено. Нет в людях открытости, доверия. В Китае у меня как-то ни с кем теплых отношений не сложилось, и никогда не было друзей среди китайцев. Могу вспомнить только один случай, пожалуй, очень давний, когда я еще училась в хореографическом училище. В то время в школе поощрялась такая традиция: студенты балетмейстерского отделения ГИТИСа привлекали к своим постановкам учеников школы, на них делали учебные задания. И меня тогда классе в седьмом пригласил студент-китаец, у которого я танцевала хореографический фрагмент на его родную тематику – китайские ручки, китайская музыка. Все это я помню довольно смутно. И не помню, как звали того студента, и не знаю, где он и выжил ли, когда началась их «культурная» революция…

— А ну прочь! — осадил он Боба с Билли, которые стали играть со шнурками. Завязав двойной узел, Толливер поднялся и взял поводок. — Насчет Эбби не уверен. Терри могла подтвердить, что у него был цианид, но она мертва. Боюсь, Дейл не станет говорить на суде, как расписывал Уорду действие яда. — Обняв за талию, он притянул Сару к себе. — Ребекка очень слаба. Эстер разрешила поговорить с ней завтра.

— Думаешь, сообщит что-то полезное?

В 1959, 1962, 1964–1966 годах проходили большие серьезные гастроли, ездили подряд по три месяца в США и в Канаду. В 1959-м я в основном танцевала в концертах и еще Катерину в «Каменном цветке». В 1961-м мы с Юрием Ждановым танцевали в Финляндии «Жизель», а Лена Рябинкина (которая только что окончила училище) – «Лебединое озеро» с Володей Тихоновым; тогда лишь две наши пары пригласили. Потом я посетила вместе с театром Венгрию, Данию, Норвегию. В 1963 году побывала в Англии: с 1 по 27 июля артисты Большого театра (сто двадцать человек) танцевали на сцене лондонского «Ковент-Гардена», потом ездили по другим городам, выступали в Манчестере, Бристоле, Дублине, Ноттингеме… Англичане принимали замечательно! Большой театр ожидали с нетерпением, потому что еще осталась память о фуроре, который произвел наш балет во время знаменитых гастролей в 1956 году. И спектакли, судя по долгим овациям, англичан не разочаровали. Из наших с Володей выступлений в прессе особенно отмечали па-де-де из третьего акта «Дон Кихота».

— Нет, — признался начальник полиции. — Девочка расскажет только, как нашла документы, которые оставила старшая сестра. Черт, нельзя даже утверждать, что их оставила Эбби! О чем говорили Терри с Полом, Бекка не слышала, потому что сидела в шкафу, а сослаться на более ранние заявления миссис Стэнли не может, потому что это будут показания с чужих слов. Если судья их и примет, виноватым останется Коул, это он укладывал несчастных в гробы, а Уорд выйдет сухим из воды. Молодец, ловко следы замел! — невольно восхитился Джеффри.

Запомнилась поездка с театром в Америку в 1966 году. Тогда на церемонию закрытия старого здания «Метрополитен-опера», на символическое прощание с прославленной сценой, в Нью-Йорк пригласили звезд со всего мира. Нам с Васильевым была оказана честь танцевать здесь последний спектакль – 8 мая мы выступили в балете «Щелкунчик». А в финале состоялось парадное дефиле звезд в вечерних туалетах: первой парой от Большого театра шли Майя Плисецкая и Юрий Григорович, за ними я и Володя (мы единственные появились в костюмах «Щелкунчика»), потом Наталия Бессмертнова, Марис Лиепа, Нина Сорокина, Юрий Владимиров, Елена Рябинкина, Владимир Тихонов и другие артисты… Старое здание снесли, и с тех пор все представления «Метрополитен-опера» проходят в новом, современном. А спустя немало лет именно на этой сцене произошло еще одно прощание – 14 мая 1990 года здесь, в Нью-Йорке, мы с Володей в последний раз танцевали «Жизель»…

— Вряд ли даже самый ловкий адвокат из Атланты вытащит клиента, против которого будет свидетельствовать вся его семья, — возразила доктор Линтон. Как ни странно, наибольшая опасность для Пола исходила именно отсюда. Он ведь не просто подделал подписи своих родственников, а получал и обналичивал причитающиеся им страховые премии. Только за мошенничество Уорд может загреметь в тюрьму до глубокой старости.

В мае 1964 года перед конкурсом в Варне нас вдвоем с Володей отправили сопровождать Н. С. Хрущева на празднования в связи с завершением строительства первой очереди Асуанской плотины. Вместе с правительственной делегацией полетела масса корреспондентов и группа артистов, представлявших национальные кадры Советского Союза: певцы Ольга Воронец, Рашид Бейбутов, Георг Отс, Дмитрий Гнатюк; скрипач Олег Крыса (с выданной ему по такому случаю государственной скрипкой Страдивари); баянист Анатолий Беляев, балалаечник Леонид Владимиров. А мы с Володей летели отдельно, несколько позже, и это была целая история…

— Его секретарь отказалась от первоначальных показаний, — проговорил Джеффри. — Теперь утверждает, что в тот день шеф допоздна в офисе не сидел.

— А что с умершими работниками? Ну, теми, кого страховал Пол?

Совсем одни мы отправлялись за рубеж впервые. Нас вызвали в Министерство культуры, сообщили, что сначала мы полетим до Каира, а потом: «Вот вам десять фунтов стерлингов, чтобы добраться до Асуана». В Шереметьеве на таможне спрашивают: «Валюта есть?» Я честно говорю: «Да, есть, десять фунтов». Володя мне на ногу наступает, но я-то уверена – раз фунты нам в министерстве выдали, значит, все законно и правильно. Таможенники оживились: «А где у вас документы на эту валюту?» Володя мне опять наступает на ногу, а я все не пойму, чего тут скрывать: «Нет у нас никаких документов, нам деньги в Министерстве культуры дали!» Ну и забрали у нас эти фунты, правда, я думаю, такой суммы все равно вряд ли бы хватило, чтобы добраться до Асуана.

— Возможно, они просто умерли, и Уорду повезло, — сам себе не веря, предположил Толливер. При всем желании возбудить уголовное дело не представлялось возможным. Все девять тел были кремированы, а родственники погибших, если таковые имелись, давным-давно о них забыли. — Убийство Коннолли из той же оперы. На банке «Фолджерс» нашли только его «пальцы». А в квартире есть отпечатки всех членов семьи, в том числе и Пола.

Летели мы пять часов – и из прохладной, весенней Москвы окунулись в чудовищную жару Каира. Безумное солнце, сорок градусов в тени, причем «тень» – понятие весьма условное: под каждым столбом, где образовался хоть крохотный кусочек тени, прятались по пять-шесть человек… Стоим мы на аэродроме, никто нас не встречает, документов никто не спрашивает, денег у нас никаких нет, что делать – неизвестно! Да еще у меня с собой два чемодана костюмов на весь мой репертуар. Когда мы перед отъездом спрашивали, что будем там танцевать, нам сказали: «Возьмите разные костюмы, и где что понадобится – там и станцуете», поэтому пришлось взять все. Держим мы эти чемоданы, озираемся, ощущение такое, будто нас на сковородке поджаривают. И вдруг мимо совершенно случайно проходит наш знакомый журналист из советской делегации – Сергей Петрович Зыков, который предлагает отправиться с ним: «Я лечу на самолете Хрущева – хотите, и вас захвачу?» Так мы втроем сели в самолет и наконец очутились на Асуане.

— Коул получил по заслугам, — произнесла доктор Линтон, понимая, как безжалостно звучат ее слова. До встречи с Джеффри она наивно верила в правосудие: оно, мол, действительно вершится в залах суда, а присяжные дают клятвы от чистого сердца. За годы жизни с полицейским ее позиция кардинально изменилась. — Ты молодец! — похвалила Сара бывшего супруга.

— Почувствую это, когда Пол Уорд окажется в камере смертников.

Хотя вообразить это было уже невозможным, но раскаленный, пламенеющий зноем Асуан оказался еще жарче Каира: к тому же здесь дул отвратительный порывистый ветер, похожий на сухой кипяток, а вокруг простирались одни бесконечные пески… И опять мы не понимали, что делать дальше, опять нас никто не встречал, никому мы были не нужны. Сергей Петрович отвел нас в отель – посреди пустыни торчали два высоченных типично американских билдинга, один из которых, как оказалось, предоставили для советской делегации. В холле мы встретили еще каких-то наших журналистов, но и они тоже ничего не знали и даже ничего не слышали про делегацию артистов. Пока решали, куда бы нас пристроить, мы сидели с чемоданами за столиком в центре холла между двумя лифтами, расположенными друг против друга И вдруг быстро-быстро в холл понабежали какие-то плечистые мальчики в одинаковых сереньких сандаликах, выстроились квадратом по стенам холла и замерли. Нам журналисты машут: «Уходите, уходите скорей отсюда!» Куда? Зачем? Ничего не понимаю! Пожала плечами и никуда не двинулась, так и сижу на своих чемоданах. И тут одновременно открываются двери лифтов, и из одного выходит Президент Египта Гамаль Абдель Насер, из другого – наш Никита Сергеевич Хрущев. Двигаются друг другу навстречу, переступают оба через наши чемоданы, обмениваются рукопожатием и идут вместе дальше. На нас кидаются:

Саре предпочла бы упрятать адвоката за решетку до конца жизни, но заводить спор о смертной казни не хотелось. По этому вопросу ее точку зрения не удалось изменить даже Джеффри.

– Вы что здесь делаете?!

А вот и родительский дом! Сидя на корточках перед белым «бьюиком» мамы, папа зубной щеткой чистит спицы на ободе колеса.

– Мы приехали танцевать, своих ищем!

— Привет, папа! — проговорила доктор Линтон, целуя его в макушку.

И тут нам срочно предоставили номер, чтобы мы не мешались под ногами. В общем, искали мы делегацию наших артистов еще двое суток. Журналисты нас не забывали, с собой звали: «Да бросьте вы переживать, пошли в бар!» В баре уже свои традиции сложились: «Так, вчера пили “за Гречко”, сегодня давайте “за Громыко” выпьем!» (это не значило – «выпить за здоровье», а всего лишь то, что расходы приписывались к счету за номера кого-то из наших руководителей). С утра опять начинаем поиски: «Мы же артисты, приехали с делегацией…» И опять слышим в ответ: «Ничего не знаем!» На третьи сутки в отеле наконец объявились другие наши артисты – и сразу начались жуткие обиды: «Как это так?! Мы – народные, нас поселили на Ниле, на каком-то корабле в каютах, без всякого кондиционера, там все время качка! А какая-то молодежь в шикарном номере устроилась!» В результате, можно сказать, благодаря нам всех артистов переселили в тот же отель.

— Твоя мать ездила на ту ферму! — пробурчал Эдди, макая щетку в мыльный раствор. Ему, естественно, не понравилось, что Кэти проведала старого дружка, но выместить он это решил на машине. — Говорил, возьми мой пикап, но разве она послушает?

Джеффри он, как обычно, проигнорировал.

А дальше было так. Приезжаем в какое-то место, нам сообщают: «Сейчас здесь будет митинг, а на этом помосте будет концерт». И лежат какие-нибудь две доски рядышком – сцена называется. Говорим: «Мы здесь танцевать не можем!» – «Ну и не надо». Едем дальше – там вообще один песок: Воронец поет, балалайка играет, Бейбутов исполняет азербайджанские народные песни, от которых египтяне в полном восторге! Диалог повторяется: «На песке танцевать не будем!» – «Ну и не надо»… В общем, просидели мы там около недели – станцевали всего два раза. Один раз выступали на каком-то банкете, где Нина Петровна Хрущева собирала жен высокопоставленных чиновников. Там две комнаты сообщались через открытую дверь: в одной комнате на полу ковер лежал, и мы с Володей на нем «Вальс» Шопена пытались исполнять, а эти жены сидели в соседней комнате, изредка поглядывая на нас через дверь: «Чего-то они там делают?» На потолке люстра висела, и, как только Васильев меня на верхнюю поддержку поднимал, подвески от люстры («Блям!») у меня на животе укладывались. Ну а второй (и последний) раз мы уже на заключительном концерте танцевали на той самой сцене Каирского оперного театра, где впервые состоялось представление оперы Верди «Аида», посвященное открытию Суэцкого канала.

— Пап!

Но сколько же осталось впечатлений! Каир, Луксор, Александрия, Сахара: удивительно яркие, лишенные полутонов краски природы – синее небо, желтые пески, голубая вода Нила, очень сочная зелень. И, конечно, пирамиды! Можно сколько угодно читать о них, заранее представлять, но, увидев, сразу забываешь обо всем! Пирамиды – это настоящий спектакль, в котором участвуют сама природа и древняя история…

— Ну что?

В том же 1964 году мы с Володей первый раз танцевали в Париже в Театре Сары Бернар: приехали с сольной программой, без театра, и выступали в концертах вместе со сборной бригадой артистов из Москвы и Ленинграда – Инной Зубковской, Славой Кузнецовым из Кировского театра, Элеонорой Власовой из Музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко, Геной Ледяхом из Большого и другими.

— Хочу сказать… — Сара дождалась, пока отец поднимет голову. — Мы с Джеффри живем вместе.

— Замечательно! — Эдди угрюмо смотрел на шину.

В мае 1972 года проходили большие гастроли уже с театром в Гранд-Опера и во Дворце спорта в Париже. Парижане принимали наш балет восторженно: артистов узнавали на улицах, преподносили цветы, прямо на мостовой перед театром раскладывали огромные фотографии балерин и танцовщиков, окончание последнего спектакля из-за непрекращающихся аплодисментов задержалось на целый час. Нас с Володей французская пресса с тех пор не называла иначе как «любимцы публики», а хозяин ресторана на Эйфелевой башне (который мы посетили в один из свободных дней) подарил нам настольную лампу в виде этого знаменитого символа Парижа. Мы снова встретились со многими людьми, с которыми подружились во время прежних визитов. Еще с нашего «свадебного путешествия» я полюбила Францию, и особенно Париж… Иногда начинаем вспоминать, сравнивать, обсуждать: «Какой город для тебя – первый?» Для Володи – это Рим, а для меня – все-таки Париж! Я могу часами без устали бродить по его бульварам и бесконечно, каждый раз по-новому, открывать для себя неповторимость его живописного облика. Очарование Парижа непередаваемо – это надо ощутить, надо видеть, особенно когда весной цветут знаменитые парижские каштаны…

— Собираемся завести третью собаку…

— Поздравляю! — Тон старика был далеко не радостным.

Во Францию мы вообще ездили довольно много в самые разные периоды жизни, и всегда от этих поездок оставались приятные воспоминания, даже когда случались трудные гастроли. Однажды мы с Васильевым буквально «вытаскивали» спектакли: и артистов приходилось заменять, и атмосфера в труппе накалялась – наши отношения с руководством театра уже достаточно серьезно разладились. В общем, после окончания очередного представления импресарио, организовавшие гастроли (желая отблагодарить за то, что мы старались помочь, когда не все шло гладко), сделали нам с Володей подарок – поездку на три дня по замкам Луары с переводчиком и гидом. Такое внимание было необычайно приятно, ведь по-разному складывается: иногда в какие-то города приезжаешь на спектакль и уезжаешь, не успев ничего увидеть, кроме гостиницы и театра. А я обожаю ходить по музеям, памятным историческим местам и давно мечтала посетить замки Луары, о которых много слышала, видела на открытках, но даже не представляла, как они прекрасны наяву! Каждый из них – шедевр архитектуры, а когда ночью плывешь по Луаре и видишь их, подсвеченные сияющими лучами, замки кажутся парящими в воздухе сказочными хрустальными видениями…

— …и пожениться, — поспешно добавила Сара.

Зубная щетка застыла на ободе, и Джеффри чуть не задохнулся от волнения.

Чего ждать от публики

Смахнув комочек гудрона, Эдди посмотрел сначала на дочь, потом на будущего зятя.

Каждая поездка за рубеж – это встреча с новыми людьми, знакомство с иными обычаями и культурой. Конечно, для нас, артистов, такое знакомство начиналось в первую очередь с публики. Как нас принимают, как зрители выражают свои чувства, как реагируют на наши выступления – все это каждый раз оказывалось весьма различным и даже иногда неожиданным для нас.

— Вот. — Он вручил щетку Джеффри. — Хочешь стать частью нашей семьи — приноси пользу.

Доктор Линтон взяла у Толливера поводок, чтобы тот смог снять куртку.

Во Франции всегда проводилось множество театральных фестивалей, и на один из них, Авиньонский, в 1972 году пригласили нас с Володей. Этот фестиваль славился тем, что туда привозили исключительно авангард: он считался более «продвинутым» по сравнению с другими, более традиционными, фестивалями и более молодежным. В Авиньоне царила особая атмосфера, там и хиппи собирались – это был их праздник, праздник современного экспериментального искусства. Пока длился фестиваль – весь город гулял! Приезжали вообще все, кто хотел. Это все-таки юг, Прованс; многие приезжие – и артисты, и зрители – жили на бульварах, на газетах спали, на лавочках ночевали. Каждый представлял что хотел прямо на улицах и площадях города: здесь какие-то мимы, там – музыканты, тут – клоуны. Основная программа демонстрировалась в Авиньонском амфитеатре на открытой площадке: показывали не только балет, но и оперу, и драматические спектакли. Привозили абсолютно неожиданные постановки, которые на сцены других театров не пропускали. Иногда, правда, они оказывались на грани самодеятельности, но случались и настоящие открытия. Только вот классику показывать там никому и в голову не приходило! Поэтому, когда нас пригласили, первым чувством стало огромное удивление: куда вы нас зовете, мы же классические танцовщики! Не танцевали мы ничего ни современного, ни авангардного!

— Спасибо, — проговорил инспектор, передавая ее Саре.

Единственное более-менее современное, что мы вспомнили, – концертный номер «Мугам» азербайджанских хореографов Рафиги Ахундовой и Максуда Мамедова. В хореографической миниатюре, хотя и выстроенной на основе классики, оригинально использовались восточные пластические мотивы. Мы обратились к Рафиге и Максуду, с которыми издавна поддерживали добрые отношения, и получили разрешение исполнить их номер в Авиньоне. Повезли туда «Мугам» и па-де-де из «Щелкунчика» в постановке В. Вайнонена, – ну не было у нас ничего экспериментального! Ехали и опасались: молодежь стремится на фестиваль посмотреть что-то суперсовременное, что должно шокировать, а у нас самая что ни на есть традиционная классика. Выйдем мы с этим «Щелкунчиком», и освищут нас к чертовой матери… И вдруг – невероятный успех! «Щелкунчика» мы даже бисировали – единственный раз в жизни бисировали «Щелкунчика»! Это же не «Дон Кихот» – па-де-де из «Дон Кихота», случалось, повторяли на бис. Такая реакция молодежной фрондирующей аудитории оказалась для нас абсолютно неожиданной и, конечно, весьма приятной.

— Не за что! — сладко улыбнулась она.

Встав на колени, Джеффри принялся начищать спицы.

В Авиньоне нам предстояло участвовать в двух концертах, на каждом исполнять по два номера. Перед вторым концертом мы с Володей отправились окунуться в бассейн. Однако меня что-то не тянуло купаться, почему-то казалось, что холодно. Володя и наш импресарио Андре надо мной смеялись – жара стояла приличная! – и в конце концов просто сбросили меня в воду. Но после этого у меня уже просто зуб на зуб не попадал! Я кое-как выползла из бассейна и залегла. Тогда они накрыли меня какими-то газетами, которые рядом валялись, а сами отправились гулять. Когда Володя вернулся, он решил все-таки пощупать мой лоб и обнаружил, что я «горю». В общем, ко второму концерту я лежала с температурой сорок один градус в бессознательном состоянии: временами кого-то узнавала, временами – нет. Володе пришлось выступать без меня, он станцевал с кубинской балериной Хозефиной Мендес па-де-де из «Дон Кихота», а второй номер стал чистым экспромтом. Володя станцевал «Нарцисса» без музыки! Мы же не брали с собой никакой «запасной» музыки, никаких костюмов «на всякий случай». Володя танцевал в полной тишине, импровизировал, и четырехминутный номер длился на этот раз восемь минут. Говорят, это было потрясающе, зал просто не дышал, все замерли! А потом публика бушевала от восторга!

Само собой, Эдди изобразил недовольство:



— Давай энергичнее! Мои девочки и то лучше моют!

Пряча улыбку, Сара закрыла рот рукой. Хотят оторвать друг другу голову — пожалуйста, только не в ее присутствии! Привязав собак к перилам, женщина вошла в дом. Боже, она была здесь всего шесть дней назад, а кажется, пролетело несколько лет.

С абсолютно непривычным поведением зрителей, сильно нас поразившим, мы столкнулись на Филиппинах. Госпожа Имельда Маркос, супруга Президента, устраивала международные музыкальные фестивали, ставшие ее любимым детищем. Когда госпожу Маркос с мужем принимали в Москве, она встретилась с Брежневым, рассказала о фестивале и выразила пожелание, чтобы артисты балета Большого театра приняли в нем участие. Ей пообещали: «Конечно, никаких проблем! Будут артисты!» Но сезон-то закончился, все уже разъехались или по гастролям, или на летние отпуска, театр пустовал. Педагогу Алексею Варламову поручили сколотить хоть какую-то бригаду, и он, бедный, сидел в Шереметьеве, встречал самолеты и вылавливал артистов с призывом: «Надо ехать на Филиппины!» И так он нас всех собрал: Люду Семеняку, Аллу Михальченко, Мишу Лавровского, Сашу Богатырева, Колю Федорова, меня и других артистов. Дан приказ – деваться некуда, надо лететь…

На кухне практически та же сцена, что в прошлое воскресенье: Белла за обеденным столом с газетой, Кэти у плиты.

— По какому случаю блины? — Чмокнув мать в щеку, доктор Линтон стянула с тарелки кусок ветчины.

Думаю, никто из нас не забудет этой поездки, сколько бы ни выпало еще других! На манильский фестиваль приехали Марго Фонтейн с Австралийским балетным театром, Ван Клиберн, другие известные коллективы и исполнители. Мы же оказались первыми русскими артистами на Филиппинах. Принимали нас фантастически! В течение пятнадцати суток никто не спал – закрутился сплошной праздник! Кроме бесконечных застолий, экскурсий, прогулок среди роскошной, буйно цветущей природы для нас устроили еще и плавание по горным рекам на пирогах. Это оказалось и страшновато, и захватывающе интересно! В некоторых местах вода будто кипела на бурных порогах – там на пирогах пройти было невозможно. Тогда сопровождавшие нас филиппинцы поднимали лодки прямо вместе с сидящими в них артистами и на руках переносили к более спокойной воде. В президентском дворце для участников фестиваля устроили грандиозный прием. Стол произвел на всех сильнейшее впечатление, но особенно поразила вереница из двенадцати жареных поросят: они, от огромной свиньи постепенно уменьшаясь в размерах до совсем крошечного поросеночка, расположились на разукрашенных блюдах. А в центре сверкал ледяной лебедь почти в человеческий рост – внутри него находилась серебряная чаша с черной икрой, доставленной из России…

— В честь моего отъезда, — отозвалась тетя. — Вот, собираюсь…

Правда, несмотря на исключительную заботу и внимание, которыми нас там окружили, мы не сразу осознали всю степень благоговения филиппинцев перед искусством: идет концерт, заканчивается первый номер – в зале тишина. Мы немножко насторожились, но думаем: мало ли что, публика еще не включилась. Второй номер – тишина. Третий – тишина. Танец маленьких лебедей – балетный «шлягер», тут уж всегда следуют овации – ни одного хлопка! За кулисами начинается настоящая паника. Так, в полной тишине, заканчивается концерт. И вдруг – шквал, буря аплодисментов, море цветов, лепестки роз с софитов засыпают сцену и ошеломленных артистов! Мы ничего не понимаем!.. На приеме после концерта, когда госпожа Маркос высказывала какие-то свои личные впечатления, Варламов осторожно спросил: «А филиппинцам понравилось?» – «О, конечно, конечно, это великолепно! Это просто чудо!» Она сказала еще много восторженных слов. «Но как же так – почему не было аплодисментов?» Госпожа Маркос, очень красивая женщина, своими изящными ручками изобразила нечто невероятно грациозное (наверное, крайнюю степень изумления) и прочитала нам целую лекцию: ваш танец – что-то необыкновенное, что-то неземное, и нарушать такую сказку аплодисментами – просто кощунство! Ее рассуждения сопровождались цветистыми восточными выражениями: «Это все равно что смотреть на небо, на луну, на звезды! Ими можно только восхищаться, но нельзя трогать руками!»…

— Как жаль… — протянула Сара. — Такое ощущение, что я тебя вообще не видела.

— Ты и не видела, — пожала плечами Белла. — Всю неделю на работе пропадала.

Довольно оригинально и поведение японцев на балетных спектаклях. Музыка Чайковского для них нечто священное, поэтому на «Лебедином озере», например, можно наблюдать такую картину: звучат первые такты музыки, раздвигается занавес, и зрители, затаив дыхание, вперяют взор – нет, не на сцену – в партитуру балета, которую держат в руках! В последние годы они еще буквально все хотят танцевать, балетные студии на каждом углу, на каждой улице. В международных конкурсах обязательно участвует множество японских артистов, и, зачастую не имея хороших природных данных, они завоевывают призовые места за счет невероятной работоспособности, фанатичной преданности балету. Я много раз приезжала в Японию, танцевала там и «Анюту», и «Золушку», и «Жизель», и «Спящую красавицу» и в концертах выступала. Но подолгу находиться в Японии довольно тяжело – все абсолютно другое, другой ритм, другие отношения: кроме наших близких друзей, которые там живут, общаться не с кем…

— Куда направляешься?

— В Атланту. — Тетя заговорщицки подмигнула. — Давай отдохни как следует, и жду в гости.

Люблю Италию, часто там бывала, всю страну объездила: от самого севера до самого юга, на всех островах побывала, и в Сицилии, и в Сардинии. Какое в Сардинии море потрясающее! Прозрачное, кажется, рукой камешек со дна достанешь, а на самом деле глубина метра три-четыре! Сардиния мало заселена, она более дикая, там больше простора, и мне это нравится – я вообще больше люблю дикую природу. Ну какой это отдых, когда вокруг сплошные бары, дискотеки, рестораны… В Италии я и отдыхала, и танцевала: в Римской опере, в Неаполе, в Вероне, на различных музыкальных фестивалях, таких, как Международный балетный фестиваль в Нерви, Фестиваль двух миров в Сполетто и многих других – раньше в Италии буквально в каждом городе летом проходил свой фестиваль. Мы танцевали и в театрах, и на открытых эстрадах, и в старинных амфитеатрах, и в каких-то шапито, принимали участие в великолепном костюмированном бале в Мантуе. На этот бал приглашались театральные знаменитости со всего мира – Марго Фонтейн, Рудольф Нуреев, нас наряжали в роскошные исторические костюмы и устраивали дефиле звезд. Думаю, в Италии просто уже не осталось такого уголка, где бы я не танцевала или (как в последнее время) не проводила мастер-классы.

Сара закатила глаза.

— Я серьезно! Приезжай!

Итальянская публика чрезвычайно эмоциональна, чувства свои выражает бурно, темпераментно, и это, конечно, вдохновляет. Скажу даже более того: однажды мы воочию увидели, какой силой воздействия обладают люди, охваченные единым чувством восторга и благодарности к артистам. Именно тогда, на гастролях в Италии, мы впервые столкнулись лицом к лицу (а не через анонимные письма и телефонные звонки, как это неоднократно случалось в России) с настоящими «профессиональными» клакерами. Перед нашим выступлением в гримуборную к Васильеву зашел некий субъект и представился как руководитель местной клаки. «Нам очень нравится, как вы танцуете! – сказал он. – И мы с большим удовольствием устроим вам замечательный прием». А дальше назвал определенную сумму, которую надо за это заплатить. Разумеется, Володя выставил его за дверь! Но все наши итальянские друзья всерьез перепугались. «Это страшные люди! – говорили нам. – С ними нельзя ссориться! Клака есть клака: она может и вознести, может и уничтожить!» В общем, мы с Володей приготовились, что нас будут «уничтожать» и уж по меньшей мере – освищут… Но наше выступление обернулось настоящим триумфом! Публика принимала нас так восторженно, что, думаю, клакеры просто не рискнули ничего предпринять…

— Боюсь, в ближайшее время буду сильно занята, — заявила доктор Линтон, не зная, как объявить важную новость. Глупо ухмыльнувшись, она стала ждать, когда мать с теткой обратят на нее внимание.

В Италии у нас образовалось множество поклонников и друзей, и, как оказалось, есть даже люди, чью судьбу мы (неведомо для себя) в какой-то степени определили… Лет десять тому назад подошел ко мне седой мужчина и, страшно волнуясь, сказал: «Я так мечтал вас увидеть! Я балетмейстер и стал заниматься балетом только потому, что моя бабушка обожала вас! Вы всю жизнь были для меня идеалом! Я только из-за вас занялся этой профессией». Смотрела я на него и думала: «Боже мой, человек уже с седой бородой – а ему бабушка сказала…»

— В чем дело? — спросила Кэти.

— Я решила выйти за Джеффри.

Но когда приходится сталкиваться с итальянцами по каким-то деловым вопросам, сразу выясняется, что работать с ними безумно трудно – они страшно неорганизованные, устраивают бесконечную «волынку», хуже чем у нас. С ними хорошо праздновать – Италия вообще всегда гуляет! Я не раз бывала на их знаменитых праздниках винограда и вина в Тоскане – это центр виноделия, где производят великолепное тосканское вино кьянти. Виноделы, одетые в яркие национальные костюмы своих провинций, приезжают в город из каждой деревни на телегах – не на машинах! Привозят большущие бочки, накрывают огромные столы и танцуют, пьют, угощают и раздают всем вино. И мы там ходили, пробовали это вино, веселились со всеми вместе. Сколько раз решали в Италии или во Франции: «Вот приедем в Москву – тоже будем пить вино!» Но в Москве так и стоит это вино нетронутым: накроешь на стол – селедочка, огурчики, грибочки, – и сразу ясно: «Нет, ну какое вино, давай лучше водочки!» Так уж получается, что каждое блюдо и каждый напиток хороши к месту: текилу надо пить в Мексике, саке надо пить в Японии, а уж вино – в Италии и во Франции.

— Долго же ты тянула — проворчала миссис Линтон. — Надеюсь, он еще не передумал!



— Спасибо, мама! — съязвила Сара, удивляясь, почему ей стало неприятно.

Потрясающе принимали нас в Греции, когда в 1979 году мы привезли на Афинский Международный фестиваль искусств Володину постановку «Икара» С. Слонимского. Спектакль показывали в древнем театре на склонах Акрополя, который сам стал наилучшей декорацией для балета. Миф об Икаре – один из самых любимых у греков, предмет их национальной гордости, и на спектакль началось настоящее паломничество, а те, кому не удалось попасть на представление, весь вечер стояли у подножия Акрополя, слушая музыку. Греки оказались исключительно благодарными и восторженными зрителями: все это время о нашем «Икаре» подробно писали буквально все газеты Греции, мальчишки на улицах играли «в Васильева», его именем даже назвали одно кафе в Афинах.

— Дорогая, не обращай на нее внимания, — посоветовала Белла, поднимаясь из-за стола. — Поздравляю! — Она крепко обняла племянницу.

— Спасибо. — Сарказм в Сарином голосе предназначался для матери, но та и бровью не повела.

Но самая «горячая» публика, конечно, в Аргентине, там все – фанатики балета! Зрители на представлениях просто с ума сходят, хлопают ежеминутно, закидывают сцену цветами, да и сами на сцену бросаются. Там у артистов одна забота – как бы живыми из театра выбраться, чтобы поклонники в объятиях не задушили! После премьеры Володиного балета «Фрагменты одной биографии» на музыку аргентинских композиторов нас буквально произвели в национальные герои Аргентины. «Нужно было приехать русским, чтобы показать нам всю красоту нашей музыки», – писали газеты Буэнос-Айреса. Однако друзья, которые пришли за кулисы, после всех поздравлений сказали, что в женских костюмах допущена «клюква». «Серьги и цветок в волосах – это Испания, – указали мне довольно строго. – Женщина может носить украшения, только начиная с шеи, даже воланы на юбке – это уже не Аргентина!» Они чрезвычайно внимательны и ревнивы к таким деталям. Кажется, подумаешь, какие мелочи! Но с другой стороны, для нас ведь тоже дико, неприемлемо, когда мы видим, как, например, где-нибудь в Европе танцоры в русских национальных костюмах по-цыгански плечами трясут. В общем, с тех пор на всех дальнейших выступлениях и в телеэкранизации «Фрагментов одной биографии» ни серег, ни цветов в волосах у меня уже не было.

Белла сложила газету.

С аргентинской публикой по темпераменту может сравниться только московская, и не только сравниться, но и превзойти! Хлопают после каждого движения, поклонники кричат как безумные и посредине представления по полчаса вызывают! В выражении своих чувств иногда переходят все границы разумного: как-то раз после спектакля в Большом кланяюсь, и вдруг откуда-то сверху прямо на меня, буквально касаясь моего носа, падает огромная книга. Еще чуть-чуть – и эта книжища меня бы убила! Потом выяснилось, что один мой поклонник додумался таким образом мне подарок сделать. Если бы книга оказалась плохой, я так и решила бы, что он просто хотел меня убить, но книга была очень интересной, про художников… В Петербурге публика гораздо более сдержанная, но не потому, что там меньше понимают или не столь тонко чувствуют искусство. Петербуржцы во время спектакля аплодируют гораздо реже, так как считают, что аплодисменты в середине вариации, когда играет музыка, прерывают действие, а это просто неприлично…

— Пожалуй, я вас оставлю, — объявила она. — Только, чур, за глаза не поливать меня грязью!

Сара буравила спину матери возмущенным взглядом.

Все бывало на наших спектаклях – и внимающая тишина, и шум аплодисментов, и даже восторженный свист, которым выражают свои чувства американцы; все, кроме одного – холодного равнодушия зрителей. Слава Богу, такой публики мне не пришлось встретить ни в одном уголке земного шара.

— Думала, ты обрадуешься, — не выдержала она молчания.

Встречи за кулисами

— Я радуюсь, — отозвалась Кэти. — За Джеффри. Долго же ты его мариновала!

Повесив куртку будущего супруга на спинку стула, Сара села. Все, сейчас наверняка будет нравоучительная лекция. Однако мать заговорила о другом:

Президенты, их супруги, короли, королевы, принцессы – на наши спектакли часто приходили сильные мира сего: кто-то явно только «по протоколу», но встречались среди них и люди, искренне любящие наше искусство. Леди Диана серьезно интересовалась балетом, во время гастролей посещала не только спектакли, но и репетиции. На спектакли приходил и шведский король, и английская королева (потом мы с Володей были приглашены на ее день рождения). Все Кеннеди обязательно появлялись на спектаклях, наведывались и за кулисы. Эдвард Кеннеди устраивал в своем доме прием для солистов, а Жаклин сидела у нас и на репетициях, и на классе, не пропускала ни одного представления; по моему, именно она и Джона в театр приводила – сам он, кажется, не очень-то балетом увлекался.

— Белла сказала, что ты ходила в храм вместе с Тесс.

За кулисами на наших гастролях часто появлялись знаменитые личности из мира кино. Встречи с некоторыми запомнились особо…

Интересно, что еще сообщила тетя?