Эд Макбейн

Озорство

Посвящается Джуди и Майклу Корнерам.

Город, описанный на страницах книги, — плод авторского воображения. Персонажи и места, где они действуют, вымышлены.

Только описание работы полицейских основано на повседневной практике расследования преступлений.

Глава 1

Ночь. Стрелки на светящемся циферблате часов показывали десять минут третьего. Дождь прекратился около полуночи, а то бы он и носа не высунул из дома. Потому что писаки в дождь не работают, боятся, видите ли, намочить свои краскопульты. Писаки чертовы, а вернее, стеномараки.

И каждый новый стеномарака малюет рядом с тем, что намарал его предшественник. Таким образом чистая белая стена постепенно покрывается абракадаброй из каких-то слов и имен, которые и прочитать-то невозможно.

Этой ночью он нашел совершенно новую стену. Она еще не просохла и пахла свежей штукатуркой.

Новые стены, словно магниты, притягивают к себе писак.

Поставьте новую стену или новый забор, и не пройдет и десяти минут, как на ней чистого места не останется, — все будет замалевано. Это для них что-то вроде наркотика, предположил он. Он где-то читал про взломщиков, которые обворовывали квартиры, а напоследок загаживали обувь хозяев.

К материальному ущербу прибавляли моральный. Мало того, что обирали людей, так еще портили то, что оставляли за ненадобностью. Знай, мол, наших! Стеномараки ничем не лучше тех взломщиков. Человек, размалевывающий краскопультом стену или забор, плюет в души своим землякам.

Хоть бы снова не пошел дождь.

Где-то далеко сверкали молнии, гремел гром, но у него теплилась надежда, что гроза обойдет стороной место, где он стоял в засаде, ожидая, что вот-вот кто-нибудь появится.

Это была улица с двусторонним движением, пролегавшая под эстакадой. Ни один стеномарака не станет работать там, где его творение увидят немногие. Они обычно выбирают улицы и дороги с оживленным движением, им нужен постоянный наплыв зрителей, восхищающихся или ужасающихся их потрясающей стенописью. Листья еще не распустились, так что под деревьями укрыться было невозможно. И нигде не было даже намека на спасительную тень. Только голые ветки нависали над бульваром, по которому время от времени проносились машины, сверля ночную темень огнями своих фар. Весна в этом году запаздывала. Двадцать третье марта, понедельник, затянутое облаками небо. Хотя весна и пришла, согласно календарю, три дня назад, но это нисколько не мешало дождю лить как из ведра, правда, с перерывами. И холодно к тому же. Он расхаживал под холодным, пронизывающим дождем и обдумывал план своих действий.

Этой ночью первый из них откроет счет.

Если он, конечно, появится.

Ну, а если сегодня никто не появится, он выйдет на охоту завтра.

Он не будет за ними гоняться, а будет спокойно их поджидать.

Стольких, сколько он сочтет нужным, постигнет кара.

Троих будет вполне достаточно. Одного, потом еще одного и еще одного.

Он думал, что писаки делают свою грязную работу только по ночам. А разве это не так? Никто никогда не видел их за работой при солнечном свете. Днем они, вероятно, разведывают, где появилась новая стена или поставили новый забор, а ночью возвращаются туда и делают пакость. Если этой ночью никто из них не появится, он все равно подстережет пакостника и сыграет с ним свою маленькую шутку.

Поймает его на месте преступления — и бац! Он нащупал в кармане пальто револьвер «смит и вессон» 38-го калибра.

Теперь молнии сверкали на большом отдалении, еле слышно грохотал гром.

Наверху, по еще не просохшему покрытию дороги, проехал автомобиль. В такой пронизывающий холод хорошо быть дома, лежать в теплой постели, а не ждать здесь какого-то осла, которому не сидится дома.

Да приходи же наконец, подумал он, не стоять же мне тут всю ночь. Этак и воспаление легких схватить можно. Он плохо переносил начало весны, его любимым временем года была осень. Все, что хотя бы отдаленно напоминало об осени, ласкало его душу. В осени все ясно, нет ничего неопределенного, и ты смело смотришь в будущее. А март, апрель — о них и вспоминать противно. Третий день весны. Казалось бы, о зиме можно было бы забыть, но леденящий холод пробирал до костей. Только засунутая в карман рука ощущала тепло от ореховой рукоятки револьвера.

Одного, потом еще одного и еще одного.

И залечь на дно.

Только сейчас до него дошло, что дело могло затянуться надолго. Как он об этом раньше не подумал? Кто знает, когда заявится писака и заявится ли вообще. Можно простоять тут всю ночь напролет, а никто и не подумает прийти. И придется тогда дежурить здесь Бог знает сколько ночей.

Ждать в темноте, пока...

Наконец-то.

По улице кто-то шел. Мальчишка семнадцати-восемнадцати лет. Засунув руки в карманы, он оглядывался по сторонам. На уме у него какая-то пакость — это уж точно. Вот он нырнул в тень, отбрасываемую эстакадой, и в это время снова вдалеке сверкнула молния. На этот раз расстояние поглотило звук громового раската. Еще одна машина, разбрызгивая лужи, пронеслась по эстакаде, огни ее фар скользнули по голым веткам деревьев. Он еще дальше отступил в тень.

Мальчишка был одет в джинсы и черную кожаную куртку.

На ногах высокие кроссовки. Обернулся, посмотрел через плечо. Потом снова обернулся, посмотрел направо, налево, прямо перед собой. Остановился под эстакадой, вынул из кармана электрический фонарик. Луч света заплясал по чистой, недавно оштукатуренной стене. Лицо мальчишки расплылось в ухмылке, словно он узрел обнаженную красотку.

Так он и стоял, водя лучом фонарика по стене, внимательно осматривая все ее пространство. Его глаза и луч фонарика словно насиловали девственно чистую стену. Потом он сунул руку под полу куртки, достал оттуда краскопульт и отступил от стены на несколько шагов, чтобы лучше примериться.

В левой руке он держал фонарик, в правой — краскопульт.

Наконец нашел место для своего шедевра.

На стену брызнула красная краска. Он вывел букву П, потом А, потом У. За его спиной послышался шорох, мальчишка резко обернулся и увидел мужчину в черной широкополой, надвинутой на самые глаза шляпе и темном пальто с поднятым воротником. В руке у него был револьвер.

— Вот, — произнес мужчина.

И дважды выстрелил ему в лицо.

Не проронив ни звука, мальчишка рухнул на тротуар под эстакадой. Из ран на лице потекла кровь. Рядом с его телом валялся краскопульт. Снова прогремел выстрел, на этот раз пуля вошла мальчишке в грудь. Мужчина нагнулся, рукой в перчатке поднял краскопульт, нажал на пусковую кнопку, вмонтированную в крышку, и залил красной краской кровь, медленно растекавшуюся по лицу и груди его жертвы. Красная краска смешалась с красной кровью. А в это время, пробуравив ночную тьму огнями своих фар, по эстакаде пронеслась еще одна машина и скрылась вдали, там, где недавно сверкали молнии.

* * *

В середине ночи дождь перешел в снег. Вот так в том году начиналась весна. В девять часов утра снег все еще валил.

— Подумаешь невидаль, — произнес Паркер. — Я помню, как однажды даже на Пасху шел снег.

— Снег 23-го марта — невероятно, — отозвался Клинг.

— Но уж если на Пасху такое могло случиться, — талдычил Паркер.

— А я помню, как в каком-то году евреи и христиане праздновали Пасху в один и тот же день, — вмешался в разговор Мейер.

— Всякое бывает, — сказал Карелла.

— Это потому, что еврейская Пасха произошла от христианской, — бездумно сболтнул Паркер.

Мейер не счел нужным отвечать на такую чушь.

А мрачное серое мартовское небо засыпало город снегом.

За зарешеченными окнами, отгораживавшими комнату детективов от бурного житейского моря, начинался унылый, но сулящий всякие неожиданности день.

Энди Паркер просматривал составленный ночной сменой протокол о смерти пачкуна. В документе было сказано, что патрульные полицейские обнаружили ранним утром труп мальчишки. Убитого звали Альфред о Херрера, уличная кличка Паук. Вероятно, он и пытался написать на стене ПАУК, когда кто-то выпустил ему две пули в лицо и, одну в грудь, а потом разукрасил его красной краской. Так ему, чертовому писаке, и надо, подумал Паркер, но вслух ничего не сказал.

И почему это город должен тратить время и деньги на розыск того, кто это сделал? Было бы из-за кого поднимать весь этот сыр-бор.

— Будем уведомлять близких родственников об этом, или как? — вопросил он, ни к кому персонально не обращаясь.

— Если нас не опередили, — ответил Карелла.

— Вот это-то я и хочу знать, — вздохнул Паркер. — Уиллис отпечатал протокол. Может быть, он уже звонил кому-нибудь, а?

— Там что-нибудь об этом сказано?

— Ничего не сказано.

— Какой-нибудь близкий родственник указан?

— Нет.

— А как же они тогда идентифицировали труп?

— По водительским правам.

— Ну так в водительских правах должен быть указан адрес.

— Нет у меня его водительских прав, — вспылил Паркер. — Есть только протокол Уиллиса, а в нем сказано, что труп идентифицирован по водительским правам.

— Позвони-ка ты лучше в Отдел учета имущества, — посоветовал Клинг. — Узнай, не попали ли к ним его права.

— А почему бы мне не позвонить самому Уиллису и не спросить у него, уведомлял он родственников или нет, а?

— Он, наверное, спит без задних ног, — тактично предположил Мейер.

— Тем хуже для него, — разозлился Паркер. — Бросил мне это дерьмо на стол, чтобы я его разрабатывал до конца, а вот приложить к нему записку, из которой мне было бы ясно, уведомил он близких родственников или нет, не удосужился. У кого-нибудь есть номер его телефона?

— Какая муха тебя укусила? — спросил Клинг, но полистал свою записную книжку и сообщил Паркеру номер телефона Уиллиса.

Паркер бросился к аппарату и начал крутить диск. Только после четвертой попытки ему удалось поднять с постели Уиллиса. И не подумав извиниться, он сразу перешел к делу.

Уиллис рассказал ему, как моторизованный полицейский патруль нашел труп утром в начале седьмого и отвез его в морг.

Смена кончалась, и поэтому родственников не уведомили. Паркер спросил Уиллиса, знает ли он, куда девались мальчишкины водительские права. Тут Уиллис окончательно проснулся.

— А зачем тебе понадобились его права? — с раздражением спросил он.

— Мне нужен его адрес.

— Его адрес записан в протоколе, — растолковал коллеге Уиллис. — Я перепечатал его из водительских прав.

— Неужели, — только и смог произнести Паркер.

— Как раз под его именем. Ты что не посмотрел в графу «адрес»?

— Только сейчас увидел, — пробормотал Паркер.

— Нужно было внимательно прочитать первую страницу протокола, а не будить только что уснувшего человека! — рявкнул Уиллис.

— Да, я должен был сделать это, — проговорил Паркер и, услышав резкий, словно разгневанный, щелчок на другом конце провода, уставился на аппарат. Потом пожал плечами и повернулся к Карелле. — Адрес, оказывается, был записан в протоколе. Не поищешь ли ты номер его телефона в справочнике?

— А ты что сам не знаешь, как это делается? — поинтересовался Карелла.

— Мне тяжело звонить матери мальчишки, сообщать ей, что его больше нет в живых.

— Ничего, учись, — отрезал Карелла.

— Что за проклятый жребий мне достался, — пробормотал Паркер. Выдвинув ящик своего стола, он достал оттуда потрепанный телефонный справочник. — В нашем городе, возможно, живет тысяч десять человек, зовущихся Херрера, — сказал он телефонному справочнику и сокрушенно покачал головой.

Все, что говорил Паркер, или балансировало на тончайшей грани откровенной дерзости или же было откровенной дерзостью. Это зависело от того, кому из присутствующих он высказывал свои мысли. Вот Мейер, например, мог бы обидеться, если бы его назвали жуликоватым еврейским отродьем. И поэтому Паркер заявил во всеуслышание, что еврейская Пасха произошла от христианской, и удовольствовался этим. Зато Стив Карелла, носивший фамилию с гласной на конце, хотя и не был испанцем, взбеленился бы, если кто-нибудь только намекнул бы, что город кишит латиноамерикашками. И Паркер, получив от него недвусмысленный отказ, пожаловался на свою судьбу телефонному справочнику — и все.

Оказалось, что Паркер ошибся в своих расчетах.

В справочнике значилось не десять тысяч Херрер, а всего лишь сто сорок шесть. Но только в этом районе города. Труп писаки нашли на территории их района, но из этого вовсе не следовало, что он и жил здесь, а не в одном из других четырех районов огромного беспокойного города. И Паркеру не оставалось теперь ничего другого, как обзвонить всех этих сто сорок шесть Херрер и потратить на это поганое дело весь рабочий день. И ради чего? Только для того, чтобы сообщить какой-то бабе, которая и по-английски-то вряд ли говорит, что сдох ее паршивый сын и что так ему и надо?

Как иногда он жалел, что был таким добросовестным.

Удача улыбнулась ему на сорок четвертом номере, и он поздравил себя с успехом. Время приближалось к полудню, пора было идти обедать.

Женщину звали Каталина Херрера. Паркер спросил, есть ли у нее сын по имени Альфредо Херрера.

— Да, есть, — ответила она. — А кто это звонит?

Так и есть, сильный испанский акцент.

— Детектив Эндрю Паркер из 87-го участка, — представился он. — Вашему сыну 18 лет?

— Да, восемнадцать. Что-нибудь...

— Он родился четырнадцатого сентября?

— Да. А что?..

— Он погиб, — сказал Паркер.

Потом разъяснил ей, где находится труп, и спросил, могла бы она с ним встретиться, чтобы произвести опознание.

Положил трубку и объявил остальным детективам, что отправляется обедать.

— Смотри, как хорошо справился с этим делом, — похвалил его Карелла.

— Польщен, — улыбнулся Паркер и вышел из комнаты.

— Однажды по Тихому океану, вдали от всех берегов, плыл корабль, — начал Мейер. — Это было во Вторую мировую войну. Громкоговоритель захрипел и голосом старшего боцмана объявил: «Все на ют! Все на ют!»

— Я, кажется, уже слышал эту историю, — сообщил Клинг.

— Про матроса Шаворски? — спросил Мейер.

— Нет.

— Когда все матросы собрались на юте, боцман говорит им: «Вольно. Мы только что получили радиограмму из Штатов. Матрос О\'Нейл, ваша мать умерла». Это дошло до капитана. Он вызывает боцмана в свою каюту и делает ему внушение: «Не годится вот так вываливать печальные новости. Ребята оторваны от дома, так что в подобных ситуациях будьте с ними поделикатнее». Боцман откозырял и говорит:

«Есть, сэр. Прошу прощения, сэр. В следующий раз, если случится такое, сэр, обещаю быть тактичнее».

— Ты уверен, что я это не слышал? — спросил Клинг.

— Почем я знаю, что ты слышал, а что не слышал? Через пару месяцев голос боцмана снова объявляет по громкоговорителю: «Все на ют! Все на ют!» Матросы собрались на юте, и боцман говорит им: «Мы только что получили радиограмму из Штатов. Все, чьи матери живы, шаг вперед. Матрос Шаворски, не торопитесь».

Карелла покатился со смеху.

— Ничего не понял, — захлопал глазами Клинг.

— Наверное, потому, что ты уже слышал это, — съязвил Мейер.

— Нет, я не помню, что когда-нибудь слышал этот анекдот, я просто не понял его смысл.

— Он пришел мне на ум, когда я послушал, как Паркер разговаривал с матерью погибшего парнишки, — сообщил ему Мейер.

— Погибшего парнишку звали Шаворски?

— Отстань, — попросил его Мейер.

— А мне показалось, что у него латиноамериканская фамилия.

— Отстань, — повторил Мейер и подбежал к зазвонившему на его столе телефону.

— Шаворски — совершенно не звучит по-испански или по-итальянски, — сказал Клинг и подмигнул Карелле.

— Да ну тебя! Кончай! — отмахнулся от него Мейер и поднял телефонную трубку. — Восемьдесят седьмой участок, Детектив Мейер, — представился он. Выслушал, кивнул головой и сказал: — Подождите секундочку, пожалуйста. Стив, тебя. Четвертую.

Карелла нажал на четвертую кнопку, вмонтированную в параллельный телефон, который стоял на его столе, и взял трубку.

— Детектив Карелла, — сказал он.

— Доброе утро, — послышался приятный голос. — Или уже день?

— Половина первого, сэр, — уточнил Карелла, взглянув на стенные часы. — Чем могу служить?

— Говорите, пожалуйста, погромче, — попросил голос. — Я немного туговат на ухо.

* * *

Лейтенант сыскной полиции Питер Бернс заявил троице, что они и так уже потратили слишком много времени на это дело.

— Мне бы не хотелось, чтобы снова объявился Глухой или брат Глухого. Не желаю больше ни минуты тратить на его проклятые глупости. Мужик вообразил, что он может звонить в участок, когда ему в голову взбредет. В котором часу он звонил?

— Около полудня, — ответил Карелла.

Трое детективов стояли изломанным полукругом возле стола Бернса. Снегопад прекратился, и слабые солнечные лучи робко проникали через окна в угловой кабинет лейтенанта, навевая весеннее настроение маленькой компании служителей правопорядка. Детективу второго класса высокому и стройному Стиву Карелле — темные волосы и карие глаза делали его немного похожим на азиата. Детективу второго класса Мейеру Мейеру, такому же высокому, как Карелла, или даже чуть выше его, плотному, лысому и голубоглазому, с выражением неистощимого терпения на круглом лице. Берту Клингу, любимчику следовательского отдела, белокурому, с глазами цвета лесных орешков и простодушным взглядом деревенского жителя, хотя он и изучил уже большой развращенный город вдоль и поперек. Всем им было около тридцати, одному чуть больше, другому чуть меньше.

И все они были уверены, что Глухой снова появился на их горизонте, один только лейтенант начисто отметал эту вероятность.

— Что он сказал? — спросил Бернс.

— Сказал, что дал с нами маху.

— Дал с нами маху, — безучастно повторил Бернс и покачал головой. В свои сорок с небольшим лейтенант уже начал проявлять своенравие. Несколько лет назад он бы только приветствовал появление Глухого, Его розыск оживил бы скучную работу детективов, в которой все было известно наперед. Но теперь... теперь Бернс не увидел бы в нечастых появлениях Глухого, превращавших его ребят в компанию недотеп, ничего кроме дерзкого вызова. Он возникал словно джинн из бутылки, и они начисто лишались способности предугадывать его действия. Они выбились из сил, пытаясь помешать ему совершить последнюю проделку, но их действия были какими-то неуклюжими, их будто заворожили. И если бы не неизвестно откуда свалившаяся удача, Глухой натянул бы им носы, — овладел бы городом, когда бы ему это заблагорассудилось, и для собственного удовольствия уничтожил бы половину населения.

При одном только его имени ребята впадали в прострацию. Как бы он ни называл себя — L. Sordo (вместо El sordo, что значит Глухой по-испански), Taubman (вместо der taube mann, что значит Глухой по-немецки) или Dennis Dove, а чаще просто Den Dove (вместо den dove, что значит Глухой пошведски), — одно его присутствие в городе превращало детективов 87-го участка в ни на что не годных полицейских.

— Что он еще сказал? — спросил Бернс, чувствуя, что его настроение портится, а терпение истощается.

Он сидел за столом, в полосе солнечного света, и выглядел как человек, способный побить всякого в рукопашной схватке. Маленькое плотное тело, скуластое лицо, толстые цепкие руки, волосы с сильной проседью, искрившиеся на солнце суровые голубые глаза с затаившимся в них любопытством, хотя он и пытался убедить ребят, что этот проклятый глухой тип его абсолютно не интересует.

— Сказал, что прошло много времени...

— Мммм, — промычал Бернс и с кислой миной кивнул головой.

— ...но он помнит, как крепко мы его любим...

— Еще бы.

— ...и он знает, что мы ждем его с распростертыми объятиями и наши сердца поют от радости.

— Как же!

— А еще он сказал, что нам недолго осталось ждать, когда он нас снова одурачит.

— Мммм. А что показал АОН?

Так сокращенно назывался автоматический определитель номера, вот уже почти две недели красовавшийся на рабочем столе каждого детектива. Прежде сыщики видели этот прибор только на экранах телевизоров в коммерческих фильмах.

Жертва-красотка говорила по телефону звонившему ей негодяю, что ей известно, откуда он ей звонит, и тут — о чудо! — на дисплее ее аппарата возникал номер его телефона.

А теперь АОН стал обязательной принадлежностью комнаты детективов, и отпала необходимость долго и нудно устанавливать номера телефонов звонящих в участок людей. Они перед вами — на дисплее!

— Пустой номер, — ответил Мейер. — Мы проверили его по справочнику. Автомобильный радиотелефон, принадлежащий женщине по имени Мэри Календар.

— Вы звонили по этому номеру? Хотя неважно, меня это не интересует.

— Я звонил, — сказал Карелла. — Получил сообщение, что абонент покинул автомобиль и переместился за пределы зоны надежной идентификации.

— Это значит, что он отключил питание. А та женщина? Мэри?..

— Календар. Я узнал из справочника номер ее домашнего телефона, — доложил Карелла. — Расспросил ее, и она мне сказала, что радиотелефон был похищен сегодня из ее машины.

— С этим все ясно. Он пользовался краденым телефоном.

— По крайней мере один раз. Не исключено, что потом он позвонит с другого телефона.

— Я не хочу, чтобы вы отвечали.

— Как же мы можем не отве?..

— Тогда вешайте трубку, как только поймете, что это он звонит.

— Так мы его никогда не поймаем, Пит.

— А мне все равно, поймаем мы его или нет. Не желаю ничего предпринимать для этого. Что он еще сказал?

— Ничего больше не сказал.

— Назвал свое имя? — спросил Бернс, продолжая розыгрыш.

— Да, назвал, — ответил Карелла.

— Сказал вам свое имя!?

— Я спросил: «Кто звонит?», а он...

— Сказал вам свое имя? — изумился Бернс.

— Он ответил: «Можете называть меня Сэнсоном».

— Сэмсон?

— Сэнсон. Н, а не М. — Он произнес по буквам: С — Э — Н — С — О — Н.

— Сэнсон, — произнес Бернс. — Нужно поискать эту фамилию в телефонных справочниках.

— Поискали, — сообщил Клинг.

— Во всех пяти справочниках, — прибавил Мейер.

— И нашли целых двенадцать Сэнсонов в...

— Нет, — прервал его Бернс. — Нет, будь я проклят! Запрещаю вам опрашивать этих людей! Он снова затеял с нами подлую игру, но на этот раз мы ему не поддадимся! Возвращайтесь к делам, которые расследовали до его звонка. А если он опять позвонит, вешайте трубку.

— Я вот как раз думал... — проговорил Карелла.

— Не желаю слушать, что ты там думал.

— Ладно, лейтенант.

— Так о чем же ты думал?

— До первого апреля осталось только девять дней.

— Ну и что?

— Первоапрельский День Дураков, — уточнил Карелла.

* * *

Мужчина, стоявший на носу 10-метрового судна модели Крис Крафт был высокого роста, светловолосый, загорелый.

Со слуховым аппаратом в правом ухе. Он зафрахтовал судно на имя Harry Gimperde, причем последний слог фамилии он произносил на французский манер — перд, как в созвучном французском слове merde, а первый слог как начало слова gimlet или конец слова begin. Гарри Гимперд. Если непрерывно произносить Гарри Гимперд, Гарри Гимперд, Гарри Гимперд, Гарри Гимперд, то получалось Hearing Impaired — плохой слух.

Заполнявшей документы служащей фирмы-фрахтователя и в голову не пришло, что блондин со слуховым аппаратом отправляется в маленькое увеселительное плавание, чтобы чуточку скрасить скуку задуманного им важного дела. Девица, составившая компанию мистеру Гимперду, предназначалась для этой же цели и привнесла бы пикантность в путешествие после успешного завершения дела. Она нисколько не сомневалась, что Глухого действительно зовут Гарри Гимперд, и воображала, что у него денег куры не клюют. Ведь только богачи могут позволить себе иметь радиотелефон и зафрахтовать такое большое судно. Она думала так вовсе не потому, что никогда прежде не ступала на палубу судна, ни большого, ни малого. И теперь она молила Бога только об одном: чтобы он ниспослал хорошую погоду. А вообще-то лучше было бы любоваться кораблями с берега. Потом ей вдруг показалось, что мужчина, который назвался Гарри Гимперд ом, не уделяет ей достаточного внимания, хотя налил ей полный стакан французского шампанского и уютно устроил ее на заднице — так он именовал корму — яхты.

Она восседала на подушках, а рядом с ее локтем в ведерке со льдом охлаждалась бутылка с шампанским. Сам же Глухой пошел на нос судна и смотрел оттуда на берег.

Дом, за которым наблюдал Глухой, находился вблизи северного берега Айсолы. Строение чем-то напоминало большой барак, но было выполнено не из жести, а из бетона. Оно состояло в основном из двух частей — прямоугольной нижней и купольной верхней. И в общем производило очень неплохое впечатление. На верху обращенного к реке прямоугольного фасада, там, где он соединялся с куполом, сверкали на солнце буквы из нержавеющей стали:

ДЕПАРТАМЕНТ САНИТАРИИ

Здание это открыло свои двери в январе и выглядело девственно свежим и чистым, хотя его и обволакивали клубы дыма, валившего из двух труб, которые высились на обратной стороне здания. Яхта стояла на стремнине и то и дело подпрыгивала на высоких волнах. Из-за этого здание постоянно выходило из поля зрения бинокля, но Глухой упрямо продолжал наблюдение.

Наблюдать за зданием он начал 15-го января, почти сразу же после официального открытия департамента. Непрерывная слежка продолжалась целую неделю. Глухой пытался выяснить, в какие дни, кроме первой субботы каждого месяца, в департамент санитарии прибывают служащие других ведомств и посетители. В течение всего этого времени он видел только служащих департамента в элегантных зеленых форменных костюмах и громадные грузовики для перевозки мусора и отбросов. 28-го января он снова начал слежку, но перед ним были только те же служащие и те же грузовики.

Лишь в первую субботу февраля его долготерпение было вознаграждено: на территории департамента появились полицейские машины. Из них вышли люди в синей форме.

В тот февральский день Глухой наблюдал за зданием с носа зафрахтованной яхты, а на корме сидела закутанная в матросскую робу очередная девица и пила шампанское. В десять минут первого к фасаду здания, обращенному к реке, подъехал сине-белый фургон с надписью на бортах ПОЛИЦИЯ и припарковался на стоянке для автотранспорта. Из него вышли трое полицейских. На вид птицы невысокого полета, с полицейскими значками на форменной одежде, но без галунов или шевронов. Простые патрульные. Приблизительно через пять минут на автостоянку въехал «линкольн континенталь» без опознавательных знаков, и из него на залитую солнечным светом площадку вышли трое полицейских более высокого ранга. На медных кокардах, украшавших их форменные фуражки, играли отраженные от воды неяркие лучи солнца.

Глухой, не отрываясь, наблюдал за ними в бинокль.

Вскоре с Речного шоссе съехали еще три сине-белые радиофицированные патрульные машины, повернули направо и вкатились на автостоянку. Из первой машины вышли двое патрульных, из второй — патрульный и сержант, а из третьей — сержант и капитан. На бортах всех патрульных машин синей краской было выведено 87 УЧ. По истечении получаса к ним присоединились фургон телевизионщиков и несколько машин без опознавательных знаков. Это съехались газетчики и представители средств массовой информации, чтобы осветить для потомства первый прием в блещущем свежей краской здании департамента. Около часу дня в ту февральскую субботу Глухому стало ясно, что собрались все приглашенные и больше никто не явится.

Сегодня было 23-е марта.

У парадного подъезда здания, высившегося у самого берега на противоположной стороне неспокойной речной гавани, сновали люди в форменной одежде. Но среди них не было видно полицейских. Одни только служащие департамента санитарии, совершенно неинтересная Глухому публика. Полиция вряд ли появится здесь до следующего ежемесячного действия, которое состоится теперь только четвертого апреля.

В феврале сам комиссар почтил своим присутствием маленькое сборище в доме на берегу реки. Компанию ему составили известные Глухому высокопоставленные офицеры полиции — командир детективов Льюис Фримонт и главный инспектор Кертис Флит. В марте, никто из них там не появился. Не было и неизвестных Глухому двух представителей от корпуса полицейских инспекторов, сопровождавших начальство в прошлом месяце. Телевизионщики и газетчики тоже не сочли нужным отразить мартовское действо в средствах массовой информации. Никого в Америке не интересует то, что уже потеряло свою новизну. Даже «Буря в пустыне», потрясающий телесериал, навел бы на зрителей скуку, если бы продлился хоть на мгновение дольше нормы. Глухой не ожидал, что четвертого апреля соберется много народу. Только наряд полицейских, чтобы наблюдать за порядком и протоколировать происшествие.

Он опустил бинокль.

На следующей неделе нужно будет еще раз понаблюдать за зданием, чтобы убедиться, что все идет без изменений.

Четвертого апреля он сам придет на прием, но к этому посещению ему необходимо хорошо подготовиться.

Глухой, улыбаясь, прошел на корму яхты. Девица наливала себе еще стакан шампанского.

— Позволь за тобой поухаживать, — произнес он.

— Спасибо, — поблагодарила девица. — Ты уже закончил свои дела?

— Осмотр берега? Да, — ответил он.

Голос у нее был с легким придыханием, как у Мэрилин Монро, а глаза — цвета изумруда. Глухой накануне посоветовал ей одеть обувь на резиновой подошве и теплую одежду на случай холодной погоды. Девица же вырядилась в белые кроссовки, короткие белые шорты, белую футболку, желтый непромокаемый плащ и желтую зюйдвестку, надвинутую на длинные белокурые волосы. Она сидела, скрестив длинные ноги, плащ распахнулся, в руке она держала стакан и с любопытством смотрела, как в него из бутылки лилось шампанское. Двадцать три, самое большее двадцать четыре года, на глаз определил ее возраст Глухой.

— Готово, — сказал он, наполнив ее стакан, а потом свой.

— Спасибо, Гарри, — прощебетала девица.

Ей никогда не нравилось имя Гарри, но Глухому оно определенно шло. Ему бы пошло любое имя.

— За тебя, — подняв свой стакан, произнес тост Глухой.

— Спасибо, — снова прощебетала девица.

— И за меня, — закончил тост Глухой.

— Очень хорошо, — улыбнулась девица.

— И за чудную музыку, которую мы сейчас вместе сочиним.

Она кивнула головой, но промолчала. Пусть не думает, что легко добьется своего. Они зазвенели стаканами и маленькими глотками выпили шампанское. Яхта качалась на волнах, над рекой дул сильный ветер. Он гнал облака, рвал их в клочья, и наконец проглянуло солнце.

— Внизу нас ждет дисковый магнитофон, — шепнул он.

— Неужели? — в ее изумрудных глазах мелькнул интерес.

— Как ты думаешь, не спуститься ли нам туда?

— А что нас еще там ждет?

Она отвела стакан с шампанским от своих пухлых губок, рот ее приоткрылся. Обутая в спортивную туфлю нога дрожала мелкой дрожью.

— Двуспальная кровать...

— Да ну!

— И много шампанского.

— Мммм.

— И я, — он наклонился и поцеловал ее.

Она вдруг почувствовала головокружение и подумала, не подбросил ли он ей что-нибудь в шампанское. А потом она поняла, что голова у нее закружилась от его поцелуя. «Ах, парень, что ты со мной делаешь», подумала она.

Глухой поднял ее с мягкой скамейки и понес на руках по ходившей ходуном палубе к открытой двери, которая вела вниз. Снес ее по лестнице в какое-то похожее на маленькую кухню помещение. «Кажется, это называется камбуз», подумала она. А он нес ее дальше, пока не донес до двуспальной кровати — единственной вещи, которая более или менее соответствовала своему названию.

Осторожно положив ее на кровать, он сказал:

— Сейчас мы будем с тобой трахаться до упаду, Гейл.

Так звали девицу. И свое обещание он, по ее мнению, выполнил.

Глава 2

— Смотрю я, и мне это совершенно не нравится, — говорил Джиб. — Мы готовимся к бесплатному концерту, до него осталось только двенадцать дней, а ни в печати, ни по радио, ни по телевизору ни звука, ни слова об этом. Вот что мне не нравится.

Джиб был лидером ансамбля рэпперов.

Их было четверо: Джиб, Сильвер и две девушки. Одну из них звали Софи, а другую — Грас. Группа именовалась «Блеск плевка», а выдумал такое сногсшибательное название Джиб. Это было в те времена, когда они еще гремели и вопили на уличных перекрестках в Даймондбеке и назывались «Четыре Кью». Что вполне соответствовало роду музыки, которую они обрушивали на прохожих. Но уже тогда уличные успехи не удовлетворяли Джиба. Это хорошо до поры до времени, думал он, и строил планы стремительного продвижения к — о-о! — сияющим вершинам преуспевания и богатства.

Джиб помнил, как дед рассказывал ему, что в прежние времена словом «блеск» дразнили цветных, но он не имел ни малейшего понятия, откуда произошла эта кличка. Может быть, черных прозвали так потому, что кожа у нас выглядит блестящей, гадал дед. Так или иначе, когда-то это слово было обиходным. Блеск. И Джиб подумал, как было бы хорошо швырнуть его прямо в лицо белякам — блеск! А еще лучше прибавить к нему слово плевок. Вот и получилось «Блеск плевка». Так и представляешь себе огрызающегося и плюющегося чернокожего человека. И этот образ воплотился бы в их музыке. Новое название ансамбля показалось девушкам жутким, а Сильвер нашел, что оно высосано из пальца и никуда не годится. Когда к тебе подходят и интересуются, как называется группа, размышлял он, а ты без тени смущения отвечаешь: «Четыре Кью»[1], разве это не замечательно?

Джиб растолковал ему, что старое название в культурном обществе звучит неприлично и может отпугнуть хозяина студии звукозаписи. Сильвер возразил, что главное, как продюсер примет то, что они собираются предложить ему, а понравится ли ему название группы, не имеет значения. Пусть остается «Четыре Кью» — и все.

В разговор вмешались девушки. Они признались, что чувствуют себя крайне неловко, когда им кричат что-то похожее на: «Эй, трахать вас!». Особенно смущалась Грас, которой в те времена, когда они гремели и вопили за гроши на уличных перекрестках, было всего четырнадцать лет. Грас сказала, что ей стыдно произносить вслух название ансамбля. Да и мать пригрозила ей, что треснет ее по голове, если услышит от нее такую гадость. Грас была единственной девственницей из всех знакомых Джибу в то время девушек. Он считался с ее мнением, потому что от нее, как ему казалось, исходил аромат чистоты.

Он никак не мог понять, почему она ничего не имеет против слова fuck в песнях, которые они исполняют, но стыдится произносить Four Q. Хоть убей, не мог понять. Он был уверен, что «Блеск плевка» звучит несравненно лучше, чем «Четыре Кью». Но нельзя было и отмахнуться от возражения Сильвера. Сильвер горд, как никто из приятелей Джиба, и ему не скажешь просто: «Эй, парень, лидер ансамбля я, а ты знай свое место. Понял?» В один прекрасный день Джиб отвел его в сторону, убедил его в своей правоте, а потом сказал ему, как было бы здорово, если бы он сочинил новую песню под названием «Блеск плевка».

Это была бы программная песня их ансамбля. Идея понравилась Сильверу, и он написал их лучшую песню.

Ибо ничего он так не любил, как сочинять песни. Сильвер принял название «Блеск плевка», и оно в его песне гремело, как гром небесный:

Блеск — вот как меня называют,

Блеск — вот кто я,

Плюю тебе в глаза, парень,

Блеск — это я...

«Блеск плевка» оказалась песней, которая из их первого альбома хлынула прямо в многочисленные однодолларовые издания. «Блеск плевка» оказалась песней, которая дала название ансамблю. Сильвер никогда не позволял Джибу забыть, кто автор этой песни. Сильвер никогда и никому не позволял ничего забывать. Единственной вещью, которую он пожелал забыть, было его собственное имя Сильвестр. Сильвестр Каммингс. Оно было смертельно ненавистно ему. Он говорил, что, когда произносят его имя, он так и видит нечто женоподобное, сервирующее обед и помогающее вам одеться.

Девушки сказали ему, что Сильвестр Сталлоне вовсе не женоподобен, а Сильвер возразил им, что Сталлоне — да будет им известно — звался не Сильвестром, а Слаем. Софи спросила его, почему бы ему самому не назваться Слаем. На это Сильвер ответил, что почему бы ей самой не назваться Слит[2]. Это был едкий намек на то, что до того, как присоединиться к ансамблю, Софи промышляла проституцией.

Все это произошло четыре года назад.

Софи теперь было двадцать два года, а Грас, истинное имя которой было Грейс, восемнадцать лет. Она уже не была девственницей, и в этом был виноват Джиб. Его истинное имя было Джеймс Эдвард Бисон. «Блеск плевка» добился достаточной популярности, чтобы их пригласили давать бесплатные концерты в Гровер-парке. Спонсорами у них были богатые банки, известные под общим названием «Первый банк». Официально это объединение называлось Первый национальный городской банк.

А Софи так и осталась Софи.

— Я согласна с Джибом, — произнесла она. — Банк палец о палец не ударяет, получает шикарную рекламу, а нам за наше выступление бросает мелкие подачки.

— Другие ансамбли получают несравненно больше нашего, — поддержал ее Сильвер.

Ему уже минул двадцать третий год, он был самым старшим членом ансамбля. Высокий, статный, очень красивый, с глазами, черными, как речные омуты, римским носом и такими густыми длинными волосами, что их вид поверг бы в ужас даже ведьму. Он носил джинсы и черную футболку с надписью сверкающими желтыми буквами через всю грудь БЛЕСК ПЛЕВКА.

Разговор друзей мало занимал его. Недавно ему попался в руки альбом песен в стиле калипсо, сочиненных бардом, которого убили несколько лет назад. Одна из этих песен застряла у него в голове. Отличный образец раннего рэпа, стиля песен самого Сильвера, хотя она и исполнялась в ритме калипсо. Сильвер переложил песню для голоса Софи, полностью изменил мелодию, и лирика Джорджа Чаддертона — так звали барда — зазвучала в стиле современного рэпа. Самому Чаддертону нравилось называть себя Королем Джорджем.

Песни были обнаружены в его блокноте, куда он записал их незадолго до гибели. Их исполнил певец, отлично имитировавший Белафонте, и записал на диски в какой-то малоизвестной лос-анджелесской фирме.

Софи была не в восторге от песни, называвшейся «Сестра моя женщина», и только из-за того, что в ней пелось о проститутках. Ей казалось, что этой песней Сильвер дразнил ее, напоминая ей о тех днях, когда она зарабатывала себе на жизнь на панели. Пока она с Джибом перебирала различные варианты получения максимальной выгоды от предстоящего концерта, Сильвер еще раз пропел про себя песню Чэддертона:

Сестра моя женщина, черная женщина, сестра моя женщина.

Почему она носит юбку с таким разрезом, что видна половина ее зада?

Почему она гуляет по улице, почему она колется?

Неужели доллар белого мужчины делает ее счастливой?

Неужели у нее нет ума, неужели у нее нет гордости?

И она по дешевке, за доллар, трахается с белым мужчиной.

Берет у белого мужчины доллар и трахается с ним.

Сестра моя женщина, черная женщина, зачем она это делает

На спине, на коленях за грязные деньги белого мужчины?

Из-за этого она стала рабыней, сестра моя женщина.

На коленях, на спине за грязные деньги белого мужчины.

На коленях, сестра моя женщина, вымаливаешь ты эти деньги.

Не обращай внимания на уговоры белого мужчины, Пусть белая девка делает то, что говорит ей белый мужчина.

Сестра моя женщина, черная женщина на коленях, протягивает она голову

Мужчине, который желает видеть ее мертвой.