— Ну… где-то в прошлом месяце. Она тогда заходила несколько раз. Ведь я вам уже говорил, что она постоянно заходила… При каждой оказии…

— Постоянно? Правильно, — сказал Браун. — Таким образом, когда она была здесь в прошлом месяце, вы сообщили ей о столике дворецкого…

— Да. Сказал, что это поступит из Англии примерно девятого. Вот что я ей сказал.

— А что представляет собой такой стол? — спросил Клинг. — Ну, вот это — столик дворецкого?

— Ну, это… Я бы вам показал, но, боюсь, что он уже ушел, то есть продан. Солидный, вишневого дерева, почти даром — тысяча семьсот долларов… Я подумал, что она нашла бы для него местечко в своих апартаментах. Она записала дату возможного прибытия и сказала, что перезвонит.

— Но вместо этого приехала сама?

— Да.

— В понедельник девятого?

— Да.

— Вот, значит, какая это была срочность: вишневый столик дворецкого.

— Изумительная по красоте вещь, — сказал Мотт. — Но она не могла себе позволить эту роскошь… Насколько я понял, она снимала меблированную квартиру… Ну, а столик ушел буквально через минуту. Подумать только: всего тысяча семьсот! — Он поднял брови, сопровождая этим несколько экстравагантное движение руками, которое должно было выражать удивление.

— В котором часу она была здесь? — спросил Клинг. — В прошлый понедельник.

— Что-то около полудня. Чуть раньше. Скажем так: от половины двенадцатого до двенадцати.

— Вы это хорошо помните? Правда? — усмехнулся Браун.

— Да, как раз в это самое время. — И, словно по команде, в глубине лавки стали бить часы. — Это — «Джозеф Нибб», — почти светским тоном объяснил Мотт. — Так называются действительно редкие и дорогие, такие милые куранты…

Куранты пробили шесть раз.

Мотт посмотрел на свои часы.

— Мне кажется, это — точное время, — сказал Браун. — Огромное спасибо, мистер Мотт. За уделенное нам внимание.

— Спасибо, — произнес Клинг.

Когда они вышли на улицу, Браун спросил:

— Ты думаешь, он «голубой»?

— Но у него же обручалка.

— Я видел, но это ничего не значит.

— Что же это в самом деле такое — столик дворецкого, а? — спросил Клинг.

— Не знаю, — ответил Браун, глядя в небо. — Надеюсь, что Карелле завтра выдастся хороший денек.

* * *

Заместитель инспектора Уильям Каллен Брэди сообщил курсантам, что не питает особого доверия к организации подразделения, занимающегося переговорами с захватчиками заложников. Слушая его, Эйлин испытывала неловкость, чувствуя, что несколько перестаралась, выбирая одежду для курсов.

Это было их первое занятие. В четверг, 18 июля, в 9 утра. Обычно в рабочие дни она носила широкие брюки или тоже широкую юбку, удобные туфли на низком каблуке и сумку через плечо. Правда, это в том случае, если ее специально не обряжали, как куклу, когда приходилось выступать фигуранткой на улице. Однако с той ночи, когда она застрелила Роберта Уилсона, Эйлин больше никогда не наряжалась под «подставу». Она подозревала, что это было воспринято как увиливание от специальной работы. Конечно, не от той работы, за которую по штатному расписанию ей было положено жалованье… А все это, как она считала, и привело к тому, что она очутилась здесь этим утром. Таким образом, у нее была свобода выбора: остаться или уйти отсюда и заняться работой, которая бы не будоражила ее совесть.

На ней был элегантный костюмчик в бежевых тонах, очень шедший к ее огненной шевелюре и зеленым глазам, блузка цвета загара с галстуком, телесные колготки, туфли на низком каблуке и сумочка из кожзаменителя под крокодиловую кожу. Табельный револьвер — в сумке, рядом с губной помадой. Ну, конечно, в целом чересчур броско разодета! Другая женщина в классе, худенькая брюнетка с твердым недобрым взглядом, носила джинсы и белую хлопчатобумажную безрукавку. Мужчины тоже были одеты кто в чем: широкие штаны, спортивные майки, джинсы… Только на одном из них был пиджак.

Всего было пятеро курсантов — трое мужчин и две женщины. Из разглагольствований Брэди выходило, что их команда организована бывшим шефом патрульной службы Ральфом Мак-Клири, когда тот был всего-навсего капитаном, двадцать лет назад.

— И она, — подчеркнул Брэди, — никогда не стала бы официальной командой! Да! Потому что мы и теперь бы не дрейфили, а крушили бы двери и врывались с пистолетами наготове. Мои приемы срабатывали тогда, и они срабатывали бы и теперь! Питаю доверие только к одной новой концепции. К идее. Я включил в команду женщин. Да-с. У нас их на оперативной работе уже две, и я надеюсь, что к ним прибавятся еще две представительницы прекрасного пола. Да-с… — Тут Брэди радостно рассмеялся и кивнул брюнетке и Эйлин. — И это произойдет скоро: лишь только мы закончим учебную программу…

Брэди было за пятьдесят, предположила Эйлин. Высокий, подтянутый, со сверкающими голубыми глазами и венчиком седых волос вокруг лысины. Нос смотрелся очень внушительно на фоне остальных мелких черт лица. Это придавало ему выражение как бы раздвоенности. Из всех мужчин он один был при галстуке. Даже доктор Гудмэн, сидевший с ним за одним столом перед курсантами, был одет неформально: футболка с ярким набивным рисунком и широкие темно-голубые штаны.

— Прежде чем мы начнем, — заявил Брэди, — я бы хотел взять минутный тайм-аут, чтобы познакомить вас друг с другом. Начну с левой стороны, хм, с моей левой. Это — детектив первого класса Энтони… Я правильно произнес? Энтони Пеллегрино?

— Да, сэр. Как минеральная вода того же названия…

Невысокий, жилистый, с черными курчавыми волосами и карими глазами. Смуглое лицо было обезображено оспинами. Эйлин удивилась, почему это Брэди пришло в голову переспрашивать такую простую фамилию, как Пеллегрино. Мало того, именно так называйся популярный сорт минералки. Возможно, Брэди никогда не был в итальянском ресторане… Правда, в этом городе встречались люди, которых буквально ошарашивали имена, оканчивающиеся на «о», «а» или «и». Вдруг Брэди один из них? Эйлин хотелось надеяться, что это не так.

— Детектив первого класса Марта Халстед…

Та самая брюнеточка, в которой буквально все кричало: «А идите вы…» Груди как чайные блюдца и узкие мальчишеские бедра.

— Марта из бригады по борьбе с разбойными нападениями, — пояснял Брэди.

«Еще бы», — подумала Эйлин.

— Кстати, — вспомнил Брэди, — я не сказал, что Тони — из отдела по борьбе со взломщиками.

Он прохаживался по классу.

— Детектив третьего класса Дэниэл Рили из Девяносто четвертого. Детектив второго класса Генри Матерассо — «Подумать только! Без ошибки произнес такое имя!» — из Двадцать седьмого, и последняя по счету, но, разумеется, не по значению, Эйлин Берк… Она из спецназа…

Марта Халстед оглядела ее с ног до головы.

— Я не уверен, согласится ли доктор Гудмэн, чтобы…

— Сойдет и просто «Майк», — сказал, улыбаясь, Гудмэн.

— Я не уверен, объяснил ли вам Майк, — Брэди широко улыбнулся, — во время предварительных собеседований, что, несмотря на то что вы входите в эту специальную команду, вы продолжаете числиться на прежних должностях, выполняя все надлежащие функции…

«Ну не ужас ли?» — подумала Эйлин.

— …Но вы должны быть готовы, — продолжал Брэди, — к тому, что вас могут поднять по тревоге в любую минуту. Уверен, вы, конечно, знаете, что ситуации с захватом заложников могут возникать в самый неожиданный момент. Наша первая задача состоит в том, чтобы добраться до места происшествия еще до того, как кто-нибудь может физически пострадать. А уж стоит нам очутиться на поле боя, наша главная задача опять же в том, чтобы создать такие условия, чтобы никто не пострадал. Я говорю «никто» — и это значит «никто». Ни сами заложники, ни захватившие их.

— А что касается нас самих, инспектор?

Это подал голос Генри Матерассо из 27-го. Здоровенный парень с широченными плечами, хорошо развитой грудной клеткой и непокорными рыжими патлами. Не огненными, как у Эйлин, у которой они, слегка выгорев на солнце, приобрели бронзовый оттенок, но именно красными, как морковка. Под спортивного покроя пиджаком отчетливо проступала кобура с табельным револьвером внушительного калибра. Эйлин всегда казалось, что ношение такой кобуры выдавало некий подкорковый, подсознательный вызов мужского начата — мужское превосходство. Она смело пошла бы на любое пари, что в детстве мальчишки дразнили Матерассо «красным», стоило ему впервые попасть в их уличную компанию. Красный Матерассо. Красный Матрац. И уж конечно, в своем классе у него было амплуа клоуна…

Все засмеялись.

Даже Брэди. Он сказал:

— И речи не идет о том, чтобы нас ранили и все такое прочее. Мы ведь этого не хотим?

Смешки смолкли. Матерассо, казалось, был очень доволен собой. А у Марты Халстед был такой вид, словно ей все было противно. Она вся состояла как бы из блефа, на этот счет не было никаких сомнений. Эйлин представила себе, скольких вооруженных до зубов «ковбоев» та уложила за время службы в отделе по борьбе с разбойными нападениями. Ее вообще заинтересовало, зачем именно детектив первого класса Марта Халстед притащилась сюда, если здешняя работа сводилась к тому, чтобы никто не был хотя бы ранен? И еще Эйлин подумала вот о чем: а что она сама, Эйлин Берк, здесь делала?.. Если работать неполный день, если ее опять могли заставить вызывающе прохаживаться по улицам, с тем чтобы ее «подцепили»…

— А как часто возникают ситуации с захватом заложников, инспектор?

Это спросила Халстед. Как будто прочитала мысли Эйлин… Действительно, часто бывают такие случаи? И как часто их будут отрывать от основной работы? А ведь для Эйлин эта «работенка» состояла в расхаживании по улицам и провокационном покачивании бедрами, пока насильник или убийца не накинется на «легкую» добычу…

Шикарная работенка, а? Даже если платят негусто… Так как же часто, инспектор? Может, это вообще лишь кратковременное занятие? Знаете, нечто вроде того, чтобы в определенные часы завозить продукты в магазины. Или придется работать более или менее регулярно? Причем в распорядок дня не будет вламываться чья-нибудь попытка изнасиловать тебя, а то и убить…

«Не хочу больше никого убивать, — подумала она. — Не хочу, чтобы мне опять стало стыдно. Мне, мне, особенно мне! Понимаете? И часто ли удастся передохнуть? Ну как, инспектор?»

— Разумеется, — сказал Брэди, — мы сейчас говорим не о происшествиях, которым газеты уделяют заголовки на всю первую полосу. Ну, например, если группа террористов захватывает посольство какой-нибудь страны, или самолет, или судно. В общем, что-нибудь в этом роде. Наше счастье, что до сих пор в США не произошло ничего подобного, по крайней мере — пока. — Брэди сделал многозначительную паузу. — Я говорю о ситуациях, возникающих раз в неделю, или, скажем, в месяц, или в течение полугода. У меня нет средних цифр, слава Богу. Но учтите: количество таких преступлений учащается летом, как, впрочем, судя по статистическим данным, и все другие преступления…

— Или в полнолуние, — вставил Рили.

Крепкий, жилистый ирландец из 84-го, прямой, узкоплечий и вечно мрачный, что твой телеграфный столб, пропитанный мазутом… Узкие губы, жесткие черные волосы, глубоко посаженные голубые глаза дополняли портрет. На нем была в тон глаз голубая рубашка и такие же голубые джинсы. Кобуру он носил, как немецкий офицер, на левой стороне, спереди, это — чтобы быстрее можно было выхватить пистолет. Выпусти его и дамочку из «разбойных нападений» ночью в одну и ту же аллею — и ни один вор туда и сунуться бы не посмел!..

Эйлин задумалась над тем, по каким критериям вообще были подобраны люди в этой комнате. Неужели теплота и сочувствие были решающим фактором? Если так, почему тогда здесь оказались Халстед и Рили, которые выглядели истыми злодеями, во всяком случае, вполне могли сойти за Бонни и Клайда, вдруг поступивших на службу в полицию.

— Опять же статистически насчет луны — все правильно. Вы же знаете, — сказал Гудмэн, — больше всего преступлений совершается в полнолуние.

— Ну-ка, расскажите нам об этом поподробнее, — произнес, ощерясь, Матерассо и поглядел на остальных, как бы ища у них поддержки.

Все снова засмеялись.

Эйлин пришло в голову, что единственной особой в классе, пока еще не проронившей ни единого слова, была она сама, Эйлин Берк. Из отряда специального назначения, детектив второго класса.

Впрочем, Пеллегрино тоже не отличался особой разговорчивостью.

— Я думаю, — глубокомысленно заметил Брэди, — что как раз настала очередь дать слово нашему Майку.

Гудмэн поднялся с места, кивнул, поблагодарил инспектора и направился к классной доске.

Собственно, доска эта была не традиционно черная, а зеленая. Сделанная из какого-то синтетического материала, и, во всяком случае, не грифельная. Эйлин подумала, что название «Зеленая доска Джунглей» подошло бы для телефильма, который она смотрела прошлой ночью. И еще ее озадачило, почему все находившиеся в классе были на «ты», за исключением инспектора Уильяма Каллена Брэди, к которому никому не приходило в голову обратиться как к Уильяму, Каллену, Биллу или Калли. Нет, только почтительно — инспектор.

Гудмэн взял кусок мела.

— Мне хотелось бы, — сказал он, — начать с описания различных типов людей, захватывающих заложников.

Его глаза встретились со взглядом Эйлин.

— Инспектор Брэди уже упомянул…

«А может, я в нем ошиблась?» — подумала Эйлин.

— …о террористах, — продолжал Гудмэн, — о политических фанатиках, которые являются самым распространенным типом захватчиков…

И Гудмэн вывел на доске крупными буквами:


ТЕРРОРИСТ


— Но есть еще два типа, хм, «хватунов»… Думаю, нам следует привыкнуть к этому, так сказать, термину, вы согласны?..

И он крупно вывел на доске второе слово:


ХВАТУН


— С такими нам и придется чаще всего иметь дело…

…Да, конечно, она ошибалась.

— Всех их можно разделить на три категории. Первая, как мы уже установили, — террористы… Вторая — это преступники, которых мы застигли на месте преступления…

* * *

Он ехал в длинном лимузине с тремя женщинами в черном, сидя между матерью и женой, сестра — на откидном сиденье перед ними. Все молчали. Огромный автомобиль направлялся к кладбищу, где покоилась тетя Кэти… Гроб с телом отца находился в катафальной машине. Подумать только, Стив говорил с отцом по телефону совсем недавно… Но теперь он уже никогда больше не сможет с ним поговорить.

Тедди взяла его за руку.

Он кивнул.

Рядом с ним всхлипывала мать, вытирая слезы отороченным тесьмой платочком. Сестра Стива, Анджела, невидящим пустым взглядом безучастно провожала залитый солнечным светом пейзаж за окном траурного кортежа. Их черные одеяния не очень подходили для такой жары.

Они стояли под палящим солнцем, пока священник отдавал последнюю дань человеку, который выпестовал в Карелле ростки правдивости и чести. Те принципы, которым он следовал всю свою жизнь. Сверкающий на солнце черный гроб, отражая, отбрасывал яркие световые блики.

Как быстро все закончилось!

Когда стали опускать гроб в могилу, Карелла решил дотронуться до него. И после этого отец ушел навсегда. Ушел из жизни, ушел в землю. А они медленно побрели к воротам, удаляясь от могилы. Карелла обнял мать за плечи. Теперь она была вдовой. Луиза Карелла, вдова. Позади могильщики уже сыпали землю на гроб. Карелла слышал, как песок и щебень стучали по крышке, по нагретому сверкающему металлу. Ему так не хотелось, чтобы мать слышала, как земля стучит по гробу, навеки укрывая отца.

Он на минуту оставил ее и направился по заросшей травой тропинке туда, где священник стоял с Анджелой и Тедди. Анджела сказала священнику, что все они остались очень довольны его трогательным прощальным словом. Тедди не отрывала глаз от губ Анджелы, словно читая по ним напряженным внимательным взглядом. Они стояли бок о бок, в черном, черноволосые и темноглазые. Стиву внезапно пришла в голову мысль, что, возможно, из-за этого сходства он и выбрал в жены Тедди Фрэнклин много лет назад.

Анджеле было за двадцать, она не только не скрывала своей беременности, но словно бы выставляла напоказ свой огромный живот. Она никогда не делала укладку: длинные черные волосы каскадом спадали по обе стороны скуластого лица безошибочно восточного типа. Правда, ее лицо, без сомнения, было изящнее и красивее, чем лицо Кареллы, хотя в обоих был какой-то особый экзотический шарм, красноречиво свидетельствующий о набегах арабских кочевников на Сицилию в стародавние времена.

Тедди бесспорно значительно красивее Анджелы, выше, чем ее золовка, волосы цвета вороного крыла ниспадали аккуратной челкой на лоб; и такой острый ум угадывался во взглядах, которые она то и дело бросала на священника, точнее, на движение его губ, пытаясь прочесть слова, которые заполняли вселенскую тишину ее мира. Тедди Карелла была глухой, абсолютно глухой, и, помимо этого, ни разу в жизни не произнесла ни слова: глухонемая…

Карелла присоединился к ним, поблагодарил священника за благопристойное и красивое отпевание, хотя, если сказать по секрету, — а он не решался даже самому себе признаться в этом, — Карелла думал, что слова патера можно было бы отнести к кому угодно, а не только к такому самому-самому единственному и замечательному человеку, каким был Антонио Джованни Карелла. Нареченный так иммигрантом, его отцом, дедушкой Кареллы. А тот, представьте себе, и думать не думал, что такие имена будут когда-нибудь в моде в старых добрых Соединенных Штатах…

— О, мистер Карелла, — сказал священник, — не стоит благодарности, нет. Простите, я должен вернуться в храм. В любом случае вам спасибо. — И добавил: — Вы должны утешаться тем, что отныне ваш отец покоится с миром в руках Божиих…

Все это натолкнуло Кареллу на мысль: а имел ли священник хоть малейшее представление о том, какой мир и какое спокойствие окружали отца в бренной жизни… Вероятно, почувствовав это, патер сжал руку Кареллы обеими руками, как бы олицетворяя прямую связь Господа Бога с пальцами отца Джанелли, передавая через них самому Карелле тишь и благодать… Надо сказать, Карелла отнесся к этому безразлично, это не произвело на него никакого впечатления.

Тедди заметила, что ее свекровь стоит одна на дорожке, ведшей к воротам, как бы забытая всеми. Она тронула Кареллу за плечо, дав знать, что идет к свекрови, и оставила Кареллу со священником, который все еще держал руки бутербродом, сжимая в нем руку Кареллы, как гамбургер. Анджела безмолвно взирала на это. Поддерживая огромный живот, с отчаянно ноющей спиной, она думала, что поминальное слово священника — не более чем стандартное клише, стоит только поменять в нем имена, и оно сгодится для кого угодно. Правда, с тем лишь исключением, что в данном случае речь шла об ее отце.

— Мне предстоит тронуться в путь, — возвестил священник голосом почтенного викария из какого-нибудь классического английского романа. Он свершил нейтральное крестное знамение, — причем одному Господу Богу было известно, кому именно оно предназначалось, — подобрал полы черной сутаны и заторопился к автомобилю, принадлежавшему местной парафии, возле которого томился пономарь.

— Но он же совсем не знал папу! — сказала Анджела.

Карелла кивнул.

— Ты в порядке?

— Да, все хорошо, — ответила она.

Служка завел авто, и оно тронулось к выходу. Тедди нежно поглаживала мать Кареллы, которая все еще всхлипывала, утираясь платочком. Автомобиль уехал, внизу, на лужайке, две фигуры в черном выкристаллизовались единым силуэтом в бриллиантовом небе. На верхней лужайке Карелла стоял с сестрой.

— Я его очень любила, очень, — сказала она.

Он испытывал странный дискомфорт, не мог настроить себя на единый лад.

— Лучше нам поехать домой, — предложила она. — Люди соберутся.

— У тебя есть вести от Томми? — спросил он.

— Нет, — сказала она, внезапно отвернувшись.

Он заметил, что она плакала. Думая, что это слезы по отцу, он начал утешать ее:

— Радость моя, пожалуйста, не надо. Он бы не хотел, чтобы ты…

Но она отрицательно покачала головой, давая понять, что он не так понял ее слезы, не догадывается, почему она плакала, и стояла, такая несчастная и трогательная, придавленная этой тяжестью под сердцем и в лоне, беспомощно качая головой, под беспощадным солнцем.

— В чем дело? — спросил он.

— Ни в чем.

— Ты же сказала, что он еще в Калифорнии.

Она опять покачала головой.

— Ты сказала, что он так старался поспеть к похоронам…

Слезы ручьями лились по ее щекам.

— Анджела! В чем дело?

— Ни в чем.

— Томми действительно в Калифорнии?

— Не знаю.

— Объясни, что такое — не знаю. Он твой муж. Где он?

— Стив, прошу тебя… Я и вправду не знаю…

— Анджела…

— Он ушел…

— Ушел? Куда?

— Ушел. Ушел от меня. Оставил. Бросил меня.

— Что ты такое говоришь?

— Я говорю тебе, что мой муж бросил меня.

— Не может быть.

— Ради Христа, ты что, думаешь, что я ломаю комедию? — проговорила она со злостью и опять заплакала.

Он взял ее за руки и прижал к себе, свою беременную сестру в трауре. Ту самую, что много лет назад боялась даже покинуть комнату, чтобы отправиться под венец со своим женихом. В тот день она была в белом; он еще сказал, что она — самая-самая красивая невеста в округе, такой еще никто никогда не видел. И еще он сказал…

…О Иисусе, как будто это было вчера…

Он сказал… Он сказал тогда так: «Анджела, ни о чем не беспокойся. Он так тебя любит, что даже весь дрожит. Он любит тебя, моя прелесть. Он хороший малый. Ты сделала правильный выбор».

Теперь сестра дрожала в его руках.

— А почему, как ты думаешь? — спросил он.

— Я думаю, у него кто-то есть, — ответила она.

Карелла взял ее за плечи и заглянул ей в лицо. Она кивнула, потом еще раз. Теперь ее глаза были сухи. Она вырисовывалась бесформенным силуэтом, поддерживаемая братом за плечи.

— Откуда ты знаешь? — спросил он.

— Знаю — и все тут.

— Анджела…

— Мы должны вернуться домой, — проговорила она. — Пожалуйста, иначе случится грех…

Он с детства не слыхивал ничего подобного.

— Я переговорю с ним, — сказал он.

— О нет, пожалуйста.

— Ты моя сестра.

— Стив…

— Ты моя сестра, — повторил он. — И я люблю тебя.

Их глаза встретились. Глаза одной «китаёзы» с глазами другого «китаёзы». Темно-карие, раскосые. Не из рода, а в род, причем если у Кареллы эта наследственность была более рафинированной, то у сестры голос крови был такой же мощный, как сама жизнь. Анджела покачала головой.

— Я поговорю с ним, — прошептал он, направляясь с ней к заросшей травой лужайке, где Тедди и их мать, обе в черном, стояли на солнцепеке.

Глава 3

Револьвер был его подарком. Он сказал, что у каждого в этом городе должно быть оружие и каждый должен уметь им пользоваться, если потребуется. И еще он сказал, что полиция гроша ломаного не стоит, когда дело касается защиты жизни обычных граждан. Слишком много времени она уделяет проституткам и наркоманам.

Где он купил оружие — попробуй догадайся.

Он часто переезжал в своей машине из штата в штат и вполне мог купить «пушку» там, где считалось, что Америка по-прежнему остается Диким Западом, где можно было ожидать, что враждебно настроенные индейцы накинутся на тебя. Уж лучше держать круговую оборону, устроенную из повозок, и достать патроны к твоему супермощному «магнуму».

Он сказал: «Я купил тебе кое-что и научу этим пользоваться».

В этом крылась известная доля иронии.

Револьвер был системы «кольт-кобра» 22-го калибра.

Он пояснил, что такой револьвер является изготовленной из алюминия моделью полицейского «кольта спешиэл» более мощного калибра. Но только дурак мог подумать, что чем больше калибр, тем лучше. 22-й мог причинить такой же вред, если не больший, чем крупнокалиберное оружие. Дело в том, что пулька меньшего калибра обладала кумулятивным действием. Иными словами, не имея достаточной мощи, чтобы пройти сквозь тело навылет, эта пулька, вращаясь, наделает больше бед во внутренних органах, чем крупнокалиберная пуля. Вызовет настоящее тотальное разрушение… Он так и сказал: разрушение, его точные слова. Разрушение. Именно это обладатель подарка и был намерен устроить нынче ночью.

В барабане револьвера помещалось шесть патронов. И весил он всего ничего: около полкило. Он выбрал барабан двухдюймовой величины, это придавало оружию дополнительное преимущество — не будет выпирать из кармана. Прелестная штучка. И научиться обращению с ней тоже оказалось на редкость просто… Он не зря тогда иронизировал.

Но сегодня — никаких шуточек.

Заранее задуманное преступное намерение. Это так, кажется, называется? Тогда, во вторник вечером, было одно дело, сегодня — другое, а именно: все будет значительно проще. Сегодня с ним был револьвер.

Здание окружали деревья, поэтому подходы к нему не раскалились за день под беспощадным солнцем. Было девять вечера, и уличная прохлада в тени кустарника возле дома напротив приятно освежала тело. Это было приятным прохлаждением — ждать здесь, под большим старым широколиственным деревом; правая рука сжимает рукоятку «кобры», указательный палец на спусковом крючке… Он выведет выгуливать собаку ровно в девять. Привычка — вторая натура: прогуливать собаку в девять, а затем лечь в постель с женой. Если, конечно, еще представится такой шанс. Через десять минут ему каюк.

Но сейчас — ждать.

Весь в черном, с ног до головы. Легкий черный спортивный костюм, черные носки и кроссовки, черная лыжная шапочка, надвинутая до ушей: поди разбери, какой у него цвет волос. Ни один пешеход, ни один мотоциклист не сможет потом точно описать.

Когда тот вышел из здания, было без двух минут девять. Он сказал что-то привратнику, который выбрался на улицу подышать воздухом, а затем направился к углу дома, ведя собаку на поводке. Восемь часов пятьдесят девять минут. Темная пустая улица — ни машин, ни прохожих… Даже привратник вернулся в подъезд… Вперед!

По диагонали пересечь улицу… Револьвер наготове…

Остановиться на тротуаре перед ним и направить на него револьвер.

— Вы с ума сошли? — сказал он.

— Да.

Спокойно, спокойно.

И выстрелил в голову четыре раза.

А потом пристрелил скулившую собаку — для ровного счета.

* * *

Этот район был заселен преимущественно итальянцами. Улица застроена в основном трех-четырехэтажными каркасными домами, на уровне мостовой — лавки и харчевни, тогда как их владельцы обитали на верхних этажах. На этой улице еще сохранились деревья. Пекарня зажата между продуктовой лавкой и сосисочной, на окне которой сохранилось итальянское название — «Салюмерия». Никаких мерзких надписей-графитти на стенах. Истинная реминисценция Старого Света властвовала во всей округе.

Карелла хорошо помнил детство, проведенное здесь. От всего веяло чем-то итальянским. Даже радиовещание велось на итальянском языке, и часто звучали такие песенки, как «Тарантелла», «О соле мио» и «Фуникули-фуникула». Музыка лилась из окон на улицы, в горячий, наполненный солнечным светом воздух.

Он не забыл, как по субботам помогал отцу в пекарне и в булочной, когда там был наплыв покупателей. Он месил тесто, а отец занимался более трудным и деликатным делом — пек пирожки-пастрами. Руки Кареллы были по локоть в муке. Надо же — он месил тесто!.. Когда ему исполнилось четырнадцать или пятнадцать, — сейчас уже точно не вспомнить, — Карелла, который, как говорится, засиделся под мамашиной юбкой, вдруг начал находить сходство между тестом и девичьими грудями. Да, он месил тесто… И кстати, похоже оно было на груди некоей Марджи Кэннон. А подобные мысли появились у Стива после того, как он впервые в жизни обжимался с этой самой Марджи. Ну, не исключено, что они и у других девчонок были такие же…

Марджи Кэннон.

Вся, вся в веснушках! Они были даже на ее груди. Он сделал это открытие, когда стащил с нее сначала блузку, а потом и бюстгальтер. Это произошло под вечер в субботу; дождь колотил по стеклу, а Стиву казалось, что он бил не по окнам, а по его сердцу. Оба они были словно в горячке. И случилось это в ее комнате, в доме, неподалеку от дома Кареллы… Родители ее, помнится, уехали не то что-то покупать, не то что-то продавать, а возможно, еще куда-нибудь. Самое замечательное состояло в том, что они отбыли почти на целый день.

— Их не будет до четырех или даже до пяти, — сказала Марджи. — Возникни предо мной из дождя, Стив.

Последняя фраза, — Стив помнил и это, — была заимствована из модной в то время джазовой песенки… А вообще-то Стив заходил к ней, чтобы вместе смотреть комиксы. У Марджи была лучшая коллекция комиксов. Другие девочки и мальчики тоже приходили, иногда даже из отдаленных кварталов, чтобы насладиться комиксами Марджи Кэннон. Ее родители поощряли такое общение, считая, что это лучший способ накопления светского опыта. Но они ни за что на свете не оставили бы свою любимую юную дочурку в когтях ненасытного безумного зверя, именуемого «Похотливый Стивен», и, уж во всяком случае, не в такой ненастный августовский день, когда вокруг вспыхивали молнии и гремел гром, а это, ясно же, довело кровь молодых людей до точки кипения.

Один с Марджи Кэннон в гостиной ее дома. Без родителей! Дождь хлестал по окнам как сумасшедший. Их головы трогательно соприкасались. Над книжкой с комиксами. Его рука на диване, позади Марджи. Она держала книжку правой рукой, а Стив — левой. И вот их головы почти соединились. Внезапно он ощутил прикосновение ее волос к своей щеке. Длинная светлая шелковистая прядь ласкала щеку. Сидящая рядом зеленоглазая, вся в веснушках, ирландка Марджи Кэннон гладила его щеку своими локонами. Он почувствовал неудержимое восстание в брюках.

Сегодня он не смог бы вспомнить, какой именно комикс лежал тогда перед ними. Кажется, что-то о «легавых» и суперпреступниках. Нет, он не помнит. Зато запомнил, в чем была Марджи. Это он хорошо помнит до сих пор: на ней была короткая выцветшая джинсовая юбка и белая блузочка с рукавами и пуговичками на груди. Веснушчатое хорошенькое личико, тонкие руки, тоже с веснушками. Словом, вся в веснушках. Он установил это несколько позже, а пока чувствовал электризующее, бросающее в дрожь прикосновение шелковистых волос к его щеке. Она подняла левую руку и убрала волосы. Их щеки пришли в соприкосновение.

Это произвело такой эффект, словно ослепительный свет вдруг хлынул на страницы книжки. Не решаясь посмотреть ей в глаза, он сосредоточил все свое внимание на сверкающих строчках; они как бы ожили и заиграли основными красками; красное, синее и желтое теперь было рельефно очерчено невыносимым черным. Стив попытался сфокусировать взгляд на фигурах, застывших в ненатуральных позах, и на кричащих, неожиданно ненормально увеличенных подрисуночных подписях: «ПОУ», «БАММ», «БЭНГ» и «УХХ».

Они прыгали по страницам, словно печатно повторяя ритм биения его сердца — «ПОУ», «БАММ», «БЭНГ», и ужасающее восстание в брюках — «УХХ»!..

Они посмотрели друг на друга, их носы встретились, а потом губы слились в поцелуе.

И, Боже милостивый, он целовал сладкую Марджи Кэннон, а она становилась все податливее, когда он ее обнимал. А комиксы, все еще издававшие чудовищно глупые и тупые звуки, все эти «БАММы» и «БЭНГи», свалились с ее колен на пол, прошептав последнее «УХХ», а молния и гром, громы и молнии неистовствовали за окном, сверкая и грохоча, и дождь нескончаемо шлепал по лужам на тротуаре вокруг дома Марджи. Сколько времени они целовались, Карелла, хоть убейте, не смог бы сейчас припомнить. Никогда и больше никого в жизни он не целовал так горячо и нежно, так неумело и долго; он прижимал Марджи к себе, к своему сердцу; их губы составляли одно целое, но не просто слились, а к этому примешивались все юношеские потайные вожделения; и пылкое необузданное влечение выражало всю страсть и порыв юности; оно взрезало небеса бело-голубыми вспышками, а небо отвечало на это черно-голубыми взрывами.

Его рука нечаянно наткнулась на пуговички блузки. Он неуклюже попытался их расстегнуть, причем левой рукой, хотя не был левшой! Как долго он возится, Боже. Только бы она не передумала, только бы не передумала… Вдруг испугается, а он еще даже с одной верхней пуговичкой не справился. Оба тяжело и громко дышали, сердца отчаянно колотились, а он все еще безуспешно пытался расстегнуть пуговицы. Наконец она трясущимися руками помогла ему справиться с верхней, а потом следующая пуговица расстегнулась сама собой, как будто по волшебству или даже чудотворным образом, а там — одна за другой… И вот, о Бог мой, в расстегнутой блузке он увидел бюстгальтер, она носила белый бюстгальтер…

Гром и молния…

Он, мысленно вознеся хвалу Господу Богу, потрогал этот бюстгальтер, при этом его руки дрожали. Он, обезумев, не верил в свое счастье. Да и вообще не был уверен в себе, потому что, только мечтая проделать что-либо подобное с какой-нибудь девушкой, в частности с Марджи, он не думал, что это ему удастся…

Но вот он сделал это, спасибо, Иисусе; во всяком случае, он старался это сделать, но теперь не был уверен, должен ли засунуть туда руку или только спустить бретельки. А может, следует вообще сорвать эту проклятущую штуку, но — как? Кажется, они бывают скреплены на спине. Кажется или действительно так? Он ломал над этим голову часа полтора, впрочем, возможно, это ему только казалось. На самом деле и полутора минут не прошло, как Марджи выскользнула из его объятий с лукавой, стыдливо-застенчивой улыбкой, а потом завела руки за спину, причем он снова увидел, что у нее на груди тоже есть веснушки, и не только вверху, а на обоих полушариях. Он увидел это, когда она сама расцепила застежку и груди вывалились из бюстгальтера. А дождь потоком стекал по крыше и стучал по окнам, а он — Боже всемилостивый! — держал это сокровище в своих руках, он трогал и тискал сладкие голые груди Марджи Кэннон.

Он подумал: что сталось с ней за эти годы?.. Но всякий раз, проходя по улицам этого квартала, он не мог не думать о Марджи Кэннон и о том дождливом вечере.

Карелла не знал, что привело его сюда этой ночью. Возможно, просто захотелось побыть недалеко от тех мест, где отец встретил столько рассветов, прожил большую часть своей жизни. Побывать здесь, чтобы снова ощутить личность, суть человека, которым он был, пока это ощущение полностью не потускнеет. В глубине отцовской пекарни горел свет. Пятница, девять тридцать вечера, и этот свет?.. Словно отец был жив и вовсю трудился, выпекая булочки и готовя пастрами накануне субботнего набега покупателей. Ребята из 45-го участка, должно быть, забыли, что…

Внезапно на стеклянной панели задней двери показалась тень.

Карелла напрягся и, откинув полу пиджака, достал из кобуры револьвер.

Тень зашевелилась.

Карелла твердым шагом подошел к дому.

Хороший полицейский никогда не войдет в комнату или в здание, предварительно не послушав, что там происходит. Для этого он постарается прижать ухо к двери, пытаясь удостовериться, находится ли за ней кто-нибудь. Карелла понял, что кто-то был в доме отца, но не знал, сколько там человек и кто они. Недалеко от двери было окно, а это — ясно же, лучше, чем дверь: можно заглянуть внутрь, а не гадать по звукам. Он осторожно подошел к окну, посмотрел и увидел свою мать.

* * *

Он сидел в гостиной один и плакал. В комнате было темно, если не считать мягкого света от стоявшего сзади торшера, представлявшего собой имитацию светильника, зажигаемого в Двенадцатую ночь. Он сидел в большом уютном кресле. Плечи его поникли, а слезы так и катились по лицу.

Тедди не могла слышать его всхлипываний.

Подойдя к нему, она села на подлокотник кресла и мягко положила его голову себе на плечо. Он не относился к той категории людей, которые считают, что мужские слезы — это стыд, проявление слабости. Он плакал, потому что ему было больно. И если чувства, испытываемые при этом, ранили его, то сами по себе слезы были безболезненными. Конечно, такую тонкую разницу какой-нибудь «бравый» герой мог не оценить по достоинству.

И вот теперь он плакал. Голова его покоилась на плече жены, а он плакал, пока слезы не иссякли. Тогда он поднял голову, вытер лицо платком, посмотрел на нее опухшими от слез глазами, кивнул и вздохнул, тяжело и тоскливо.

Она знаками попросила его:

— Скажи мне все.

Он рассказывал ей с помощью мимики и рук, фразы формулировались губами и пальцами; это был глухонемой вопль в тишину, слабо освещаемую рождественским «светильником Епифании». Дедушкины часы, стоявшие у дальней стены, пробили одиннадцать раз. Было одиннадцать часов вечера, но Тедди не слышала ударов, как не слышала и мужа: только читала по губам и пальцам. Он рассказал ей, что смотрел в окно на мать, видел, как она перебирала вещи, как ходила по комнате, трогая предметы, которыми пользовался отец: сковородки и жаровни, шкворни, дуршлаги, лопаточки, формы для пирожков, черпаки и сита, даже ручки на дверцах большой печи… Он долго смотрел на мать. Смотрел, как она молча бродила по пекарне, любовно касаясь всего, что попадало под руку.

Отойдя от окна, он подошел к тому участку мостовой, который все еще был огражден, как место преступления; еще не были сняты предупредительные знаки, не был стерт очерченный мелом силуэт жертвы. Тень матери накрыла эту «тень» как раз в тот момент, когда он находился у входа в пекарню.

На его стук она спросила:

— Кто там?

— Это я, — ответил он. — Стив.

— А-а, — произнесла она и открыла дверь.

Он вошел и обнял ее. Она была на голову ниже его, все еще в трауре. И траур она должна будет носить еще очень долго, в соответствии с обычаями своей старой страны, хотя родилась уже в Соединенных Штатах. Он обнимал ее, ласково похлопывая по спине. Я тут, мама, все в порядке. Я здесь.

Она сказала ему в плечо:

— Ты знаешь, я пришла в надежде встретить его здесь, Стив.

Он опять погладил ее, нежно-нежно.

— Но его нет, — произнесла она. — Он ушел…

Теперь Карелла смотрел на свою жену, прямо в глаза. Он сказал:

— А знаешь, ведь я плакал не по отцу. Я плакал из-за нее, Тедди. Не из-за папы. Нет, из-за нее. Ведь это она теперь осталась одна. Это она теперь вдова.

* * *

Привратник дома номер 1137 по улице Селби-Плэйс заявил детективам, что разговаривал с жертвой буквально за три минуты до того, как услышал выстрелы.

— Мы обменялись парой слов о погоде, — пояснил он. — Теперь ведь все только и говорят что о погоде. Такая жарища, просто смерть.

Правда, сейчас немного похолодало, и бюро прогнозов погоды предсказало даже вечером дождь.

Детективы стояли на тротуаре, недалеко от того места, где «технари» навешивали на кусты и деревья желтую пластмассовую ленту, очерчивая таким образом участок, где произошло преступление, соответственно вывешивались и запретительные знаки. Там, где не было подходящей растительности, ставили специальные столбики с подпорками. Моноган и Монро отбыли примерно час назад. Также укатили медэксперты, и карета «Скорой» увезла тело в морг. Только Хейз и Уиллис в одиночестве остались наблюдать за тарарамом, производимым техническими специалистами, те крючками и какой-то другой металлической дрянью пытались обшарить водостоки и панельные плиты в поисках хоть каких-нибудь улик.

Привратник был ниже ростом, чем Хейз, но выше Уиллиса. Что правда, то правда: мало кто был ниже Уиллиса, почти никто. При поступлении на службу много лет назад он едва-едва дотянул до установленного полицейским регламентом роста — 154 сантиметра. С тех пор многое изменилось. Вот вам, пожалуйста, даже женщин стали брать в полицию, и среди них некоторые были значительно ниже ростом, чем Уиллис. Хотя, например, тот же Хейз еще ни разу не видел лилипута в полицейской форме. Хейз не любил дежурить на пару с Уиллисом. Уж очень тот был грустный в последние дни. Ну да понятно, горе по утрате любимой женщины священно, но нельзя же из-за этого причинять столько боли окружающим.

Хейз почти не знал женщину, с которой жил Уиллис. Мэрилин Холлис. Жертва двух убийц-налетчиков; пара взломщиков ворвалась в дом и прикончила ее, что-то в этом роде. Хейз так никогда и не был посвящен в подробности. Вообще об этом ходили разные слухи, говорили, например, что Уиллис укокошил обоих. Кто знает… Карелла и Бернс советовали Хейзу не очень-то лезть к Уиллису с вопросами. Событие это произошло уже два или даже три месяца назад, а время в их участке ползло как гусеница, особенно летом.

И вот теперь Уиллис вел допрос. Спрашивал о мертвеце мертвым голосом.

— Как его звали?

— Артур Шумахер.

— Номер квартиры?

— Шестьдесят два.

Печальные карие глаза опущены над блокнотом. С короткими курчавыми волосами, стройный, всегда готовый к прыжку, как матадор. Таков был детектив Хэл Уиллис. Он истекал печалью, словно невидимыми слезами.

— Женат, вдов?

— Женатый, — сказал привратник.

— Дети?

— Они здесь не живут. У него взрослые дочки от первого брака. Одна из них иногда его навещает… Навещала.

— А вы не знаете, как зовут его жену? — спросил Хейз.

— По-моему, Марджори. Но ее сейчас нет. Если вы думаете поговорить с ней…

— А где она?

— У них загородный дом на Айодинс, на островах.

— Почему вы думаете, что она там?

— Видел ее, когда она уезжала.

— И когда это было?

— Во вторник утром.

— Так. Значит, вы видели ее, когда она уезжала?

— Да. Поздоровался с ней и все такое.

— А вы не знаете, когда она может вернуться?

— Не знаю. Обычно летом они бывают то там, то здесь.

По всему было видно, что привратник в восторге от происходящего. Ведь он последний, кто видел убитого, и он, видимо, уже наслаждался будущей ролью Свидетеля номер один, ибо таковым он станет, когда поймают убийцу и дело попадет в суд. Он встанет, прямой, словно меч правосудия, за кафедрой правосудия и скажет прокурору все, слово в слово, как сейчас детективам, хотя и трудно поверить, что этот жалкий замухрышка в самом деле детектив. Вот второй, большой, — да. Тут нет вопроса. Но — коротышка?! У привратника имелся богатый опыт жителя этого города, а где в этом городе вы видели карликов-полицейских? Да нигде. На то он и этот город…

— Вас не затруднит повторить, — спросил коротышка, — в котором часу мистер Шумахер вышел с собакой из дома?

— Без самой малости девять, — он отрабатывал свои будущие показания в суде. — Так же, как и каждый вечер. За исключением тех случаев, когда он и его супруга куда-нибудь уезжали. Но вечером в конце недели обычно это было всегда в девять, когда он выходил с собакой.

Хейз подумал, что под словами «вечером в конце недели» привратник подразумевал уик-энды. Для Хейза это означало начало уик-энда. Следующий он проведет с Энни Роулз. В последнее время большинство их он проводил в обществе Энни. Он подумывал, не ведет ли это к чему-либо более серьезному. По правде говоря, это его немного настораживало.

— Что произошло потом? — перебил его мысли Уиллис.

— Он начал прогулку по улице, — сказал привратник, — с собакой.

— Где вы были в этот момент?

— Я вошел в дом.

— Перед этим вы кого-нибудь видели?

— Никого.

— Кого-нибудь посреди улицы или поодаль, в конце квартала?

— Никого.

— Когда вы услышали выстрелы?

— Аккурат в тот миг, когда вошел в дом. Ну, может, одной, двумя секундами позже. Но не больше.

— И вы распознали, что это были именно выстрелы?

— Уж мне ли их не отличить. Я был в Наме.[2]

— Сколько было выстрелов?

— Мне показалось, что целую обойму выпустили. Собаку тоже убили. Вы знаете. Такая хорошая, умная собака. И почему кому-то пришло в голову убить собаку?

Уиллис подумал: «Почему кому-то пришло в голову убить человека?»

— Я думаю, вам это пригодится! — сказал, подойдя, один из специалистов. На нем были джинсы, белые кеды и белая рубашка. Он вручил Уиллису плотный конверт, на котором было напечатано: «Улики». — Четыре пули, — пояснил он. — Должно быть, прошли навылет.