Эд Макбейн

Джек и Фасолька

Элейн Перри


Глава 1

Японские фонарики, развешенные в парке Ка Де\'Пед, казалось, только усиливали душно-влажный зной августовской ночи. Огромная гасиенда Ка Де’Пед была музеем искусств Калузы. Она приобрела этот статус, когда Флорида еще принадлежала Испании. В 1927 году там были произведены восстановительные и реставрационные работы, и тогда же изначальное название — Каза Дон Педро — было сокращено до нынешнего Ка Де\'Пед. Уроженцы Калузы называют гасиенду просто «Пед», а мой компаньон Фрэнк и вовсе — «Капот».

Вечером восьмого августа в музее был устроен официальный прием в честь художников, постоянно живущих в Калузе. В летние месяцы это означало белые смокинги и черные галстуки для мужчин, длинные платья для женщин. Жена Фрэнка была одета в изящное черное творение художника-модельера с вырезом до талии, являвшим миру то, что Фрэнк гордо именовал «фамильными драгоценностями». Подобно фокуснику перед толпой Леона дерзко выставляла в вырезе платья то одно, то другое из своих рано развившихся сокровищ, не подозревая, по-видимому, как опасно близко она подходила к непристойности.

Фрэнк, как и я, был адвокатом, но, кроме того, он был переселенцем из Нью-Йорка, а ничего хуже этого быть не может. Когда житель Нью-Йорка приезжает в Калифорнию, он в конце концов перестает читать «Нью-Йорк таймс» и после короткого периода ностальгической грусти начинает считать Нью-Йорк «отдаленным Востоком», как если бы это был, к примеру, Китай. Большинство приезжающих во Флориду называют Нью-Йорк (или Чикаго, или Детройт, или Питтсбург, или другое место, откуда они прибыли) «Север», но только не мой компаньон Фрэнк. Нью-Йорк для него это всегда Нью-Йорк, и ничего равного ему в мире нет. Любой другой город, страна или даже континент — лишь слабое отражение того блистающего города, о котором Фрэнк все еще думает как о своем доме. Воскресный номер «Нью-Йорк таймс» обходится ему здесь в два с половиной доллара, но он с радостью отдал бы за него и весь свой месячный заработок. Фрэнк невозможный шовинист, но он хороший адвокат, и мы уже много лет работаем бок о бок. Фрэнк очень милый человек, когда не сравнивает Калузу с большой деревней. А как раз об этом он и разглагольствовал сегодня вечером, стоя рядом с хранителем музея, который, я убежден, не был в восторге, слыша нелестные отзывы о Ка Де\'Пед. Я пытался заставить Фрэнка замолчать, когда он добрался до претензий Калузы на культуру, но он сел на своего конька, и остановить его было невозможно.

— Если Калуза была жирным банкиром…

— Была бы, — поправила Леона.

— Была бы жирным банкиром, — сказал Фрэнк и бросил взгляд в вырез платья жены, словно открывая для себя что-то неизвестное, — и если бы все ее писатели, скульпторы и художники были его любовницами, они упаковали бы свое барахлишко и уехали бы куда глаза глядят. Но так как их нигде не ждут, приходится пестовать местные таланты, что служит хоть каким-то оправданием этому городу.

— Фрэнк уроженец Нью-Йорка, — обратилась Леона к Дейл, как будто очевидное нуждалось в объяснении и подтверждении.

Я должен пояснить, что Дейл О\'Брайен — это женщина. Многие из тех, кто звонит по телефону в ее контору, спрашивают мистера О\'Брайена, полагая, что адвокат, носящий имя Дейл О\'Брайен, обязательно должен быть мужчиной. А это женщина, обаятельная женщина, ростом пять футов девять дюймов, с рыжими волосами, которые она предпочитает называть красновато-коричневыми, болотно-зелеными глазами и удивительно пропорциональной фигурой, облаченной сегодня вечером в блестящее зеленое платье под цвет глаз. Правда, сейчас ее глаза выглядели пустыми и скучающими. Возможно, она не в первый раз слышала высказывания Фрэнка, а возможно, была разочарована безвкусным белым вином, которым музей потчевал своих «почетных» художников, или, возможно, жара и влажность подействовали на нее, потому как тропическая погода просто изматывает вас в Калузе в августе.

— Я знаю одного драматурга, — продолжал Фрэнк, — полагаю, Мэтью, ты тоже его знаешь. В расцвете своего творчества он был удостоен награды общества критиков драматургии. Так вот он не мог получить забронированного места на Хелен Готтлиб. Можете представить? Человек, который посещал любой театр Нью-Йорка и занимал места в центре шестого ряда на самом нашумевшем спектакле, здесь не мог пробиться на какое-то устаревшее гастрольное представление. Часто устраивались благотворительные приемы, но никто и не думал второй раз пригласить его выступить. То же относится к художникам. Предположим, Капот решил отдать предпочтение местным художникам и скульпторам. Хорошо! Но в какое время устраивается в их честь необыкновенно щедрый прием? В августе, в понедельник вечером! В августе вы не найдете в городе самой паршивой игуаны! Однако стоит Матервеллу, или Варолу, или кому-нибудь из заезжих прибыть сюда в январе, ему тотчас организуют торжественную встречу. И могу держать пари, что на том приеме не будут подавать теплое белое вино. Знаете, что я думаю об этом? Знаете, почему это действительно так?

— Потому что это не Нью-Йорк, — сказала Леона.

— Да, конечно, это не Нью-Йорк, — подтвердил Фрэнк. — Но дело даже не в этом. Дело в том, что в самой глубине души Калуза знает, что большинство ее художников дилетанты. Здесь ведь как? Вырвите с корнем любой кактус и в песчаной ямке вы непременно увидите самозваного писателя, художника или скульптора. Мой друг говорит, что он боится называть себя здесь драматургом, так как не исключено, что любой дантист, с которым он разговорится на приеме, может сказать вдруг: «Вот здорово. А я тоже драматург!» Этот город имеет наглость называть себя Афинами Флориды, что просто невообразимо с точки зрения окружающего мира.

— Пойдем, Мэтью, — сказала Дейл.

Я взглянул на нее.

— Пожалуйста, — не унималась она.

Ее резкое требование, казалось, вовсе не раздосадовало Фрэнка. Он повернулся к Леоне и продолжал свои сентенции, как будто старался произвести впечатление на новую в городе девушку. Его глаза непрерывно обращались к груди, которую он знал так же хорошо, как свод законов штата Флорида. Мы распрощались, поблагодарили хранителя за прекрасную выставку и пошли туда, где я припарковал «кармэнн-гайа». Дейл была необычно тихой.

— Фрэнк действует тебе на нервы? — спросил я.

— Нет, — ответила она.

«Кармэнн-гайа» по размерам и дизайну, возможно, не самое лучшее средство передвижения для длинноногой женщины в вечернем платье. Дейл ерзала на сиденье позади меня, пытаясь устроиться поудобнее. Кондиционер не работал. Когда я развелся с женой, ей достался «мерседес-бенц» с работающим кондиционером, а мне — «кармэнн-гайа». Она также получила опеку над дочерью, с которой теперь я вижусь только каждый второй уик-энд и на каникулах. Моя дочь обожает Дейл и постоянно спрашивает, когда мы поженимся. Хотя сегодняшние подростки относятся к сексу без предрассудков, им трудно представить себе взрослых, делящих постель без церковного благословения. Постель, которую мы делим с Дейл, на самом деле одна из двух постелей: ее — на Виспер-Кей и моя — на материке, в зависимости от того, в какую сторону дует ветер. Сегодня вечером ветер, кажется, дует с юга; значит, в доме Дейл на заливе будет прохладнее, чем в моем на материке. Я сделал правый поворот на сорок первую федеральную дорогу и немедленно оказался в дорожной пробке, такой грандиозной, которую мог бы придумать только Феллини.

— Проклятье, — выругалась Дейл.

Было странно обнаружить такое большое скопление машин на Тамайами-Трейл в десять часов знойного августовского вечера. В августе кокаинисты и туристы устремлялись на север, где они составляли единое целое. Сейчас им еще рано думать о возвращении. Обычно в это время дороги пусты, рестораны свободны, нет очередей в кинотеатры. Те, кто живет здесь круглый год, как Дейл и я, бывают благодарны передышке, но не забывают о причине тишины и спокойствия: как выразился Фрэнк, даже паршивая игуана не считает Калузу пригодной для жизни в летние месяцы. Вопреки тому, что говорит календарь, лето в Калузе начиналось в начале мая и часто продолжалось еще в октябре. Многие уроженцы Калузы настаивают на том, что эти два месяца чудеснейшие в году, и забывают, что май и октябрь чудесны везде в Соединенных Штатах. Они также, кстати, забывают, что и в мае здесь могут свариться мозги, если не носить шляпу. Но август был просто невыносимым. И все-таки дорожная пробка в августе? Вечером в понедельник?

— Что теперь? — спросила Дейл раздраженно.

С опозданием мне пришло в голову, что она весь вечер была чем-то раздражена. Когда я пришел к ней, она злилась по поводу платья, которое вначале собиралась надеть. После чистки на нем сохранилось пятно. Потом она рассердилась на то, что зеленое платье, которое наконец выбрала и которое сейчас было на ней, слишком ее обтягивало, так что выделялись трусики. Когда я предложил ей совсем отказаться от трусиков — идея, которую в другое время она сочла бы весьма интересной, — она развернулась и убежала в спальню, оставив меня в гостиной дожидаться лучшей участи в течение получаса, после чего появилась в триумфальном великолепии, но жалуясь, что выглядит как фаршированная сосиска. Она казалась раздосадованной тем, что мы едем в Ка Де\'Пед, а потом тем, что приходится его покинуть. Теперь, когда я вышел из машины посмотреть, что случилось впереди, она нетерпеливо покачивала блестящей вечерней туфлей-лодочкой.

Затор впереди образовался из-за грузовика с прицепом, который развернулся поперек дороги, врезавшись при этом в два автомобиля. Полицейский, к которому я обратился, сказал, что может пройти больше часа, прежде чем «скорая помощь» и аварийная бригада расчистят дорогу. Он посоветовал мне вернуться в машину и послушать по радио хорошую музыку. Вместо этого Дейл предложила заехать в тупик справа и пройти в кафе, носящее имя «Капитан Блад», о чем яркими буквами оповещала неоновая вывеска прямо над дорогой. Никто из нас не бывал раньше в этой исключительно мокрой дыре, но хорошая порция холодной выпивки — это то, что надо при такой жаре. Следует отметить, что в Калузе мест отдыха, носящих имя того или другого капитана, больше, чем апельсиновых деревьев. Город обращен к Мексиканскому заливу и расположен на берегу бухты Калуза. «Капитан Блад» снаружи походил на любого другого капитана, плывущего по сорок первой дороге. Вблизи главного входа был припаркован синий грузовой пикап. Оранжевый и синий неон мерцал на барабане пулемета, установленного на подставке внутри кафе возле окна.

Внутреннее убранство было точно таким, как и ожидалось. Шпангоуты и канаты, рыболовные сети, красные и зеленые ходовые огни, огромный латунный телеграф машинного отделения сразу за входной дверью. Старик в парусиновой кепке одиноко сидел за стойкой справа. О нашем приходе оповестил звук колокольчика на входной двери, официантка с улыбкой вышла к нам навстречу.

— Вас двое? — спросила она и провела нас в пустое заднее помещение с автоматическим проигрывателем. Здесь было не менее дюжины кабинетов, образованных деревянными скамейками с высокими спинками и полированными столами. Мы расположились в кабинете, самом дальнем от проигрывателя, который орал западную народную песню. Дейл села по одну сторону стола, я по другую. Она заказала джин с тоником, я — «Доэр» со льдом.

Именно сейчас, я думаю, уместно вспомнить, что последний раз я дрался, когда мне было четырнадцать лет. А теперь мне тридцать восемь и я предположительно стал умнее, несомненно крупнее и, возможно, сильнее, чем тогда, когда парень по имени Хэнк из старших классов посоветовал мне держаться подальше от его подружки Банни Капловиц. До тех пор я всегда считал, что имя Хэнк дают исключительным личностям. Так вот Хэнк сказал мне: «Держись подальше от нее, понял?» — или что-то в этом роде. Я ответил Хэнку, что он слабоумное дерьмо. Я помню эти слова ясно и четко. Они вытравлены кислотой на зубных протезах, вставленных мне доктором Мордехаем Симоном в городе Чикаго, где я жил в то время. Не успел я произнести эти памятные слова, как Хэнк ослепил меня ударом в челюсть и выбил коренной зуб. Под наркозом в кабинете доктора Симона я поклялся в вечной преданности полицейскому Ганди, увековеченному для целого поколения в фильме, где он главный герой.

Тогда цель борьбы состояла в защите «своей» территории. Все настоящие мужчины носили джинсы «Калвин Клейн», уважали свободу и смелость, и властелином был сильнейший. Предметом спора в том давнишнем случае была очаровательная подружка Хэнка.

Предметом спора сегодня вечером должна была стать тридцатидвухлетняя женщина по имени Дейл О\'Брайен. Я это предчувствовал. Дейл и я — оба рассудительные зрелые юристы, члены суда, присягнувшие законам государства и народу; наши респектабельные родители выложили кругленькую сумму ради наших юридических степеней, и именно на этом поприще нам следовало бы добиваться известности, но по каким-то необъяснимым законам джунглей мы вдруг снова стали: она — «предметом спора», а я — «защитником территории». Это произошло ровно в десять пятьдесят. Я помню, что взглянул на часы, установленные на корабельном штурвале в другом конце комнаты.

Катастрофа предстала перед нами в облике двух молодых ковбоев, в возрасте около двадцати пяти лет, которые неторопливо вышли из подсобной комнаты. На них не было фирмы: джинсы вылиняли, обувь изношена. На обоих ковбойские рубашки с вышивкой на клапанах карманов, маленькие перламутровые пуговицы на клапанах и манжетах. Они носили очень большие шляпы, нависавшие над обожженными солнцем лицами, на шеях косынки, у блондина с усами — голубая, у парня с черной бородой — красная. Встретить заезжего ковбоя в Калузе было делом обычным. Штат Флорида считается скотоводческим, и не нужно уезжать далеко от города, чтобы увидеть ковбоя. Среди главных источников дохода населения скотоводство занимает пятое место после наркотиков, туризма, промышленности и земледелия.

Оба парня выглядели так, будто они дома запросто поднимают на крепкие плечи тысячепудовых быков. Блондин был, по крайней мере, четыре на шесть, с устрашающей массой бицепсов, а другой, чернобородый, был высок, с сильным худым мускулистым телом, какие бывают у тех, кто начал заниматься тяжелым физическим трудом в раннем возрасте, возможно, в каком-нибудь исправительном заведении. Готов держать пари, что у него татуировка на обеих руках. Они прошли к проигрывателю, засыпали в него не меньше сотни долларов мелкой монетой и стали нажимать на все кнопки, которые попадались им на глаза. Комнату заполнила та же западная народная песня, что звучала, когда мы вошли. Дейл закатила глаза и произнесла со вздохом:

— О нет, не нужно снова.

И блондин немедленно отреагировал:

— В чем дело, леди? — Он мог бы получить приз за лучший слух, так как грохот проигрывателя должен был заглушить все, кроме самого громкого крика.

Дейл, естественно, не ответила ему.

Стоя у проигрывателя, улыбаясь, держа теперь руки на бедрах, он вновь спросил:

— Так в чем дело, леди?

И опять она ему не ответила.

Он направился к нашему столу. Его друг с черной бородой все еще стоял у проигрывателя. Дейл (я уже говорил об этом) была одета в длинное зеленое платье, которое плотно ее облегало. Я не помню, решила ли она надеть трусики или нет, но я твердо помню, что бюстгальтера на ней не было. И хоть вырез горловины ее платья никоим образом не мог конкурировать с чрезвычайно глубоким декольте Леоны, тем не менее она была обнажена больше, чем это допустимо в грязном маленьком придорожном кафе. На мне был белый смокинг и черный галстук-бабочка, который я с большим трудом повязал сегодня вечером перед выходом из дома.

Хочу добавить, что до драки у меня были карие глаза, темные волосы и лицо, которое мой компаньон Фрэнк относил к разряду «лисьих» (у него самого, по его же системе, было «свинячье» лицо). Я был ростом ровно шесть футов, весил сто девяносто фунтов и этим влажным вечером был насквозь пропитан выпивкой. После драки мои глаза стали черно-синими, волосы порыжели, по крайней мере в том месте, по которому меня били, а лицо в целом выглядело гораздо более свинским, чем раньше. К тому же я стал ниже ростом.

— Вы не любите музыку, леди? — сказал, ухмыляясь, белозубый голубоглазый блондин.

— Чудесная музыка, — произнесла Дейл, не глядя на него.

— Вам она, кажется, не очень по нраву, — сказал он извиняющимся тоном.

— Она чудесна, — сказала Дейл.

— Эй, Чарли! — обернулся он к проигрывателю. — Леди нравится наша музыка!

Чарли подошел к нам.

— Правда? — Он тоже ухмылялся, его зубы белели на фоне черной бороды. — О, мне очень приятно, мадам. Вы тоже любите музыку? — спросил он с кривой ухмылкой, резко повернувшись ко мне.

Я сразу почувствовал, что они абсолютно пьяны, и решил, что лучше всего и мне выпить пару глотков. Улыбаясь, я сказал:

— Все в порядке, обычная музыка.

— Всего лишь обычная? — Чарли вытаращил глаза. — Он считает, что это всего лишь обычная музыка, Джеф.

— Леди считает ее чудесной, — с обидой откликнулся Джеф.

— Леди права, — сказал я миролюбиво, все еще улыбаясь. — Почему бы вам не пойти к себе за столик и не послушать музыку?

— Вы просите нас уйти? — удивился Чарли.

— Нам хотелось бы побыть одним, если не возражаете.

— Ему хочется побыть одному, — снова ухмыльнулся Чарли.

— Да, я слышал, — усмехнулся Джеф.

— Я не упрекаю его в этом, — промолвил Чарли.

— Его никто не упрекает. — Джеф бросил взгляд на Дейл.

Как взрослый, воспитывающий молодых озорников, — а в мои тридцать восемь лет они мне такими и казались, — я сказал:

— Ребята, ведите себя прилично, вернитесь к своему столику.

Тотчас стало ясно, что именно этого и не следовало говорить. В тот же миг улыбки исчезли с лиц обоих. Джеф оперся о стол и наклонился ко мне. Кусок картофельного чипса застрял в его белых усах, от него несло алкоголем.

— У нас нет столика, — сказал он.

— Мы стояли за стойкой в баре, — пояснил Чарли.

— Ну, тогда вернитесь в бар, — предложил я.

— Нам нравится здесь.

— Ну ладно, давайте без проблем. Моя подруга и я…

— У кого проблемы? — спросил Чарли. — Джеф, у тебя есть проблемы?

— Вовсе нет, — откликнулся Джеф. — Может, у мистера в шутовском наряде есть проблемы?

— Ты говоришь о сеньоре в вечернем костюме? — издевался Чарли.

Дейл вздохнула.

— Пойдем, Мэтью. — Она встала.

— Сядьте, леди. — Чарли положил руки ей на плечи.

Дейл тут же их сбросила, ее глаза вспыхнули.

— Пойдем, — повторила она.

— Это вы мне, леди? — осведомился Джеф. — Куда желаете пойти?

— Пойдем, куда вы пожелаете, — добавил Чарли.

— Мэтью… — произнесла Дейл.

— Мэтью сейчас не хочет идти, — заявил Чарли, — не правда ли, Мэтью? Мэтью наслаждается беседой.

— Мэтью любит поговорить.

— Мэтью великий болтун.

— Ладно, ребята, довольно, — строго объявил я.

— Довольно — чего? — поинтересовался Чарли.

— Леди сказала, что ей нравится эта музыка, Мэтью сказал, что довольно.

— Как прогулка? — Чарли был доволен своей шуткой и горел желанием повторить ее еще раз. — Хорошо прогулялись?

— Какая музыка звучала на прогулке?

— Вы много танцевали?

— Разрешите пригласить вас на танец, леди? — галантно предложил Джеф.

— Разрешите вызвать полицию, — резанул я.

— Пока вы будете ходить к телефону, мы с леди потанцуем.

Джеф схватил Дейл за запястье и потащил из кабинета. Чарли посторонился, давая им пройти. Я хотел подняться, но Чарли с его мускулатурой штангиста легонько ударил меня наотмашь и усадил на деревянную скамейку с высокой спинкой. Я подумал: это не наяву. Это не может быть наяву. Неожиданная встреча с двумя белыми батраками-ковбоями в маленьком захудалом кафе была столь же нереальна, как охота на слонов в черной Африке. Но тем не менее Джеф, парень с куском картофельного чипса в усах, тащил Дейл на танцевальную площадку у проигрывателя. Дейл обзывала его сукиным сыном и старалась освободиться от его ручищ, Чарли — чернобородый штангист — стоял спиной ко мне и к кабинету, развязно держа руки на бедрах, и закатывался от смеха.

Наконец я очнулся: нет, это наяву. Оттолкнув Чарли, я выскочил из кабинета и попытался добраться туда, где Джеф, этот танцующий громила, гладил здоровенной ручищей спину Дейл. Дейл пронзительно визжала и пыталась вырваться. В это время Чарли как молотком ударил меня по затылку сцепленными вместе руками.

Я качнулся вперед, раскинув руки, выпучив глаза и раскрыв рот. Когда я, пошатываясь, дошел до Джефа, он только на мгновенье оторвал свою руку от Дейл и метко ударил меня кулаком в лицо. Мне хотелось бы думать, что в последующей короткой драке я нанес хотя бы один стоящий удар, но этого не было. Когда я очутился на полу, то увидел, как Дейл подняла ногу и сняла блестящую туфлю-лодочку. Она целилась в голову Чарли, но он просто отвел ее руку и затем, решив, что так будет по-джентльменски, ударил ее изо всей силы кулаком в грудь. Дейл пронзительно визжала, когда они поволокли меня в кабинет и начали колотить головой об стол. Официантка тоже кричала, прибежал бармен и тоже завопил. Кто-то, кажется старик в парусиновой кепке, кинулся к висящему на стене телефону.

Когда наконец прибыла полиция Калузы, я вытирал затылок носовым платком с монограммой «М. Х.», а Чарли и Джеф были уже далеко. Я сказал полицейскому, что не знаю, как их зовут, и что только видел у входа синий пикап, но не обратил внимания ни на марку, ни на номер. Я также сказал, что лично знаком с детективом Морисом Блумом из департамента полиции Калузы, но полицейский, кажется, не обратил никакого внимания на эту информацию. Бармен предложил вызвать «скорую помощь», я отказался:

— Нет, «скорая» не нужна.

Полицейский настаивал, чтобы я отправился в больницу, и Дейл сказала, что отвезет меня к Добрым Самаритянам. Кто-то еще, вроде бы старик в кепке, заметил, что мой великолепный белый смокинг весь в крови. Последнее, что я слышал перед тем, как покинуть место происшествия, были слова официантки:

— Всего наилучшего!

Полагаю, ее слова относились к завтрашнему дню, потому что сегодняшняя ночь еще не кончилась и худшее было впереди.



Молодой врач в приемной больницы Добрых Самаритян потратил целый час, чтобы смазать мне все раны, наложить швы и еще раз убедиться, что у меня ничего не сломано. Дейл и я покинули больницу около полуночи. Она задрала платье до колен, села за руль, завела машину, и мы выехали на сорок первую автомагистраль, теперь абсолютно пустую. Мы сидели рядом в полной тишине, и я чувствовал себя неполноценным, дубиной, маменькиным сынком. Мальчишка, выросший в Иллинойсе на диких негритянских улицах Чикаго, не должен плакать, а я чувствовал, что у меня глаза на мокром месте. Голова болела, рот болел, и я был только благодарен судьбе, что на этот раз мне не выбили зубы. Все время кружились мысли о смерти. Хотелось сказать: «Прости меня», — но я не знал, у кого и за что просить прощения. Разве я виноват, что, будучи цивилизованным человеком, вынужден жить в мире, населенном дикими варварами, что не ношу смертоносного оружия, как многие в Америке, и что я не чемпион мира по тяжелой атлетике?

В детстве, когда тетя Нора говорила моей матери что-нибудь гадкое, та отвечала: «Прости меня за то, что я живу». Должен ли я просить прощения за то, что живу? Что было бы, если бы все произошло наоборот? Если бы я вытер пол теми двумя бандитами? Чувствовал бы я себя лучше, чем сейчас, когда сижу здесь в полной тишине, бередя свои раны, а женщина везет меня домой? Как быть? Дейл привезла меня домой совсем по другой причине, чем я думал. Но разве теперь это важно?

Они действительно выбили меня из колеи, эти ублюдки.

Мне хотелось убить их.

Мы миновали «Мартина Луи» и проехали мимо красного кирпичного здания высшей школы Калузы, затем Дейл повернула на зеленый свет на Парсонс и мы направились в глубь материка к моему дому. Мы все еще не сказали друг другу ни слова. Думаю, что Дейл тоже считала меня неполноценным, каким считал себя я сам. Я запомнил, как она сдернула блестящую туфлю на высоком каблуке и прицелилась в голову Чарли. Видимо, я должен был тоже вооружиться, разбив пивную бутылку, схватить нож и всадить его прямо в шею противника, но я не знал, как это делается.

Дейл свернула в подъездную аллею.

— Она на козырьке, — произнес я.

— Что?

— Защелка.

— Что это такое?

— Это то, с помощью чего открываются ворота в гараж.

— А…

Дейл пошарила, нажала кнопки сначала не в том порядке, затем наоборот, — и ворота гаража открылись. Она завела автомобиль в гараж, выключила двигатель и сунула мне в руку ключи. Я вышел, отпер дверь, ведущую на кухню, и включил свет.

— Мне нужно выпить, — сказала она.

— Мне тоже.

— Я приготовлю. — Она говорила с такой интонацией, что это безобидное замечание задело, мое мужское достоинство.

— Сукины сыны, — попробовал оправдаться я.

— Да.

— Таких любят.

— Да, — подтвердила Дейл.

Она протянула мне мой «Доэр» со льдом, а сама стала пить джин с тоником, как раз такой, как заказала у «Капитана Блада» перед тем, как все это закрутилось.

— Будь здоров.

— Будь здорова.

Я поднялся, чтобы включить свет в бассейне, казавшемся в темноте ярко-синим.

— Хочешь искупаться? — спросил я.

— Нет.

— Хочешь сразу в постель?

— Нет. — В тот момент я не почувствовал ничего угрожающего в ее ответе. Наоборот, я подумал, что она хочет покончить с выпивкой. Мы собирались поехать к ней, прежде чем дорожная пробка, мягко говоря, изменила наши планы. Я не спросил, почему из больницы она поехала прямо сюда. Наверное, она считала, что побежденному гладиатору нужен покой в собственной постели. Кроме того, мой дом ближе, а мы оба были потрясены произошедшим. Подразумевалось, что она проведет ночь здесь со мной, как она проводила до того много других ночей. «У тебя или у меня?» — ничего не значащий вопрос, когда дело касалось нас обоих.

— Мэтью, я хочу тебе кое-что сказать.

Вот оно, подумал я.

— Я знаю, мерзко, когда мужчина не может защитить…

— Не будь смешным, — сразу перебила она. — Надеюсь, ты не думаешь, что меня восхищает такой тип «настоящих» мужчин? Боже!

— Тогда… что?..

— Может быть, сейчас неподходящее время.

— Может быть. Может, отложим до утра?

Я уставился на нее. Ее глаза избегали встречаться с моими, как будто я был Джефом из «Капитана Блада», спрашивающим, как ей нравится музыка.

— Что это значит? — встревожился я.

Она не спешила с ответом.

— Дейл? В чем дело?

— Я хочу положить этому конец.

…Такси не приходило до половины третьего, хотя мы повторяли вызов много раз. Когда водитель просигналил снаружи, она подошла к входной двери, открыла ее, помахала рукой, потом поцеловала меня. В щеку. Я тупо наблюдал, как она бежала по дорожке, видел ее стройные ноги, когда она подобрала свое длинное платье, чтобы сесть на заднее сиденье. Слышал, как отъехало такси. Дейл не оглянулась. Я продолжал стоять на пороге, пока звук двигателя не затих во влажном ночном воздухе.

Я вернулся в гостиную и смешал себе очень крепкий сухой мартини. И не стал класть в него маслины. Как только покончил с первым, смешал еще один. Я потягивал выпивку, сидя в пустой гостиной и глядя на светящийся снаружи бассейн, мысленно повторяя все, что узнал от Дейл. Во-первых, она сказала, что встретила другого. Тогда я спросил, как она могла встретить кого-то еще, если мы виделись с ней почти каждый вечер всю неделю.

— Не каждый вечер, — проронила она.

Я спросил, где она нашла этого типа. Я не мог заставить себя называть своего соперника человеком. Он был для меня кем-то, кого она встретила, с кем виделась в те вечера, когда не встречалась со мной. Она сказала, что познакомилась с ним у себя в конторе, у «Блэкстоуна, Хариса, Герштейна, Гарфилда и Полока», и произнесла название адвокатской фирмы тоном телефонного автоответчика. Он был клиентом, а она вела его дело. Ему сорок два года, он недавно овдовел. Она сказала, что он просил ее выйти за него замуж и она дала согласие.

Я спросил, как долго это продолжается. Задавая этот вопрос, я чувствовал себя тупым бревном и обманутым мужем. Она ответила, что это длится месяц. Я отпустил несколько язвительных замечаний по поводу того, что он шустрый, деловой или что-то в этом роде. Я еще не знал имени этого парня, а Дейл не называла его.

— Как его зовут?

Она ответила, что это не имеет значения. Важно, что она любит его и хочет выйти за него замуж. Встречаясь со мной, она поступает подло по отношению к нему. Я рассердился, сказал какую-то грубость, извинился, потом добавил, что жизнь между двумя постелями может заставить любую женщину чувствовать себя подлой, — и снова извинился. А она посмотрела на меня немного грустными болотно-зелеными глазами и произнесла что-то вроде:

— Да, это так, Мэтью.

Потом я говорил, что мы не можем сразу покончить с тем, что продолжалось так долго, что, если ей нужно выйти замуж, почему она не сказала мне об этом? Я тотчас женюсь на ней, если это то, чего ей хочется.

— Да, это то, чего я хочу. — И добавила так же грубо, как я минуту назад: — Но я хочу выйти замуж не за тебя.

Мы просидели в молчании, казалось, очень долго, а затем я попросил ее объяснить, что я делал не так. Я, наверное, все еще думая о своем фиаско в стычке с двумя бандитами у «Капитана Блада», думал, что, если бы там я вел себя по-мужски, этого могло бы не случиться. Я бы не сидел сейчас в гостиной с кондиционером, и женщина не говорила бы, что больше не нуждается во мне, в то время как за окном под покровом беззвездной ночи плещется искрящийся голубой бассейн. Дейл сказала, что ничего неправильного не было, просто она не влюблена в меня. Я прервал ее:

— Я думал, ты любишь меня.

И она ответила спокойно и твердо:

— Я никогда не говорила тебе этого, Мэтью.

И это было абсолютной правдой.

Мы никогда не произносили слов «я люблю тебя».

Теперь, как оказалось, это было серьезным просчетом, поэтому я сказал, что думал, она знает о моей любви и любит меня, иначе что нас связывало в течение последних семнадцати — восемнадцати месяцев? Ведь это достаточно долгое время? Дейл ответила, что все у нас держалось на сексе. Я отрицал это, но она повторила:

— На сексе.

И затем погрузилась в мечты о новом мужчине, которого она встретила и имени которого я не знал до сих пор. Описывая мне его достоинства и недостатки, она явно видела его влюбленными глазами. Он просил ее выйти за него замуж, и она приняла его предложение. И это все.

Я прибег к неуклюжей мужской тактике — хотел затащить женщину в постель. Если я буду обнимать ее, целовать, ласкать, она поймет, от чего отказывается. Я напомнил ей, как хорошо мы проводили время, какими страстными мы были. Неужели она не помнит те первые ночи у нее на Виспер-Кей, да и все другие ночи? А Мехико и те несколько исступленных дней, которые мы провели там, — неужели все это теперь ничего для нее не значит? Она довольно долго молчала, а потом произнесла:

— Знаешь, Мэтью, я никогда не забуду этого. Но я выхожу замуж за Джима.

И когда в моей собственной гостиной с кондиционером его имя было произнесено вслух, я почувствовал, что она сделала то, что собиралась сделать в течение всего вечера. Она успешно и безвозвратно порвала наши отношения. Когда таксист просигналил снаружи, я вдруг вспомнил, как она сняла блестящую вечернюю туфлю-лодочку и пошла защищать меня.

Она сказала:

— Мое такси, — или что-то подобное, грустно кивнула, подошла к двери, открыла ее и помахала водителю. Я проводил ее до двери, она потрогала синяк на моей щеке и сказала: — Прощай, Мэтью, — поцеловала в щеку и добавила: — Мне очень жаль.

Затем стремительно повернулась и побежала к ожидавшей ее машине. Я не понял, о чем она сожалеет: о том, что меня избили, или что все так закончилось?

Я сел и выпил. Наверное, я заснул сидя. Именно заснул, а не потерял сознание.

Меня разбудил телефонный звонок.

Я взглянул на солнечный свет за раздвижной стеклянной дверью. Было утро вторника девятого августа. Часы над стереосистемой показывали несколько минут восьмого. Телефон продолжал звонить. «Дейл! — пронеслось в голове. — Она изменила свое решение!»

Я резко поднялся и почувствовал боль у основания черепа. В течение нескольких секунд я не мог шевельнуться. Комната закружилась у меня перед глазами, а затем все стало на свои места. Телефон все еще настойчиво звонил. Я пошел на кухню и выдернул вилку приемника из розетки на стене.

— Алло! — произнес мужской голос. — Я разбудил тебя?

— Кто это?

— Морис Блум.

Детектив Морис Блум из департамента полиции Калузы. Я представил себе, как он пришел с утра на работу и увидел полицейский рапорт, прочитал в нем мое имя и теперь звонит, чтобы узнать, как дела.

— Как ты?

— В порядке. — Правда, я не чувствовал себя в порядке.

— Прости, что звоню тебе так рано, всю ночь ждал момента, когда прилично будет позвонить.

— Хм, — произнес я. Семь часов утра не кажутся мне подходящим временем для звонка.

— Мэтью, мы нашли убитого в начале одиннадцатого прошлой ночью, — сказал он, — наемная квартира на Стоун-Крэб-Кей, множественные ножевые раны. Убитого зовут Джек Мак-Кинни, это имя тебе что-нибудь говорит?

— Да, — ответил я. — Убитого, ты сказал?

— Да. Я звоню тебе потому, что у него в бумажнике мы нашли твою визитную карточку. Он был твоим клиентом, Мэтью?

— Да.

— Какое дело ты вел с ним?

— Дело о недвижимости.

— Здесь, в Калузе?

— Да.

— Мэтью, я знаю, что это наглость, но я попросил бы тебя приехать сюда и прояснить некоторые детали. Мы хотим побыстрее начать это дело, по возможности опередив кое-кого.

— Я только что проснулся, — сказал я.

— Сколько времени понадобится тебе, чтобы умыться и одеться? — спросил Блум.

— Мори, сегодня утром я не вполне в порядке…

— Джек Мак-Кинни чувствует себя намного хуже, — сказал Блум. — Можешь сделать мне одолжение, Мэтью?

— Дай мне около часа.

— Жду тебя, — сказал Блум и повесил трубку.



Он широко открыл глаза при виде моего лица.

Я был потрясен не меньше, когда увидел себя в зеркале для бритья сорок минут назад. Глаза распухли, изменили цвет и выглядели как у утопленников, которых иногда выбрасывало на пляжи Калузы.

— Что с тобой произошло? — спросил Блум.

Я рассказал ему про Чарли и Джефа.

— Ты сообщил об этом? — спросил он, имея в виду полицию, и замолчал, так как он и был полицией.

Я сказал, что заявил.

— Как звали дежурного полицейского?

Я ответил, что не помню.

— Я посмотрю список Дежурных, можешь не волноваться, мы найдем этих ковбоев, — заверил он.

Я поблагодарил его.

— Проклятый Дикий Запад, а?

Я не видел его с ноября, когда наши диаметрально противоположные профессии свели нас вместе в деле, которое он все еще называет «прекрасной и ужасной путаницей» и которое я называл «трагедией Джорджа Хапера». С тех пор он сильно похудел. Блум был ростом шесть футов три дюйма, плотный мужчина с кулаками уличного бойца, мясистым лицом и не раз переломанным носом. У него были лохматые черные брови и темно-карие глаза, которые, казалось, готовы вот-вот расплакаться — плохая черта для полицейского. Последний раз, когда я видел его, он весил, по крайней мере, двести шестьдесят фунтов, сейчас ему было далеко до этого.

— Как поживаешь? — поинтересовался он.

— Вообще прекрасно, — ответил я. — А ты?

— Сейчас намного лучше.

— Сейчас?

— Я подхватил гепатит как раз перед еврейской Пасхой, — пояснил он. — Евреи не едят устриц. Это еда адвокатов. А что делает плохой еврей Морис Блум? Он ест устриц. Устриц из раковины, чтоб быть точным. Я ел их всю жизнь, только не говори об этом моему раввину. На этот раз еще и с бренди — в результате гепатит А. Чувствовал себя отвратительно, хотелось умереть. Проклятая лихорадка тянулась целый месяц. Я потерял тридцать фунтов, можешь поверить? Я думаю написать книгу под названием «Диета при гепатите». Как ты думаешь, ее можно будет продать? Как я выгляжу? Я выгляжу лучше, не правда ли? Я уже вешу двести фунтов, могу демонстрировать модели одежды. Как ты думаешь, кто зарабатывает больше — манекенщики или те, кто пишет книги о питании? Только не полицейские, — сказал он и усмехнулся. — Рад тебя видеть, Мэтью. Прошу прощения, что позвонил так рано…

— Все в порядке, — успокоил его я.

— Я бы не стал звонить вовсе, если бы знал о твоих неприятностях прошлой ночью. Я прикажу всем полицейским разыскать этих хулиганов, мы найдем их, не беспокойся. Чарли и Джеф, так? Звучит как в комиксе. Они хорошо над тобой поработали, Мэтью. Я должен научить тебя приемам драки.

— Люблю учиться, — сказал я.

— Серьезно? Тогда приходи в спортзал как-нибудь вечером, и я забью тебе несколько шаров, хорошо?

— Очень хорошо.

— Отлично, как-нибудь договоримся о времени. Относительно Мак-Кинни, — продолжал он, — мне только что позвонили из следственного отдела, письменный рапорт они пришлют позднее. Мак-Кинни было нанесено четырнадцать ножевых ран, кто-то хорошо над ним поработал. Что ты знаешь о нем, Мэтью? Для меня ценно все, что ты можешь сообщить. Когда вы виделись в последний раз? В работе полиции, когда мы ловим убийцу, существует негласное правило, которое мы называем: «Двадцать четыре часа до и после». Тебя интересуют сведения такого рода?

— Да.

— Очень хорошо, потому что некоторых это не интересует. «До и после» означает прошлое и настоящее. Прежде всего мы пытаемся восстановить последние двадцать четыре часа в жизни жертвы, потому что таким путем мы составляем представление о том, куда он ходил, кого видел, что делал, и таким образом можем получить ключ к раскрытию преступления. Это двадцать четыре часа «до». В то же время мы стараемся работать как можно быстрее в течение двадцати четырех часов «после». Мы стараемся выиграть время, взять след. Убийце неизвестно, как много мы уже знаем и найдено ли тело. Как сейчас. Эти первые двадцать четыре часа очень важны. Дело может пойти или чрезвычайно медленно, или чрезвычайно быстро. Даже здесь, в таком пекле. Ты видел Мак-Кинни в течение последних двадцати четырех часов?

— Я видел его в прошлую пятницу, в два часа.

— Расскажи об этом, — попросил Блум. — Ты не возражаешь, если я буду делать кое-какие заметки, а?

Я рассказал ему все, что знал.

Джек Мак-Кинни пришел ко мне в контору в июле по рекомендации друга, для которого мы вели дело о недееспособности. Мак-Кинни было двадцать лет; я специально спросил его об этом, потому что выглядел он моложе и я хотел убедиться, что он имеет право подписывать документы. По законам штата Флорида подписывать документы могут лица, достигшие восемнадцати лет. Мак-Кинни показал мне водительские права, чтобы подтвердить, что ему действительно двадцать, и объяснил, что договорился с фермером с Тимукуэн-Пойнт-роуд купить пятнадцать акров земли между Калузой и Ананбургом. Фермера звали Эвери Берилл, и он выращивал ломкую фасоль; молодой Мак-Кинни хотел заняться разведением ломкой фасоли.

Он назвал мне цену — сорок тысяч долларов — и сказал, что хочет уточнить детали как можно скорее, чтобы Берилл не изменил своих намерений. Из-за его чрезвычайной молодости и потому, что я никогда не слышал, чтобы в этой части штата с выгодой выращивали ломкую фасоль, я обратился к человеку по имени Джон Портер, сельскохозяйственному консультанту, чтобы узнать его мнение. Джон Портер проинформировал меня, что ломкую фасоль широко выращивают на восточном берегу, в районе Палм-Бич, в области Гомстед. В центре западного берега. Но здесь, в Калузе, хороший урожай дают томаты, клубника, салат, цикорий, свекла, китайская капуста, — но не ломкая фасоль. Затем он удивил меня вопросом, имеет ли это отношение к Эвери Бериллу.

Оказалось, что Берилл приходил к нему года три назад и задавал почти те же вопросы, что и я. У Берилла была идея засадить свои пятнадцать акров ломкой фасолью и продавать свою продукцию только на местных рынках. Портер сказал ему, что ломкую фасоль здесь можно выращивать, но что она лучше растет на почвах, богатых органическими веществами. Кроме того, ее выращивают преимущественно на восточном берегу еще и потому, что там есть оборудование для сбора урожая и торговли, а здесь, в Калузе, нет механизации, а сбор урожая вручную обойдется вдвое дороже.

Он продолжал отговаривать Берилла, объясняя, что предварительные затраты — подкормка, удобрения, ядохимикаты для опрыскивания и опыления, ремонт и обслуживание, лицензии, страховка и так далее — составят примерно 450 долларов на один акр в год. Добавив к этому затраты на сбор урожая и продажу — переборку и упаковку, погрузку, отправку, вознаграждение маклеру и так далее, — которые составят 228 долларов на акр в год, получим общую сумму затрат 678 долларов в год. Берилл рассчитывал на урожай восемьдесят бушелей с акра и выручку 804 доллара с акра. Он отнял производственные затраты в сумме 678 долларов на акр, из которых он должен вычесть прибыль на капитал, содержание управления, проценты на капитал и так далее. Короче говоря, разведение ломкой фасоли в этой части Флориды убыточно, и Портер сказал об этом Бериллу ясно и четко. Берилл настаивал на своем и, конечно, разорился. Теперь он старался всучить свое убыточное дело двадцатилетнему юнцу, который не отличает ломкую фасоль от львиного зева.

Как только я получил эту информацию, я позвонил Мак-Кинни, в точности передал ему то, что узнал, и предостерег от заключения сделки. Мак-Кинни в ответ рассказал мне то же самое, что Берилл говорил Портеру три года назад: он-де знает, как сделать выращивание ломкой фасоли в этом районе страны прибыльным. Я привел ему все факты и цифры, но он настаивал на своем: надо пригласить адвоката Берилла и уточнить детали сделки. Я никак не мог убедить его не делать этого. В прошлую пятницу Мак-Кинни пришел ко мне в контору, чтобы подписать документы. По просьбе Берилла он принес с собой четыре тысячи долларов наличными, как десятипроцентный взнос. Я спросил, не нуждается ли он в ссуде или другой финансовой помощи, чтобы рассчитаться в день подписания документов. Но он сказал, что у него есть тридцать шесть тысяч долларов наличными и он принесет их с собой в день заключения сделки. Я предложил ему вместо этого принести заверенный вексель или банковский чек и добавил, что наша контора просит неделю или десять дней на проверку водопроводной системы, отопления и электропроводки в доме, но он отказался от такой услуги. Я также настаивал на выяснении, не заражен ли участок муравьями и другими сельскохозяйственными вредителями. Но он от всего отказался. Учитывая соответствующие правовые процедуры и налоговый сбор, последний срок подписания документов был назначен на второе сентября.

Вот так.

— Четыре тысячи наличными, да? — спросил Блум.

— Да, — подтвердил я.

— Из сорока тысяч за покупку?

— Да.

— И он сказал, что намерен выплатить все наличными?

— Да, так он сказал.

— По-моему, это уйма денег, Мэтью.

— По-моему, тоже.

— Где двадцатилетний юнец может взять сорок тысяч долларов на покупку фермы?

— Не знаю.

— Большие деньги. — Блум задумался. — Что сразу приходит тебе в голову, Мэтью?

— Наследство? — предположил я.

— Вот в чем разница между адвокатом и полицейским. А я сразу подумал о наркотиках.

— Возможно.

— Только потому, что это Флорида и что юнца убили. Он не говорил, где взял деньги, а?

— Он не говорил, я не спрашивал.

— Двадцать лет, — сказал Блум, — и имеет сорок тысяч наличными. Знаешь, что я имел в двадцать лет? Костюм с двумя парами брюк, причем одна пара с дыркой. Кого интересует это в наше время? Чем поразил тебя этот юнец? Каково твое впечатление от него?

— Оба раза, когда мы встречались, он был хорошо одет. Пиджак и галстук подобраны со вкусом. Темные волосы, карие глаза, хорошее сложение… Выглядел как спортсмен или, по крайней мере, как человек, который заботится о своей фигуре и уделяет этому немало времени.

— Какой адрес он тебе дал? Дал он тебе домашний адрес?

— Я не помню точно. Это где-то на Стоун-Крэб-Кей. Он сказал, что снимает квартиру на Стоун-Крэб.

— Ты знаешь, Мэтью, во сколько эта квартирка обходилась ему? Та, в которой его нашли мертвым прошлой ночью? Он снимал ее за тысячу двести «устриц», — прости мне, Боже, я больше никогда не буду упоминать устриц, пока я жив, — тысяча двести… в месяц. Управляющий сказал, что он жил там с начала июня, снимая ее у парня из Питтсбурга. Таким образом, он уже выложил три шестьсот с июня месяца, не считая страховки. Он был достаточно богат, этот юнец, а?

— Полагаю, так.

— Интересно, каким образом он разбогател? — сказал Блум. — Может, именно из-за этого его искал убийца? Квартира была разгромлена, белье вывалено на пол, портьеры разрезаны, постель перевернута — как будто кто-то что-то искал. Может, это были тридцать шесть тысяч… а? И, может быть, убийца их нашел? Мак-Кинни должен был иметь наличность под рукой. Ты сказал, срок подписания документов был назначен на следующий месяц, не так ли?

— Да, на второе сентября.

— М-м-м, — промычал Блум и кивнул. — Я собираюсь сообщить его матери чуть позднее, ее имя есть в адресной книге. Я дам тебе знать, если окажется, что юнец недавно вошел в денежное дело. — Он улыбнулся и добавил: — Ты думаешь, он выиграл на скачках?



Мой компаньон Фрэнк сказал, что это мне урок, не надо лезть в драку из-за женщины. Дейл просто напрашивалась на скандал своей манерой одеваться. Я чуть было опять не полез в драку с Фрэнком, и опять из-за женщины.

Я сказал, что мы с Дейл расстались.

— Ты обречен терять женщин, — заметил Фрэнк, — это написано у тебя на лице. С женщинами ты чувствуешь себя человеком второго сорта. Мне нравилась твоя бывшая жена, Сьюзен. И почему ты ушел от нее после инцидента с той воркующей блондинкой — выше моего понимания. — Он имел в виду Агату Хеммингс, которая стала причиной разрыва между мной и Сьюзен. Эта леди развелась с мужем, вышла замуж за другого и уехала в Тампу. — Не то что мне не нравится Дейл, — сказал Фрэнк, — Дейл очень милая язвительная леди. Но я могу найти подход к ней, а ты, Мэтью, — нет. Как обращаться с женщинами, я постиг в Нью-Йорке в ранней юности. Видишь, как прекрасно я лажу с Леоной. И это потому, что еще в семнадцать лет я составил себе десять заповедей того, как нужно обращаться с женщинами. Я всегда строго соблюдаю эти заповеди, Мэтью, в них изложены принципы того, как мужчина должен обходиться с женщиной, если хочет наслаждаться жизнью. Как ты обращался с Дейл, Мэтью?

— Это не твое дело.

— Я думал, мы компаньоны, — сказал Фрэнк.

— Я чувствую себя ужасно.

— Почему бы тебе не пойти домой?

— У меня срочная работа.

— Ты своим видом распугаешь всех наших клиентов. Позволь мне изложить для тебя мои заповеди.

— Нет, не нужно.

— Лошадка уже убежала, и нет смысла запирать ворота конюшни, — изрек Фрэнк, — но будут другие женщины, я уверен, и тебе надо знать, как с ними обходиться.

— Не хочу знать твои заповеди, — упорствовал я.

— Я напишу их для тебя. У нас с Леоной идеальный брак только благодаря этим заповедям. Мы женаты пятнадцать лет, и ты думаешь, все было гладко?

— Я не знаю, как было. Это твое дело, Фрэнк.

— Я напишу их для тебя, — настаивал Фрэнк. — И попрошу Синтию отпечатать.

— Не беспокойся, не нужно.