Это уже конкретные угрозы. Но и тут Павел своего отношения не показал, казалось, его интересует все, о чем думает Митя:

Дэрин не сводила глаз со вспышек светового сигнала.

14 февраля [1935 г.]

— Они готовятся поднять нас на борт. Мастера Клоппа — сразу к хирургу!

– Собственно, почему вы заинтересованы? У нас проходите как свидетель, мы вас даже не подозреваем.

Прогнозы Энгельса всегда оптимистичны. Они нередко опережают действительный ход дальнейшего развития. Мыслимы ли, однако, вообще исторические прогнозы, которые, по французскому выражению, не сжигали бы некоторые посредствующие этапы? В последнем счете Э[нгельс] всегда прав. То, что он в письмах к Вишневецкой[44] говорит о развитии Англии и Соед. Штатов, полностью подтвердилось только в послевоенную эпоху, 40-50 лет спустя, но зато как подтвердилось! Кто из великих людей буржуазии хоть немного предвидел нынешнее положение англо-саксонских стран? Ллойд Джорджи[45], Болдвины[46], Рузвельты[47], не говоря уже о Макдональдах, кажутся и сегодня еще (сегодня даже больше, чем вчера) слепыми щенками рядом со старым, дальновидным Энгельсом. Какой нужно иметь медный лоб всем этим Кейнсам[48], чтоб объявлять прогнозы марксизма опровергнутыми.

— Тогда, получается, мы с Гансом вам больше и не нужны, — подытожил Алек, протягивая руку. — Пора прощаться.

– Честно ответить?

* * *

— Ну какое тебе «прощаться»! — умоляюще глядя на него, сказала Дэрин. — Да ты мимо тех шагоходов и шагу не сделаешь! Я тебе клянусь: я не позволю капитану заковать тебя в кандалы. Если он это сделает, я этими вот руками их разорву!

– Конечно.

Насколько могу судить по присланным мне газетам, сталинские лакеи во Франции (Торез и К°) заключили прямой комплот с правыми социал-демократическими вождями для кампании против \"троцкистов\", начиная с организации молодежи[49]. Сколько времени Сталин-Бухарин именовали нас \"социал-уклоном\", а затем социал-фашистами! Несмотря на всю разницу исторической обстановки, блок Блюма-Кашена и их совместная борьба против \"троцкизма\" удивительно напоминает блок Керенского-Церетели[50] (1917 г.) и их травлю большевизма[51]. Черты сходства - в ограниченной природе \"радикального\" мелкого буржуа, в его страхе перед грозной обстановкой, его растерянности при виде ускользающей почвы, в его ненависти к тем, которые вслух характеризуют его и предсказывают ему его судьбу.

Алек, как когда-то, задумчиво посмотрел на свою руку. А потом его зеленые глаза встретились с глазами Дэрин. Они долго, неотрывно смотрели друг на друга — пока от рева двигателей воздушного судна у Дэрин не побежали по коже мурашки.

– Допустим, я не доверяю нашей правоохранительной системе, знаю, что в этой структуре показатели важнее истины. Пусть это распространено в низшем звене, так ведь никто не даст гарантии, что и верха не заражены. Потребуют срочно предоставить преступника, я не стану козлом отпущения, а?

— Пойдем со мной, — произнесла она, беря его за руку. — Помнишь, в ту ночь, прежде чем бежать, ты сказал, как прикипел душой к «Левиафану». Твое место здесь.

– На вас плохо действуют СМИ, – резюмировал Павел.

Разница в том - и разница, увы, не малая, - что: а) консервативные рабочие организации (SFIO[52], CGT[53]) играют во Ф[ранции] несравненно большую роль, чем играли в 1917 г. в России; б) большевизм скомпрометирован постыдной карикатурой сталинской партии; в) весь авторитет Совет[ского] гос[ударства] пущен в дело на дезорганизацию и демократизацию пролетарского авангарда. Историческая битва во Франции еще не потеряна. Но фашизм имеет в лице Блюма и лакеев Сталина неоценимых помощников. Торез вывернул наизнанку все доводы, аргументы и методы Тельмана[54]. Но и вывернутая наизнанку политика сталинизма остается по существу той же. В Германии два аппарата - соц[иал]-дем [ократический] и [коммунистический] - своей показной, перекошенной, не соблюдавшей пропорций шарлатанской борьбой отвлекли внимание рабочих от надвигавшейся опасности; во Франции те же два аппарата пришли к соглашению относительно иллюзий, которыми можно отвлекать внимание рабочих от реальности. Результат тот же!

Алек взволнованно смотрел на воздушный корабль. По глазам было видно, что чувство его не угасло.

– Когда нечего возразить, стрелки переводят на СМИ, – пессимистично заявил Митя. – Я все сказал, могу ли теперь быть свободным?

* * *

— Быть может, бежать без моих людей мне действительно нет смысла, — задумчиво произнес он.

– Можете.

Честный, неподкупный, национальный Temps обличает: \"Политические машины чаще всего бывают лишь искусственным облаком, за которым скрывается личная заинтересованность\"[55]. Смесь квакера с Тартюфом, но и квакер и Тартюф модернизированы соответственно эпохе Устрика[56]-Ставиского[57]. Орган \"Comi-te des Forges\"[58] обличает \"les interets particuliers\"![59] \"Comile des Forges\" подчиняет своим интересам всю французскую печать. Ни одна радикальная газета не смеет, например, ничего напечатать. по поводу того фашистского клерикального террора, который царит в госпиталях Comite des Forges против революционных рабочих: в случае уличения их выбрасывают накануне операции. Редактор дем [окрэтической] газеты, радикал-социалист, франкмасон. и пр. отвечает: \"Ничего не могу напечатать; в прошлом году за заметку против кого-то из Com [ite] de[s] F[orges] моя газета - через [агентство] Havas - была лишена объявлений на 20000 фр.\" Как же официозу де Венделя[60] не обличать \"особые интересы\" во имя национального блага!

— Mein Herr, — подал голос Бауэр, — Graf Volger befahl mir…[17]

После ухода молодого человека Феликс поднял плечи и в этом неудобном положении умудрился покачать головой, словно что-то отрицал, Павел догадался:

– Не нравится тебе Митя?

В 1925 (или 1924 г.?) Красин[61] в качестве советского полпреда во Франции вел переговоры с директором Temps и докладывал о них на зас[едании] Политбюро для получения необходимых директив. Предложения Temps были таковы: а) редакция через известное время посылает в Москву сотрудника, который начинает с критических, но спокойных по тону корреспонденции; б) в передовицах прекращается борьба против СССР; в) еще через неск[олько] месяцев (помнится, шесть) газета начинает вести дружественную СССР линию во внешней политике; г) корреспонденции из Москвы принимают благожелательный характер; д) во второй передовице - внутренняя политика - редакция сохраняет полную самостоятельность в критике большевизма; е) сов[етское] пр[авительство] платит Temps миллион франков в год. Красин начал с полумиллиона, дошел до 750 000 (на этом остановились переговоры) и спрашивал теперь Политбюро, идти ли дальше. Вопрос был решен отрицательно, не только ради экономии в валюте, но и по дипломати[ческим] соображениям: на соглашение с Фр[анцией] надежды тогда не было, разумнее было отложить операцию.

– Ну и счетчик, – обрел дар речи опер. – Не человек, а программное обеспечение. Искре повезло, что этот тип бросил ее, жаль только, она этого никогда не узнает.

Кто даст себе труд просмотреть Temps за 1933-34 год, тот увидит, что сделка была реализована полностью, лишь с запозданием на 9 лет*. Никто не поставит в вину советскому пр[авительству] тот факт, что оно покупает буржуазную прессу и старается при этом не переплатить. Гнусностью является то, что клика Сталина делает буржуазную печать орудием в борьбе против собственной партии. Московские телеграммы Temps по делу Кирова[62] представляют самое ядовитое выражение.

Павел о Мите составил свое мнение:

– Непонятный парень, не могу сказать – хороший он или плохой, наверное, где-то посередине, как все. Бог с ним. Ты-то что думаешь о покушении на Сэру?

* Я затрудняюсь, как уже было оказано, отнести переговоры Красина к 1924 или 1925 году (в Москве я установил бы дату без труда). В 1924 году директором Temps был Emille Herbard, контрагент царского агента Рафаловича[63]. В 1925 г. Emilleя сменил старик Adrien: такова скромная дань, которую разоблаченный порок уплатил добродетели. Полагаю, что, независимо от даты,. Красин вел переговоры с Emilleем, но ручаться не могу: в тот период я персональной стороной дела не интересовался, да и сейчас она не имеет значения. Temps есть Temps. Поколения сменяются, подкупность остается.

– Для начала давай посмотрим запись видеорегистратора.

Давно известно, что \"троцкисты\" являются \"авангардом контрреволюционной буржуазии\". Это доказано не столько латвийским консулом[64], сколько другими европейскими и американскими консулами, отказывающими мне в визе. Однако незачем выходить из рамок дела Кирова, чтобы определить, как располагаются симпатии (или интересы, что, впрочем, одно и то же) буржуазии.

Павел согласно кивнул, поднял крышку ноутбука, в то же время Феликс, взяв свой стул, переместился к нему. Пока компьютер загружался, оба ждали молча, обрабатывая информацию Мити. Запись просмотрели два раза, но лица предполагаемого убийцы не увидели, хотя бежал он прямо на камеру. Во-первых, когда приблизился, попал в плотную тень, а дело было не днем, во-вторых, на его шее был шарф, а на голове кепка с большим козырьком, обе вещи не хуже маски закрывали лицо.

– Знаешь, она такая беспросветная дура, – заговорил о Сэре Феликс, – могла по глупости влезть в чужую историю, не связанную с нашим делом, и получить ответку. Это как один из вариантов.

Клевета Сталина на Зиновьева - Каменева, несмотря на свою явную лживость, была воспроизведена без критики всей французской печатью. Мое фактическое заявление насчет моего незнакомства с \"консулом\" не было напечатано ни одной \"буржуазной газетой во Франции. Особенно поучительна информация Temps. Московский корреспондент несколько раз успокаивал читателей этой газеты заверением, что все группы, которые ныне громит Сталин, стоят влево от него и что нет, следовательно, оснований тревожиться. Тот же корреспондент три раза (!) сообщал по телеграфу, будто консул соглашался передать письма Троцкому, тогда как на самом деле консул выпрашивал такое письмо. Моя сухая фактическая поправка редакцией Temps напечатана не была. Тот же корреспондент превратил Евдокимова[65] в \"троцкиста\", а в одной из позднейших телеграмм говорил о \"тройке\" (troika) Троцкий-Зиновьев-Каменев, чтобы заставить забыть о \"тройке\" Сталин-Зиновьев-Каменев. И т. д., без конца. Находчивый журналист, как и ег,о газета, знает что делает. В конце концов Temps выполняет в этой области ту же работу, что и LeHumanite, только осторожнее, умнее, тоньше. Кто из них бескорыстнее, судить нелегко. Думаю все же, что L\'Humanite обходится дешевле.

– Принято. Еще версия?

* * *

– Еще? Этот Митя… я, конечно, не допускаю, но чисто гипотетически… может быть, он прав? Мы-то на совещаниях трепались…

10 октября 1888 г. Энгельс писал в Нью-Йорк:

– Докладывали, – поправил его Терехов.

\"Во Франции радикалы в правительстве делают из себя дураков больше, чем можно было предположить. В том, что касается рабочих, они отказываются от своей программы полностью и выявляют себя как чистые оппортунисты. Они вытаскивают из огня оппортунистические каштаны и занимаются стиркой грязного белья. Это было бы прекрасно, если б не было Буланже66 и если б массы не загонялись этим, в порядке принуждения, в его объятия\"[67].

Павел заметно огорчился, мысль, мягко говоря, неприятна – кто бы спорил! А Феликс упрям и как будто дразнил Терехова:

Эти строки кажутся написанными для наших дней. В 1934 г. радикалы оказались так же неспособны править Францией, как в 1883, и как тогда, они пригодны лишь на то, чтоб тащить для реакции каштаны из огня. Все это было бы прекрасно, если б налицо была революционная партия. Но ее нет. Хуже того, есть ее отвратительная карикатура. И радикалы гонят массы в сторону фашизма, как полстолетия тому назад в сторону буланжизма.

– Вот-вот, докладывали… Паша, какого черта лоб хмуришь? Что, в вашей среде не продаются, не вредят следствию, все как один – святые?

– А в вашей? – вернул ему вопрос Павел.

В этих условиях сталинцы заключают с радикалами блок \"против фашизма\" и навязывают этот блок социалистам, которые даже мечтать не смели о таком подарке. В качестве полудрессированных обезьян сталинцы продолжают и сейчас брюзжать против картели: не парламентские сделки с радикалами, а \"Народный фронт\"[68] против фашизма! Кажется, будто читаешь официоз Шарантона[69]. Парламентская картель с радикалами, как ни преступна она с точки зрения интересов социализма, имеет или имела политический смысл с точки зрения избирательной и парламентской стратегии демократов-реформистов. Но какой смысл может иметь внепарламентский блок с парламентской партией, которая по самой своей социальной структуре не способна к какому бы то ни было внепарламентскому массовому действию: буржуазная верхушка партии боится, как огня, своей собственной массовой базы. Получить раз в четыре года голоса крестьян, мелких торговцев или чиновников - на это Эррио великодушно согласился. Но двинуть их на открытую борьбу значит вызвать духов, которых он боится гораздо больше, чем фашизма. Так называемый \"народный фронт\", т. е. блок с радикалами без внепарламентской борьбы, есть самое преступное издевательство над народом, какое только позволяли себе рабочие партии со времени войны, - а они позволяли себе многое. В то время, как Эррио держит стремя Фландену, а радикальный министр внутренних дел дрессирует полицию на подавление рабочих, сталинцы гримируют радикалов вождями народа, обещая совместно с ними раздавить фашизм, который политически питается, главным образом, фальшью и ложью, радикализма. Разве же это не сумасшедший дом?

– Про нашу я говорил, ты разве страдаешь провалами в памяти? Мы не имеем права сбрасывать со счетов версию Мити, несмотря на мою неприязнь к нему. Но если это так… дело наше дрянь, побеждает тот, у кого власть.

Если б неизбежная расплата за эти преступления - и какая страшная расплата! - пала только на клику сталинских лакеев, наемных авантюристов, бюрократических циников, можно было бы только сказать: поделом! Но беда в том, что расплачиваться придется рабочим.

– Или тот, кто хитер. Если заметил, я не открываю все карты на совещаниях, кстати, говорил – почему.

Особенно кошмарным кажется тот факт, что под видом марксизма и большевизма угнетенным массам, ищущим выхода, преподносятся идеи, на борьбе с которыми сложился марксизм и вырос большевизм. Поистине Vernunft wird Unsinn, Wohltat - Plage![70].

– Таким, Паша, ты мне больше нравишься. Но! Третья версия: не сам ли Митя является прямым участником данной истории с убийствами?

– Ого… – только и вымолвил Павел.

Вся серьезная буржуазная печать поддерживает, прикрывает, защищает вооруженные лиги. Буржуазия окончательно прониклась сознанием их необходимости и спасительности. Экономические трудности слишком велики. Революционные возмущения возможны, даже неизбежны. Полиции недостаточно. Пускать в дело войска, особенно при годичном сроке обучения, слишком рискованно: войска могут колебнуться. Что может быть надежнее специально подобранных и натасканных фашистских отрядов? Они не колебнутся и не позволят колебнуться армии. Мудрено ли, что буржуазия обеими руками держится за свои вооруженные лиги?

– Уж очень рьяно он принял участие в Сэре. Ехал, видите ли, увидел нас и ее на перекрестке, подумал-посчитал, встретился, отвез домой… Остальное ты знаешь: она в больнице с ранением. Есть над чем пораскинуть мозгами, есть.

А Блюм просит буржуазное правительство о маленьком одолжении: разоружиться. Только и всего. Изо дня в день Поль-Форы, Веланы-Котурье, Зеромские[71] повторяют это глупое и постыдное \"требование\", которое должно только укреплять уверенность фашистов в своем завтрашнем\' дне. Ни один из этих опереточных героев не понимает серьезности положения. Они обречены.

– А как объяснишь поспешный побег из подъезда Сэры мужчины?

Час ночи. Давно я не писал в такой поздний час. Я пробовал уже несколько раз ложиться, но негодование снова поднимало меня.

– А если это постановка? – не сдавался Феликс, причем увлекся, да так, что подскочил с места и стал ходить, одновременно рассуждая: – Речь ведь не идет о преступнике-маньяке! Мы имеем дело с преступлениями, «совершенными группой лиц по предварительному сговору», в наличии похищение, групповое изнасилование, убийства. А это статья… просто жуть, тянет на пожизненное для каждого фигуранта. Почему же Митя не может быть участником данной группы? Он продемонстрировал чудеса предусмотрительности! Отвез Сэру домой, не уехал, а настроил регистратор на девчонку, когда она шла к подъезду и… фактически зафиксировал свое алиби! И как по заказу у предполагаемого убийцы морда закрыта, даже когда убегал! Вдруг все было иначе?

Во время холерных эпидемий темные, запуганные и ожесточенные русские крестьяне убивали врачей, уничтожали лекарства, громили холерные бараки. Разве травля \"троцкистов\", изгнания, исключения, доносы - при поддержке части рабочих - не напоминают бессмысленные конвульсии отчаявшихся крестьян? Но на этот раз дело идет о пролетариате передовых наций. Подстрекателями выступают \"вожди\" рабочих партий. Громилами - небольшие отряды. Массы растерянно глядят, как избивают врачей, единственных, которые знают болезнь и знают лекарство.

– Ну и как было? Я слушаю.

16 февраля [1935 г.]

Феликс с подозрением взглянул на Павла, но убедился, что тот совершенно серьезен, в его глазах нет насмешки, уселся напротив и продолжил:

Temps печатает очень сочувственную телеграмму своего московского корреспондента о новых льготах колхозникам, особенно в области обзаведения собственным крупным и мелким скотом. Подготовляются, видимо, и дальнейшие уступки мелкобуржуазным тенденциям крестьянина. На какой линии удастся удержаться нынешнему отступлению, предсказать пока трудно. Самое отступление, вызванное крупнейшими бюрократическими иллюзиями предшествующего периода, нетрудно было предвидеть заранее. C осени 1929 года Бюллетень рус[ской] оппозиции забил тревогу по поводу авантюристских методов коллективизации. \"В ажиотаже несогласованных темпов заложен элемент неизбежного кризиса в ближайшем будущем\". Дальнейшее известно: истребление скота, голод 1933 года, несчетное количество жертв, серия политических кризисов. Сейчас отступление идет полным ходом. Именно поэтому Сталин снова вынужден рубить все и всех, кто слева от него.

– Мы же не видели, как убийца всадил нож в живот Сэры. А видели, как Митя побежал к подъезду сразу, как только девчонка и неизвестный зашли в него, так? Посчитай, сколько секунд не было предполагаемого киллера – мизер. Он выскочил, свалив Митю, упал сам и оба…

Революция по самой природе своей вынуждена бывает захватить большую область, чем способна удержать: отступления тогда возможны, когда есть откуда отступать. Но этот общий закон вовсе не оправдывает сплошной коллективизации. Ее несообразности были результатом не стихийного напора масс, а ложного расчета бюрократии. Вместо регулирования коллективизации в соответствии с производственно-техническими ресурсами; вместо расширения радиуса коллективизации - вширь и вглубь, в соответствии с показаниями опыта, - испуганная бюрократия стала гнать испуганного мужика кнутом в колхоз. Эмпиризм и ограниченность Сталина откровеннее всего обнаружились в его комментариях к сплошной коллективизации. Зато отступление совершается ныне без комментариев.

– Почти одновременно вскочили на ноги, – закончил Павел.

Temps, 16 февраля: \"Наши парламентарии собираются похоронить экономический либерализм. Неужели они не видят, что* этим готовят и свои собственные похороны и что если суждено умереть экономическим свободам, парламенту непременно придется последовать за ними в могилу?\"[72]

– Зачет, ты наблюдательный. Побежали подозреваемые в разные стороны, Митя – в подъезд. Почему не допустить, что он, уже ничем не рискуя, хотел убедиться, что Сэра мертва?

– Но вызвал «Скорую помощь», – напомнил Павел.

Замечательные слова! Не догадываясь о том, \"идеалисты\" из-Temps подписываются под одним из важнейших положений марксизма: парламентская демократия есть не что иное, как надстройка над режимом буржуазной конкуренции, стоит и падает вместе с нею. Но это вынужденное заимствование у марксизма делает политическую позицию Temps неизмеримо более сильной, чем позиция социалистов и радикал-социалистов, которые хотят сохранить демократию, дав ей \"другое\" экономическое содержание. Эти фразеры не понимают, что между политическим режимом и хозяйством отношения такие же, как между консервами и жестяной упаковкой.

– Так мы же не знаем, что там происходило, к примеру, кто-то помешал, вышел из квартиры мусор вынести.

Вывод: парламентская демократия так же обречена, как и свободная конкуренция. Вопрос лишь в том, кто станет наследником.

После довольно убедительной речи наступила пауза на некоторое время. Терехов мысленно задал себе вопрос: есть достаточно веские аргументы, чтобы версию Феликса отбросить за несостоятельностью? И ответил сам себе тоже мысленно, а вслух сказал:

17 февраля [1935 г.]

– Да-а… Умеешь ты слагать истории, талант.

Представим себе старого, не лишенного образования и опыта врача, который изо дня в день наблюдает, как знахари и шарлатаны залечивают насмерть близкого ему, старому врачу, человека, которого можно наверняка вылечить при соблюдении элементарных правил медицинской науки. Это и будет приблизительно то состояние, в каком я наблюдаю ныне преступную работу \"вождей\" французского пролетариата. Самомнение? Нет. Глубокая и несокрушимая уверенность!

– Я элементарно намекнул тебе, Паша, что любая версия, возникшая даже спонтанно, имеет все основания жить. А у нас не спонтанно возникли три версии, значит, что? Какая-то может оказаться правильной.

– Ясно. За Митей мы установим наблюдение, а с остальными…

Жизнь наша здесь очень немногим отличается от тюремного заключения: заперты в доме и во дворе и встречаем людей не чаще, чем на тюремных свиданиях. За последние месяцы завели, правда [радио]аппарат TSF, но это теперь имеется, кажись, и в некоторых тюрьмах, по крайней мере в Америке (во Франции, конечно, нет). Слушаем почти исключительно концерты, которые занимают ныне довольно заметное место в нашем жизненном обиходе. Я слушаю музыку чаще всего поверхностно, за работой (иногда музыка помогает, иногда мешает писать - в общем, можно сказать, помогает набрасывать мысли, мешает их обрабатывать) . Н[аталья] слушает, как всегда, углубленно и сосредоточенно. Сейчас слушает Римского-Корсакова[73].

Внезапно ворвался Женя Сорин – всклокоченный, помятый, прошел к столу, плюхнулся на стул и, прижав обе ладони к груди, честно признался:

TSF напоминает, как широка и разнообразна жизнь, и в то же время придает этому разнообразию крайне экономное и портативное выражение. Одним словом, аппарат, как нельзя лучше пригодный для тюрьмы.

– Это я! Извините, проспал, мы вчера до трех ночи с Левченко… У вас такие лица – что-то случилось, а я не знаю, да?

Тюремная обстановка.

– Случилось, – сказал Павел, поднимаясь с места. – Едем в больницу, выясним на месте, что с Сэрой.

18 февраля [1935 г.]

– В больницу? – переспросил Женя. – А что с ней?

В 1926 г., когда Зиновьев и Каменев, после трех с лишним лет совместного со Сталиным заговора против меня, присоединились к оппозиции, они сделали мне ряд нелишних предостережений.

– Подъем! – подтолкнул его Феликс. – По дороге узнаешь.

- Вы думаете, Сталин размышляет сейчас над тем, как возразить вам? - говорил, примерно, Каменев по поводу моей критики политики Сталина-Бухарина-Молотова в Китае, в Англии и пр. - Вы ошибаетесь. Он думает о том, как вас уничтожить.

?

- Морально, а если возможно, то и физически. Оклеветать, подкинуть военный заговор, а затем, когда почва будет подготовлена, подстроить террористический акт. Сталин ведет войну в другой плоскости, чем вы. Ваше оружие против него недействительно[74].

Тамара приехала в молодежный центр

В другой раз тот же Каменев говорил мне: \"Я его (Сталина) слишком хорошо знаю по старой работе, по совместной ссылке, по сотрудничеству в \"тройке\". Как только мы порвали со Сталиным, мы составили с Зиновьевым нечто вроде завещания, где предупреждаем, что в случае нашей \"нечаянной\" гибели виновным в ней надлежит считать Сталина. Документ этот хранится в надежном месте. Советую Вам сделать то же самое\".

Здание готовили к закрытию, и она попросила разрешения пробежаться по этажам в поисках дочери. Здесь Аня занимается пением третий месяц, да пусть хоть всем подряд занимается, лишь бы не шаталась по улицам вместе с агрессивными подростками. Тамара второй раз приехала сюда…

Зиновьев говорил мне не без смущения: \"Вы думаете, что Сталин не обсуждал вопроса о вашем физическом устранении? Обдумывал и обсуждал. Его останавливала одна и та же мысль: молодежь возложит ответственность лично на него и ответит террористическими актами. Он считал поэтому необходимым рассеять кадры оппозиционной молодежи. Но что отложено, то не потеряно ... Примите необходимые меры\".

А два часа тому назад она ждала Аню в фойе, не дождавшись, отправилась выяснять, где дочь. Удивлению не было границ: девочка сегодня на занятиях отсутствовала! Тамара звонила ей – вне зоны. Батарейка села! – осенило мать, после чего она рванула домой, полагая, что Анюта уже там.

Каменев был, несомненно, прав, когда говорил, что Сталин (как, впрочем, и он сам с Зиновьевым в предшествующий период) вел борьбу в другой плоскости и другим оружием. Но самая возможность такой борьбы была создана тем, что успела сложиться совершенно особая и самостоятельная среда советской бюрократии. Сталин вел борьбу за сосредоточение власти в руках бюрократии, за вытеснение из ее рядов оппозиции; мы же вели борьбу за интересы международной революции, противопоставляя себя этим консерватизму бюрократии и стремлению к покою, довольству, комфорту. При длительном упадке международной революции победа бюрократии, а следовательно, и Сталина, была предопределена. Тот результат, который зеваки и глупцы приписывают личной силе Сталина, по крайней мере его необыкновенной хитрости, был заложен глубоко в динамику исторических сил. Сталин: явился лишь полубессознательным выражением второй главы революции, ее похмелья.

– Ну-ну, самостоятельности захотелось? – разговаривала Тамара с воображаемой дочерью. – Я тебе всыплю, дрянь эдакая! То дерзит, то пару за парой получает, теперь до обмана докатилась. Где-то же она все это время находилась. Ничего, я тебя вылечу! Ты у меня получишь…

Во время нашей жизни в Алма-Ате (Центр[альная] Азия) ко мне явился какой-то советский инженер, якобы по собственной инициативе, якобы лично мне сочувствующий. Он расспрашивал об условиях жизни, огорчался и мимоходом очень осторожно спросил: \"Не думаете ли вы, что возможны какие-либо шаги для примирения?\" Ясно, что инженер был подослан для того, чтобы пощупать пульс. Я ответил ему в том смысле, что о примирении сейчас не может быть и речи: не потому, что я его не хочу, а потому, что Сталин не может мириться, он вынужден идти до конца по тому пути, на который его поставила бюрократия.

Ани не было и дома. Тамара звонила ей – опять вне зоны! Что это значит? Тут уж она не на шутку занервничала, не знала, куда ехать, что делать. Позвонила одной из подружек, та сказала, что Аня собиралась на урок пения. Значит, все-таки пение. Тамара вновь села в машину и поехала в молодежный центр, пробки ее просто выводили из себя! Столько времени потратила, что уже ни на что не рассчитывала, но с горем пополам добралась.

Чем это может закончиться?

И помчалась по этажам, их всего три. Во всех классах, которые не были заперты, она встречала темноту и пустоту. Заглядывала даже за шторы, предположив, что Анна могла там спрятаться от матери, Тамара ведь в коридорах звала ее по имени. Она не знала что и думать, спустилась вниз и, названивая дочери, дошла до автомобиля, не выпуская из руки смартфона.

Мокрым делом, - ответил я, - ничем иным Сталин кончить не сможет.

Вне зоны… вне зоны… Как мантра! Теперь только в правоохранительные органы… и тут вспомнила про Павла!

Моего посетителя передернуло, он явно не ожидал такого ответа и скоро ушел.

– Алло, Павел, это Тамара, – зачастила она, включив громкую связь, чтобы можно было одновременно управлять машиной. – Простите, что беспокою вас так поздно…

Я думаю, что эта беседа сыграла большую роль в отношении решения о высылке меня за границу. Возможно, что Сталин и раньше намечал такой путь, но встречал оппозицию в Политбюро. Теперь у него был сильный аргумент: Т[роцкий] сам заявил, что конфликт дойдет до кровавой развязки. Высылка за границу - единственный выход!

– Совсем не поздно, – услышала она его мягкий, бархатистый тембр. – Сейчас без пяти десять, я в такое время…

Те выводы, которые Сталин приводил в пользу высылки, были мною в свое время опубликованы в \"Бюллетене русской оппозиции\". (См.)[75]

– У меня пропала дочь! – перебила она. – Помогите!..

Но как же Сталина не остановила забота о Коминтерне? Несомненно, он недооценил этой опасности. Представление е силе связано для него неразрывно с представлением об аппарате. Он начал полемизировать открыто только тогда, когда последнее слово было обеспечено за ним заранее. Каменев сказал правду: он вел борьбу в другой плоскости. Именно поэтому он недооценил опасности чисто идейной борьбы.

– Что?! – Павел явно принял новость близко к сердцу. – Как пропала? Когда? Где?

20 февраля [1935 г.]

– Не знаю! Она поехала в молодежный центр на урок пения, но не появлялась сегодня! На звонки не отвечает…

– Подругам звонили?

В течение 1924-1928 гг. возраставшая деятельность Сталина и его помощников направлялась против моего секретариата. Им казалось, что мой маленький \"аппарат\" является источником всякого зла. Я не скоро понял причины почти суеверного страха по отношению к небольшой (пять-шесть человек) группе моих сотрудников. Высокие сановники, которым их секретари составляли речи и статьи, всерьез воображали, что могут разоружить противника, лишив его \"канцелярии\". О трагической судьбе своих сотрудников я рассказал в свое время в печати: Глазман[76] доведен по самоубийства, Бутов умер в тюрьме ГПУ, Блюмкин[77] расстрелян, Сермукс и Познанский - в ссылке.

– Конечно! Я всех…

Сталин не предвидел, что я смогу без \"секретариата\" вести систематическую литературную работу, которая, в свою очередь, может оказать содействие созданию нового \"аппарата\". Даже и очень умные бюрократы отличаются в известных вопросах невероятной ограниченностью!

– Вы где сейчас? – теперь перебил он.

– За рулем. Еду домой из молодежного центра, я два раза там была, искала Аню… а теперь не знаю, что делать.

Годы новой эмиграции, заполненные литературной работой и перепиской, создали тысячи сознательных и активных единомышленников в разных странах и частях света. Борьба за Четвертый Интернационал[78] бьет рикошетом по советской бюрократии. Отсюда - новая полоса длительного перерыва - кампания против троцкизма. Сталин сейчас дорого бы дал, чтобы повернуть назад решение о высылке меня за границу: как заманчиво было бы поставить \"показательный\" процесс. Но прошлого не возвратишь. Приходится искать путей ... помимо процесса. Разумеется, Сталин ищет их (в духе предупреждений Каменева-Зиновьева). Но опасность разоблачения слишком велика: недоверие рабочих Запада к махинациям Сталина могло только усилиться со времени дела Кирова. К террористическому акту (вернее всего, при содействии белых организаций, где у ГПУ много своих агентов, или при помощи франц[узских] фашистов, к которым дорогу найти нетрудно) Сталин наверняка прибегнет в двух случаях: если надвинется война или если его собственное положение крайне ухудшится. Может, конечно, найтись и третий случай, и четвертый... Затрудняюсь сказать, насколько сильный удар нанес бы такого рода террористический акт Четвертому Интернационалу; но на Третьем он во всяком случае поставил бы крест ...

– Фотографии дочери есть? Чтобы анфас и профиль, желательно сразу в цифре…

Поживем - увидим. Не мы, так другие.

– В смартфоне! Много.

* * *

– Тогда подъезжайте к моему дому. Позвоните сразу, как только приедете, я спущусь.

Раковский милостиво допускается на торжественные собрания и рауты с иностранными послами и буржуазными журналистами. Одним крупным революционером меньше, одним мелким чиновником больше!

Чувствуя поддержку, которой как таковой еще не было, Тамара реально окрепла духом и помчалась по улицам города с изменчивой дамой – надеждой, норовившей умереть от одной плохой мысли.

* * *

Она сокращала расстояние, как могла, да вот беда – город знала плохо, за пять лет не вписалась в него, не было желания изучить улицы, вообще ни на что не было желания. Депрессия – вот причина! Из-за нее и дочь неизвестно где сейчас, потому что мама лелеяла свою депрессию, купалась в ней, ведь быть несчастной – это так нуарно, декаданс во все времена в моде.

Жиромский[79] хочет объединиться со Сталиным. Otto Bauer[80], как пишут, собирается в Москву. И то, и другое вполне объяснимо. Все перепуганные оппортунисты Второго Интернационала должны тяготеть ныне к советской бюрократии. Им не удалось приспособиться к рабочему государству. Суть их природы - приспособление, склонение перед силой. Революции они никогда не сделают. Нужен новый отбор, новое воспитание, новый закал, - новое поколение.

– Господи! – взмолилась Тамара, остановившись на светофоре. – Я не достойна Твоего внимания, но прошу! Верни мне мою Аньку! Пожалуйста! Я все изменю. И сама изменюсь. Господи!.. Только бы ничего плохого…

6 марта [1935 г.]

Наконец затормозила во дворе Павла, после звонка из подъезда он вышел тотчас. Тамара привыкла видеть его в спортивной форме, в цивильной одежде не встречала, а потому узнала не сразу, только когда он подошел. Однако Павел открыл дверцу со стороны водителя, заявив Тамаре в ультимативной форме:

Больше двух недель, как я не прикасался к дневнику: нездоровье и спешная работа. Последний Conseil national81 французс-кой социалистической партии свидетельствует о силе давления, под которым находится парламентская верхушка. Леон Блюм признал, что в Туре, в 1920 г.[82], он не вполне правильно понимал проблему завоевания власти, когда считал, что раньше должны быть созданы условия социализации, а затем ... но зачем после этого бороться за власть, если \"условия социализации\" можно создать и без нее. Или Б[люм] имеет в виду экономические, а не политические условия? Но эти условия не создаются, а разрушаются затяжной борьбой за власть: капитализм не развивается, а загнивает. Б[люм] не понимает положения и сейчас, после отказа от своих турских взглядов. К революционной борьбе за власть мы вынуждены, по его словам, не общим состоянием капитализма, а угрозой со стороны фашистов, которые выступают у него не как продукт разложения капитализма, а как внешняя опасность, ставящая под удар мирную социализацию демократии (старая иллюзия Жореса)[83].

– Двигайтесь, машину поведу я. В вашем состоянии за руль садиться противопоказано.

Если вожди буржуазии слепы по отношению к законам упа-дочного капитализма, то это понятно: умирающий не хочет и не может отдавать себе отчет в этапах собственного умирания. Но слепота Блюма и К° ... она, пожалуй, лучше всего доказывает, что эти господа являются не авангардом пролетариата, а лишь левым и наиболее перепуганным флангом буржуазии.

Почему-то она смутилась, передвинулась на место рядом с водителем, наблюдая искоса за ним, как бы знакомясь заново (вот что такое другая одежда – будто незнакомец рядом).

После мировой войны Блюм считал (да и сейчас, по существу, считает), что условия для социализма еще не готовы. Какими же наивными мечтателями были Маркс и Энгельс, которые во вторую половину XIX столетия ждали соц[иалистической] революции и готовились к ней!

– Пристегнитесь, – напомнил он. – Сначала еще раз заедем к вам домой, может, ваша дочь уже пришла. Кстати, а где ваш муж, дома?

– У любовницы, – отмахнулась Тамара.

Для Б[люм]а существует (поскольку для него вообще что-либо существует в этой области) какая-то абсолютная экономическая \"зрелость\" общества для социализма, которая определяется сама собою, одними своими объективными признаками. Против этого механически-фаталист[ского] представления я вел борьбу уже в 1905 г. (см. \"Итоги и перспективы\"). После того произошла Октябрьская революция (если не говорить обо всем остальном!), а эти парламентские верхогляды ничему не научились!

– Что?! – Павел дал по тормозам, к счастью, они не выехали со двора на проезжую часть. Он повернулся к ней и с подозрением спросил: – У какой любовницы?

7 марта [1935 г.]

– У обыкновенной. Вы что, никогда не слышали про любовниц?

В протоколах объединенного июль-августовского пленума ЦК и ЦКК за 1927 г. (кажется, именно в этих протоколах) можно прочитать (кому эти секретные протоколы доступны) особое заявление М. Ульяновой[84] в защиту Сталина. Суть заявления такова: 1) Ленин порвал незадолго до второго удара личные отношения со Сталиным по чисто личному поводу; 2) если б Ленин не ценил Сталина как революционера, он не обратился бы к нему с просьбой о такой услуге, какой можно ждать только от настоящего революционера. В заявлении есть сознательная недосказанность, связанная с одним очень острым эпизодом. Я хочу его здесь записать.

– Слышал. Я никогда не видел, чтобы жены говорили про любовниц, как о вполне нормальном явлении.

Сперва об М. И. Ульяновой, младшей сестре Ленина, по-домашнему \"Маняше\". Старая дева, сдержанная, упорная, она всю силу своей неизрасходованной любви сосредоточила на брате Владимире. При жизни его она оставалась совершенно в тени: никто не говорил о ней. В уходе за В. И. она соперничала с Н. К. Крупской[85]. После смерти его она выступила на свет, вернее сказать, ее заставили выступить. Ульянова по редакции \"Правды\" (она была секретарем газеты) была тесно связана с Бухариным, находилась под его влиянием и вслед за ним втянута в борьбу против оппозиции. Ревность Ульяновой началась, помимо ее ограниченности и фанатизма, еще соперничеством с Крупской, которая долго и упорно сопротивлялась кривить душой. В этот период Ульянова стала выступать на партийных собраниях, писать воспоминания и пр., и надо сказать, что никто из близких Ленину лиц не обнаружил столько непонимания, как эта беззаветно ему преданная сестра. В начале 1926 г. Крупская (хотя и ненадолго) окончательно связалась с оппозицией (через группу Зиновьева-Каменева). Именно в это время фракция Сталина-Бухарина всячески приподнимала, в противовес Крупской, значение и роль М. Ульяновой.

– Мне сейчас не до пассий мужа, я хочу найти дочь – это главное, остальное ерунда, мелочи. Павел, поехали!

В моей автобиографии[86] рассказано, как Сталин старался изолировать Ленина во второй период его болезни (до второго удара). Он рассчитывал на то, что Ленин уже не поднимется, и стремился изо всех сил помешать ему подать свой голос письменно. (Так, он пытался помешать напечатанию статьи Ленина об организации Центр[альной] Конт[рольной] Комис[сии] для борьбы с бюрократизмом, т. е. прежде всего с фракцией Сталина). Крупская являлась для больного Ленина главным источником информации. Сталин стал преследовать Крупскую, притом в самой грубой форме. Именно на этой почве и произошел конфликт. В начале марта (кажись, 5-го) 1923 года Ленин написал (продиктовал) письмо Сталину о разрыве с ним всяких личных и товарищеских отношений. Основа конфликта имела, таким образом, совершенно не личный характер, да у Ленина и не могла быть личной ...

Анечка не пришла домой, он привез Тамару в отделение полиции, заставил принять заявление о пропаже ребенка. Пригодились фотографии девочки, их разослали всем, кто сегодняшнюю ночь проведет на дежурстве. Павел лично переговорил с патрульными службами, чтобы останавливали подозрительные автомобили, проверяли салоны и багажники, особенно тщательному осмотру приказал подвергнуть машины, следующие из города. Все.

– Тамара, теперь остается только ждать, – сказал он.

Какую же просьбу Ленина имела в виду Ульянова в своем письменном заявлении? Когда Ленин почувствовал себя снова хуже, в феврале или в самые первые дни марта, он вызвал Сталина и обратился к нему с настойчивой просьбой: доставить ему яду. Боясь снова лишиться речи и стать игрушкой в руках врачей, Ленин хотел сам остаться хозяином своей дальнейшей судьбы[87]. Недаром он в свое время одобрял Лафарга[88], который предпочел добровольно \"jon the majority\"[89], чем жить инвалидом.

Павел привез ее к дому, предложил загнать машину в гараж, но она махнула рукой, устало вымолвив:

М. Ульянова писала: \"С такой просьбой можно было обратиться только к революционеру\" ... Что Ленин считал Сталина твердым революционером, это совершенно неоспоримо. Но одного этого было бы недостаточно для обращения к нему с такой исключительной просьбой. Ленин, очевидно, должен был считать, что Сталин есть тот из руководящих революционеров, который не откажет ему в яде. Нельзя забывать, что обращение с этой просьбой произошло за несколько дней до окончательного разрыва. Ленин знал Сталина, его замыслы и планы, его обращение с Крупской, все его действия, рассчитанные на то, что Ленину не удастся подняться. В этих условиях Ленин обратился к Сталину за ядом. Возможно, что в этом месте - помимо главной цели - была и проверка Сталина, и проверка натянутого оптимизма врачей. Так или иначе, Сталин не выполнил просьбы, а передал о ней в Политбюро. Все запротестовали (врачи еще продолжали обнадеживать), Сталин отмалчивался ...

– Да черт с ней. Спасибо вам, Павел… вы… хороший человек.

В 1926 г. Крупская передала мне отзыв Ленина о Сталине: \"У него нет самой элементарной человеческой честности\". В завещании выражена, в сущности, та же самая мысль, только осторожнее. То, что было тогда в зародыше, только теперь развернулось полностью. Ложь, фальсификация, подделка, судебная амальгама приняли небывалые еще в истории размеры и, как показывает дело Кирова, непосредственно угрожают сталинскому режиму.

Он попрощался и пошел к выходу со двора, а она смотрела ему вслед до тех пор, пока не скрылся. Потом уселась прямо на единственную ступеньку у своего подъезда, низкую – из-за этого неудобную, подперла ладонями лицо и смотрела в проем, куда ушел Павел.

9 марта [1935 г.]

Думала она о том, почему так произошло, о досадных ошибках, которые совершаются по глупости, неопытности, недальновидности. А человек за все платит – мысль не нова, но кому это в голову приходит? Сейчас надо принимать какое-то решение, в том проеме Тамара искала выход… и нашла. Она живо поднялась, села в машину, завела мотор.

Роман Алексея Толстого[90] \"Петр Первый\" есть произведение замечательное - по непосредственности ощущения русской старины. Это, конечно, не \"пролетарская литература\", - А. Толстой целиком взращен на старой русской литературе, да и на мировой, разумеется. Но несомненно, что именно революция - по закону контраста - научила его (не его одного) с особой остротой чувствовать русскую старину, с ее своеобычностью, неподвижной, дикой, неумытой. Она научила его чему-то большему: за идеологическими представлениями, фантазиями, суевериями находить простые жизненные интересы отдельных социальных групп и их социальных представителей. А. Толстой с большой художественной проницательностью раскрывает материальную подоплеку идейных конфликтов петровской России. Реализм индивидуальной психологии возвышается благодаря этому до социального реализма. Это несомненное завоевание революции как непосредственного опыта и марксизма как доктрины.

Как ни странно, внутри наступила адская пустота, будто сердце вынули. Это временно, мысли о дочери жгли огнем, потом снова пустота… Так и добралась до дома, а подъезд-то с кодовым замком. Тамара получила эсэмэску еще вчера, в ней все данные. Достав смартфон, нашла сообщение, набрала без проблем код, дверь и открылась – все в этом мире просто.

Mauriac[91] - фран[цузский] романист, которого я не знаю, \"академик\", что его плохо рекомендует - писал или говорил недавно: мы признаем СССР, когда он создаст новый роман, стоящий на уровне Толстого[92] и Достоевского[93]. Mauriac, видимо, - противопоставлял этот художественный идеалистический критерий марксистскому, производственному, материалистическому. На самом деле противоречия тут нет. В предисловии к своей книге \"Литература и революция\" я писал лет 12 тому назад: \"Успешное разрешение элементарных .. [94]. В этом смысле развитие искусства есть высшая проверка жизненности и значительности каждой эпохи\".

Взбежав на пятый этаж, она позвонила в квартиру, некоторое время ждала. Явилась мысль, что сейчас перед ней откроется не просто дверь, а возникнет тот Рубикон, который предстоит либо перейти, либо остаться на освоенном берегу. Услышав шаги за дверью, Тамара стала точно напротив глазка, чтобы хозяйка увидела ее. Пауза. Из квартиры не послышалось заветного «Кто?», а сразу щелкнули замки.

Роман А. Толстого ни в каком случае нельзя, однако, еще выставить как \"цветок\" новой эпохи. Выше уже сказано, почему. Те же романы, которые официально причисляются к \"пролетарскому искусству\" (в период полной ликвидации классов!), совершенно еще лишены художественного значения. В этом, конечно, нет ничего \"пугающего\". Для того, чтоб полный переворот всех социальных основ, нравов и понятий привел к художественной кристаллизации по новым осям, нужно время. Искусство всегда идет в обозе новой эпохи. А большое искусство - роман - особенно тяжеловесно.

Вот и Вероника в легком халатике до пят и нараспашку, под ним в коротенькой атласной сорочке с кружевами, отливающей алым оттенком. На красивом личике торжествующая улыбка, а Тамаре чихать, какие эмоции эту девку обуревают. Она потеснила ее, двинув тараном, та и отступила, давая дорогу жене любовника, а может, охотно впустила в квартиру.

Что нового большого искусства еще нет, это факт вполне естественный, пугать он, как сказано, не должен и не может. Но могут испугать отвратительные подделки под новое искусство по приказу бюрократии. Противоречие, фальшь и невежество нынешнего \"советского\" бонапартизма, пытающегося безвозбранно командовать над искусством, исключают возможность какого бы то ни было художественного творчества, первым условием которого является искренность. Старый инженер может еще нехотя строить турбину - она будет не первоклассной, именно потому, что сделана нехотя, но свою службу сослужит. Нельзя, однако, нехотя написать поэму.

Здесь неплохо поработал дизайнер, выбрав неброский стиль минимализма, смягчив пастельными тонами. Тамара осмотрелась и нашла дверь; решив, что за нею спальня и именно там находится Ролан, она решительно направилась туда.

А. Толстой, не случа[йно] отступил к концу XVII - началу XVIII века, чтоб иметь необходимую художественную свободу.

Ничего не подозревая, он лежал на широкой кровати и смотрел телевизор. Торс обнажен (однако в постель не ложатся в брюках и пиджаках), нижняя часть прикрыта, правда, одно колено торчало из-под одеяла, видно, жарко мужу после секс-гимнастики. В руке он держал длинный стакан с соком, в общем, ему хорошо, комфортно. Тамара остановилась в ногах, ждала, когда он посмотрит на нее.

10 [марта 1935 г.]

И Ролан медленно повернул голову… ну, это просто надо видеть. Разве можно описать его глаза, которые, казалось, вывалятся из глазниц? А как описать гамму перемен на лице – вспыхивающие и гаснущие пятна от белого до бордового цвета? Да, это шок, и довольно сильный. Когда человек гадит, он очень надеется, что предусмотрел все тонкости, сбоя не будет, а тут вдруг… пойман с поличным. Ролан еле отошел от шока (тут одно из двух дано: либо умереть, либо в себя прийти), и первый же его вопрос прозвучал удивительно глупо:

Просмотрел внимательно документы экономического плана CGT. Какое убожество мысли, прикрытое спешной бюрократической напыщенностью! И какая унизительная трусость перед хозяевами. Эти реформаторы обращаются не к рабочим с целью поднять их на ноги для осуществления своего плана, а к хозяевам с целью убедить их, что план имеет, в сущности, консервативный характер.

– Ты?! Это ты?!

– Нет, не я, моя тень, я давно стала тенью, – холодно и на одной ровной ноте произнесла Тамара. – Я бы никогда не пришла сюда, но пропала наша дочь.

На деле никакого \"плана\" нет, ибо хозяйственный план, в серьезном смысле слова, предполагает не алгебраические формулы, а определенные арифметические величины. Об этом нет, конечно, и речи: чтоб составить такой план, надо быть хозяином, т. е. иметь в своих руках все основные элементы хозяйства: это доступно только победоносному пролетариату, создавшему свое государство.

– Что?! Аня пропала… Как пропала?! Ты же должна…

Но и алгебраические формулы Жуо[95] и К0 должны бы прямо-таки поражать своей бессодержательностью и двусмысленностью, если б не знать заранее, что эти господа озабочены одним: отвлечь внимание рабочих от банкротства синдикального реформизма.

– Давай не будем про долги! – жестко оборвала его жена. – Я сделала все, чтобы ее нашли, настала твоя очередь приложить усилия. Одевайся.

18 марта [1935 г.]

Ролан хотел было откинуть одеяло и… замялся. Ну, конечно, в чужой постели он ведь не книжки читал, перед женой в наготе предстать постеснялся – какое целомудрие! Тамара бесстрастно бросила ему, уходя:

Вот уже скоро год, как мы подверглись атаке власти в Барбизоне[96]. Это было самое комичное qui pro quo[97], какое только можно себе представить. Операцией руководил Monseiur le pro-cureur de la Republique из Melun[98] - высокая особа из мира юстиции, - в сопровождении судебного следователя, greffier[99], пишущего от руки комиссара, Surete generale, сыщиков, жандармов, полицейских, в числе нескольких десятков. Честный Benno[100], \"molosse\"[101], разрывался на цепи, Stela[102] вторила ему из-за дома.

– Подожду тебя в той комнате.

Прокурор заявил мне, что вся эта армия прибыла по поводу... украденного мотоцикла. Все было шито белыми нитками. Рудольф[103], мой немецкий сотрудник, привез на мотоцикле почту. У него потух фонарик в пути. К этому придрались жандармы, давно искавшие повода пробраться на нашу таинственную дачу ...

Вероника сидела на диване, поджав ногу под себя, вторая свешивалась вниз – ею девушка болтала, показывая всем своим видом, что данная ситуация ей по нраву. Королевским жестом она указала на кресло и предложила гостье тоном светской львицы (на самом деле выглядела глупо):

21 марта [1935 г.]

– Присаживайтесь. Ролан всегда долго копается.

Весна, солнце жжет, уже дней десять как высыпали фиалки, крестьяне возятся в виноградниках. Вчера до полуночи слушали \"Валькирию\"[104] из Бордо. Двухлетний срок военной службы. Вооружение Германии. Подготовка новой \"последней\" войны. Крестьяне мирно срезают виноградную лозу, унаваживают полосы между линиями винограда. Все в порядке.

Но Тамара не воспользовалась приглашением, ее взгляд остановился на предмете интерьера, который попросту не видела. Она находилась в ином измерении, где муж-изменщик, эта квартира для встреч, девчонка, уверенная в своей неотразимости и проигрыше обманутой жены, – все не имело никакого значения. Девчонка почувствовала отрешенность гостьи, а хотела ясности, хотела ярости со стороны Тамары, оттого дерзко, с вызовом заявила:

Социалисты и коммунисты пишут статьи против двух лет и, для внушительности, пускают в оборот самый крупный шрифт. В глубине сердец \"вожди\" надеются: как-нибудь обойдется. Здесь тоже все в порядке . . .

– Я люблю Ролана!

И все-таки этот порядок подкопал себя безнадежно. Он рухнет со смрадом ...

– И что? – механически произнесла жена.

* * *

– Я буду за него бороться!

Jules Remains[105], видимо, очень этим озабочен, ибо предлагает себя в спасители (Общество 9 июля). В одной из последних книг своей эпопеи Romains выводит, видимо, себя под именем писателя Strigelius\'a (кажется, так). Этот S[trigelius] может все то, что умеют другие писатели, а кроме того, еще кое-что сверх того. Но он умеет не только как писатель. Он понял, что \"уменье\" (гений) универсально. Он умеет и в других областях - в частности, в политике - больше, чем другие. Отсюда Общество 9 июля и книга J. R[omains] об отношениях между Францией и Герм[анией].

На этот раз Тамара одарила ее снисходительным взглядом и четко, без красок в интонации пообещала:

– А я – нет.

Несомненно, у этого даровитого писателя закружилась голова. Он много понимает в политике, но скорее зрительно, т. е. поверхностно. Глубокие социальные причины явлений остаются от него скрыты. В области индивид-психологии он замечателен, но тоже не глубок. Ему как писателю (тем более как политику) не хватает, видимо, характера. Он зритель, а не участник. А только участник может быть глубоким в качестве зрителя. Золя[106] был участник. Оттого при всех его вульгарностях и срывах он гораздо выше J. Romains\'a, глубоко теплее, человечнее. J. Romains о самом себе говорит (уже без псевдонима, под собственным именем): \"distant\"[107]. Это верно. Но distance[108] у него не только оптическая, а и моральная. Его нравственные огни позволяют ему видеть все только на известном, неизменном расстоянии. Оттого он кажется слишком далеким от маленького Бастида и слишком близким к убийце Кинетту. У участника \"distance\" меняется в зависимости от характера его участия, - у зрителя - нет. Зритель, как Romains, может быть великим писателем.

Казалось бы, ликуй, детка! Но Вероника накуксилась, словно ее обидели, а тут и герой-любовник вышел из спальни, надевая пиджак. Юная леди порывисто подхватилась и повисла шее Ролана, тот замигал веками, бросая вороватые взгляды на законную жену, наверное, навернувшуюся прощальную слезу загонял дурацким миганием назад. Тамара, ни слова не говоря, вышла из квартиры, слыша, как муж раздраженно шипит своей пассии:

* * *

– Перестань! Не устраивай представлений…

Я не дописал о нашей прошлогодней \"катастрофе\" в Барбизоне. \"История\" достаточно запечатлена на страницах газет. Какой бешеный поток глупейших выдумок и неподдельной ненависти!

Она спустилась вниз, села в машину и ждала беспутного мужа, который вскоре выскочил из подъезда, как загнанный зверек, и плюхнулся на место рядом с женой, буркнув:

Хорош был \"прокурор\" республики! Этих высоких сановников никогда не следует смотреть слишком близко. Он явился ко мне по поводу будто бы украденного мотоцикла (нашего мотоцикла, на котором ехал Рудольф), но тут же спросил, какова моя настоящая фамилия (паспорт у меня на имя Седова - имя жены, - по советским законам это вполне допустимо, но прокурор из Меlun не обязан знать советских законов).

– Поехали домой.

Но ведь вы должны были поселиться на Корсике?

– Домой? – повернулась к нему Тамара, на сей раз она пришла в ярость. – А что ты собираешься делать дома? Ждать? Не для того я тебя вытаскивала из чужой постели, чтобы ты ждал вместе со мной, когда найдут Аню. Я прекрасно ждала бы и без тебя…

А какое это имеет отношение к украденному мотоциклу?

– Замолчи! – рявкнул рассерженный муж.

Нет, нет я спрашиваю вас, как человек человека[109].

– С какой стати я должна молчать?! – вспылила она. – Едем к твоим подельникам, коллегам… или как еще их назвать? Полицию я подняла, теперь пусть твои… поднимают хоть весь город, но найдут Аню! У них ведь власть…

Впрочем, это было уже сказано в виде отступления, когда оказалось, что у меня на паспорте виза Surete generale. Рудольфа продержали 36 часов, надевали на него menottes[110], ругали (sale boche)[111], били, вернее, толкали с зуботычиной. Когда его, наконец, ввели ко мне, я поставил ему стул (на нем лица не было), но прокурор крикнул: non debout![112] Рудольф сел, даже не заметив этого крика. Из всех этих посетителей только старый greffier производил благоприятное впечатление. А остальные.. .

– Ты останешься дома, а я поеду. Сам. Поняла?

Впрочем, все это не заслуживает столь подробной записи.

Что ж, данный вариант ее устроил – вдруг Анна появится, а дома никого! Тем более видеть ежесекундно мужа – не дело, она завела мотор и сорвала машину с места. Натянутое молчание в салоне увеличивало напряжение, во всяком случае, для Ролана. Тут все переплелось: пропажа ребенка, измена, разоблачение, агрессивный настрой жены. Время от времени его пот прошибал, когда он думал о последствиях, Ролан явно ничего не понимал, а жена не объясняла. Она не желала с ним разговаривать, а ему следовало выяснить:

22 марта [1935 г.]

– Может, расскажешь, что и как случилось… с нашей Аней?

В Норвегии у власти в течение нескольких дней Рабочая партия. В ходе европейской истории это мало что изменит. Но в ходе моей жизни ... Во всяком случае встает вопрос о визе.

Его жена, конечно, уникум – как ни в чем не бывало, только кратко, рассказала о поисках дочери. Не утаила о своем обращении к следователю – компаньону по утренним пробежкам, который сделал все, что в его силах, и даже сверх того. По привычке Ролан, слегка забывшись, сел на своего конька главы семейства и зашелся благородным гневом:

В Норвегии были только проездом в 1917 г., по дороге из Нью-Йорка в Петербург, - я не сохранил о стране никаких воспоминаний. Ибсена[113] помню лучше: в молодости писал о нем.

– Милиция-полиция… Зачем к этим уродам поехала? (Тамара и не думала оправдываться.) Они ничего не сделают, не умеют, туда идут бездельники, бездари и мародеры! Только мое имя будут трепать…

23 марта [1935 г.]

– Твое имя? – проговорила Тамара с брезгливостью на лице. – Мне, знаешь ли, плевать на твое имя, мне важна моя дочь.

Федин[114] в романе \"Завоевание Европы\" - роман написан литературно неглубоко, часто претенциозно, показывает одно - революция научила (или заставила) русских писателей внимательнее приглядываться к фактам, в к[о]т[о]рых выражается социальная зависимость одного человека от другого. Нормальный буржуазный роман имеет два этажа: ощущения переживают только, в бельэтаже (Пруст![115]); люди подвального этажа чистят сапоги и выносят ночные горшки. Об этом в самом романе редко говорится, это предполагается как нечто естественное; герой вздыхает, героиня дышит, следовательно они отправляют и другие функции: должен же кто-то подтирать за ними следы.

– Не цепляйся к словам! – огрызнулся Ролан, ибо нападать, когда рыльце в пушку, ему привычней, тем более приемы отработаны на гражданах, ищущих справедливости и защиты. – Твое благополучие зависит от моей репутации…

Помнится, я читал роман Luis\'a \"Амур и Психея\" (необыкновенно фальшивая и пошлая стряпня, законченная, если не ошибаюсь, невыносимым Claude Farrere\'oM). Luis помещает слуг где-то в преисподней, так что его влюбленные герои никогда не видят их. Идеальный социальный строй для влюбленных бездельников и их художников.

– И на благополучие плевать. На твою репутацию тем более…

В сущности, внимание Федина тоже направлено на людей бельэтажа (в Голландии), но он старается - хоть мимоходом - подметить психологию отношений шофера и финансового магната, матроса и судовладельца. Никаких откровений у него нет, но все же освещаются уголки тех человеческих отношений, на которых покоится современное общество. Влияние Октябрьской революции на литературу еще целиком впереди!

– Хватит! – Он уже не знал, как ее уболтать, чтобы воцарился привычный мир, без этого нельзя сосуществовать. – Есть у меня кое-кто с выходом на бандитские ячейки, если наша Аня у них, нам ее отдадут. Я оказывал этим людям некоторые услуги, настал черед им вернуть долг. Кстати, как узнала, что я у Вероники?

– У нее и спроси.

TSF передает Symphonie heroique[116], concert Pasdeloup. Я завидую Н[аталье], когда она слушает большую музыку: всеми порами души и тела. Н. не музыкантша, но она нечто больше того: вся ее натура музыкальна, в ее страданиях, как и в (редких) радостях, всегда есть глубокая мелодия, которая облагораживает все ее переживания. Мелкие повседневные факты политики хоть и интересуют ее, но она не связывает их обычно в одну целую картину. Однако там, где политика забирает в глубину и требует полной реакции, Н. всегда находит в своей внутренней музыке правильную ноту. То же и в оценке людей, притом не только под лично-психологическим, но и под революционным углом зрения Филистерство, вульгарность, трусость никогда не укроются от нее, хотя она чрезвычайно снисходительна ко всем маленьким человеческим порокам.

– У нее? Значит, она… да? Она?

Чуткие люди, даже совсем \"простые\" - также дети, - инстинктивно чувствуют музыкальность и глубину ее натуры. О людях, которые безразлично или снисходительно проходят мимо нее, не замечая скрытых в ней сил, почти всегда можно с уверенностью сказать, что они поверхностны и тривиальны.

– Я не хочу об этом говорить! – грубо, что не в ее стиле, бросила Тамара. – Тема для меня закрыта.

...Конец Героической симфонии (она передавалась во фрагментах).

Значит, пока не время, решил про себя Ролан. Ничего, отойдет, успокаивал себя он, это даже хорошо, что так случилось. Да, да, отойдет, никуда не денется, когда просчитает, что без него она ничто и звать ее – никак. Однако надо признать, он не ошибся в выборе, жена умела создать комфорт, атмосферу в доме, а Ролан успешно ограничил ее свободу, закодировал жену только на свои интересы. Да, ему пришлось поработать над ней… Он засмотрелся на дорогу за лобовым стеклом, невольно его унесло в давнишние времена, когда был другим человеком, да и Тамара была другой.

25 марта [1935 г.]

Как ни странно, она тоже перенеслась назад, вероятно, общие приятные моменты в жизни выступают хранителями отношений в кризис. Но время меняет взгляд на дела минувшие, и воспоминания не умиляют, ведь именно там были запрограммированы сегодняшние проблемы…

Только после записи 23 марта о Н. я отдал себе отчет в том, что на предшествующих страницах я вел скорее политический и литературный дневник, чем личный. Да и могло ли, в сущности, быть иначе? Политика и литература и составляют, в сущности, содержание моей личной жизни. Стоит взять в руки перо, как мысли сами собою настраиваются на публичное изложение... Этого не переделаешь, особенно в 55 лет.

Отчетные концерты с ее участием он не пропускал

Кстати, Ленин (повторяя Тургенева[117]) спрашивал однажды Кржижановского[118]: \"Знаете, какой самый большой порок?\" Кржижановский не знал. - \"Быть старше 55 лет\". Сам Ленин до этого \"порока\" не дожил .. .

Даже если Тамара танцевала один-единственный сольный номер. И подносил ей охапки цветов, она буквально утопала в цветах! На цветочки бедняга пахал ночами, катая рефераты, контрольные и дипломы для богатых тупиц, желающих получить корочку с вышкой. Томочка смущалась, просила не тратить столько денег, тем более когда ее вклад весьма скромный. Ага, щас! Интересно, как бы Ролан выразил свои чувства, если при Тамаре уровень его интеллекта стремительно катился к асфальту? Выражают-то словами, а слова складывают в предложения, так вот предложения у него получались какие-то покалеченные.

* * *

Снопы цветов и должны были доказывать всякий раз: это малая толика того, что в его душе растет, с каждым новым днем набирая силу. После спектаклей Ролан провожал Тамару домой, млея от одной мысли, что идет рядом. Он даже иногда подавал руку, когда она выходила из троллейбуса (автомобиля тогда у него не было) или нужно было перепрыгнуть лужу. Разумеется, ей прыгнуть через лужу… ха! Что ей лужа, когда она перепрыгивала от одной кулисы до другой одним прыжком!

В Blois (Loir-et-Cher), в округе С. Chautemps119, выборы дали вождю Front Paysan[120], Dorgeres[121], 6 760 голосов, радикалу - 4 848 г. Предстоит перебаллотировка. Chautemps получил в мае 1932 г. 11 204 голоса и был избран в первом туре Замечательно симптоматичные цифры! После 6 февраля 1934 г. я говорил, что начинается период французского радикализма и с ним вместе Третьей республики. Крестьяне покидают демократических болтунов и обманщиков. Большой фашистской партии, по образцу наци, во Франции ждать нельзя. Достаточно, если Доржересы подкопают в разных местах \"демократию\", - в Париже найдется кому опрокинуть ее.

Ролан был до одури влюблен, а она… Ее настораживали страсти, Томочка терялась перед натиском взрослого, как ей тогда казалось, мужчины. Они часами гуляли, молчали и… чуть-чуть общались – не совсем же он заболел идиотизмом. На отвлеченные темы говорить было проще, а прикоснуться к Тамаре, пригласить ее к себе с перспективой «полежать» на кровати, совсем немножко, часок-другой – ни-ни, как можно!

Муниципальные выборы обнаружат несомненный упадок радикализма. Часть избирателей уйдет вправо, часть влево - к социалистам. Эти последние кое-что потеряют в пользу коммунистов: сведут ли социалисты баланс с плюсом или минусом, трудно предсказать, во всяком случае, изменение вряд ли будет очень значительным. Радикалы должны потерять много. Коммунисты, несомненно, выиграют. Выиграет крестьянская реакционная демагогия. Но цифры муниципальных выборов лишь в чрезвычайно ослабленной степени отразят более глубокий и более динамичный процесс отхода мелкобуржуазных масс от демократии. Смелый военный толчок фашизма может обнаружить, насколько далеко зашел этот процесс, - во всяком случае, гораздо дальше, чем кажется рутинерам парламентаризма. \"Вожди\" рабочих партий и синдикатов ничего не видят, ничего не понимают, ни на что не способны. Какая жалкая, невежественная, трусливая братия!

Но однажды он очутился перед тяжким выбором: карьера или Тамара. А хотелось все сразу. Ролану предложили работу в компании, делающей первые, но уверенные шаги макробизнесе, и уже хорошо зарекомендовавшей себя за короткий срок. Один нюанс – предстояло уехать из Москвы, разумеется, чтобы вернуться на белом коне. Не рискуя напрямую сказать (точнее, избегая прямого отказа), Ролан сделал отчаянный шаг, написав мелом на асфальте напротив ее окон: «Тамара, я люблю тебя!!! Умру, если скажешь мне – нет!!!» Во как!

* * *

Кто не мечтал о чуде, кто в молодости не ждет его, как бонус от работодателя? Кто не загадывал: к такому-то числу хорошо бы выиграть в лотерею миллион, получить наследство? Но увы… А в его случае произошло чудо: Тамара откликнулась на эти затюканные, затертые до дыр, тривиальные слова, но для каждого в отдельности всегда новые.

15 июля 1885 г. Энгельс писал старику Беккеру[122]:

И когда он услышал «я тоже, кажется (!)», следовало, выражаясь фигурально, хватать девушку в охапку и бегом бежать домой, кидать ее на диван и… Однако грубость – нет, не в отношении богини. Ролан охмурял ее умно, он обволакивал заботой и обхождением, угождал, безбожно льстил, она не успевала подумать, а он выступал в качестве волшебника. Так и она исполнила его желание, сама того не желая, когда Ролан, наконец, уложил ее в постель.

\"Вы совершенно правы, радикализм изнашивается с необыкновенной быстротой. Собственно, осталось износиться только самому Клемансо. Когда придет его черед, он потеряет целую груду иллюзий, прежде всего ту, что в наши дни можно управлять буржуазной республикой во Франции без того, чтобы красть самим и давать украсть другим\"[123].

Разумеется, у Тамары это был первый сексуальный опыт, точнее, никакого опыта, она понятия не имела, как предохраняться, ну, может, только теоретически. Впопыхах не сообразила в аптеку зайти, а Ролан намеренно, с тайным умыслом, любил свою богиню, не предохраняясь. Через месяц она, как раз окончив хореографическую школу, с ужасом воскликнула:

А доброжелательный Temps все еще сотрясается от неожиданности при каждом новом финансовом скандале!

– Ой! Я беременна!

Маркс и Энгельс долго ждали, что Клемансо не остановится на программе радикализма, - он казался им для этого слишком критическим и решительным, - а станет социалистом. Клемансо действительно не удержался на позиции радикализма (созданного специально для людей, как Herriot), но отошел от нее не к социализму, а к реакции, тем более цинической, что не прикрытой никакими иллюзиями, никакой мистикой

В глазах – ужас, на щеках – нервный румянец, губки подрагивали. Ролан пошел брать приступом бабушку Тамары – а это не внучка, старая карга пронизывала его насквозь глубоко запавшими в глазницы глазами. Но теперь-то в его руках все карты, Ролан повинился, став на колени, однако не раскаялся, и благородно заявил:

Главным тормозом, помешавшим Клемансо (как и многим другим французским интеллигентам) двинуться от радикализма вперед, был рационализм. Ограниченный, скаредный, плоский рационализм стал давно бессилен против церкви, но зато превратился в надежную броню тупоумия против коммунистической диалектики. О рационализме Клемансо я когда-то писал, надо будет разыскать.[124]

– Готов жениться хоть завтра, если ваша внучка согласна, но есть одна проблема… большая проблема…

* * *

– Какая? – насторожилась бабушка, интеллигентка до последней косточки в своем стареньком и высохшем тельце.

Раковский был, в сущности, моей последней связью со старым революционным поколением. После его капитуляции не осталось никого. Хотя переписка с Рак[овским] прекратилась по цензурным причинам - со времени моей высылки за границу, тем не менее фигура Раковского оставалась как бы символической связью со старыми соратниками. Теперь не осталось никого. Потребность обменяться мыслями, обсудить вопрос сообща давно уж не находит удовлетворения. Приходится вести диалог с газетами, т. е. через газеты с фактами и мнениями. И все же я думаю, что работа, которую я сейчас выполняю - несмотря на ее крайне недостаточный, фрагментарный характер, - является самой важной работой моей жизни, важнее 1917 г., важнее эпохи гражданской войны и пр.

– Я должен уехать, мне предлагают классную работу, от такой не отказываются даже столичные карьеристы, это задел на будущее. Мы уедем в красивый город, но… но там нет оперного театра. Клянусь, Тамара ни в чем не будет нуждаться, как и наш ребенок. Решать надо сейчас, до отъезда у нас месяц.

Для ясности я бы сказал так. Не будь меня в 1917 г. в Петербурге, Окт[ябрьская] рев[олюция] произошла бы - при условии наличности и руководства Ленина. Если б в Петербурге не было ни Ленина, ни меня, не было бы и Окт[ябрьской] революции: руководство большевистской партии помешало бы ей совершиться (в этом для меня нет ни малейшего сомнения!). Если б в Петербурге не было Ленина, я вряд ли справился бы с сопротивлением большевистских верхов, борьба с \"троцкизмом\" (т. е с пролетарской революцией) открылась бы уже с мая 1917 г., исход революции оказался бы под знаком вопроса. Но, повторяю, при наличии Ленина Октябрьская революция все равно привела бы к победе. То же можно сказать в общем и целом о гражданской войне (хотя в первый ее период, особенно в момент утраты Симбирска и Казани, Ленин дрогнул, усомнился, но это было, несомненно, преходящее настроение, в котором он едва ли даже кому признался, кроме меня* [* Надо будет об этом подробнее рассказать ]).

Это был приговор для Тамары, она опустила длинные ресницы, с которых капали слезы на ее острые коленки, и – ни звука. Бабушка не стала торопиться с решением, попросила дать немного времени, ведь вопрос непростой, им обеим необходимо все взвесить. А что взвешивать-то? Ребенок – гиря, которая перевесит все, если ему позволят появиться на свет божий. Ролан великодушно дал время (всего три дня) на размышление – ведь надо успеть расписаться, а для этого добыть справки о беременности, ведь Тамарочке еще не исполнилось восемнадцати, подать заявление, собраться…

Таким образом, я не могу говорить о незаменимости моей работы даже по отношению к периоду 1917-1921 гг. Но сейчас моя работа в полном смысле слова \"незаменима\". В этом смысле нет никакого высокомерия. Крушение двух интернационалов поставило проблему, для работы над которой никто из вождей этих интернационалов абсолютно не пригоден. Особенности моей личной судьбы поставили меня лицом к лицу с этой проблемой во всеоружии серьезного опыта. Вооружить революционным методом новое поколение через голову вождей Второго и Третьего Интернационалов - этой задачи сейчас, кроме меня, некому выполнить. И я вполне согласен с Лениным (собственно, с Тургеневым), что самый большой порок - быть старше 55 лет. Мне нужно еще, по меньшей мере, лет 5 непрерывной работы, чтобы обеспечить преемственность.