Словно кто-то стремительный, жестокий и сильный, как беспощадные всадники революции, наотмашь рубанул шашкой живую плоть старого зеркала, смертельно ранив его.
Впрочем, это — всего лишь красивая аллегория, навеянная яркой картинкой из старого учебника истории. Нет, и не было никаких всадников революции.
И вовсе это не кровь растекается по старому зеркалу, а бегут небрежно набросанные буквы.
Алые, потому что писались они не чем иным, как любимой моей красной губной помадой. Правда последние полтора года любовь эта была платонической: губ я не красила, и вообще косметикой не пользовалась. Не хотелось. Но помаду я узнаю сразу, как только проходит оторопь.
И манера писать ею на зеркалах, именно так, наискосок, размашисто и небрежно, известна мне хорошо.
Это была одна из дурных привычек Егора, а, точнее: один из способов подразнить меня. Он часто оставлял мне короткие послания на зеркалах, всегда отыскивая тюбики моей любимой помады, куда бы я их не прятала.
Я свирепела и ругалась нещадно, а душа плескалась в теплых волнах бескрайнего счастья: он написал мне что-то, он искал мою помаду, может, потратив на это изрядное время, и все это время он думал обо мне…
Теперь он снова нашел мою красную помаду, хотя для этого ему пришлось уж точно изрядно потрудиться. Помаду теперь я, разумеется, не прятала, но всю косметику просто убрала подальше, с глаз долой, чтобы не будила больные воспоминания.
Послание было коротким.
\" Умница. Все сделала правильно. Выйди в чат в 18. 00. Гор. \"
Взгляд мой испуганно метнулся к циферблату часов: не опоздала ли?
Время, как и прочие реалии этого мира, тоже практически перестало занимать мое внимание.
Но, оказалось, что призраки им отнюдь не чураются, и я опять готова была прилипнуть глазами к флегматичным стрелкам.
К счастью, ждать мне оставалось недолго: уже через полчаса, не выпив даже чашки чая, я включила компьютер.
Еда, как выяснялось постепенно, тоже, очевидно, относилась к факторам реального мира, и есть мне, действительно, совсем не хотелось.
Разумеется, на место встречи я примчалась раньше назначенного времени, и одиноко торчала в чате, нервно постукивая пальцами по клавиатуре.
Но в шесть часов вечера, и даже без одной минуты, ко мне присоединился новый посетитель, который не преминул представиться коротко и веско: Гор.
— Привет, — первым заговорил он, — я не опоздал. Замечаешь перемены?
— Боюсь верить — А ты не бойся. Теперь ничего не бойся — Почему — теперь?
— Потому что теперь я с тобой — Кстати, ты обещал рассказать, почему же ты все — таки меня бросил?
Причем так…
— Не продолжай. Я сам знаю — как. Как трус и подлец. Тебе хочется порассуждать на эту тему? Давай! Мне этого очень не хочется, Скажу больше: мне стыдно, а поскольку ты знаешь, что я не очень привычен к этому чувству, то поймешь, наверное, что оно доставляет мне боль. Но ты имеешь право настаивать на своем. И я тебя понимаю. Давай! Препарируй подлую душу!
— Ничего ты не понимаешь. Не нужно мне твое раскаяние, и муки твоей совести не доставляют мне наслаждения. Я только понять хочу: за что?
— \" О, вопль женщин всех времен… \" — теперь он цитировал Цветаеву А ведь это я открыла ему ее мир! И поначалу он небрежно отбрасывал томики стихов, комментируя кровоточащие строки зло и цинично. Я плакала, а он гладил меня по голове и вкрадчиво говорил про нее мерзости.
— Да. Вот и скажи, мой милый, что же такого я тебе сделала, что ты счел возможным избавиться от меня, как от надоевшей дворняги.
— Хорошо. Но сначала ответь, тебе известно одно из главных правил человеческого общения, разумеется, если ты хочешь, чтобы это общение было продуктивным?
— Их много. Какое ты имеешь в виду?
— Очень простое: человеку надо говорить то, что он хочет от тебя услышать.
— Об этом я слышала. Но только, извини, это правило не человеческого общения, а общения слуги и господина. В случае, когда общение действительно человеческое, то есть — равное, следует, по-моему, поступать как раз наоборот: говорить то, что есть на самом деле.
— А почему ты так уверена, что твое видение единственно верное?
— Совсем не уверена. Но для этого и существует дискуссия. В случае человеческого общения. Между рабом и рабовладельцем она, разумеется, исключена.
— Может быть, может быть. Но, давай согласимся на том, что спорно и твое, и мое утверждения.
— Пусть так. Но беседа наша принимает все более философский характер, а мне бы хотелось простого ответа, без иносказаний. Впрочем, если ты не хочешь, можешь не отвечать. Переживу. Будем считать — проехали.
— Да нет, я же обещал. И потом вопрос я задал вовсе не для того, чтобы увести тебя в философские дебри. Он — прелюдия, так сказать, увертюра. А теперь, изволь, получи конкретный ответ. Ты ведь помнишь, как, примерно, за полгода, до того, как я тебя оставил, я спросил: что ты скажешь, если я уйду из бизнеса в политику?
— Прекрасно помню.
— Ты сказала: это зависит от того, что ты подразумеваешь под словом «политика» Цитирую близко к первоисточнику?
— Цитируешь дословно. Но позволь и мне, тем более что речь идет о моем ответе. Дальше я сказала: если ты собираешься в депутаты, то это мало, что изменит, по крайней мере, на данном этапе. И для этого совсем не обязательно уходить из бизнеса.
— Правильно. А я спросил: а если не в депутаты?
— Тогда — куда? В исполнительную власть? Министром или заместителем? На меньшее — ты вряд ли согласишься. Это реально и перспективно. Но готов ли ты стать чиновником, пусть и крупным? И потом, тебе что, предложили пост, или ты намерен сам предлагать свои услуги?
— Снова верно. А я гнул свое: а если не чиновником?
— То есть — все-таки выборы?
— Угадала — Но куда же? В губернаторы? В мэры? Где? Москва, понятно, отпадает.
Область? Какая? И с чего ты взял, что тебя выберут в какой-то области? Ты — коренной москвич, живешь в Москве, здесь все твои капиталы… Провинциалы теперь сами с зубами, им варяжские князья не нужны.
— И тогда…
— И тогда ты сказал: а если посмотреть выше?…
— И ты рассмеялась. Нет, сначала ты все же переспросила: \"…
Президентом, что ли? \" А потом засмеялась.
— А потом извинилась — Да-а-а, разумеется, ты же такая воспитанная, тонкая и тактичная… Ты извинилась. Но потом очень ласково и очень доходчиво, как маленькому мальчику разъяснила мне, что я сморозил откровенную чушь, потому что… Ну, да ты, я думаю, помнишь все свои доводы?
— Помню, конечно. И скажу тебе больше: не знаю, как далеко ты продвинулся в своем становлении за эти полгода, но даже, если предположить, что очень далеко, все равно и теперь я скажу тебе тоже самое.
— Теперь-то конечно…
— Не надо! Ты знаешь, что я совсем другое имела в виду — Знаю. Ну, а другие люди считали совершенно иначе, и представь себе, не просто предложили мне попробовать свои силы, но и разработали целую программу. Детка! Да, да я знаю, на телевидении ты играла в политику, вернее около политики. И тебе казалось, что ты хорошо разбираешься во всем механизме власти. Иллюзия! Ты видела только самую вершину айсберга, то, что хотят показать «пиплу», но настоящие механизмы упрятаны глубоко.
— И тебя к ним допустили?
— Почти. Ты, между прочим, была права, когда смеялась, потому что тебе представлялся я — одинокий ковбой, решивший въехать в Кремль на своем мустанге. Это, и вправду смешно. Но уже тогда у меня на столе лежала технология. И какая технология! Однако, сейчас я знаю, что и она — ничто. И с ней одной, я точно так же исполнил роль классического ковбоя — неудачника, как и без нее. Потому что главное на Олимпе, это чтобы тебя захотели видеть каким — ни — будь: отраслевым Богом или самим Зевсом. Тогда заработает технология и очень даже славно заработает. И все. И шапка Мономаха у тебя на голове, или в кармане, это уж как тебе больше нравится, потому что ты теперь — Главный. Я внятно объясняю?
— Вполне. Одно только уточнение: кто формирует команду богов, включая самого Зевса. Кто должен захотеть увидеть тебя в ее рядах?
— Это хороший вопрос. Но, увы. Ответа не будет.
— Ты и теперь кого-то боишься?
— Нет, не боюсь. Просто, на этот вопрос нет ответа. В том смысле, что я не могу назвать тебе какие-то конкретные имена. Это группа людей, очень небольшая, состав которой постоянно меняется. Я бы сказал, внутри ее происходит очень жесткая ротация, потому что параметры соответствия очень высоки. И перманентно кто-то выпадает из гнезда, но его место тут же занимает новый член сообщества, который на тот момент находится в нужной кондиции. И так постоянно. Потому очень важно вычислить состав группы принимающих Решения( именно так — с большой буквы! ) на тот момент, когда решается главный вопрос: кто будет Зевсом. И с каждым или почти с каждым провести соответствующую работу. Тогда успех обеспечен. Но велика опасность — просчитаться, и начать работу с теми, кто к моменту наступления времени \"Ч\" окажется за бортом команды или, напротив, только на подходе к ней, пусть и первым в очереди претендентов. Это все равно, что поставить не на ту лошадь — и проиграть все.
— То есть все эти бредни про масонские ложи и заговоры олигархов…
— … всего лишь бредни. Говоря о группе, я вовсе не имею в виду реальное объединение, действующее организованно. Вовсе нет. Это просто некий набор персоналий, которые могут быть и не знакомы друг с другом. Больше тебе скажу: они сами не ведают, что составляют какую-то группу, входят в ее состав, выбывают из него. Но каждый из них в своей области занимает определенное положение и набирает определенный вес, который в определенный момент позволяет ему быть причисленным к когорте избранных. Теперь уяснила?
— Почти. Теперь мне не понятно другое. Если этот узкий круг патрициев сам себя не осознает организованной силой, то кто же тогда определяет состав этой мифической группы, вычисляет кандидатов на выбывание и претендентов на их места, и фиксирует точное время, когда в команде происходит замена?
— Есть такие люди, специалисты по политическим технологиям, мастера PRа, они, собственно, и разруливают политическую тусовку. Я даже думаю, что выборы сами по себе, нужны им только как инструмент зарабатывания денег.
Потому что решается все намного раньше, и основная их работа — провести эти решение в жизнь, а претендентов на должности — в их кресла.
— Выходит, что нами правят они?
— Отчасти. Потому что есть также и технологии, позволяющие провести человека в состав той самой группы, которая вроде бы правит самодержавно, и напротив, вывести его из ее состава.
— Интересная теория….
— Это практика — Тем более интересно — Я надеюсь, в тебе не проснется журналист?
— Не проснется, он давно уже умер. И вообще меня, если ты помнишь, интересовало, почему ты меня бросил? А ты рассказал мне занимательный сюжет для политического романа.
— Так я, собственно, и оказался его героем, вернее чуть было не оказался, а ты не захотела стать героиней. Тебе было смешно.
— Красиво говоришь, но опять непонятно.
— Куда уж понятнее. В один прекрасный день эти люди, вернее один из них, а если быть совсем уж точным, то одна, пришла ко мне и предложила реальную программу реального прихода к власти. Я эту программу подверг самому взыскательному анализу, и потому два раза повторяю сейчас: реальную.
«Маниловых» я вижу за версту, тебе это должно быть известно, вспомни, сколько раз мне предлагали воздушные замки, целые города и страны? Песочные.
Или пряничные, в шоколаде. Я не купился на пустышку ни разу. Так?
— Так.
— Прекрасно, что ты это признаешь. А это был настоящий проект. Но ты смеялась — А она рассказывала тебе, как ты станешь президентом?
— Нет. Не рассказывала, она взяла меня за руку и повела. Собственно, к тому времени уже — они.
— Значит, ты выбросил меня из своего дома и из своей жизни только потому, что я не вовремя засмеялась? Даже не попытавшись объяснить мне того, что так складно изложил теперь? Чего ты только не рассказывал мне про себя!
Вспомни! И я всегда понимала даже то, чего ты сам не мог в себе понять. И разъясняла тебе, и ты соглашался. Всегда соглашался, заметь. Так почему же ты решил, что я не пойму сути такого важного для тебя события. Ведь получается, что эти самые крупные специалисты по изготовлению президентов выбрали тебя. Видимо, это был не такой уж простой и очевидный выбор. Но они остановились на тебе. И сами предложили тебе свою программу и свои услуги. И ты, все просчитав, решил, что это не замок на песке. А я, по-твоему, не смогла бы этого понять? И принять. И, как это ты красиво сказал — стать героиней твоего политического романа?
— Стоп. Слишком много слов. И эмоций. По порядку. Первое. Смех твой глупый меня обидел, врать не буду. Сильно обидел. Но не настолько, чтобы я вдруг разлюбил тебя. Второе. В тот момент я много из того, что рассказал тебе сейчас, еще не знал, поэтому убедить тебя мне было сложно. По крайней мере, так я думал тогда. И третье. Главное. Когда процесс был уже запущен, и я был вовлечен, а вернее увлечен им так, как давно уже не чем не увлекался в этой жизни, ребята поставили меня перед фактом. И факт это был… такой факт… Словом, они просчитали, что в качестве первой леди ты не пройдешь.
— В каком смысле?
— Не сердись. Мне и сейчас стыдно. И больно…. И вообще… Потом я понял, что не всем можно жертвовать. И если вдруг, по глупости, жертвуешь чем-то важным для себя, потом становится только хуже.
— Чем-то?
— И кем-то. Не цепляйся к словам. Мне без того, говорить трудно.
— Ну ладно, проехали. Договаривай.
— В соответствии с их программой, образ первой леди должен был соответствовать определенным канонам.
— Я им не соответствовала…
— Да. То есть — нет.
— Но одна из этих специалистов соответствовала вполне.
— Нет. Это все развивалось не так. Мы, действительно, проводили с ней много времени вместе, и, как ты понимаешь…
— Понимаю, не маленькая — Но никаких видов на нее у меня не было. Это правда. Просто — красивая, умная женщина, постоянно рядом, воде как по делу, ну и заодно…
Не больше. Я не любил ее. Никогда не любил. Правда. Сейчас я не стал бы лгать. Ну, что молчишь?.. Не веришь мне? Нет?
— Давай оставим это пока… Мне и так достаточно всего. Как ты сказал?
И слов, и эмоций. И, потом, я хочу все же дослушать твой рассказ.
— Хорошо. Но это почти все. Я оттягивал решение, я тянул, как мог.
Правда. Они ждали, но постоянно напоминали мне об этом и как бы это сказать поточнее: подталкивали, что ли, к тому, чтобы сделать шаг. А потом настал момент, когда программа перешла уже в ту стадию, когда мою кандидатуру, как раз следовало согласовывать с людьми, которые на данный момент принимали Решения. А значит, знакомить меня с ними. И естественно, анкета, биография… Потом — приемы, приглашение в гости, уик-энды, теннис…
Следующий уровень внедрения, более глубокий. По сценарию, а он был очень сложный, многосерийный, я бы сказал, уже должна была быть предъявлена будущая первая леди. Короче времени больше не было, зато был ультиматум… Я к таким вещам отношусь, сама знаешь как… И они, чтобы облегчить мне весь процесс, разработали мини — программу. Отъезд, письмо. Учитывая твой психологически тип, это должно было сработать, в том смысле, что ты не стала сопротивляться…
— Они даже определили мой психологический тип?
— Да, разумеется. Они вообще довольно долго занимались тобой — Каким же образом?
— Что-то спрашивали у меня, что-то выясняли сами… Не знаю точно, не вникал. У них огромные возможности, и свои технологии на разные случаи жизни.
— И ты рассказывал обо мне?
— То, что считал возможным.
— А были такие вопросы…
— Были. И на них я не отвечал, можешь не сомневаться.
— Ну, хорошо. Но потом все же выяснилось, что эта специалистка, которая сначала просто играла роль по сценарию, на самом деле, соответствует всем параметрам первой леди?
— Да. Примерно так. Холостым оставаться я не мог по определению, а она, действительно соответствовала, и была рядом… Такие вот дела…
— Понятно. А потом выяснилось, что определенным параметрам должны соответствовать и друзья…
— Да. Ты знаешь об этом?
— Понаслышке, и очень немногое.
— А и было-то, собственно, очень немного чего. Просто, когда я стал, скажем так, вхож в некоторые круги, открылись и некоторые новые возможности в бизнесе. Большие возможности. О которых раньше я даже не подозревал. Но вот люди… Люди нужны были новые, готовые понять и исполнять новые задачи.
— А от старых пришлось избавится…. Взорвать в машине, например… По сценарию…
— Не надо. Ты, действительно, многого не знаешь. Потом, я может, расскажу тебе об этом, а сейчас, прости, нет сил. Слишком много слов и эмоций…
— Ты путаешь, это относится ко мне — И ко мне тоже. Как выясняется. Я, правда, устал.
— И что же, опять исчезаешь?
— Да — Надолго?
— Конечно, нет. Я же сказал, теперь я никуда от тебя не денусь.
Перестань дергаться.
— Если бы могла…
— Опять? Не надо. Успокойся. Теперь все иначе, поверь, совсем иначе…
— А общаться теперь мы будем только по интернету?
— Пока — да — Пока я жива?
— Что за мысли?
— Но я ведь была на кладбище, как ты просил…
— И что же там?
— Там вторая могила — Там вообще много могил. Это кладбище.
— Вторая свежая, но еще пустая могила. И крест. И еще женщина в церкви, которая до этого была на картинке. Но возле могилы и с таким же крестом — Я не понимаю тебя.
— Правда?… Правда или нет?
— Нет. Но только отчасти.
— То есть?
— Про женщину я, правда, не понимаю. Клянусь.
— А про могилу и крест?
— Только догадываюсь, но не хочу ничего говорить об этом — Почему?
— Не хочу — и все. Проехали, как ты говоришь.
— Ты забыл: это ты так всегда говорил, а я просто вторила тебе, как попугай..
— Возможно. Мы слишком много брали друг от друга. Теперь уж не упомнишь: что — чье. Вот как… Ну все, сейчас, я правда, должен уйти.
Только очень прошу тебя: не изводись больше, я вернусь скоро, я вообще долго не могу без тебя находится теперь. По правде, мне и раньше это было не так легко, как ты думаешь, но это было несколько иначе. Проще… Хотя, как посмотреть? Знаешь, что я скажу тебе на прощанье, чтобы ты хоть немного поверила? Помнишь, мою эпопею в Риме?
— Конечно помню: ты сбежал, как заяц.
— Ладно, пусть заяц. Дело не в этом. Я совсем о другом хотел напомнить.
Помнишь, я объяснял тебе, что не мог больше находиться рядом с той девочкой, категорически не мог, до истерики.
— И про это помню — Так вот, все эти полгода я жил, как будто в Риме. Понимаешь? Только лететь было некуда.
— Но почему?
— Потому, что очень хитрая машина была уже запущена и неслась на полной скорости. А я был в ней, может и не главной, но уж точно — центральной деталью, и со всех сторон привинчен крепко-накрепко..
— Но ведь тебе нравилось быть центральной деталью?
— Да. Нравилось. Но это было отдельно. А Рим — отдельно… Если, конечно, ты сможешь и это понять. Все. Ушел. Не грусти.
— Но как я узнаю, когда ты снова….
— Как — ни-будь, да узнаешь, это я тебе обещаю, даже не сомневайся…
Как — ни-будь…
Было сообщение по электронной почте, было послание губной помадой на зеркале.
Чего мне следует ожидать теперь?
« Чего угодно» — отвечаю я себе, и решаю принять ванну перед сном.
Есть мне по-прежнему совершенно не хочется.
Однако, природу этого феномена Егор объяснить не пожелал.
\"Не хочу — и все \".
Это была тоже типичная его формулировка, безобразная в своем вопиющем эгоизме. Вот и она вернулась ко мне, но теперь я не бешусь, как прежде.
«Не хочешь — и не надо» — легко соглашаюсь я с Егором.
Ничего не надо, только не исчезай больше.
Такое вот теперь состояние моей души.
С наслаждением, погружаясь в пышную искрящуюся пену, я вдруг замечаю, что пою забавную старую песню, из тех, что пели мы кого-то под гитарное бренчание. Песню почти забытую, по крайней мере, половины слов я не помню, и вместо них тяну случайные междометия, Пою я довольно громко, отмечая, однако, что совсем отвыкла от этого нехитрого дела. Это потому, что сейчас я пою впервые за последние полтора года.
Спать я направляюсь в расслабленном состоянии, и весьма недурном расположении духа.
Но в прохладном полумраке спальни, сон, распахнувший было передо мной свои бархатные объятия, внезапно улетучивается.
И в прояснившемся сознании пульсирует одна только мысль, но я уже отчетливо понимаю, что она-то ни за что не даст мне уснуть.
Делать нечего: я принимаю ее условия.
Мысль тревожная В ней, как в сюжете, столь любимых Мусей мистических произведений, странно переплелось все: и давняя история с картинкой в журнале, и сегодняшняя, странная женщина в церкви, и жуткое зрелище разверзнутой свежей могилы на кладбище, и, наконец, резкий отказ Егора говорить на эту тему.
А ему было, что сказать — в этом я была уверена абсолютно.
— Какова, собственно, главная тема всей этой фантасмагории? — спрашиваю я себя. И, сопоставив все ее составляющие, довольно быстро прихожу к выводу — Моя скорая смерть.
— Кому она нужна? — продолжаю я диалог с собой, — и тоже довольно быстро выстраиваю наиболее подходящую версию, из всего того, что было мною увидено и услышано — Егору. А вернее его не упокоенной душе, которая отчего — то без меня не может найти себе места, более того, не может находиться даже относительно долго.
Бог мой, если бы это чудо свершилось, когда все еще происходило в рамках реального мира, когда он был жив, и мы еще были вместе! О большем счастье я не смела мечтать!
Но и теперь, когда события приняли такой странный, мистический оборот, это обстоятельство проливает бальзам на мои раны. Я даже позволяю себе предположить, что смогла так быстро и безоговорочно поверить во все происходящее со мною, поправ собственный здоровый скептицизм, да и вообще здравый смысл, которым всегда гордилась, лишь потому, что слишком сладким и желанным оказался для меня фантом.
Впрочем, теперь я совсем не уверена, что это фантом.
Более того: подумав так, я тут же пугаюсь разгневать крамольными мыслями те силы, которые сейчас правят бал в моей жизни, а возможно, что в их власти теперь и вся моя дальнейшая судьба.
И мысленно я тут же отрекаюсь от « фантома», повторяя про себя, как молитву: верую….
Верую в то, что все происходящее со мной — не бред моего больного воображения.
Верую в то, что мне оказана великая честь, ибо для меня, простой смертной, кем-то были любезно раздвинуты границы материального мира.
Верую в то, что мольбы мои и жалобы оказались кем-то услышаны, и, в конечном итоге, я получила, то, что просила, ни на что не надеясь.
Возможно, я еще долго каялась бы перед кем-то неведомым, потому что уверенности в том, что милость свою явил Создатель, у меня отчего-то не было. А думать о другом, единственно возможном варианте, мне было страшно.
Однако сознание мое вернуло меня к прежним размышлениям, и, подхватывая разорванную было нить рассуждений, я продолжаю.
— Но если моя смерть так нужна Егору, то отчего же он наотрез отказался об этом говорить? Ему ли не знать, что я готова выполнить любую его просьбу, и даже приказ. Тем паче, речь идет об избавлении его от страданий. Здесь, и это он должен знать это наверняка, не существовало цены, которую я не согласилась бы немедленно заплатить. — эта мысль моя еще не завешена, но в сознании уже родилось и рвется парировать ее новое соображение — Очевидно, что «прошлый» Егор, ничтоже сумнящеся, сообщил бы мне о той затруднительной ситуации, в которой вдруг оказался, и не ведая, сомнений, попросил бы о помощи. При этом он скрупулезно, не опуская ни одной детали, как поступал всегда, разъяснил бы: в чем конкретно должна заключаться моя помощь ему, и каковы должны быть мои действия, в их строгой, логической последовательности. Деликатность темы, убеждена! — нисколько бы его не смутила, и вопросы моего перемещения в мир иной, он обсуждал бы точно так же, как поездку в ближайшее Подмосковье. Но это был бывший Егор. Тот же, кто обращался ко мне теперь из всемирной паутины, был несколько иным человеком, или субстанцией, или душой… — Я не знала, как правильно называть моего виртуального собеседника, но это было не так уж важно.
Важно было другое: новый Егор, как для удобства обозначения, решила я называть его, безусловно, многое сохранил в себе от прежнего.
Он столь же резок и ироничен, порой даже груб.
Он так же часто общается со мной менторским тоном, как умудренный жизнью, достигший всех возможных высот человек, со слабой, несмышленой женщиной.
Он по-прежнему, безапелляционен и не терпит малейших возражений.
Все это так.
Но есть в нем, одновременно, нечто, что удивительным образом смягчает, а то и вовсе сводит на нет, все неприятное отталкивающее, что сохранилось с былых времен.
Это нечто сквозит в долгих паузах, которые то и дело отражаются многоточиями на экране монитора или долгими-долгими интервалами между словами.
Оно выплескивается наружу во внезапных страстных его признаниях и клятвах, возносящих меня до небес.
Словом, этот, новый Егор, вряд ли способен легко сообщить человеку, что собственный покой и счастье, напрямую связаны с физического его смертью.
Тем более — мне.
После всего того, что сотворил он со мной прежде..
А мысль моя, тем временем, рвется дальше — Тем более — хочется продолжить мне, — что он любит меня, и никогда не переставал любить. Грешен же он передо мной в том, что, когда поставлен был перед выбором: наша любовь или власть, которой (теперь я понимаю это отчетливо и удивляюсь своей слепоте в прошлом ) жаждал страстно, болезненно, почти маниакально, — он выбрал второе.
Бесспорно, мое желание спешно вылепить новый образ Егора, подталкивает к тому, чтобы отпустить его прежние грехи.
А лучший способ для этого — объяснить природу поступков, искалечивших мою жизнь.
Тогда и вина Егора кажется не такой уж бесспорной, и черные краски мало — помалу растворяются, и рассеивается горький привкус обид.
Однако, справедливости ради, следует все же отметить: бесчисленное множество представителей рода человеческого, и особенно — мужчины, добропорядочные граждане и, возможно, совсем неплохие люди, повторили бы его выбор в точности.
Более того, немало наберется и тех, кто ради достижения столь высокой цели, пошел бы на совершение куда более мерзких поступков.
Откровенно говоря, многие готовы совершать ( и совершают! ) их во имя гораздо меньшего вознаграждения.
Примеров тьма.
Так виновен ли Егор?
— Нет — готова безоглядно признать я, и только память о той боли, что раздирала мою душу железными своими клыками, еще слабо останавливает меня.
Однако, другой вопрос, более актуален сейчас.
И я решаюсь задать его себе, хотя подсознание мое упрямо оттягивает этот момент, усматривая в нем огромную опасность и неоправданный риск.
Но сознательное упрямство, в конце концов, оказывается сильнее.
И я все-таки спрашиваю себя: \" Готовая ли умереть сейчас, чтобы облегчить участь Егора?
И только сформулировав эту страшную фразу, понимаю, насколько мне страшно.
Сердце отчаянно колотиться в помертвевшей груди, наверное, протестуя.
Оно совсем не хочет смерти.
Но восстает лишь одна, материальная его составляющая.
Другая же, та, что сладко и восторженно сжимается при первых признаках появления Егора, я знаю точно: думает иначе.
Восстает тело. Холодеют конечности, покрываются липким потом. Дыхание прерывается, потому что горло сжимает удушливый спазм ужаса.
Но вот душа… Сейчас я слышу и ее голос, звучащий где-то в недрах моего сознания, она пытается успокоить меня, и постепенно ласково и настойчиво привести к тому, чтобы я ответила: «да».
Я не знаю, что отвечать своей душе.
И страх не отпускает меня, вцепившись своими холодными лапами.
Я понимаю, что сама не смогу решить этот страшный, безумный вопрос.
Хотя не так давно, сгорая в огне обиды и боли готова была переступить черту.
Но те времена прошли, и теперь я смотрю на мир немного иными глазами, только что научившимися снова радоваться первым лучам солнца, пробивающимися сквозь ледяную твердь зимнего неба, и различать краски.
И я совершенно не представляю себе, к кому могла бы обратиться за помощью или хотя бы разъяснением, как надлежит поступить?
Идею подойти к батюшке в любимом некогда нами храме Николы в Хамовниках, отвергаю я сразу. Священник вряд ли пожелает обсуждать подобные вопросы, потому что все, что творится со мной никак не укладывается в христианские догмы. Окажись он, добрым и жалостливым человеком, то вероятнее всего предложит мне искренне молиться Господу, чтобы тот отвел от меня наваждение. Если же батюшка — человек суровый и не позволяет своим прихожанам крамолы сомнений, то наверняка я нарвусь на жесткую отповедь, но рецепт будет тот же, только изложенный в форме приказа: молиться Богу и гнать от себя искусительные, греховные мысли.
— Но отчего же искусительные? — Мысленно полемизирую я с суровым служителем церкви, — ведь душа по утверждению всех религий бессмертна, и почему бы ей, не вступить в общение с тем человеком, перед которым испытывает она вину, ищет прощения, искупления ее? Разве это противоречит христианской доктрине? Что же касается той нетрадиционной, с точки зрения религии, формы, которую избрала для общения со мною мятущаяся душа Егора, то ведь необходимо делать поправки на веяния времени и то, что души наши вместе с телами, пока составляют единое целое, успешно весьма осваивают новые технологии межличностного общения.
Звучит довольно убедительно.
Но я отчего-то уверена, что священник, каким бы он не оказался: суровым или милостивым, слушать эти размышлизмы не станет.
Нет, под сводами храма, не найду я ответа.
Но и те, кто берет на себя смелость, заглядывать за горизонт, пытаясь поставить себе на службу энергию иного мира: всевозможные маги, колдуны и целители — отталкивали и пугали меня.
Конечно, большинство из них, было, на поверку, всего лишь смешными клоунами, но даже их глупые кривляния казались мне небезопасными.
Серьезные же специалисты оккультизма, о которых иногда с трепетом рассказывала Муся, и вовсе ввергали меня в суеверный ужас. К тому же, обращаться сейчас за помощью к Мусе хотелось мне мене всего.
Заснула я неожиданно, и как-то вдруг, на полу — слове оборвав внутренний монолог.
И сразу же, едва смежились мои веки, мне начал сниться сон.
Снилось мне, словно я парю высоко в ясном лазурном небе. Прозрачная синева окружает меня со всех сторон, напоминая ласковые прохладные воды какого-то неподвижного водоема: пруда или озера, но прикосновение ее гораздо мягче, чем касание воды, и передвигаться мне легче, чем плыть.
Поэтому парю я легко и стремительно, без труда меняя высоту полета.
То в падении, едва не задеваю горные вершины.
То, взмываю ввысь к самому солнцу, ослепительно белому и холодному.
Горы, над которыми простирается мой полет, тянутся внизу бесконечной чередой сияющих вершин и слегка подернутых туманом впадин.
Где-то далеко, почти у самой земли, их опоясывает ярко зеленая кромка, оттеняя своей изумрудной свежестью, торжество снежной белизны.
Я и раньше видела эти горы с высоты, правда, значительно большей: в окно иллюминатора, пролетая над ними на самолете.
И, конечно же, я не могу ошибиться, потому что во всем мире нет других таких сияющих и изумрудных одновременно гор.
Я узнаю их немедленно: это швейцарские Альпы со знаменитыми альпийскими лугами у подножия и ослепительными пиками труднодоступных вершин.
Впрочем, склоны гор, отнюдь не безлюдны.
Снижаясь, я отчетливо вижу, как ползут к вершинам, крохотные кабинки фуникулеров, цепляясь за еле различимые ниточки тросов, а навстречу ним, стремительно, скатываются по снежным протокам — трассам, сбегающим с самых вершин, маленькие яркие фигурки лыжников.
Сверху трассы кажутся мне, руслами рек, местами широкими и прямыми, местами совсем узкими и извилистыми. Скованные льдом и запорошенные снегом, они петляют между скал, кое — где поросших густыми хвойными лесами.
Одна из трасс привлекает мое внимание.
Я даже знаю, как называется пик, с которого сбегает она к зеленому подножью гор.
« Пиком Дьяволицы» зовут это место.
И проклятое сатанинское имя витает здесь не случайно.
Особо извилистая и коварно скатывающаяся с крутых горных порогов, трасса похожа на своенравный водопад в горах, чей феерический бег внезапно и бесцеремонно остановили, сковав толстым слоем льда и снега. Но и укрощенный, он был опасен, увлекая за собой отважных лыжников, рискнувших преодолеть эту трассу Однако не коварство мнимого водопада, не леденящая душу смертельно опасная прелесть его манят меня.
На одном из самых крутых виражей трассы, а вернее рядом с ней, вижу я одинокого лыжника, сидящего прямо на снегу, словно набираясь сил для следующего броска.
Лыжник мне знаком.
Без труда я узнаю в нем Егора, и стразу же, словно кто-то шепнул мне не ухо страшное известие, понимаю, что это то самое место, где он разбился.
Теперь я хорошо понимаю, как это произошло: мне сверху все намного виднее, и потому — понятнее.
Я опускаюсь еще ниже, почти касаясь холодного и твердого наста, и тогда Егор, наконец, замечает меня.
Вообще, в этом странном сне все происходит как будто наоборот: и это не Егор, а я покинула бренную землю.
И моя душа парит теперь в вышине, наблюдая за миром смертных.
А Егор просто присел отдохнуть на сложной трассе, и через несколько минут продолжит свой стремительный спуск — полет туда, вниз, где зеленеют альпийские луга, а в маленьких барах обязательно предлагают горячий глинтвейн, источающий восхитительный аромат красного вина и корицы.
— Это ты — говорит Егор, не спрашивая, а утверждая, и нисколько не удивляясь столь странному моему появлению.
— Ты жив? — спрашиваю его я, тоже довольно обыденным тоном, словно речь идет о том, обедал ли он сегодня?
— Разумеется, нет, разве тебе об этом ничего не известно?
— Известно. Но происходят странные вещи….
— Да, я знаю — прерывает меня Егор, и впервые голос его окрашивают эмоции. Это тоска и отчаяние, редкие спутницы его в прошлой жизни. Теперь же они звучат отчетливо. — Я знаю, но ничем не могу помочь тебе. Даже словом.
Не могу! — последние слова он почти выкрикивает, и я снова удивляюсь тем переменам, которые произошли с ним теперь. Раньше Егор почти никогда не повышал голоса, а если и повышал, то только для того, чтобы отчитать кого-то из своего персонала. Сейчас же это был вопль отчаяния.
— А разве мне требуется помощь?
— Требуется. Если бы ты только могла сама это понять. Послушай! — вдруг оживляется он — Но ты же умная девочка, ты же очень умная. Ты так хорошо всегда все понимала, даже то, чего я понять не мог. Ну, постарайся! Подумай!
Ты должна сама все понять, ты обязательно должна! — в его словах мольбы и приказ одновременно. Теперь я вижу в нем почти прежнего Егора, но не могу понять, о чем он ведет речь.
— Я не понимаю тебя В ответ он испускает мучительный стон. И, задрав голову, смотрит на меня. В глазах его безысходность.
— Уходи, — говорит он после долгой паузы. — Не мучь меня. Я и так страшно виноват перед тобой, но я хотел хоть как-то исправить свою вину, а выходит, что только обрек тебя на новые страдания… Но я не могу, больше я ничего не могу сделать, и, если бы ты знала, как мне от этого страшно и больно!…
— Но скажи хоть что — ни — будь еще! — умоляю его я. — Может, я все же сумею понять…
— Не могу! — крик его, как вой больного зверя далеко разносится в морозной тишине. — Не могу! Как это ужасно! Уходи! Но умоляю… Нет, прощенья я не прошу. Я сам себя не прощу никогда. Умоляю тебя: попытайся все же спасти себя! Попытайся понять!
— Хорошо — говорю я, только для того, чтобы успокоить его, потому что вид его страданий мне невыносим. На самом же деле, я совершенно не понимаю, о чем он просит меня, и что я должна сделать такого, чтобы спасти себя.
Очевидно, время нашей встречи, как и она сама, все же были запланированы кем-то свыше, и теперь он решил, что сказано все, что должно было быть услышано.
Небо над альпийскими вершинами, по-прежнему, ясное и безоблачное, но меня подхватывает какой-то мощный вроде бы воздушный поток, и увлекает ввысь, стремительно оттаскивая от петляющей трассы.