КОНАН И ЗЕРКАЛО ГРЯДУЩЕГО
ЗНАК ВЕДЬМЫ
1
Яркие южные звезды, похожие на рассыпанную горсть алмазов, горели на темно-синем ночном небе. Их неясный свет слабо очерчивал контуры высоких белых минаретов, величественных храмов и роскошных висячих садов и отражался в недвижной воде овальных дворцовых бассейнов восточной столицы.
Хауран погрузился в сон. Маленькое королевство, затерянное в безводных барханах. Только колотушка ночного сторожа изредка нарушала тишину, да бряцание ятаганов городской стражи.
Владычица Хаурана Тарамис проснулась вся в холодном поту. Что могло напугать ее кроме тревожного сна? Она прислушалась. Кажется, все спокойно. Угомонившийся на ночь дворец безмолвен как всегда. Вдруг ей почудилось, что это спокойствие какое-то странное. Сродни могильной тишине.
Она удивленно подняла брови. Свечи в золоченых шандалах почему-то разом погасли, словно на них дунул ифрит. В опочивальне стало темно. Сквозь разноцветные стекла в серебряных оконных переплетах просачивался свет далеких звезд, но он был слишком слаб, чтобы рассеять сумрак.
Вдруг в кромешной мгле Тарамис заметила маленький огонек. Словно кто-то воскурил ароматическую палочку, и она рдеет на конце. Но в спальне никого не было. Может, это светлячок, невесть как залетевший в дворцовые покои?
Огонек разгорался все ярче. Через мгновение уже можно было различить стены, обитые разузоренным шелком. Ей показалось, что в разгоравшемся свечении она видит черты женского лица...
О, боги — колдовство! Какой-то коварный чернокнижник дерзает притязать на ее покой! Надо позвать стражу! Королева попыталась вскрикнуть, но язык ее будто прилип к небу, и она не смогла выдавить и звука из пересохшей гортани. Иштар, что с ней творится?
Между тем черты огненного призрака проявлялись все отчетливей. Вот густая волна черных волос! Вот губы, похожие на лепестки хорайских роз! Вот жемчуга зубов! А вот брови вразлет и зеленые глаза!
Тарамис похолодела. Иштар, да это ее лицо! Словно гордая владычица Хаурана увидела свое отражение в невесть откуда взявшемся зеркале. Но зеркале кривом, искажавшем точеные черты и превратившем их в маску злобного демона!
Не оставалось никаких сомнений — это колдовство!
И вдруг страшное отражение словно в ответ ее мыслям раскрыло коралловые губы и усмехнулось.
— Колдовство? Нет, возлюбленная сестра моя, колдовство здесь ни при чем!
Голос говорившей источал яд.
— Сестра? — отшатнулась Тарамис. — О чем говоришь ты, исчадие Тьмы? Как смеешь называть меня сестрой?!
— Вспомни получше! — настаивал зловещий призрак. — Разве у тебя никогда не было сестры? Той, что была похожа на тебя, как две капли воды! Младенец с таким нежным телом, что даже лепесток розы, случайно попавший на него, причинял боль, словно от ушиба?
— О, да! — прошептала королева. — Теперь я вспоминаю... Но она умерла давным-давно...
Прекрасное лицо ее собеседницы исказилось гримасой, столь ужасной, что королева невольно отпрянула. Ей почудилось, будто черные локоны со змеиным шипением поднимаются над мраморным челом призрака.
— Ты лжешь! — прошипели алые губы. — Она не умерла! Она жива! И сейчас ты убедишься в этом!
Свечи в золотых шандалах вспыхнули так же внезапно, как и погасли, ярко осветив спальню хауранской владычицы. Она на мгновение прикрыла глаза рукой, пытаясь защититься от нестерпимого света, а когда отняла ее, то увидела прямо перед собой вторую Тарамис, ничем не отличимую от нее самой. Словно Тьма создала точную копию королевы, одарив ее похотливым, злобным взглядом и яростной безжалостной душой!
С пяти шагов они были неотличимы. Но стоило подойти чуть ближе и заглянуть в глаза пришелице, как сразу пробирала дрожь и становилось ясно — она одержима демоном!
Наряд исчадия тьмы был похож на тот, что предпочитала Тарамис: легкая шелковая рубашка, перепоясанная поясом из разноцветной тесьмы, парчовые шальвары, на ногах маленькие замшевые куафиры, покрытые позолотой.
— Кто ты такая? — прошептала Тарамис. — Отвечай, как ты попала сюда, или я позову стражу!
— Стражу? Ну что ж, зови! Кричи громче! — усмехнулась незваная гостья. — Только это не поможет тебе! Слуги твои не проснутся до утра, даже если весь дворец запылает! А гвардейцев тут нет — я приказала им покинуть это крыло!
— Да как ты посмела! — воскликнула оскорбленная Тарамис. — Никто, кроме меня, не вправе приказывать гвардейцам!
— В самом деле, сестрица? Ты ошибаешься, потому что я сделала это, перед тем как войти сюда. И эти болваны в доспехах беспрекословно подчинились! Ведь они приняли меня за свою возлюбленную повелительницу. Видела бы ты, с каким царственным величием, с какой неотразимой женственностью я повелевала этими глупцами...
Тарамис сделалось страшно. Кольцо неведомой угрозы все теснее сжималось вокруг нее.
— Кто ты? — вскричала она в отчаянии. — Зачем ты пришла сюда? Уходи, или я прикажу тебя бросить в темницу!
— В темницу... — задумчиво повторила незнакомка. — Что ж, это неплохая мысль! — В нежном голосе незнакомки слышалось шипение разъяренной кобры. Склонившись над ложем, она схватила королеву за плечи и заглянула в глаза. Взгляд этот парализовал Тарамис.
— Несчастная! — взвизгнула гостья. — И ты еще спрашиваешь, кто я такая? И ты еще гадаешь? Я Саломея!
— Саломея? — Тарамис ощутила, как волосы зашевелились у нее на голове, когда это страшное имя проникло в глубины ее сознания. — Саломея... Я думала, ты умерла сразу же после рождения...
— Многие так думали, — ответила та, что назвалась Саломеей. — Когда отнесли меня умирать в пустыню — будь они все прокляты! Беспомощного плачущего, еле живого ребенка! А знаешь, почему меня обрекли на смерть?
— Я слышала... Мне рассказывали...
С яростным хохотом Саломея разорвала тунику у себя на груди. Между двумя тугими полушариями виднелось родимое пятно в виде красного, как кровь, полумесяца.
— Знак ведьмы! — отшатнулась Тарамис и сделала рукой знак, отвращающий демонов.
— Он самый! — полный ненависти смех был острее лезвия ятагана. — Проклятие правящего рода Хаурана! До сих пор на восточных базарах наивные глупцы повторяют байки о том, как первая в нашем роду владычица сошлась с Повелителем Тьмы и понесла от него дочь, имя которой помнят и по сей день. И с тех пор раз в сто лет в асхаурийской династии появляется ребенок со зловещей отметиной. Девочка с алым полумесяцем на груди. «Каждый век да родится ведьма!» — так звучит древнее проклятие. И оно сбывается! Иных из нас убивали при рождении, — как пытались сделать и со мной! Другие оставались жить ведьмами, — гордые дочери Хаурана, отмеченные зловещим полумесяцем на мраморном теле, и каждой имя было Саломея! Саломея была всегда, и пребудет вовеки! Пусть сойдут с кромки земли полярные льды, пусть обратится мир во прах и заново возродятся царства земные, — все равно будет шествовать по свету царственной походкой гордая Саломея, и будут чары ее порабощать мужчин, и будут по капризу ее казнить безвинных!
— Но ты... ты...
— Что я? — Глаза ведьмы вспыхнули зеленым пламенем. — Меня вывезли далеко за крепостную стену, бросили на раскаленный песок, на самом солнцепеке, и уехали, оставив плачущее дитя на растерзание стервятникам и шакалам! И все же я выжила, ибо корни Силы моей уходят в такие глубины, что не в силах вообразить ум человеческий.
Шли часы, солнце палило нещадно — а я не умирала. Владыка Тьмы простер надо мной невидимую длань, и я выжила! Но до сих пор, пусть смутно, но я помню эти муки!
Потом появились верблюды и желтолицые люди с раскосыми глазами. Они сбились с караванной тропы. Их вождь увидел меня и узрел знак у меня на груди.
Он взял меня на руки. И спас мне жизнь.
Это был кхитайский маг, возвращавшийся из странствий по Стигии. Он забрал меня в Пайканг, Град Пурпурных Пагод, окруженный зарослями бамбука. Там я и выросла, постигая волшебную премудрость. С годами мой наставник делался все могущественнее и я многое переняла у него...
Она помолчала немного, с загадочной улыбкой.
— В конце концов, он прогнал меня, сказав, что я всего лишь обычная ведьма, которой не дано обрести истинную власть над силами Тьмы. Он сетовал на то, что я не годилась для той роли, которую он мне уготовил. Да, мне не удалось стать владычицей мира! И что же? Я только рада была, что не нужно больше сидеть в одиночестве в Золотой Башне, часами всматриваться в магический кристалл, бесконечно повторять заклинания, начертанные кровью девственниц на змеиной коже, и листать проеденные плесенью фолианты, от которых меня мутило. Наставник назвал меня земной нежитью, которой не дано постичь магию космоса. Что ж, все, что мне нужно, я сумею найти и на земле, — власть, блеск, роскошь, прекрасных любовников и покорных рабынь! Кроме того, он поведал мне и о моем прошлом, и о проклятии. И вот я вернулась, чтобы взять то, что принадлежит мне здесь по праву.
— Как? — оскорбленная Тарамис вскочила. — Неужто ты полагаешь, что, заморочив голову слугам и стражникам, получила права на хауранский трон? Запомни, королева здесь я! Конечно, ты получишь все, что полагается тебе по праву крови, но...
Саломея расхохоталась.
— Твоя щедрость поразительна, милая сестрица! Но прежде чем одарить меня своими щедротами, поведай мне, что за войско стоит лагерем за городской стеной?
— Это шемиты-наемники. Ими командует Констанциус, кофский вельможа.
— И что же привело их в барханы Хаурана?
Тарамис вспылила, почувствовав в тоне сестры издевку, но сумела совладать со своим гневом и надменно ответила:
— Кофиец нижайше просил нам дозволить ему провести своих солдат через хауранские земли! Его путь лежит в Туран. Он головой поручился за свое войско, и, покуда отряды его находятся в пределах королевства, он останется моим заложником.
Саломея хищно усмехнулась.
— Так почему же этот ничтожный заложник осмелился сегодня утром просить твоей руки?
Тарамис зарделась. Этого никто не мог знать. Так откуда же эта ведьма...
— Откуда тебе известно о том, что происходит в хауранском дворце?
Ведьма пожала плечами, не желая отвечать.
— Не могу поверить, чтобы ты отказала такому красавцу.
— Разумеется, отказала! — гневно выкрикнула Тарамис. — Как могла ты, принцесса крови, подумать, что королева Хаурана даст иной ответ? Как могла вообразить, что я выйду замуж за бродягу, у которого руки по локоть в крови, с позором изгнанного из родных краев, за главаря шайки наемных убийц и грабителей? Недаром его прозвали Стервятником! Мне, вообще, не следовало бы впускать этих чернобородых мясников в пределы Хаурана. Но пока он заточен в Южной Башне, и мои гвардейцы надежно стерегут его. Завтра же я прикажу, чтобы орда его покинула королевство, и пусть он останется в заложниках, покуда не уйдет последний солдат. Я предупредила Констанциуса, что он головой поплатится, если хауранским крестьянам и пастухам будет причинен хоть малейший ущерб!
— Так значит, этот самый Стервятник томится в Южной Башне? — не отставала Саломея.
— Да, я же сказала! А зачем тебе это?
Ведьма хлопнула в ладоши и провозгласила торжествующе:
— Королева приглашает тебя войти, Стервятник!
Золоченые двери распахнулись, и в опочивальню шагнул рослый воин. При виде его Тарамис воскликнула с гневом и удивлением:
— Констанциус! Как ты оказался здесь? И как посмел переступить порог моей опочивальни?
— Да, это я, Ваше Величество! — Пришелец склонил голову в глумливом поклоне. Лицом он и впрямь напоминал стервятника. И красив был особой, хищной красотой. Лицо его было опалено солнцем, волосы цвета воронова крыла, откинуты назад. На нем была черная куртка и высокие сапоги, — обычный походный наряд воина, местами носивший следы ржавчины от панциря.
Подкрутив усы, наемник оглядел вжавшуюся в угол кровати королеву с такой бесцеремонностью, что она содрогнулась.
— Клянусь Иштар, Тарамис, — с деланым восхищением заметил он. — Ночная рубашка куда больше тебе к лицу, чем королевский наряд. Да, ничего не скажешь, ночь начинается совсем неплохо!
Ужас мелькнул в глазах Тарамис. Она сразу поняла, что Констанциус неспроста отважился на подобное оскорбление.
— Безумец! — воскликнула она. — Пусть в этой комнате я в твоей власти, но тебе не уйти от мести моих слуг — они разорвут тебя в клочья, если посмеешь меня коснуться! Попробуй, если жизнь тебе не дорога!
Кофиец расхохотался, но Саломея жестом остановила его.
— Сейчас не время веселиться. Послушай, сестрица. А ведь это я подослала этого кофийца в твою столицу, чтобы он помог мне занять престол. Он идеально подошел для осуществления моих замыслов, ибо напрочь лишен того, что люди именуют добродетелью.
— Ты слишком любезна, моя госпожа! — с иронической усмешкой поклонился Констанциус.
— Да, я послала его в Хауран! А когда его люди встали лагерем под стенами и сам он отправился во дворец, я проникла в город через Западные Ворота — стерегущие их болваны приняли меня за королеву, решили, что это ты возвращаешься с вечерней прогулки.
Щеки Тарамис вспыхнули, и гнев возобладал над королевским достоинством.
— Ах ты, змея! — вскрикнула она.
Саломея с усмешкой продолжала:
— Они, конечно, были удивлены, но впустили меня без единого слова. Точно так же я прошла во дворец и приказала стражникам, охранявшим узника, удалиться. Потом уже направилась сюда, а по дороге успокоила твою служанку...
Побледневшая Тарамис дрогнувшим голосом спросила:
— А потом?
— Слушай, несчастная! — гордо откинув голову, Саломея указала на окно. Сквозь толстые стекла доносилась тяжелая поступь многочисленных отрядов, лязг оружия и доспехов. Приглушенные голоса отдавали команды на чужом языке, раздавались сигналы тревоги и испуганные крики.
— Люди проснулись и, должно быть, удивлены, — ядовито заметил Констанциус. — Неплохо бы тебе, Саломея, пойти успокоить их.
— Отныне зови меня Тарамис, — поправила его ведьма. — Нам нужно привыкать к этому...
— Что вы сделали? — закричала в ужасе королева. — Что вы сделали еще?
— Ах да, я совсем забыла сказать тебе, что велела страже отпереть ворота. Они, конечно, были удивлены, но не посмели ослушаться. И теперь шемитские легионы входят в город.
— Демоново отродье! — вскричала Тарамис. — Ты воспользовалась нашим сходством, чтобы обмануть людей! О, Иштар! Мой народ сочтет меня предательницей! Я должна выйти к ним...
С ледяным смехом Саломея схватила ее за руки и оттолкнула назад. В тонких руках ее была такая нечеловеческая сила, что королева с трудом удержалась на ногах.
— Стервятник, тебе знакома дорога из дворца в подземелье? — спросила ведьма и, когда тот кивнул, продолжала: — Хорошо! Возьми эту самозванку и запрячь в самую глубокую темницу! Стражу там я усыпила своими чарами. Пока они не очнулись, пошли кого-нибудь перерезать им глотки. Никто не должен знать, что произошло этой ночью. Отныне я Тарамис, а она — забытая богами и людьми безымянная узница подземелья.
Наемник улыбнулся, обнажая ряд крупных белых зубов.
— Ну что же, пока, как будто, все идет на лад. Надеюсь, ты позволишь мне поразвлечься немного, прежде чем эта крошка попадет в подземелье?
— Если хочешь. Научи ее уму-разуму...
Саломея толкнула сестру в объятия Констанциуса и с торжествующей улыбкой покинула опочивальню.
Она еще раз улыбнулась, когда в коридоре до нее донесся долгий крик, исполненный отчаяния.
2
Одежда молодого воина была покрыта засохшей кровыо, потом и пылью. Кровь еще сочилась из глубокой раны на бедре и порезов на груди и руках. Капли пота выступили на лице, исказившемся от гнева, черты которого выдавали в раненом уроженца запада; пальцы терзали покрывало постели.
— Она, должно быть, помутилась рассудком, — повторял он вновь и вновь. — Это точно дурной сон! Чтобы Тарамис, возлюбленная моя королева, предала Хауран в угоду этому демону в человеческом обличье!.. О, Иштар, лучше бы они убили меня! Уж лучше смерть в бою, чем такое бесчестье!
Он бился на ложе в горячечном бреду, и ревность наемника-аквилонца, без памяти полюбившего королеву чужой страны, смешивалась в его разгоряченном сознании с благородством воина, не могущего равнодушно взирать на позор и унижение державы, коей он служит.
— Прошу тебя, Валерий, лежи спокойно, — умоляла его девушка, перевязывавшая воина. — Не то разбередишь рану — а я еще не сбегала за лекарем...
— И не смей этого делать! — прохрипел раненый. — Скоро чернобородые демоны Констанциуса примутся обыскивать дома в поисках уцелевших, и горе тому, кто попадется им в руки! О, Тарамис, как могла ты так предать людей, обожествлявших тебя!
Валерий откинулся на подушки, содрогаясь от гнева, а перепуганная девушка обняла его, прижимая голову к груди и умоляя успокоиться.
— Нет, лучше смерть, чем позор, ставший уделом Хаурана! Я, аквилонец, и то не могу снести этого бесчестья! — стонал Валерий. — Ты что-нибудь видела, Игва?
— Нет, любимый. — Нежные, чуткие руки ее умело перевязывали раны. — Я проснулась, заслышав шум битвы на улице. Выглянула в окно и увидела, что шемиты убивают наших. А потом ты постучал в дверь — я едва услышала...
— Сил едва хватило доползти, — прошептал Валерий. — Упал рядом с домом в переулке и не мог даже подняться, хотя знал, что там меня сразу увидят. Клянусь
Иштар, я уложил троих! Не топтать им больше мостовых твоей родины — их сердца пожрет нечисть в преисподней!
Я не был на посту, когда шемиты вошли в город. Мы были свободны от службы и спали в казарме. А на рассвете вбежал наш командир, бледный, при мече и в доспехах. «Шемиты в городе! — закричал он. — Королева вышла к Южным Воротам и приказала впустить их! Я ничего не понимаю, и никто не может понять, но приказ я слышал своими ушами, и мы не могли не подчиниться. А теперь нам велено собраться перед дворцом. Построиться у казарм в колонны и без снаряжения двигаться на площадь. Одна Иштар ведает, что все это значит, но такова воля королевы!»
Когда мы вышли на площадь, шемиты уже ждали нас. Они выстроились в каре — десять тысяч вооруженных наемников в латах и со щитами — а горожане испуганно выглядывали из окон и дверей. Улицы, что вели к площади, были запружены ошеломленным народом. Тарамис стояла на ступенях дворца, а рядом с ней — Констанциус, довольный, точно сытый кот, проглотивший птичку. Перед ними сплошной шеренгой стояли полсотни шемитских лучников, хотя это место королевской гвардии. Но гвардейцы стояли среди нас, в таком же недоумении, как и все остальные. Зато они, вопреки приказу, пришли вооруженными. Тарамис обратилась к нам и сказала, что еще раз обдумала предложение кофийца — хотя не далее как вчера, при всем дворе, отказала ему, — и приняла решение стать его женой. И ни слова о предательском вторжении шемитов. Лишь сказала, что у этого прислужника Тьмы достаточно опытных воинов, так что Хаурану больше нет нужды содержать собственную армию, а потому она будет распущена.
И повелела нам с миром разойтись по домам.
Мы привыкли повиноваться королеве. Но слова ее настолько поразили нас, что мы даже не могли осознать их смысла. Но затем приказали сложить оружие гвардейцам, и вперед неожиданно вышел их капитан, Конан. Кто-то мне говорил: ночью он не был на посту и крепко покутил. Но сейчас вполне пришел в себя. Он велел гвардейцам не двигаться без его команды, и они подчинились не королеве, а ему.
Он взбежал тогда по ступенькам к Тарамис и, взглянув на нее, воскликнул:
— Да это не королева Тарамис перед вами! Это демон в ее обличье!
Что тут началось... Я толком и не разглядел, ктo был первым. Кажется, какой-то шемит замахнулся на Конана и упал замертво на ступени. И тотчас же площадь превратилась в поле битвы: шемиты сошлись в схватке с гвардейцами, но копья и стрелы их поразили многих безоружных хауранцев. Большинство из нас, схватив что под руку попало, также вступили в бой, сами не зная, за кого деремся. Нет, не против Тарамис, клянусь — но против Констанциуса и его демонов!
Народ не мог понять, на чьей стороне правда. Толпа металась во все стороны, точно табун взбесившихся от страха лошадей. Шансов на победу у нас не было никаких... куда уж нам, без доспехов, без оружия, против вооруженных шемитов! Гвардейцы оборонялись, как могли, выстроившись в каре, но их было всего пять сотен. Кровавый урожай собрала гвардия, прежде чем шемитская орда смяла ее, но исход был предрешен.
А что же делала Тарамис все это время? Стояла невозмутимо на ступенях, и проклятый кофиец обнимал ее за талию! И хохотала, точно и впрямь демон в нее вселился. О, боги! Это безумие, безумие...
Никогда не видел я бойца, что мог бы сравниться с Конаном. Спиной он встал к дворцовой стене, и вскоре перед ним уже была гора трупов в пол человеческих роста. Но в конце концов они одолели и его — сотня против одного. Я видел, как он упал, и мир перевернулся у меня перед глазами. Констанциус велел взять его живым, и ухмылка у него была самая подлая...
* * *
Такая же ухмылка играла на устах у Стервятника и сейчас.
Главарь шемитов восседал на коне, окруженный своими людьми, коренастыми, закованными в броню, с иссиня-черными бородами и крючковатыми носами. Заходящее солнце отражалось в островерхих шлемах и серебристой чешуе панцирей. Примерно в миле от них, среди буйно зеленеющих лугов, виднелись башни и крепостные стены Хаурана.
На обочине караванной дороги возвышался врытый в землю массивный крест, на котором висел прибитый железными гвоздями человек. Из одежды на нем была лишь набедренная повязка. Крупные капли пота катились по лицу и мощному торсу распятого, из пробитых ступней и ладоней сочилась кровь, но глаза под черной гривой спутанных волос горели неукротимым синим огнем.
Констанциус глумливо поклонился ему.
— Весьма сожалею, капитан, что не смогу остаться и посмотреть, как ты издохнешь — у меня слишком много дел в городе. Так что предоставляю тебя собственной судьбе. Нельзя же, в конце концов, заставлять ждать нашу прелестную королеву! А тобой пока займутся вон те красавцы, — он указал на небо, где огромные черные птицы выписывали бесконечные круги. — Если бы не они, такой крепкий дикарь, как ты, мог бы надеяться протянуть на кресте еще несколько дней. Но и без того можешь оставить всякую надежду — хотя с тобой не останется даже стражи. Но глашатаи объявили по городу, что любого, кто попытается снять тебя с креста, будь то живым или мертвым, сожгут заживо, вместе со всей его семьей! Запомни, слово мое в Хауране нынче надежнее всякой стражи! А крест я специально велел поставить подальше от городских стен, чтобы не мешать стервятникам...
Подкрутив усы, главарь наемников насмешливо подмигнул Конану.
— Ну, капитан, желаю удачи! Обещаю вспомнить о тебе в ту минуту, когда Тарамис будет стонать в моих объятиях!
Кровь брызнула из пробитых ладоней жертвы. Кулаки, огромные, точно ковриги хлеба, сомкнулись на шляпках гвоздей, взбугрились мыщцы на могучих плечах и, изогнувшись, Конан плюнул в лицо Стервятнику. Но тот лишь со смехом утер лицо и поворотил коня.
— И ты вспомни обо мне, когда грифы начнут терзать тебя, — бросил он через плечо. — Стервятники в пустыне весьма прожорливы. Мне доводилось видеть несчастных, часами висящих на кресте, с выклеванными глазами, оголенным черепом, оборванными ушами, прежде чем кривые клювы обрывали наконец нить его жизни.
И, не оглядываясь больше, погнал коня в сторону города, — стройный, прирожденный наездник в сверкающих доспехах. За ним, вздымая дорожную пыль, поскакали его бородачи.
Смеркалось. Весь мир точно вымер. Насколько хватало взгляда, вокруг не было ни души. Для распятого капитана Хауран, лежащий всего в миле от него, с тем же успехом мог бы располагаться в далеком Кхитае, или даже в другом столетии.
Конан стряхнул пот со лба и мутнеющим взглядом обвел эти до боли знакомые места. По обе стороны от города и далеко за ним тянулись зеленые луга, стояли виноградники, паслись тучные стада. На горизонте виднелись селения. Ближе, на юго-западе, серебрилась река, сразу за которой начиналась бесконечная пустыня.
Конан вглядывался в раскинувшиеся вокруг просторы, как смотрит на небо попавший в силки ястреб. Загорелое тело киммерийца блестело в лучах заходящего солнца. Гневная дрожь охватывала варвара при взгляде на башни Хаурана. Этот город предал его, запутал в паутине интриг, — и вот он висит на деревянном кресте, точно заяц, пригвожденный к стволу дуба метким копьем охотника.
Все мысли отступили пред неумолимой жаждой мести. Без устали Конан изрыгал проклятия. Вся вселенная сошлась для него сейчас в этих проклятых четырех железках, лишивших его свободы и грозивших отнять жизнь. Вновь и вновь, подобно стальным канатам, напрягались могучие мышцы, и пот катился градом по телу киммерийца, когда он, используя плечи как рычаги, пытался вытащить длинные гвозди из креста. Тщетно — они были вбиты в дерево на совесть. Тогда он попытался сорвать с гвоздей ладони, и не дикая боль остановила его, а безнадежность. Шляпки были слишком толстыми и широкими.
Впервые в жизни гигант почувствовал себя беспомощным. Голова его упала на грудь...
Когда совсем рядом раздалось хлопанье крыльев, он едва смог приподнять голову, чтобы увидеть камнем падающую в неба птицу. Инстинктивно зажмурившись, он едва успел отвернуться, так что целивший в глаз клюв лишь разодрал щеку. Отчаянный хриплый крик вырвался у Конана из глотки, и стервятники в испуге разлетелись. Впрочем, недалеко.
Кровь стекала со щеки на губы Конана. Он облизнулся и, ощутив соленый привкус, сплюнул. Жестокая жажда мучила его: он крепко надрался накануне ночью, а с утра перед боем на площади не успел даже глотнуть воды. Он смотрел на далекую гладь реки, точно грешник, на миг выглянувший из адской печи. Ему вспоминались бурные речные потоки, которые он преодолевал вплавь, рога, пенящиеся кисловатым пивом, кубки искрящегося вина, которые случалось ему по небрежности или спьяну выливать на пол трактира... И крепко стиснул челюсти, чтобы не завыть от неодолимого отчаяния.
Солнце опускалось за горизонт, бледный шар его тонул в кроваво-красном море. На алом небе четко, точно во сне, вырисовывались силуэты городских башен. Конан взглянул вверх — небосвод отливал алым. Это усталость затягивала глаза его багровой пеленой. Он облизал почерневшие губы и вновь взглянул на реку. Река тоже была алой.
Шум крыльев вновь коснулся слуха. Он поднял голову и горящими глазами смотрел на сужающих круги птиц. Криком их уже не возьмешь... Один из громадных стервятников начал снижаться. Изо всех сил запрокинув назад голову, Конан, с поразительным хладнокровием, принялся ждать.
Гриф упал на него, оглушительно хлопая крыльями. Удар клюва разорвал кожу на плече. И вдруг, прежде чем птица успела отскочить, голова Конана метнулась вперед, и зубы с хрустом сомкнулись на зобе стервятника. Гриф заметался яростно. Бьющиеся крылья его ослепляли человека, острые когти оставляли глубокие борозды на груди. Но Конан дернулся так, что задрожали мышцы челюстей, — и шея грифа не выдержала. Птица трепыхнулась еще раз и бессильно обвисла. Конан разжал челюсти, тело грифа шлепнулось к подножию креста, он сплюнул кровь. Стервятники, словно потрясенные участью, постигшей их сородича, поспешили убраться прочь и, как черные демоны, расселись по ветвям стоявшего в отдалении дерева.
Торжество победы придало сил Конану, кровь быстрее побежала по жилам. Он еще мог убивать — а значит, он жил. Все в нем противилось смерти.
— Клянусь Митрой!
Человеческий голос или галлюцинация?
— В жизни ничего подобного не видел!
Тряхнув головой, чтобы кровь и пот не заливали глаза, Конан взглянул вниз и увидел в темноте четверых всадников.
Трое из них, худощавые, в белых одеяниях, без сомнения, были зуагирами, кочевниками из-за реки. Четвертый, хотя одет был точно так же, как и его спутники, принадлежал к иному племени, — Конан ясно сумел разглядеть это даже в сгустившихся сумерках.
Ростом он, пожалуй, не уступал Конану и был довольно широк в плечах, хотя и не столь массивен, как северянин. У него была короткая черная борода, волевой подбородок, а взгляд серых глаз — холодный и пронзающий, как сталь.
Уверенной рукой всадник натянул поводья.
— Митра свидетель, я знаю этого человека!
— Да, господин, — отозвался один из его спутников с характерным гортанным выговором зуагиров. — Это тот самый киммериец, что был прежде капитаном гвардии у королевы.
— Значит, вот так там теперь обходятся с верными слугами, — пробормотал всадник. — Никогда бы не подумал, что Тарамис способна на такое. Уж лучше бы они затеяли войну, долгую и кровавую, — тогда и нам, жителям пустыни, нашлась бы пожива. А так, почти до самых крепостных стен добрались и не нашли ничего, кроме одной-единственной клячи, — он кивнул на коня, которого держал в поводу один из зуагиров... — да этого дохлого пса!
Конан поднял залитое кровью лицо.
— Если бы я мог спуститься на землю, мы еще посмотрели бы, кто из нас дохлый пес, мунганский бандит! — прошептали почерневшие губы.
— Клянусь Митрой, эта падаль меня знает! — удивился всадник.
— Ты единственный такой на всю округу, — проворчал Конан. — Ольгерд, атаман изгоев.
— Верно! И родом я из мунганов, это ты точно подметил. Хочешь жить, варвар?
— А ты как думаешь?
— Характер у меня нелегкий, — заметил Ольгерд, — и в людях я ценю только отвагу. Вот сейчас и проверим, мужчина ты или, и вправду, дохлый пес.
— Как бы нас не засекли со стен, когда станем его снимать, — предостерег один из кочевников. Но Ольгерд возразил властно:
— Слишком темно. Бери-ка топор, Джебал, и руби крест у основания.
— Но если крест упадет вперед, его раздавит, — возразил Джебал. — А назад — так у него башка треснет, и кишки все отобьет.
— Перетерпит, если хочет ехать со мной! — отрезал Ольгерд. — А если нет, так и жить ему незачем. Руби!
Первый удар по кресту невыносимо острой болью отозвался в распухших ладонях и ступнях варвара. Вновь и вновь опускался топор, и каждый удар точно бил ему по обнаженным, истерзанным пыткой нервам. Но Конан, прикусив губу, не издал ни единого стона. Наконец топор впился глубоко в дерево, и крест подался назад. Киммериец весь подобрался, завязав узлом твердые, точно сталь, мышцы, и прижался головой к брусу. Длинная деревянная балка рухнула на землю, от удара подскочив почти на локоть, и на мгновение от невыносимой боли Конан лишился чувств, но, очнувшись, понял, что крепкое сложение и железные мускулы уберегли его от серьезных повреждений.
Одобрительно хмыкнув, Джебал склонился над ним с клещами, какими выдергивают гвозди из подков, и ухватил шляпку штыря, удерживавшего правую ладонь. Клещи оказались маловаты. Джебал сопел и ругался сквозь зубы, пытаясь расшатать упрямую железку, крутил его туда-сюда, терзая древесину и живую плоть. Кровь текла меж пальцев киммерийца, лежавшего недвижимо, подобно трупу, — лишь грудь его тяжело вздымалась.
Но вот наконец гвоздь поддался. Торжествующе подняв вверх окровавленный штырь, Джебал затем отшвырнул его прочь и перешел к другой руке. Все повторилось. Затем кочевник занялся ступнями Конана. Но внезапно варвар сел на землю, оттолкнул Джебала в сторону и вырвал у него клещи.
Кисти его распухли едва ли не вдвое, сгибать пальцы было сущим мучением. Однако киммериец, хоть и не сразу, но сумел вытащить гвозди из ступней, — они были забиты не столь глубоко.
Он поднялся, нетвердо держась на распухших, обезображенных ногах. Ледяной пот катился по лицу его и телу. Он стиснул зубы, пытаясь преодолеть боль, — у него начались судороги. Равнодушно наблюдавший за ним Ольгерд указал рукой на краденую лошадь, и Конан, спотыкаясь, побрел к ней. Каждый шаг отдавался мучительной болью, и на губах гиганта выступила пена.
Изуродованная ладонь ухватилась за луку седла, окровавленная ступня с трудом нашла стремя. Сжав челюсти, киммериец оттолкнулся от земли, едва не потеряв сознание от боли, и наконец взобрался в седло. Ольгерд хлестнул коня плетью, тот взвился на дыбы, едва не сбросив измученного всадника на землю. Но Конан успел намотать на руки поводья и осадить лошадь, да с такой силой, что едва не свихнул ему челюсть.
Один из кочевников вопросительно показал на флягу с водой, но гарет покачал головой.
— Потерпит до лагеря. Здесь езды-то всего десять миль. Должен продержаться, если хочет показать, что способен жить в пустыне.
Всадники поскакали к реке. Конан глядел на мир сквозь кровавую пелену, застившую взор, и пена засыхала на его почерневших губах.
3
Ведомый в своих странствиях по Востоку неутолимой жаждой познания, философ Астрис Оссарский писал своему ученому другу Алкидху, остававшемуся в родной Немедии. Большая часть сведений о тех мифических краях была почерпнута Западом именно из этого источника.
Вот что писал аквилонский мудрец:
«Ты и вообразить не можешь, мой старый друг, какие порядки установились в этом небольшом государстве, с тех пор как королева Тарамис открыла врата столицы Констанциусу с его наемниками, — в предыдущем своем послании я уже упоминал об этом. С тех пор минуло семь месяцев, и кажется, сами демоны правят теперь бал в этой несчастной земле. Тарамис, по-моему, напрочь лишилась рассудка. Славившаяся прежде своей добродетелью, справедливостью и милосердием, ныне она выказывает себя в совершенно ином свете. Личная жизнь ее — это сущее оскорбление нравов, да и личной ее едва ли позволительно называть, ибо королева даже не делает попыток скрыть разгул распутства, царящий при дворе. Она дает волю любым своим страстям, устраивает пользующиеся дурной славой застолья (точнее будет сказать, оргии), принуждая участвовать в них придворных дам, как замужних, так и девиц. Сама она не сочла даже нужным узаконить связь со своим любовником Констанциусом, который восседает рядом с ней на троне, словно законный владыка. Его офицеры, следуя примеру предводителя, преследуют всякую приглянувшуюся им женщину, не глядя на происхождение и положение.
Несчастное королевство стонет под непосильным игом бесчисленных податей. Ограбленные до нитки крестьяне питаются лишь кореньями, купцы ходят в лохмотьях, — это все, что осталось им после уплаты налогов. И они еще радуются, что спасли хотя бы свою жизнь.
Предвижу твои сомнения, досточтимый Алкидх, ибо боюсь, что сочтешь мой рассказ предвзятым и недостойным доверия. Верно, подобное было бы немыслимо ни в одной из стран Запада. Однако не забывай, насколько непохож на наши края Восток, и в особенности, эта небольшая страна. Тебе известно, что Хауран — крохотное королевство, бывшее некогда частью Кофской империи, и вожделенную независимость обрело оно совсем недавно. Соседствует оно с подобными же карликовыми государствами-городами, которые ничего общего не имеют с западными державами или обширными султанатами, лежащими дальше на Востоке, однако отличаются необыкновенным влиянием и богатством, ибо держат в руках своих все караванные пути. Хауран, расположенный на юго-востоке, граничит с пустынными просторами Шема. Название свое королевство получило по имени столицы, являющейся самым крупным — чтобы не сказать единственным — городом в стране. И, подобно сторожевой башне, защищает Хауран свои плодородные земли и пастбища от набегов кочевников.
Земли здешние столь обильны, что дают урожаи трижды в год. Равнины к северу и западу от города густо населены. У человека, привыкшего к обширным западным поместьям, крошечные местные поля и виноградники могут вызвать разве что усмешку, однако зерно и фрукты родятся здесь в изобилии. Население занято в основном крестьянским трудом. Это мирные, напрочь лишенные воинственности люди... тем более, сейчас им запрещено носить оружие. С незапамятных времен живут они под защитой столичного гарнизона и совершенно утратили боевой дух. Крестьянское восстание, непременно вспыхнувшее бы в подобных условиях на Западе, здесь немыслимо. И пахарь стонет, как последний раб, под железной пятой Констанциуса, а наемники его, чернобородые шемиты, расхаживают по полям, орудуя плетьми, точно надсмотрщики на невольничьих плантациях в Южной Зингаре.
Немногим лучше участь горожан. Нищета стала общим уделом; дочери их отданы на потеху Констанциусу и его солдатне. Люди эти не знают жалости. Вспомни, с какой яростью сражались наши воины с шемитскими союзниками Аргоса, — как отвратительны были немедийцам их нечеловеческая жестокость, ненасытная алчность и зверства.
Горожане, принадлежащие к правящему сословию Хаурана, ведут свое происхождение от хайборийцев: отсюда их благородство и воинский дух. Однако измена королевы отдала горожан во власть угнетателей. Никто, кроме шемитов, не имеет права носить оружие, и горе тому, в чьем доме захватчики найдут меч! С небывалым ожесточением истребляется цвет нации, молодые боеспособные мужчины, — их казнят или продают в рабство. Тысячам юношей не осталось иного выхода, как бежать из города, под знамена чужеземных правителей или в банды грабителей.
С особой остротой нависла сейчас угроза нападения шемитских кочевников, питающих лютую ненависть к уроженцам западных городов Шема, — Пелиштимы, Анакимы и Акхаримы. Ибо, как должно быть тебе известно, любезный мой Алкидх, эта страна варваров разделена на две части: плодородную западную, изобилующую городами и пастбищами, и нищую восточную, полностью покрытую пустынями, где обитают племена зуагиров и прочих кочевников. Пламя войны между горожанами и номадами не угасает веками. С незапамятных времен пытались зуагиры овладеть Хаураном, но безуспешно. И теперь, когда город захватили ненавистные им западные сородичи, гордость кочевников уязвлена. Ходят слухи, вражду эту всячески раздувает человек, служивший прежде капитаном королевской гвардии. Приговоренный к распятию на кресте, он каким-то чудом сумел ускользнуть из рук палачей Констанциуса. Имя этому человеку Конан, и родом он из варварского племени киммерийцев, чью необузданную ярость не раз приходилось сдерживать доблестным нашим воинам. В деревнях поговаривают, что человек этот стал правой рукой Ольгерда, мунганского наемника родом из восточных степей, ставшего главарем зуагиров. Ходят слухи также, что в последнее время банда кочевников заметно набрала мощь. Судя по всему, Ольгерд, по наущению киммерийца, готовится к нападению на Хауран. Однако они обречены на поражение: не имея опыта штурма городов и надлежащей осадной техники, кочевники неминуемо будут разгромлены в прямом столкновении с обученными и хорошо вооруженными шемитами Констанциуса. Горожане, полагаю, встретили бы зуагиров с радостью, ибо в нынешнем их положении любые перемены власти могут быть только к лучшему, однако население настолько запугано и беспомощно, что, при всем желании, не сумеет оказать нападающим поддержки. Воистину, скорбная участь ожидает их!
Что же касается Тарамис, то, наущаемая злым демоном, она запретила поклонение Иштар, и храм ее обратила в языческое капище, где поклоняются идолам и приносят жертвы демонам. Статую Иштар из слоновой кости наемники изрубили топорами прямо на ступенях храма. Хотя богиня эта в нашем пантеоне стоит куда ниже Митры, ее, несомненно, стоит предпочесть Шайтану, которому поклоняются шемиты.
Тем временем Тарамис наводнила храм изображениями божеств обоего пола, сплетенных в сладострастных позах, с самыми отвратительными подробностями, какие только может измыслить извращенный ум. Большинство этих идолов — черные божества шемитов, туранцев, вендийцев и кхитайцев. Другие же и вовсе напоминают злых духов из незапамятного прошлого, чьи внушающие ужас тени сохранились ныне лишь в туманных легендах, неведомых никому, кроме ученых и адептов тайного знания. Откуда Тарамис выкопала их, страшно даже представить!
Королева ввела в обычай человеческие жертвоприношения, и со времен их позорного союза с Констанциусом свыше шестисот мужчин, женщин и детей уже уплатили кровавую дань. Большинство расстались с жизнью на алтаре, установленном королевой в храме, — причем она лично умерщвляла их ритуальным кинжалом; прочим же была суждена участь куда более страшная. Ибо в тайном подземелье храма поместила Тарамис ужасное чудовище. Что оно такое и откуда взялось — неведомо. Однако доподлинно известно, что, едва был подавлен мятеж гвардии против Стервятника, королева провела ночь в оскверненном храме, с дюжиной связанных пленников. Потрясенные горожане рассказывали позже, будто над куполом храма клубился смрадный дым, а изнутри всю ночь напролет доносились заклинания королевы и предсмертные стоны пленных. Перед самым рассветом послышался новый звук — жуткий нечеловеческий хохот, и кровь застывала в жилах у слышавших его. А под утро Тарамис покинула храм, усталая, но с торжествующим демоническим блеском в глазах. Пленников же никто никогда больше не видел, и хохот этот не повторялся!
Но в храме есть одна зала, куда не вхож никто, кроме самой королевы. И, направляясь туда, правительница ведет с собой намеченную жертву. Никогда больше человек этот не выходит на свет, и люди убеждены, что именно в этом зале таится пожирающее несчастных чудовище, вызванное Тарамис из черной бездны веков.
Я больше не считаю Тарамис простой смертной, — она подобна злобной гарпии, что таится в пропахшей кровью норе, среди костей своих жертв. То, что высшие силы оставляют подобные злодейства безнаказанными, заставляет меня усомниться в божественной справедливости.
И, сравнивая ее нынешнюю с той, что запомнил я по первым дням своего пребывания в Хауране, я не могу не прийти к мысли, что в тело Тарамис вселился некий демон.
Другое подозрение высказал мне молодой воин, твой соотечественник, по имени Валерий. Родом он из Шамара. Этот юноша утверждает, будто облик чтимой народом королевы приняла некая злобная колдунья; сама же Тарамис томится в подземной темнице дворца. Этот благородный воин поклялся отыскать подлинную королеву, если только та еще жива, но я опасаюсь, что он сам пал жертвой коварного Констанциуса. Участник мятежа, поднятого дворцовой гвардией, он сумел бежать и, наотрез отказавшись покинуть город, нашел убежище в его стенах, — там мне и довелось беседовать с ним. Однако после он исчез, как и многие другие, чьей судьбой здесь не принято интересоваться. Боюсь, соглядатаям Констанциуса все же удалось выследить смельчака.
На этом я вынужден завершить свое послание, дабы нынче же ночью отослать его с почтовым голубем. Он принесет мое письмо туда, где родился, — на кофскую границу. Оттуда нарочный доставит этот свиток тебе. Мне необходимо успеть до рассвета, а времени остается все меньше, и звезды начинают бледнеть над висячими садами Хаурана. Безмолвие царит над городом, и лишь глухой бой жертвенного барабана доносится со стороны храма. Должно быть, Тарамис в союзе с силами преисподней затевает сейчас новые злодейства».
* * *
Но философ ошибался. Женщина, называвшая себя Тарамис, стояла в этот миг в подземелье, озаренная трепещущим светом факела. Блики метались по лицу ее, усугубляя демоническую жестокость прекрасных черт.
Перед нею на голой каменной скамье сжалась фигурка, едва прикрытая грязными лохмотьями. Легонько пнув ее носком золоченого сапожка, Саломея мстительно улыбнулась.
— Ты скучала по мне, сестрица?
Несмотря на семимесячное заточение, грязь и лохмотья, Тарамис была по-прежнему прекрасна. Она ничего не ответила и лишь ниже склонила голову.
Безучастность узницы задела Саломею, и она нахмурилась, закусив алую губку. Наряд ее мог роскошью поспорить с одеждами шушанских наложниц. В свете факела сверкали и переливались самоцветы на сапожках, на золотом нагруднике, платиновых кольцах и браслетах. Волосы были уложены в высокую, как у шемиток, прическу. Золотые серьги с драгоценным камнем, который в далекой Вендии именуют «тигровым глазом», вспыхивали при малейшем движении гордо вскинутой головы. Платье прозрачного шелка подхватывал унизанный драгоценными камнями пояс. Небрежно наброшенная на плечи темно-алая накидка скрывала какой-то сверток в левой руке ведьмы.
Внезапно Саломея шагнула вперед и, схватив сестру за волосы, откинула ее голову, чтобы заглянуть той в глаза.
Тарамис, не дрогнув, встретила ее полный ненависти взгляд.
— Почему же ты не рыдаешь, как прежде, сестрица? — прошипела ведьма сквозь зубы.
— У меня нет больше слез! — отозвалась Тарамис. — Довольно тебе тешиться видом королевы, на коленях умоляющей о милосердии. Я знаю, что ты оставила меня в живых, лишь для того чтобы подвергать все новым мучениям! Потому и прекратила телесные пытки, чтобы не убить меня и не покалечить. Но я больше не боюсь тебя! Во мне не осталось ни стыда, ни страха, ни надежды. И довольно об этом, демоново отродье!
— Ты переоцениваешь свои возможности, сестрица, — злобно усмехнулась Саломея. — Я еще найду возможность уязвить твое прекрасное тело и смирить гордыню. Ведь, в отличие от меня, душа твоя весьма ранима — и потому я развлекала тебя рассказами о том, как тешусь над твоими несчастными подданными. Но на сей раз у меня есть доказательство повесомее. Известно ли тебе, что Краллид, твой преданный советник, вернулся из Турана и был схвачен шемитами Констанциуса?
Тарамис побледнела.
— Что ты сделала с ним?
Вместо ответа Саломея извлекла из-под плаща таинственный сверток, и, откинув шелковый платок, подняла за волосы голову молодого мужчины. Лицо его застыло в страшной гримасе — смерть, должно быть, наступила после страшных мучений.
Тарамис испустила стон, точно ее ударили ножом прямо в сердце.
— О, Иштар! Это Краллид!
— Да, Краллид! Он пытался взбунтовать народ! Утверждал, будто прав был Конан, и я не истинная королева. Болван, неужто он надеялся, что чернь с мотыгами и дубинами поднимется против наемников Сокола? Вот и поплатился за собственную глупость! Теперь псы рвут на части его обезглавленное тело, а голова отправится в выгребную яму. Так что плачь, плачь в волю, сестрица. Тебя ждет еще немало таких подарков! — И Саломея торжествующе потрясла головой Краллида.
В тот миг в ней не было ничего человеческого.
Тарамис не поднимала глаз. Она ничком лежала на грязном сыром полу, и худое тело ее сотрясалось от рыданий. Стиснутые кулачки молотили по каменным плитам.
Медленно, звеня браслетами, Саломея направилась к двери.
Через несколько минут, у выхода из подземелья, ведьму встретил рослый широкоплечий шемит с мрачными глазами и длинной черной бородой. Могучая грудь его была затянута серебристой кольчугой.
— Ну как, взвыла она все-таки? — Голос его был подобен реву буйвола — низкий и глубокий, как гремящий в отдалении гром. Это был командир наемников, один из немногих приближенных Констанциуса, кому известна была участь истинной королевы Хаурана.
— Еще бы, Кумбанигаш. Еще остались в душе ее струны, которых я пока не задевала. Когда одно из чувств притупляется, всегда можно найти другое, более отзывчивое к пыткам.
К ним приблизилась согбенная фигура в лохмотьях, — грязная, со спутанными светлыми волосами и странной подпрыгивающей походкой. Один из тех нищих, что в изобилии водились ночью в открытых садах и аллеях дворца.
— Лови, тварь! — Саломея швырнула ему голову Краллида. — Лови, презренный пес. Брось это в выгребную яму... Кумбанигаш, он, кажется, глухой. Покажи ему, что нужно сделать!
Наемник повиновался, и всклокоченный нищий закивал понимающе и заковылял прочь.
— К чему этот балаган? — прогудел Кумбанигаш. — Ты настолько прочно сидишь на троне, что уже не найдется силы, чтобы столкнуть тебя с него. Так почему бы этим болванам-хауранцам не узнать правду? Что они смогут сделать? Ты бы царствовала под своим собственным именем! А бывшую королеву выстави на главной площади и прикажи отрубить ей голову...
— Еще не время, достойный Кумбанигаш.
Тяжелая дверь закрылась за ними, заглушив высокий голос Саломеи и громовое гудение Кумбанигаша.
Нищий притаился в одном из уголков сада. Там не было никого, чтобы заметить, насколько не вяжутся с согбенной фигурой и грязным тряпьем его руки, сильные и мускулистые.
— Теперь я знаю точно! — прошептал голос едва слышно. — Она жива! О, Краллид, муки твои были не напрасны! Они бросили ее в подземелье! О, Митра Податель Жизни, помоги мне!
4
Ольгерд алым вином наполнил изукрашенный самоцветами кубок и пустил золоченый фиал по черной глади столешницы прямо в руки Конану-киммерийцу.
Одеянию Ольгерда мог бы позавидовать не только любой обожающий пышность варварский вождь, но и утонченный принц далекого Запада. Главарь кочевников был облачен в белую шелковую тунику, расшитую на груди жемчугом и перетянутую в талии поясом из переплетенных причудливым образом золотых и серебряных шнуров. Зеленый атласный тюрбан обвивал остроконечный стальной шлем, отделанный золотом и черной эмалью. Пышные шальвары были заправлены в сапоги из тщательно выделанной кожи. Единственным оружием Ольгерда был кривой широкий кинжал в ножнах из слоновой кости, на манер кочевников заткнутый за пояс слева.
Удобно расположившись в высоком резном кресле, Ольгерд вытянул скрещенные ноги и шумно прихлебывал благородный напиток из драгоценного кубка.
В противоположность утонченному мунганцу, киммериец выглядел куда строже. Черные, гладко зачесанные волосы, испещренное шрамами загорелое лицо, пронзительные синие глаза. На нем была вороненая кольчуга, а единственным украшением служила золотая пряжка пояса, на котором висел меч в потертых кожаных ножнах.
Они сидели вдвоем в шатре из тонкого шелка, освещенном восточными светильниками. Пол был застлан шкурами, добытыми в набегах коврами и бархатными подушками.
Шум большого военного лагеря доносился до них снаружи. Вершины пальм колыхались под порывами горячего ветра пустыни.
— Как переменчива судьба! — воскликнул Ольгерд и, слегка ослабив пояс, потянулся к кувшину с вином. — Из жалкого мунганского разбойника я превратился в предводителя армии зуагиров. Ты еще семь месяцев назад висел на кресте, в двух полетах стрелы от хауранских стен, а ныне — правая рука величайшего вождя кочевников, от туранских укреплений до самых пастбищ Запада! Ты должен быть мне благодарен!
— За что? За то, что оказался тебе полезен? — Конан со смехом поднял свой кубок. — Если ты и позволишь человеку возвыситься, так уж, верно, не без выгоды для себя. А я всего в жизни привык добиваться собственной силой, потом и кровью! — Он взглянул на свои изуродованные ладони. И то были не единственные новые шрамы, появившиеся на теле варвара за эти семь лун.
— Это правда. Дерешься ты не хуже целого полчища демонов, — согласился Ольгерд. — Но не благодаря же твоей отваге приходят к нам все новые и новые воины. Кочевникам давно не хватало истинного вождя. Должно быть, потому-то они скорее склонны доверять чужеземцам, чем соплеменникам. И теперь для нас нет ничего невозможного. Сейчас у меня одиннадцать тысяч воинов. Через год их будет втрое больше. До сих пор мы грабили лишь пограничные города Турана. С тридцатью тысячами мы оставим набеги, развяжем настоящую войну, завоюем себе королевство, и я взойду на престол. Ты еще увидишь меня владыкой Шема! Будешь мне послушен — останешься моей правой рукой. Маршалом, канцлером, вице-королем! А сейчас нам нужно нанести удар на восток и захватить туранскую крепость Везек — там собирают пошлину с проходящих караванов, и можно неплохо поживиться.
Конан отрицательно покачал головой.
— Я так не думаю.
— Что значит, не думаешь? Я возглавляю войско — мне и думать!
— Для моих целей воинов вполне достаточно, — возразил киммериец. — Не люблю оставлять долги неоплаченными.
— А, вот оно что. — Ольгерд покосился на него и хлебнул вина. — Никак не можешь забыть этот крест? Похвально, но с этим придется обождать.
— Когда-то ты обещал, что поможешь мне взять Хауран, — сказал Конан.
— Верно, так ведь когда это было! Я в ту пору и представить не мог, что такая армия соберется. К тому же, я хочу разграбить город, а не захватывать его. А ослаблять войско мне ни к чему — Хауран слишком крепкий орешек. Вот через годик посмотрим...
— Через неделю, — оборвал его Конан, и твердость его слов заставила мунганца сменить тон.
— Послушай, дружище, если бы я и решился рискнуть своими парнями, неужто ты думаешь, что нашим волкам под силу осадить и взять неприступный Хауран?
— Ни осады, ни приступа не будет. Я знаю, как выманить этого кофийского пса за стены.
— Так и что с того? — воскликнул Ольгерд в гневе. — Пока мы будем осыпать друг друга стрелами, их конница без труда сомнет нашу. Они пройдут через нас, как нож сквозь масло.
— Нет, если за нами встанут три тысячи отчаянных хайборийских конников, привыкших сражаться в строю, по всем правилам военного искусства.
— И где же ты возьмешь три тысячи хайборийцев? — рассмеялся мунганец. — Из воздуха, что ли?
— Они уже ждут, — отозвался Конан, не замечая насмешки. — Три тысячи хауранских воинов собрались в оазисе Акель и ожидают моего приказа.
— Что? — Ольгерд разъярился, точно загнанный в ловушку волк.
— То, что слышал. Эти люди бежали от власти Стервятника и скитались изгнанниками в пустыне. Зато теперь это закаленные, готовые на все воины. Настоящие тигры-людоеды. Каждый из них стоит в одиночку трех наемников. Неволя и пережитые несчастья только укрепляют истинных мужчин и возжигают в его душе адский огонь. Они разбились на мелкие отряды, им недоставало вождя. Через своих гонцов я связался с ними со всеми. И теперь они собрались в оазисе и ожидают моего приказа.
— И все это без моего ведома? — Глаза Ольгерда недобро вспыхнули, рука потянулась к кинжалу.
— Они признали над собой мою власть, а не твою.
— И что же ты наобещал этим ублюдкам?
— Я сказал, что волки пустыни помогут им свергнуть Стервятника и освободить Хауран.
— Болван! Ты что, вообразил себя вождем?
Оба вскочили. В серых глазах Ольгерда полыхнули яростные огни. Губы киммерийца тронула угрожающая усмешка.
— Я прикажу, чтобы тебя разорвали четыре жеребца, — процедил мунганец сквозь зубы.
— Кликни людей, да прикажи, — отозвался Конан. — Посмотрим, кого они послушают.
Хищно осклабившись, Ольгерд вскинул руку, но вдруг остановился. Его удержала насмешливая уверенность Конана.
— Выродок с западных гор, — прошипел бандит. — Как ты осмелился на заговор?
— В этом не было нужды, — ответил Конан. — Ты лгал, когда говорил, что люди приходят не из-за меня. Напротив. Хоть они и выполняют твои приказы, но сражаются за меня. Двух вождей у войска быть не может, а все знают, что я сильнее тебя. Мы с ними говорим на одном языке — ведь я такой же дикарь, как и они.
— Но что скажет армия, когда ты отдашь приказ сражаться за Хауран?
— Подчинится! Я обещал им караван золота из королевской сокровищницы. Хауран не откажется заплатить такой выкуп за изгнание Стервятника. А потом пойдем на Туран, как задумано! Народ подобрался жадный, им все равно, с кофийцем биться, или с кем еще.
Лишь сейчас Ольгерд осознал, какой крах постиг все его устремления. За мечтаниями о собственной империи он проглядел то, что творилось под боком. И лишь теперь мелочи обрели вдруг подлинное свое значение. Слова Конана не были пустой угрозой. В черной кольчуге стоял пред ним истинный предводитель зуагиров.
— Так умри, собака! — зарычал мунганец, хватаясь за кинжал. Но рука Конана с кошачьей стремительностью метнулась вперед, сомкнувшись на запястье Ольгерда. Раздался треск костей, и напряженная тишина повисла в шатре. Они застыли друг напротив друга, недвижимые, точно высеченные из камня. Капли пота выступили у Ольгерда на лбу.
Конан засмеялся, но пальцев не разжал.
— Что, Ольгерд, тяжело приходится?
Улыбка не сходила с лица киммерийца. Мышцы его заиграли, взбугрились, и мощные пальцы с новой силой стиснули дрожащую руку мунганца. Послышался хруст костей, и лицо Ольгерда сделалось пепельным. Из прикушенной губы брызнула кровь — но он не издал ни звука.
Конан, смеясь, отпустил его и отступил на шаг. Мунганец покачнулся и оперся здоровой рукой о стол.
— Я дарю тебе жизнь, Ольгерд, ибо ты спас мою, — сказал Конан бесстрастно. — Хотя с креста ты меня снял исключительно ради собственной пользы. Тяжелое это было испытание — ты бы не выдержал. Такое под силу только нам, западным варварам. Ступай, садись на коня — он привязан за шатром, вода и припасы во выоках. Отъезда твоего никто не заметит, однако поспеши: побежденному вождю не место в пустыне! Если воины увидят тебя таким, покалеченным, лишенным власти, то живым тебе не уйти!
Ольгерд молча выслушал Конана и так же молча повернулся и вышел из шатра. Молча взобрался он в седло рослого белого жеребца, привязанного в тени раскидистой пальмы, молча вложил сломанную руку за отворот туники, натянул поводья и направил коня на восток, в пустыню, чтобы навсегда исчезнуть из жизни зуагиров.
Конан остался один. Осушив кубок, он утер рукавом губы. Ему полегчало. Он отшвырнул кубок в угол, поправил ремень и вышел вон. Остановившись на секунду, он обозрел расстилавшееся перед ним море палаток из верблюжьей шерсти. Между палаток расхаживали люди в белых одеждах кочевников. Они пели, ссорились, чинили конскую сбрую и точили клинки.
Голос Конана был подобен грому, и раскаты его донеслись до самых дальних шатров:
— Эй вы, Нергалово отродье, слушайте меня! Все сюда—я хочу кое-что вам сообщить!
5
Воины, собравшиеся в одной из башен крепостной стены, внимательно слушали, что говорил им их товарищ. Все они были молодыми, крепкими, отважными бойцами. Чувствовалась в них закалка, что приобретается лишь в тяжелых испытаниях. На них были кольчуги, кожаные доспехи и мечи на поясе.
— Я знал, что Конан прав — это не Тарамис! — убеждал их Валерий. — Целый месяц под видом глухого нищего я следил за всем, что происходит во дворце. И наконец подозрения мои подтвердились: настоящая королева томится в подземной темнице. Тогда я стал ждать удобного случая. И тут мне подвернулся стражник-шемит. Я его оглушил, затащил в ближайший погреб и допросил с пристрастием. Прежде чем издохнуть, вот что он мне поведал: Хаураном правит ведьма по имени Саломея, Тарамис же заключена в самом глубоком подземелье! Набег зуагиров будет нам на руку. Какие планы могут быть у Конана, предугадать трудно. Скорее всего, он намерен сквитаться с Констанциусом, но может разрушить и разграбить город. Нам не понять ход его мыслей. Но я знаю одно — киммерийцам нельзя доверять! Когда я был еще мальчишкой, эти подлые псы обманом захватили аквилонский форт Венариум! И не пощадили никого!
Хауранцы слушали западного воина с опасливым вниманием. Пока они не до конца понимали, куда клонит этот желтоволосый чужестранец.