Наемники с тревогой покосились на капитана. Им редко доводилось видеть его таким встревоженным, и они уже приучились бояться его гнева, хоть и непродолжительного, но неукротимого.

— Да я-то что... — примирительно пробормотал Жук. — Я только говорю, что в деревне, кажется, пусто. А жрать хочется так, что аж желудок к хребту прилип. Вон, чуете — мясом жареным потянуло...

И правда, порыв ветра донес до них чудесный, ни с чем не сравнимый, сладостный для усталого, оголодавшего путника, аромат готовящегося на углях жаркого. Вмиг позабыв об осторожности, наемники поскакали вперед.

Конан хотел было окликнуть их, — но и ему запах пищи на мгновение вскружил голову. Пахло так сказочно, восхитительно, что он не мог не пустить коня вскачь, следом за приятелями. А те уже что-то горланили во весь голос, Барх зычно хохотал, Жук, обернувшись, кричал, чтобы он поторапливался...

Лишь в последний момент осторожность возобладала, и варвар, обостренным чутьем своим ощутив неладное, заорал своим парням:

— Стойте!

Но они и без того уже застыли, как вкопанные, едва завернув за угол, на улицу, что вела к главной площади деревни. И когда Жук обернулся вновь, смуглое лицо офирца казалось почти серым, и губы шевелились беззвучно, и ни единого звука не слетало с них.

Киммериец подъехал ближе. И даже он, повидавший на своем веку множество такого, что могло бы любого обычного человека превратить в слюнявого, боящегося собственной тени идиота, замер при виде открывающегося зрелища, не в силах поверить собственным глазам.

— Кром всемогущий... — прошептал он чуть слышно. Площадь была полна трупов.

Их было много. Очень много. Должно быть, несколько сотен, ибо именно столько народу, вместе с детьми, женщинами, седыми старцами и взрослыми мужчинами, проживало в селении. И все они были здесь. Сложенные аккуратными штабелями вокруг трех гигантских костров, — отдельно мужчины, младенцы, старики, женщины... В багровых отсветах пламени Конан видел, что почти все они изуродованы, в крови, у многих не хватает рук или ног, или зияют на теле ужасные раны. Ужаснее же всего было видеть детей... но даже киммериец отвернулся поспешно, не в силах вынести подобного зрелища.

Отдельной грудой свалены были туши животных, — козы, коровы, даже собаки и птица. И Конан вновь поразился той невероятной силище, которой должен был обладать тот, кто сотворил все это. Но он не успел сказать об этом своим спутникам, ибо в тот самый момент Невус вдруг прошептал, дрогнувшей рукой указывая куда-то вперед:

— Митра милосердный! Смотрите, там, над костром... Они сперва не заметили этого, ибо уже сгущалась тьма.

И глаза их не желали видеть подобного, а мозг не в состоянии был воспринять такую картину. Но теперь — теперь они смотрели, не в силах отвести взор, точно прикованные цепями. Смотрели вперед, туда, где над дальним из костров, насаженное на грубый вертел, поджаривалось, шипя и скворча, испуская изумительное благоухание готовящегося на углях жаркого, тело человека. Жук захлебнулся. Его начало тошнить. Второй офирец, его приятель, немой Сабрий, перегнувшись с седла, последовал его примеру; более закаленные бойцы также с трудом удерживали позывы к рвоте.

— Мясом жареным потянуло... — со свистом втягивая сквозь зубы воздух, пробормотал Невус. — Да что же здесь творится такое, Нергал их всех разбери?!

Конан ничего не ответил. Несколько мгновений понадобилось ему, чтобы преодолеть дурноту, — и он всадил своей лошади пятки в бока, направив ее прямо к костру. Наемники что-то закричали ему сзади... он не слышал их. Даже связно думать он был не в состоянии — но этот человек над костром... видеть это было невозможно. Даже если несчастному уже ничем не поможешь, — киммериец не мог оставить его так. Во весь опор подлетев к огню — омерзительный запах крови и горелого мяса ударил ему в нос — он осадил испуганно храпящего, упирающегося скакуна, и ногой попытался свалить наземь чудовищный вертел. Тот не поддавался, и Конан, соскочив с седла, обеими руками обхватил вбитую в землю огромную рогатину, на которую тот опирался, — но в этот миг сзади донесся истошный, полный дикого ужаса, нечеловеческий крик. Конан обернулся рывком.

Кричал немой. Точнее — он мычал, из самых глубин существа своего исторгая утробный вопль, непохожий ни на что, слышанное варваром доселе. Тот был настолько поражен, что сперва даже не разглядел во тьме, что привело несчастного офирца в такое исступление; а, заметив, ринулся вперед, позабыв и о трупе над огнем, и о перепуганной, гарцующей среди огней лошади.

Когда-то он слышал о подобных чудовищах. На далеком севере обитали они, в стране ванов, или еще дальше, в ледяных горах, среди вечных снегов. Трольхами именовали их легенды. Трольхами трехглавыми. И сейчас один из них был перед ними.

Огромное, в два человеческих роста чудовище двигалось тяжело, опираясь невероятно длинными передними лапами о землю, помогая ими при ходьбе, и Конану это невольно напомнило огромных обезьян-людоедов, которых доводилось ему встречать на далеком юге. И в остальном, если не считать размеров, трольх походил на них: такое же мощное, поросшее клочковатой рыжей шерстью тело, те же кривые ноги, тот же злобный оскал... Вот только скалилась на него не одна, а одновременно целых три головы.

Были они гигантскими, каждая — с низким лбом и крохотными, глубоко посаженными глазками, горевшими красным в отблесках костра, с выдающейся вперед челюстью и выступающими обломанными клыками; головы эти на мощных коротких шеях, фыркая и всхрапывая, озирались во все стороны, и длинные желтые языки по очереди облизывали черные губы.

Но вот трольх заметил добычу. Одним прыжком он оказался рядом с остолбеневшими от ужаса наемниками. Мощные руки с острыми, с хороший кинжал длиной, когтями, сжались на шее у лошади Барха. Животное истошно заржало. Наемник потянулся было за мечом — но трольх дернул коня к себе, и он вылетел из седла и растянулся на земле. Чудовище же неторопливо, словно и не замечая суеты вокруг, подтащило упирающуюся всеми ногами лошадь и одним точным, уверенным движением переломило ей шею. С такой легкостью, как человек мог бы скрутить голову, к примеру, цыпленку...

Так же неспешно трольх отволок труп коня чуть в сторону, туда, где свалены были туши остальных животных — похоже, чудовище отличалось завидной методичностью, — и медленно, словно бы в предвкушении, обернулось к остальным наемникам. Видно было, что с этими невесть откуда взявшимися людьми трольх намеревается расправиться столь же хладнокровно и неумолимо, как с обитателями деревни...

И тогда Конан бросился вперед.

Он сделал это почти инстинктивно, не раздумывая, как делал многое в своей жизни, в чем позже раскаивался, упрекая себя за излишнюю горячность. Но эти горы окровавленных трупов, этот несчастный на костре, это пронзительное ржание убитой лошади, — он не мог этого вынести спокойно. Ярость, бесконтрольная, огненная, полыхнула в нем, затмевая рассудок.

-Ио-хааа-аа! — издал он воинственный клич киммерийцев и бросился на трольха сзади.

Тот, как видно, не заметил приближения противника, и атака киммерийца застала его врасплох. Острый меч, просвистев дугу в воздухе, полоснул его по лопатке... и истошный вопль, полный ненависти и боли, вырвался сразу из трех глоток.

Трольх развернулся к нему. Огромные руки протянулись к варвару, и тот едва успел отскочить прочь, так что когти лишь слегка зацепили сапог. Не давая чудовищу опомниться, едва приземлившись, Конан прыгнул вновь и нанес колющий удар сбоку. Трольх вновь зарычал, — однако варвар заметил в отчаянии, что ни первый, ни второй его удар, несмотря на то, что он вложил в них всю силу, не нанесли чудовищу особого вреда. Кожа его, загрубевшая, была подобна коре тысячелетнего дуба, а под ней был настоящий панцирь мускулов, — так что почти невозможно было достать клинком жизненно важные органы, и Конан понял, что может лишь разъярить чудовище мелкими порезами, но, если не найдет иного способа, никогда не сумеет расправиться с ним.

Он вновь увернулся от удара огромных лап, но уже с трудом. Чудовище было слишком велико, и размах более чем вдвое превосходил длину руки киммерийца, даже вместе с мечом. Силы были слишком неравны. И, тщетно попытавшись ударить трольха по одной из трех шей, Конан вынужден был вновь отступить.

— Нергал вас побери, дармоеды! — заорал он наемникам. — Да проснетесь вы наконец?

«Возможно, впятером им удастся одолеть чудище...» — мелькнула мысль.

Но, хотя бойцы его, очнувшись наконец от оцепенения, в которое повергло их появление чудовища, поспешили на помощь командиру, толку от них оказалось немного.

Жук с Невусом налетели на трольха сзади, размахивая мечами. Конан хотел крикнуть им, чтобы не тратили силы зря и били только в шею или по глазам, — но предупреждение его опоздало. Их удары лишь раздразнили чудовище, не причинив особого вреда, но когда в слепой ярости оно развернулось к обидчикам, у тех не осталось почти никаких шансов. Лошадь Невуса, заржав, взметнулась на дыбы... левой лапой трольх поймал ее за переднюю ногу и, не обращая внимания на удары копыт, дернул и переломил, точно щепку. Несчастное животное рухнуло оземь и забилось в судорогах, придавив собой всадника. Конан видел, что Невус еще жив — он отчаянно извивался, пытаясь выбраться на свободу, — но помощи от него ждать было нечего. Барх, сброшенный с коня еще ранее, до сих пор не пришел в себя. Так что это оставляло лишь Жука и Сабрия.

Но теперь лошади стали им только помехой. Верный скакун Жука успел увернуться от трольха, но теперь кони совершенно обезумели от ужаса и не слушались ни узды, ни хлыста. Киммериец видел, как всадники тщетно пытаются совладать с перепуганными животными. От них ему напрасно было бы ждать помощи.

Однако Конана это смутило не более чем на мгновение. Ему столько раз приходилось в одиночку идти в бой с самыми грозными противниками, что он давно привык рассчитывать лишь на свои силы и не ждать никогда помощи со стороны. Стоит только положиться на кого-то, как ты пропал. Неминуемо утратишь бдительность, оступишься, а того, кто должен был подстраховать, именно в этот миг не окажется рядом... вот и пиши пропало. И потому, осознав, что остался с трольхом один на один, Конан, вместо отчаяния, испытал лишь мстительную, злую радость, упоение битвой истинного берсерка. То была его стихия, и он знал, что победит.

Развернувшись, северянин с криком побежал назад, к кострам, увлекая за собой чудовище. Трольх последовал за ним, тяжело ступая, так, что от шагов его шел гул по земле. Но когда он настиг человека, тот был уже во всеоружии.

Костер, разведенный трольхом (должно быть, благодаря трем головам, он все же соображал несколько лучше, чем простое животное), был сложен из огромных поленьев, в которых Конан без труда узнал обломки частокола. И теперь, когда огромное чудовище, вытягивая вперед лапы с топорщащимися, точно десяток кинжалов, когтями, приблизилось к нему, он поднырнул вниз и, ухватив в прыжке огромную головню, ткнул горящим концом прямо в живот трольху.

Тот завопил так истошно-пронзительно, что у киммерийца невольно заложило уши, но, не обращая внимания на судорожно молотящие воздух лапы, мелькавшие перед самым лицом его — так что лишь невероятная ловкость и подвижность спасали от гибели — боец сделал еще один выпад. На сей раз удар пришелся по глазам правой головы. И новый яростный вопль сотряс густую ночь, застывшую над миром.

Ударом лапы у Конана вышибло из рук факел. Когти задели его запястье, глубоко вспоров кожу, но он даже не заметил этого. Безумие битвы овладело им — то самое невероятное состояние, когда воину кажется, будто само время замедлило бег, движения противника делаются тягучими и предсказуемыми, и каждый шаг его известен наперед, точно в прекрасном, полном глубинного смысла танце. Ничто тогда не может повредить берсерку, ничто не может причинить ему вреда, и нет такой силы, что способна заставить его отступить... Не глядя ухватив новую головню из костра, не обращая внимания на языки пламени, жадно лизнувшие кулак, Конан вновь перешел в наступление.

Он знал, что так будет. Что в руках у него окажется совершенное оружие, которое и требовалось ему сейчас — Длинный, остро отточенный кол, подобный тому, на который насадил трольх несчастного над огнем. В этом был смысл. Была высшая справедливость.

Взмахнув полыхающим факелом прямо перед двумя уцелевшими мордами чудовища, киммериец вновь заставил того отступить. Он уже научил трольха бояться огня, и теперь тот даже не пытался сражаться, лишь оглашал хриплым воем окрестности, отчаянно, не глядя бил по воздуху лапами и отступал... отступал...

Незаметно, ловко орудуя полыхающей головней, Конан заставил чудовище описать круг. И вот уже оно стояло спиной к костру. Еще выпад — и, отпрыгнув, трольх угодил прямо на середину огненного круга. Омерзительное зловоние паленой шерсти заполнило все вокруг. Монстр попытался выскочить из огня, но в этот миг Конан вновь нанес удар. Не удержавшись, трольх рухнул прямо в костер.

В тот же миг киммериец, не думая об опасности, вскочил ему на грудь. Огромные руки взметнулись, но было поздно. С оглушительным хрустом заостренный кол вошел меж ребер чудовища. Конан с силой налег на огромное копье, вонзая его все глубже и глубже, пока не почувствовал, что острие его дошло до самого сердца. И, дернувшись в последний раз, трехглавый трольх затих под ним.

Конан спрыгнул на землю и двинулся к своим спутникам; ноги его дрожали. Наемники не сводили с него глаз, точно не их капитан и предводитель, с которым столько раз они делили воду и хлеб и ночевали у одного костра, шел им навстречу, но некое существо иного порядка, полубог или демон, перед которым возможно было лишь трепетать, испуганно опуская глаза. Киммериец обвел их тяжелым взглядом.

— Вам бы детей в люльке качать, — сплюнул он презрительно. — Вояки... — И, свистом подозвав свою лошадь, вскочил в седло. — С завтрашнего дня буду гонять вас, пока не спущу лишний жир, иначе проку не будет! А теперь давайте-ка убираться отсюда!

Пристыженные, наемники оседлали по двое уцелевших лошадей — Жук с Невусом, и Сабрий с Бархом — и последовали за своим капитаном. Отъехав на пару шагов, Конан остановился и обернулся, дожидаясь. В конце концов, они были его отрядом. И он отвечал за них.



 ОБРАЗ БЫЛОГО

Гроза прекратилась так же внезапно, как и началась — глухие перекаты грома, далекие зарницы и крупный косой дождь недолго питали взопревшую аквилонскую землю, — и на Охотничий двор осторожно потянулись вельможи, а за ними последовал простой люд. Крикливые арлекины быстро наверстали упущенное, заставив рыдать от смеха изрядно подогретых вином зрителей, а челядинцы вновь запалили огненные фейерверки, — карнавал восстанавливал свои силы, словно ящерица хвост, оторванный сорванцом.

Но Валерию не хотелось продолжать разговор с Троцеро в маскарадной сутолоке, где на них то и дело налетали хохочущие хороводы и сновали вокруг снулые слуги в светлом, разнося яблочный сидр со льдом, звенела музыка, фыркали и шипели фонтаны шутих.

Валерий пригласил графа к себе, и они ушли, никем не замеченные.

Принцу Шамарскому во дворце отведены были покои в Алых Палатах, — небольшие, состоящие всего только из спальни, кабинета и двух гостиных, — далеко не столь роскошные, как, скажем, апартаменты Нумедидеса, однако Валерий был даже рад этому, довольный сравнительной уединенностью своего жилища, коей не так легко было достичь, обитая во дворце.

Основные же, парадные чертоги нагоняли на него тоску: не радовали взор ни бесконечные коридоры дворца, прямые, извилистые, кольцеобразные, выходящие в сумрачные галереи и лоджии, такие безлюдные, что, казалось, они населены призраками; ни просторные гостиные с огромными каминами, где пузырилась смола на поленьях и пахло зимой; ни светлые залы, похожие на хрустальные стигийские кубы; ни темные, мореного дерева стены библиотеки, шуршащие шелковистыми шторами; ни мерцающие металлом оружейные; ни желтые, красные, белые и смарагдовые столовые, обитые кхитайскими шпалерами с узорами, словно навеянными полуденным сном в фарфоровом павильоне. Привыкший к скромному уюту родового гнезда, принц Шамара чурался простора и навязчивой роскоши Тарантии.

Никто не встретился им на пути, лишь у входа в покои Валерия стояли два охранника в одеждах Антуйского Дома, — опытный воин не слишком доверял Черным Драконам, считая, что личная гвардия его венценосного дядюшки больше годится для праздничных парадов, чем для кровавого боя, и потому предпочитал иметь небольшой эскорт шамарцев, которых лично отобрал из числа ветеранов офирских войн.

Завидев своего повелителя, часовые опустили алебарды и склонили головы в знак приветствия. Валерий кивнул им в ответ и отворил тяжелую резную дверь, пропуская вперед Троцеро.

Они прошли в небольшую гостиную, — наименее парадную из двух, — где, несмотря на теплую ночь, был разложен камин, и принц любезным жестом пригласил Троцеро занять место в предназначенном для почетных гостей громоздком кресле на крепких львиных лапах, с прямой спинкой и подлокотниками, украшенных волютами; сам же, подойдя к изящному дрессуару аргосской работы, наполнил два кубка шамарской медовухой из кувшина, предусмотрительно наполненного слугами в ожидании господина.

— Я полагаю, граф, вы не откажетесь от доброго напитка, который лучше всего делают в нашей провинции, — сказал он, протягивая графу кубок. — Возможно, он и не столь изыскан, как знаменитые пуантенские вина, но зато превосходит их в крепости.

Троцеро одобрительно усмехнулся в седеющие усы.

— Приятно, когда молодежь чтит традиции и край отцов. Что до меня, то самое кислое вино Ларочена мне милее любого нектара тарантийских погребов. Только сок виноградной лозы, что взросла под родным солнцем, и способен еще разогнать холод в жилах и заставить позабыть про старость...

— Вам рано говорить о старости, — улыбнулся Валерий, — Не зря говорят, что вы не только лучший наездник в Аквилонии, но и лучший фехтовальщик. Достаточно послушать вашего друга Просперо — он рассказывал как-то, что однажды вам удалось расправиться с пятью головорезами одновременно и самому остаться невредимым. Вот пример, который многим стоило бы взять за образец для подражания!

В глазах пуантенского владетеля промелькнула грусть, он встал и подошел к очагу, любуясь деревянными статуэтками на каминной полке, что Валерий вырезал в часы досуга из душистой липовой древесины. Конечно, умение его сильно уступало искусству опытного краснодеревщика, который мог из небольшого бруска выточить сцену битвы, где две дюжины рыцарей на конях сражались с таким же числом врагов, причем у каждого человечка читалось особое выражение на лице и были в точности воспроизведены все подробности, вплоть до кистей на конском чепраке или адаманта на рукояти кинжала, — и все же каждая фигурка, выходившая из-под трудолюбивого резца принца, несмотря на свои малые, не более ладони, размеры, имела явное портретное сходство со своим прототипом и несла отпечаток отношения художника. Чувства и страсти принца были выставлены здесь напоказ с опасной небрежностью.

Троцеро повертел в руках деревянную фигурку Нумедидеса, дивясь сходству портрета с тучным, капризным принцем; щелкнул по завитым локонам Феспия; задумчиво тронул осанистое изваяние короля Вилера и задержался взглядом на парном изображении Орантиса графа Антуйского и некоей женщины без лица, в которой лишь по парадному платью и короне можно было признать Фредегонду, покойную мать Валерия.

— Ты весьма преуспел в этом непростом искусстве, — одобрительно заметил он. — ...Хотя иные, возможно, и сочли бы его неподобающим твоему высокому сану. — И, заметив, что принц собрался было возразить, махнул пренебрежительно рукой, показывая, что отнюдь не разделяет столь нелепых предрассудков. — Однако скажи, почему ты не стал изображать прекрасных черт своей матери на портрете?

Валерий вздохнул, отпивая из бокала медовухи.

— Резец мой оказался бессилен запечатлеть в дереве то, что не удержала память. Ведь мне не исполнилось и восьми зим, когда ее унесло наводнение, принесшее столько бед всему Шамару. Дымка времени затуманила дорогой сердцу облик обоих родителей, — однако если черты отца мне удалось скопировать с парадных портретов, то изображений матери отыскать так и не удалось.

Прищурившись, Троцеро внимательно всматривался в гладкий лик Фредегонды, точно силясь обнаружить какой-то намек на миндалевидные глаза, прямой тонкий нос, полные губы и высокие скулы, что некогда преисполняли душу благоговейного трепета, однако стареющая память упорно отказывалась заполнять прекрасными чертами лакированную поверхность деревянного истукана. Он посмотрел на Валерия, пытаясь отыскать сходство с матерью, но принц Шамарский явственно унаследовал черты Антуйского Дома, и внешне ничто не роднило его с покойной королевой. Он был высок, худощав и узкогруд; длинные чувствительные пальцы с овальными ногтями скорее годились для того, чтобы пощипывать струны лютни, чем держать тяжелый боевой клинок с обмотанной сыромятными ремнями рукоятью, — однако бесчисленные белесые шрамики на тыльной стороне ладоней, загрубевшие, некогда сбитые до мяса костяшки пальцев и сухая, потрескавшаяся кожа говорили об обратном. Троцеро покачал головой в такт своим мыслям — да, судьба и впрямь бывает подчас жестока и неразумна, превращая философа в воина, артиста в царедворца, губя природные задатки и все же не достигая своих целей.

Лицо Валерия также опровергало все то, о чем шушукались бесчисленные дворцовые кумушки, когда принц проходил мимо них своей торопливой, неуверенной походкой. Его узкое вытянутое лицо напоминало лики мучеников-митрианцев на старинных гобеленах: длинные жесткие волосы цвета выгоревшей соломы, блеклые, туманные, чуть навыкате глаза, тонкий безвольный рот и прямой заостренный нос. Весь облик шамарского принца говорил о натуре нервной, неуравновешенной, способной на непредсказуемые поступки.

Валерий перехватил взгляд Троцеро и отвел глаза: он не выносил, когда его разглядывали вот так, бесцеремонно и оценивающе, точно опасался нелестных суждений, что может вынести о нем другой человек.

— Вы, кажется, говорили о королеве, граф? — спросил он, лишь бы прервать затянувшееся молчание.

Троцеро замялся, прежде чем ответить, и колебания его не ускользнули от принца. Он насторожился, сам не зная, что опасается услышать.

— Все дело в том, Валерий, что твоя мать намеренно отказывалась позировать резчикам и живописцам, и, поверь, у нее были на то причины.

— Причины — но какие же? — Валерий был поражен. — Чего она могла бояться? Ей грозила опасность? — И, словно осознав, что подобный взрыв эмоций может вызвать недоумение пуантенца, понизил голос и пояснил уже спокойно: — Я слишком мало знаю о своих родителях, граф, и всегда страдал от этого. Мне кажется, в их жизни была какая-то тайна. Но Митра призвал их в свои чертоги, когда я был еще слишком мал, чтобы что-то понимать, и лишь смутные подозрения терзают мою душу с тех пор, не находя выхода. После же их кончины мне не с кем было поговорить об этом — в Тарантии не слишком-то охочи до подобных разговоров. Даже король никогда не вспоминает сестру, словно ее и не было на свете... — Губы его скривила горькая усмешка, но затем он неуверенно взглянул на Троцеро. — Сказать по правде, граф, именно поэтому я решился отнять у вас столько времени сегодня: я надеялся, может быть, вы сумеете развеять мрак тайны над этой историей. Вы ведь были дружны с ними обоими... Говорят, отец умер у вас на руках... Расскажите все, что вы помните о них, и клянусь Митрой, граф, я не забуду вашей доброты! На лицо Троцеро легла тень.

— Это старая печальная история, Валерий. И я боюсь, после того, как ты выслушаешь ее, ты не будешь говорить о доброте с моей стороны. Прошло почти тридцать зим, но до сих пор я порой не сплю ночами, вспоминая то, что давно пора предать забвению.

Не в силах больше сдерживаться, Валерий вскочил с места, и его огромная тень от пламени камина заметалась по выцветшим шпалерам.

— Я хочу знать правду, граф, какой бы она ни была! При этих словах его Троцеро как-то разом обмяк, плечи его поникли, но в глазах читалась печальная решимость.

— Хорошо. Я всегда знал, что рано или поздно час этот придет, хотя и надеялся, что не доживу до него — однако дал клятву светлому Митре, что расскажу тебе все, как было, ничего не утаивая. Даже если после этого ты навсегда перестанешь считать меня своим другом... Однако запасись терпением, мой принц, ибо слушать придется долго.

Слегка встревоженный столь мрачным началом, Валерий вновь опустился в кресло. Смутные опасения таились в душе его, и отчасти, сам не зная почему, он уже не Рад был, что затеял весь этот разговор, — однако возбуждение при мысли, что нашелся наконец человек, готовый отдернуть для него завесу прошлого, оказалось сильнее, и он приготовился внимать пуантенцу.

* * *

«Ты, конечно, знаешь, Валерий, — начал Троцеро неспешно, считая, как видно, что, подобно летописцам прошлого, должен вернуться к самому началу времен, дабы достойно описать настоящее, — ...что Пуантен — совсем небольшая провинция. С юга она граничит с Зингарой и Аргосом, с севера — с Таураном и Боссонскими Топями, с запада же ее омывают воды реки Хорот, что разделяют Шамар и Центральную Аквилонию. Я унаследовал престол Пуантена после смерти отца, герцога Антуания Тулушского, который умер от ран в Год Вепря, восьмидесятый от Восшествия Митры. В наследство мне достался разоренный край, изможденный бесконечными войнами с Аквилонией, раздираемый дворянскими распрями, где постоянный недород обрекал крестьян на нищету, а отсутствие единой веры, — ибо северные земли поклонялись Митре, а южные приносили жертвы Асуре, — грозило обернуться кровавой резней.

Я родился слабым младенцем, настолько хилым, что не мог даже сосать грудь кормилицы, — меня поили из рожка разведенным козьим молоком; и по жестокому закону, который свято соблюдался в наших краях, должен был быть брошен в лесу на съедение волкам, ибо в Пуантене исстари превыше всего почиталась крепость и сила воинов, и немощным и больным там не было места. Однако отец мой в ту пору был уже слишком стар и боялся не дождаться новых наследников, и потому я уцелел, — хотя впоследствии не раз вынужден был доказывать свое право на Тулушский престол.

С младых ногтей меня приучали рассчитывать только на себя и достигать цели, не считаясь со средствами. Отец скончался, когда мне было восемь зим, и все отрочество мое омрачено было зловонием дворцовых интриг, ибо вскоре моя мать, ставшая регентшей Пуантена, приблизила к себе коварного маркграфа Алоизо, выходца из Зингары. Тот жаждал моей смерти, чтобы затем, женившись на матери, сделаться правителем края, — мать же моя, женщина властолюбивая и холодная, также видела в сыне лишь преграду на пути к трону, и хотя сама не подняла бы руку на единственного отпрыска, однако и не помышляла защитить меня от козней фаворита, так что уцелел я лишь чудом и милостью Митры. Никогда не забуду, однако, как каждую ночь ложился спать с чувством, что уже не увижу света дня... Единственным спасением были поездки в Аквилонию с посольством, куда я отправлялся так часто, как только мог, и там, при дворе, встретил я девушку, к которой привязался со всем пылом юности, и которая, к моей радости, отвечала мне взаимностью. То была юная принцесса Мелани, дочь короля Хагена. О любви нашей, однако, вскорости донесли государю, — боюсь, и здесь не обошлось без Алоизо, — и Хаген, которому наш союз казался нежеланным и опасным, поспешил отправить дочь в отдаленную провинцию Аквилонии. Мы оба были безутешны, и, несмотря на все пылкие клятвы, что она мне давала, сердце мое разрывалось от боли.

И все же Митра даровал мне стойкость. Через восемь зим я достиг возраста мужчины и занял престол, принадлежащий мне по праву. Для этого, однако, прежде пришлось отравить ненавистного Алоизо — все вокруг сочли, что его покарал Пресветлый, — но я и по сей день не раскаиваюсь в этом поступке. Одна лишь мать обвиняла меня в убийстве, — но ее я повелел заточить в горный монастырь, ибо в те дни сердце мое не ведало жалости. Опираясь на военачальников, что были преданы моему отцу, железной дланью я навел порядок в стране — искоренил скверну культа Асуры, заставил вассалов почитать своего сюзерена, заключал мир с Аргосом и Зингарой. Положение в стране понемногу стало выправляться, наладилась торговля с соседями, и лишь могущественная Аквилония терзала мое маленькое королевство, как хищная пантера терзает оленя. Монарх Хаген не желал мира, — мир для него был возможен лишь в тот день, когда он прибьет свой щит на вратах Тулуша.

Но, слава Митре, — прости, что я говорю так о твоем предке, — Хаген почил в бозе, и Аквилония разделилась натрое. Это было на руку Пуантену, ибо каждой из провинций в отдельности нам не стоило труда противостоять, — до тех пор, пока они бы не объединились.

В ту пору наместником Шамара был твой отец, Орантис Антуйский, достойный нобиль, отважный, честный и справедливый. Его государство было первым из аквилонской триады, с кем мы заключили перемирие. Я стал частенько гостить в аквилонской столице и наконец удостоился чести быть представленным королеве Фредегонде. Когда я, после почтительного поклона, поднял глаза на супругу светлейшего герцога, то обомлел — передо мной стояла Мелани, моя Мелани, которая после вступления в брак и коронации приняла, как велит обычай, новое имя, данное ей жрецами Митры.

Она тоже узнала меня, но не подала виду. Потом я, улучив момент, встретился с ней в тайной комнате Шамарского дворца — ее слезы и объятья лучше всяких слов доказали, что она по-прежнему любит меня. Однако Хаген устроил ее брак с Антуйским герцогом, и у нее не достало сил противиться воле отца, хотя о чувствах в этом союзе — прости за откровенность, Валерий, — не могло быть и речи. Я был в отчаянии, сердце мое разрывалось на части — я был без ума от Мелани-Фредегонды, но долг гостеприимства и политические соображения заставляли меня подавлять мою страсть и стараться держаться подальше от королевы Шамара.

Но мы продолжали тайно встречаться, не в силах погасить жар сердец. Мелани, ибо для меня она навсегда останется Мелани, безраздельно царствовала в моей душе. Но мы оба понимали, что так дальше продолжаться не может — наша тайна могла открыться в любой момент, и тогда... страшно подумать, что могло бы случиться тогда. В один вечер Мелани была возбуждена более обычного. В ответ на мои расспросы она призналась, вся в слезах, что согрешила перед Митрой и передо мной, обратившись к колдуну, о котором ей рассказал брат, маркграф Серьен Гандерландский, гостивший в ту пору в Шамаре. Маркграф возглавлял полусветское, полумитрианское сообщество, чьей целью было истреблять клевретов Тьмы на просторах солнечной Аквилонии. Мелани, чьи сердечные порывы порой оказывались сильнее всех доводов рассудка, тайком пробралась к колдуну и предупредила его о готовящейся над ним расправе. В благодарность, тот научил ее неким заклинаниям, что должны были избавить ее от наваждения любви ко мне. Бедняжка полагала, что тем самым она отдала свою душу Сету, но она не в силах была более разрываться между мной и законным супругом.

Прознав о ее «вероломстве», как назвал это Серьен, охотник за колдунами пришел в ярость и в сердцах рассказал Орантису Антуйскому, что жена его якобы вступила в сношение с силами Тьмы. Герцог, разумеется, не поверил нелепым обвинениям, разразился грандиозный скандал, и разгневанный Серьен удалился в свое королевство. Не минуло и двух лун, как он скончался от разрыва сердца. Поговаривали, впрочем, что не обошлось там без чернокнижия. Возможно, это отомстил непримиримому маркграфу один из тех, кого он преследовал с таким ожесточением...

Однако отъезд Серьена Гандерландского не принес нам облегчения. Не знаю, помогли ли заклятья колдуна, или это сама жизнь сыграла с нами злую шутку, однако Мелани резко охладела ко мне. Она избегала моего общества, подолгу не выходила из своих покоев и, как я впоследствии узнал, не на шутку увлеклась черной магией.

Сердце мое разрывалось на части, хотя рассудком я понимал, что разрыв наш необходим, ибо моя с Мелани любовь не имеет права на существование. Никто из нас — и тебе, Валерий, известно это не хуже, чем кому бы то ни было — по долгу рождения не волен жить сообразно своим желаниям. И все же томление безответной страсти испепеляло душу, и порой мне казалось, я лишаюсь рассудка.

Я уехал из Шамара... правильнее будет сказать — я бежал оттуда, как дикий зверь. Восемь лун я провел в добровольном заточении, никому не показываясь на глаза. Все государственные дела вели за меня доверенные вельможи. Вскоре я узнал, что у королевы родился сын, его назвали Валерий, и поверь мне, мой принц, я искренне желал счастья этой достойной семье и, Митра свидетель, сделал все, чтобы не мешать этому счастью. И наконец, спустя год или два, отважился вновь посетить Шамар, дабы удостовериться, что полностью излечился от пагубной страсти.

Когда я вновь предстал пред светлые очи королевы, то понял, что прошедшие зимы лишь укрепили мою любовь. Мне удалось увидеться с Фредегондой наедине, однако не о любви был наш разговор. В порыве откровенности она поведала мне вещи, которые мой разум и по сей день не в силах вместить в себя. Я дал королеве клятву, что никогда, покуда смерть не вырвет ее из подлунного мира, не открою ее тайну ни одной живой душе, и потому, мой принц, я ничего не скажу тебе об этом. Ты скажешь, что твоя мать погибла. Что ж, пусть это так, но я не присутствовал при ее смерти, а посему не вправе нарушить данное ей обещание, ибо в час своей кончины она не дала мне позволения сломать печать молчания, наложенную на мои уста. Скажу только то, что после той ночи я совсем помешался с горя и одно время даже помышлял убить Орантиса Антуйского, в надежде, что после его гибели мы сможем соединиться с моей возлюбленной. В порыве отчаяния я рассказал ей о своих планах, но она запретила мне даже думать об этом, пригрозив, что если я решусь на такое злодейство, она отомстит мне страшной карой. В ту пору, все лучшие силы Аквилонии объединились, чтобы дать отпор воинственным киммерийцам, посягнувшим на наши северные границы, и защитить форт Венариум, недавно возведенный нашими доблестными пионерами. Мы должны были встретиться там с герцогом, и я хотел после штурма вызвать его на дуэль, дабы кровью его или своей разомкнуть порочный круг.

Но мне не дано было привести свой замысел в исполнение, ибо отец твой пал, защищая Венариум. А перед той страшной ночью герцог поделился со мной своей горестью: он потерял или у него похитили фамильный оберег — изображение Пресветлого. Этот талисман, который, как ты знаешь, выкован был еще при валузийском короле Кулле, дарует своему владельцу неуязвимость в бою, — его не может поразить металл, будь то железо, бронза или медь, или даже золото, серебро и платина. Злые языки говорили, что всем своим многочисленным победам на поле брани Орантис Антуйский обязан магии амулета. Я не верю этому: герцог был отважен, как тауранский тур, которому неведомо чувство страха. Его ничуть не пугало то, что придется идти завтра в бой без защиты талисмана, — и все же, с той самой минуты, как он обнаружил пропажу, его терзали дурные предчувствия. А ты сам знаешь, Валерий, как суеверны бывают воины... И оказалось, страхи его были не напрасны. Твой отец, принц, пал от арбалетной стрелы, которая пробила его сердце.

Ты прав, он испустил последнее дыхание у меня на руках. И потому мне известны вещи, которые я не открыл никому, но с того давнего дня они ни на миг не перестают терзать меня. Прежде всего, герцог был убит выстрелом в спину, а зная его, как знал я, нельзя допустить и мысли, чтобы сей отважный воин повернулся спиной к неприятелю. Во-вторых, само оружие — арбалет. Никто никогда не слыхал, чтобы киммерийцы пользовались ими; всем, кто когда-либо сталкивался с этими воинственными племенами, известно, что они предпочитают мечи и луки. И наконец, сама стрела. Мало того, что наконечник болта был из обсидиана, а не из меди, что само по себе, по меньшей мере, необычно, но еще и оперение было трехцветным — черным, пурпурным и зеленым. Черный же, по древнему обычаю, означает исполненную месть.

Все это наводит на мысль, что кто-то заранее задумал убийство твоего отца, Валерий, и хладнокровно осуществил его, пользуясь сумятицей сражения. И этот кто-то не знал, что у Орантиса нет амулета, иначе зачем утруждать себя в прилаживании обсидианового наконечника на арбалетный болт, когда проще воспользоваться обычной стрелой.

Много позже я перерыл бесчисленное количество манускриптов по геральдике, пытаясь отыскать того, на чьем щите сочетались бы зелень с пурпуром, но тщетно — они не принадлежали ни одному из аквилонских Домов. Мои надежды отыскать убийцу не увенчались успехом, и мне оставалось лишь возносить молитвы Богу Солнечной Справедливости, дабы тот достойно покарал злодея.

Но более всего, мой принц, меня печалит то, что твоя достойная мать, сохрани Митра ее душу, захлебываясь в бурных водах Тайбора, должно быть, до последнего мгновения проклинала мое имя, ибо была уверена, что именно я повинен в смерти герцога. Ибо, когда я предстал перед ее светлые очи, весь в дорожной пыли, еще не смыв кровь венарийского побоища, дабы сообщить о кончине ее доблестного супруга, она первым делом устремилась к потайному кипарисовому ларцу, дабы удостовериться в справедливости моих слов. Но — о, ужас! — талисман был на месте. Она показала мне эту удивительную вещицу — золотой солнечный диск, окаймленный попеременно искривленными и прямыми лучами. После чего, задыхаясь от гнева, вскричала, что должно быть, герцог, проведав о моих грязных замыслах, умышленно не стал брать с собой священную реликвию, ища смерти на поле битвы. Да простит меня Митра, большей нелепости трудно было и вообразить, но кому под силу спорить с разъяренной женщиной...

Она велела мне убираться прочь и больше никогда не осквернять ее взор своим присутствием. А когда я покинул Антуйский Дом, в вечерней темноте меня поджидали пятеро... Я принял неравный бой, в каждый удар клинка вкладывая всю ярость, боль и отчаяние, которыми была наполнена моя душа. Я убил всех, хотя порой и жалею о том. Лучше мне было пасть тогда на пыльные камни мостовой. Ведь до сих пор истина сокрыта от меня, но одно я знаю точно — проклинать следует не меня, но того подлого предателя, чья черная рука лишила герцога его святыни и спустила предательскую стрелу боевого арбалета...»

* * *

Последние слова отзвучали в сумраке гостиной, замерли, опустившись в полумрак, мягко и раздумчиво, подобно кружащимся осенним листьям, ложащимся на пожелтевший мох. Граф Пуантенский замер, ожидая реакции принца на свой рассказ, ожидая принять хулу и попреки стойко и с достоинством... однако Валерий Шамарский молчал, а когда наконец поднял голову, в глазах его читалась неподдельная мука.

— Прошу вас, граф... Оставьте меня одного. — Голос его был почти неузнаваем.

Троцеро согласно кивнул, с усталостью, порожденной не только нынешней ночью, но бесконечной чередой подобных ночей, мучительных и бессонных, полных страданий и запоздалых сожалений..

— Я понимаю твои чувства, мой принц. Вспомни, о чем предупреждал тебя, прежде чем начать рассказ. Увы, я оказался прав. И теперь моя откровенность уничтожит нашу приязнь, как ржа разъедает железо, ибо, я вижу, ты также счел, что я повинен в гибели твоих родителей. Клянусь тебе, принц, Митрой Пресветлым клянусь, что это не так. И никто, Валерий, слышишь — никто не вправе судить меня, даже ты, ибо вся моя жизнь после этого стала бесконечным искуплением вины перед Фредегондой и Орантисом.

Граф облачился в подшлемник, и гордой походкой, расправив плечи, прошествовал к двери. Перед тем как уйти, он обернулся в последний раз.

— Там, на карнавале, ты спрашивал, почему я присоединил Пуантен к Аквилонии, нарушив заветы предков и пойдя вопреки воле двора и вассалов... Так знай же, принц: я это сделал потому, что поклялся твоей матери — она, как никто другой, желала процветания нашей державе. И именно потому вручила, после смерти мужа, свой скипетр Вилеру, отказавшись ради блага Аквилонии от благ и привилегий сана. Возможно, она чувствовала, что жить ей осталось недолго... Как бы то ни было, разве мог я сделать меньше, когда пример Мелани стоял у меня перед глазами?! И теперь я говорю тебе прощай, мой принц. Совесть моя чиста, ибо я открыл тебе все...

Дверь бесшумно затворилась за графом, и Валерий в бессилии рухнул на кресло, подтягивая к себе кувшин с медовухой.

Единственной мечтой его сейчас было утонуть в хмельном забытьи, стереть из памяти воспоминания, что, сам того не ведая, растревожил пуантенский вельможа. Вещи, почти забытые за давностью лет, — Митра! сколько ему было тогда? Семь? Восемь зим? — медленно всплывали на поверхность сознания, подобно мутным пластам болотного ила.

_«Нуми, пойдем охотиться на верволъфа... Пойдем, Нуми, мы же рыцари и должны совершить подвиг... Пойдем, Нуми...»_

Валерий поднял кубок, надеясь, что последние капли драгоценной влаги упадут в его иссушенное, несмотря на второй кувшин вина, горло. Но потир был сух, как солончаки Хаурана, и Валерий в ярости грохнул тяжелой серебряной посудиной о стену. Кубок зазвенел и, отскочив, покатился по мозаичному полу. Дверь осторожно отворилась, и внутрь просунулось усатое лицо стражника:

— Все в порядке, мой господин?

— Все в порядке! — рявкнул принц. — Разве ты не видишь, ублюдок Нергала — все в порядке! Пошел вон, пока я не расшиб твою дурацкую башку!

На лице караульного отразилось неподдельное изумление — Валерий был известен как человек выдержанный и вежливый со всеми, до последних челядинцев. Что ж, У господина, видно, плохое настроение. И он аккуратно притворил дверь, стараясь, чтобы она не скрипнула ненароком.

Валерий подошел к окну. Снаружи светало — серые предрассветные сумерки затопили Охотничий двор, где теплились еще останки ночного пиршества. Принц окинул взором темный силуэт замка, высокие дымоходы, разрезающие просыпающееся небо, и ощутил слепую безысходность от того, что не мог как все наслаждаться бесхитростными радостями бытия, словно что-то в нем перегорело, сломалось — и он вынужден всей жизнью своей замаливать тот грех, который совершил так давно, что память уже не могла удержать всех деталей...

«Нуми, пойдем охотиться на вервольфа... Пойдем, Нуми, ну что ты боишься... Пойдем, Нуми... Мы возьмем мечи и кинжалы, и остроги, и рогатины, а еще мы возьмем... Но это тайна, Нуми, поклянись, что никому не скажешь...»

Валерий обхватил голову руками и зарыдал.

«А если вервольф нас укусит?»

«Не укусит, мы защитимся от него».

«Как?»

«А мы возьмем у моего отца волшебный талисман. Тот, кто его носит, с тем ничего не может случиться. Потому что он волшебный...»

«Как же ты возьмешь талисман, Валь? Он наверняка прячет его в потайном месте!»

«Не беспокойся, Нуми. Я видел, как матушка доставала его из ларца. Мы возьмем его потихоньку, а потом положим на место. Никто ничего не заметит...»

Никто ничего не заметит.

Никто.

Вот уже двадцать пять зим..

 ОБРАЗ ТАЛИСМАНА

Весной, когда разливается бурный Тайбор, вода покрывает луговые поймы и так щедро насыщает влагой плодородную почву, что уже через несколько лун дремучие заросли огромных, в рост человека, трав расписывают шамарские просторы всеми мыслимыми оттенками зеленого. В это время года, кажется, нет других цветов — куда ни брось зрак, салатные, фисташковые, смарагдовые и малахитовые оттенки зелени даруют отдохновение глазу, укрепляют веру в вечное блаженство.

Лишь алые всполохи фламинго, в изобилии гнездящихся тут, да переливчатое оперенье диких селезней нарушают одноцветие этого благословенного края. Когда поднимается ветер и по былью пробегают волны, чудится, будто перед тобой бескрайнее муравное море, что катит свои зеленые душистые валы туда, где за зыбкую черту окоема нисходит под вечер багровая колесница Митры.

Герцог Антуйский со своей супругой Фредегондой любили проводить лето в Валензе, в родовом поместье, предпочитая тишь этого отдаленного уголка Шамара бесконечной столичной суете. Царственная чета развлекалась охотой, верховыми прогулками, но это быстро наскучило взбалмошной прелестнице, и она захотела выстроить в глухой части придворцового парка настоящую деревушку с мельницей, сыроварней, голубятней и овчарней. Вскоре все было готово, и вот уже черепичные крыши уютных домиков, увитых плющом, умиротворяли небесный взор владычицы Шамара. Она полюбила приезжать сюда, чтобы погладить чистых беленьких барашков, украшенных бантиками и колокольчиками, задумчиво понаблюдать за вращением тяжелого колеса водяной мельницы, перекинуться несколькими словами с румяными подстриженными крестьянами, вывезенными на лето для княжеской потехи из окрестных сел, и вкусить прочих прелестей бесхитростной и такой приятной сельской жизни.

Валерий, а в ту пору просто Валь — ему едва минуло восемь зим — постоянно бегал в деревушку, которую его мать нарекла Пайсония, что на шамарском патуа означало «тишайший уголок», вместе со своим кузеном Нуми, сыном Серьена Гандерландского и Госвинты, гостившим в летней резиденции Антуйского Дома. Частенько за ними увязывался и Жамес, придворный ювелир и художник, чудаковатый, вечно растрепанный старик, который все время что-то рисовал угольком на тонких сосновых дощечках; в ответ же на расспросы юных принцев шумно вздыхал, сопел и сетовал на то, что капризная королева принуждает его расписывать одну из стен гостевой залы живописными ландшафтами и видами деревушки и от того-де ему приходится рисовать игрушечные домики Пайсонии, вместо того чтобы заниматься настоящим делом. Под «настоящим делом» Жамес подразумевал работу с золотом или драгоценными камнями — и тут ему воистину не было равных, — водить же разбухшей кистью по сырой штукатурке ему было невыносимо скучно.

Как-то раз Валерий и Нумедидес застали жителей деревни в странном состоянии — женщины уголками платков украдкой вытирали слезы, мужчины угрюмо молчали, а на все попытки что-то прояснить лишь отнекивались да чертили в воздухе знаки, отгоняющие демонов. Вечером, по дороге во дворец, Жамес объяснил юным принцам, в чем причина столь непривычного поведения всегда радушных селян. Оказывается, как по секрету рассказал ему Нирк-хлебопек, по ночам в деревню повадился вервольф — огромный волк-оборотень. Бесшумно он проникал в овины и бессовестно задирал скот, а нынче ночью обнаглел до того, что утащил малолетнюю Малику, дочь Виланиса-мельника. Крестьяне бессильны что-либо сделать: считается, что зверя не берут ни стрелы, ни рогатины, но скорее всего они просто дрожат за свою шкуру, предпочитая каждую ночь трястись в темноте своих игрушечных домиков, сложенных из легкого, пористого камня и покрытых декоративной черепицей, и гадать, кого нечисть унесет на этот раз. А во дворец пожаловаться страшатся — как бы их за то, что привадили нежить, не погнали из сытной, хлебной деревеньки, в голод и нужду.

Ночью, когда все уснули, Валь прошлепал босыми ножонками по лакированному полу дворцовых коридоров в опочивальню к Нумедидесу: брат был выше его на целую голову и значительно сильнее — мог в кулаке запросто раздавить большой лесной орех — стоило посоветоваться с ним о том, что предпринять, чтобы защитить кротких селян.

И при колеблющемся пламени свечи Валь заканючил, тряся за рукав ночной рубашки своего кузена:

«Нуми, пойдем охотиться на вервольфа... Пойдем, Нуми, ну что ты боишься... Пойдем, Нуми... Мы возьмем мечи и кинжалы, и остроги, и рогатины, а еще мы возьмем... Но это тайна, Нуми, поклянись, что никому не скажешь... «

«А если вервольф нас укусит?» — Гандерландский наследник боязливо покосился на темноту безлунной ночи за окном, кутаясь в меховое покрывало.

«Не укусит, мы защитимся от него», — рассмеялся мальчик.

«Как?»

«А мы возьмем у отца волшебный талисман. Тот, кто его носит, с тем ничего не может случиться. Потому что он волшебный...» — Шамарский принц прыснул в кулачок. До чего же здорово все получалось!..

«А как ты возьмешь у отца талисман, Валь? Он наверняка прячет его в потайном месте?» — заерзал на ложе Нумедидес.

«Не беспокойся, Нуми. Я видел, как матушка доставала его из ларца. Мы возьмем его потихоньку, а потом положим на место. Никто ничего не заметит...»

Это стало решающим доводом, и охота на оборотня была назначена на следующий день. В обязанности Нумедидеса входило выкрасть два больших жайбарских ножа, которые в маленьких детских ладошках казались мечами, острую рогатину, которой так удобно поразить вервульфа прямо в сердце (на дворцовых гобеленах древний герой Альхантий именно так расправлялся с драконом), и крепкую веревку, чтобы связать зверю ноги и приволочь во дворец. Валерию же оставалось потихоньку взять драгоценный амулет, а потом, когда все уладится и волколак будет повержен, так же незаметно положить на место.

Мальчику удалось, улучив момент, незаметно пробраться в матушкины покои, однако когда он, блаженно улыбаясь, гордый собственным хитроумием, осторожно притворил тяжелую резную дверь и проскочил в полутемную галерею, чья-то крепкая рука проворно ухватила его за локоть и он услышал скрипучий голос: «Можно узнать, куда это так торопится юный принц?»

Неудачливый похититель втянул голову, приготовился к наказанию и обреченно обернулся, ожидая наткнуться на строгий взгляд гофмейстера, но вместо сурового домоуправителя перед ним стоял Жамес, красноватые глаза которого ясно говорили о том, что он уже, несмотря на полуденный час, успел наведаться на дворцовую кухню и пропустить стаканчик крепкой шамарской настойки.

Юный принц сделал невинные глаза и мило улыбнулся:

«Я думал, что королева у себя, и хотел рассказать ей о жеребенке, с белым пятном на лбу, что родился вчера вечером...»

«Хм-м, — старик почесал затылок. — О жеребенке, конечно, стоит рассказать Ее Величеству, ей будет необычайно интересно послушать. Но скажи на милость, если ты заходил по такому важному делу, то что это ты там прячешь за пазухой?»

Запас выдумки у Валерия истощился, и он, потупившись, протянул старику злосчастную вещицу.

«Я только хотел немножко поиграть, месьор, — склонив голову, пролепетал он, — я сейчас же положу ее на место».

Но старик, казалось, не услышал ответа. Глаза его заблестели, и хмель мгновенно улетучился.

«Митра Всемогущий, это же Оберег Кулла, — прошептал он, стискивая дрожащими руками талисман. — Я всю жизнь мечтал взглянуть на него хотя бы одним глазком. Ты видишь — это древняя валузийская работа, считается, что человеческие руки не в силах сотворить такое совершенство. Взгляни, как извиваются солнечные лучи — словно кольца змеи, приготовившейся к броску... а лик Пресветлого ослепительно сияет и излучает такой жар, что хочется подуть на пальцы. Тебе повезло, отрок, ибо ты узрел последнюю вещь, уцелевшую с того времени, когда Атлантида еще не была поглощена морской пучиной; в которой слились воедино Черная Красота Сета и Светлое Благолепие Митры. Несколько зим назад шамарский ювелир Илений после нескольких чарок вина под большим секретом поведал мне о том, что изготовил по приказу неизвестного посетителя точную копию этой священной реликвии. Я не поверил тогда кривому Илению — его толстые пальцы не способны сладить такую красоту, он годен лишь на то, чтобы дешевую медь покрывать золотой пыльцой и сплавлять эти поделки тучным женам купцов и рыночных менял...

Мальчик слушал безумного ювелира вполуха, нервно оглядываясь по сторонам — не приведи Митра, кто-нибудь пройдет мимо и заметит их.

«Послушай, Валерий, — наклонился к нему старик, и юный принц приосанился: не часто взрослые величали его полным именем. — Послушай, Валерий, мне нет дела, как талисман попал к тебе и почему ты прятал его за пазухой, как ярмарочный воришка, укравший булку. Я никому не расскажу о том, что встретил тебя, но ты должен хотя бы ненадолго одолжить мне эту штуку... — Он облизнул острым языком пересохшие губы. — Клянусь Митрой, я ничего не сделаю с ней, только перенесу углем на дощечку ее божественные очертания, потому что не смогу умереть спокойно, не бросив вызов колдовскому искусству древних. Я должен доказать себе и всем остальным, но в первую очередь себе, что мой резец ничуть не хуже валузийских. Сделай это для меня, и я навек благославлю твою щедрость и великодушие, и буду перед тобой в неоплатном долгу».

Мальчик, радуясь про себя, что все обернулось так хорошо, согласно кивнул.

«Только не выдавай меня, Жамес, — срывающимся голосом сказал он. — Ты можешь до вечера держать ее при себе, но умоляю, не говори ничего Ее Величеству, и всем остальным».

«Хорошо, — серьезно ответил старик. — Я буду нем как карп, что плещется в прудах Валенза, и тотчас забуду, что встретил тебя здесь. Приходи ко мне вечером, и ты получишь Оберег Кулла целым и невредимым».

Весь день Валерий был сам не свой. Ему казалось, что все знают о том, что он выкрал амулет из кипарисового ларца, и оттого он нервничал, отвечал невпопад, а за обедом был так неловок, что пролил соус на камзол, и, вставая из-за стола, опрокинул тяжелый стул. Но вот наконец наступил долгожданный вечер, и мальчик крадучись пробрался в мастерскую художника.

Жамес работал в небольшом павильоне, находившемся в глубине парка. Когда-то это строение служило сластолюбивым предкам Валерия для тайных свиданий, но затем о нем позабыли, и так продолжалось до той поры, пока в замке не появился ювелир, который облюбовал уединенный домик и сделал из него мастерскую.

Жамес сидел за огромным дощатым столом, заваленным бесчисленными набросками. Перед старым ювелиром стоял глиняный кувшин с вином, и он не забывал подливать себе щедрой рукой драгоценную влагу. Увидев принца, он рыгнул и пошатываясь приподнялся, держась рукой за стол, чтобы не потерять равновесие.

«Приветствую тебя, мой до-дорогой Валерий. — Он скорчил потешную гримасу, отчего-то высунул язык и, дыхнув по-собачьи, пьяно захрюкал, что должно было изображать смех. — Ты не пред-д-дставляешь, как я благодарен тебе. Не подумай, что хмель ударил мне в голову. Я сов-в-вершенно трезв. А благо-го-дарен я тебе не за то, что ты одолжил мне эту безделицу, — Он кивнул в сторону талисмана, покоившегося на чистой льняной тряпице, — а за т-то, что помог понять Жамесу, что он бездарь... Да, мой юный друг, я бездарь, ничтожество, жалкий мазила, которого обошел даже кривой Илений, хоть он и кривой, да видит одним глазом лучше, чем я д-д-двумя. Потому что я не смог...

Видя непонимание в глазах принца, он плюхнулся на стул и налил себе еще вина.

«Все это мертвечина. — Он обвел руками бесчисленные рисунки валузийского Оберега. — Ничего стоящего. Я не могу... — Он захлюпал носом, — ...не могу даже приблизиться к этому совершенству. Сколько ни пытался я изобразить языки солнечного пламени, п-п-посмотри, какой божественный изгиб, у меня ничего не вышло. То, что там блестит и струится, у меня получается вислым и вялым, словно это не лучи светила, а скользкие, протухшие водоросли. Я могу сделать точную копию, но она будет также походить на оригинал, как статуя на живого человека. И я не ж-ж-желаю этого... Жамес не жалкий ремесленник, Жамес — мастер, но перед руками, лапами, щупальцами, или что там было у этих, Эрлик их разбери, безвестных мастеров, я так же ничтожен, как пылинка перед горным кряжем».

Он заплакал и уронил голову на стол.

Валерий осторожно подошел к старому художнику, стараясь не угодить сапожком в лужи олифы, и робко погладил по волосам, пахнущим льняным маслом и красками.

«Не плачь, Жамес. — Ему действительно было жаль старика. — Ты великий мастер, просто надо еще немножко постараться и не стоит отчаиваться. Хочешь, я для тебя опять возьму талисман, не сейчас, потом как-нибудь, после — и принесу тебе, чтобы ты мог еще попробовать... Хочешь?»

Жамис покачал головой, вытирая пьяные слезы, и широким движением руки смахнул со стола плоды своей работы. Сосновые дощечки застучали о пол, словно крупные градины.

«Нет, мой мальчик. Я не смогу сотворить ничего подобного, рисуй я его хоть сто зим подряд. Оставь меня, принц, не трать время на больного бездарного старика. Я лучше пропущу еще стаканчик и пойду навещу пухленькую Фильету, что служит на кухне — она уж как-нибудь сумеет утешить меня...»

Когда Валерий наконец добрался в уголок сада, где они с Нумедидесом условились о встрече, уже смеркалось. Священный оберег он повесил на шею — на тот случай, если кто-нибудь встретится ему по дороге. Кузен уже нетерпеливо переминался с ноги на ногу, начиная терять терпение. Увидев брата, он накинулся на него:

«Ну, где ты бродишь?! Видишь, солнце уже садится. Пора идти в деревню».

На Нуми были новехонькие кожаные латы: он похвастался, что их подарил ему один боссонский вельможа, приятель его отца; в руке уверенно сверкал отточенный жайбарский нож, на спине красовался ребяческий лук с натянутой тетивой, — пришлось ограничиться таким: слабым мальчишеским рукам не под силу натянуть тетиву взрослого лука или повернуть рычаг арбалета; на бедре висел мягкий колчан с острыми стрелами. Валю досталась огромная неуклюжая рогатина, второй нож, поплоше, со слегка выщербленным лезвием, — ну ладно, Нуми, ладно, потом тебе это вспомнится... — а его синий бархатный костюм годился скорее для прогулки, чем для охоты.

Нумедидес оценивающе посмотрел на Валерия и презрительно хмыкнул: «Эх ты, вояка, вырядился, как на праздник. Что ж, придется тебе быть моим оруженосцем. Договоримся так: отдашь мне амулет — эта вещь для благородного месьора! — а за это я дам тебе стрельнуть в оборотня из лука».

Мальчику очень хотелось пострелять, но он нахмурился, поджал губы и отрицательно покачал головой, — еще не хватало! Столько пережить из-за этого талисмана, чтобы теперь отдать этому выскочке, — ничего не выйдет. Пусть у него нет таких красивых кожаных лат, как у брата, зато есть кое-что получше. Недаром Нуми завидует оберегу. Завидует, завидует, только показать не хочет...

Уже смеркалось, когда они вышли на лесную поляну, неподалеку от Пайсонии. Свет в деревенских домиках был погашен, кругом царила тишина, лишь порой из овчарни Доносилось блеяние барашков, да мельничное колесо шлепало лопастями по воде. Чувствовалось, что крестьяне сидят сами не свои от испуга, замкнув ненадежные засовы и вздрагивая от каждого шороха, в котором им чудится осторожная поступь свирепого оборотня.

Мальчики остановились и положили свой охотничий скарб на траву. Становилось прохладно. Валерий поежился — охота, представлявшаяся простой и удачливой в теплых дворцовых покоях, теперь уже таковой не казалась. Мальчик задумался, а как собственно им удастся выманить волколака из чащи, и, словно в ответ на одолевавшие его сомнения, услышал под ухом горячий шепот Нумедидеса:

«Послушай, Валь. Надо сидеть здесь. Оборотень увидит нас и не захочет идти в деревню. Зачем ему туда идти, когда вот мы тут, сами просимся ему на ужин. Давай так, ты останешься на поляне и будешь приманивать волколака. Будь настороже, в случае чего, постарайся ударить его рогатиной. У тебя амулет — он не сможет укусить тебя. А я спрячусь в засаде, за деревом и буду стрелять, как только он появится. Не бойся, я метко стреляю и сразу уложу нежить наповал».

С этими словами принц деловито наложил стрелу на тетиву и скрылся в сумерках. Валерий остался один, и ему вдруг стало страшно, он почувствовал, как соленый ком слез подступает к горлу, но сжал зубы и запретил себе распускать нюни. Прошло немного времени, и мальчик начал успокаиваться. Вокруг было по-прежнему тихо, лишь комары зудели над головой, и вроде бы ничего не предвещало появление свирепой нечисти.

Должно быть, он задремал, потому что подскочил от дикого визга кузена.

На поляну неспешно выходил вервольф. Жалобно тренькнула стрела и исчезла в густом кустарнике.

Оборотень показался огромным онемевшему от ужаса Валерию. Жесткая шерсть, стоявшая дыбом на холке, серебрилась в зыбком лунном свете, сильные мохнатые лапы неслышно ступали по молодой майской траве, желтые глаза с жуткими точками зрачков не мигая смотрели вперед. Позже, когда мальчик пытался припомнить подробности этого кошмарного вечера, то он признавался себе, что заметил только острые, в три ряда зубы и темную влажную пасть, из которой разило мертвечиной. Вервульф молча, точно демон возмездия, приближался к сжавшемуся в комок ребенку.

Свистнула вторая стрела, глухо стукнула в бок зверю и отскочила, не причинив вреда, — казалось, он обратил на нее не больше внимания, чем на укус мошки.

Валерий явственно ощутил приближение смерти. Сейчас беспощадные челюсти сомкнутся на его тонкой шее, раздастся хруст и наступит наконец блаженная тьма, которая укроет его от наступающего клыкастого ужаса. Желтые глаза неумолимо приближались. Он почувствовал, как дурманящий аромат весенней травы, зацветающих деревьев и речной сырости перебивает тяжелый смрад шерсти и чего-то, напоминающего скотобойню. Мальчик догадался, что это запах крови.

Вжи-и-ик. И третья стрела ушла в кусты. Кузен Нуми и не думал отвлекать зверя на себя, а лишь неумело стрелял из своего игрушечного лука, стараясь не высовываться из укрытия.

Валерий понял, что помощи от брата ждать не приходится, и если он не хочет быть разорванным в клочья, то ему лучше всего не двигаться. Мальчик припомнил, что слышал от охотников — вроде бы дикие звери не нападают на неподвижные предметы. Кто знает, может, ему повезет, и страшный оборотень пройдет мимо. Хищник остановился и принюхался. Окаменевший от ужаса принц забыл про рогатину, которая лежала у его ног, забыл даже про свой жайбарский нож, хотя крепко сжимал ладошками неудобную деревянную рукоять. «Митра, всемогущий, — молился он про себя, — отврати от меня чудовище. Клянусь, я всегда буду слушать матушку, не стану огорчать отца и принесу тебе в жертву самые красивые разноцветные камешки, которые набрал у речки. Я положу на место Оберег и никогда не буду брать без спроса чужие вещи...» Зверь облизнулся и сел.

«У тебя амулет, — вспомнил он слова кузена, — оборотень не тронет тебя». Это придало ему сил, но радость тут же сменилась отчаянием, он припомнил, что слышал от отца: таинственный оберег защищал от металла, а не от зубов хищника. «Митра Благословенный, помоги мне, сделай так, чтобы я оказался далеко-далеко отсюда, в своей теплой постели. Сделай так, чтобы все это было понарошку. Чтобы я спал и видел сон. Митра, Бог Солнечной Справедливости, унеси меня отсюда, Митра Огненноликий...»

Нумедидес больше не стрелял: то ли кончились игрушечные стрелы, то ли просто боялся привлечь к себе внимание хищника. Может быть, его уже и нет там вовсе, и сейчас он несется во всю прыть к замку, чтобы укрыться за его толстыми стенами от лесного ужаса...

«Митра Податель Жизни, сделай так, чтобы зверь забрал кого-нибудь из крестьян, а еще лучше овечку, можно даже не одну. Прошу тебя, Митра! Клянусь, что буду свято соблюдать все, что велит мне наставник Гретиус, буду окроплять можжевеловым соком твой алтарь, буду петь гимны и сплету тебе большой венок из дубовых листьев, очень большой, размером с колесо телеги... или нет, с мельничный жернов... Только сделай так, чтобы он ушел...»

Зверь встал. Зевнул. Встряхнулся. И вдруг завыл на луну. Протяжный заунывный вой разрезал сгустившиеся сумерки, от него заложило уши, засвербило под ребрами и похолодело в животе, а суеверные крестьяне впотьмах подкрались к дверям хижин проверить, надежно ли замкнуты засовы. Услышав вой, заметались и заблеяли овечки, забренчали колокольчиками на шее. В замке залаяли собаки и послышалось нервное конское ржание. Волк выл, выводя рулады, словно огромный зловещий соловей, а когда он вдруг смолк, так же неожиданно, как и начал — Валерий без чувств рухнул на молодую траву.

* * *

Тишина. Теплая тишина. Соленый вкус во рту. Приглушенные голоса. Как будто кто-то говорил через войлок. Что-то мягкое под пальцами. И глухие удары.

Тук.

Тук.

Тук.

Тук-тук. Это бьется сердце.

Значит он еще жив...

Мальчик с трудом разлепил непослушные веки. Над ним склонилось чье-то огромное лицо. Видно, все же он умер, и сейчас, должно быть, в чертогах Пламенноликого. Но почему тогда бог так похож на мастера Жамеса? Или тот тоже умер и попал в Солнечный Дворец... И почему так холодно, ведь на небе должно быть тепло... И пахнет протравой и льняным маслом...

Потом ему прыснули в лицо чем-то холодным.

«Слава Митре! Очнулся!» — услышал он взволнованный старческий голос и понял, что лежит на низком ложе, устланном грудой грязных меховых накидок со свалявшейся шерстью, в мастерской художника. Из-за спины ювелира выглядывал взъерошенный Нумедидес с заплаканным лицом и в перепачканных кожаных латах, с царапиной на щеке.

Мальчику вдруг стало обидно, что он, оказывается, не в просторных Солнечных Чертогах, а в тесной каморке придворного искусника, и он разразился рыданиями. Валерий плакал навзрыд, сотрясаясь всем своим маленьким, худым тельцем, чувствуя, как слезы приносят ему облегчение, вымывают остатки пережитого страха, боли и стыда за свою трусость.

«Ну-ну, перестань. — Жамес погладил его по растрепанным соломенным вихрам, — Слава Митре, все обошлось, а за это надо выпить». Старик, шаркая, подошел к маленькой кладовке, порывшись в сухой траве, откуда торчали широкие горла кувшинов, достал новый сосуд, откупорил его и налил полный кубок.

Поймав затравленный, полный слез взгляд Валерия, он протянул ему потир — мол, хочешь? Тот отрицательно помотал головой: по молодости лет ему разрешалось пить только сильно разбавленное вино, но он не любил этот напиток, предпочитая ключевую воду или молоко.

«Зря, — вздохнул Жамес. — После такого не грех и побаловать себя, хоть я пришел уже к самому концу и то вон до сих пор успокоиться не могу. Надо же, не побояться такую здоровенную зверюгу. След его лапы размером не меньше моей ладони».

«Это я его спугнул своими стрелами, — похвастался Нуми, искоса поглядывая на брата, — Эх, если бы у меня был талисман, то я бы точно стукнул его кулаком по башке...»

Талисман. Эта мысль обожгла Валерия, как кипятком. Где его талисман? Он провел рукой по шее, но там ничего не было.

«Талисман. Где талисман? — взвизгнул он, роясь в складках мехового покрывала. — Может, он упал на пол?» Мальчик соскочил с постели и на четвереньках стал ползать по полу, надеясь, что священная реликвия блеснет в стружках, кусках пергамента, разноцветных порошках краски и мотках серебряной проволоки, которыми был усеян пол.

«Да не ищи ты его, — сказал Нумедидес. — Когда мы с Жамесом прибежали на поляну, у тебя его уже не было, я нарочно посмотрел. Там были только мы с Жамесом, да еще наставник Гретиус. Я сбегал за ним — нам вдвоем нипочем тебя было не дотащить».

«Гретиус... — насторожившись, Валерий и сел на полу. В волосах его запуталась стружка. — Но он же все расскажет отцу».

«Ну уж, — хмыкнул гандерландский наследник, — Ничего он не расскажет. Я подсмотрел, как он водит к себе на ночь молоденьких крестьянок из деревни. Как-то раз он меня застукал и очень испугался, что я пожалуюсь твоим родителям. Подожди, он пошел за настойкой из можжевельника, хочет лечить тебя от лихорадки. Скоро, наверное, явится. Может, это он взял амулет. А на траве его не было, правда, Жамес?»

«На траве-то точно не было», — подтвердил старик и внимательно посмотрел на Нумедидеса. Тот сделал вид, что не заметил его взгляда. Старый ювелир вздохнул и закусил вино луковицей.

«Как так — не было?! — воскликнул Валерий, так и оставшись сидеть на полу, залитым олифой. — Как не было! Я же не снимал его...»

«Должно быть, его унес оборотень. — Нуми потупил взгляд. — Во всяком случае, я его не видел, и на земле, кажется, ничего не валялось, кроме рогатины и ножа, правда, Жамес?»

«Да, — пьяно согласился мастер. — На земле было пусто, как в кошельке бродяги». И он налил себе еще вина.

«Что же теперь будет, что же будет, — запричитал мальчик, размазывая слезы по лицу. — Отец убьет меня, когда узнает...»

«Вот это вряд ли, — довольно захрюкал старик. — Благородный месьор отбыл сегодня вечером в столицу. Болтают, будто бы союзники призвали его вместе с дружиной участвовать в обороне форта Венариума. И матери вашей, благослави ее Митра, тоже нет — она отъехала, как говорят, на встречу с графом Троцеро». — Он опять фыркнул, поперхнулся и закашлялся.

Валерий пристально посмотрел на старого мастера. В глазах его промелькнула надежда. Он подошел к Жамесу и потянул его за рукав.

«Жамес, миленький, — прошептал он едва слышно, — Только ты сможешь меня выручить. Я принесу тебе много-много золотых монет, и ты сделаешь талисман, совсем как настоящий. Никто не сможет отличить его от того, что был. Ну пожалуйста, Жамес, помоги мне... Помнишь, ты утром сказал мне, что сделаешь все, что я попрошу...»

Старик посмотрел на принца своим безумным взором и дрожащей рукой поднес кубок ко рту. Вино расплескалось и багровой лужей растеклось по столешнице. Валерий вздрогнул, увидев, как его руку залила красная жидкость, и на мгновение ему почудилось, что пальцы его в крови. Мастер, видимо, подумал о том же, потому что отодвинул локоть от его ладони и хрипло вздохнул.

«Жамес поможет тебе, — пробормотал он угрюмо, — Жамес сумеет изготовить фальшивую вещицу, которую не отличить от подлинного Оберега Кулла, но ответь мне, принц — кто защитит твоего отца, когда он пойдет в бой с бесполезной безделушкой на груди?..»



 ОБРАЗ КРЕЧЕТА

Ночное празднество успокоилось лишь под утро, и усталый замок стал постепенно отходить ко сну: одно за другим гасли окна, смурные, полусонные слуги тушили закопченные светильники, убирали посуду, скребли длинными железными ножами столы, стараясь отчистить застывшие капли воска и жира, а затем обливали их кипятком, черпая его из больших дымящихся чанов, принесенных с кухни. Неподалеку, чумазые поварята собирали объедки, попутно лакомясь вкусными кусочками, и сердито пинали скулящих собак, которые прыгали, юлили, пытались привстать на задние лапы, силясь выхватить из тарелки мозговую косточку с остатками мяса, чтобы затем, утробно урча, разделаться с ней в углу залы.

На дворе замка еще дымились уголья догорающих костров, полоскались по ветру длинные разноцветные ленты, кое-где, точно в агонии, вспыхивали умирающие шутихи. Ночные дозорные вполголоса бранились, то и дело спотыкаясь о грузные, переевшие тела, лежащие вповалку — кто-то не сумел устоять на ногах и, недоплясав — рюхнулся на ровную брусчатку, чтобы тут же захрапеть, наполняя свежий воздух серого пасмурного утра нутряным перегаром, запахом полупереваренной луковой подливки и кислого вина.

Царство сна завораживало; казалось, что уже никто не откроет глаза, не потянется, не спустит ноги с высокого одра и не приподнимется с жесткой каменной кладки. В предутреннюю дрему погрузились с тем же упоением, в котором дотоле отдавались гульбе, и перед тем уже никто не помышлял о любовной возне, не оставалось сил даже вознести молитву Пресветлому — хотелось только одного — опустить свое взбудораженное тело, уложить булькающий живот, смежить набрякшие вежды и уплыть, мерно покачиваясь в легкой безмолвной ладье, в Долину Грез.

Молодой безусый гвардеец перешагнул через тушу очередного бедолаги и, толкнув локтем в бок своего напарника, клевавшего носом на ходу, кивнул в сторону ворот:

— Посмотри-ка, Барвиль, оказывается, не всем спится в замке...

Сырую утреннюю тишину раздробил стук подков, и темный скакун, на котором восседала высокая фигура, закутанная в поношенный бурый плащ, без украшений, протрусил через мощеную площадь. Под плащом угадывалась куртка на шнуровке, кожаные штаны и стоптанные походные сапоги. Тяжелый меч на боку довершал снаряжение всадника, и одного мимолетного взгляда на него было достаточно, чтобы усмирить прыть любого разбойника — красноречивее слов он говорил, что хозяин его человек серьезный, с которым лучше не связываться без надобности. Выезжая из замка, верховой чуть замешкался, проверяя кожаные седельные сумки, но они были закреплены надежно и набиты до отказа непонятным добром. Он пощупал их и, убедившись, что все на месте, довольно улыбнулся каким-то своим мыслям, стегнул скакуна и погнал его во весь опор.

Он не поехал кратчайшим путем, что вел к Южным воротам, предпочтя более длинную дорогу через весь город, и в рассветной тишине стук лошадиных копыт эхом отдавался на узких улочках, отражаясь от глухих стен домов с закрытыми ставнями. На пути ему не попалось почти ни души, — лишь служанки, вставшие пораньше, чтобы успеть растопить очаг и натаскать воды до пробуждения хозяев, испуганно жались к заборам, заслышав конский топот, да праздные гуляки, возвращавшиеся после затянувшегося ночного кутежа, провожали затуманенным взглядом, без особого интереса, крупную гнедую кобылу с черным хвостом и гривой и ее неприметного всадника.

Ездок выбрал кружной путь, чтобы случайно не встретить знакомых, да и откуда им было взяться в прокопченных переулках Башмачников и Скорняков; однако он не показывал лицо за высоким воротом плаща, ибо осторожность давно уже стала его второй натурой. Впрочем, всадник прекрасно сознавал, что даже попадись ему на пути кто-то из тех, что пировал вчера в королевском дворце, едва ли бы он признал в этом суровом, деловитом ездоке, похожем на наемника или доверенного слугу знатного господина, давешнего разряженного в шелка, довольного жизнью, вальяжного немедийского посла.

И хотя у барона Торского не было особых причин таиться, он старался ни на миг не забывать, что находится во враждебном государстве, справедливо полагая — чем меньше здесь будут знать о его делах, тем спокойнее он сможет спать, не трогая от каждого шороха снаряженный арбалет, спрятанный под кроватью.

Машинально подгоняя коня по улочкам, ведущим на окраину, на которых становилось все больше народу; город просыпался, начинал жить своей будничной суетной жизнью — уже стали слышны выкрики зазывал на рыночной площади, брань мясников, отгоняющих мух от кровянистых багровых кусков, гомон молочников, выкатывающих из телеги огромные кувшины, заботливо переложенные соломой, — Амальрик погрузился в свои мысли, пытаясь в мельчайших деталях проиграть еще раз разговор с Валерием, случившийся накануне вечером на пиру, что разочаровал и порадовал его в равной степени. Неплохо зная двух основных претендентов на престол, он не скрывал, что наибольшую симпатию питает именно к принцу Шамарскому, который был отважен, прям и честен, как подобает воину, закален в битвах, решителен и отнюдь не глуп. Однако именно эти черты делали его непригодным для той роли, что уготовил бы ему Амальрик. Принц не был создан для дворцовых интриг и заговоров, — и сам прекрасно понимал это, поскольку пожелал в свое время удалиться от двора и вести жизнь обычного наемника. Он не стремился к власти — вчера вечером немедиец лишний раз убедился в этом.

Пожалуй, отчасти именно это его и раздосадовало. Ему доставило бы куда больше удовольствия иметь дело с разумным союзником, к которому он питал уважение, нежели с дерзким глупым щенком вроде Нумедидеса. Однако выбирать не приходилось — гончар ваяет кувшин из скользкой глины, и руки его не могут остаться чистыми. Амальрик вынул флягу, глотнул воды и подумал, что узнал вчера совсем не мало. По крайней мере, стало ясно, что Валерий не желает принимать деятельного участия в жизни двора, а следовательно, не сможет стать помехой планам немедийца.

Что же до Нумедидеса... Амальрик, поежившись, поплотнее завернулся в плащ, то ли от холода, то ли от внутренней дрожи. Дурные предчувствия одолевали его, и втуне он пытался откинуть их прочь, твердя себе, что повода для беспокойства нет, и его хитроумные планы обречены на успех, да поможет им сбыться Пресветлый Митра. Молодой принц — странно, что он так называл его про себя, сам будучи на каких-то три-четыре года старше, — был точно мягкий воск в умелых пальцах. Судя по тому, с какой жадностью этот жирный гусь заглотил наживку, он будет шагать по трупам, но возложит венец на свою пустую голову, особенно если ему помочь в этом... И все же...

Задумавшись, он не заметил, как выкатилась из-за угла, ему наперерез, скрипучая тележка зеленщика. Его кобыла, скакавшая бойкой рысью, не успела обогнуть неожиданное препятствие и, неловко застопорившись, боком налетела на деревянную повозку — всхрапнула от испуга и шарахнулась в сторону, чудом не сбросив седока. Тележка перевернулась, и чистые, сбрызнутые водой овощи покатились по пыльной, еще не метеной мостовой, под улюлюканье и свист местных растрепанных сорванцов, которые не теряя времени бросились подбирать нежданную добычу, судорожно запихивая себе за пазуху прозрачные гроздья длинного желтого винограда, бархатистые шары персиков и коричневые кругляши орехов. Лошадь Амальрика нервно перебирала ногами по мостовой, кроша фиолетовые баклажаны, давя бурые томаты, расшвыривая кружевные листья салата, превращая в зеленое месиво пучки петрушки и укропа.

— О, горе мне! — истошно завизжал кто-то под стременем кобылы ошеломленного барона, растерянно озирающегося по сторонам. Он поглядел вниз, он увидел тощего плешивого старика с длинным сизым носом, беснующегося у его ног, размахивая вязаным беретом и брызгая слюной, в котором нетрудно было узнать хозяина повозки.

— Грязный ублюдок, отродье Нергала! — Он пытался пнуть перепуганную лошадь, но не мог высоко поднять ногу, отчего его гневные жесты напоминали какой-то нелепый танец. — Разуй свои глаза, мерзкая тварь, прежде чем нестись, не разбирая дороги! Сын свиньи, зачавшей в куче навоза!

Старик воздел к небесам заскорузлые руки, призывая в свидетели всю улицу. Вокруг них собиралась толпа, которая начала угрожающе ворчать и выкрикивать непристойности в адрес вонючих лакеев, давящих честный люд. Амальрик, принявшийся было нащупывать в кармане куртки пару медяков, чтобы швырнуть их этому скандальному хрычу, недобро нахмурился. Ему отнюдь не улыбалось привлекать к себе внимание, однако если этот старый мерзавец докричится до стражи, его неминуемо опознают, затем пойдут кривотолки... и кого-то неминуемо заинтересует, куда направлялся немедийский посол в столь неурочный час, да еще и выряженный в платье простолюдина.

Тем временем несносный старик, приободренный кажущейся нерешительностью всадника, принялся разоряться пуще прежнего: ругательства одно другого хлеще посыпались на голову Амальрика с новой силой. Мальчишки принялись свистеть и топать ногами, радуясь предоставившейся возможности побузить. Вдалеке послышалось бряцание копей, — это приближалась утренняя стража.

Немедиец вскинул голову — медлить было нельзя.

— Прочь с дороги, пес! — рявкнул он во весь голос и поднял лошадь на дыбы. Толпа ахнула и отшатнулась.

Воинственный плешивец на мгновение опешил, не ожидав такого напора от столь невзрачно одетого и явно робкого противника, но тут же пришел в себя и попытался уцепиться за упряжь.

— Э-э нет, клянусь Митрой! Далеко не уйдешь! Ты сначала заплатишь мне за все! Сорок серебряных марок и не монетой меньше, клянусь Митрой!

— Так его, — вновь зароптала толпа. — Держи, папаша Севен, вон идут стражники — они живо собьют спесь с этого выскочки.

Севен дернул барона за полу плаща, и тот распахнулся, открыв лицо ездока. Амальрик попытался закрыться рукавом, но было поздно.

— Эге, да это непростая пташка! — раздался чей-то бас. — Давайте-ка ребята, стащим его с коня и посмотрим, чего это благородный вельможа нарядился в одежду поденщика! А может, он душегуб и скрывается от возмездия?

— Ничего, — вторил ему визгливый голос, принадлежащий краснощекой девахе, от которой за лигу разило свежей рыбой, а промасленный передник, сверкавший блестками приставших чешуек, красноречиво говорил о роде ее занятий. — Отдадим его в руки месьора Верина, он живо разберется, что к чему...

Зеленщик, стоявший ближе всех, вперил безумный взор своих вытаращенных глаз, силясь разглядеть черты лица Амальрика, а когда это ему наконец удалось, отшатнулся, сделав жест, отвращающий демонов.

— Люди добрые! Да он, похоже, немедиец, — охнул Севен, разглядев правильный нос барона и его полные губы. — Точно, немедиец, я навидался их брата, когда в молодости торговал в Нумалии. Что делает бельверуская собака в столице Аквилонии? Хватайте его, люди добрые, нам щедро заплатят, если мы сумеем задержать лазутчика!

Но барон Торский не стал дожидаться, когда толпа внемлет стенаниям старого мерзавца. Он вздыбил коня и направил его прямо на торговца. Тот, до последнего мгновения не веря в серьезность намерений Амальрика, и не подумал отойти с дороги. Лошадь налетела на него широкой грудью, сбивая с ног. Вредный старик не растерялся и, быстро вскочив, попытался уцепиться за повод. Немедиец вскинул руку, в которой была зажата его любимая плетка, из тонких кожаных ремешков, со свинцовыми грузиками на конце, и с силой хлестнул торговца.

— Прочь с дороги! — прорычал он, — Прочь с дороги, пока цел!

Старик взвизгнул и плюхнулся на брусчатку, словно куль с мукой. Толпа охнула и мгновенно затихла, оторопело воззрившись на всадника. На их тупых, заспанных лицах отразился страх — они поняли, что странный всадник отнюдь не так безобиден, как им казалось поначалу.

Амальрик не торопясь убрал плеть, порылся в кармане, достал горсть медяков, и с размаху швырнул их в гущу толпы, целясь в лица стоящих в первых рядах. Его черные рысьи глаза обвели притихших людей, словно он пытался запомнить каждого из них в лицо. Под тяжелым взглядом горожане невольно сжались, втянув голову в плечи. Старый торговец тихонько скулил, на серой рубахе его полосами проступила кровь. На щеке, куда хлестнул один из концов плети, вспухал, наливаясь багровыми каплями, уродливый рубец.

— Это вам на память, аквилонская чернь! — процедил барон, изо всех сил стараясь обуздать обуявший его гнев. — Запомните эту плеть! Она еще погуляет по вашим спинам, когда над тарантийской цитаделью будет реять знамя с Золотым Драконом!

С этими словами он пришпорил лошадь, и частый стук копыт огласил затихшую улицу. Вскоре он выехал из города.

* * *

Ближе к полудню усталая гнедая Амальрика, вяло отмахиваясь длинным хвостом от надоедливых серых слепней, миновала убранное наполовину поле, где трудились, не разгибая спины, крестьяне благородного Тиберия Амилийского.

Немедиец задержался взглядом на обнаженных до пояса согбенных фигурах, следя за равномерными взмахами бронзовых серпов, сверкающих на солнце, перевел глаза на видневшийся чуть дальше на пригорке дом. Приземистый, словно вросший в землю, с крохотными оконцами, он был сложен из грубо обтесанных каменных блоков, и оттого казался мрачным и неприглядным. Его хозяин, сухой и молчаливый Тиберий Амилийский славился своей бережливостью; он явно был не из тех, кто готов выложить целое состояние на постройку замка, приличествующего его достоинству, заполнить его палаты баснословно дорогой обстановкой, выкопать пруд, развести в нем форель, насадить аллеи из декоративных каштанов и кедров, обнести все это изящной кованой оградой и — принимать паланкины и экипажи охающих от такой роскоши соседей. «Пристанище моих предков хорошо и мне», — ворчал он в ответ на робкие возражения собственных детей.

Старый упрямец... Барон Торский усмехнулся себе под нос. Ничего, его потомки, наверняка, не засидятся в отчем гнезде: старшие сыновья, горячие головы, лихие рубаки, были одними из тех, кто втайне жаждал твердой руки, им обоим не терпелось посражаться за пределами Аквилонии, завоевать собственные владения и покрыть себя неувядающей славой. А дочь, ветреная красавица Релата, с младых ногтей знала себе цену, искусно потешаясь над своими многочисленными воздыхателями, в числе которых, как болтали злые языки, был и сам принц Нумедидес. Юная кокетка не отдавала предпочтение никому, понимая — стоит приветить одного, как, глядишь, остальных и след простыл. Девица явно выбирала мужа получше, проявляя в этом вопросе недюжинную смекалку, рассуждая про себя, что ее нетронутая красота является неплохим товаром и стоит подождать покупателя побогаче и познатнее, который навсегда избавит ее от отцовских придирок и суровых устоев, царящих в доме старого брюзги.

Улыбка немедийца, чуть скошенная на один бок, придавала лицу его выражение недоброго лукавства. Чуть позже, сказал он себе, надо будет заехать навестить Тиберия...

Однако сейчас путь его лежал дальше, за поле, вдоль лесной опушки, в деревню, что притулилась под холмом у реки. Настороженно посмотрев по сторонам, Амальрик выехал на большак, стараясь не поднимать пыли, чтобы ненароком не привлечь к себе любопытного взгляда случайного крестьянина, решившего проведать хозяйское поле в поисках несжатых колосьев. Красноватая почва, давно не знавшая дождя, растрескалась и напоминала черепки тысячи кувшинов, разбитых чьей-то неведомой рукой и разбросанных на многие лиги вокруг; трава у обочины пожелтела и пожухла, так и не дождавшись живительных дождевых струй.

Осень была сухой и жаркой, но ушедшее лето выдалось на славу, и селяне собрали добрый урожай, доверху наполнив пшеницей и ячменем амбары Тиберия... При мысли о плодородных землях благословенной Аквилонии, Амальрик ощутил знакомую горечь в душе. Его родная Тора была суровым каменистым краем, где даже в лучшие времена зерна не хватало до весны, и его приходилось покупать у ненавистных западных соседей, чьи нивы никогда не оскудевали, на зеленых лугах паслись тучные стада, борты были полны душистого гречишного меда, а в пузатых бочках плескалась янтарная виноградная влага. Словно рука Митры, несущая в начале времен богатства недр, лесов и рек высыпала их все на бескрайние Аквилонские угодья, стряхнув лишь жалкие крошки в мглистые немедийские земли. Это было несправедливо, и боги должны исправить свою оплошность, а он — скромный бельверусский посланник, призван стать их карающим мечом!

Амальрик, барон Торский, был младшим сыном славного немедийского рода, издревле привеченного суровыми королями. С детства мальчику твердили: твоя судьба — беззаветное служение государю и отечеству; и, если понадобится, ты должен умереть за отчизну с мечом в руках и отвагой в душе. И наследник воинской славы отцов прилежно готовил себя к такому жребию, ни на мгновение не помыслив об иной доле: ограничивал себя в пище, приучал тело к боли, закалял дух одиночеством. Раз, когда ему исполнилось двенадцать зим от роду, его отец Гундер, граф Бренненский, оттолкнув стенающую жену, отдал дань старинному обычаю — отвез отрока в зимний Пфальцский лес и оставил там сроком на две луны, разрешив взять с собой лишь меч, рогатину и огниво. Он выжил — ибо не имел права не выжить, зная, что оскорбит тем самым память своих пращуров-меченосцев, он выжил — хотя ему пришлось спать в колючем снегу, пить ледяную воду из полыньи, есть жесткое рысье мясо и прятаться на ветках заиндевелых кедров от лютых волчьих стай, исправно выслеживающих его по ночам. Он выжил, но немедийская зима, казалось, навсегда поселилась в его сердце, выстудив остатки душевной теплоты. Он выжил, и отец самолично посвятил его в воины, в парадной зале угрюмого Торского замка, в присутствии своих молчаливых краснобородых вассалов, накинув на его худые острые плечи плащаницу, на которой серебром была выткана свастика солнцеворота и кречет с расправленными крылами.

Ему казалось, что все трудности позади, что нет ничего, способного смутить его душу, устрашить закаленную лишениями плоть. Но судьба жестоко посмеялась над ним — в тот час, когда брат отца, барон Гвендер Мангцальский подарил ему смешного пятнистого щенка легавой. Мальчик назвал его Остерхайм, что значит Быстролетный, и очень привязался к тявкающему, теплому комочку, который так и норовил лизнуть его в нос маленьким розовым язычком. Амальрик не расставался со своим единственным другом, и песик, смешно переваливаясь, бегал за ним по пустынным покоям Торской цитадели. Минуло две луны, и барон Гвендер приехал с новым визитом к своему брату. Когда радостный Амальрик подбежал к дяде, чтобы показать, как вырос его подопечный, тот молча вынул кинжал и протянул его мальчику. «Убей! — сказал он. — Покажи всем, что ты настоящий воин, в сердце которого нет места жалости!» Амальрик до сих пор не мог забыть того отчаяния и пустоты, которые воцарились в его душе, когда он осознал до конца слова жилистого, увенчанного шрамами воина и перевел непонимающий взгляд на своего отца, надеясь, что тот скажет, что дядя пошутил, но натолкнулся на холодную стену его взгляда, в котором читался беспощадный приговор.

«Ты немедиец!» — сказал потом отец, когда он всем своим юным худым тельцем сотрясался от рыданий на жесткой койке в своей нетопленной спальне, не понимая, как смог перепилить горло своему любимцу, как не умер от жути его предсмертного хрипа, от укоризненного взгляда угасающих глаз, коричневых в желтую крапинку. «Ты немедиец, а это значит, ты сын высшей расы, призванной править миром. Сейчас наша страна вынуждена мириться со своим унизительным положением, но верь — придет час, когда Золотой Дракон Немедии огнем и мечом завоюет весь мир. Наши легионы пройдут железной пятой от ледяных пустошей Асгарда до зловонных джунглей Кхитая, а жалкие ублюдки всех земных племен, рожденные для того, чтобы стать рабами, будут лизать сапоги немедийских владык! Помни: ты, как и все мы, должен радеть за то, чтобы страна древнего героя Брагораса обрела свое подлинное величие!»

Он запомнил, навек запомнил этот урок и многие другие, которые превратили податливую душу подростка в острый клинок, предназначенный для того, чтобы без пощады разить врагов. Старые бароны довольно поглаживали свои поседевшие бороды, видя, как набирает силу молодой волчонок, но они не учли одного — взрослый зверь должен загрызть своего вожака, когда тот станет дряхл и немощен, и зубы его не смогут рвать плоть и кости добычи.

Когда Амальрик вырос, он по-своему переиначил заповеди отцов, накрепко усвоив, что в жизни стоит полагаться только на самого себя. Оттого он не имел друзей, никому не доверял и был одержим только одной страстью — жаждой власти над миром. Когда ему исполнилось двадцать зим, он уже успел приобрести немалый ратный опыт в тайной немедийской войне против Офира, Коринфии и Аквилонии. Молодого, подающего надежды рыцаря приметил король Гариан, сын ушедшего в чертоги Митры Гефениса. Он принял его в свою гвардию Золотых Леопардов и, в качестве первого задания, поручил очистить Бельверус от чернокнижников, которых люто ненавидел и боялся.

Семь дней пылали костры над Немедией, и плахи палачей пропитались кровью насквозь. Амальрик Торский добросовестно выполнил наказ своего владыки, разя врагов Трона Дракона не знающей промаха рукой, оставив в памяти народной весь этот кошмар, как Ночь Избиения Волхвов, после чего был обласкан при дворе и отправлен тайным надсмотрщиком за Посланником в Бритунию. Оттуда он приехал уже в новом звании — прежний дуайен был задушен за измену родине, по личному приказу Гариана, в собственной постели. Позже Амальрик посетил Зингару, Аргос, Замору, побывал в Хорайе, Туране и Вендии. Везде его миссии оканчивались победой, словно какой-то демон покровительствовал ему, отгоняя невзгоды своей когтистой лапой. Барон Торский стал иметь при Дворе достаточное влияние, но судьба впервые повернулась к нему спиной, когда Гариан неожиданно скончался, а на трон Бельверуса сел король Нимед.

Политика страны стала меняться на глазах: был заключен мир с сопредельными государствами, в том числе и со злейшим врагом — Аквилонией, чему немало способствовала миролюбивая позиция Вилера Третьего. И тогда Амальрик понял, что если сейчас он собственными руками не повернет колесо истории, то ему остаток жизни придется скоротать в своем Торском поместье, довольствуясь лисьей охотой и потешая досужих соседей рассказами о своем славном прошлом.

«Цель оправдывает средства!» — сказал он себе и стал ожесточенно оттачивать свой разум и совершенствовать тело. Он отошел от службы при дворе и испросил соизволения короля Нимеда удалиться в Торский замок, сославшись на пошатнувшееся здоровье, где и провел целый год, покидая библиотеку только для того, чтобы спуститься в тренировочную залу.

Он прилежно изучал хайборийские языки, а также обычаи большинства западных стран, до боли в глазах вчитываясь в угловатые северные руны и перевернутую вязь шемской скорописи. Длинными зимними ночами, холодея от ужаса, он разбирал кабаллистические знаки манускриптов некромантов Ахерона; которые бережно припрятал в Ночь Избиения Волхвов, и тени неведомых существ начинали шелестеть в темных углах дворцовых покоев. Он постигал науку составления ядов, практикуясь на собственных рабах, совершенствовался в искусстве тайнописи, часами упражнялся с холодным оружием, доведя до совершенства свое умение фехтовать всеми мыслимыми способами и научился стрелять из лука и арбалета не хуже какого-нибудь бритунского йомена.

Ровно через год его демон-покровитель, как видно, вспомнил о нем, поскольку примчался гонец из Бельверуса с подписанным указом короля — барон Торский назначался главой посольства в Аквилонию. Амальрик воскурил жертву Митре, считая, что сам Бог Солнечной Справедливости помогает ему в задуманном. Но удача не была последней, через пару лун он познакомился на каком-то приеме со смуглым надменным коротышкой, который называл себя принцем Тараском, был в родстве с царствующей фамилией и страстно мечтал о короне Немедии, хотя между ним и ей стояли не только Нимед, но и три его сына. Опальный принц строил далеко идущие планы, и Амальрик рассудил, что Митра послал ему неплохого помощника для достижения его собственных целей.

План Амальрика был прост и, как ему казалось, безотказен. Между Вилером и Нимедом был подписан пакт о взаимном ненападении и вечной дружбе. Прозорливый король не зря заигрывал с могущественным западным соседом, понимая, что его собственное благополучие во многом зависит от Аквилонии, ибо пока Вилер правит в Тарантии, он сам сможет наслаждаться негой и покоем, не помышляя об усилении армии и изменении границ, — войны не будет. Но барону Торскому позарез нужна была война: это позволило бы нанести серьезный удар по правлению Нимеда, который поостережется дать должный отпор завоевателям, и, пользуясь поддержкой воинственной немедийской знати, посадить марионетку Тараска на Трон Дракона, где он пробудет ровно столько, сколько нужно Амальрику, а когда он станет ненужным... В конце концов Бельверус будет иметь настоящего владыку — Амальрика Торского.

А пока... Пока он вынужден прятаться под личиной недалекого, жизнерадостного Посланника дружественной державы.

Но только пока... Пока жив король Вилер...

 ОБРАЗ МАСКИ

Выехав за околицу деревеньки, совершенно обезлюдевшей в часы полуденного зноя — лишь далекая песня жнецов в поле, да шум крыльев ветряной мельницы нарушали тишину этого царства мертвых — барон Торский направил лошадь к лесу. Несколько шагов, лениво потявкивая, за ним протрусила шелудивая собачонка, но и она вскоре отстала. Больше же никто не попался ему на пути.

Не спеша он подъехал к лесной опушке и чуть осадил свою гнедую, смакуя живительную тень, которая даровала блаженство его разогретому, напитанному теплом телу. Взмыленная кобыла строптиво косила глазом и мотала головой, требуя отдыха, но немедиец, постояв немного, сурово пришпорил ее, заставляя свернуть на лесную тропинку.