КОНАН НА ДОРОГЕ КОРОЛЕЙ

 Лайон Спрэг де Камп, Лин Картер

ПОД ЗНАМЕНЕМ ЧЕРНЫХ ДРАКОНОВ

 I. Когда царствует безумие

На черных крыльях тумана парила ночь над высокими башнями королевской Тарантии. Вдоль улиц, по которым стелился скрадывающий звуки туман, горели факелы — словно глаза хищных зверей в дикой глуши. Немногие в этих краях разгуливали в подобные ночи, несмотря на то что от кромешной тьмы уже веяло ранней весной. Те немногие, кого ужасный долг выгонял из дому, крались, точно воры, вздрагивая от любой тени.

На акрополе, вокруг которого раскинулся старый город, стоял замок многих поколений королей, вздымающий к бледным мерцающим звездам башню с многочисленными бойницами. Охваченный замком капитолий прижался к холму, точно некое фантастическое древнее чудовище, впившееся взглядом в стены внешнего города, каменные глыбы, не позволявшие ему вырваться на волю.

В залитой светом анфиладе и мраморном зале мрачного замка лежала густая тишина, густая, как пыль в разрушающихся Стигийских гробницах. Слуги и пажи в страхе жались за запертыми дверями, и никто, кроме королевской стражи, не проходил длинными коридорами и витыми лестницами. Даже покрытые шрамами, закаленные в былых битвах воины избегали вглядываться во мрак и вздрагивали при каждом внезапном шорохе.

Двое стражников недвижно стояли перед главным входом, богато задрапированным пурпурной парчой. Оба напряглись и побледнели, когда из внутренних покоев донесся зловещий, приглушенный крик. Как слабая, жалобная песнь последней агонии звучал он, и песнь эта ледяной иглой пронзила мужественные сердца стражников.

— Да спасет Митра всех нас! — прошептал левый стражник, едва разомкнув побелевшие от напряжения губы.

Его товарищ не ответил, но сердце его глухо застучало, вторя отчаянной мольбе, и он добавил про себя: «Да спасет Митра всех нас и страну нашу...»

Ибо в Аквилонии говорили: «Храбрые из храбрых прячутся от страха, когда царствует безумие». Король же Аквилонии был безумен.

Нумедидес было его имя, и был он племянник и преемник Вилера Третьего, отпрыск древнего королевского рода. Шесть лет изнывала страна под его тяжкой дланью. Суеверным, невежественным, капризным и жестоким был Нумедидес; но до поры до времени грешен он был не более любого другого короля-сластолюбца, обожающего чувственные наслаждения, свист бича и плач раболепствующих просителей. Некоторое время Нумедидес соглашался на то, чтобы министры правили страной от его имени, пока сам он тешил свою чувственность в стенах гарема и камеры пыток.

Все это изменилось с приходом Туландра Ту. Никто не мог сказать, кем же он был, этот сухощавый, темнолицый, таинственный человек. Никто не знал, откуда и для чего пришел он в Аквилонию с сумрачного Востока.

Втихомолку поговаривали, что был он колдун из скрытой туманами Гипербореи; говорили также, что он вышел из населенного призраками мрака, что лежит за осыпающимися гробницами Стигии и Шема. Некоторые верили даже, что он был вендиец, об этом говорило его имя — если то было его настоящее имя. Много было домыслов; но никто не знал правды.

Больше года жил Туландра Ту в замке, осыпаемый щедротами короля, наслаждаясь властью и вседозволенностью королевского любимца. Говорили, что он был философ, алхимик, занятый поисками способа превращения железа в золото или создания лекарства-панацеи. Иные называли его чародеем, погрязшим в черном ремесле гоэтейи. Кое-кто из наиболее просвещенной знати считал его не кем иным, как хитроумным шарлатаном, жаждущим власти.

Впрочем, никто не спорил против того, что он наложил чары на короля Нумедидеса. То ли его хваленое мастерство алхимика вкупе с соблазном безмерного богатства пробудило алчность короля, то ли он мало-помалу опутал монарха паутиной колдовских чар, — никто не знал. Однако все видели, что на Рубиновом Троне Правителя восседал Туландра Ту, но не Нумедидес. Малейшая причуда его становилась теперь законом. Даже королевскому канцлеру, Вибию Латро, было предписано принимать приказы Туландры, как если бы они исходили от самого короля.

Вместе с тем, поведение Нумедидеса становилось все более странным. Он повелел отлить из золотой казны свои изображения и украсить их королевскими драгоценностями. Зачастую он вел беседы с цветущими деревьями и пышными бутонами роз, что украшали дорожки в его саду. Горе тому королевству, где царствует безумец, — и, более того, безумец, управляемый рукой искусного, ничем не чурающегося фаворита, — будь то гениальный волшебник или хитроумный шарлатан!

За парчовой драпировкой главного входа, который охраняли стражники, открывалась зала, стены ее были обиты зловещим пурпуром. Странное действо разворачивалось там.

В просвечивающем алебастровом саркофаге, точно погруженный в глубокий сон, лежал король. Тело его, покоящееся, безжизненное, свидетельствовало тем не менее о жизни, направленной на удовлетворение грязных, низменных желаний. Кожа была покрыта гнойниками, лицо обрюзгло, веки нависли на глаза. Огромное, непристойное жабье брюхо не помещалось в гробу.

Над открытым гробом висела вниз головой, подвешенная за лодыжки, обнаженная девочка лет двенадцати. Детское тело хранило следы орудий пытки. Последние лежали теперь в тлеющих угольях на медной жаровне, покрытой таинственными письменами, мерцающими слабым серебристым светом. Жаровня стояла перед черным железным троном.

Горло девочки было только что перерезано, и ярко-алая кровь струилась по искаженному лицу, цвет крови смешивался с цветом ее пепельных волос, саркофаг был полон дымящейся крови, и эта алая ванна частично скрывала тучное тело короля Нумедидеса.

Девятнадцать массивных свечей, каждая высотой с десятилетнего ребенка, точным овалом окружали саркофаг, освещая его содержимое. В замке среди слуг ходили слухи, что свечи эти изготовлялись из сала, вытопленного из человеческих трупов. Но откуда брались эти трупы, никто не знал.

Туландра Ту, сухощавый человек аскетического сложения и, по-видимому, средних лет, восседал, погруженный в раздумья, на черном железном троне. Волосы его, схваченные обручем красного золота, выполненным в форме венца из двух переплетающихся змей, отливали серебристой сединой, и змеиными были холодные глаза под набрякшими веками. Внешность его была внешностью философа, но немигающий взгляд выдавал фанатика.

Казалось, что это узкое, хрящеватое лицо высечено резцом скульптора. Кожа была темна, как кора тикового дерева; время от времени он облизывал узким, похожим на змеиное жало языком тонкие губы. Его сухощавое тело облегала длинная просторная темно-красная хламида, которая несколько раз оборачивала тело и свисала с одного плеча, оставляя другое обнаженным.

На тощих коленях его лежал древний фолиант, на верхней крышке которого свилась кольцом большая змея. Время от времени он поднимал от него глаза и устремлял взор на алебастровый гроб, где в крови девственницы покоилось тучное тело короля Нумедидеса. Затем, хмурясь, вновь возвращался к страницам своей книги. Пергамент этого чудовищного тома был покрыт паучьими письменами на языке, неизвестном ученым Запада. Ряды крючкообразных иероглифов, писанных скорописью, столбцами располагались по странице. И многие из значков написаны были чернилами из аметиста, изумруда, киновари, невыцветшими по прошествии многих лет.

Водяные часы из золота и хрусталя, стоявшие близ трона на подставке, издали серебристый звон. Туландра Ту бросил еще один взгляд в гроб. Выражение\' его темного лица, плотно сжатые губы без слов свидетельствовали о том, что замысел его провалился. Густокрасная кровавая ванна темнела, покрываясь тусклой пленкой по мере того, как живительные силы испарялись из охлаждающейся жидкости.

Колдун резко поднялся, гневным жестом разочарования отшвырнув книгу. Она попала в драпировку стены и упала, раскрытая, разворотом на мраморный пол. Если бы кто-нибудь был здесь, — чтобы взглянуть на переплет и понять тайные письмена, — он обнаружил бы, что загадочная книга называлась «Тайны Бессмертия, согласно Учению Гучупты из Шамбалы».

Пробужденный от гипнотического сна, король Нумедидес вылез из саркофага и ступил в ванну, полную цветочной воды. Он вытер сухим полотенцем уродливое лицо, Туландра Ту смыл губкой кровь с его грузного тела. Колдун никогда не допустил бы никого, даже королевскую прислугу, в святилище во время своих магических ритуалов; поэтому ему пришлось своими руками омыть и одеть монарха. Король впился взглядом в задумчивые, скрытые под набрякшими веками глаза чародея.

— Ну что? — требовательно произнес Нумедидес грубым голосом. — Что там получилось? Что, кровь этой девчонки действительно принесла мне вечную жизнь?

— Принесла, великий, — ответил Туландра Ту сухим, отрывистым голосом. — Принесла, но не до конца.

Нумедидес засопел, почесывая волосатое брюхо длинным ногтем. Густые, вьющиеся волосы на его животе, напоминающие небольшую бороду, были ржаво-красного цвета и уже начинали седеть.

— Что ж, тогда надо продолжить. В Аквилонии наберется немало девчонок, чьи родственники никогда не посмеют заявить об их пропаже, а у меня верные слуги.

— Позволь мне решать это, о король! Я должен свериться с рукописью Амендраната, дабы убедиться, не вызвана ли моя частичная неудача неблагоприятным или враждебным расположением планет. И я почел бы за честь вновь составить твой гороскоп. Звезды предвещают зловещие времена.

Король, запахнувшись в алую мантию, взял кубок темно-красного вина, в котором плавали лепестки мака, и одним махом выпил экзотический напиток.

— Знаю, знаю, — пробормотал он. — На границах вспыхнули беспорядки, здесь, под самым носом, половина придворных затевает заговоры. Но я не боюсь вас. Трепещите, злоумышленники! Наш королевский род стоял веками и будет стоять века после того, как вы обратитесь в прах.

Глаза короля заблестели, легкая улыбка играла на его губах, пока он бормотал:

— Прах, прах, все — прах. Все, кроме Нумедидеса.

Затем он, словно придя в себя, раздраженным, требовательным голосом обратился к колдуну:

— Ладно, хватит, ответь мне — ты достанешь другую девчонку для своих опытов?

— Да, о король, — ответил Туландра Ту после минутного раздумья. — Я решил изменить кое-что в ритуале и думаю, что это поможет нам достичь нашей цели.

Король расплылся в улыбке и похлопал колдуна по костлявой спине волосатой рукой. Тот, не обладая достаточной физической силой, пошатнулся. Злобная гримаса промелькнула на темном лице алхимика и тут же исчезла, словно стертая невидимой рукой.

— Отлично, господин волшебник! — рявкнул Нумедидес. — Сделай меня бессмертным, чтобы я вечно правил этой прекрасной страной, и я отдам тогда тебе все золото, что есть в моей казне. Уже чувствую я, как льется в меня божественная сила, — однако пока я не буду возвещать моим верным и преданным подданным о своей божественности.

— Но государь! — молвил колдун, вновь обретая утраченное на миг самообладание. — Похоже, положение в стране кажется тебе менее серьезным, чем оно есть на самом деле. Народ волнуется. Доходят вести о мятежах на море и на юге. Я не понимаю, почему...

Король отмахнулся от него:

— Не раз я душил козни подлых предателей в зародыше; придется снова за них взяться.

То, от чего король отмахнулся, как от пустячных неприятностей, заслуживало, на самом деле, более пристального внимания. На землях вдоль западных границ Аквилонии, разделенных войнами и междоусобицами, полыхало огнем не одно восстание. Народ изнывал от самодурства правителей и молил небо об избавлении от непосильного бремени налогов и чудовищных беззаконий, творимых королевскими прислужниками. Но заботы простого народа мало трогали государя; он оставался глухим к его воплям.

Тем не менее Нумедидес еще не так глубоко погрузился в свои чувственные наслаждения, чтобы не просматривать шпионские донесения, которые отбирал для него добросовестный Вибий Латро. Канцлер доносил о слухах, ходящих о самом князе Троцеро Пуантенском, богатом и могущественном вожде простолюдинов. Троцеро, чья тяжелая конница не имела себе равных и чьи воинственные, отчаянно преданные ему люди готовы были броситься в бой по одному мановению его руки, был не тот, от которого можно было лениво отмахнуться.

— Троцеро, — размышлял король, — должен быть уничтожен, это ясно. Но в открытом бою он слишком силен. Надо обратиться к искусному отравителю... С другой стороны, на южных границах у меня наместником рачительный, верный Амулий Прокас. Он сокрушил немало зарвавшихся князьков, у которых доставало смелости поднять голову.

Непроницаемы были холодные темные глаза Туландры Ту.

— На лике неба читаю я знамения, грозящие опасностью твоему военачальнику. Мы должны заняться...

Нумедидес не слушал. Гипнотический сон и маковое вино подогрели его чувственный аппетит. Гарем недавно пополнился восхитительной, полногрудой наложницей-кушиткой, и извращенное сознание короля придумывало для нее пытку, которой еще не было названия.

— Я ухожу, — бросил он. — Не задерживай меня, чтобы не пришлось испепелить тебя моими огненными молниями.

Король, взглянув на Туландру Ту, предостерегающе поднял палец и издал утробный звук. Затем, урча от животного вожделения, он отодвинул панель, скрытую пурпурным гобеленом, и шагнул внутрь. Отсюда начинался тайный подземный ход, ведущий в ту часть гарема, которую шепотом, с трудом сдерживая отвращение, называли Домом Боли и Наслаждения. Колдун проследил за ним глазами, тень улыбки скользнула по его губам; затем он тщательно задул девятнадцать массивных свечей.

— О Король Жаб, — пробормотал он странным голосом. — Ты говоришь чистую правду, вот только имена ты путаешь. Нумедидес обратился в прах, а Туландра Ту будет править Западом с вечного трона, — если Отец Сет и Мать Кали научат своего верного сына, как заставить темные страницы Неизведанного открыть тайну вечной жизни...

Сухой голос витал в темной зале, — так шуршит чешуей змея, проползая по белым, высохшим костям мертвецов.

 II. Львы собираются

Далеко на юге Аквитании рассекала стройная военная галера бурные волны Западного моря. Корабль, принадлежащий к флотилии Аргоса, держал путь к берегу, где в сумерках мерцали огни Мессантии. Светящаяся земная полоса над западным горизонтом возвещала о конце дня, на прозрачно-синем небе зажглись драгоценными каменьями первые вечерние звезды. Луна медленно всплыла над водой и чуть затмила их блеск.

На носу галеры, опираясь руками о перила, стояли семеро — все одетые в плащи, которые защищали их от ледяных брызг, фонтаном обрушивавшихся на палубу, когда обшитый бронзой нос корабля зарывался в воду, разваливая волны пополам. Одним из семерых был Декситей — мужчина средних лет, одетый в ниспадающее складками одеяние служителя Митры. Ясное лицо его хранило невозмутимое выражение.

Возле него стоял широкоплечий, стройный, благородной наружности человек. Темные волосы его были тронуты сединой. На груди виднелась отливающая серебром кольчуга с тремя необычного вида золотыми леопардами Пуантена, выбитыми на металле. То был Троцеро, князь Пуантенский. Три леопарда на его кольчуге в точности повторяли рисунок на флаге, реющем высоко над головами на фок-мачте.

У плеча князя Троцеро пощипывал свою бородку юноша аристократического облика, в серебряной кольчуге поверх изящного бархатного камзола. Движения его были порывисты, под неизменно-беззаботной улыбкой скрывалась стальная воля закаленного и опытного воина. То был Просперо, бывший военачальник Аквилонской армии. У борта сидел коренастый, лысеющий человек без кольчуги, меча при нем тоже не было. Не обращая внимания на сгущавшиеся сумерки, он водил стилом по восковым табличкам, выписывая какие-то цифры. Публий, бывший королевский казначей Аквилонии, попал в опалу за свой отчаянный протест против неограниченных налогов и непомерных расходов монарха.

Рядом, крепко держась за непрочные перила, стояли две девушки. Одной из них была Белиз Корцеттская, красавица знатного рода из Зингары, прелестная, тоненькая, только-только вошедшая в пору своего расцвета. Ее длинные черные волосы, точно шелковое знамя, развевались на морском ветру. К ней прижималась бледная девочка с льняными волосами, широко раскрытыми глазами глядевшая вперед, на огни, что горели у самой кромки воды. Тина, рабыня из Офира, была спасена леди Белиз от свирепого хозяина. Неразлучные друг с другом, госпожа и рабыня вместе делили тяготы гнетущей ссылки в Пустыне, куда добровольно удалился в свое время дядя леди Белиз, ныне покойный князь Валенсо.

Над ними возвышался человек гигантского сложения. Мрачным было его лицо, согревающий огонь синих глаз, черная грива жестких, прямых волос, спадающих на могучие плечи, говорили о таящейся ярости дремлющего льва. Был он киммерийцем, и имя ему было Конан.

Морские сапоги Конана, узкие штаны и разорванная шелковая рубаха не скрывали его великолепного телосложения. Наряд этот достался ему из сундуков Кровавого Траникоса, короля пиратов. Трупы Траникоса и его капитанов и сейчас восседали где-то в горной пещере Пиктленда за столом, заваленным сокровищами стигийского принца. Одежда, тесная для такого громадного человека, была рваной, замаранной грязью и кровью; однако никому из тех, кто смотрел на возвышающегося киммерийца и тяжелый широкий меч у него на боку, и в голову бы не пришло принять его за нищего.

— Если мы станем продавать сокровища в открытую, — размышлял вслух князь Троцеро, — мы впадем в немилость к королю Мило. До сих пор он благоволил нам, но когда слухами о наших рубинах, изумрудах, аметистах и прочих оправленных золотом побрякушках Траникоса прожужжат ему все уши, он может издать указ и отринуть их в пользу короны Аргоса.

Просперо кивнул головой:

— О да, король Аргоса, как и любой другой, любит, когда сокровищница его полна. А если мы обратимся к ювелирам и ростовщикам Мессантии, то через час о нашей тайне будут кричать на всех углах.

— Кому же нам продавать драгоценности? — вопросил Троцеро.

— Спросим-ка нашего маршала, — Просперо хитро улыбнулся. — Прости меня, если я в чем-то ошибаюсь, Командор Конан, но ты случайно никогда не был знаком с...?

Конан передернул плечами:

— Ты спрашиваешь о том, не был ли я проклятым пиратом, грабившим каждый порт? Да, я был и мог стать им снова, не приди вы вовремя, чтобы наставить меня на путь истинный.

Помедлив, Конан продолжал:

— Я думаю так. Пусть Публий отправится к казначею Аргоса и заберет залог, который мы платили за эту галеру, за вычетом причитающейся платы за пользование. Тем временем я отнесу наши сокровища одному торговцу, умеющему держать язык за зубами, я знал его в былые дни. Старый Варро всегда давал мне хорошую цену за награбленную добычу.

— Говорят, — молвил Просперо, — что драгоценности Траникоса стоят дороже всех драгоценностей на свете. Люди вроде того, о котором ты говоришь, предложат нам за них лишь половину цены.

— Будь готов к разочарованию, — сказал Публий. — Цена на эти игрушки всегда растет, когда о них говорят, но падает, как только дело доходит до продажи.

Конан по-волчьи оскалился:

— Будьте уверены, я получу от него все, что смогу. Не забывайте, я имел дело с этой страной. И потом, даже половины сокровищ довольно, чтобы поднять на бой всю Аквилонию.

Конан посмотрел назад, на бак, где стояли капитан и рулевой.

— Эй, капитан Зено! — прокричал он на аргосском наречии. — Скажи своим гребцам, — если они доставят нас на берег до закрытия таверн, то получат по серебряной монете на брата сверх уговора. Я вижу огни лоцманской лодки впереди.

Конан повернулся к своим спутникам и понизил голос:

— Теперь, друзья, мы должны быть настороже, чтобы не проболтаться о сокровище. Одно подслушанное слово может стоить нам денег, которые нам нужны, чтобы нанять людей. Помните это!

К галере подошла лоцманская лодка. В ней сидели шесть дюжих гребцов. Закутанный в плащ человек махал фонарем, и капитан ответил ему, также махнув фонарем. Конан собрался спуститься вниз, чтобы собрать свои вещи, но Белиз задержала его, накрыв его руку своей нежной ручкой. Ее мягкие глаза смотрели просительно, в голосе звучала боль.

— Ты не оставил своего намерения отправить нас в Зингару? — спросила она.

— Лучше, чтобы вас не было с нами, госпожа. Войны и восстания — не место для благородных дам. Продав драгоценности, которые я дал тебе, ты получишь много денег, их хватит на жизнь, хватит и на то, чтобы справить приданое. Если ты хочешь, я сам продам их. А сейчас я должен спуститься в свою каюту.

Белиз молча подала Конану мягкий кожаный мешочек, в нем были рубины, выбранные киммерийцем из сундука в пещере Траникоса. Он двинулся на корму к своей каюте, и Белиз проводила его взглядом. Вся ее женская натура тянулась к мужественности, исходившей от него, как жар от пламени. Если бы исполнилось ее тайное желание, в приданом не было бы нужды. Но Конан, хотя и спас их с маленькой Тиной от пиктов, был для них не более, чем друг и защитник.

Конан, как она с горечью понимала, был в подобных делах мудрее ее. Он знал, что утонченная высокорожденная леди, напичканная зингаранскими идеями о женской стыдливости и чистоте, никогда не примет дикую, бурную жизнь искателя приключений. И кроме всего прочего, если его убьют или он пресытится ею, она станет отверженной, ибо княжеские дома Зингары никогда не впустят подругу варвара, наемника, в свои беломраморные залы.

Тихо вздохнув, она тронула обнявшую ее Тину.

— Пора идти вниз, Тина, собирать наши вещи.

Галера, приветствуемая криками, медленно пристала к берегу. Публий заплатил пошлину, щедрой рукой рассчитался с лоцманом, уплатил капитану Зено и команде то, что причиталось, и, наказав ему не болтать о плавании, церемонно распрощался с аргосцем.

Капитан лающим голосом отдавал приказы. По его командам был спущен и скатан парус, весла, с бранью и грохотом, убраны и положены под сиденья гребцов. Команда — помощники капитана, матросы и гребцы — весело потекла на берег, где приветливо горели огнями кабачки и таверны, где размалеванные шлюхи, призывно кивая из окон, уже вступали в шутливые перебранки и обмен игривыми непристойностями с разохотившимися моряками.

Улица, примыкавшая к порту, была полна народу. Одни бродили, пошатываясь, другие уже храпели у дверей кабаков или справляли нужду в темных закоулках.

Был в толпе этих гуляк один, которому пьяный вид и затуманенные глаза служили лишь внешним прикрытием. Худощавый, с сумрачным лицом, он был зингаранцем и называл себя Кесадо. Чуть вьющиеся иссиня-черные волосы обрамляли его узкое лицо, глаза, сонно смотревшие из-под тяжелых век, создавали обманчивое впечатление ленивого безразличия. Одетый в лохмотья, он сидел, праздно развалившись, на пороге дома, — казалось, для него само время остановилось. К нему пристали было двое подвыпивших моряков, он ответил им избитой шуткой, и те, гогоча, двинулись дальше.

Кесадо внимательно наблюдал за тем, как пришвартовывалась галера. Он отметил то, что вслед за шумной командой на берег сошла группка вооруженных людей, с которыми были две женщины. Воины остановились на молу и помедлили, пока к ним не кинулось несколько зевак, предлагающих свои услуги. Вскоре странная компания исчезла в сопровождении носильщиков, с сундуками и мешками на спинах.

Когда темнота поглотила последнего из носильщиков, Кесадо отправился в кабак, где пировали матросы с этого корабля. Там он отыскал приятное местечко у огня, заказал вина и принялся наблюдать за моряками. Под конец он выбрал дюжего, загорелого гребца — аргосца, бывшего уже изрядно навеселе, подсел к нему, завязал разговор, заказал моряку пинту эля, рассказал непристойный анекдот.

Гребец долго гоготал. Когда же он успокоился, зингаранец как бы между прочим заметил:

— А ты, часом, не с той большой галеры, что стоит у третьего причала?

Аргосец кивнул и отхлебнул эля.

— Галера-то небось торговая?

Гребец поднял всклокоченную голову и окинул собеседника презрительным взглядом.

— Больше слушай всяких паршивых чужеземцев, которые не могут отличить один корабль от другого! — фыркнул он. — Это военный корабль, понял ты, дурак долговязый? Это «Ариан», гордость королевского флота.

Кесадо хлопнул себя по лбу.

— О боги, ну и глупец же я! Так долго была в плавании, что я ее еле узнал. Но вроде, когда эта галера вошла в порт, на ней был какой-то флаг со львами?

— Это алые леопарды Пуантена, дружище, — важно сказал гребец. — Сам князь Пуантенский нанимал корабль и командовал им, вот.

— Не верю своим ушам! — воскликнул Кесадо, изображая безграничное удивление. — Вы, небось, в какой-нибудь первостатейной важности поход ходили, я просто уверен, что...

Пьяный гребец, польщенный восторженным вниманием своего слушателя, выпалил:

— Мы были в самом дьявольском плавании, — двадцать тысяч лиг отсюда, — и чудом выбрались живыми из лап диких пиктов, и...

Тяжелая рука помощника капитана опустилась ему на плечо, и он осекся. Лицо помощника было сурово.

— Попридержи язык ты, болтливый дурак! — бросил он, окинув зингаранца подозрительным взглядом. — Капитан же предупреждал нас держать рот на замке, особенно с незнакомцами. Заткнись, осел!

— Да, да, — промямлил гребец. Избегая смотреть Кесадо в глаза, он уставился в свою кружку.

— Да мне-то что, — зевнул Кесадо, вяло пожав плечами. — В Мессантии-то за последнее время ничего не случалось, вот я и решил просто послушать что-нибудь новенькое.

Он лениво поднялся, расплатился и вышел.

За дверьми кабака Кесадо вмиг скинул маску своего сонного безразличия. Он быстро зашагал по направлению к сомнительного вида корчме, где снимал на втором этаже комнату, выходившую окнами на порт. Крадучись, точно ночной вор, он поднялся по узкой лестнице к себе.

Он торопливо запер дверь, опустил ветхие шторы; в маленькой железной жаровне тлели угли, и он зажег от них огарок свечки. Затем уселся за шаткий стол, взял остро очинённую палочку и, скрючившись, принялся выводить значки на крохотном листке папируса.

Написав донесение, зингаранец скатал папирус в узкий свиток и ловко вставил его в медный цилиндрик, размером не больше ногтя. Затем он медленно поднялся. У стены, выходящей на море, стояла клетка. Он с лязгом отворил ее и вытащил жирного, нахохлившегося голубя. Тщательно привязав цилиндрик к его лапке, он отодвинул штору, бесшумно открыл окно и выпустил птицу в ночь. Голубь покружился над портом и исчез. Кесадо улыбнулся, — он знал, что почтовый голубь отыщет безопасное место для ночевки и с рассветом начнет свой долгий полет на север.

Девять дней спустя в Тарантии Вибий Латро, канцлер короля Нумедидеса и глава его разведки, держал в руках королевского почтового голубя с медной трубочкой на лапке. Осторожными пальцами он развернул хрупкий папирус и поднес его к солнечному лучу, косо падавшему из окна его кабинета. «Князь Пуантенский в сопровождении немногочисленной свиты прибыл с неизвестной целью из дальнего порта. К.», — прочитал он.

* * *

Войско росло, новобранцы изо всех сил старались освоить воинское искусство. Конан же распрощался с леди Белиз и ее юной подопечной. Он видел, как их карета с грохотом катила по прибрежной дороге. Они •ехали в Зингару. Статные воины охранительного отряда скакали спереди и сзади кареты. В вещах был спрятан окованный железом ларец с золотом, которого Белиз и Тине должно было хватить на долгие годы безбедной жизни. Конан надеялся больше с ними не встретиться.

Хотя могучий киммериец и поддался очарованию Белиз, он оставался верным своему принципу — не привязываться к женщине, и в особенности — к женщине благородного происхождения, которой было не место в походном стане. Когда-нибудь потом, если восстанию суждено увенчаться победой, он, может быть, потребует какую-нибудь принцессу себе в жены — чтобы заполучить корону. Хоть за короны и платит своей кровью простой люд, голубая кровь королей удерживает их своей мистической властью.

Несмотря на все это, Конан мучился страстным желанием не меньше, чем любой другой зрелый, сильный мужчина. Уже долгое время не доводилось ему быть с женщиной, и эта неудовлетворенность находила выход в резких словах, мрачном расположении духа и беспричинной ярости. Под конец Просперо, верно догадавшись о причинах этой раздражительности, решился предложить ему приглядеть себе в Мессантии какую-нибудь портовую красотку.

— Поищешь-поищешь, Командор, — посоветовал он, — и, может статься, найдешь себе подружку по вкусу.

Просперо и не подозревал, что его слова, точно жужжащие мухи, долетели до ушей долговязого зингаранского торговца, дремавшего, уткнув нос в колени, у навеса, под которым были свалены товары.

Конан, оставаясь, как обычно, невозмутимым, пожал плечами, оставив предложение товарища без ответа. Но время шло, желание боролось с самообладанием, и с каждой новой ночью Конану требовалось все больше сил, чтобы держать себя в руках.

* * *

Армия увеличивалась с каждым днем, в нее вливались отряды лучников, оставивших свои дома в Боссонских Топях, копейщиков из Гандерланда, конников из Пуантена — со всех концов Аквилонии приходили люди разных званий и сословий. Учебное поле оглашали командные крики, тяжелая поступь пеших воинов, топот коней, свист стрел и щелчки тетивы луков. Конан, Просперо и Троцеро трудились не покладая рук, чтобы выковать из сырых новобранцев крепкое, хорошо обученное войско. Но оставалось только гадать, удастся ли этому войску, собранному с миру по нитке, не знающему, что такое настоящий бой, противостоять превосходно вооруженным, закаленным в сражениях, победоносным отрядам Амулия Прокаса.

Тем временем Публий организовал тайную разведку мятежников. Его шпионы проникали в самую глубь Аквилонии. Одни просто собирали сведения. Другие распространяли получаемые донесения о бесчинствах короля Нумедидеса, — и тут даже сплетникам было нечего прибавить. Третьи обращались за денежной помощью к тем из вельмож, кто сочувствовал мятежу, но не осмеливался еще заявить об этом открыто.

Каждый день, в полдень, Конан производил смотр своих войск. Затем он обедал в лагере — по очереди в походной палатке каждого отряда, — ибо хороший полководец обязан знать своих людей по имени и лично поддерживать их дух и верность. Спустя несколько дней после того, как Просперо завел разговор о подружке из Мессантии, Конан обедал у конников. Он сидел среди простых воинов и отпускал двусмысленности, деля со своими соседями мясо, хлеб и горьковатый эль.

Услышав вдруг чей-то картавящий голос, Конан оглянулся. Неподалеку стоял узколицый зингаранец, — Конан вспомнил, что уже видел его где-то, — он сопровождал свой рассказ красочными жестами, — Конан на полуслове оборвал свой анекдот и прислушался: торговец говорил о женщинах, и Конан почувствовал, как кровь жидким огнем потекла у него в жилах.

— Вот есть такая танцовщица, — громко говорил зингаранец, — волосы черные, как воронье крыло, а глаза зеленые, как два изумруда. Губы алые, мягкие, вся такая гибкая, — просто околдовывает. А груди — как спелые гранаты! — он руками изобразил все это в воздухе.

— Каждую ночь она пляшет в гостинице «Девять Мечей», перед стражниками, те играют в кости, а она раздевается, покачиваясь, у мужчин на глазах. Но эта Альсина — редкая птичка, — надменная, капризная, она кружит головы, но всем отказывает. Она еще не встречала мужчину, который мог бы пробудить в ней страсть, — по крайней мере, она так говорит.

— Надо думать, — прибавил Кесадо, двусмысленно подмигнув, — здесь, в этой палатке, найдутся пылкие воины, чтобы укротить своенравную красотку. Вот даже хотя бы сам наш бесстрашный маршал...

Туг Кесадо почувствовал взгляд Конана. Он осекся и поклонился:

— Тысяча извинений, храбрый Командор. Твое превосходное пиво развязало мне язык, да так, что я, бедный, совсем забылся. Соблаговоли простить мне эту оплошность, прошу тебя, мой добрый господин.

— Ладно, ладно, — буркнул Конан и, нахмурившись, вернулся к своей трапезе.

Но в этот самый вечер он справился у слуг о том, как найти гостиницу «Девять Мечей». Кесадо, стоявший в тени, видел, как Конан вскочил в седло и, в сопровождении одного лишь грума, поскакал к Северным воротам. По губам его скользнула самодовольная усмешка. 

 III. Изумрудные глаза

Когда лазурное небо оделось зарею, пение серебряной трубы возвестило о прибытии вестника короля Мило. Бравый герольд в расшитом камзоле поверх кольчуги прогарцевал на гнедой кобыле по лагерю мятежников, высоко поднимая руку, сжимавшую запечатанный и перевитый лентой свиток. Вестник окинул пренебрежительным взором поле для учений, — там кипела жизнь, пестрая толпа строилась на перекличку. Он громогласно потребовал препроводить его к палатке маршала Конана, и тогда один из людей Троцеро повел кобылу в центр лагеря.

— Что-то неладно, — шепнул Троцеро жрецу Декситею, не сводя глаз с аргосского герольда.

Сухощавый, лысоватый служитель Митры перебирал четки.

— Нам уже нужно привыкать к бедам, мой господин, — молвил он. — И ты знаешь, — впереди нас ждут беды много больше этой.

— Ты говоришь о Нумедидесе? — спросил князь, криво усмехнувшись. — К этому мы готовы, мой добрый друг. Я говорю о сложностях с королем Аргоса. Я чувствую, что из-за того, что Мило предоставил мне возможность собирать здесь людей, он теперь не в ладах со многими из тех влиятельных чужеземцев, что осели в столице. Похоже, Его Величество уже начинает раскаиваться, что предоставил нам удобное место для лагеря.

— Да, — подал голос Публий, — коренастый казначей уже успел присоединиться к беседе. — Я не сомневаюсь в том, что таверны и закоулки Мессантии давно кишат шпионами из Тарантии. Нумедидес ловко заставит короля Аргоса убедиться в том, что ему теперь не стоит поддерживать нас.

— Король был бы глупцом, если бы пошел на это, — размышлял вслух Троцеро, — наше войско здесь и готово броситься в бой.

Публий пожал плечами:

— До сих пор владыка Мессантии был нашим другом. Но короли вероломны по своей природе, и даже самые благородные из них руководствуются внешними обстоятельствами. Поглядим, посмотрим... Интересно, какие дурные вести принес этот надменный герольд?

Публий и Троцеро удалились к своим обязанностям, оставив Декситея, отрешенно перебиравшего молитвенные четки. Говоря о грядущих бедах, он думал не только о предстоящей битве. Зловещее предчувствие томило его.

Прошлой ночью привиделся ему тревожный сон. Бог Митра часто посылал своим верным служителям прозрение будущего в сновидениях, и теперь Декситей гадал, не был ли его сон пророческим.

Ему снился бой, маршал Конан, бьющийся с врагами, зовущий своих воинов вперед, разящий мечом направо и налево. Но за спиной великана-киммерийца пряталось смутное, едва уловимое НЕЧТО. Сознание, скованное дремотой, не могло определить, чем было это таящееся; видны были только кошачьи глаза, изумрудным огнем горевшие из-под капюшона. Тень эта неизменно стояла у Конана за спиной — там, где он был неприкрыт, там, откуда он не ждал удара.

Поднявшееся солнце уже согрело прохладный весенний воздух, но Декситея била дрожь. Он не любил подобные сны, — они, словно мелкие камушки, падали в глубокий колодец его безмятежного спокойствия. Кроме того, ни у кого в лагере мятежников не было таких сверкающих, изумрудных глаз, — иначе он уже давно приметил бы их необычность.

* * *

Вздымая пыль, герольд поскакал в Мессантию, — посланец известил вождей восстания о решениях городского совета.

Великан-киммериец, стоя в своей палатке, — слуги одевали его для утренних упражнений с оружием, — едва сдерживал ярость. Когда собрались Просперо, Троцеро, Декситей, Публий и другие, он заговорил резко, цедя слова сквозь зубы:

— Одним словом, друзья, Его Величеству угодно, чтобы мы ушли на север, в степи, на расстояние девяти лиг от Мессантии, по меньшей мере. По мнению короля Мило, наша близость к его столице подвергает опасности как город, так и наше дело. Наши ратники, по его словам, в последнее время развлекаются слишком шумно, буянят, нарушая, тем самым, покой короля и причиняя немало хлопот страже.

— Этого я и боялся, — вздохнул Декситей. — Наши воины стали слишком охочи до кубка вина и ночных забав в постелях красавиц. Вообще говоря, наивно было бы ожидать, что ратники — в особенности те, что собрались у нас в лагере, — будут вести себя, словно благонравные монахи.

— Верно, — промолвил Троцеро. — К счастью, мы готовы покинуть город прямо сейчас. Когда мы должны выступить, Командор?

Конан резким движением застегнул свою перевязь. Синие глаза его по-львиному сверкали из-под черных прядей, ровно спадающих на лоб.

— Он дал нам десять дней на сборы, — бросил он, — но я бы выступил прямо сейчас. В Мессантии слишком много глаз и ушей, чтобы я мог быть спокоен, и у многих наших солдат слишком длинные языки, которые очень легко развязать за чаркой вина. Девять миль или девяносто — все равно, только бы уйти из этого шпионского гнезда.

Так что, давайте оставим этот город, друзья. Отмените все отпуска и вытащите людей из кабаков, — силой, если нужно. Сегодня ночью я возьму с собой отряд разведчиков и поеду вперед, чтобы осмотреть дорогу и выбрать новое место для лагеря. В мое отсутствие командовать войском будешь ты, Троцеро.

Они вскинули вверх оружие в знак прощания, и Конан удалился. За оставшиеся полдня люди были собраны, провиант подготовлен, снаряжение погружено на телеги. Наутро, не успело солнце коснуться золотых шпилей Мессантии своими лучезарными копьями, палатки были убраны и отряды построены для перехода. Призраки туманов еще витали в ложбинах, а войско было уже в пути — рыцари и йомены, лучники и копейщики; впереди, сзади и по обе стороны шли разведчики и дозорные.

Конан с отрядом пуантенских конников двигался на север — туда, где землю скрывала мгла. Этот дикий воин не особенно доверял дружбе короля Мило. Короли делают то, в чем их убеждают; и, может статься, шпионы Нумедидеса уже убедили владыку Аргоса вступить в союз с правителем Аквилонии, не полагаясь на непредсказуемую судьбу бунтовщиков. Безусловно, Аргос знал, что если восстание обречено на провал, то месть Аквилонии будет скорой и сокрушительной. И если король замыслил разделаться с ними, то лучше всего напасть на войско во время перехода, когда люди измотаны, разрознены и отягощены своим снаряжением.

* * *

И вот Львы двинулись на север. Отряд за отрядом шло полуобученное войско по пыльной дороге, переправлялось через реки, переваливало через Дидимейские холмы. Никто не нападал на них, никто не беспокоил, никто не таился в засаде. Может быть, подозрения Конана по отношению к королю Мило были беспочвенны; может быть, войско было слишком сильным, чтобы аргосцы отважились напасть на него. Могло быть и так, что король выжидал благоприятный момент, чтобы обрушиться на мятежников. Был он другом или тайным врагом, — Конан радовался своей осторожности.

Когда его войска благополучно прошли дневной переход, Конан, приехавший оттуда, где он выбрал новое место для лагеря, позволил себе немного отдохнуть. Теперь они были вне предела досягаемости шпионов, наводнявших кривые улочки Мессантии. Его разведчики и дозорные разъезжали по окрестностям; если в деревнях мятежники встречали недружелюбные взгляды, Конан лично следил за тем, чтобы разведчики обратили внимание на их обладателей. Ничего не было обнаружено.

Великан-киммериец доверял немногим и никому не доверял слепо. Долгие годы войны, долгие годы, проведенные «вне закона», обострили его кошачью чувствительность, его осторожность. Тем не менее он знал этих людей, которые шли за ним, его дело было их делом. И поэтому ему никогда не пришло бы в голову, что шпионы могут уже быть и в его лагере, а недоброжелатель — таиться за его спиной.

Два дня спустя мятежники перешли вброд реку Астар в Ипсонии и вышли на Паллосскую равнину. На севере высились Рабирийские горы, их розоватые зубчатые пики, точно великаны, шагали в закат. Лагерь был устроен там, где начиналась равнина, на низком, пологом холме; окопанный рвом и укрепленный валом, он представлял собой неплохое укрытие. Пока из Мессантии и окрестных деревень поступало продовольствие, ратники могли упражняться здесь в воинском искусстве, — перед тем как переправиться через Алиману и войти в Пуантен, южную провинцию Аквилонии.

На следующий день воины взяли в руки лопаты, кирки и мотыги и, недовольно ворча, принялись возводить вокруг лагеря защитный вал. Отряд конников выехал назад, чтобы встретить отставший продовольственный обоз и сопровождать его на пути в лагерь.

Ночью, во время второй стражи, из темной палатки Конана выскользнула гибкая тень. Все кругом было залито лунным светом. Длинный, до пят, шерстяной плащ цвета янтаря скрывал ее очертания. Тень подошла к другой тени, прятавшейся за соседней палаткой.

Они обменялись приглушенным вОзгласом приветствия. Затем тонкие, все в кольцах, нежные пальчики нашли грубую, черную от работы ладонь и вложили в нее клочок пергамента.

— Тут на карте я отметила проходы, которыми мятежники пойдут в Аквилонию, — голос женщины был мягок, вкрадчив — точно кошка мурлыкала. — И расстановку отрядов.

— Я все передам, — прошептал ее собеседник. — Хозяин позаботится о том, чтобы это попало к Прокасу. Ты хорошо поработала, леди Альсина.

— Это еще не все, Кесадо, — проговорила женщина. — Нельзя, чтобы нас видели вместе.

Зингаранец кивнул и скрылся во мраке. Танцовщица откинула капюшон, серебристый лунный свет упал на ее лицо. Могучие руки Конана-киммерийца совсем недавно выпустили ее тело из страстных объятий, но черты ее хранили печать ледяного спокойствия. Бледное, правильной формы лицо напоминало маску, высеченную из желтоватой слоновой кости; изумрудные глаза, бездонные и холодные, были полны злобы, презрения и насмешки.

* * *

Этой ночью, когда все войско мятежников спало посреди Паллосской равнины, окруженной полукольцом Рабирийских гор, из лагеря исчез один новобранец. Его отсутствие было замечено только на утренней перекличке. Троцеро решил, что этому не стоит придавать значения. Дезертир, зингаранец по имени Кесадо, был известен как лодырь, вечно притворявшийся больным, чтобы увильнуть от работы, и войско немного потеряло в его лице.

Кесадо хорошо притворялся. На самом деле он был кем угодно, но только не лодырем. Искусный шпион, он всегда был начеку, смотрел, слушал, писал краткие, но точные донесения и ловко скрывал это под маской бездельника. И этой ночью, когда весь лагерь был погружен в сон, он увел с выгона коня и, обойдя сторожевые посты, покинул лагерь. Теперь он уже скакал на север, неутомимо преодолевая лигу за лигой.

Десять дней спустя, весь запыленный, забрызганный грязью, еле держась в седле от усталости, Кесадо доскакал до главных ворот Тарантии. На груди его была секретная метка — условный знак звезды, — пароль, по которому Кесадо немедленно провели к Вибию Лат-ро, канцлеру Нумедидеса.

Глава шпионов, нахмурившись, склонился над доставленной Кесадо картой — той самой, которую под покровом ночи передала Альсина.

— Почему ты привез ее сам? — сталь звучала в голосе Вибия Латро. — Ты ведь знаешь, что ты должен быть там, в лагере мятежников.

Зингаранец пожал плечами:

— Не было никакой возможности послать ее с почтовым голубем, мой господин. Когда я присоединился к шайке бунтовщиков, мне пришлось оставить всех моих птиц в Мессантии, поручив их заменившему меня Фадию Котианцу.

Взгляд Вибия Латро был по-прежнему холоден.

— Почему же в таком случае ты не передал карту Фадию, который мог переслать ее сюда обычным способом? Ты должен был оставаться в гнезде изменников, чтобы знать, что там творится. Я рассчитывал, что твой кинжал будет торчать в спине Конана.

Кесадо беспомощно развел руками.

— Когда госпожа Альсина срисовала эту карту, войско было уже в трех днях пути от Мессантии. Едва ли мне удалось бы испросить шестидневный отпуск, чтобы побывать там и вернуться, не возбудив подозрений. Если бы я ушел, как дезертир, меня искали бы в Аргосе, могли найти и подвергнуть допросу. Покинув лагерь без разрешения, я уже не мог вернуться обратно. И, кроме того, голуби иногда теряют дорогу, попадают в когти соколов и диких кошек, их убивают охотники. Я подумал, что будет лучше, если я сам доставлю такое важное донесение.

Канцлер скривился и хмыкнул:

— Что же ты не доставил его прямо маршалу Прокасу?

Холодные мурашки поползли по спине Кесадо, на землистом лбу и заросших щетиной щеках выступила испарина. Тому, кто вызывал неудовольствие Вибия Латро, это не так-то легко сходило с рук.

— Маршал П-прокас не знает меня, — голос шпиона звучал жалобно. — Тайная метка у меня на груди ничего не говорит ему. Только ты один, мой господин, держишь в своих руках все пути, которые связывают разведку с военным командованием.

Узкая улыбка скользнула по непроницаемому лицу его собеседника.

— Это верно, — произнес он. — Ты поступил так, как должен был поступить в сложившихся обстоятельствах. Если бы Альсина добыла карту до того, как мятежники вышли из Мессантии на север, я был бы полностью доволен.

— Мне сдается, что вожди мятежников окончательно определили свой маршрут только в ту ночь, когда я покинул лагерь, — сказал Кесадо. Он не был точно в этом уверен, но звучало это убедительно.

Вибий Латро отпустил шпиона и призвал к себе секретаря. Изучив карту, он продиктовал два коротких донесения — одно маршалу Амулию Прокасу и другое, в точности повторяющее первое, для короля. Пока секретарь перерисовывал весьма приблизительный план Альсины, Латро вызвал пажа и вручил ему обе бумаги.

— Отнеси это к королевскому секретарю, — велел канцлер, — и попроси, чтобы Его Величество соизволил отметить это донесение своею печатью. Затем, если на то не будет возражений, поезжай с ним в Пуантен, к Амулию Прокасу. Вот тебе пропуск в королевские конюшни. Выбери самого лучшего коня и меняй лошадей в каждой почтовой гостинице.

* * *

Донесение не дошло до королевского секретаря. Вместо этого оно было доставлено в высохшие, темные руки Туландры Ту. Доставил донесение его кхитайский слуга, Хсяо. Прочитав послание и изучив карту у свечи из трупного сала, колдун холодно улыбнулся и одобрительно кивнул кхитайцу.

— Все получилось, как ты и говорил, хозяин, — произнес Хсяо. — Я сказал пажу, что Его Величество занят в своем кабинете беседой с тобой и писец при нем, и тогда он передал свитки мне.

— Ты молодец, любезный Хсяо, — проговорил Туландра Ту. — Принеси мне воск, я сам их запечатаю. Нет нужды по таким пустякам отрывать короля от милых его сердцу развлечений.

Колдун отпер ларец, вынул перстень, в точности такой же, как королевский, скатал вместе карту и донесение и зажег от большой свечи тонкую свечку. Поднеся воск к пламени, он капнул им на край свитка. Затем Туландра приложил к застывающему воску свой перстень и вручил свиток кхитайцу. Печать в точности повторяла королевскую.

— Передай это посланцу Латро и скажи — Его Величество желает, чтобы это было доставлено маршалу Прокасу как можно скорее. И напиши от моего имени Аскалаяте, князю Тунскому, он сейчас командует Четвертым Тауранским полком в Палайе. Мне нужно, чтобы он прибыл сюда.

— О всемогущие боги! — прошептал Хсяо.

Туландра Ту резко взглянул на слугу.

— Что такое?

— Мне, недостойному, известно, — нерешительно начал Хсяо, — что ты и маршал Прокас не всегда ладите друг с другом. Дозволь спросить тебя, — неужели ты изволишь желать, чтобы именно он подавил мятеж варваров?

Тонкая улыбка появилась на губах Туландры Ту. Хсяо знал, что колдун и маршал отчаянно соперничали друг с другом за милость короля и Хсяо был единственным в мире, кому колдун доверял. Туландра тихо произнес:

— Пока — да. Оставаясь на юге, далеко от Тарантии, Прокас не сможет угрожать моему положению здесь. Мне придется позволить ему одержать еще одну военную победу, — их у него много, — потому что никто из нас не жаждет увидеть Конана под стенами Тарантии. Прокас стоит на той дороге, которой мятежники пойдут к столице. Он должен подавить бунт и подавит его, это ясно, но я сделаю так, что это будет моя заслуга. И потом, победа победой, но какая-нибудь трагическая случайность может неожиданно лишить нас нашего маршала, — он может даже не успеть с триумфом вернуться в Тарантию. А теперь — нет.

Хсяо низко поклонился и вышел. Туландра Ту отпер шкатулку черного дерева и положил в нее копии донесения и карты.

* * *

Троцеро озадаченно смотрел на своего маршала, который, словно тигр в тесной клетке, метался по палатке, глаза его сверкали яростью.

— Что с тобой, маршал Конан? — спросил он. — Раньше я думал, что тебе не хватает женщины, но после того, как ты привез с собой эту танцовщицу, мое объяснение стоит меньше дырявого бурдюка. Что же беспокоит тебя?

Конан вдруг остановился и подошел к раскладному походному столику. Угрюмо глядя перед собой, налил кубок вина.

— Я не могу сказать, что это такое. Не знаю. Но что-то мне тревожно последнее время, как-то не по себе, я вздрагиваю от каждой тени.

Внезапно он осекся и бросил настороженный взгляд в угол палатки. Потом натянуто рассмеялся и откинулся на спинку скамьи.

— Дьявол, я чувствую себя, как сука в горящем доме. Понятия не имею, что меня гложет, оно не дает мне покоя. Иногда, когда мы собираемся на совет, я почти готов поверить, что ночные тени слушают наши разговоры.

— Порой и тени имеют уши, — сказал Троцеро. — И глаза тоже.

Конан передернул плечами.

— Я знаю, что здесь никого, кроме нас с тобой, нет, — только ты и я, да еще она, спит, да еще двое моих слуг, которые чистят мне кольчугу, и часовые около палатки, — пробормотал он. — И все равно я чувствую, что есть что-то еще, оно слушает нас.

Троцеро сделался серьезным. Дурное предчувствие зашевелилось в нем. Он уже научился доверять примитивной интуиции киммерийца и знал, что тот чувствует много острее, чем люди цивилизованные, такие, как он сам.

Но и Троцеро был не лишен интуиции; и интуиция отталкивала его от гибкой танцовщицы, которую Конан привез в лагерь, как свою верную подругу, интуиция кричала, что ей доверять нельзя. Что-то в ней настораживало Троцеро, хотя пока он не мог определить, что именно. Она была определенно красива, — даже слишком красива для плясуньи, имевшей дело с пьяными стражниками в портовой таверне Мессантии. Кроме того, она казалась ему слишком тихой и замкнутой. Троцеро всегда располагал женщин к доверию, но, когда он попытался вытащить что-нибудь из Альсины, его попытка не увенчалась успехом. Она отвечала на все его вопросы вполне вежливо, но совершенно не по существу и оставила его в таком неведении, в каком он и находился.

Троцеро пожал плечами, тоже налил себе вина и мысленно послал все эти тревоги в Преисподнюю к Митре.

— Тебя угнетает бездействие, Конан, — проговорил он. — Когда мы выступим в поход, когда Знамя Львов будет реять над нашими головами, ты снова станешь таким, какой ты есть. Там уже не будет никаких подслушивающих теней!

— Да, пожалуй, — пробормотал Конан.

В словах Троцеро была доля истины. Если бы Конан имел перед собой противника из плоти и крови, а в руке — стальной клинок, — он бесстрашно ринулся бы в бой. Видимая опасность, какой бы она ни была, не страшила киммерийца. Но теперь, когда вокруг были неуловимые тени, призрачные враги, он чувствовал, как первобытные суеверия диких предков поднимаются в его крови.

В глубине палатки, отгороженная пологом, тихо улыбалась Альсина. Она по-кошачьи жмурилась, тонкими пальцами поглаживая странный амулет, висящий на тонкой цепочке. Только одна вещь во всем мире могла составить ему пару.

* * *

Далеко на севере, за степями, за горами, за рекой Алиманой, на железном троне восседал Туландра Ту. На коленях его лежал не до конца развернутый свиток, испещренный астрологическими символами и диаграммами. Прямо перед ним, на подставке, стояло овальное зеркало из черного вулканического камня. От края магического зеркала был полукругом отколот кусок, и это обсидиановое полукружие, связанное с зеркалом сокровенными узами тайной силы, покоилось теперь меж округлых грудей танцовщицы Альсины.

Внимательно изучая рукопись, колдун время от времени поднимал голову и бросал взгляд на небольшие водяные часы из золота и хрусталя, стоящие перед зеркалом. Это редкое устройство издавало тихие, чуть слышные звуки — кап, кап.

Когда серебряный колокольчик часов отзвонил час, Туландра Ту отложил свиток.

Он простер руку к зеркалу, — скрюченные пальцы напоминали когти, — и прошептал странное заклинание на неизвестном языке. Устремив взгляд в глубины зеркала, он слился — душой и сознанием — с Альсиной; и в тот момент, когда двое стали единым целым, — а момент этот был определен согласно особым признакам расположения небесных тел, — колдун обрел волшебную способность, находясь в Тарантии, видеть все, что видела Альсина, и слышать все, что она говорила.

Воистину, чародею не было нужды в шпионах Вибия Латро. И воистину, обостренная чувствительность Конана не подвела его — даже тени в его палатке имели глаза и уши.

 IV. Кровавая стрела

Каждое утро, с первыми лучами солнца, медные горны будили людей, выводили их на необъятные пространства Паллосской равнины для многочасовых учений и на закате распускали на отдых, тем не менее войско росло. Новобранцы приносили из Мессантии новости и слухи. В один из вечеров вожди восстания собрались в палатке Конана, чтобы разделить трапезу. К тому времени луна уже превратилась из серебряной монеты в узкий стальной серп. Завершив глотком дурного пива грубый походный ужин, вожди войска начали свой совет.

— Похоже, день ото дня король Мило беспокоится все больше и больше, — молвил Троцеро.

— Да уж, ему мало удовольствия от того, что на его землях стоит такое большое, вооруженное войско, не подчиняющееся ему, — кивнул Публий. — Похоже, он боится, как бы мы не обратили свои мечи на него — как на добычу более легкую, чем аквилонский тиран.

Декситей, жрец Митры, улыбнулся:

— Короли — недоверчивый народ, особенно те, которые боятся потерять свою корону. Король Мило — такой, как все.

— Уж не думаешь ли ты, что он попытается напасть на нас сзади? — резко бросил Конан.

Одетый в черную хламиду жрец предостерегающе поднял руку:

— Кто знает? Даже я, кого священные знания наделили способностью читать в сердцах людей, не рискну гадать, какие сокровенные планы таятся в голове короля Мило. Но вот мой совет — нам нужно переправиться через Алиману, и как можно скорее.

— Войско готово, — сказал Просперо. — Люди полностью обучены и могут хоть сейчас идти в бой. Чем скорее они побывают в настоящей битве, тем лучше, — бездействие ослабляет их боевой дух.

Конан мрачно кивнул головой. Он на собственном опыте знал — когда хорошо обученное войско пребывает в бездействии, то зачастую оно, движимое гордыней и воинственным духом, что его начальники так старательно пестовали в нем, распадается на враждующие между собой группировки.

— Я согласен с тобой, Просперо, — произнес киммериец. — Но выходить слишком рано — не менее опасно. Вне сомнения, Прокас, сидя в Аквилонии, располагает шпионами, которые уже донесли ему, что мы стоит лагерем в горах Северного Аргоса. А он, к сожалению, достаточно умен, чтобы догадаться о наших планах переправиться через Алиману и войти в Пуантен — именно в ту провинцию, которую Аквилония так и не сумела до конца подчинить себе. Все, что ему нужно будет сделать, — это поставить заградительные отряды у каждого брода и держать свой Приграничный Легион наготове, чтобы послать его к любой опасной переправе.

Троцеро провел рукой по седеющим волосам.

— Весь Пуантен пойдет за нами; но пока что мои сторонники держат язык за зубами, чтобы ни одно слово не достигло бдительных ушей Прокаса раньше срока, — уверенно произнес он.

Остальные обменялись многозначительными взглядами, в которых сомнение боролось с надеждой. Несколько дней назад лагерь покинули гонцы мятежников, переодетые купцами, странствующими торговцами и бродячими лудильщиками. Их задачей было проникнуть в Пуантен и склонить вассалов и приверженцев князя Троцеро к отвлекающим внимание вылазкам и набегам. Это должно было внести смятение в ряды сторонников короля и вынудить их бесплодно тратить силы на тщетные поиски летучих отрядов. Как только лазутчики достигнут своей цели, войско мятежников получит условный сигнал выходить. Этим сигналом станет окрашенная кровью пуантенская стрела. День проходил за днем, неопределенность до предела натягивала струны нервов. Ожидание мучило.

Просперо сказал:

— Меня не очень тревожит восстание в Пуантене — в нем можно быть уверенным, — если вообще в этом мире случайностей можно быть в чем-то уверенным. Гораздо больше меня беспокоит помощь, обещанная нам северными баронами. Если к девятому дню этого месяца мы не будем в Куларио, они могут отвести свои войска, их насторожит задержка.

Конан тяжело вздохнул и осушил свой кубок. Северные властители, горячо ненавидевшие Нумедидеса, поклялись помогать мятежникам, но если печать злого рока обречет восстание на провал, они не признаются в том, что сочувствовали ему. Если Львиное Знамя будет повержено в битве при Алимане или же бунт в Пуантене будет задушен в зародыше, то эти своевольные вассалы не будут связаны никакими обещаниями.

Осторожность баронов была вполне понятна; но неуверенность острыми шпорами терзала вождей восстания. Если они задержатся на Паллосской равнине в ожидании тайного сигнала из Пуантена, то смогут ли они поспеть в Куларио к сроку? Несмотря на то что своевольная варварская природа понуждала Конана к решительным действиям, он настаивал на необходимости терпеливого выжидания сигнала из Пуантена. Но его товарищи пребывали в неуверенности или предлагали иные планы.

Была уже глубокая ночь, но вожди восстания так и не пришли к согласию. Просперо предлагал разбить войско на три части и бросить их одновременно на три лучшие переправы: у Мевано, у Ногары и у Тунаиса.

Конан покачал головой:

— Этого Прокас и ожидает.

— В таком случае что же нам делать? — Просперо нахмурился.

Конан развернул карту и указал на среднюю Ногарскую переправу. Указательный палец его был обезображен шрамом.

— Ложная атака. Мы пошлем сюда всего лишь два-три отряда. Тебе известно, как можно ввести врага в заблуждение, чтобы он думал, что нас больше, чем на самом деле. Лишние палатки, лишние костры. Отряды будут маршировать на виду у врага, потом скрываться в лесу и проходить по полю снова и снова. Мы поставим на берегу пару баллист, их дротики причинят вражеским часовым немало неприятностей. Прокас решит, что нужно спешно направить войско к Ногарской переправе. Командовать ногарскими отрядами будешь ты, Просперо, — добавил Конан.

Юноша, узнав, что ему не придется участвовать в главном сражении, запротестовал, но Конан отверг все возражения:

— Троцеро, ты и я, разделив войско пополам, двинемся к Мевано и Тунаису. Если повезет, мы зажмем Прокаса в клещи.

— Возможно, ты и прав, — пробормотал Троцеро. — Если к тому же в Пуантене, в тылу Прокаса, начнется восстание...

— Да будут боги благосклонны к твоему плану, Командор, — сказал Публий, утирая пот со лба. — Иначе все пропало.

— Ах ты брюзга! — воскликнул Троцеро. — На войне все зависит от случая, а нам, кроме тебя, терять нечего. Ждет нас победа или поражение, — нам нужно стоять вместе.

— Конечно, даже у подножия виселицы, — проворчал Публий.

В глубине палатки Конана, за пологом, на ложе из шкур возлежала его любовница. Ее гибкое тело мерцало в слабом свете одинокой свечи, язычки пламени отражались в изумрудных глазах и мутных глубинах обсидианового амулета, что покоился в благоухающей ложбинке меж двух грудей. Она улыбалась, жмурясь по-кошачьи.

* * *

Рано утром Троцеро разбудил часовой. Солнце еще не взошло. Князь зевнул, потянулся, поморгал глазами и раздраженно сбросил с плеча теребившую его руку часового.

— Довольно! — резко сказал он. — Я уже не сплю, болван, хотя вроде бы еще не слишком-то светло, чтобы проводить утреннюю перекличку.

Он осекся, увидев то, что протягивал ему часовой. То была пуантенская стрела, вся от наконечника до оперения окрашенная кровью.

— Как это попало сюда? — спросил он. — Когда?

— Только что прискакал гонец с севера, господин, — ответил часовой.

— Моих слуг сюда! Бей тревогу, а стрелу неси прямо к маршалу Конану! — приказал Троцеро, вскакивая с постели.

Часовой поклонился и выбежал из палатки. Вскоре появились двое слуг и принялись одевать князя, торопливо застегивая ремни и пряжки доспехов.

— Наконец, наконец-то, слава Митре, слава Иштар, слава Крому Киммерийскому! — кричал Троцеро. — Эй, Минестер! Собери на совет моих сотников! А ты, приятель, скажи-ка — что моя Черная Леди — накормлена, вычищена? Пусть ее оседлают, да поживей! Мне неохота искупаться в холодных водах Алиманы!

Солнце не успело еще окрасить алым лесистые хребты Рабирийских гор, а палатки были уже убраны, телеги нагружены, часовые сняты. Когда ясный день прогнал прочь сырые утренние туманы, войско уже находилось в пути. Оно шло тремя длинными колоннами, держа путь к Саксульскому перевалу и оттуда — в Аквилонию, на войну. Земля под ногами была неровной, дорога вилась. По обе стороны маячили голые бесплодные холмы, высились зубчатые скалы. То были подножия гор Рабира, тянувшиеся на запад, следуя за величавой поступью самих гор.

Дорога шла то в гору,\' то под гору, и ратники неутомимо шагали по ней, лига за лигой. Беспощадно палило солнце. Когда дорога шла в гору, люди, облепив телеги, точно муравьи, изо всех сил толкали, тянули, катили их вверх. Достигнув гребня холма, каждый десятник наматывал на одно из колес длинную цепь, — колесо, таким образом, тормозило телегу, когда та катилась вниз. Войско поднимало тучи пыли, клубившейся в прозрачном горном воздухе.