— Надо же! Конан! Вот так чудеса!

Удивленный, Конан обернулся и поглядел на Лемпариуса. Этого мига было довольно, чтобы увидеть, как сенатор поднимает мешок с золотом, брошенный киммерийцем, и запускает им в голову вора.

Все окутала тьма.

 Глава двенадцатая

Киммериец медленно выплывал из глубины пульсирующего красного тумана. Чем реже становился туман, тем больше прояснялось у него в голове. Когда Конан открыл глаза, он уже полностью пришел в сознание. Он лежал в полной темноте. Воздух был затхлый, и пахло здесь омерзительно. Как он попал сюда? Затем всплыло воспоминание, и он живо увидел Лемпариуса, метнувшего в него мешок с золотом.

Конан сделал попытку приподняться. Голова у него раскалывалась, однако ему удалось сесть. На руке он обнаружил небольшой разрез, не очень опасный. И немного побаливала нога. Он осторожно соскользнул с жесткой лавки, на которой сидел, и босиком встал на холодный пол. Меч и большая часть его одежды пропали. Ему оставили только набедренную повязку и пояс с кожаным кошельком. Конан засунул пальцы в кошель. Пусто… нет, погоди, вот что-то… Камень, который закатился в складку. Он вынул камень и поднес его к лицу. В темноте не было ни единого лучика света, однако по форме камня Конан определил, что держит в руке один из тех изумрудов, что приберег для себя. Обыскивая его перед тем, как бросить в этот мерзкий подвал, они проглядели камень.

Конан спрятал камень обратно и закрыл кошель. Если ему удастся удрать, изумруд придется очень кстати. Но пока он здесь, ему куда больше пригодились бы меч, кинжал и сведения о расположении комнат.

Исследование помещения, в котором он находился, заняло лишь несколько минут. Оно было квадратным. Длина каждой из стен не превышала шести локтей. С одной стороны имелась массивная деревянная дверь, обитая железными прутьями, немного ржавыми, и, как он подозревал, надежно запертая. Конан не обнаружил шарниров. Стало быть, дверь открывается наружу. Он уперся босыми ногами в сырые каменные плиты пола, а руками в дерево и изо всех сил налег на дверь.

Эта дверь могла бы с большим успехом изображать из себя, например, скалу. Она не сдвинулась ни на волос. Он отступил назад, так что теперь мог коснуться дерева лишь кончиками пальцев. Потом собрался с силами и прыгнул, наваливаясь на дверь всей мощью своих плеч. Тщетно.

Конан глубоко вздохнул и сжал кулаки. Он и в самом деле попался! Ему очень хотелось поколотить дверь кулаками и вволю побушевать, но он обуздал свою ярость. Такое поведение было бы ребяческим и привело бы к пустой трате сил.

Вместо этого киммериец отступил назад к лавке, на которой он очнулся. Теперь он без труда передвигался в комнате. Он прислонился спиной к стене и начал ждать.

* * *

Прошло немногим более часа. В коридоре послышались звучные шаги. Дверь раскрылась. Конан остался на месте и только зажмурился от неожиданно яркого света факелов. Он видел по меньшей мере дюжину факелов, которые несли такое же количество хорошо вооруженных людей. Любая попытка раскидать их голыми руками была бы самоубийством.

В камеру вошел сенатор Лемпариус.

— Так, — произнес он, — ты наконец очнулся. Хорошо. Я уж было думал, что влепил тебе слишком крепко. Хотя это почти не имеет значения, потому что ты нужен мне вовсе не ради твоих мозгов, Конан — Черт — Знает — Откуда. — Лемпариус улыбнулся. — Ну не странная ли штука — жизнь? Я так старался разыскать тебя, но ты ускользал, словно кокетливая девица. И вот ты сам по доброй воле являешься ко мне в дом. Разве это не удивительно?

Конан промолчал.

— О, боги мои! Я и не надеялся, что отбил тебе голос.

Конан сверкнул глазами.

— Так значит, это ты натравил на меня шайку головорезов во время бури?

— Разумеется. — Лемпариус уверенно улыбался.

— Тебе нужно получше присматривать себе людей — те были просто плохо подобранные идиоты.

— Сейчас это уже неважно, раз ты здесь, в моей власти. Важно только то, что я достиг своей цели, варвар.

Конан кивнул. Это было справедливо. Но он еще дышал, и руки-ноги были еще целы. Он не умер еще, черт возьми!

— Ты, несомненно, хотел бы знать, с какой это радости мне вдруг понадобилось твое общество. — Лемпариус взвел брови.

— Вовсе нет. — Он не доставит удовольствия этому насмешнику, обнаруживая свое любопытство.

Улыбка сенатора слегка потускнела.

— Нет? Так ты не хочешь знать свою будущую судьбу, Конан из Варварии? Тебе не интересно послушать, как ты проведешь последние часы своей жизни?

Полуприкрыв глаза, Конан оценивал расстояние между собой и сенатором. Возможно, он успеет добраться до Лемпариуса, прежде чем эта храбрая когорта заколет его. Но сенатор дьявольски быстр. Если ему удастся заманить Лемпариуса хотя бы на шаг поближе, шансы на удачу возрастут, Конан сказал:

— Я знаю одно: вонь в моей камере стала в десять раз противней с тех пор, как ты, пес, сюда явился. Может быть, потому, что ты жрешь дерьмо?

Лемпариус больше не улыбался, и взгляд его стал мрачен. Он уже хотел подойти к Конану. Киммериец слегка передвинулся на скамье, чтобы ловчее прыгнуть.

Но Лемпариус остановился и снова хмыкнул.

«Могла бы она вспомнить о Принципе, если бы она его ненавидела? — размышлял Фабер. — В наше время ненависть намного сильнее, чем любовь. Так и надо написать сценарий. Какой можно снять фильм, когда не только Елена, но и многие другие опрошенные свидетели покушения еще живы!»

— Ха, но я еще не слаб мозгами, чтобы купиться на такой дешевый трюк! Тебе придется придумать что-нибудь другое. Смотри сюда, варвар!

Лемпариус поднял руку. Один из его спутников вышел вперед и встал рядом с сенатором. У этого человека был арбалет, и болт с крюком на конце был направлен прямо в сердце Конана. Лемпариус сделал второй знак. Еще один человек, вооруженный так же, как и первый, встал рядом. Постепенно тут станет очень тесно, подумал Конан.

— Теперь я понимаю, почему господин Конович так долго колебался, прежде чем назвать ее, — сказала очень серьезно Мира по-немецки. — Он сказал: она живет в полном уединении… Визит может быть ей неприятен. Видимо, господин Конович знал, что она не может уже помнить Принципа и эту большую любовь, даже чуть-чуть… — Мира смотрела в пол. — Она не хочет доставлять нам неприятности или устраивать театр. Она на самом деле не может нам помочь даже при самом большом желании.

— Далиус, он стоит слева, мастер стрельбы из арбалета, лучший во всей Коринфии. Может с десяти шагов пригвоздить к стене голову. На этом расстоянии мне достаточно произнести словечко «правый» или «левый», чтобы указать, какой из двух глаз пробить, если потребуется пригвоздить к стене твою голову.

— О’кей, — сказал Сиодмэк, как всегда торопясь. — О’кей. Then let’s get the hall away from here. It’s too goddamn’ hot to stand around and talk shit.[18]

Лемпариус помолчал несколько секунд, чтобы дать Конану возможность понять его правильно. Потом кивнул на второго стрелка:

Мира снова заговорила с Еленой. Она, наверное, извинялась за причиненное беспокойство, а маленькая полная женщина с беззубым ртом, конечно же, уверяла ее, что это пустяки. Потом она побежала в дом.

— Карлинос пришел ко мне из Бритунии, где он был лучшим в своем деле. Хотя он не столь же меток, сколь Далиус, но вполне может с ним сравниться. Второй твой глаз будет пробит прежде, чем первый болт скроется в стене.

— Что дальше? — спросил Фабер.

Конан развязно откинулся на лавке и вполголоса рассмеялся.

— Мы должны минутку подождать.

Елена вернулась. Она принесла большую корзину с блестящей красной вишней и подала ее Мире через забор.

Было совершенно очевидно, что Лемпариус хотел заполучить его живым при любых обстоятельствах. Конан ничего не знал о планах этого человека, но он был уверен в том, что смерть варвара в расчеты сенатора не входит. Во всяком случае, пока не входит.

— Она сказала, что это для меня. И пусть Бог будет с нами на всех наших путях.

Позади стрелков послышался женский голос:

— И на всех ваших путях тоже, — сказал Фабер. Мира перевела это Елене.

— Вот он!

Они пожали ей руку, пес снова залаял, куры закудахтали. Когда они отъезжали, старая женщина долго махала им вслед, и они махали ей в ответ, пока Фабер не въехал на кучу песка на полевой дороге, после чего Елена со своими животными и ее дом исчезли в облаке пыли, словно сработала диафрагма при съемке.

Вместе с голосом в камеру ворвался аромат экзотической косметики. Запах и голос вызвали в памяти Конана воспоминание, и он сразу сообразил, где впервые слышал их: в харчевне! Это была та женщина, что наводила на него чары. Во имя Крома! Что здесь происходит, в конце концов?

Некоторое время они ехали молча. Ветер, продувающий машину, стал еще горячее.

Услышав женский голос, Лемпариус слегка отклонился в сторону, и Конан мгновенно увидел свой шанс, который заключался в том, что арбалетчики не станут стрелять без прямого приказания. Киммериец рванулся вперед. У него было мало надежды придушить Лемпариуса до того, как его добьют стражники, но радость врезать ему от души искупала все опасности, сопряженные с такой попыткой. Изо всех сил Конан лягнул его между ног. Сенатор побелел и застонал. Это киммериец еще успел заметить. Потом он снова погрузился в клубы красного тумана.

— А теперь? — спросила Мира.

* * *

— Что — «а теперь», sweetheart?[19] — спросил Сиодмэк.

— …Я собственными руками вырву его сердце!

— Что мы будем делать теперь?

— Нет! Теперь он принадлежит мне. Ты его мне подарил.

— Ничего, справимся. Роберт напишет потрясающую любовную историю. Елена и Гаврило. Самая большая любовь на свете.

Конан не мог еще ясно видеть, но слышал он хорошо. Он бы вскочил, если бы в тот же миг ему не пришли на ум кое-какие соображения. Он лежал теперь не на лавке в вонючей камере, а на мягкой постели. Может быть, пока его считают бесчувственным, он подслушает нечто такое, что пригодится ему в дальнейшем? Да и кроме того, он был связан мягкими, но прочными веревками. Поэтому киммериец притворился спящим, а сам начал внимать разговору.

— Но Елена же говорит, что любви никогда не было, — запротестовала Мира. Корзину с вишнями она держала на коленях.

— …вышел на него? — Это был голос женщины, которую сенатор называл Дювулой.

— So what’,[20] — сказал Роберт Сиодмэк. — Не будьте дурехой, милая. Сейчас у нас тысяча девятьсот пятьдесят третий год, и старушка не вспоминает больше о Принципе и о том, как безмерна была ее любовь к нему тогда, в четырнадцатом году, тридцать восемь лет назад, нет, тридцать девять лет. Действие нашего фильма происходит в четырнадцатом году. Вы забыли об этом! И Роберт сочинит такую love story,[21] что все поверят и будут плакать об этой необыкновенной, чудесной любви, которая пережила смерть и будет жить вечно.

— Да так… Один забавный чудак по имени Логанаро явился ко мне с предложением продать варвара за порядочную сумму.

«Мира и я, наша любовь в 1953 году, сорок один год назад, — думал Фабер в Вене у постели смертельно больного Горана. — И я, так же как Елена, совершенно забыл эту любовь. Я уже не помнил лица Миры. Только когда увидел здесь на ночном столике фото, вспомнил, очень многое вспомнил. У нас с Мирой был ребенок, а я не знал об этом. Дочь Надя. Снайперы убили ее и ее мужа. Ее сын Горан лежит передо мной. Как мы снова встретимся с Мирой? Как это будет?»

А это говорил Лемпариус. Имя… Где он слышал это имя? Логанаро… Ах да, тот толстый хорек, которого он встретил в безвестном трактире по ту сторону перевала!

Когда они возвращались в Сараево жарким майским полднем, он молчал. Они отвезли Миру домой. Она жила в новом доме, недалеко от отеля «Европа».

Дювула спросила:

— Когда я буду вам нужна? — спросила она, когда машина остановилась.

— Почему же он это сделал? Какую пользу ты собирался извлечь из варвара?

— Сейчас слишком жарко, — сказал Сиодмэк. — Сейчас пожилые люди должны отдыхать. И вы, молодые, тоже. Не менее двух часов. Мира, дарлинг, не могли бы мы попросить вас прийти около шести часов выпить с нами чаю и до ужина еще погулять по Корсо?

Конан не мог видеть лица женщины, но не почувствовать ее ярость было невозможно.

Фабер и Сиодмэк уже были несколько раз на Корсо, широкой улице, по которой ежевечерне совершали прогулки множество людей — друзья, любовные пары, праздношатающиеся.

— Никакой. Но Логанаро упомянул, что ты заинтересовалась этим дикарем. Я хотел взять его для тебя — из чистой любезности,

— Это очень любезно с вашей стороны, Роберт, — сказала она тихо, — но мне хотелось бы побыть одной. Это было… немного утомительно для первого дня. Вы не будете на меня сердиться? Нет?

— Любезность. Понимаю. И что же ты хотел у меня потребовать в обмен на эту… любезность?

— Глупости, как мы можем сердиться, — сказал Сиодмэк и поцеловал ее в затылок. — Тогда завтра утром к завтраку. Спокойного сна, дарлинг!

— Дорогая Дювула, давай не будем изображать из себя торгашей. Ты абсолютно ничего мне не должна за этого болвана.

— Вы очень милы.

Возникла пауза. Конан размышлял, можно ли ему приоткрыть глаза. Он решился на это, но увидел только несколько розовых подушек, которые скрывали от него собеседников. Хотелось, конечно, пошевелиться, но вряд ли это будет умно. Он проверил путы: они держали прочно.

— Я неотразим, — заявил Сиодмэк.

Снова заговорил Лемпариус:

Фабер вышел из машины, помог Мире отнести корзину с вишней. Перед входом в дом он сказал:

— Вспомни, как у нас с тобой было раньше, бесценная моя!

— Мира, пожалуйста, приходите.

— Ты отлично знаешь, что все кончено навсегда. Я больше не… дружу с мужчинами из племени людей.

— Нет, — сказала она, — я действительно хочу побыть одна, Роберт. Мне стало грустно после этой поездки.

— Но я изменил себя, Дювула! Теперь я сильнее, чем прежде.

— Я знаю, — сказал Фабер. — Я знаю, о чем вы подумали и что почувствовали. Я подумал и почувствовал то же самое. Именно поэтому я и прошу вас — приходите!

Женщина засмеялась.

— Пожалуйста, Роберт, не надо меня просить!

— Не считаешь ли ты мои способности настолько ограниченными, что надеешься открыть для меня что-то новенькое?

— Как только я вас увидел…

— Любовь моя, я ни в коем случае не хотел унизить твою божественную силу. Я только хотел объяснить, что добился новой мужской энергии, используя определенную… животную силу, которой прежде у меня не было.

— Нет! Не продолжайте! Я знаю, Роберт, — сказала она и посмотрела на него. Ее глаза показались ему огромными. — Нам обоим грустно. Завтра печаль пройдет. Завтра я охотно встречусь с вами, Роберт. Мы так хорошо понимаем друг друга. Вы поймете и это, не так ли?

Дювула опять засмеялась.

Фабер молча взглянул на нее, кивнул и отступил в сторону. Он видел, как она открыла дверь, подождал, пока дверь за ней не закрылась, потом вернулся к машине, и они со Сиодмэком поехали в отель.

— Я уверена, что тебе далеко до моего Принца. Бьюсь об заклад.

Он спал глубоким и безмятежным сном в большой прохладной комнате. Около шести вечера проснулся, принял душ, оделся и пошел в бар. Стеклянные двери бара были распахнуты настежь. Садилось кроваво-красное солнце. Сиодмэк сидел в углу, перед ним стоял стакан.

— Возможно! Возможно! — Лемпариус понизил голос. — Я действительно смог бы удовлетворить тебя, любовь моя, Я это докажу, если ты только дашь мне такую возможность.

— Это не чай, — сказал Фабер.

— Я знаю мужчин, таких, как ты, Лемпариус, и подозреваю, что ты обещаешь куда больше, чем можешь дать.

— Это джин-тоник. Выпейте тоже. Нет ничего лучше после такого жаркого дня.

— Но один шанс, Дювула! Ты ничего не потеряешь, если позволишь мне доказать… мои способности. Если я обману твои ожидания, у тебя останется этот мешок мышц для твоего Принца. И если… нет, никаких «если».  П о с л е  т о г о,   как я докажу тебе, тебе уже не потребуется никакой Принц.

Разумеется, Фабер тоже выпил джин с тоником, потом они вместе выпили по второму, и вдруг Сиодмэк произнес:

И снова повисло молчание. На этот раз более продолжительное. Конан попытался немного поменять положение, чтобы ему было лучше видно, но розовая подушка размером с кобылу намертво загораживала от него комнату.

— Вы счастливчик!

— То, что ты говоришь, не совсем лишено смысла, Лемпариус, — сказала Дювула и после краткой паузы завершила: — Ну, хорошо! Давай, демонстрируй свои выдающиеся таланты!

— Что случилось?

— Здесь? Сейчас?

— Поглядите-ка, — сказал Сиодмэк и поднялся с улыбкой.

— Почему бы и нет? Твои люди так отделали этого варвара, что он будет спать еще целый день. А если он проснется, пусть поглядит, мне это не помешает. А что, у тебя это вызовет затруднения?

Фабер обернулся.

Лемпариус рассмеялся, но смех его прозвучал натянуто.

В бар вошла Мира. Она тоже улыбнулась и направилась к ним. На ней было поблескивающее серое платье и серые туфли.

— Никаких, — сказал он. — Приступим!

— Итак, — сказал Сиодмэк.

До острого слуха Конана донеслось шуршание одежды. Он тут же использовал подвернувшуюся возможность и еще немного подвинулся: теперь он видел деревянную колонну и кусок балдахина, который, несомненно, относился к роскошной постели, на которой и лежал пленник. Спасибо хоть руки они связали ему так, что он мог дотянуться до веревок зубами. Медленно и осторожно поднес он руки к лицу, пока шелковый шнур не коснулся его губ. Он принялся жевать шелк. Ему стало ясно, что жевать придется еще долго.

— Что «итак»? — Фабер тоже поднялся.

— Чтоб Сет унес этого проклятого варвара! — громко произнес Лемпариус.

— У вас глаза есть?

— Что, Лемпариус, проблемы? — Голос Дювулы был сладок, как березовый сок по весне.

Только теперь Фабер увидел, что Мира воспользовалась нейлоновыми чулками и губной помадой от Сиодмэка. Она подошла к столу, и Сиодмэк сказал:

— Да ты же видишь! Я ранен! Этот подонок пнул меня ногой! Я… у меня адские боли в… если я попытаюсь…

— Сказочная дама все же оказывает нам честь!

— Какая досада! — перебила его Дювула. — Вот и ответ на все твои поползновения, а заодно и характеристика твоей «животной силы».

Фабер ничего не сказал. Он смотрел на Миру и чувствовал, как бьется его сердце. Оно билось сильно и учащенно.

— Это не может считаться настоящим испытанием, Дювула! Ты должна дать мне время оправиться от ран!

Глава третья

— Я  д о л ж н а? — Женщина рассмеялась. — Ну, положим, пару дней я могу еще подождать, пока мой Принц Копья не проснется к жизни. Я даю тебе три вечера, Лемпариус. Возможно, до тех пор мои капризы удовлетворит варвар.

— Ты издеваешься!

1

— О нет, Лемпариус, никогда. Просто у меня хорошее настроение. А варвар и в самом деле храбрый мужчина. Его сердце будет биться для меня в груди моего Принца. А до того я великодушно дарю тебе и ему три дня.

Открылась дверь в палату Горана. Вошел Белл. Он сел на свободную кровать, подпер голову руками и молча уставился на пол. Фабер сидел неподвижно. Было слышно лишь тяжелое дыхание Горана.

Конан услышал достаточно. Итак, он будет принесен в жертву какому-то гнусному магическому ритуалу! Он резко сел. Рядом с ним в постели покоился мертвый (или бесчувственный) черный человек героических пропорций.

Наконец Белл поднял голову.

Лемпариус и Дювула лежали на подушках неподалеку от кровати. Оба были раздеты. Они уставились на Конана.

— Стефан умер, — сказал он. — Я отвез отца в гостиницу, дал ему снотворное, теперь он поспит…

Конан держал руки у лица. Потом набрал в грудь воздуха и коротко, гортанно вскрикнул. В тот же миг молодой воин натянул изрядно пожеванные шнуры, связывающие его запястья. Мышцы плеч и спины зашевелились, суставы затрещали. Неожиданно ткань подалась. Глухой треск — и руки свободны.

Белл смотрел словно в пустоту.

Конан схватил ближайшую к нему шелковую подушку и швырнул ее в Лемпариуса. Подушка была мягкой, но увесистой. Она угодила в нож, который выхватил Лемпариус, и вместе с оружием упала на пол. Лемпариус зашатался и рухнул на голую спину.

— Катастрофа, — сказал он. — Смерть ребенка всегда катастрофа. Для родителей, для всех, кто боролся за его жизнь, — для врачей, психологов, сестер, сиделок, духовника. Всегда особая, неповторимая катастрофа. Тотальная капитуляция. Никто не может сделать больше, чем сделали мы. Но мы все еще так мало знаем…

Не теряя времени, Конан нагнулся и рванул веревки на ногах. Едва он успел освободить ноги и поднять глаза, как увидел, что Лемпариус уже вскочил.

Он устало поднялся, подошел к монитору, проверил сердечный ритм, давление, пульс, нажав несколько клавиш, затем повернулся к Фаберу, медленно возвращавшемуся к действительности из пучины воспоминаний.

Конан прыгнул ему навстречу. Сенатор, конечно, человек с быстрой реакцией, но и киммериец ведь не увалень. Прошла всего доля секунды, и Конан схватил сенатора мощными руками за кисти рук. Когда тот сделал попытку резко ударить его по колену, Конан зажал его ногу. Сенатор ощутил новое неделикатное прикосновение к поврежденной благородной части тела. Оба противника сцепились и рухнули на пол. Конан был сильнее, это он знал, но прежде чем он победит, все равно должно пройти какое-то время.

«Этот худой, измученный врач за несколько часов показал мне, как тесно связаны жизнь и умение сострадать», — с удивлением думал Фабер.

Тонкие волоски на запястьях Лемпариуса начали густеть прямо под ладонями Конана. Странная игра света делала лицо сенатора неподвижным, как маска, и слегка вытянутым…

— Без изменений, — сказал Белл. — Мы должны подождать, пока не придет доктор Ромер. Она пока еще занята. По пути домой я завезу вас в Городскую больницу к фрау Мазин… да, да, само собой разумеется, господин Джордан.

Кром! Он не был больше человеком! Он начал превращаться в крупного хищника! Во рту выросли клыки, на пальцах когти, и то, что было сенатором Лемпариусом, рычало и пыталось отгрызть Конану голову!

— Перед этим вы говорили о трансплантации печени Горану, — сказал Фабер.

Выругавшись, он изо всех сил отшвырнул в сторону это существо, наполовину человека, наполовину хищную кошку, так что чудовище грохнуло о стену.

— Трансплантация печени Горану, да, — ответил Белл. — Ему была нужна новая печень, срочно. Мой друг Томас Меервальд, хирург городской больницы, был того же мнения. Мы позвонили в «Евротрансплант» в Лейден, это централизованный банк трансплантантов для Европы…

Пантера-оборотень! Конан знал о вервольфах, о людях, которые умели превращаться в волков, но никогда еще ему не доводилось слышать о превращении в кошку. Драться голыми руками с такой противоестественной тварью ему было вовсе не по душе. К тому же, говорят, обыкновенное оружие не может повредить оборотню. Так что ему не помог бы сейчас и его широкий меч.

— Я слышал об этом.

Пантера оттолкнулась от стены и приземлилась на мягкие подушечки лап. Она повернулась, зарычала и зафыркала угрожающе. Медленно-медленно приближался зверь к киммерийцу. Он мог бы поклясться, что пантера улыбалась!

— …Мы передали данные Горана и затребовали для него печень. «Евротрансплант» поставил его первым в списке, поскольку жизнь его была под большой угрозой. Конечно, в результате другие, которым срочно нужна печень, должны были подождать. Это ожидание ужасно. Оно может длиться месяцы, годы. Горану становилось все хуже и хуже. Он лежал здесь, в реанимации. Наконец позвонили из «Евротранспланта» — через четыре месяца после его поступления в госпиталь. Печень для Горана взяли от умершей в Риме девочки. Горан был немедленно переведен в Городскую больницу. Мой друг Меервальд со своей операционной бригадой летал в Рим, чтобы привезти печень.

Оружие! Ему нужно оружие! Конан озирался по сторонам, но здесь ничего не было. Нет, стоп! Кривой нож Лемпариуса лежал возле самых босых ног киммерийца. Он быстро поднял стальной зуб. С ножом в руке он почувствовал себя лучше.

— Ваш друг удалял печень?

— Не смей убивать его! — взвизгнула Дювула.

— Да. Тогда в любом случае забор и трансплантацию органа проводил один и тот же хирург. Обе операции осуществлялись одной операционной бригадой. В настоящее время в большинстве случаев одна бригада летит для забора органа и привозит его хирургу, который трансплантирует орган со своей бригадой.

Конан бросил взгляд на женщину: она вступилась за него, а не за пантеру. Хищник не обратил на просьбу никакого внимания. Но когда Конан выставил кривой нож, оборотень остановился и зашипел.

— Вы говорили об умершей в Риме девочке, — сказал Фабер. — Как… я имею в виду — когда человек считается умершим по вашим правилам, инструкциям или как это можно назвать? Когда дозволено забирать у человека органы?

Конан метнул взгляд на нож. Поскольку оружие принадлежит Лемпариусу, оно обладает, вероятно, какими-то особенными свойствами, которых Конан не знал. Может быть, оно-то и способно уничтожить оборотня?

Для Конана мысль и поступок часто сливались воедино. Он подскочил к пантере с изогнутым ножом в руке. Зверь хотел ударить его лапой, но тут же предусмотрительно отдернул ее, когда Конан увернулся. Киммериец увидел, что лишь несколько шагов отделяют его от двери спального покоя. Ну что ж, пришло время прощаться! Он начал яростно размахивать перед собой ножом, чтобы отгонять пантеру и без помех отойти к выходу, двигаясь спиной вперед. Зверь рычал, но слишком близко не подходил.

— Это было и по-прежнему остается очень спорным вопросом, — сказал Белл. — В смерти все люди равны — так было тысячелетиями. Двадцать пять лет назад этот закон перестал действовать. Двадцать пять лет назад, когда появились умершие от гибели головного мозга, умершие сердечники, умершие от полной гибели головного мозга, умершие от частичной гибели головного мозга и анэнцефалы. Анэнцефалы — это младенцы с врожденным уродством мозга: их головной мозг отстает в развитии, часто совсем отсутствует. Врачи, теологи и философы спорят, когда человека можно назвать умершим. Прежде считалось: легкие, сердце и головной мозг могут жить только совместно. Если отсутствует один из этих органов, почти мгновенно рушится сложное взаимодействие других органов. С тех пор как смертельно больных людей стали переводить на искусственное дыхание, каждый орган может умирать в одиночку. Смерть органов происходит порознь. Умирание может длиться дни, недели, месяцы. Все это сложно и равным образом жутко; так называемые мертвые, к примеру, иногда рожают детей. Определение жизни и смерти стало делом экспертов. Если речь идет о доноре, эксперты путем строго регламентированных процедур констатируют три признака наступления смерти: кома, остановка дыхания и исчезновение основных мозговых рефлексов. Если факт смерти установлен, начинает действовать особая отрасль интенсивной медицины, поддержание в соответствующей форме доноров. Интенсивная медицина для мертвых! Для забора органов донор отключается от машин, поддерживавших в нем жизнь, и тогда к работе приступают хирурги. Так было и с девочкой из Рима, у которой взяли печень Меервальд и его бригада. С печенью они полетели назад, в Вену…

Конан добрался до двери, пнул ее и выскочил наружу. Кошка решилась на отчаянный прыжок и лапой задела ногу Конана. Киммериец ответил ударом своего оружия, похожего на клык. Жуткая тварь взревела от боли и поспешно отдернула лапу. В солнечно-желтом мехе стала видна карминно-красная резаная рана. Пантера отступала, угрожающе рыча. В этот момент Конан захлопнул обитую медными пластинами тяжелую дверь. Так как в коридоре он не обнаружил ничего, что было бы в силах его задержать, он бросился бежать. Киммериец мчался так, словно за ним гнались демоны.

Хотя печень Горана практически стала бесполезной, она все еще выполняла определенные функции лучше, чем любая машина. Поэтому Меервальд не стал ее удалять сразу. Он должен был сначала посмотреть, «подходит» ли новая печень. Она могла оказаться меньше, чем старая, но это не страшно. Она бы подросла. Но она ни в коем случае не должна была быть больше. Иногда хирурги вырезали слишком большие печени. Результат всегда был удручающий.

Не оборачиваясь…

Я ассистировал Меервальду, — продолжал Белл. — Главной фигурой в его бригаде был анестезиолог. На нем была самая большая ответственность. Он мог бы в последний момент отменить операцию, так как Горан тогда как раз перенес инфекцию с высокой температурой. Но анестезиолог сказал, что инфекция уже достаточно подавлена и можно рискнуть с трансплантацией. Господин и госпожа Рубик, родители Горана, ожидали в одном из помещений для родственников. Я сказал им, что операция может продлиться от шести до двадцати пяти часов, в зависимости от возможных осложнений…

Через печень проходит огромное количество крови. При зажиме даже на короткое время Arteria hepatica communis, через которую в печень поступает обогащенная кислородом кровь, и воротной вены, которая снабжает печень питательными веществами, происходит нарушение кровообращения. При этом страдает общее кровоснабжение тела.

Глава тринадцатая 

По этой причине Меервальд сделал байпас (обвод) между шейной веной и бедренной веной. Байпас должен был направлять кровь из нижних частей тела прямо к сердцу. Только это заняло почти два часа. Вы подумайте: ведь тогда у нас еще было мало опыта в трансплантации печени. Поэтому и была применена эта мера предосторожности. Между тем печень умершей девочки плавала в чаше из нержавеющей стали, словно блестящая серая устрица. У нее был нужный размер… Самая трудная часть трансплантации печени — это удаление больного органа. При этом в любой момент может произойти огромная потеря крови… В настоящее время мы имеем пневматический инфузионный аппарат, который заменяет кровь с той же скоростью, с какой идут потери. Тогда, двенадцать лет назад, такого аппарата еще не было. При трансплантации печени в среднем одному пациенту переливали свыше пятнадцати литров крови. Мы держали наготове двадцать литров консервированной крови в аппарате, который один занимал целый угол операционного зала. Горану понадобилось только семь литров. За те девять часов, в течение которых длилась операция, никто из нас не покинул своего места. Горан ни секунды не был один. Все это было для нас еще не открытая страна! Сначала мы решились на три операции по трансплантации печени. Первый пациент умер уже на операционном столе. Горану и нам невероятно повезло. В конце концов новая печень начала пульсировать, как двенадцать часов назад она пульсировала в теле девочки из Рима, подключенной к машинам…

Сенатор отбыл домой. Ему нужно было срочно созвать своих ищеек. Дювула сидела одна в своем будуаре и задумчиво изучала безжизненную фигуру Принца. Сказать, что она была зла, было бы самым крупным преуменьшением, какое знал тогдашний мир. Она осатанела. Лемпариус выглядел в ее глазах законченным идиотом. Вообразить, что этот маскарад с пантерой изменит его анатомию или сделает его неотразимым в постели! Но еще более скверным было то, что превосходный экземпляр сильного мужика сумел улизнуть. За это сенатор еще заплатит!

Горан вдруг вскрикнул:

И кроме того, имелся Логанаро, посредник. Предатель! Варвар, которого он собирался продать, и Конан — один и тот же человек. И эта жирная жаба предлагает его претенденту на ее постель! Подобную ошибку этот слабоумный будет искупать долго, очень-очень долго и мучительно! А между тем человек, отрубивший руку ее брату-демону, был уже вне пределов досягаемости. Дювуле срочно требовалось сорвать на ком-нибудь свою злость.

— Бака! Бака! — Затем последовало еще несколько сербскохорватских слов.

Пурпурно-красный дым, пронизанный желтыми вспышками, заполнил ее будуар. Посмотрим, посмотрим! Кого же это принесло? Кто выбрал столь удачный момент для визита?

Белл вскочил:

Пригнув голову, чтобы не стукнуться о потолок, перед ведьмой стоял Дивул.

— Поглаживайте его, только нежно! И скажите ему, что вы здесь, с ним! Громко! Чтобы он вас слышал.

— Сестрица, — проскрежетал он, — я чую, что ты изловила мою дичь.

Фабер погладил Горана по плечам, рукам, пальцам.

Дювула пронзительно захохотала.

— Я с тобой, Горан! — крикнул он. — Деда с тобой… твой деда. Все хорошо, Горан, все в порядке.

— Лучше поздно, чем никогда, верно, братишка?

Мальчик уронил голову на грудь:

— Не говори со мной загадками, женщина!

— Деда, — пробормотал он, — деда, хорошо… еще живы…

— Удрал он, удрал твой Варвар-Отсекатель-Рук! Благодари за это безмозглого сенатора, который вообразил себя бесподобным Копьеносцем.

Его дыхание стало спокойнее. Он повернулся на бок.

— Я сделаю из его пустого черепа суповую миску!

— Теперь вы понимаете, почему я звонил вам в Биарриц и просил приехать? — спросил Белл.

— Ну нет, братец! Он — мой! Мне не составит большого труда выследить нашего общего друга, потому что у меня остались его одежда и меч. Я наговорю тебе специальные заклинания, чтобы ты мог вычислить его с математической точностью. Но прежде, чем вымещать на нем свою злобу, доставь его мне.

Фабер кивнул.

— Не обманешь, сеструха?

«Я попал в туннель. И он становится все темнее и темнее. Выйду ли я когда-нибудь снова на свет? Как это все закончится? Закончится? — подумал он. — Это только началось!»

— Нет. Но скажу тебе еще раз: ты можешь делать с этим человеком все, что захочешь, но только после того, как я выну сердце из его живого тела.

— Горан оставался в Городской больнице восемь недель. По условиям того времени его операция прошла лучше, чем у девяноста пяти процентов таких пациентов. Конечно, восстановление после замены органа иногда проходит тяжелее, чем конечная стадия самой болезни.

Дивул хмыкнул.

— В это время отторжение нового органа должно предотвращаться с помощью медикаментов? — спросил Фабер.

— Ты все еще возишься со своей новой игрушкой? — Демон мотнул головой в сторону постели Дювулы. — Я могу достать для тебя в преисподней и получше, сестренка. Да и сам я с удовольствием отдам себя и свои достоинства в твое распоряжение…

— Нет уж, спасибо! — прервала его Дювула. — Я еще не сошла с ума, чтобы улечься под демона, независимо от того, насколько он хорош и опытен. Цена слишком велика.

— Правильно! Кортизон, имурек, циклоспорин-А, все медикаменты, которые мы должны в этом случае давать, дают побочные эффекты, иногда ужасные. Страшнейшие боли в суставах и мышцах, головные боли, воспаления кожи, спутанность сознания вплоть до психических нарушений, галлюцинации, тошнота, длительная рвота, отсутствие аппетита, сильное дрожание пальцев рук; наблюдается рост волос на лице и на всем теле, повышение кровяного давления в результате нарушения функции почек — некоторые медикаменты для них чрезвычайно токсичны, так что пациенту приходится принимать и препараты для снижения давления; далее часто возникает разрастание десен, а также жжение в руках и ногах. Все это Горан испытал. В результате подавления иммунитета, следовательно, подавления защитной реакции он стал еще более подвержен различным инфекциям. Это был ад для бедного малыша. Месяцами он лежал у нас в стационаре. Тогда у нас еще не было гостиницы. Родители жили у родственников. Но после нескольких кризисов Горан все же справился с этим. — Белл с улыбкой посмотрел на неподвижно лежащего на кровати мальчика.

Дивул засмеялся.

— А дальше? — спросил Фабер.

— Ладно, будь я на твоем месте, я, наверное, тоже отказался бы. Но ведь предложить-то не грех, верно?

— А дальше он стал поправляться. Когда пациент с каждым днем чувствует себя лучше, как, например, маленькая Кристель, которую вы сегодня видели, он приходит в состояние эйфории, ощущает жизнь прекрасной, он полон счастья и радости. — Затем Белл тихо сказал: — И мы тоже радовались. У родителей Горана тогда были деньги. Они оплатили операцию и все лечение, — это очень дорого.

— От тебя я ничего другого и не ждала, братец. А теперь извини. Мне еще нужно приготовить заклятия.

— Я могу…

* * *

Витариус, пораженный, вскинул глаза на Конана, вломившегося в комнату.

— Нет! Не теперь! — сказал Белл. — Теперь мы еще не знаем, переживет ли Горан завтрашний день. Если его печень не удастся спасти, он… — Белл умолк.

— Где вы пропадали? — спросил старый волшебник. — Мы ждали вас сегодня утром…

— Необходима еще одна печень? — спросил Фабер. Туннель! Туннель!

— Ладно, я потом объясню. Вы достали припасы? Можно ехать?

— Нет, — сказал Белл еще раз. — Не заставляйте нас теперь думать об этом! Теперь все мы должны сделать все, чтобы не дать Горану умереть, поддержать в нем жизнь, и вы, господин Джордан, тоже!

— Да. Элдия и ее сестра сейчас у торговца. Я решил, что лучше дождусь вас здесь, потому что»

«Натали, — подумал Фабер. — О Натали!»

— Тогда идем, Витариус!

— Полтора года Горан оставался тогда в Вене, — продолжил Белл. — Потом мы уже могли отпустить его домой со спокойной совестью. Мы договорились с больницей в Сараево и все время были в курсе дела. Врачи там точно знали, в каком состоянии находился Горан, какие средства он должен принимать и в какой дозировке. Мы регулярно отправляли медикаменты в Сараево, так как многого у них не было. Каждые три месяца, потом каждые шесть месяцев мальчик приезжал к нам с родителями, иногда только с матерью. Мы обследовали его со всей тщательностью. Он чувствовал себя великолепно. Он даже активно занимался спортом. Мы все были счастливы… — Белл опустил голову, снова уставился на пол и замолчал. В небольшом помещении было тихо, было слышно лишь неровное дыхание Горана.

— Вы достали деньги?

— Нам нужно спешить, старик. Не будем терять времени. Возникли некоторые трудности, пока я улаживал это дело. Чем скорее городские ворота останутся у нас за спиной, тем лучше.

— Потом… — сказал Белл, — потом началась эта проклятая война, которая все еще продолжается и продолжается. Некоторое время мы еще могли поддерживать связь с больницей и с Гораном. Врачи в Сараево говорили, что у него все хорошо. Он принимал все лекарства, являлся на все контрольные осмотры. Но с весны девяносто второго года Сараево оказался в блокаде, а с апреля оборвалась всякая связь. Мы видели по телевизору, как бомбят и расстреливают город. Что происходило в больницах, переполненных тяжелоранеными, умирающими и детьми? Ничего нельзя было передать — ни письма, ни лекарства, ни факса. К нам пробивались только радиолюбители с просьбами о помощи. Тогда я прочел слова Иво Андрича, единственного югославского лауреата Нобелевской премии, которые он вкладывает в уста одного родившегося в Сараеве австрийца. Я знаю эти слова наизусть: «Если бы ненависть была признана болезнью, ученым следовало бы приехать в Боснию для ее изучения».

* * *

И снова стало тихо в палате. Наконец Фабер спросил:

Конан торопливо свернул в кривой переулок и увидел, наконец, Элдию и Кинну, которые стояли возле четырех лошадей. Старшая из сестер присмотрела себе толстый, обитый медью шест. Увидев киммерийца и Белого Мага, Кинна тотчас заговорила:

— Когда Горан был доставлен к вам транспортом ООН, он был в этом ужасном состоянии из-за того, что врачи в Сараево не могли больше обеспечить его медикаментами?

— Конан! А где твоя одежда?

— Они должны были, по меньшей мере, иметь важнейшие медикаменты. Кроме того, после последнего обследования мы дали Горану с собой большой запас лекарств. Нет, причина не в этом.

— Было жарко, — ответил он.

— В чем же тогда?

Молодая женщина хотела спросить еще что-то, но было очевидно, что для пользы дела лучше держать рот закрытым, поэтому она замолчала. Конан прошел мимо нее к магазину.

— Мы еще не знаем этого, господин Джордан. Сначала мы должны постараться поддержать в Горане жизнь и продвинуться настолько, чтобы можно было провести биопсию! Под местным наркозом мы должны получить из ткани печени цилиндр длиной от одного до двух сантиметров. Может быть, патолог тогда скажет нам, что там случилось. Острую реакцию отторжения и связанное с этим ужасное состояние Горана могла вызвать и вирусная инфекция, такая как гепатит, цитомегалия и другие.

Хозяин лавки оказался тщедушным человечком с темной кожей. В свете полуденного солнца, ломившегося в широкие окна, отчетливо сверкал его золотой зуб. Он без особой охоты выставил сей предмет роскоши, когда к нему подошел молодой великан.

— Мне нужен меч, — сказал Конан. — Длинный и тяжелый. И плащ.

2

— И то я другое в большом выборе имеется на складе, — отозвался человек с золотым зубом. — А также штаны, туники, сапоги.

Постучали, и вошла светловолосая врач, которая утром принимала Фабера и выдала ему халат и именную табличку.

— Сапоги — это вещь.

— Вот и я наконец, — сказала Юдифь Ромер. — Извини, Мартин! — Затем она поздоровалась с Фабером.

Хозяин магазина повел Конана на свой склад. Конан начал примерять сапоги, но все они были ему малы. Он взял сандалии на толстой подошве и с ременным переплетом. Сойдут и такие, он ведь поедет верхом, а не поплетется своим ходом.

— Как дела у Курти? — спросил Белл.

Хозяин набросил ему на плечи шерстяной плащ цвета индиго. Конан кивнул. Недурно. Наконец он принялся искать меч. Он нашел один с обоюдоострым клинком, который укладывался в расстояние от середины груди до кончиков пальцев вытянутой руки. Рукоять и чашка были украшены более вычурно, чем хотелось бы киммерийцу, но сталь на вид казалась неплохой, и острие было заточено так, что можно было сбривать волоски на тыльной стороне ладони. Лучше всего было бы получить назад его старый меч, но и этот выглядел вполне подходящим.

— Он успокоился, — сказала врач. — Из-за отца нам пришлось все же вызывать полицию. Мать теперь в гостинице.

— Умный выбор, — сказал Золотой Зуб. — Выкован из полос крепкой и надежной стали. Это было далеко отсюда, в Туране, и…

Она объяснила Фаберу:

— Ты разбираешься в драгоценных камнях? — перебил его Конан.

— Эта мама привезла к нам трехлетнего малыша. Лейкемия. Она живет отдельно от мужа. Он — хронический алкоголик без работы, постоянно избивал жену и ребенка. Он прознал, что мать привезла к нам Курти, объявился здесь и потребовал, чтобы оба ушли с ним. Совершенно пьяный. Снова избил жену. Ребенок забрался под кровать и кричал от страха. Санитары попытались защитить обоих. Отец поранил одного из них. Все отделение в панике. Оставалось только вызвать полицию. Его забрали. Теперь ему запрещено сюда являться. Уже подключился попечительский суд. При ускоренном рассмотрении дела за матерью будут признаны исключительные родительские права. Все это очень печально, но что нам делать? В первую очередь мы должны защитить ребенка, не так ли?

— Само собой, само собой. Я…

— Несомненно, — сказал Фабер.

— Тогда посмотри на эту игрушку!

«Кто имеет право опеки над Гораном? Мира? А если с Мирой что-нибудь случится? Тогда на очереди — я? Туннель!»

Конан вынул из кошелька изумруд, единственный свой трофей, оставшийся после набега на дом Лемпариуса. Он подбросил камень вверх.

— Ко всем прочим проблемам у нас, к сожалению, добавляются и такие, — сказал Белл.

Золотой Зуб ловко подхватил его на лету. Он поднес камень к свету и впился в него взглядом. Затем выудил из кармана куртки увеличительное стекло и с помощью этого инструмента принялся исследовать камень. Конан смотрел, как глаза у Золотого Зуба лезут на лоб.

Юдифь Ромер обследовала Горана.

— Ну?

— Сон глубокий, — сказала она. — Состояние без изменений. Отправляйся, наконец, домой, Мартин! Я останусь здесь, пока не придет сестра ночной смены. Потом я еще должна заняться лабораторными анализами. Итак, до завтра!

— Он… э… не очень ценный, — сказал Золотой Зуб. Судя по тому, как говорил торговец, можно было решить, что во рту у него пересохло.

Фабер сказал Горану:

— Этого достаточно, чтобы заплатить за наше снаряжение?

— Завтра деда снова придет.

Торговец хотел было улыбнуться, но замер, и лицо у него перекосилось.

Мальчик не реагировал.

— Ну… э…. он мог бы покрыть стоимости. э-э. — ну, скажем, половины… Где-то так.

— Вы должны говорить громко!

Конан довольно часто имел дело с людьми вроде этого Золотого Зуба. Они без длительных раздумий надуют собственную мамашу, прежде всего, конечно, в тех случаях, когда речь заходит о деньгах.

Фабер повторил фразу очень громко. Горан лежал неподвижно.

— В Заморе, — заявил Конан, — за камень такой же ценности давали дюжину лошадей и припасов в пять раз больше, чем продал нам ты.