Югов Владимиp
Трижды приговорённый к \'вышке\'
Владимир ЮГОВ
ТРИЖДЫ ПРИГОВОРЕННЫЙ К \"ВЫШКЕ\"
1
Два года тому назад в одном большом рабочем городе была убита студентка техникума связи Светлана Иваненко. В деле об этом убийстве шло поначалу признание трех молодых инженеров - Захвата, Улесского и Добрыжного \"в совершенном ими злодеянии\". Расписывалось, как они, только недавно получив назначения на работу в этот город, в тот вечер шли на подпитьи и повстречали Светлану, которая возвращалась из бани. Что-то им захотелось от этой молодой семнадцатилетней девушки, и они потащили ее в парк, где изнасиловали, а потом, заметая следы, убили. Захват, Улесский и Добрыжный были задержаны спустя месяц после убийства. На следствии они признались в злодеянии. Приговорами областного суда, причем дважды, и Захват, и Добрыжный, и Улесский были признаны виновными в предъявленном им обвинении. Захвата и Добрыжного приговорили к смертной казни, а Улесского первым приговором также к смертной казни, а вторым - к тринадцати годам лишения свободы.
Оба приговора были отменены в кассационном порядке судебными коллегиями Верховного суда республики, в последний раз с прекращением дела за недоказанностью обвинения и вынесением частного определения о допущенных при расследовании дела грубейших нарушений законности.
И вот новый суд. На скамье подсудимых некто Дмитриевский.
- Признаете ли вы себя виновным?
- Да.
- Вы поначалу изнасиловали Светлану, а потом убили?
- Да.
- Вы ее до этого знали?
- Естественно.
- Что заставило вас убить ее?
- Это не сразу объяснишь... Видимо, что-то заставило, раз я ее убил...
Ах, тюрьмы, тюрьмы! Исправительная система!.. Горько сетуешь, побывав в уголках отверженных... Сколько бы не ездил Гордий сюда, всякий раз сердце сжималось от боли. Всегда он про себя повторял: в нормальном обществе карают изоляцией, а не наказаниями в условиях изоляции.
Обогнув стены заводика, Гордий уже видел тюрьму - грязных в этот предвечерний час заключенных, с матерком разгружающих вагоны с досками, свору собак, кучу отбросов вдоль шпал, куда всегда пригоняют вагоны и пригоняются заключенные... Пахло свежими сосновыми досками, толем, мужским потом и уже поздними осенними грибами. Рукой подать - лесок, воняющий залежалыми фекалиями. Здесь у конвойных не принято отказывать в просьбе сходить в лесок, ибо под вагонами, в которых привозят сюда, к тюрьме, доски, лес и которые обычно разгружают заключенные, гадить запрещено можно через какое-то время задохнуться: пригоняют сюда, на разгрузку сотни людей.
В пятидесяти - семидесяти метрах от леска лежат рельсы. По ним и на запад и с запада шуруют всякие поезда. Никогда еще из леска, пользуясь обстановкой, никто не убегал. Да и конвойные бдят. Пытался один чокнутый, выскочив из леска, добежать к перекинутому через рельсы пешеходному мостику, да - царство ему небесное.
Подопечный Гордия как раз и шел из леска. Он уже научился на ходу подтягивать штаны и, не стесняясь своей братвы, застегивать пуговицы.
По профессии Гордий - адвокат. Он и был защитником этого мужика, трусцой уже бегущего к своей бригаде, которая не любит пахать за того парня. Этому мужику 27 лет отроду. Тутошние его прозвища - Музыкант, Скрипач, Пианист. Не такие и плохие прозвища. Идут они от его бывшей профессии. Он действительно музыкант, у него даже высшее образование. Играет - дае-ет! - на гитаре, баяне, аккордеоне, мандолине и тому подобное. А лучше всего, как признает эта его новая аудитория, бацает на пианино. Виртуоз, гад! Пребывание этого Музыканта тут, в тюряге, что и говорить - беда, даже трагедия: такой талант, а бревна и доски - грузи и не пикай!
Один ли он теперь на белом свете? Перед самой посадкой на скамью подсудимых он женился. А матери с отцом - нет. Умерли. По этому поводу то есть умерших родителей, дядя этого нынешнего заключенного кратко высказался:
- И хорошо, что умерли. Каково услыхать - приговорен к расстрелу, а? Это ведь не то, что представлен к награде, звезду героя дарят!
...В третий раз Гордий собирался подать жалобу в прокуратуру (в порядке надзора) на приговор судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда республики. Перед этим приездом сюда побывал с новыми документами в Москве. Ходил по инстанциям, выпрашивал аудиенций, клянчил, унижался, играл в простачка с единственной целью - помочь этому человеку, который получил поначалу вышку, а затем, после пересмотра дела, одиннадцать лет тюрьмы.
О пересмотре дела позаботился Гордий.
Он буквально вытянул парня от расстрельной стены.
Сейчас Гордий стоял у ворот и ждал, пока пригонят партию заключенных, в которой работал Дмитриевский. Вот партии пошли волна за волной, в каждой партии \"шестерки\" тарабанили бачки, в которых приносили пищу. В партии, где вышагивал Пианист, бачок тащил, конечно, он, второй бачок был за худым кадыкастым мужиком лет тридцати.
- Стой-й-й! - заорал бугор-бригадир у ворот.
Заключенные как раз поравнялись с Гордием. Кадыкастый, как только остановились, нагнулся перед адвокатом в шутливом поклоне, помахал кепкой, которую снял с узкой, как бы заостренной к верху головки и вежливо, уважительно сказал:
- Здравия желаю, гражданин защитничек.
Гордий поздоровался с ним, а затем поздоровался и со своим подопечным Музыкантом. Это был враз порыхлевший, среднего роста человек, широколобый и лицом серый, будто обсыпан дорожной пылью.
Загремели ворота, партия шагнула в тюремный двор. Гордий показал пропуск и тоже вошел во двор. Он стоял теперь рядом с теми, кто считал количество вошедших заключенных.
Партия потом шагнула к кладовой, и Гордий, терпеливо всегда дожидавшийся, пока Дмитриевского к нему отпустят, сегодня тоже стоял терпеливо: он уважал тюремные порядки: раз надо - так надо. Вскоре Гордий услышал голос бугра:
- Пианист!
- Я! - хрипловато ответил Дмитриевский.
- Почистить шанцевый инструмент!.. А тебе, Сыч...
- Опять мне! - заблеял кадыкастый - Гордий узнал его по голосу.
- Сыч, а тебе...
- Опять мне! Чего - мне? Чуть чего - Сыч, Сыч!
- А тебе, Сыч... Тебе этот шанцевый инструмент поставить на место!
- Ну так сразу бы и сказали!
- В прошлый раз, Сыч, ты поставил шанцевый инструмент не по номерам. Все перепутал. А каждый к своему шанцевому инструменту привык, ты понял?
- А чё я? Я старался...
- Вот еще раз так постараешься - поглядим! Мы из-за тебя потеряли времячко. А теперь, Сыч, время терять нельзя.
Гордий подошел к партии, бугор его знал давно. Он ухмыльнулся, увидев, как Сыч снял зачем-то кепочку, подкинул ее в воздух, ловко на лету поймал на колган и тут же скомандовал:
- Ну, Музыкант! Чё стоим-то? Вкалывай! А то будем до потьмы чухаться.
У Сыча заходил кадык, нахальные жестковатые зеленые глаза потемнели.
- Справишься, вижу, Сыч! - сказал, еще более ухмыляясь, бугор.
- Справлюсь, чё там! - крикнул Сыч.
- А ты, Пианист? - приостановился бугор.
- Постараюсь.
- Справиться надо, Пианист, - погрозил пальцем бугор, - работал ты сегодня отвратительно. Работать шанцевым инструментом ты, Пианист, не умеешь. Мы все умеем. Умеет даже Сыч. Он, правда, волынить тоже умеет.
- Ну чево? Сегодни я волынил, что ли? - Сыч осклабился.
- Сегодня меньше, но волынил.
- Так грыжа у меня!..
2
...Ночью, когда Гордий возвращался из Москвы, ему стало плохо. Схватило сердце, он задыхался, отыскивая в кармане пижамы валидол. Ему помогал молодой парень, похожий на этого Дмитриевского, парень упрашивал:
- Ну дедуля, поднатужся! Не давай ей... Это же, сколько хлопот будет!
Потом, когда Гордию полегчало, он раза три подходил ночью, заглядывал, как врач, в лицо Гордия и шептал:
- Слава Богу, кажется уж - хорошо дышит!
Отвратительное чувство... А вдруг бы и этого забрали и - к вышке?
- Парень, - тихо спросил Гордий, когда перед утром он опять подошел к нему, - у тебя отец с матерью есть?
- Есть, - как-то поспешно ответил парень.
- Ты от них едешь или к ним?
- Живем вместе. Сестра ерундит лишь... Дом хочет поделить... Еще не померли, а она уже делит. Боится, я захвачу.
- А ежели бы тебя посадили ни за что? - спросил Гордий.
- Как так - ни за что? Так не бывает...
- Бывает, - вздохнул Гордий. - Ты обходи их всех... И с сестрой не заводись... А то еще по горячке ударишь - и суд.
В своем учреждении ждал его \"подарочек\": пенсион. Да, просился на пенсию. Было. И вот - удовлетворили.
- Вы что?! - закричал Гордий. - А Дмитриевский? Пока не закончу - не уйду!
- Можете, Иван Семенович, жаловаться. Над вами лишь посмеются...
- А причем тут - посмеются?
- Зациклились вы на Дмитриевском. Столько дел, столько дел!.. А вы Дмитриевский, Дмитриевский! Не попахивает ли это чем-то уж больно знакомым?
- Взяткой, что ли?! - задохнулся от возмущения Гордий.
- Как хотите, так и понимайте!.. Одно вам скажем... Теперь-то вы без всякого препятствия можете ездить к своему Дмитриевскому.
Вот тут смекнул Гордий: а ведь правда! По существующим законам выходило, что ныне ему не надо упрашивать начальство, чтобы ему разрешили посещать тюрьму, где сидит Дмитриевский. Он - пенсионер. Ему теперь можно...
Наконец они встретились, сидят на скамеечке. Гордий привык сразу переходить к делу. Он решил не говорить о том, что выгнан на пенсию. Не растолкуешь парню, что к чему. Ездил в Москву, кое-что собрал. Один из документов показывает Дмитриевскому. Это заявление Дмитриевского Генеральному прокурору, поданное через администрацию следственного изолятора города Н.
- Это вы писали? - спросил Гордий.
После некоторого колебания Дмитриевский кивнул головой:
- Я.
- Не возражаете, если я приведу из него выдержки?.. Чтобы не утомлять вас, приведу саму суть. Она, Дмитриевский, важна и для меня, и для вас. Согласны? Или нет?
Дмитриевский безвольно машет рукой: де, если хотите - читайте, не хотите - не читайте.
Гордий стал читать.
...Дмитриевский напамять знал свое письмо к Генеральному прокурору. Сколько тогда он связывал с этим письмом! Какая надежда в нем затеплилась! Но... Напугался! Напугался!
Глухо доносились слова Гордия:
\"...Как только я многократно устно, а несколько раз и письменно, заявлял о своей невиновности - мне прозрачно намекали, что, если я свою вину не признаю, то по приговору суда могу быть расстрелян. Мне внушили, что моя участь уже решена, что моя вина доказана стопроцентно!..\"
- ...Ключи! Ключи, подонок! Ключи, вертухай!
Его привезли к таким же насильникам и убийцам, как и он сам. И на третий день, когда его привели от следователя, камера N_11 взбунтовалась. Он лежал на полу, тяжело покашливая и отхаркиваясь кровью. Ему сказал следователь перед тем, как он вошел к нему, только приоткрыв дверь:
- А-а! Музыкант! (впрочем, с легкой руки следователя и поползла кличка)... Ну чего ты лыбишься? Иди сюда, родной! Иди, не смущайся!
Следователь и ударил его потом, когда Музыкант несколько раз повторил:
- Нет, нет! Я не убийца!
Музыканта до этого никто и никогда не бил. И в своей жалобе на имя Генерального прокурора он не ненавидел следователя, - просто написал, что его тут не били, опустив и первый, и второй, и третий случай, когда его били.
Его ударили еще в камере N_11. Когда Гладкий и Пестун повалили охранника, пытаясь завладеть его ключами, чтобы проникнуть в комнату свиданий, а оттуда выбраться в город, отхаркиваясь кровью, Музыкант приподнялся и сказал им:
- Теперь-то нас расстреляют и в самом деле! Пустите его!
Гладкий на тот час справился и с одним, и с другим вертухаем, а Пестун подошел и тяжело ударил Музыканта в живот ногой.
- Ты, ссыкун! Заткни поддувальник!
Потом он и не пикал. Все, что происходило потом, его вроде не касалось. Потому, может, Гордий и добивался впоследствии замену вышки Музыканту.
Попытка побега не увенчалась успехом. Когда по кривым коридорам тюрьмы протопали кованые каблуки десантных сапог, Музыкант еще не дышал. Тот же следователь через несколько дней ехидно заметил:
- В рубашке ты родился, Музыкант! От испуга в штаны наклал!
...Дмитриевский обхватил свою лысеющую голову руками и закачался из стороны в сторону.
- Успокойтесь, - посоветовал Гордий. - Я вас прошу, Дмитриевский, успокойтесь!
- Да, да, да! - сказал тот. - Я успокаиваюсь... Далее там следуют слова... Я их написал после слова стопроцентно... Уж каким образом моя вина доказана, не представляю себе... Как только я отказывался от своих показаний, выдуманных показаний, и доказывал свою правоту, мне говорили, что я не раскаявшийся лжец. Раскаиваться же мне не в чем. Я ведь не совершал никакого преступления...
- ...Я жил в Англии, понимаешь! Морячил... Однажды напился и отстал. Они меня перепутали с кем-то и, понимаешь, втолкнули в камеру к насильникам. Сидят, понимаешь, они там отдельно. Чтоб чего такого не случилось. Там своя падаль насильника может укокошить. А я тогда никого не кокошил. Просто врезал и упал под калитку какую-то. Ну они меня и попутали. Оказывается, в районе том насилка была. А я перед тем, как отключиться, со шлюхой валандался. Секс налицо. Они меня и забрали, на руках оковки - щёлк! Я мычу, ничего сказать ни по-русски, ни по-ихнему не могу. - Это шептал ему один в камере, уговаривая сознаться.
- Понимаешь, Музыкант! Ты можешь тут не скрывать... Если трахнул, говори! Убил... Одной сукой на свете меньше будет... Чё она, не давала, что ли, что ты ее задавил?
Музыканта тогда следователь в третий раз стукнул ниже живота.
- Дрянь какая! Ему толкуешь, чтобы признался, а он на своем стоит!
- ...Почему вы не отправили жалобу по адресату?
- Он - козел... Понимаете, козел!
- Кто?
- Он... Он - козел... Этот козел, - Дмитриевский злобно ощерился, следователь... В изолятор пришел. - Он опять заплакал. - Вы за грубость простите... Я... Он уговаривает не потому, подумалось мне, что боится за себя - он боится за меня. Меня могут судить по другой статье, а это уже вышка. Понимаете? Причем же он? И я взял назад это письмо-заявление. Я подумал: в самом деле станут разбираться как-то иначе, все пойдет не так, не так... И - покатилось к вышке... Я уважаю вас, может, кому и верю, так это вам...
- Этого на вашем месте на сегодня мало, Дмитриевский, - жестко сказал Гордий.
- Но что же еще! Что же делать, Иван Семенович? Что прикажете делать? Ведь даже вы... Сколько вас не было у меня? Четыре месяца и три дня... Что делать? Что делать?..
- Будьте твердыми. Это теперь, наверное, главное. - Гордий понимал, что говорит как-то неубедительно, не находит тех слов, чтобы этот изуверившийся человек хотя бы капельку понял его, вдохновился, сумел выпрямиться, поглядеть на людей твердо, с полным достоинством.
- Помогите мне! - чуть ли не взмолился адвокат. - Теперь появился шанс, вы понимаете? Все может завертеться по-другому. Теперь есть у вас основание говорить правду. Не противоречьте, если потребуются новые показания. Не говорите заведомой чуши. Не говорите с чужих слов. Говорите лишь то, что было. Пишите только правду. Напишите в ближайшее время правду!
- Да, да... Правду! - Дмитриевский тут же спрятал глаза. - А если... Да! Впрочем... И все-таки... Долго вас не было, долго, Иван Семенович... Я уже подумал - все, Дмитриевский, все!
- Я болел. - Он не сказал правду. Он не только болел. У него умерла жена.
- Болели? Да, болели... Болели... Жаль! Такие, как вы, не должны болеть! Такие не должны вообще умирать, понимаете? Я слабый, как оказалось, никчемный... И то... И то... Не хочу! Верите, не хочу! А вы... Вы не имеете права болеть! - Он как-то скривился, искренность была на лице, все лицо засветилось. - Не болейте... Так хочется, чтобы такие не болели... Вот сейчас, - он взглянул торопливо на часы, - да сейчас... У нас будет концерт... Я уже... Я буду играть в вашу честь.
3
Вечер был душный, собиралась гроза. Гордий возвратился на станцию, дождался электрички, и когда приехал в Южнинск, с пригородного вокзала позвонил старому своему другу Федору Казимировичу Басманову. Тому самому Басманову, который вел его после проигранного суда по делу Дмитриевского и двоюродного брата Романова. Вышка - одному, восемь лет - второму. Гордий был бледен, едва передвигал ноги.
Басманов... Кажется, всегда вовремя - тут как тут.
Сегодня нет дома. Но жена Басманова, сразу узнав Ивана Семеновича, обрушилась с упреками: почему не звонит, почему не показывается?
- Ты что же себе думаешь, Иван свет Семенович? Федор-то всякий раз спрашивает: звонил, не звонил? Ты куда это запропастился?
- Пенсию оформлял, - хмыкнул Гордий.
- Слыхала и про такое.
- А коль слыхала, что спрашиваешь? Иван ныне - швах, в нестроевых!
- Будет тебе, будет! Не в строевых! Еще как конь, поди, гарцуешь! В Москву ездил надысь. - Жена Басманова никогда не забывала свой деревенский язык и часто употребляла хорошие словечки. - Звонил нам Анкушин. Говорит, ты там всех на ноги поднял... Вышку-то отклонил?
- Вышку отклонил. Но человек сидит. И сидеть еще - пропасть.
- Так ты-то причем?
- Именно. Причем. Я адвокат. Защитник.
- А он гражданин. Чего на себя нес? Пусть и попыхтит.
- Нет, Наталия. Не то говоришь!
- То и говорю. Извел себя, говорю. Вроде все сошлось на твоем этом Дмитриевском.
- А ежели бы он твоим сыном был?
- Не надо так под сердце-то бить. Мой погиб на войне.
Гордий неловко, конечно, сказал. Примолк.
- Чего молчишь, свет Семеныч Гордий?
- Думаю.
- Ты откуда звонишь-то?
- С пригородного вокзала.
- Так садись на тринадцатый трамвай...
Она стала объяснять, как лучше к ним доехать, хотя дорогу к ним он знал прекрасно.
С Федором Басмановым его связывали давние узы профессиональной дружбы. Где-то в середине войны встретились они на одном из процессов группы, если подбирать точные слова, мародеров-подонков. Курочили солдатские посылки, вынимали, что было в них ценного. Басманов тогда держал охрану здания, где проходил суд (разгневанные жители городка, в основном женщины, могли устроить самосуд). Гордий, только месяц назад выписанный из госпиталя после тяжелого ранения, вел защиту подсудимых. Вел он эту защиту умно, страстно, выискивая всякую зацепку, чтобы облегчить участь этих, потерявших человеческий облик, но охраняемых законом людишек.
Конечно, из зала неслись выкрики:
- Купленный!
- Сколько дали тебе?
- Расстрелять всех сразу!
Если бы не Басманов, туго пришлось бы, пусть и государственному защитнику, но защитнику по сути нелюдей.
Как-то с самого начала сошлись, понравились друг другу. Все послевоенные тяжелые годы перезванивались, писали по праздникам открытки, поздравляли с днем рождения. А последних лет десять встречали вместе новый год. Со смертью жены Гордия, веселой улыбчивой Нюши, связь замерла. Басманов, выросший по службе до ответственного работника прокуратуры республики, приезжал к товарищу раза три. Гордий скучно принимал гостя, вообще, показалось Басманову, тяготился им, как и лишними людьми в квартире, где некогда так весело, просто, душевно хозяйствовала Нюша. Видно, горе его убило, память воскрешала все новые подробности такой тихой, очень душевной, совместно праведной жизни, он не мог жить без Нюши. Все без нее не устраивало, всем он лишним теперь тяготился. В свои шестьдесят три он остался по сути один. Три сына его служили в армии, разбросала их военная судьба.
Ему вдруг очень захотелось побыть рядом с Басмановым. Он давно был одинок. Никто ему давно не говорил добрых слов. Да и не случайно позвонил он к Басманову. Надо посоветоваться по поводу подделки действительного прохождения по инстанциям жалобы Дмитриевского. Да кое-что еще было.
Стареет и Федор Басманов. Стареет генерал. Что же, не такая легкая теперь генеральская жизнь. На работе - день и ночь. Другая теперь милиция, другая прокуратура. Обнаглел вор, убийца. Законы для него и раньше были не писаны, - теперь-то такое пошло!
Но, видимо, Наталия позвонила мужу на службу, и когда Гордий нажал на звонок, думая, что теперь выйдет к нему Наталия, а Басманов придет потом под вечер, вышел-то Басманов.
Шумно завел гостя в дом, шумно усаживал. Потом достал откуда-то коньячка, закусочки. Басманов уж давно понял, что друг его приехал не праздно - с каким-то делом. И когда Гордий сказал: \"Ты выслушай меня, Федор, и не перебивай\", улыбнулся.
- По Дмитриевскому опять, что ли?
- Ну спасибо, что помнишь. Другие-то и тех троих, которых к расстрелу приговаривали, и его давно позабыли.
- Ладно, не обижайся. Звонили же из Москвы. Что ты там, по его делу.
- Ладно, ладно! - обидчив был Иван Семенович. - Ладно... Я, конечно, ездил и папки все выворачивал наружу. Ведь много тогда документов пропало. И все на пользу следователю. И не на пользу мне, Федор.
Так вот... Суд, на взгляд Гордия, обошел в приговоре и время убийства. А между тем, совпадающими показаниями свидетелей, проживающих в районе, где был обнаружен труп, - они слышали крик убитой, это время установлено с достаточной точностью. Свидетель, некто Москалец, например, услышал крик во время трансляции по радио спортивных новостей. Он утверждает, что это было около 23 часов 35 минут. - Гордий жует жвачку, голос его бесстрастный, но уже вроде не рад, что рассказывает, - понял: ну к чему это товарищу генералу, обремененному не такими пустячными неточностями? У него - миллионы спасенных государственных средств, изощренность невидимых преступлений, до которых докопаешься лишь с самым мощным микроскопом. - Так вот, - скучно теперь поясняет, - время трансляции спортивных известий установлено справкой Радиокомитета. Оно совпадает... Это время впрочем не противоречит и выводам экспертов: смерть наступила не позднее 24 часов. После получения Иваненко черепной травмы она могла прожить не более 15-20 минут...
\"Что же он этим хочет сказать?\" - силится понять Басманов. - Вот, оказывается, что! Убитая встречалась со своей подругой на Клочковской улице, по выводам суда, в 23 часа 30 минут... Ага, понятно! Это обстоятельство решительно опровергает выводы суда. Согласно им Дмитриевский и Романов догнали Иваненко в Криничном переулке, вновь попытались уговорить ее - прекратить преследования Дмитриевского: он же женится!.. Погоди, погоди! Они ее уговаривали, просили не сообщать письменно Дмитриевскому на работу - он ведь вот-вот должен был уехать в Ленинград! Всякая аморальность ему бы помешала. Они ее уговаривали... Сколько? Две минуты, пять, десять? Романов потом пошел домой. Остался один Дмитриевский. Он стал один ее уговаривать. Убитая встретилась с подругой в 23 часа 30 минут, ей около двадцати минут понадобилось на дорогу в этот Криничный переулок. Когда же они ее уговаривали, вначале вдвоем, а потом уговаривал Дмитриевский один? Но смерть наступила в 24 часа! - Гордий волнуется, как ребенок. Он хочет, чтобы его поняли. Однако и так понятно. Концы с концами не сходятся у суда.
Гордий неожиданно умолкает. Он вдруг чувствует, что его плохо слушают. Он издерган, все ему кажется не так. И он зловеще произносит:
- Зря я к тебе приехал, Федор. Прости.
- Ты что?! - не в шутку обиделся Басманов. - Как раз я очень внимательно вдумываюсь в то, что ты говоришь.
- Вдумываешься! Не лги мне. - Гордий ощетинился, лицо его исказилось. - Ты думаешь про другое. Мол, удивил Иван! Ты думаешь о последнем разоблачении жуликов, которым покровительствовал... Жутко даже сказать, кто им покровительствовал!
- Об этом я еще надумаюсь.
- А о Дмитриевском, как только расстанемся, сразу и забудешь. Ведь так?
- Не знаю.
- А знаешь, как невиновному думать, скажем, о расстреле?
- Не городи чуши.
- Над Дмитриевским висел расстрел.
- Я дело не изучал его.
- Конечно, что там для миллионов какой-то Дмитриевский! Тьфу - и растоптали.
- Ты стал невыносимо злым.
- А ты читал дела Захвата, Улесского и третьего, не помню! Как же его фамилия? Не помню! Убей! Видишь, память какая дырявая стала! Убей, не помню... Так парней приговорили: к стенке! А они были не виноваты. Они же шли по делу убийства Иваненко. Ты стоял у стенки ни за что?
- Ты всегда берешь крайности.
- А я тебе говорю: не стоял! А они уже стояли! И Дмитриевский это знал. Он знал, что они стояли. Они стояли тогда, точнее после того, как не признали убийства. Им доказали. Доказали в кавычках....
- Прости, Семенович! Я действительно был не причастен к тому делу, не изучал его.
- Я тебе, как человеку, гражданину, говорю: выводы суда по этому вопросу находятся в прямом противоречии... Прости за бюрократический язык! В противоречии с фактическими обстоятельствами, установленными во время судебного разбирательства.
- Ты же был в Москве, милый мой! Неужели там это не доказал?
- Москва... Федор! Не глупи! Не та ныне Москва. Совсем не та.
- Но люди те.
- Ошибаешься. И люди не те. Все теперь по-другому. Раньше нас ругали, кто-то нами руководил... А теперь никто никем не руководит. И никто ни за что не отвечает. Я стучался в Москве в такие двери... И не снилось мне!
- Гляди, у себя вот наведем, по-другому жить станем.
- А я не верю нашим молодым.
- За то, что на пенсию выперли?
- Не надо иронии. Не за то. За другое. Сейчас столько нахлынуло на молодых... Про таких обездоленных они и забыли.
- Ну ты один помнишь! Невинный, черт возьми! Но я и ты не суд. Суд состоялся. И нечего кричать. Доказывай!
- Как?
- По закону. Доказывай по закону. Я с твоим начальством молодым, разволнованным, разговаривал. Ты все норовишь через голову! Приехал, даже не поставил в известность это молодое начальство, что ты жалобу нашел, не так оформленную. И что? Убедишь?
- А нет?
- Да он опять откажется. Ты думаешь... Они, молодые, чувствуют, может, в этом лучше нас... Три последних дела, чем закончились? Прибавлением срока, милый ты мой друг! Это же секут молодые! Они потому и разводят руками. Один раз Иван Семенович вывел из-под вышки. Второй раз... Играет судьба! Вдруг - вышку снова прилепят?
- Управляют нынче молодые да ранние подследственными, одно скажу!
- Опять двадцать пять! И Дмитриевским, и Романовым управлял, по-твоему, следователь?
- Да, управлял следователь.
- Логика? Зачем ему это? Впрочем, ты уже сказал: выслужиться. Но это же риск. Понимаешь, служака, карьерист не пойдет на такой риск. Побоится.
- Я тоже так поначалу думал. А правда в другом. Мы вот сейчас оглянулись. Очень правильно сделали. И то не так было, и это можно было подтянуть. Расплодили сами же своей нетребовательностью друг к другу, а в первую очередь нетребовательность к себе, и бюрократизм, и обывательщину, и, прости, нового служаку. Для него, такого служаки, важен результат. Он понимает, что безрезультатность сродни бездеятельности. Вот и пришли к нам только результатники. Самое страшное, что есть. Во что бы то ни стало результат. Так воспитывали его, так наставляли, к тому вели.
- Целая философия.
- Да, Федор. И ты за это спрашивал, за результатность, строго. Что же произошло с делом Дмитриевского? Он шел после Захвата, Улесского... Погоди, в самом деле - как третьего? Ведь его к стенке ставили! Погоди!.. Не помню. Отпустили парней - они в один голос заявили на суде: \"Не виноваты!\" И вот приехал следователь Меломедов. Громкая у него приставка по особо важным поручениям. Пригляделся, ухватился. И победил.
- Меломедова я лично знаю.
- Верно. Серьезный малый. Но зачем серьезный малый то и дело повторял Дмитриевскому? Если ты убил преднамеренно, не зная ее, для своих прихотей - вышка. А если она была твоей любовницей, то не вышка, а тюрьма! Как это понять?
- Просто. Он уже понимал, что Дмитриевский убийца. Лишь отпирается.
- Молодец ты, Федор. Вот я и говорю. Все заторопились к результату. К хорошему результату помчался и Меломедов. Он захотел, чтобы Дмитриевский признался в совершенном убийстве. По плану Меломедова. Дескать, пусть ты и не убивал, а сознайся, что убил. Этим ты спасешь себя - тебя хотя бы не расстреляют. Главное - нашлись такие, в системе нашей имею в виду, которые поощряют Меломедова. Давай, давай! Быстрей тяни на раскрытие дела. Ведь общественное мнение бурлит: \"Вы же недавно судили и приговаривали невинных людей к вышке! Слава богу, нашли убийцу!\" Загипнотизированные чинуши, мы все, обрадовались лучшему исходу. Зачеркнули судьбу одного на потеху и радость требующей публики. Меня, адвоката, затоптали!
- Тогда истина восторжествовала. Тех, троих, отпустили, - нахмурился Басманов.
- Но они же признавались, что убили! И теперь я тебя спрашиваю, тебя! Может Меломедов заблуждаться как человек, подчеркиваю - молодой человек? Может? Жаждущий славы, чинов, наград. Может? Ты ответь мне, если я пришел к тебе как к товарищу, как к человеку!
- Не-е знаю. Был суд. Он вынес приговор. Ты его обжаловал.
- Не знаешь! Мы даже себе боимся сказать, что человек, которому доверено судить и казнить, может и ошибиться. А куда уж, об ошибке если зайдет речь, когда копнем с сомнением решение куратора такого Меломедова! Мы просто и не сомневаемся: лишь он один способен на объективный разбор ситуации!
- Я куратором у Меломедова не был.
- Но ты был куратором у другого следователя. Я потому и приехал к тебе. Я бы не приехал. И начал я не сразу. Это понятно. Ты был куратором у следователей, ведших дело Павлюка. Он двенадцать раз, по-вашему, нападал на жертвы. Я это враз вспомнил на вокзале. Точно молнией озарило. Тогда указывалось в частном определении, что не все, совершенные Павлюком преступления, были установлены. Вы тоже торопились?
- Павлюк расстрелян. И ты это хорошо знаешь. - Лицо Басманова посерело - он не любил слово \"расстрел\".
- Остался, однако, его дружок Гузий, - с торжеством сказал Гордий. О нем я и вспомнил!
- С этого, Семенович, и надо было тебе начинать. Тем более...
\"Жалко тебя разочаровывать\", - с болью подумал.
...Басманов вспомнил Павлюка. Метался по камере, плакал, кричал:
- Я один к вышке, да?! Зови опять следователя!
Закон охранял это ничтожество до последней минуты. Следователь Мирзоян пришел. Тогда он упоминал и об Иваненко.
Двенадцать доказанных случаев Павлюк принимал, а насчет Иваненко - по самую последнюю минуту - все отрицал.
- Шьете новенькое дело? - кричал он, бегая зелеными небольшими глазками по лицу следователя. - Не трогал я вашу Светку! И в гробу я ее видел в белых тапочках!
Следователь Мирзоян, небольшого роста смуглый мужчина, уже десять лет выполняющий свою тяжелую работу, спокойно осадил:
- Сядьте! Вы и другие жертвы отрицали.
Павлюк лишь на секунду съежился, руки его тряслись от ненависти.
- Вы думаете легко, да? Сразу во всем... Сразу!
- Мы вам по капельке доказали, как вы страшно и паскудно жили. Опровергните хотя бы один факт. Вы не сможете этого сделать. Потому что вы все делали, все делали! Понимаете, делали! Но, сделав, вы думали, что мы не найдем доказательств. Когда мы предъявили вам их, вы и тогда отрицали. И теперь вы кричите... Мы полностью уличили вас... Вы отрицали...
- Ну и отрицал!
- И что же вышло?
- Вышло, что ты, мент, ушлый больно. Припер! А куда денешься! А с этой Светкой хоть сколько припирай - нет, не я! Не знаю!
- Тогда зачем позвали? - спросил спокойно Мирзоян.
Павлюк опять съежился, глаза его снова забегали.
- Почему я один? Почему? Вы других потрясите! - сказал, наконец.
- Кого, например?
- А, например, Гузия, дружочка моего бывшего. - Он осклабился, большие его зубы обнажились. - Скажу вам одно... И это таить не буду... Как-то мы вечерком, после всякого такого, разного и прочего, то есть времяпровождения, зашли в кафе. Там пиво, водочка... Гузий, оглядываясь, залыбился. Улыбка, конечно, не для кино, этакая такая... Я, говорит, тоже не хуже тебя! Деваха была - о\'кей! Совсем... чистая. В баньке попарилась... И так далее. Я, говорит, за ней охотился похлеще, чем ты за иными... Вот так...
Все это Басманов вспомнил. Дело Павлюка он глядел недавно, тщательно. Как же это? Банька, банька... Иваненко-то шла из бани!..
- Ты сам догадался насчет Павлюка и Гузия? Или в Москве кто подсказал?
- А разве это имеет значение? Видишь, как ты рассуждаешь! У тебя нет и не может быть проколов! Результат. Тоже результат!
Басманов болезненно сморщился:
- На Гузия у тебя надежды невелики. Нет его. Сволочь, покончил с собой. В камере. Не уберегли.
- Выговором отделался?
- Выговорякой. Строгим.
Удар был чувствительным. Он хотел потребовать нового допроса Гузия. Он знал, что Басманов, который наблюдал за делом Павлюка и Гузия, не так просто и отдаст его в руки нового правосудия. Чем же думали раньше? Если Павлюк точно сказал, что Гузий когда-то убил молодую женщину, шедшую из бани, изнасиловав ее перед этим, то почему же не было доведено это хотя бы до Гордия? Один город. Один суд. Дмитриевского приговаривают тоже вначале к расстрелу. Потом ему расстрел заменяют одиннадцатью годами... А Павлюк рассказывает, что Гузий изнасиловал и убил еще одну девушку!
Он нащупал машинально в боковом кармане блокнот, нашел номер телефона Мирзояна. Долго гудок вызывал его. Но - молчание.
\"А этот лопух сидит и терпит\", - проскрипел Гордий зубами, повесив трубку.
Усталость брала свое. \"Надо поесть\", - подумал он, вспомнил, однако, что ел у Басмановых. Но обиженно насупился: лучше бы я не ел у тебя! В какой-то степени он винил во всем теперь и Басманова. Что так получилось с Дмитриевским.
Расположился в столовой. За столиком, где сидел мужчина лет сорока. Он взглянул на него. Мимоходом этак. Но мужик сказал:
- Давай помоги... - кивнул на бутылку. - И приглядись!
- Волков?!
- Именно! Я самый и есть... Может, по этому случаю, а?
- Не надо, Волков. Неужели и так плохо? Свидились, видишь, на свободе.
- Да мне-то неплохо! Ты ведь меня тогда спас. Только ты и верил, что я не такой и сволочной.
- Вы тогда все брали на себя.
- Ты и догадался! Остальные... Им что? Главное - признается. И все такое прочее. Чего еще, мол? Лишнее все! Заседать, голосовать! А ты... Ты самый для меня дорогой человек был и есть. Я тебе ни рубля не дал...
Гордий сморщился:
- Ну зачем? Неужели вы думаете, что от этого... многое зависит?
- Именно от этого! Не будь ты наивняком!
- Но вы же для меня... Ну были тогда человеком! Ведь защита...
- Это, может, один раз и было. Везде же по-другому. Везде - взятки!
- Неверно! - воскликнул Гордий. - Неверно! Я знаю сотни моих товарищей... Только - истина! Поверьте, большинство честные.
- Святые вы тогда. И это так, отец! Но что это для нас главное можешь не сомневаться. Я по тебе потом и жизнь примерял. Я всем - а прежде себе! - говорил: врете, самое главное правда! Таков он, человек наш. Он терпит, мучит себя, а правда для него - все. Я там таких знатоков видел, тоже есть чистые. Они мне то же самое. И хорошо, что я тебя опять встретил. Ты еще работаешь?
- Да. Потихоньку.
- И работай. Не уступай! Я что хочу сказать... Про этих, иных молодых! Их жареный петух в одно место не клевал. Все далось легко. Не знают, как плохо устроен человек в своем нутре. Им кажется, что только скажи и все должно быть по ихнему. Э-э, не так это! Сложно! Порой-то вообще - непонятно. Я вот теперь слесарь. Скажу, высокого разряда. А рядом со мной живет гражданин, в утильсырье копается. Иногда на рыбалку берет меня. Я ем там колбаску за двадцать копеек, а он - за девяносто, а то и рубль. Хата у него - дворец. А моя половина - маляр высокого разряда, себе - некогда, а ему - художественно... По правде это? В последний раз говорит мне этот хмырь: \"Давай ко мне!\" Сколько, говорю, дашь? Ну поначалу, отвечает, - пару червонцев в день.
- Я всю жизнь больше двухсот не имел. И - жил.
- А моя сеструха бы не согласна была. Она, сеструха, говорит: \"Дурак!\" То есть, она хочет этим сказать, что все мы жили и живем - не так!.. Не знаю, сеструха - одна, жинка - другая. Живут с моей жинкой - как кошка с собакой... А я - боюсь! Боюсь... Новой этой жизни - боюсь... Я боюсь не рэкитиров там разных. Я боюсь, что сперва дадут, а потом за всякую ерунду сажать станут. Я видел таких там тоже... С мозгой человек, шурупит - не так шагнул и они его - трах по кумполу! И - садят, садят! Не высовывайся! Еще не ясно - кто из них кого... Думаю, чтобы засветились миллионы... Для этого все у нас и открывают. Но у нас нельзя жить так, как там, в Америке или у немцев. У нас народ хороший, а эти все... ну ворюги, хапуги... Они - жестокие! Они - смерть на смерть!
Гордий только теперь заметил, что Волков на хорошем подпитьи.
- Не веришь? Я что там увидел... Я сказал этому, из утильсырья... Слушай, сказал, ты бы там \"шестерочкой\" бегал... Ты толстенький! Лапу бы лизал - как попу лижут!.. Да там... там, отец, - разнузданность... Старик один сидел, за убийство жены... Он верующий... Он сказал, что это и есть ад... Да как же с такими, ежели они придут... а они придут, ибо у них гроши... Как же с такими мы жить будем? Вы-то... Ну эти подонки, которые кровь пили из народа... Эти полиглоты... Они хоть играли в честных, хотя дерьмом вонючим были... А эти!..
Волков упал головой на стол и заскрипел зубами.
- Эти, отец, перегрызут нам глотки... Всем! И полиглотам, и малярам, и слесарям... Себя мне не жалко! Мне мою половину жалко... Она вторая была после тебя, которая поверила... Певунья, таких поискать! Заставят, ежели попадется... Нет, нет! Нет!.. Что вы наделали! Что вы наделали!..
Пошатываясь от усталости, брел Гордий по своей темной рабочей улочке. Боже, боже! До чего мы всех довели! И этого, и того... И подвели Дмитриевского, и подвели Свету Иваненко... Мы врали, выкручивались... Но сразу успокаивались. Лишь бы вранье было солидным. Все чтобы - в ажуре. В ажуре - приговор. В ажуре - бумажечки. В ажуре - Дмитриевские. Плачет, а сидит. Не хочет никакого пересуда. Вдруг - вышка. В этом мерзостном мире \"правопорядка\" - вышка вырвется вдруг и навсегда...
...Первый раз на суде Дмитриевский сказал во всеуслышание:
- Я не виноват! Я не убивал и не насиловал...
И суд удалился на совещание. И громыхнуло!.. Статья такая-то, пункт такой-то!.. Приговорить к высшей мере наказания!
Но это ведь Гордий учил Дмитриевского сказать правду, только правду и ничего иного. И - расстрел!
Тогда сам же Гордий пошел на уступки. И он стал учить Дмитриевского врать. Скажи пока, что действительно знал Иваненко... Как учил тебя следователь! Чтобы временно оттянуть приговор! Скажи... Пойди на уступки! Им - на уступки... Они же, если говорить откровенно, озверели. Они же дважды тогда приговаривали к расстрелу тех троих! Они... Ну пусть персонально не они - другие, они же приговаривали. И что потом говорили? И сейчас приговорили - ползти на попятную?! Еще раз?!
Гордий уговорил их, он доказал им, и они пошли на попятную в третий раз. И в третий раз отменили вышку. Если бы нашелся аналитик, он бы им врезал, всем этим судьям, приговаривающим к вышке, а потом ползущим назад! Тогда, я спрошу вас, что же вы за судьи, господа судьи?! Что же вы за убийцы, если приговариваете к вышке, ставите к стене, а потом, оказывается, ползете назад?!
Гордий, рассуждая так, шел темной улочкой. Будьте вы прокляты, говорил он, - я связался с вами! Мне стыдно!