Борис Николаевич Полевой, Константин Георгиевич Паустовский, Ливиу Деляну, Николай Елисеевич Шундик, Владимир Иванович Степаненко
Для родины любимой!
Борис Николаевич Полевой
Практикант
Дело было ночью, когда со всех объектов огромной стройки в приземистое здание правления уже поступили сведения о сделанном за день. В этот час начальник строительства, известный советский инженер, собирал у себя руководителей районов и своих ближайших помощников, чтобы наметить и обсудить главные задачи завтрашнего дня. На стройке эти короткие ночные совещания зовут заседаниями военного совета, и в шутливом названии этом есть правда, ибо напряженная жизнь строительства напоминает картину наступления, и мирное трудовое это наступление, все нарастая и расширяясь, ведется день и ночь.
Так вот, в этот поздний час мы попросили у начальника стройки провожатого, который мог бы отвести нас на один из объектов, где утром ожидались важные производственные события. Начальник потер большой, сильной, рабочей рукой свой высокий лоб и сказал задумчиво:
— А, знаете, придется, пожалуй, ехать без провожатого. Весь мой народ должен быть тут, на совещании… Впрочем, — и в его спокойных, больших, стального цвета глазах, которые, как нам рассказывали, даже в самые трудные, критические минуты не теряли своего холодного спокойствия, вдруг мелькнула озорноватая лукавинка, — впрочем, есть один человек… очень серьезный товарищ… только…
Он позвонил и сказал пожилой секретарше, бесшумно возникшей в дверях:
— Пригласите ко мне практиканта. Если он ушел, пошлите за ним машину. — И, обернувшись к нам, добавил: — Только уговор: вслух не удивляться и провожатого вашего вопросами о его личности не смущать. Я вам потом сам все объясню.
Усталое лицо начальника сохраняло прежнее холодно-деловое выражение, но глаза его смеялись уже откровенно, В это время дверь открылась, и из-за портьеры появилась щупленькая фигура подростка в ватнике. Слишком большой по размеру ватник этот сидел на нем, как водолазная рубаха, и рукава его были даже не загнуты, а закатаны. На вид вошедшему можно было дать лет четырнадцать, но лицо его, совсем еще детское, было необычайно серьезно, и это взрослое выражение как-то особенно не вязалось с носом-пуговкой, густо поперченным крупными золотыми веснушками, с ребячьим пушком на щеках, с пухлыми губами.
— Вот познакомьтесь. Константин Ермоленко. Наш практикант… Костя, отведете товарищей на объект. Всё им покажете.
Странный практикант ничуть не удивился. Повидимому, выполнять подобные поручения было ему не в диковинку. Мальчишеским жестом он поддернул свой непомерный ватник и при этом серьезно сказал:
— Хорошо. Попрошу вас за мной.
Необыкновенный проводник наш действительно оказался бесценным спутником. Он всю дорогу рассказывал о строительстве; точнее, не рассказывал, а необычайно толково и точно отвечал на вопросы, и ни один из них не мог застать его врасплох. Строительство он знал отлично и знал о нем именно то, что могло показаться интересным новичкам, приехавшим с ним познакомиться. Память у него была поразительная. Впрочем, относясь к своему делу очень ответственно, он не вполне доверял ей и иногда лез в карман своего ватника, извлекал записную книжку, замурзанную и истертую, и уточнял по ней названия или цифры.
Но особенно в нашем проводнике подкупало то, что он весь сросся со стройкой, думал о ней, как о чем-то своем, личном. На нас, людей, впервые попавших сюда, он смотрел снисходительно и считал долгом все пояснять в популярных сравнениях. Так мы узнали, что гигантская намывная плотина похожа на горный хребет, что машины бетонного завода переваривают в день больше чем целый состав цемента, что если вытянуть в одну нитку всю металлическую арматуру, уже заложенную в тело сооружения, то получилась бы стальная полоса длиной в пятнадцать тысяч километров. На стройке его знали и, должно быть, любили. Кое-кто из встретившихся инженеров — правда, не без легкой и теплой усмешки — поздоровался с ним, а шофер одной из тяжелых машин, возивших бетон, поравнявшись с ним, притормозил и, высунувшись из кабины, крикнул:
— Не на поселок ли, Константин Николаевич, путь держишь? Влезай в кабину, подкину до бетонных…
Когда же мы поднялись на гребень плотины и внизу, под нами, огни стройки засверкали так густо, будто это были обильные осенние звезды, отраженные в черной воде, наш юный проводник стал просто поэтом. По каким-то одному ему видимым признакам угадывая сооружения в россыпи огней, он говорил о них так, будто отчетливо видел перед собой и неоглядное море, созданное руками человека, и огни маяков на концах волнорезов, и аванпорт, принимающий суда пяти морей, и убежища кораблей от бури, и сами корабли, поднимавшиеся и опускавшиеся по воле человека. Должно быть, его маленькое увлекающееся сердце так было захвачено всем этим, что он действительно видел во тьме, прикрывавшей сухую изрытую степь, все эти сооружения, известные тогда только по чертежам и эскизным проектам. Когда же он обо всем этом говорил, показывая то туда, то сюда тоненьким, мальчишеским, перепачканным чернилами пальцем, на его лице, испещренном веснушками, была такая радостная вера, что им можно было залюбоваться.
Помня свое обещание, мы не стали расспрашивать нашего провожатого ни о чем, лично его касающемся, хотя маленький энтузиаст все больше и больше интересовал нас. Простившись, мы искренне поблагодарили его за содержательную беседу, за помощь и с нетерпением двинулись в кабинет начальника, окна которого все еще были освещены.
— Ну как? — спросил он, поднимая от бумаг глаза.
— Замечательно!
— Я не об этом. Это само собой… А как наш практикант: пояснил, показал?
— Ради бога, объясните, где вы откопали такого чудесного парнишку?
В глазах строителя опять засверкали ласковые лукавинки, и по этим лукавинкам стало ясно, что человек этот, на которого партия возложила ответственность за одну из крупнейших строек нашего времени, знает, ценит и любит людей.
— А хорош, правда? Ему сейчас пятнадцатый год. В его возрасте мы еще за вареньем в шкаф к матери лазили. А он — живая энциклопедия стройки. Все знает, всем интересуется.
— А почему его зовут «практикантом»?
Строитель некоторое время перебирал бумаги, потом отодвинул их, как бы решив, что трудовой день, затянувшийся чуть ли не до рассвета, закончен, и не торопясь, со вкусом рассказал историю Константина Ермоленко, которого все на стройке, даже официальные люди, зовут практикантом.
История эта неожиданно оказалась совсем не замечательной, даже будничной. Много людей со всех концов страны устремляется сейчас на стройки коммунизма. Одних влечет благородное желание положить свой кирпич в исторические сооружения; других увлекает романтический пафос созидания; третьи считают, что на этих стройках они получат возможность лучше проявить свои способности; четвертых влекут новые, невиданные профессии, гигантская техника; пятых — и такие есть — тянет к длинному рублю. Отделы кадров ежедневно, отвечают на целые груды письменных предложений. Десятки специальных людей принимают заявления, оформляют на работу тех, кто приезжает. Одним из таких прибыл прямо на место окончивший шестой класс Константин Ермоленко, сын солдата, погибшего в боях за Ростов. Он решил строить Волго-Дон и в первый же день каникул, захватив табель с отличными отметками, сел на пароход. Нужно честно сказать: он сел без билета и был с позором ссажен на ближайшей пристани. Но дорожные неприятности не охладили его пыла. Двигаясь где пешком, где на попутных грузовиках, он добрался до стройки и отыскал контору отдела кадров.
Ему отказали, резонно заявив, что он мал. Мальчик пробился к начальнику отдела кадров, показал ему табель с отличными отметками и передовую комсомольской газеты, призывавшую молодежь идти на стройки. Даже передовая, смутившая юное сердце, не произвела впечатления на начальника кадров. Он был неумолим. Но и новый отказ не укротил мальчика. Он проник в управление, к кабинету самого начальника стройки.
— И вот секретарь докладывает: такой-то просит принять, — рассказывал начальник стройки, и ласковое, веселое выражение его глаз удивительно контрастировало с усталым, неподвижным лицом и будничным, деловым тоном. — Отвечаю: «Вы же знаете, что я наймом на работу не занимаюсь». — «Очень вас прошу, примите». А надо вам оказать, секретарь — женщина строгая, отнюдь не сентиментальная. А тут даже голос просительно дрожит. Вижу, что что-то сверхобычное. «Зовите». И является. Это он сейчас большой ватник носит, чтобы взрослее казаться, а тогда вошел совсем маленький парнишка. И заметьте, с достоинством вошел. И жалуется, что его не берут на работу. Говорю: «Правильно не берут, опоздал родиться лет на пять». Подает табель и эту газетку, которая совсем у него истрепалась. Вижу, тяга у него совершенно неистребимая. Фанатик какой-то. Он меня, признаться, этим подкупил, но я все же говорю: «Не торопись. Твое впереди, на твой век строек хватит. Тебе учиться надо». А он этак рассудительно и требовательно заявляет: «Вот вы студентов на практику принимаете? Вот и возьмите меня практикантом на время каникул». Этим он меня победил. Ну, думаю, в нарушение всех правил возьму. И взял курьером. А он, видите, как-то сам собой в порученцы выдвинулся. Светлая голова! А память какая!
И когда уже совсем перед рассветом мы выходили из темного здания на пустые улицы нового, недавно раскинувшегося в степи поселка, знаменитый строитель, жадно вдохнув свежий степной, попахивающий полынью воздух, сказал с мечтательной улыбкой:
— А каких они дел наворочают, такие-то вот, когда они вырастут и возмужают!
Борис Николаевич Полевой
Посылка с объявленной ценностью
В этот день с самого утра начальник одного из строительных районов Волго-Дона, инженер Илья Викторович Пастухов то и дело поглядывал на часы. На главном объекте наступал самый ответственный период. Инженер Пастухов, всегда гордившийся своей организованностью, вдруг начал ощущать, что сутки становятся коротковаты.
Накануне, поздно вечером, прибыли из Ленинграда монтажники. Вручив Илье Викторовичу свои командировочные удостоверения, они не захотели ехать в Дом для приезжающих, где для них уже были приготовлены комнаты, и стали просить, чтобы их немедленно, сейчас же отвезли смотреть строительство.
Признаться, и самому Илье Викторовичу не терпелось показать приезжим свое грандиозное детище, где им теперь предстояло установить и собрать машины, какие не доводилась еще монтировать ни одному механику в мире. Он сам вызвался сопровождать монтажников.
Осматривая бетонные громады, вырываемые из тьмы огнями прожекторов и оттого казавшиеся уже совершенно фантастическими, они так увлеклись, что вернулись к машинам, когда на востоке, над степью, уже разгоралась узкая оранжевая полоса.
Прощаясь с Ильей Викторовичем, старый инженер, возглавлявший группу монтажников, задумчиво произнес, стряхивая с плаща цементную пыль:
— Читал, читал вашу статью. Интересная статья! Но должен вас огорчить: не нашлось у вас, голубчик, слов, чтобы передать все величие, всю грандиозность вот этого…
Он повел рукой в сторону стройки, уже четко вырисовывавшейся в розовых утренних лучах.
— Я, как вам известно, строитель, а не публицист, — суховато ответил Илья Викторович, который, как и все редко выступающие в печати люди, очень гордился своей статьей.
Ложиться спать начальнику района уже не пришлось. Подъезжая, как и всегда, ровно в восемь к приземистому крылатому зданию правления, он мысленно распределил свой рабочий день так, чтобы выкроить время для короткого послеобеденного сна. Вечером предстояло очень ответственное совещание строителей и монтажников, и он понимал, что туда нужно прийти со свежей головой.
Вот почему, предупредив по телефону жену, что выезжает обедать, он с особой поспешностью спрятал в сейф бумаги и торопливо двинулся из кабинета, на ходу надевая плащ. Но тут его догнал начальник канцелярии. Протянув Илье Викторовичу какую-то бумажку, он грустно заявил:
— Не выдают. Категорически не выдают. Говорят: не можем. Должен явиться лично сам посылкополучатель.
— Что за дурацкое слово, какой посылкополучатель? — сердито отозвался Илья Викторович, продолжая натягивать плащ.
Начальник канцелярии упрямо следовал за ним:
— Посылкополучатель — это вы. А посылку мне не выдали, потому что она с объявленной ценностью. Видите: цена — пятьсот рублей. Уговаривал, уговаривал — ни в какую! Твердят одно: пусть явится сам посылкополучатель, имея при себе паспорт.
Только теперь Илья Викторович понял, в чем дело. Недели две назад в своей текущей, весьма обширной почте он обнаружил извещение о посылке. На штампе стояло: «Сочи». И сколько Илья Викторович и его жена ни раздумывали, так и не сумели они догадаться, кто и по какому поводу мог прислать посылку. Среди множества дел Илья Викторович дважды забывал о ней, и дважды почта присылала ему напоминание.
Вчера, после очередного напоминания, он поручил начальнику канцелярии выручить наконец посылку, и вот результат: нужно ехать самому. А времени до совещания осталось так мало!
С шумом захлопнув дверцу машины, Илья Викторович буркнул шоферу:
— Центральный поселок. К почте. Быстро!
Теперь он был уверен, что понял тайну неожиданной посылки. Наверно, кто-нибудь из сослуживцев по прежним стройкам, каких в послужном списке инженера Пастухова числилось немало, попал на курорт, вспомнил на досуге о совместной работе и решил порадовать старого товарища фруктами или бутылкой вина. Но почему посылка оценена в такую большую сумму?
И хотя предполагаемый друг, очевидно, желал сделать ему, Илье Викторовичу, приятное, инженер неприязненно думал о нем, с нетерпением следя за тем, как минутная стрелка вращается на красном мерцающем циферблате… «Не нашел более подходящего времени для презентов, чудак!» Несколько раз Илья Викторович порывался сказать шоферу: «Назад, домой», но, вспомнив, что за двумя напоминаниями почта пришлет третье… пятое, мысленно махнул рукой.
В почтовом отделении, у окошка, где выдавали и принимали посылки, стояло человек десять. Некоторые поклонились Илье Викторовичу, а находившийся у самого окна скреперист Иван Малыгин даже предложил ему поменяться очередями. Инженер отказался. Он был щепетильным в таких вещах и сам всегда негодовал на тех, кто куда-нибудь лез без очереди.
Впрочем, теперь ему было все равно. Заснуть после обеда явно не удастся, а сердиться на человека, пожелавшего сделать ему приятное, просто глупо. Придя к такому выводу, Илья Викторович сразу успокоился, принялся обдумывать предстоящее совещание и так увлекся этими своими мыслями, что прозвучавший из окошечка вопрос: «Что же вы стоите? Давайте извещение и паспорт» — застал его врасплох.
Посылка оказалась весьма объемистой и тяжелой. Перевернув ее, Илья Викторович услышал, как что-то глухо переместилось внутри ящика. Но что именно, по звуку невозможно было определить. «Действительно, фрукты или вино. Не морские же камушки будут слать из Сочи в посылке с объявленной ценностью», — подумал инженер. Он уже прочел на полотне, что отправил эту посылку Лямин Арсений Федорович, проживающий в санатории «Красный луч». Но кто этот Лямин, когда и где он его встречал, Пастухов не мог вспомнить.
Когда Илья Викторович, не раздеваясь, в плаще и шляпе, с громоздким ящиком в руках появился в столовой, жена ничего не сказала и только вздохнула, поглядев на укутанную шалью супницу, стоявшую посередине стола. Инженер шумно поставил ящик рядом с супницей и сказал как можно беззаботней:
— Принимай подарок из Сочи! Чувствую, фрукты и хорошее вино.
— А от кого?
— Не знаю. Какой-то Лямин. Арсений Федорович Лямин. Не помнишь такого?
Жена не помнила. Пока инженер, вооружившись топором, возился у ящика, она стояла возле и, наморщив брови, вопросительно повторяла: «Лямин? Лямин? Лямин?..» Нет, никакого Лямина она решительно не помнит.
Заскрипели вырываемые гвозди. Крышка сорвана. В ящике, бережно выложенном газетной бумагой, — какие-то аккуратные мешочки. Илья Викторович взял тот, что побольше, распорол суровую нитку, которой мешок был зашит, и на стол хлынул поток желудей. Тяжелые, юркие, они раскатились по скатерти, упруго застучали по полу. Пораженный, стоял Илья Викторович над россыпью коричневых лакированных желудей, напоминавших большие янтарные бусы.
— Чорт знает что! — сказал он наконец, сердито бросив мешок на пол.
Теперь ему казалось, что над ним неумно пошутили и из-за этой шутки он потерял столько времени, которое было так дорого, так нужно, — все, до последней минуты.
— Тут не только жолуди… еще что-то, — задумчиво отозвалась жена, вынимая из ящика мешочки поменьше.
В них всё так же бережно были упакованы крылатые семена клена — те самые, из которых когда-то, учась еще в первом классе, Илья Викторович делал себе «носики», — лакированные орехи каштанов, коричневые чечевичинки белой акации и еще какие-то, совсем уже неведомые инженеру-строителю семена.
— Чорт знает что! — повторил Илья Викторович. — Ничего не понимаю! Может быть, ошиблись адресом?
Жена его, продолжавшая рыться в ящике, вдруг вскрикнула:
— Илюня, тут письмо!
Письмо было именно ему, Илье Викторовичу Пастухову, начальнику строительного района, лауреату Сталинской премии. Адрес был очень тщательно выведен почерком, казавшимся Илье Викторовичу знакомым, потому что именно так старательно и ровно выводил буквы он сам когда-то, очень давно.
Еще не понимая, в чем дело, он вскрывал конверт с тем грустновато-радостным волнением, какое всегда испытывает пожилой человек, прикасаясь к миру своего детства.
На жесткой, тщательно разлинованной бумаге он прочел:
«Уважаемый Илья Викторович Пастухов!
Пишем коротко, так как знаем, что вы очень заняты у себя на строительстве и время вам дорого. Прочитав вслух на пионерском сборе вашу замечательную статью о строительстве канала, мы решили вам написать. Ваша статья нам очень понравилась, потому что вы здорово описали, как растет стройка коммунизма и какие это все будут мощные сооружения по проекту великого товарища Сталина. И еще нам очень понравилось, как вы описали, какие огромные машины у вас там работают, и сколько людей они заменяют, и как они все хорошо и умно придуманы.
Вы написали в своей статье, что рабочие сотен советских заводов помогают вам вести стройку и что весь народ участвует в ней. Мы долго думали, чем же мы можем помочь вам. И вот, кажется, придумали. Мы, пионеры, находящиеся на излечении, решили собрать в нашем парке семена красивых деревьев и кустов и послать их вам на канал, чтобы вы их там посадили. Некоторые ребята и девочки у нас уже подлечились и ходят. Вот они и собрали все то, что мы посылаем вам. Наша помощь, конечно, маленькая, но нам очень хочется хоть чем-нибудь участвовать в стройке, и мы будем очень рады, если из этих семян на канале вырастут красивые деревья и кусты. Передайте наш пионерский привет товарищам Виктору Мохову, Евгению Симану, Марии Болдыревой, Зое Поляковой и другим замечательным строителям, о которых вы так хорошо написали в своей статье. Ваша статья нам очень понравилась, потому что мы точно сами побывали на стройке коммунизма.
Председатель совета отряда А. Лямин».
Потом шли еще подписи. Их было много. Они были тщательно выведены, но Илья Викторович уже не сумел их разобрать.
Долго, до самого совещания, сидел он с женой у стола с окончательно остывшим обедом, перебирал семена, перечитывал письмо. В управление он вернулся бодрый, жизнерадостный, будто выспался всласть за много бессонных ночей, принял холодный душ и выпил на дорогу хорошую чарку. Проходя мимо инженера-монтажника, он озорновато толкнул его в плечо и, наклонившись к его уху, не без яда заметил:
— А насчет статьи-то моей вы ошибались… Есть и иные мнения. Совсем противоположные. Вот извольте-ка прочитать письмецо. — И он протянул ему конверт, найденный в посылке.
Впрочем, послание пионеров прочел не только приезжий инженер. Илья Викторович любит показывать это письмо всем, кто приезжает к нему в район. Показал он его и мне и рассказал при этом всю изложенную здесь историю. Но взять письмо с собой не разрешил, а позволил только списать, после чего свернул с величайшей тщательностью, вложил в изрядно уже истершийся конверт и запер в сейф, где он хранит важные чертежи и особенно ценные документы.
Константин Георгиевич Паустовский
Леня Бобров (из повести «Рождение моря»)
По молодости лет ученик речного училища Леня Бобров первое время жалел, что не поступил в мореходное училище. Все-таки у моряков жизнь была, по мнению Лени, гораздо интереснее, чем у речников.
Моря Леня никогда не видел, но много о нем читал и представлял его себе как нечто очень величественное, грозное, чреватое опасностями. Штормы, рифы, туманы, даже смерчи — вот настоящая жизнь для человека бесстрашного, каким считал себя Леня.
Однажды Леня высказал эти свои мысли преподавателю речной навигации, старому капитану Еременко. Сидели они в это время в маленьком сквере над Волгой и смотрели, как ветер носился по реке, покрывая ее черной рябью.
Еременко пустил дым от папиросы сквозь пожелтевшие усы, прищурился и щелкнул Леню в грудь, прямо по золотой пуговице с якорем.
— Бредни! — сказал Еременко. — Сущая чепуха! Да разве ты не знаешь, что нынче у вас в Советском Союзе речники совмещают в себе знания и речного и морского дела, тогда как моряки знают одно свое море и больше ничего?
— Как это? — удивился Леня.
— А так! — ответил Еременко и снова щелкнул Леню пальцем, но теперь уже по лбу, и потому очень слабо, вполне деликатно. — У нас в Союзе появились новые внутренние моря. Забыл? Рыбинское море, Московское, Цимлянское. И сколько еще будет новых морей! Кто по ним будет водить пароходы? Речники или моряки?
— Пожалуй, мы, речники, — ответил Леня.
— Ну то-то!
С тех пор Леня окончательно примирился со своей профессией, а когда его послали на практику — работать на один из землесосов на Цимлянское строительство, Леня был совершенно счастлив.
Леня доехал до станицы Морозовской, а оттуда по новой железнодорожной ветке — до Цимлянска.
Линия эта была недавно построена. Всю дорогу Леня не отходил от окна вагона и все время удивлялся. Удивлялся необыкновенно длинным составам — они тянулись на километр и больше. Удивлялся тому, что такие составы вел только один паровоз, а не два, как это полагалось. Удивлялся силе горячих широкогрудых паровозов. Только по струям свистящего пара, летевшим в небо, было видно, с каким напряжением они работали.
Кондуктор в пыльном балахоне объяснил Лёне, что делается это для того, чтобы непрерывно подавать на Цимлянское строительство поезда с материалами. Двойная тяга потребовала бы вдвое больше паровозов, и потому вдвое бы уменьшилось число поездов.
— А мы рискнули, — сказал кондуктор, — хотя начальство несколько и опасалось. И вот водим! Поезда идут у нас цепью, как в московском метро.
Чем ближе к Дону, тем чаще стали попадаться сваленные около полотна длинные стальные полосы с загнутыми краями — шпунты. Они лежали в сухой траве.
Кондуктор снова объяснил Лёне, что эти полосы забивают в песчаное дно Дона перед плотиной на большую глубину, пока они не дойдут до твердых пластов мергеля. И забивают так, что один шпунт плотно входит в закраину соседнего шпунта, не оставляя щели, куда могла бы просочиться вода.
Таким образом, в дне реки сооружается стена из шпунтов. Делается это для того, чтобы отвести от плотины подземные воды.
Леня слушал и удивлялся.
Поезд вошел в глубокую выемку, начал спускаться к Дону, и за одним из поворотов неожиданно развернулась вся картина строительства.
Леня крепко схватился за раму окна. Он не знал, куда глядеть.
Сначала ему показалось, что тысячи машин и людей роют здесь огромную воронку к центру земли, как в каком-нибудь фантастическом романе Жюль Верна.
Все вокруг было затянуто слабым туманом. В этот туман уходила высокая песчаная дамба — тело плотины. Большие трубы тянулись к ней, проходили под насыпью железной дороги и поднимали на подпорки свои черные хоботы. Из труб хлестали на плотину потоки мутной воды.
Леня сообразил, что это землесосы наращивают по трубам-пульповодам тело плотины и что вот это и есть его будущая работа.
Вода сливалась с насыпи в мелкие озера, а песок оставался. Из озер воду выкачивали обратно в Дон. На плотине стояли машины. Они уплотняли и выравнивали дамбу.
А дальше, за пульповодами, за навалами земли, за зеленоватым, бледным Доном, лежала облаком пыль, и в этой пыли пылали трескучие зеленые звезды — огни сварки. И даже сюда, за Дон, долетало заглушенное гуденье строительства.
Из поезда Леня вылез совершенно оглушенный. Куда идти?
Легко было запутаться в переплетении дорог, среди складов, штабелей стальных балок и бревен, рельсовых путей, шлагбаумов, самосвалов, тракторов, транспортеров, товарных составов, железных труб, бочек, гор песка и морской гальки.
Стрелочник, весь белый от бетонной пыли, взял Леню за руку, подвел к лежавшей на земле черной трубе и сказал:
— Вот! Иди по этой трубе до первого земснаряда. А там спросишь.
Так Леня попал на свой землесос. И снова удивился. Начальником землесоса оказался смуглый юноша в морской форме, Леонид Матвейчук, тогда как Леня ожидал встретить пожилого речного капитана.
Матвейчук поздоровался с Леней, осмотрел его, похлопал по плечу свернутой в трубку газетой и сказал:
— Добро! У нас земснаряд молодежный. Так что следует показывать только наивысшую марку. Понятно?
— Понятно, — ответил Леня.
— Переходящее знамя у нас в каюте. Стоит прочно. И никуда не уйдет до конца строительства. Это тоже следует знать. Понятно?
— Понятно, — снова ответил Леня.
— Сильно удивляетесь, — спросил Матвейчук, — на то, что я, моряк, работаю здесь, на речном землесосе?
— Да нет, — неуверенно ответил Леня. — Чего же удивляться, товарищ начальник?
— Вижу, что удивляетесь. Поэтому объясню. Я моряк, но пошел работать на строительство добровольно. На море отплаваю, когда закончим строительство. Понятно?
— Понятно, — в третий раз ответил Леня.
— А теперь идите обедать. Борщ со свининой. И жареный судак. После обеда явитесь к багермейстеру Арутуняну: он вас поставит на дело. Понятно?
— Понятно, — в четвертый, и последний, раз ответил Леня.
С этого часа и началась его работа на землесосе.
Землесос стоял на вырытом им самим мутном заливе Дона и качал с речного дна на плотину за три километра песок, смешанный с водой, так называемую пульпу.
На плотине сидел наблюдатель и время от времени передавал на землесос по телефону, как идет намыв.
Через час Леня уже знал от багермейстера Арутуняна, что землесос должен подавать триста кубометров грунта в час, на деле же подает в полтора раза больше. Землесос заменял труд шести тысяч рабочих.
Да, это вам не те землесосы, что работали на Днепрострое и вынимали за час всего сто кубометров грунта!
Леня вскоре так привязался к своей машине, что даже не очень завидовал товарищам, работавшим на гигантском земляном снаряде на Волге: тот намывал за час тысячу двести кубометров грунта и заменял собой труд двадцати тысяч человек.
Леня вполне соглашался с Арутуняном, когда тот замечал, что и ёрш — тоже рыба боевая, хотя и поменьше ростом, чем окунь или судак.
Матвейчук послал Леню на плотину следить за намывом грунта.
Леня уже привык к огромности плотины. Она протянулась от одного материкового берега Дона до другого. Большая ее часть была уже готова. Теперь плотину доводили до полной высоты, а кое-где уже начали облицовывать бетонными плитами.
В средней своей части земляная плотина смыкалась с бетонной — высотой в сорок метров и длиной в пятьсот. Ее громада лежала в котловане, как серый левиафан.
Работая на плотине, Леня нервничал. Ему все казалось, что их землесос не работает с полной мощностью, не «дает жизни» так, как следовало бы. А между тем наращивание плотины шло со скоростью, превышавшей все расчеты: по пятьдесят-шестьдесят сантиметров в сутки вместо обычных тридцати.
У землесоса уже было свое героическое прошлое. Леня по молодости лет жалел, что приехал к окончанию работ, не был участником зимних событий на строительстве и не видел весеннего разлива Дона. Рассказывали, что Дон осатанел. Вода неслась с бешеной скоростью. Плотину спасли только новыми перемычками и насосами. Это была всеобщая авральная работа.
Зимой авралов не случалось, но, по словам Матвейчука, «работенка» была тоже трудная.
Землесос, как ледокол, ломал своим корпусом лед и непрерывно качал песок. Если летом еще можно было останавливаться, то зимой это было немыслимо. Стояли морозы. При остановке хотя бы на несколько минут песок с водой в трубах, протянутых на километры, неминуемо бы замерз. А вместе с тем обледенел бы и верхний, только что намытый пласт грунта на плотине, так называемая карта намыва.
Этого нельзя было допускать. Экипаж землесоса предупреждал все возможные заминки и добивался, чтобы машины работали, как хронометры.
А ночи стояли ветреные, хмурые. Из степей несло валами то мокрый снег, то колючую крупу. Тучи опускались так низко, что закрывали по временам стрелы экскаваторов. Короткие дни поседели от изморози. Серый снег, смешанный с глиной, угрюмо лежал на земле, на бетонных массивах, на машинах и берегах Дона. Из-под этого снега лишь кое-где торчал бурьян.
Что говорить, нелегкая была зима, особенно зимние ночи… Но трудная была и весна, когда земля оттаяла и превратилась в ползущий под ногами и колесами жидкий клей.
Да и летом выдавались тяжелые дни. Однажды задул с верховьев Дона сильный ветер. Он сорвался внезапно и поднял над котлованом смерчи пыли; он завил эту пыль и понес ее в степь — порошить глаза, ослеплять водителей машин, шуметь в траве, засыпать дороги.
К вечеру ветер усилился. По Дону катились пенные валы. А к ночи ветер дул уже не порывами, а упорным, тугим потоком.
Леня стоял ночью на вахте. Пронзительно визжали тросы. Волны гремели о борт. Временами ветер наваливался с такой грубой яростью, что Леня крепко вцеплялся в поручни, чтобы устоять на ногах.
Торопливо, как маятники, раскачивались от ветра огни на строительстве. Казалось, ветер, взяв могучий разгон по степям, пытается погасить эти огни и поднять к небу навалы земли, чтобы снова, как десятки и сотни лет назад, свободно бушевать и хозяйничать над Доном.
Но огни не гасли. Они сопротивлялись ветру. Гул его не мог заглушить шума строительства. Автомобильные гудки доносились до землесоса и говорили, что и в эту ненастную ночь машины непрерывно работают и никакой ураган не сможет остановить поток бетона.
Потом в шум ветра, лязг цепей и разноголосый крик береговых машин вошел новый звук. Леня прислушался. Из того места, где трубы лежали на понтонах, доносилось шипенье.
Леня бросился к Матвейчуку. Через минуту все выяснилось. Волны раскачали понтоны и порвали соединения между трубами. Из них хлестали фонтаны песка и воды.
Запасные трубы стояли на плотах у берега. Надо было заменить ими поврежденные. Арутунян вместе с Леней соскочили в темноте в лодку. Ее бестолково швыряло и било о борт землесоса.
Волна вырывала у Лени из рук весла. Леня греб изо всех сил и стонал от напряжения — нельзя было ни на секунду остановиться.
Но самое трудное оказалось впереди, когда Арутунян вместе с Леней расчалили плот с запасной трубой и ее пришлось тащить к землесосу на буксире.
Ветер совершенно обезумел. Он лепил брызгами в спину. Леня греб вместе с Арутуняном. Кожа на ладонях была стерта до крови. На помощь пришла вторая лодка. Трубы сменили, и после короткого перебоя песок с водой снова понесся по ним на отлогий берег, на невидимую в темноте плотину.
Матвейчук похлопал Леню по плечу:
— Получишь благодарность в приказе. Понятно?
— Понятно, — ответил Леня и вытер рукавом мокрое лицо.
Он пошел в кубрик обсушиться. Ему хотелось рассказать кому-нибудь все, что с ним только что случилось. Но сделать этого не удалось. В кубрике никого не было, а висела только ослепительная электрическая лампочка. Она освещала портрет Горького на стеке.
Леня начал разуваться, чтобы высушить бутсы, и вдруг смутился: с портрета пристально, чуть прищурившись, смотрели на него смеющиеся глаза Максима Горького.
Леня незаметно толкнул ногой разбухшие бутсы под койку и поджал ноги. Ему даже как будто послышался неторопливый голос:
«Что же вы смущаетесь, молодой человек! Вы хорошо поработали. А руки надо вымыть карболовым мылом. И перевязать».
— Да я перевяжу, честное слово! — несмело ответил сквозь дремоту Леня.
Ветер ударил с такой силой, что весь землесос запел, закачался, зазвенел и поплыл куда-то в ночь. Звон якорных цепей перешел в звуки марша.
Когда Арутунян вошел в кубрик, Леня спал, сидя на койке и поджав под себя ноги.
Арутунян разбудил Леню, заставил его лечь, прикрыл бушлатом и вышел. А электрическая лампочка сияла все так же ослепительно, как будто плавилась на глазах, и освещала на стене портрет Горького и чертеж плотины.
Ливиу Деляну
В поход
Да здравствует жаркое лето!
Учебный закончился год…
Смуглея от солнца и ветра,
идут пионеры в поход.
Богаче, чем в книгах, природа,
дорога длинна и пестра —
то ле́са тенистые своды,
то быстрые воды Днестра…
Колхозное поле, как море,
пшеница шумит на ветру…
Как славно в росистом просторе
ребятам шагать поутру!
Кто бабочек ловит атласных,
кто бронзовых толстых жуков…
Как много находок прекрасных
в глубинах заплечных мешков!
Кто ищет лечебные травы,
кто бережно сушит цветки…
Гербарии будут на славу —
совсем как живые, ярки!
К полудню сильней начинает
усталость томить и жара.
Чудесна прохлада речная,
купаться, ребята, пора!
Когда же, в сиянье спокойном,
всплывает под вечер луна, —
в горах разливается дойна,
любимый напев чабана.
В лесу замолкают пичужки
до первых рассветных лучей,
и только на темной опушке
лепечет бессонный ручей…
Туман поднимается серый,
созвездья горят в синеве…
Разводят костер пионеры
на влажной душистой траве.
Все жарче высокое пламя,
багровее блики огня,
и песня летит над полями,
весельем и счастьем звеня!
Николай Елисеевич Шундик
Следопыты (из повести «На севере дальнем»)
Однажды бригада юных охотников отправилась на свой охотничий участок вместе с учительницей Ниной Ивановной.
Скрипели по твердому снежному насту лыжи. Изморозь окутывала лыжников прозрачным голубоватым облачком.
Впереди всех шел Кэукай — лучший, всеми признанный в школе следопыт. Опушка его малахая густо заиндевела, заиндевели и ресницы и брови — это делало его лицо мужественнее, взрослее.
Заметив нартовый след, Кэукай мгновенно переставил под нужным углом лыжи и пошел по следу, внимательно всматриваясь в него. Затем, остановившись, он присел на корточки, снял рукавицу, потрогал следы собак пальцами. Ребята окружили его.
— В упряжке было восемь собак. Нарта прошла сегодня утром в сторону капканов комсомольской бригады, — сказал Кэукай, прочитав по следам все, что могло привлечь его внимание.
— У меня тоже так выходит, — согласился Эттай после некоторого раздумья.
— Ну здорово же у вас получается, просто как у Дерсу Узала! — восхищенно заметил Петя. А сам подумал: «Поучиться надо мне следы читать…»
— Вы бы поучили нас с Петей, — попросила Нина Ивановна.
— А чего же, кое-что рассказать можно, — важно заметил Кэукай, ковыряя снеговыбивалкой снежный наст. — Только все равно сразу трудно научиться этому…
Помолчав, он немного прошелся вдоль нартового следа, очертил снеговыбивалкой несколько не похожих друг на друга следов собак, потом обратился к Нине Ивановне и Пете:
— Вот посмотрите сюда… Каждая собака, как и человек, свою походку имеет. Трудно определить это по следу, очень трудно, а все же можно. У каждой собаки своя лапа. Вот посмотрите: у одной на правой передней лапе два когтя надломлены. Видите, какие точечки от этих надломленных когтей. А вот на этот след если посмотреть, станет ясно: собака хромала на левую заднюю ногу, и потому след хромой ноги все время очень близко к следу второй ноги. А вот еще один след, его отличить можно. Видите красные пятнышки? У этой собаки нога поранена — порезала, видно, лапу о твердый снег… И вот так, если хорошо присматриваться, сосчитать можно, сколько было собак.
Петя жадно ловил каждое слово Кэукая: уж очень ему хотелось стать настоящим следопытом — именно таким, каким был Дерсу Узала.
«Да, это целая наука», — подумала Нина Ивановна и, обратившись к Чочою, спросила:
— А ты не можешь поучить меня читать следы? Я же научила тебя читать букварь… — добавила она улыбнувшись.
Чочой посмотрел на учительницу и скромно ответил:
— Попробовать можно. Меня дядя Гоомо научил кое-чему.
Чочой отошел на несколько шагов назад и, склонившись над нартовым следом, сказал:
— Человек, ехавший на этой нарте, был очень сердитым.
— Вот это здорово! — изумилась учительница. — Чочой даже настроение хозяина упряжки угадывает. Откуда это известно тебе?
— Да-да, хозяин упряжки сердитый человек был, — убежденно повторил Чочой, — иначе он не стал бы тяжелым остолом[1] бросать прямо в собак. Сильно бросал остол! Смотрите, какие ямы в снегу повыбивал. А вот здесь он попал одной собаке по ноге, и бедняжке пришлось скакать на трех ногах.
В глазах у Нины Ивановны было восхищение.
— А вот, вот смотри, Петя! Смотрите, Нина Ивановна! — вдруг закричал Эттай. На его разрумянившемся лице появилось наигранное выражение страха. — Вот здесь умка прошел! По-лярр-р-р-ный медведь! — Для большего эффекта Эттай подналег на «р».
Петя бросился к Эттаю.
— Где? Где? — закричали ребята, предполагая, что Эттаю действительно удалось разглядеть следы полярного медведя.
Эттай лукаво подмигнул Кэукаю: смотри, мол, сейчас мы посмеемся. Отодвинув в сторону снятые лыжи, он показал себе под ноги.
— Так это же всего-навсего мышь пробежала! — возмутился Петя, разглядывая тоненькую цепочку петляющих следов.
— Да ну! — притворно удивился Эттай. — А я думал — медведь.
Ребята дружно расхохотались. Кэукай бесшумно подошел к Эттаю сзади, схватил его за плечи, посадил в снег и добродушно сказал:
— Завтра хороший следопыт подойдет к этому месту и так подумает: «Здесь был Эттай. Увидел он мышиный след и плюхнулся с перепугу прямо в снег».
Ребята расхохотались еще громче. Смеялась и Нина Ивановна.
Эттай посидел с минуту на снегу и, встав на четвереньки, побрел куда-то в сторону, стараясь оставить в снегу как можно более глубокие следы. Это вызвало новый взрыв хохота.
— Вот так зверь! Вот так следы! — кричали ребята сквозь смех.
Лыжники тронулись в путь. Спустя некоторое время Кэукай скомандовал:
— Становись на лыжи! Скоро темно будет. Капканы уже близко!
…Еще издали школьники заметили, что в капкан самой ближней приманки попался песец. Юные охотники притихли, лица их стали серьезными, внимательно-настороженными.
— Настоящий охотник спокойным должен быть, — вполголоса пояснил Кэукай. — Настоящий охотник выдержку должен иметь.
Заметив приближающихся людей, песец заметался.
— Не оторвал бы себе ногу, — обеспокоился Кэукай. Повернувшись лицом к товарищам, он решительно приказал: — Стойте пока здесь, я сам возьму его! А то он уйдет и будет мучиться с оторванной нотой…
Оставив лыжи, Кэукай захватил с собой только одну палку. Ощетинившись, песец в отчаянии набросился на подошедшего охотника. Кэукай ловким ударом ноги опрокинул его на спину, быстро положил на его грудь палку и на концы палки стал ногами.
— Как настоящий охотник! — со знанием дела заметил Эттай. — Нельзя песца бить, нельзя его ранить — шкура испортится.
Вскоре песец был мертв. Ребята и Нина Ивановна подошли к приманке. Склонившись над пушистым белым зверьком с черным носиком и с черными блестящими глазками, ребята шумно обсуждали, какого сорта песец попался в их капкан. Эттай подул на мех и сказал:
— Хороший песец, очень хороший! Первый сорт называется.
Заряжать капкан Кэукай поручил Тавылю.
Мальчик принял нож, выкопал в снегу небольшое углубление, вложил в него заряженный капкан. Пока он выполнял эту работу, остальные выстругивали из плотного снега тонкие пластинки. Осмотрев пластинки, Тавыль выбрал самую тонкую и прикрыл ею гнездо с капканом. Чуть присыпав краешки пластинки снегом, он вопросительно посмотрел на Кэукая: мол, как, хорошо ли сделал?
— Хорошо зарядил капкан, — одобрил Кэукай, привязывая к голове и задним ногам песца ремешок.
Взвалив добычу на спину, Кэукай внимательно осмотрелся вокруг и тревожно нахмурился.
— Остальные приманки сегодня проверять не будем, — скрывая тревогу, сказал он. — Надо торопиться домой.
Нина Ивановна глянула в сторону моря и поняла тревогу Кэукая: с севера, оттуда, где днем виднелась черная полоса разводья, стремительно надвигалась мглистая стена тумана.
— На лыжи, ребята! — как можно решительнее сказала она.
Быстро осмотрев лыжные крепления у ребят, она приказала Кэукаю идти впереди, а сама пошла сзади, чтобы видеть перед собою всех.
Мглистый туман становился все плотнее, видимость резко ухудшалась. Нина Ивановна едва-едва различала спины мальчиков. Она то и дело с тревогой пересчитывала их.
— После такого тумана часто пурга начинается, — тревожно сказал Тавыль, догнав Кэукая.
— Да, ты правду говоришь, — согласился Кэукай, ускоряя шаг.
— А Нина Ивановна совсем легко одета, — вздохнул Тавыль и повернулся назад, чтобы убедиться, не отстает ли учительница.
Вскоре стало настолько темно, что уже нельзя было увидеть ни одного ориентира, по которому можно было бы определить путь к поселку. Лыжники остановились. Ребята тревожно поглядывали на легкий лыжный костюм Нины Ивановны.
— Надо вон туда идти, — сказал Эттай, показывая влево.
— Что ты! — удивился Петя. — Надо туда идти, — и показал в противоположную сторону.
А Кэукай нахмурился, понимая всю ответственность, которая ложилась в эту минуту на него: ведь он самый опытный следопыт.
— Идите за мной! — скомандовал он.
Сделав несколько больших зигзагов, Кэукай внимательно изучал направление снежных застругов. Он знал, что ветры обычно дуют вдоль берега моря. «Ага, — решил он, — нам нужно пересекать заструги, тогда мы попадем прямо к морскому берегу». Но тут его обеспокоила другая мысль: «А что, если, блуждая в тумане, мы повернулись не к морскому берегу, на север, а в тундру, на юг? Тогда, пересекая заструги, мы все дальше и дальше будем уходить от поселка в глубину тундры…»
Сердце Кэукая застучало чаще. С минуту подумав, он снова повел лыжников резкими зигзагами, надеясь попасть на выдутое ветром русло какого-нибудь ручья: Кэукай знал, что все ручьи в этом месте бежали на север, к морю.
Долго он метался из стороны в сторону, увлекая за собой своих товарищей. И все же выдутое ветром русло ручья найти ему удалось. Облегченно вздохнув, Кэукай стал разгребать снеговыбивалкой снег почти у самого льда. Он добрался до кустарника. Поняв его мысль, Тавыль, Чочой и Эттай принялись ему помогать.
— Что вы там ищете? — не сдержал своего любопытства Петя.
— Медвежью берлогу, заночевать думаем, — не упустил случая подтрунить Эттай.
Но на его шутку никто не отозвался.
— До кустов добираемся, чтобы понять, в какую сторону они загнуты течением, — пояснил Кэукай.