КОНАН И ДРЕВО МИРОВ

ДРЕВО МИРОВ  

Часть первая.

НАВАЖДЕНИЕ 

 Глава первая.

ЧЕРНОКНИЖНИК

Беглец, отвергнутый богами, Твой путь во мрачную юдоль Лежит под сбитыми ногами Вперед и вниз... Земную боль Ты оставляешь за плечами. Кофир Иантский. «Беглец», II, IV


Нергал бы задрал эту кошку! Под ногами чавкает, брызги зловонной жидкости летят на подол кафтана, и шитье, скромное, но со вкусом исполненное, давно скрылось под налипшей грязью. Не говоря уже о сапогах. Добрая кордавская кожа задубела от нечистот, подошвы сожрала едкая дрянь. И вонь... Она забирается в ноздри, подобно клубку мелких червей, и разъедает нутро, язвит и разъедает...

Эм сибро тена бардег! Нет ему дела до вони. Нет ему дела до грязи, хлюпающей под ногами, нет дела до сапог и платья. Эм тена бардег сина!

Но кошка, эта проклятущая кошка, достойна вечных мук, Нергал ее задери!

Не он ли приготовил для нее покрытый лаком ларец, не он ли положил внутрь подстилку из сухой травы, не он ли снабдил неблагодарное животное пищей на три дня: хлебом, напитанным водой из чаши Митры, и кашей вперемесь с жареными потрохами? Ларец был заказан у Жакоба Коротконогого, лучшего мастера Плотницкого Конца, а лак он сам купил у аргосского купца, заплатив втридорога. И одиннадцать отверстий были просверлены по всем правилам, и трубки надежно соединили их с поверхностью земли, так что кошка могла свободно дышать. Три дня, а вернее, всего лишь три ночи надлежало просидеть животине там, где ее зарыли: на перекрестке трех дорог в двух лигах от Тарантии, и тогда...

Богуз невольно выругался и тут же вновь произнес заклинание, отрешающее от мирской суеты. Душившее его негодование старался подавить, страшась утратить остатки сил.

Писк и скрежет за ближайшим поворотом заставили его ускорить шаг. Серый комок теплой, дурно пахнущей плоти таился за пазухой, и Богуз невольно поглаживал узкие головки, забыв о том, что твари могут в любой миг прокусить ладонь маленькими острыми зубами даже сквозь перчатки.

О Нергуз, истинный бог всех магов! Слуга твой покорен, но, право, слишком длинны пути, ведущие к тебе!

Случилось так, что пастухи, гнавшие своих овец на пастбище, проходили, по своему обыкновению, через этот перекресток. Собаки их принюхались и учуяли запах кошки; они быстро нашли место, где она была зарыта, и принялись скрести и рыть землю своими когтями, как если бы нашли крота, — да с таким рвением, что, как рассказывают, пастухи не могли согнать их с места. Увидев сие, их хозяева приблизились и услышали кошачье мяуканье, доносившееся из-под земли. Это повергло их в крайнее изумление. И, видя, что собаки продолжают скрести землю, один из пастухов, бывший расторопнее других, пошел и рассказал об этом судейщику в ближайшей деревне, а тот послал мальчишку в город, за дознавателями.

И, прибыв, дознаватели велели копать и вскоре докопались до ларца с одиннадцатью отверстиями и до кошки, сидевшей внутри. Люди, пришедшие из любопытства, были весьма озадачены, но только не дознаватели, ибо они всегда знают, до чего докопались и что в таких случаях следует предпринять...

Они отнесли ларец в город, к месьору Шатоладу, и он, кривя свои тонкие губы в зловещей гримасе, тут же приказал собрать к себе плотников и грозно их вопрошал: кто сделал ларец? И кто был заказчик? Плотники молчали. Только Жакоб Коротконогий сознался, что сколотил ларец он, но, видит Митра, лаком его не покрывал и отверстий не сверлил, а совершил сие не иначе как заказчик — чернокнижник Богуз с улицы Вздохов.

Он так и сказал — чернокнижник — этот ничтожный Жакоб, за что душе его вечно скитаться по Серым Равнинам и не видать Садов Иштар.

Богуз сплюнул под ноги в зловонную жижу и не стал произносить волшебных формул, ибо против дознавателей, как известно, чародейство бессильно. Разве что стигийская магия, но стигийской магией он не владел.

Хотя его умения хватило на то, чтобы, взболтав воду в медном тазу и кинув туда пару пригоршней ведун — травы, увидеть потное лицо плотника Жакоба, который клялся и божился, что не знал, для каких целей мастерил он ларец. Зря старался Жакоб, ибо Шатолад, как всем известно, на слово не верит. И, подвергнутый пытке огнем, сознался Коротконогий, что не иначе как для темного колдовства мастерил он лаковый ларец, ибо ведал, кто был заказчик. Кроме того, он выдал еще шестнадцать человек, занимавшихся колдовством, но Богуз не стал смотреть в своем волшебном тазу — правда ли то были чародеи: в конце концов, чернокнижников сжигали возле Железной Башни дюжинами, и не в том заключалась суть.

А суть заключалась в том, что кошка была безвозвратно потеряна, и надеяться на повторение обряда с закапыванием не приходилось.

Серым весенним утром сидел он, маленький и сгорбленный, в своей холодной высокостенной комнате без окон и размышлял. Времени у него было мало. Вернее, его не оставалось совсем. Стражники уже натягивали сапоги, чтобы, протопав по мостовым столицы, ударить железными перчатками в створки его дверей. Ударить с ленцой и скукой: слишком часто брали они колдунов, слишком уверились в своей силе, даруемой Братией, и неинтересно им было, что там, за дверью...

О Нергуз!

Он не считал себя достойным лицезреть даже носки Его сандалий! Старый Бартальдо имел наглость утверждать, что наколенники Господина пылают, подобно огню в горне — где тот Бартальдо? А Власио, мерзкий лишай, болтавший, что постиг Его Дыхание, а на поверку прельстивший приворотным зельем не одну дюжину женщин и девиц, — где тот Власио? Прах и пепел, вздымаемый ветром у подножия Железной Башни...

Нет, он не собирался становиться прахом. Во всяком случае — пока.

Он искал замену проклятой кошке, ворошил страницы древних книг и метался по комнате, разматывая ветхие свитки. Он плевал в реторты, бросал порошки на огонь и деревянными ложечками, зажатыми в подрагивающих узловатых пальцах, подмешивал булькающие, извергающие бледные искры отвары.

Сгорела не одна свеча, но он нашел решение.

И пока стражники, завернув по дороге в трактир, допивали брагу из кожаных кружек и сыто рыгали, готовясь отправиться исполнять скучную службу, чернокнижник, облачившись в парадное платье, давал наставления ученикам.

Наставления были просты: дверь никому не открывать, сидеть тихо и вещи в доме не портить.

Потом он спустился в подвал, отвалил в сторону бочку, в которой никогда не было вина, открыл маленькую дверцу и, шаркая подошвами, спустился в подземелье.

И окунулся в клоаку Тарантии, столицы великой и славной Аквилонии, — окунулся в буквальном смысле, провалившись сразу же по пояс, ибо дверца вела в сточную систему, вырубленную в недрах горы во времена оны и забытую нынче столь же основательно, как Столпы Ахерона или Сердце Аримана.

Богуз долго бродил в зловонном полумраке, освещая путь факелом, который, однако, вскоре угас, оставив чернокнижника один на один с темнотой и писком, доносившимся отовсюду: из-под ног, спереди, сзади и, казалось, даже сверху. Тогда Богуз пробормотал заклинание и обратился к внутреннему зрению. Он умел это делать или почти умел. Он все умел делать \"почти\", ибо был магом-самоучкой, постигнувшим премудрость колдовской науки по древним манускриптам — подобный способ обучения давал неоспоримое преимущество: самоучка не мог попасть в зависимость от учителя, но, с другой стороны, Богуз никогда не знал, подействует ли его заклинание в полную силу, а если подействует, то как именно.

Заклинание сработало: своды подземелья озарились зеленоватым светом, и в двух шагах от себя чернокнижник увидел огромную, величиной с собаку, крысу, ощерившую розовую пасть.

Богуз повернулся и бросился бежать со всех ног. Зловонная жижа с плеском расступалась под сапогами, обдавая его фонтанами мерзких брызг, сзади пищала огромная тварь, пустившаяся в погоню.

Он свернул в боковой проход и почти сразу же убедился, что это тупик. Прижавшись потной спиной к холодному камню, он с ужасом наблюдал, как огромная крыса, оскалив зубы, неторопливо приближается к своей добыче.

Добычей был он, Богуз.

О Нергуз!

Он вспомнил о Покровителе, а Покровитель вспомнил о нем. Рука Богуза сама собой поднялась, пальцы сложились в щепоть, на ногтях затлела красная искра, оторвалась, с шипением полетела прямо в острую морду серой твари и ударила, опалив шерсть... Крыса взвизгнула, отпрянула и исчезла в темноте.

Тогда ноги чернокнижника подкосились, и он плюхнулся задом в зловонную лужу, погрузившись в нее до самых плеч.

И всплыл под опущенными веками образ, заставивший содрогнуться: над вздернутым тупым рылом, над желтыми клыками вепря блестели красные глаза, и взгляд их проникал в самую душу...

\"Встань! — вошел под череп беззвучный голос. — Встань, Ученик, иди и рази! Я с тобой!\"

И Богуз встал и пошел разить. Он шел на ватных ногах, почти невесомый, словно плыл в озарившемся яркими сполохами подземелье. Огромные крысы кидались к нему, и тогда чернокнижник поднимал руку — с его обкусанных ногтей срывались красные искры, разившие чудовищ. Он плыл, словно кусок пищи в кишках исполина, и повергал страшилищ мановением пальца. Он ликовал, пораженный нежданной милостью Покровителя, он смеялся, гордо закидывая голову, и — разил, разил...

Гнездо чернокнижник нашел в огромной яме, зиявшей в нише неровной стены. Здесь было посуше, а пол сплошь усеян костями мелких животных — собак, кошек и... да, несомненно, среди костей попадались и человеческие: чисто обглоданные, маленькие, детские. Останки детишек, коих навряд ли кто-то хватился там, наверху.

Крысиные же детеныши толклись внизу, в яме. Их было не менее дюжины; они пронзительно пищали, карабкаясь по спинам друг друга; серая масса на дне шевелилась, как трава над болотиной, и, словно прутья с ободранной корой, торчали из нее розовые хвосты.

Две взрослые крысы, самец и самка, сидели рядом. Хотя язык не поворачивался назвать эти создания крысами: огромные, обросшие космами буро-желтой шерсти, с густыми воротниками на коротких шеях, они словно явились из ночных кошмаров или мастерской колдуна — сбежали, не закончив превращения. Плоские, вытянутые носы, безгубые рты, занимавшие всю нижнюю часть — морды? лица? — выпуклые глаза, в которых светилась злоба и почти человеческий ум... Сие неоконченное превращение долженствовало не то крыс обратить в людей, не то наоборот.

Богузу некогда было размышлять, хотя предмет был интересным, и в другое время он с удовольствием занялся бы его изучением.

В другое время и в другом месте — подальше от Тарантии. Стражники, наверное, уже постучали в двери, ученики, нарушив приказ, отворили, и теперь по его дому топают кованные железом сапоги, и руки в грубых перчатках скидывают на пол пергаменты и чернильные приборы... Его не найдут там, в холодном доме, как не найдут и потайной двери, ведущей в высокостенную комнату без окон — тайное убежище его одиноких дум. Тогда стражники прибьют для порядка кого-нибудь из его мальчишек и отправятся к градоначальнику за нагоняем и подмогой. Месьор Шатолад пришлет дознавателей, а уж дознаватели найдут все, что угодно.

Посему — надо спешить.

Он поднял руку, с наслаждением наблюдая, как играют на грязных ногтях красные искры его могущества — дар Господина. Крысы подняли свои морды-лица и издали жалобный звук, похожий на плач ребенка: чуяли смерть. Он не стал медлить — искры ударили в густую шерсть воротников, запахло паленым. Оттолкнув ногой трупы, он шагнул к яме.

Богуз достал из-за пояса припасенные перчатки, тонкие, но прочные, защищенными руками выхватил из ямы двух крысенышей и сунул за пазуху. Под кафтаном была крепкая кожаная рубаха, и все же он слегка придушил детенышей, чтобы не рыпались — так надежней.

И тут Покровитель оставил его. В груди возник тошнотворный ком, словно проглотил падаль, ноги подкосились, но он устоял, опершись о камень стены.

Эм сибро тена бардег!

Чернокнижник брел наугад по сырым коридорам, голова кружилась, остатки внутреннего зрения то выхватывали из кромешного мрака бурые лужи и каменную кладку, то вновь пропадали, заставляя Богуза лязгать зубами от страха. Он бормотал заклинания, но они почти не действовали: темнота, вонь и писк за спиной рождали в душе панические волны ужаса, с которыми он боролся из последних сил.

Он боялся признаться себе, что заблудился в лабиринтах клоаки. Боялся и не понимал, недавно еще уверившись в промысле своего Господина: разве даруется сила тому, кого хотят погубить? Разве можно доверять словам жрецов Митры, твердящих в своих храмах: \"Вкусивший зло — от него и погибнет\"? Лукавые, облитые благовониями, холеные, почитаемые толпой — он презирал жрецов, как они презирали его, отвергнувшего Путь Света. У него был свой путь, ведущий вниз и прочь — прочь от власти, законов, людей, навстречу тому, кому он служил. Он считал себя выше жрецов Солнцеликого, ибо те были двоедушны в своих делах и помыслах: проповедуя в храмах смирение, сами поклонялись одному лишь кумиру, имя коему — власть.

И вот, когда он почти вырвался из цепких рук жрецов, Господин оставил его. Богуз готов был упасть в зловонную грязь под ногами и не поднимать лица, пока не захлебнется нечистотами. О Нергуз, слуга твой умрет, если ты желаешь, но к чему тебе смерть ничтожного? Или прав был старый Бартальдо, утверждавший, что сумел прочесть девиз на пылающем щите Господина: \"Принимая — гублю\"? Старик пустился в бега, убоявшись огненных рун, да угодил в пламя возле Железной Башни. Но он, Богуз, служил верой и правдой, не сходил с избранного пути, уверился, что Юдоль Мрака уже открыта пред ним... И на тебе — так ошибиться!

Он брел и брел во мраке, ощупывая рукой стену. За спиной неумолчный писк надвигался волной ужаса. Крысы, помня о страшных искрах, убивших их сородичей, пока не нападали, но, кто знает, долго ли будет удерживать их былой страх?

И тут впереди он увидел квадрат тусклого света. Свет падал откуда-то сверху, едва различимый, но Богузу он показался ярче вспышки молнии. Чернокнижник бросился бежать со всех ног, оскальзываясь, то и дело утирая лицо от пота и зловонных брызг, — и услышал, как крысы за спиной заверещали злобно и яростно.

Отблески падали из колодца, прорубленного в толще камня: там, далеко вверху, виднелись очертания железной решетки. Увы, летать чернокнижник не умел. Даже будь у него веревка и умудрись он закинуть ее на высоту двадцати локтей, закрепить и взобраться к отверстию, отодвинуть решетку все равно было бы невозможно. Богуз узнал это место: такие решетки имелись только на одной улице, ведущей к Железной Башне. Их прутья глубоко утонули под камнями мостовой, которую не раз перекладывали. По этой брусчатке когда-то гремели колеса повозок, свозивших припасы в мрачный замок, построенный из огромных камней, скрепленных железными скобами. Эта цитадель должна была служить последним прибежищем на тот случай, если враг прорвется за городские стены. Потом замок превратили в тюрьму, а Железная Башня стала зловещим символом монаршей власти. Во времена короля Конана — киммерийца здесь орудовал известный на всю Аквилонию мастер Хрис, а ныне — месьор Шатолад со своими дознавателями.

Когда-то сливные отверстия имелись и на других улицах, но еще при короле Нумедидесе их заложили, опасаясь нашествия крыс, разносивших Черную Смерть: болезнь, от которой не помогали никакие лекарства и заклинания. Теперь потоки нечистот текли в прорытых вдоль домов канавах, находя себе стоки естественным образом. В богатых районах канавы были накрыты досками и чистились, в трущобах, окружавших Железную Башню, распространяли зловоние и были забиты трупами собак и кошек. И только улица Розы по какой-то нелепой прихоти или недогляду городских властей блистала чистотой: дожди смывали всю грязь сквозь старые решетки.

Богуз не стал здесь задерживаться — визг, похожий на звук, издаваемый, когда ведут по стеклу железом, погнал его вперед.

Он миновал еще два отверстия и понял, что подземный канал повышается: колодцы стали мельче. И все же они были по-прежнему бесполезны, не менее пяти локтей в высоту, прикрытые сверху железными, заделанными в камни прутьями. Стало суше, под ногами в рассеянном свете струились лишь мутные ручейки. Богуз прибавил шагу... и увидел впереди глухую стену.

Вернее, это была не стена, а огромный валун, вывалившийся когда-то из стены, нарушив кладку. Он загораживал проход и, как ни старался чернокнижник найти лаз, все было тщетно.

Богуз прислонился спиной к шершавому камню. Прямо над ним, всего в каких-нибудь двух локтях, виднелись прутья очередной решетки. Если подпрыгнуть, можно попытаться ухватиться за них руками. Он мотнул головой, отгоняя ненужную мысль, и постарался сосредоточиться. Закрыл глаза, бормоча формулу отрешения, стремясь нырнуть в темные глубины, из коих мог возникнуть новый прилив силы. Он беззвучно взывал к Господину, но Нергуз его не слышал. Когда чернокнижник поднял веки — увидел в пяти шагах неясные мохнатые тени и десятки холодных злых глаз...

Что ж, видно дни его сочтены. Богуз вытащил из-за голенища длинный узкий нож и сжал его в руке. Крысята под кафтаном завозились и запищали, словно видели сквозь сукно своих сородичей. И сразу же несколько крыс бросились на чернокнижника.

Одну он сумел отшвырнуть сапогом, другую ударил ножом в шею. Тварь завизжала и поползла назад, оставляя на земле кровавый темный след. Остальные застыли, поворачивая друг к другу морды и злобно пища, словно что-то обсуждали.

И тут сверху раздался грохот копыт. Потом залаяла собака. Что-то прокричал властный голос, защелкала плеть, собака завизжала и смолкла. Тот же голос сказал отчетливо: \"Какая вонь!\" Снова загрохотали копыта, удаляясь.

Крысы отпрянули в темноту и затаились, ожидая, не придет ли кто-нибудь на помощь человеку, укравшему детенышей. Их глаза сверкали из мрака, но Богуз на них уже не смотрел. Он заметил нечто на каменной плите возле левого плеча, и надежда снова вспыхнула в душе чернокнижника.

Это были три углубления, похожие на очертания кустов с торчащими ветками — по пять на каждом. А чуть пониже виднелось покрытое ржавчиной кольцо — в двух пядях от щели, забитой землей и мусором. Богуз понял, что это дверь.

Он приложил ладонь к углублению — пальцы легли туда, где темнели \"ветки\", и... ничего не произошло. Это была дверь, старая, которой не пользовались не одну сотню лет, но как ее открыть, он не знал.

Снова писк и скрежет множества когтей. Ближе, ближе... Он отмахнулся ножом, чувствуя, как остро отточенное лезвие рассекает шкуру подобравшейся твари, но даже не взглянул в ту сторону. Все внимание было приковано к углублениям, влекущим его ладони. Он был уверен, что сможет пустить в ход древний механизм, если поймет, в какой последовательности следует нажать скрытые пружины. Даже если они изъедены ржой, дверь откроется, ибо (он видел) створка скована охранным заклятием. Довольно простым, он понимал это — и еще понимал, что времени на раздумья у него нет.

Острые зубы вцепились в сапог, разрывая задубевшую кожу, шерстяной чулок, добираясь до плоти. Голень обожгло, и нога сразу же стала неметь. Проклятие! Значит, еще и яд...

Он снова полоснул лезвием, крыса с визгом отскочила. Но кровь была пролита, и теперь все они кинутся в атаку... И тут его осенило.

Ну конечно! Простое Число Три! Разлагаемое на два плюс один по закону Паргора. Первым идет \"два\", значит: второе, третье, потом только первое углубление.

Руки дрожали, но Богуз заставил себя крепко приложить правую ладонь в нужном порядке. Тонкий свист возник сразу, подтверждая его догадку. Кольцо налилось красным, ржавчина хлопьями упала на землю, в углублениях появилось голубое свечение.

Крысы визжащим клубком покатились прочь, давя друг дружку. Из щели посыпался мусор, заскрежетали вделанные в стену петли, и дверь стала медленно поворачиваться. Она открылась едва на треть и замерла, но этого было достаточно, чтобы чернокнижник смог змеей скользнуть в темный проход.

Здесь было тепло и сухо. Волоча ногу, он стал пробираться вперед, замирая от радостного предчувствия. Где-то там впереди был выход, он знал это и был уверен, что теперь сможет открыть любые двери.

И они нашлись — деревянные, запертые на простую задвижку. Едва он коснулся дерева, как оно рассыпалось прахом. Проем был забран пыльным холстом, сквозь мельчайшие отверстия пробивались лучики света, в которых играли пылинки.

Забыв об осторожности, Богуз хотел сорвать холст, как вдруг замер, услышав грубый, скрипучий голос, проникший в его убежище: \"Ну и вонь на улице Роз! Следует немедля засыпать клоаку, из нее разит, как из кишек Нергала\".

Теперь, когда голос, похожий на скрип несмазанного тележного колеса, не был искажен каменными сводами, Богуз узнал его и едва сдержал смешок. О Нергуз! Кто бы мог помыслить, что человек, натравливающий гончих, сам дважды спасет предполагаемую дичь! Ибо обладатель скрипучего голоса, спугнувший крыс возле рокового валуна и сейчас невольно заставивший чернокнижника замереть в своем убежище, был ни кто иной, как месьор Шатолад, грозный градоначальник Тарантии!

Осторожно прильнув к небольшому отверстию в холсте, Богуз увидел залитую ярким светом ламп комнату со сводчатым потолком, круглый стол и возлежащего на шелковых подушках лысого толстяка в шафранном хитоне.

— Не следует столь часто поминать врага рода человеческого, — произнес толстяк расслабленным голосом. — Вам, любезный месьор, следует чаще обращать помыслы к Лику Всеблагого. Когда вы последний раз были в Храме?

Шатолад проворчал что-то неразборчивое.

— Ибо, — его собеседник наставительно поднял холеный палец, — сказано в \"Заветах Митры\": \"Взор Мой пылающий обращу на недругов Моих, благодать же почитающим дарую\". Понимаю, вы всецело заняты радениями о представлении огненному взору Всеблагого различных еретиков и отщепенцев, но и вы, мой друг, нуждаетесь в очищении, ибо речено: \"В купели огненной да сгинет нечестивец, достойный же да укрепится по милости Моей\".

— Хм, — пробурчал Шатолад, — сие для нас, простых воинов, слишком мудрено. Ну, я понимаю, колдунов жечь положено, но чтобы самому в костер лезть...

— Заветы следует понимать иносказательно, — снисходительно объяснил толстяк, — мы же, слуги Подателя Жизни, для того и поставлены Им над паствой, дабы просвещать заблудших и не разумеющих Слова Его. Впрочем, мы собрались здесь не для беседы о возвышенном, а дабы поговорить о делах земных и насущных. Графа Рабрагора, ландграфа Эртрана и маркграфа Дулевана вы, месьор, знаете хорошо. Я счел возможным также пригласить светлейшего Хадрата, Верховного Жреца храма Асуры. Хотя мы и не во всем сходимся в вопросах религии, в данном случае его присутствие будет весьма полезным.

— Это как же понимать... — заскрипел было Шатолад, но толстяк издал горлом странный булькающий звук, и градоначальник, поперхнувшись, смолк.

— Итак, — негромко продолжал человек в шафранной тоге, — речь пойдет о сыне всеми нами глубоко почитаемого владыки, Великого монарха Аквилонии, Зингары, Аргоса, Офира и Кофа, Держателя Скипетра Льва и Знака Солнца — Конана Киммерийского... — Толстяк выдержал многозначительную паузу и закончил: — Я говорю о нынешнем молодом короле Конне...

За пыльным холстом чернокнижник Богуз весь обратился в слух.

Глава вторая.

ЗАГОВОР

Я многое услышал и узнал, Ушам не веря и глазам не веря... О, лучше бы я сразу мертвым пал У этой двери! Кофир Иантский. «Беглец», II, IV


Сквозь маленькое отверстие он хорошо видел говорившего, и презрительно кривил губы, узнавая. Свет ламп играл на розовой лысине, веки маленьких глаз были полуприкрыты, пухлые пальцы небрежно держали серебряный кубок. Речь толстяка текла плавно, голос был вкрадчивым, слова — лукавы. Каждое несло двойной смысл, и в этом его нынешняя речь была сходна с проповедями, кои читались им в Храме Тысячи Лучей, когда Светлейший Обиус являлся прихожанам, облаченный в голубые одежды, расшитые звездами, в высокий тиаре, увенчанной золотым солнечным ликом, под пение мистов, тонкими голосами выводивших гимны Подателю Жизни. Толпа внимала, завороженная тягучими словесами, суть коих мало кто понимал.

Чернокнижник давно не ходил в Храм и не слушал тех речей. Не пристало слуге Нергуза, божества, противостоящего Митре, являться в святилище того, кто в Начале времен был столь несправедлив к его Господину. Но Богуз видел Верховного Жреца в дни торжественных процессий, когда Обиус величественно плыл над головами в золоченых носилках, украшенных гирляндами живых цветов и вазами, полными фруктов. От Храма Митры через весь город под звуки громкой торжественной музыки и приветственные крики — к величественным ступеням Храма Тысячи Лучей, на которых стояли жрецы и сидели нищие.

Говорили, что Светлейшему никак не меньше шестидесяти зим от роду, но его пухлое лицо играло молодым румянцем, плавные движения говорили о силе и бодрости тела, а взгляд маленьких глаз, редко являемый из-под полуопущенных век, был живым и пристальным. Говорили еще, что Обиус некогда попал в немилость к старому королю Конану и удалился в изгнание, где посвятил себя изучению \"Заветов Митры\" и заботам о собственной плоти — посредством тайных упражнений и волшебных мазей.

Когда четыре года назад Конан Киммерийский, вручив скипетр и корону своему сыну Конну, удалился с неведомыми целями в неведомые края, Обиус появился в стольной Тарантии и был приближен ко двору молодого монарха. Почему — оставалось тайной за семью печатями. Правда, Власио болтал, что жрец владел тайной гипнотического воздействия и смог подчинить себе душу Конна — но чего только не плел ничтожный прыщ, дабы казаться значительным среди собратьев — чернокнижников... Впрочем, Богуз полагал, что в словах этих могла быть доля правды: слишком изменился молодой король с тех пор, как Обиус был назначен Верховным Жрецом.

— ...И Огненный Дух Его снизошел на меня, ничтожного, во время полуденных бдений у алтаря и отверз вежды мои, — плел словесные кружева жрец, изредка прикладываясь к кубку. — И в сердце моем поселилась тревога и печаль великая: понял я, что молодому королю грозит некая опасность. Однако, видно, не заслужил я большего: Податель Жизни не дал мне заглянуть в будущее, а лишь послал смутное предупреждение. Из чего вывел я, что следует больше внимания уделять постам и молитвам и не забывать о тягчайшем из грехов, коему, в той или иной мере, подвержены все мы, пребывающие в земной юдоли, — о грехе гордыни. И еще я стал размышлять о грядущей опасности и решил отправиться к Офирскому оракулу...

— К Офирскому оракулу? — заскрипел Шатолад. — Но ведь...

Шатолад не был виден чернокнижнику, и Богуз осторожно наклонился влево, где было еще одно маленькое отверстие.

Теперь он увидел самого страшного человека Тарантии. Одно имя его наводило ужас на всех чернокнижников с тех пор, как вышел указ, объявлявший их всех вне закона. Шатолад сидел на низком табурете, вытянув длинные ноги в черных высоких сапогах. Его одежда тоже была черной, даже кружева на отложном воротнике. На груди сверкал золотом Орден Солнца, высшая награда Империи, — единственное его украшение, если не считать дорогих перстней на сухих тонких пальцах. Градоначальник был худ и тоже лыс, но, в отличие от чистой розовой плеши жреца, была она окружена кустиками ломких волос, покрыта желтоватой кожей и вид имела нездоровый.

— Я понимаю, о чем вы говорите, месьор Шатолад, — досадливо отвечал ему жрец, — решение о закрытии оракула было несколько преждевременным. К счастью, пифия была лишь отлучена от дел и проживала в соседнем селении, занимаясь разведением цветов. Узнав, что нашему повелителю грозит беда, эта достойная женщина презрела былые обиды и отправилась в святилище, где и совершила необходимые действа.

Зоркие глаза Богуза углядели на сухом личике Шатолада ехидную улыбку. Он вспомнил, что два месяца назад Обиус действительно покидал город — в сопровождении троих младших жрецов и сотни отборных воинов во главе с графом Рабрагором. Чернокнижник понял усмешку Шатолада: уж скорее копья солдат, чем речи жреца заставили пифию вновь взяться за пророчества.

Офирский оракул, расположенный близ местечка, именуемого Дафнией, был некогда местом известным и почитаемым. Сам Конан Киммерийский совершил туда паломничество незадолго до своего последнего исчезновения из Аквилонии. Старый король не жаловал колдунов, но и не пытался извести их под корень, как нынешние власти. Рассказывали, что некоторые чародеи оказали монарху в свое время неоценимые услуги, посему особых гонений на магов и чернокнижников в покоренных Конаном землях — от Аргоса до Пограничных Королевств — не было, разве что наместники вершили преследования по своему почину, либо сам король серчал на кого-либо и тогда творил суд и расправу.

Когда властелин Хайбории, почтя долг перед Аквилонией исполненным и оставив сыну огромную Империю, удалился в странствия, времена изменились. И раньше лилось много крови, но теперь она потекла реками: в Аргосе, Зингаре и Офире то и дело зрели заговоры, безжалостно подавляемые соратниками Конана. Пограничные Королевства первыми отделились от метрополии и перестали платить дань. Впрочем, места то были скудные и дикие, так что этому событию никто особого значения не придал — дел хватало и в более цивилизованных землях.

Богуз едва сдержал презрительный смешок: что ему, слуге Нергуза, до земных дел! Пусть ничтожные людишки барахтаются в грязи, умерщвляя друг друга в борьбе за призрачную земную власть, его это мало интересует. Все эти короли, графы и бароны пожнут плоды дел своих на Серых Равнинах. Он, слуга Мрака, знать не желает кичливых властителей призрачного мира — эм сибро тена бардег!

Иное дело духовники. За всю историю Аквилонии жрецы никогда не имели такого влияния на земные дела. Прежде маги и чародеи жаждали власти, объединяясь в ордена, дабы идти к своим целям. Но Конан Киммерийский разгромил орден Белой Руки, уничтожил чародеев Черного Круга, а главу их, Тот-Амона, долго преследовал, пока не настиг в дебрях Черных Королевств и не убил.

Теперь же на смену колдунам невесть откуда явилась Братия, невидимая и всесильная организация жрецов, почитающих себя служителями Света. И железные перчатки дознавателей застучали во множество дверей, и запылали костры возле Железной Башни...

Надо признаться, многих сожгли вполне заслуженно. Все эти шарлатаны и ничтожные выскочки, подобные плюгавому Власио, Богуз сам с удовольствием бросил бы их в огонь. Но служители Митры в своем слепом рвении принялись закрывать хранилища древних рукописей, разогнали тарантийскую Академию, закрыли школы, оставив лишь одну: при Храме Тысячи Лучей. Светлейший Обиус каждый день проповедовал покаяние, утверждая, что все знание сосредоточено исключительно в лоне Подателя Жизни и дело избранных — нести Свет Его людям. К избранным он причислял себя и еще троих высших духовников, иным же оставалось лишь внимать их речам с трепетом и почтением.

Он, Богуз, не причислял себя к тем, кто внимает. Он, как и многие, шел своим путем.

\"О Нергуз! Те, кто был отринут подобно тебе, обратились к долам твоим!..\"

Не только чернокнижники и ученые испытали притеснения. Были закрыты храмы Вакканы и Мардука, Иштар и Адониса, а святилище Бела в Шамаре просто подверглось разграблению. Кумирни из закрытых храмов снесли к алтарям Митры: отныне лишь Податель Жизни и его жрецы должны были главенствовать повсюду в завоеванных землях. Сие, конечно, не могло не вызвать сопротивления: к политическим интригам добавились заговоры прежних духовных лидеров.

Не избежал общей участи и Офирский оракул: три зимы назад воины графа Рабрагора осквернили его, а пифию предали поруганию.

— Как я уже говорил, сия достойная женщина откликнулась на мою просьбу, и мы отправились в святилище, — вновь зажурчал голос Обиуса. — Три дня пифия купалась в источнике, воздерживалась от всяческой пищи и лишь жевала листья лавра. На четвертый она облачилась в священное одеяние и воссела на трипод, окруженная испарениями, исходившими из расселины в теле скалы. Не стану подробно описывать вам все, что увидел: зрелище, надо сказать, не слишком приятное глазу.

Светлейший помолчал, наслаждаясь вниманием слушателей, и, вопреки своим заверениям, принялся описывать действо.

— Поначалу тело пифии стало корчиться, словно в него вселились демоны, женщина срывала с себя одежды и выкрикивала нечто нечленораздельное. Через некоторое время она застыла, обратившись в недвижную статую, только глаза ее горели безумным блеском. Зеленый дым восходил из расселины, окутывая ее фигуру и бронзовых змей, обвиваших опоры трипода...

Жрец снова умолк и отхлебнул из кубка.

Паузу на, сей раз нарушил молодой, чуть картавый голос:

— Позвольте осведомиться, Светлейший... Этот дым и символические изображения змей... Не от вас ли слыхали мы, что оракул — суть капище Сета, и дыхание Змея Вечной Ночи проникает там на поверхность из недр земных?

Обиус отвечал с охотой, словно заранее был готов к этому вопросу:

— Видите ли, любезный маркграф, слова, реченные в храме для ушей толпы, ей только и предназначены. Народ глуп, и дело пастырей его не допускать брожения в умах. Вспомните, месьоры, историю Офирского оракула, она весьма поучительна.

Некогда пастухи, перегонявшие свои стада на склоне горы Рапнас, с изумлением смотрели на странное игривое поведение козлов, бродивших возле расселины на юго-западном склоне. Животные совершали прыжки так, как будто хотели танцевать, и испускали громкие звуки, непохожие ни на что и никем не слыханные.

Наконец один из пастухов, решив узнать, в чем дело, приблизился к расселине, из которой шел дым. Немедленно он впал в транс, стал танцевать с дикими прыжками, петь, издавать невнятные восклицания, нести тарабарщину и предсказывать будущие события. Его товарищи, думая, что тот хлебнул лишку, унесли его прочь, но и сами, наглотавшись испарений, сделались подобны безумцам. И все, кто приближался к расселине, подвергались такому же воздействию.

Слава о сем месте быстро распространилась, и многие приходили сюда узнать будущее, вдохнуть миазмы, которые большей частью попросту сводили их с ума. Некоторые, не в силах совладать с собой и приобретя в безумии ужасную силу, разбрасывали удерживающих их, кидались в расселину и погибали. Другие же, неверно истолковав смутные видения, сеяли в народе страх и непочтение к властям.

Для того чтобы предотвратить подобные случаи, вокруг расселины была построена стена, а девственные жрицы оракула стали действовать как посредницы между тонким миром и людьми. Согласно летописцам, еще во времена Ахерона над расселиной был поставлен золотой трипод, украшенный изображениями змей, символизирующими Мудрость. Сиденье было устроено таким образом, чтобы предотвратить падение пифий под действием испарений. Их смутные речи записывались и растолковывались мудрецами.

Но вот беда, пророчества сии часто были слишком непонятны даже самым просвещенным умам, а девственницы теряли разум всего через год своей службы. Иной раз никто и не догадывался, что пифия лишилась рассудка, и тогда ее бредовые речи брались на веру и служили основанием ко многим опрометчивым действиям. Более того, стали за деньги допускать желающих посидеть на триподе, и несчастные с помутненным рассудком бродили потом по дорогам, смущая многих.

Требовалось навести порядок, и Братия его навела. Мы понимали, что никакие увещевания не закроют пути несчастным, идущим в Дафнию навстречу собственной погибели, и потому объявили оракул святилищем Сета, погубителя рода человеческого. Страх держит лучше всяких запоров, а Змей Вечной Ночи, как известно, — воплощение страха.

— Конан-киммериец побывал в Дафнии и сидел на триподе, — задумчиво произнес маркграф. — А потом сложил бремя власти на неокрепшие плечи сына и исчез.

— Да уж, — раздался густой бас, — птенец слишком рано вылетел из гнезда.

— Не нам судить поступки великого короля, граф Рабрагор, — строго заметил Обиус, — видимо, у Конана Великого были веские на то основания. Что же касается вашего замечания о сыне его Конне, здесь я согласен. Молодой государь нуждается в нашей опеке и поддержке. Для того мы здесь и собрались.

— И что же сказала вам пифия? — нетерпеливо спросил третий вельможа, которого Богуз из своего убежища видеть не мог.

— Пифия не говорит, месьор Эртран, она вещает. Предсказания обычно преподносятся в форме стихов, но слова часто двусмысленны и труднопостижимы. В прежние времена каждый ее звук, каждое движение тела тщательно записывались пятью жрецами, а затем лучшие мудрецы приступали к толкованиям. Со мною были трое помощников, и все мы записывали речь пророчицы независимо друг от друга, так что ошибки быть не может. Ну а толковать сказанное придется нам всем вместе.

— Никто не может подслушать? — деловито осведомился градоначальник.

Это самое надежное убежище во всей Тарантии, — отвечал жрец, — о его существовании известно только высшим иерархам Братии. Так вот, когда зеленый дым окутал пифию плотным облаком, она преисполнилась божественной благодати, и небожители вещали устами ее. Я вопросил, какая опасность угрожает королю Конну, и получил ответ, который прочту.

Светлейший отставил серебряный кубок, достал из-под подушек небольшой ларец, открыл и извлек пергаментный свиток. В комнате со сводчатым потолком воцарилась тишина, и Богуз в своем укрытии невольно задержал дыхание, стараясь не пропустить ни слова. Если бы он мог, то заставил бы свое сердце на время остановиться.

Обиус развернул свиток, поднес к глазам и прочел:





Сердце, сила и слава
Королевства переменятся,
Воины сражаются в небе долгое время.
Из-за ответа дамы король встревожен.
Посланники рискуют своей жизнью.
Прямостоящий ягуар на черни
С каплей истинной крови
В звоне ристалища убьет повелителя,
Вонзив копье в золотую клеть.
Поединок нельзя отменить.





Раздался звон и плеск — кто-то, видно, опрокинул кубок с вином.

Затем Шатолад высказал общее мнение.

— Мудрено, — сказал он. — Что за дама?

— И золотая клеть? — пробасил граф Рабрагор.

— Значит, королю суждено погибнуть в битве? — задумчиво молвил маркграф Дулеван. — Хм, хм... Знать бы, кто этот прямостоящий ягуар.

— Это как раз самая понятная часть предсказания, — сказал Обиус. — Мы не знаем, кто та дама и какие послы рискуют жизнями, но ягуар с каплей истинной крови — граф Рабрагор.

— Я?!

Возглас графа потряс светильники, пламя заколебалось, отбрасывая по стенам уродливые тени.

— Тише, — поднял руку жрец, — ради Митры праведного! Иначе вас могут услышать на улице.

— Но позвольте, — не унимался вельможа, — на моем гербе действительно изображен ягуар, но сидящий, и не на черни, а на синем фоне! И потом, что это за истинная кровь обнаружилась в моих жилах?

— Кровь короля Нумедидеса.

— ОГО!

Чувствовалось, что дыхание Рабрагора перехватило, и он не в силах произнести больше ни слова.

— Мы располагаем признанием вашей матушки, что она имела связь с покойным монархом, когда он останавливался в замке Шарто. Ваш отец впоследствии погиб при невыясненных обстоятельствах, а герб был изменен: графиня не желала наследовать геральдические знаки мужа, который не был отцом ее ребенка.

— О!

— Вижу, вы мне не верите. Тогда ознакомьтесь.

Обиус бросил на стол еще один свиток. Теперь Богуз увидел графа Рабрагора, склонившегося к столу. Был он плечист, обладал мужественным подбородком и тонкими губами, которые покусывал до крови, читая документ. Дочитав, сказал:

— Пусть так. Но я никогда не злоумышлял против короля, в этом вы не смеете меня обвинять.

— Никто вас не обвиняет, месьор граф, — откликнулся Светлейший вкрадчиво. — Все в руках Митры, лишь Ему ведомы хитросплетения причин и следствий. Вы не желаете гибели государя, и все же боги избрали вас своим орудием.

— Это ложь! — крикнул граф.

В его руках сверкнул кинжал, крепкий кулак припечатал к столешнице пергамент.

— Э, так не пойдет, — проскрежетал месьор Шатолад. — Видно было, как его лысина наливается красным. — Что-то тут не так, Светлейший, граф — наш человек...

— А я разве говорю что-то против? — Толстые губы Обиуса разъехались в приторной улыбке. — Все мы здесь единомышленники, и помыслы наши направлены лишь на благо государства. Вложите клинок в ножны, месьор, и выслушайте мои соображения.

Рабрагор, тяжело дыша, повиновался.

— Золотая клеть, о коей говорится в пророчестве, означает забрало рыцарского шлема. Но почему золотая? Следует ли понимать сие иносказательно, как знак королевского отличия, или же буквально? Я склоняюсь к последнему. Трудно представить, что граф Рабрагор, преданнейший слуга нашего молодого повелителя, скрестит с ним оружие на поле битвы. Однако ристалище — понятие широкое. С тем же успехом можно обозначить сим словом и рыцарский турнир. Сын Конана Великого статью вышел в отца и не раз выезжал на арену, дабы померяться силой с лучшими бойцами. А выезжая, по обычаю предков, надевал золотой шлем. Так он поступит и на сей раз, на празднике Осенних Плодов, который состоится через три дня. И хотя турнирные копья имеют затупленные наконечники, попав в щель забрала всадника, летящего во весь опор, такой наконечник легко может поразить насмерть. Вот как я понимаю слова пророчества, и думаю, вы со мной согласитесь.

Некоторое время все молчали, обдумывая слова Верховного Жреца, потом Рабрагор сказал мрачно:

— Ну, так я не стану участвовать в турнире.

— Отчего же, отчего же, — задумчиво протянул маркграф Дулеван, — это, друг мой, дело чести...

— \"Поединок нельзя отменить\", — напомнил Обиус, — так сказала пифия, вестница судьбы. Вам, граф, придется драться.

— От судьбы не уйдешь, это точно, — проскрипел Шатолад, — чему быть, того не миновать. Я так понимаю: боги неспроста обратили свои взоры на Аквилонию. Нет порядка в державе. Старый король умел приструнить людишек, надо отдать ему должное, хотя все мы не слишком жаловали этого варвара... Хм. Я в том смысле, что он окружал себя разными выскочками типа гирканца Паллантида... Да. Голубую кровь не жаловал. Но трепет наводить умел, от северных до южных границ. Нынче же всякие там зингарцы и аргосцы спят и видят, как бы отделиться и восстановить кумирни своих богов...

— Которые суть лишь часть Бога Единого и в лоне Его пребывают, — наставительно добавил Обиус.

— Я и говорю, — покивал Шатолад, — нет порядка. Сильная рука нужна, месьоры. Король Конн, хоть и мощен телом, духом не в киммерийца вышел. Да. Мать его, покойная королева Зенобия...

— Довольно, довольно, — махнул Обиус пухлой ручкой, — я пригласил вас не для того, чтобы обсуждать царственные персоны. Всякая власть от Митры и Ему угодна. Следует подумать, как отвратить беду от государя.

— Ах, вот как, — многозначительно вставил маркграф.

— Что же мы можем предпринять, если судьбу нельзя изменить? — спросил Эртран. — Если в жилах Рабрагора течет кровь подлинных властителей Аквилонии, он по праву достоин короны.

— Не сомневаюсь, что предсказание пифии истинно, — решительно молвил жрец, — и все же, являясь духовником короля Конна, я обязан попытаться спасти его жизнь. Судьбу изменить нельзя, но ее можно... э-э... обмануть, ибо ложь во спасение угодна и самому Митре. Поединок отменить нельзя, значит, графу придется скрестить копья с королем. Но что сказано в пророчестве? \"Прямостоящий ягуар на черни с каплей истинной крови в звоне ристалища убьет повелителя...\" Повелителя, прошу заметить!

— И что же? — спросил Рабрагор напряженным голосом.

— Значит, если Конн к моменту поединка не будет повелителем графа, смертоубийства можно будет избежать.

Граф снова воскликнул \"О!\", градоначальник почесал плешь, маркграф тонко рассмеялся.

— Никогда, — сказал он, — никогда Конн не отдаст добровольно корону. Даже под страхом смерти.

— Это как посмотреть, — сказал Эртран, — одно дело — являть храбрость в бою, презирая безносую, другое дело — лезть к ней в пасть, когда исход известен заранее.

— Заверяю вас, месьоры, что молодой король не столь прямолинеен, как его достойный отец, — веско проговорил жрец. — Я много с ним беседовал и на многое открыл глаза. Особенно тронула его душу история Сердца Аримана, и государь ныне пребывает в глубоких раздумьях...

— Кстати, — воспользовавшись паузой, спросил Эртран, — куда девался этот талисман, коим столь дорожил киммериец? Помнится, сей красный, как кровь, камень воодушевлял наши войска в северных и южных походах. Жрецы тогда утверждали, что в нем скрыто подлинное могущество Аквилонии.

— Жрецы не боги, они тоже могут ошибаться. — Обиус снова пригубил вино, и Богузу показалось, что глаза Светлейшего хитро блеснули над тусклым серебром кубка. — Считалось, что Ариман — светлый бог из свиты самого Митры. Однако во дни моего уединения попала мне в руки древняя скрижаль, подлинность коей сомнений не вызывает. Это не мое мнение, так заключили высшие иерархи Братии. Если желаете, могу ознакомить с ее содержанием.

— Желаем, — хрипло сказал граф Рабрагор.

— Только попроще, — сказал Шатолад.

— Попроще не получится, но я постараюсь изложить суть покороче, — молвил Светлейший таким тоном, словно собрался говорить до рассвета. — Итак, открыли мне древние письмена, что Ариман вовсе не дух света, как считают многие и по сей день. Митра, Податель Жизни, сотворил два великих принципа, властвующих над миром. Первый из них — Ормузд, суть Дух Добра, Зиждитель Вселенной. Второй из этих вечных принципов — Ариман. Он также был прекрасным и чистым духом, но позднее восстал против Ормузда, завидуя его власти. Это случилось, однако, только тогда, когда Ормузд создал свет, поскольку Ариман не подозревал до этого о существовании Ормузда и почитал себя единственным порождением Митры... Я понятно излагаю?

— Вполне, — сказал ландграф, — обычная история: у короля было два сына, один внебрачный. Второй предъявил свои права и убил первого.

— Не совсем так, любезный Эртран, — усмехнулся жрец, — ибо небожители бессмертными Ариман никак не мог убить Ормузда. Но, когда Дух Добра создал Землю, Ариман воплотился в ее тяжелые элементы. Что бы ни делал доброго Ормузд, Ариман помещал туда принцип зла. Наконец, когда Ормузд создал человеческую расу, Ариман воплотился в низшую природу человека, так что в каждом из нас борются светлое и темное начала, и каждое стремится к полной победе. Три тысячи лет правил Ормузд небесным миром света и добра, еще три тысячи он правил человеческим миром мудро и безраздельно. Затем началась власть Аримана, и продлится она еще три тысячи лет...

— Я думал, что все мы — творения Митры, — заметил маркграф. — Не знал, что нас создал какой-то Ормузд, а господин наш — коварный дух Ариман.

— Чего только не узнаешь, — печально проскрипел Шатолад. — И то сказать, стал бы Митра терпеть всякие безобразия? Теперь понятно, почему нет порядка в державе. Да.

— Выкиньте все это из головы, месьоры, — сказал Обиус, подливая вино из серебряного кувшина, — вам следует помнить лишь то, что Митра — Бог Единый и всё в нем пребывает. Ормузд и Ариман — суть принципы Великого Равновесия и не более того.

— Это вам виднее, Светлейший, — закивал градоначальник. — На то вы и поставлены, чтобы мудрености разные ведать. Наше дело — бороться с врагами Митры. Если сие для равновесия — так можно и мать родную на костер отправить. Ради высших принципов, так сказать...

Он зашелся скрипучим смехом и тоже налил себе вина.

— Значит, Сердце Аримана, которым так дорожил киммериец, — талисман зла? — спросил маркграф.

Жрец устало покачал головой.

— Не совсем так, месьор Дулеван, ибо нет в этом мире чистого Зла и чистого Добра. В руках Конана Киммерийского талисман служил поддержанию Великого Равновесия, но, когда король удалился, камень сей стал опасен. Я объяснил это молодому государю, и Конн меня понял. Или — я думаю, что понял. Помните пророчество? \"Сердце, сила и слава королевства переменятся, воины сражаются в небе долгое время...\" Небожители решили изменить судьбу Аквилонии и всего Хайборийского мира, теперь это ясно. Ради сохранения государства и собственной жизни сын Конана должен передать корону носителю истинной крови. Вам, граф Рабрагор.

— И кто сообщит королю эту новость? — спросил маркграф. — Претендент на престол?

— Нет! — воскликнул граф. — Только не я!

— Вы что, отказываетесь от короны?

— Да! То есть, нет... Не знаю... Все так неожиданно...

— Ваши сомнения понятны, — снова заговорил жрец, — тяжесть монаршей власти не каждому по плечу. Однако, друг мой, не забывайте, что Братия — на вашей стороне. Мы поможем нести этот груз, поможем и советом, и делом. И вам не придется идти к королю. Это сделает светлейший Хадрат, жрец Асуры.

И снова Богуз презрительно скривил губы. Ах, вот как, значит, ради достижения своих целей Светлейший не прочь прибегнуть к услугам жреца-людоеда! Во всяком случае, в проповедях он именно так именовал представителей этого тайного ордена, умевших на удивление ловко скрывать свои святыни. В последнее время служители Митры всячески поддерживали и ранее гулявшие в народе слухи о тайных храмах, где густой дым день и ночь окутывает зловещие алтари, а похищенных детей приносят в жертву огромному змею, и то, что остается от трапезы священного гада, с удовольствием доедают сами жрецы Асуры...

Чернокнижник отлично знал, что все это — суеверия, предрассудки и намеренная ложь. Предки тех, кто чтил Асуру, пришли из Вендии, лежащей далеко за морем Вилайет, Гирканскими степями и снежными вершинами Гимелианских гор. Познания жрецов Асуры были загадочны и обширны, а сам вендийский бог являлся правой рукой Индры, Индрой же в тех землях именовали самого Митру. Так что Асура вполне мог быть Ормуздом или Ариманом — кому что больше нравится. Во всяком случае, змеем он не был и детей не ел, как и его последователи.

И все же официально было объявлено, что мерзкий культ пришел из Стигии и что Асура — не что иное, как воплощение Сета, явившегося, дабы соблазнить и сгубить солнцепоклонников — хайборийцев. В этом случае Братия действовала точно так же, как и с Офирским оракулом. Правда, месьору Шатоладу так и не удалось отправить ни одного приверженца вендийского божества на костер: открыто в Тарантии ему и раньше никто не поклонялся, а те, кто ведал дорогу к тайным храмам, умело скрывали свою религию.

Возможно, как отметил про себя Богуз, были и другие причины...

Хадрат сидел поодаль от остальных, в тени, и чернокнижник видел лишь смутные очертания его худой фигуры. Но ему и не нужно было видеть жреца, он знал Хадрата. Лицо у старого мага было чистое, с правильными чертами, всегда бесстрастное, а глаза под длинными ресницами никогда не мигали.

— Почему он? — услышал Богуз растерянный бас Рабрагора. — Я не доверяю этому колдуну!

— Никто ему не доверяет, — добавил маркграф.

— Он — поклонник Сета и достоин костра! — решительно заключил Шатолад.

Жрец Асуры безмолвствовал.

Заговорил Обиус, и в голосе его, всегда спокойном, на сей раз прозвучало плохо скрытое раздражение:

— Я посоветовал бы вам, месьор Шатолад, равно как и всем остальным, держать при себе свое мнение. Разве вы забыли, что решения в таких делах принимает Братия? Моими устами говорят высшие ее иерархи, прошу сие учесть и не предаваться излишнему празднословию. Светлейший Хадрат — представитель древнего и весьма уважаемого культа, хотя и не предназначенного для всеобщего употребления. Если бы он заслуживал гнева Митры, то не был бы среди нас. Некогда он оказал весьма важные услуги королю Конану, и ныне мы сочли возможным просить его помочь сыну великого киммерийца. Конн, несомненно, прислушается к словам друга своего отца...

Жрец Асуры промолчал и на сей раз.

— Может быть, прислушается, — задумчиво произнес маркграф, — а может быть, и нет. В таком деле надобны более веские, чем слова, аргументы.

— Они есть, — сказал Обиус.

И снова на столе появился ларец, гораздо больший, чем первый. Светлейший осторожно приподнял крышку, словно внутри ларца таилась неведомая опасность, потом медленно и торжественно извлек багровый, темного оттенка граненый шар с тлеющей внутри неясной искрой. Самоцвет едва уместился в ладони Верховного Жреца, тусклый свет, исходивший из его глубин, окрасил пальцы Обиуса в кровавый оттенок.

— Сердце Аримана! — воскликнул ландграф Эртран.

— О! — вскричал граф Рабрагор.

— Так вот оно где, — пробормотал маркграф Дулеван.

А Шатолад, испуганно заслонив глаза, выдавил:

— Осторожней, Светлейший, эта штука горячее костра у Железной Башни!

— Хотите прикоснуться к рубину, месьоры? — насмешливо молвил Обиус, поблескивая хитрыми глазками. — Не бойтесь, он совсем холодный. И не страшный. Лишь три человека в этом мире обладали возможностью вызывать скрытые силы талисмана. Первая, королева Зенобия, давно умерла. Король Конан ныне далеко от нас...

— Остается еще его сын, — сказал Рабрагор мрачно. — Он жив и совсем близко. В его руках талисман пробудится ото сна.

— Нет, — сказал Обиус, — не пробудится. И это станет лучшим подтверждением того, что времена изменилась. Конн помнит, как пылал в его руках камень, подобно небесной звезде, когда старый король позволял сыну к нему прикасаться. О, сколько было шума, когда Конан, Зенобия и их юный наследник в дни великих праздников представали перед народом, являя темному люду чудо, в которое все верили! Сколько храбрецов исполнялось отвагой, сколько стихоплетов посвятили Сердцу Аримана свои бездарные вирши! Воистину Дух Зла коварен и умеет завоевывать души... Отныне и навсегда этому будет положен конец. Уважаемый Хадрат вручит Конну рубин, и молодой король сам сможет убедиться, что силы талисмана исчерпаны. Но вначале, дабы не было кривотолков, многомудрый Хадрат и его коллеги подвергнут камень испытанию на подлинность на алтаре Асуры.

Все заключили, что замысел Верховного поистине грандиозен. Вокруг Конна оставалось немало преданных соратников его великого отца, Конана Киммерийского, достойных и храбрых воителей, покрывших себя славой в прежних кампаниях, и они горой готовы были стоять за молодого короля. В случае открытого переворота Империя несомненно была бы ввергнута в хаос междоусобных войн. Если же Конн добровольно сложит корону... Что ж, быть может, кто-нибудь с этим и не согласится, но то уже будет мятеж, а на мятежников всегда найдется управа!

Хадрат молча принял из рук Светлейшего рубин и спрятал его под одеждой.

— Позволь мне удалиться, — молвил жрец Асуры, и то были его единственные слова, сказанные за все время.

— Накануне праздника ты отправишься к королю, — властно произнес Обиус, — и да сбудется воля Митры!

Слышно было, как скрипнули створки, — Хадрат вышел.

— Вы уверены, что колдун в точности исполнит намеченное? — спросил Эртран.

— А куда он денется! — небрежно бросил Светлейший и потянулся к кубку. — Никто не смеет идти против воли Братии. Тем паче — жрецы-людоеды...

И он засмеялся, надувая розовые щеки. Заговорщики ответили общим хохотом: все чувствовали облегчение и возблагодарили Митру немедленным и обильным возлиянием.

— Время откланяться, — сказал месьор Шатолад, разделавшись со своим кубком, — дела.

— Кого на сей раз ждет палач у Железной Башни? — весело спросил маркграф.

— Да так, одного ничтожного колдунишку. Некий Богуз с улицы Вздохов, повинный в чародействе посредством зарывания кошки в землю. Бедное животное почти задохнулось, да...

Богуз сжал зубы так, что почувствовал во рту привкус крови. О Нергуз! Это он, верный слуга Мрака — \"ничтожный колдунишка\"?! Стоило бы наслать на Шатолада чёрную язву! Если бы он не дал обета Недеяния... Пальцы чернокнижника помимо воли сжались в кулак — и тут же раздался отчаянный писк: забывшись, он придавил за пазухой одного из крысенышей.

— Что это? — вскинулся Шатолад, приподнимаясь со своего стула. — Там, за шпалерой...

— Кажется, крыса пищала, — неуверенно сказал ландграф.

— Там дверь, — сказал Обиус, не сумев скрыть тревогу, — но она наглухо закрыта...

Богуз отпрянул от холста и едва не упал: покусанную ногу свело судорогой.

— Это не крыса, — услышал он голос градоначальника.

В тот же миг что-то свистнуло, холст разошелся: тяжелое лезвие метательного хассака поползло вниз, с треском разрывая старую ткань. Из комнаты в пыльное убежище хлынул яркий свет.

Все дальнейшее слилось для чернокнижника в один мутный, стремительный вихрь. С нечеловеческим проворством он насадил на острие хассака извлеченный из-за пазухи пищащий теплый комочек. Потом бросился прочь, упал, не чувствуя раненой ноги, и пополз, громко стеная и выкрикивая все известные ему заклинания. Они рождались из самых затаенных тайников души: как вспоминал он впоследствии, ни одно так и не смог припомнить.

Когда заговорщики сорвали шпалеру, чернокнижник уже барахтался в сточной канаве, каким-то чудом проскользнув в сливное отверстие между погнутыми прутьями железной решетки, и не мог видеть растерянные лица вельмож, разглядывавших окровавленную тушку на лезвии хассака и глухие деревянные створки, покрытые пылью и паутиной...

Нергуз, демон Тьмы, в последний раз пришел на помощь своему верному слуге. 

 Глава третья.

МИЛОСТЬ НЕРГУЗА

Молю Тебя Великими Именами, запечатли Себя во мне, чтобы я мог принять Тебя всякий раз, когда Ты появишься передо мною! \"Скрижаль магов\"


Черная повозка с грохотом катила обитые железными обручами колеса по брусчатке улицы Роз, покрытой белесым инеем. Было раннее утро, лучшее время для перевозки осужденных, и под траурным пологом томились несколько узников, закованных в кандалы и ошейники.

Один из стражников, сидевших на козлах, толкнул в бок своего товарища и, указывая кнутом куда-то в сторону, сказал с ленцой:

— Смотри, там мертвец.

Второй, вислоусый, сплюнул на мостовую травяную жвачку и отвечал:

— Точно. Пусть лежит себе, мало ли трупов валяется на улицах.

И повозка загрохотала дальше — в сторону Железной Башни. Стражники не оглядывались, иначе их взору предстало бы зрелище удивительное: \"мертвец\" поднялся из придорожной канавы и побрел прочь, приволакивая левую ногу.

До улицы Вздохов, где стоял его дом, было рукой подать, и все же Богуз сомневался, что доберется благополучно. Тело окоченело, одежда стояла колом, холод пробирал до костей. Он пошарил за пазухой, опасаясь, что крысеныш сдох, но комок плоти все еще подавал признаки жизни: слегка шевелился и попискивал. Хвала Нергузу, тварь оказалась живучей.

Улица Роз была пустынна. Она тянулась от старой крепости вниз, к центру города, рассекая хитросплетение переулков, окружавших Железную Башню. Окна домов, стоявших на почтительном расстоянии от брусчатой мостовой, были закрыты глухими ставнями, многие двери заколочены. Обитатели предпочитали ходить дворами, лишь бы не появляться там, где гремели ободьями черные повозки. Дурное место, не ровен час — и сам окажешься в железном ошейнике.

Чернокнижнику сие обстоятельство было сейчас на руку. Странен был его вид, странен даже для обитателей подозрительных кварталов древней части города, хотя здесь встречалось множество бродяг и нищих, щеголявших в рубищах весьма причудливых. Но какой наираспоследнейший бродяга позволит себе разгуливать ранним осенним утром в мокрых, заледеневших одеждах? Богуз старался шагать быстрее, на ходу растирал ногу, размахивал руками и вертел занемевшей шеей. Понемногу тепло возвращалось в его члены, от одежды пошел пар. А вместе с ним и запах — едкий, удушливый, отвратительный, словно он и впрямь был ожившим мертвецом.

Богузу предстояло идти переулками, чтобы добраться до улицы Вздохов, названной так по обычаю местных жителей тяжко вздыхать, поминая злую судьбу. В старом городе обитал простой люд — горшечники, суконщики, кожевенники, кузнецы, носильщики, бродячие торговцы... Ближе к городским вратам селились погонщики и караванщики, а к северу, возле речной гавани, — рыбаки, наемные гребцы и плотники, трудившиеся на верфях.

И стоял в переулках тяжелый дух, и витали там запахи пригоревшего масла и нечистот, чеснока и кислой браги, кожи и железа, и угли в жаровнях, стоявших возле убогих покосившихся домишек, тлели даже ночью.

Здесь текла незатухающая до утренней звезды жизнь, подчиненная собственным законам. Днем кипела и бурлила мелочная торговля, вспыхивали и тут же угасали мелкие драчки, хозяйки ругались через заборы, а их мужья трудились в поте лица своего и напивались вечером, в час первой свечи. А когда первая свеча отгорала, и ремесленники удалялись ласкать своих сварливых женушек, в лабиринте переулков появлялись ночные обитатели: воры, гулящие девки и их сводники, мелкие бандиты и скупщики краденого. Из дверей кабаков неслись песни и стоны, под заборами совершались сделки и с помощью ножей выяснялись отношения, а временами разгорались настоящие побоища, когда из речной гавани забредали в местные таверны пьяные вдрызг корабельщики. Городские стражники появлялись здесь редко и не иначе как отрядами человек в десять.

Не признаваясь себе, Богуз любил места, в которых обитал. Чернокнижник чувствовал себя здесь в относительной безопасности: местные его знали и не трогали, более того, уважали за снадобья, коими залечивались раны, свищи и зудящие места на теле, а отсутствие стражников и вовсе было трудно переоценить.

Если бы не кошка, Нергал ее задери!

Одежда почти высохла, когда он свернул в переулок. Кое-кто из торговцев уже сидел на своих местах, помешивая угли в жаровнях, из двери прямо под ноги Богузу выплеснули ведро помоев, двое похоронщиков в черном проволокли мимо какого-то бедолагу с перерезанным горлом. Богуз поглубже натянул войлочную шляпу и, прихрамывая, зашагал среди связок чеснока, лука и сушеных фруктов, свисавших по стенам домов, как флаги.

Никто его не окликнул, и это был плохой признак. Он миновал улицу Горшечников, свернул на Кожевенную и уже собирался пройти между заборов на улицу Вздохов, когда из ближайшей подворотни вынырнула стайка босоногих грязных мальчишек.