Дункан Мак-Грегор
Владычица небес
Часть первая. СОКРОВИЩЕ РЫЦАРЯ
Глава первая. Братья
Белый двухэтажный дом Сервуса Нарота стоял на самой окраине Лидии — небольшого городка на юго-востоке Аргоса. Вся Лидия построена на холмах, между коими текут быстрые ручьи с водою чудесного голубого цвета, такой прозрачной и вкусной, что за ней каждый день ходят с бадьями и сосудами люди из соседнего Шема. Горожане не против: подземные источники щедро питают ручьи, а шемиты в благодарность за воду дешево продают на их базарах ткани и зерно.
Что касается дома благородного рыцаря с благородным именем Сервус Нарот, то про него говорят, будто комнат там не меньше сотни, а коридоры имеют столько рукавов, что заблудиться в них не стоит труда.
Еще говорят, что дорогими коврами из Турана покрыты полы, все светильники сделаны из чистого золота и украшены самоцветами, вкруг дома разбит роскошный сад, и в нем гуляют павлины с хвостами такой красоты, какой в мире просто нет, — словом, много чего болтают славные лидийцы о своем земляке и его благосостоянии, но кто б им верил! Всем известно, что Лидия — столица сплетен, пусть и весьма малых размеров.
Подъезжая к западным воротам города, философ Бенино Брасс с добродушным смехом передавал эти россказни своему младшему брату Пеппо, при этом не забывая сопровождать их соответствующими смыслу нравоучениями.
Парень слушал внимательно, хотя длинное белое лицо его ни разу не обрилось даже подобием улыбки: судя по всему, он считался при брате кем-то вроде ученика, и сия должность ему давно наскучила. Во всяком случае, он избегал смотреть в глаза Бенино, предпочитая разглядывать шелковую гриву своей коротконогой буланой, что от самой Мессантии — их родного города — хромала, оступившись в овраге. Менять же ее в пути на другую он не желал, ибо бедняжка буланая была его старой подругой — еще ребенком он получил ее в подарок от отца и с тех пор никогда с ней не расставался.
Половина солнца, уже оседавшего за горизонт, блестела тускло и красно, почти багрово, обещая назавтра ветер и, может быть, дождь.
В этом свете все казалось волшебным: и деревья, и кусты, и трава, чья зелень сейчас густо перемешалась с розовым, и серая городская стена, в серебристых слюдяных крупинках коей сверкали тысячи крошечных алых солнц, и голубые небеса с бело-фиолетовыми хлопьями облаков, и сама полоса горизонта, ставшая в это время пурпурной, как пояс придворного казначея.
Сквозь решетку ворот Пеппо увидел узкие и кривые, но аккуратно вымощенные желтым плоским камнем улочки Лидии, приземистые домишки, выстроенные как по одному рисунку — все квадратные, одноэтажные, с полукруглыми крышами, — а также редких прохожих с одинаковым выражением усталости на смугло-серых лицах.
Все это тоже было залито тем же розовым мертвым светом, но не трогало нежную душу Пеппо тоскою — так часто бывает в предзакатное время, и он не раз наблюдал подобную картину из окна собственного дома в Мессантии.
Философ с небрежной щедростью кинул в растопыренные пальцы стражника несколько монет, и тот услужливо распахнул перед братьями городские ворота.
— Ах, до чего люблю я маленькую Лидию! — Так воскликнул Бенино, поворачивая свою лошадку (тоже, кстати, буланую, но помоложе) направо от ворот. — Посмотри, Пеппо, посмотри, мой мальчик, какова геометрия! Кажется, и твой учитель Климеро не начертил бы так ровно! Дом — словно целиком выточен мастером из огромного валуна, а рядом — точь-в-точь такой же, и вот еще, и еще…
На восторги брата Пеппо лишь смурно усмехнулся, а головы так и не поднял.
— Но сейчас ты увидишь истинное искусство. Правду сказать, сплетники не так уж и лгут, описывая красоты дома Сервуса. Мрамор необычайной белизны, в солнечный день прямо слепит. Витражи в окнах первого этажа составляют настоящие картины с сюжетом; цветные стекла для них, между прочим, везли из нашей с тобой Мессантии. Ну, светильники, ясно, не из чистого золота, а всего-то из бронзы, да и павлин — существо гнусное, гордиться им, право, смешно… Зато крыша!.. О-о-о… Сплошь стеклянная! Как чудесно взирать сквозь нее на небеса — ночные ли, дневные ли…
Бенино вдруг замолчал, споткнувшись на последнем слове, и Пеппо сразу насторожился. Он понял, что брата посетила некая интересная мысль, кою следовало немедленно записать, иначе потом Бенино ее забудет и впадет в уныние, а хуже уныния философа — уж он-то знал наверняка — ничего быть не могло.
— Вот, — со вздохом пробурчал он, вытягивая из притороченной к седлу сумки помятый лист папируса, а из кармана камзола перо и склянку чернил.
Старший брат важно кивнул, придержал лошадь и, Удобно устроившись на ее холке, начал строчить, то и дело фыркая от удовольствия, — по всей видимости, мысль была действительно интересная. Завершив сей труд огромной кляксой, он промокнул папирус рукавом бархатной куртки и вернул все письменные принадлежности Пеппо.
— Я бывал в этом доме трижды, — посылая буланую шагом, продолжил Бенино, — и всякий раз восхищению моему не было предела — чему, между прочим, Сервус радовался как ребенок…
Они повернули в каштановую аллею, вспугнув своим появлением стайки жирных ленивых голубей, меж которых важно разгуливали огромные, черные с лиловым отливом вороны. Багровый краешек солнца еще виднелся сквозь листву, но тьма быстро наползала со всех сторон на землю, окрашивая ее в черный и серый — вечные цвета ночи; с нею пришла и тишина, поглотившая звуки, и принцесса Луна, что блеснула раз и снова скрылась за большой тяжелой тучей; с нею звезды усыпали небо, только готовясь пока засветить во всю мощь, ярко и — бессмысленно…
С аллеи братья выехали на длинную прямую улицу, потом пересекли круглую площадь и наконец увидели вдали белые стены дома Сервуса Нарота, покрытые тенью ночи.
Наверное, в светлое время он и в самом деле выглядел великолепно, но сейчас Пеппо только скривил губы в презрительной ухмылке: ничего особенного в этом громадном здании (величиной с центральный храм солнечного бога Митры в Мессантии) он не находил.
— И что с того, мальчик? — недовольно проворчал Бенино, без труда прочитав потаенные мысли брата. — Ночью и красавицу можно принять за дурнушку… Давай-ка поторопимся — я обещал Сервусу прибыть не позже сумерек; если бы твоя буланая не оступилась, так оно и вышло б… — Он с укором посмотрел на несчастную кобылку Пеппо. — Говорил я тебе: возьми вороного. Пусть не так красив, зато молод и резв, а сие для дальней дороги куда важнее…
Бледный лик луны, затянутый клочьями тучи, повис над домом Сервуса Нарота. В этом тусклом безжизненном свете все вокруг — и сам дом, и сад, и ограда из тонких, затейливо переплетенных между собой железных прутьев, и дорога, ведущая к высоким и узким воротам, — казалось сотворением злобного Нергала.
Иначе отчего так затомило вдруг душу, так заледенило кровь? отчего мрачное предощущение овладело всеми мыслями обоих братьев? Пеппо скосил глаза на красивое тонкое лицо Бенино и прочитал на нем отражение своих чувств. Да, сорокалетний философ испытывал то же, что и его младший брат, не далее как прошлым днем отметивший свою семнадцатую весну.
— Вздор… — буркнул Бенино, передергивая плечами. — Митрой клянусь, чистейшей воды вздор…
В этот момент тяжелая створка ворот скрипнула и медленно поехала в сторону, открывая взору братьев прекрасный даже в полутьме сад. Пеппо, отличавшийся богатым воображением, облегченно вздохнул, увидев выходящего из двора на дорогу маленького, совершенно обыкновенного старичка с седой бородой лопатой и короткими кривыми ножками. Он вовсе не был похож на демона, появления коего скорее ожидал юноша в сию ночную тревожную пору. Щуря крошечные глазки, старичок сделал несколько мелких шажков по направлению к спутникам, но остановился, начал возиться с фонарем, который упорно не желал загораться.
— Ламберт? — неуверенно предположил философ.
— Месьор Брасс? — в свою очередь спросил тот голосом тонким и пронзительным.
— Он самый! — Бенино повеселел и тоже, сколько мог заметить Пеппо, вздохнул с облегчением. — Вот, мальчик: это — Ламберт, самый лучший слуга в Аргосе! Так, во всяком случае, утверждает мой друг Сервус Нарот…
Явно польщенный, Ламберт отбросил злополучный фонарь и живо засеменил к братьям, дабы помочь им спешиться.
— Господин давно вас ждет, — ворковал он, принимая поклажу из рук юноши. — Все ходит у окна, ходит, выглядывает… А чего выглядывать? Ночь, да и не видать дороги из-за дерев. Спать иди, говорю, я сам их встречу и накормлю по-королевски — нет, все болтается по залу, травой вонючей дымит и пиво пьет… Никак с полтора кувшина уж выдул.
Пеппо едва сдерживался, чтобы не рассмеяться. Пожалуй, этот Ламберт был для своего хозяина кем-то вроде отца или дядюшки — а то стал бы он так на него ворчать! Например, в их доме слуги не позволяли себе и рта открыть лишний раз без надобности, а все Бенино. Строг — как сам судья!
Поймав насмешливый взгляд брата, философ нахмурился. Впрочем, чело его тут же и разгладилось: от дверей дома с радостным ревом к ним спешил огромный детина, кажется намереваясь задушить в медвежьих объятиях своих старого друга Бенине. Длинный, до пят, ночной балахон путался в его ногах, так что немудрено было предположить, что он сейчас грохнется наземь, а, учитывая немалый рост и внушительную комплекцию, сие вряд ли обойдется легким ушибом.
Так и получилось: споткнувшись на ровном месте, великан со всего размаху шлепнулся на посыпанную галькой дорожку, сдавленно пискнул, но тут же вскочил и с прежней прытью снова бросился к Бенине.
Юноша хмыкнул: он представлял себе Сервуса Нарота совсем иначе. Богач, знаменитый не только в маленькой Лидии, но и во всем Аргосе; рыцарь, одолевший на турнире самого Всадника Ночи; владелец отлично подобранной коллекции самоцветов; любимец женщин — вот кто такой был Сервус Нарот.
По мысли Пеппо, который частенько витал в романтических мечтах о воинской славе и богатстве, подобный герой должен был выглядеть если не старше, то хотя бы солиднее и строже; при этом ему непременно следовало обладать черными бровями, сдвинутыми к переносице, острым надменным взором и длинным мечом на поясе. В этом же господине, принимающем гостей в ночной рубахе, ничего подобного юноша не увидел.
Он обернулся к Ламберту. Старый слуга хладнокровно наблюдал за падением своего хозяина и, как ни странно, даже не подумал прийти ему на помощь.
Но вот Бенине оторвался наконец от могучей груди рыцаря, тщательно вытер губы тыльной стороной ладони.
— В дом! Скорее в дом! — густым басом прогудел Сервус Нарот после того, как точно так же вытер губы.
Бодрой рысцой друзья устремились к крыльцу.
— Давно пора, — буркнул Ламберт, закидывая за спину дорожные мешки братьев. — Что за охота целоваться на холоде, да еще ночью… Был бы ты малым, я б тебе показал…
Тут Пеппо все же не выдержал и расхохотался.
* * *
Немногим позже, за великолепно сервированным столом, юноша разглядел хозяина с пристрастием. Стоит заметить, что в конце концов осмотр его удовлетворил.
Великан Сервус сплошь состоял из мускулов и вообще являлся живым воплощением силы и здоровья — о последнем достоинстве свидетельствовал девичий румянец, покрывший гладкие ровные щеки. Глаза его — серые в зеленую крапинку — были ясны и от природы веселы. Белые брови топорщились, как и такие же белые ресницы: Пеппо впервые видел, чтобы ресницы у человека росли в разные стороны. Копна светлых волос с заметной рыжиной напоминала пастушью шапку; ровная челка полностью закрывала низкий — по всей вероятности — лоб. Нос великоват, рот слишком красен, но зато губы полны и очерчены изящно, как и подобает мужу из рода аристократов. Все-таки он совершенно ничем не походил на коренного аргосца, кои в большинстве своем невысоки, смуглы и черноволосы…
— Выпей еще, верный друг мой Бенине! — громогласно вещал рыцарь, щедрой рукою наливая вина в кубок философа. — Выпей, и предадимся воспоминаниям о днях героической юности нашей!
Пеппо сильно сомневался в том, что юность его брата можно назвать героической, но, опасаясь миной недоверия вызвать у друзей поток легенд о прошлом, не дрогнул ни единой чертой.
Подобная сдержанность была немедленно вознаграждена: не заметив на лице юноши и тени интереса, Бенино со вздохом отказался от воспоминаний и велел ему идти спать.
— Пусть сидит с нами! — за Пеппо отверг сие предложение Сервус. — Я-то в его годы только и мечтал о том, чтоб выпить со старшими за одним столом. Верно я говорю, Ламберт?
— Да ты уж скажешь, — фыркнул слуга, швыряя на стол блюда с новыми яствами.
Братья в унисон хрюкнули от смеха, а благородный рыцарь покрылся краской гнева.
— Пошел вон! — заорал он, срываясь на визг. — Убью! Искалечу! Продам на галеры!
— Тьфу! — с достоинством ответил старик и вышел из зала.
Вероятно, такие сцены повторялись в этом доме часто, потому что Сервус и не подумал бежать за дерзким слугой, дабы претворить в жизнь свои угрозы. Вместо этого он, тяжело дыша, схватил целую бутыль и. громадными глотками выпил до дна. Лекарство подействовало всего через несколько мгновений: багровая краска гнева сошла со щек рыцаря, уступая место естественному румянцу, а в глазах заплясали лукавые искорки.
— А что, братцы мои, не прогуляться ли нам по ночной Лидии? Славный городишко, уверяю вас, славный!
— Опять в кабак? — сморщил нос Бенино.
— А где еще я тебе девиц возьму? — возмутился Сервус, вновь приникая толстыми красными губами к кубку с вином. Похоже, сие было для него самым привычным времяпровождением.
Философ видимо смутился, искоса поглядел на младшего брата. Тот так и сидел — невозмутим и мрачен, как обычно, и только ресницы его слегка подрагивали, что означало сдерживаемый смех.
— Ну? — Вылакав вино до капли, рыцарь вопросительно взирал на старого друга. — Ну же, Бенино?
— Право, не могу… — колебался тот. — Два дня в пути, Сервус… Не обессудь. Очень хочется спать.
Пеппо, конечно, понял, что если б не его присутствие, брат немедленно принял бы приглашение рыцаря — и никакая усталость не удержала б его дома. Он припомнил, что из всех своих прежних поездок в Лидию Бенино возвращался весьма помятый и скучный, и от него сильно пахло пивом, луком и отвратительными, дешевыми и сладкими благовониями. Потом он несколько дней отлеживался в мансарде, оглашая воздух воплями тихими и такими печальными, что у Пеппо невольно сердце сжималось от жалости. Все это время слуга беспрестанно таскал наверх подогретое вино, целебный отвар сарсапарили, ломти черного черствого хлеба; домочадцы, включая самого отца, ходили на цыпочках; друзья философа приходили справиться о его здоровье, и им всякий раз шепотом отвечали: «Надежда есть…»
А когда, терзаемый угрызениями совести уже более, чем телесными муками, бледный и исхудавший, Бенино наконец спускался к ним и слабым голосом осведомлялся у Пеппо об его успехах в учении, все наперебой старались порадовать его сообщениями о том, что мальчик необычайно умен и талантлив, а главное, трудолюбив точно так, как старший брат. Губы Бенине начинали дрожать — как бы от волнения, и на глаза навертывались слезы; он ласково гладил руку Пеппо, затем вставал и неверной походкой снова удалялся наверх, в свою мансарду. Честно говоря, ничто не вызывало у Пеппо большего отвращения, нежели сей спектакль…
После краткого размышления философ все же твердо решил отказаться от любезного приглашения друга.
— Нет, Сервус, нет, — с глубочайшим вздохом сказал он. — Может быть, в другой раз…
Великан надулся и замолчал. Обида была так глубока, что даже белые густые волоски на его толстых руках вздыбились, а живой хмельной огонь в серых глазах потух.
— А послушай-ка, — вдруг нарочито оживился Бенино. — Ты сообщал о том, что ждешь гостей, так? Кто же они? Когда прибудут?
— Утром, — мрачно буркнул Сервус. — А кто такие, увидишь сам.
— Ну что ж, я рад. — Философ изобразил на бледном красивом лице своем счастливую улыбку, хотя Пеппо готов был поклясться, что никакой радости его брат не испытывает. Более того, он терпеть не мог, когда ему навязывали новые знакомства, да еще в чужом доме, откуда нельзя тотчас уйти, не оскорбив тем самым хозяина. — Очень, очень рад, — повторил Бенине, честно стараясь убедить в этом себя самого. — До безумия рад…
— Ну, ты уж слишком, — произнес благородный рыцарь, оттаивая. — В этих ублюдках нет ничего такого, что могло б тебя так обрадовать.
— А чего ж ты их пригласил? — удивленно осведомился философ.
— Кое-чем интересуюсь, — последовал весьма туманный ответ. — И они тоже кое-чем интересуются. Вот и поинтересуемся вместе.
Вежливый Бенине, не получив испрашиваемой информации, уточнять предмет столь пристального интереса взрослых мужчин не стал, а вместо этого широко зевнул и, кивнув младшему брату, поднялся.
— Все, Сервус. Прости, но — все. Мы отправляемся спать.
— Валяйте, — неожиданно легко согласился тот, открывая новую бутыль.
Бенине взял Пеппо за руку и повел наверх, где для них уже давно были приготовлены лучшие комнаты в доме Сервуса Нарота.
Глава вторая. Незваные гости
Ночью Пеппо снились демоны. Их было немного, всего трое, но каждый стремился утащить его в свое логово и там растерзать. По жутким черным лабиринтам убегал от них юноша, всякий раз на повороте рискуя попасть в когтистые лапы огромного, бесформенного, вонючего чудовища. Ужас, охвативший его всего, сковывал дыхание, так что крик застревал в горле; ноги слабели и подкашивались; слезы потоком лились из глаз, затекали в нос, в рот и за воротник. Наконец одному монстру все же удалось ухватить его за ногу — Пеппо коротко вскрикнул и…
Проснувшись именно в этот момент, он долго лежал без движения, не в силах сообразить, где он и жив ли вообще. Солнечный луч, вопреки предсказаниям вчерашней погоды шаривший по белой стенке, казался сейчас снопом желтого мертвого света из ока демона, а стрекотание павлинов в саду — его же нетерпеливым хрипом, что сопровождал поиски ускользнувшей жертвы.
Но, впрочем, сознание постепенно прояснялось, и спустя всего несколько мгновений юноша уже был способен понять, что все, с ним произошедшее, есть лишь сон, и ничего более. На душе, однако, оставалось темно и тоскливо.
— Ты спишь, мальчик?
В комнату на цыпочках зашел Бенино — встрепанный и отекший, со свернутым набок носом вследствие дурной привычки спать лицом вниз.
Пеппо улыбнулся. Вот так и дома брат будил его по утрам: осторожно открывал дверь, протискивался внутрь и громким шепотом спрашивал, спит ли он. Если он спал, то вопрос сей повторялся с различными интонациями до тех пор, пока мальчик не подавал голос в ответ. Но и потом Бенино не оставлял его в покое, а садился на край широкой, привезенной из далекого Турана тахты и начинал работать ветром, то есть дуть ему в лицо сколько было сил, до розовых сусликов в глазах. Приходилось подниматься, в душе проклиная этого зануду и обещая себе когда-нибудь сбежать из дома и уплыть с пиратами далеко-далеко в море, на синие просторы — там-то он будет спать хоть до полудня!
Но сейчас юноша улыбнулся. Все-таки родной брат гораздо приятнее, нежели демоны, пусть даже и ненастоящие… Свесив ноги с тахты, он сладко зевнул, сунул голову в солнечный луч, лишь теперь ощутив и оценив его воистину живое тепло, и потянулся. Что ж, нынче его первый день в чужом доме — надо вставать… Как говорит Бенино — и людей посмотреть, и себя показать…
— Прибыли первые гости, — таинственно прожужжал философ в оттопыренное ухо Пеппо. — Пойдем поглядим, что за гуси.
* * *
Гостей (или гусей, как окрестил их Бенино) пока оказалось двое. Кажется, ни тот ни другой не были удостоены особого расположения благородного рыцаря, ибо он даже не пригласил их сесть и не подумал угостить. Сам же притом преспокойно восседал в своем любимом кресле и вкушал очередной кубок игристого красного вина.
Спускаясь по лестнице — чистого белого мрамора, с высокими, застеленными ковровой дорожкой ступенями, — Пеппо окинул быстрым взглядом массивную фигуру Сервуса Нарота, особенно обратив внимание на его лицо. Вывод напрашивался сам собой: их любезный хозяин все же посетил ночью кабак, где, по всей вероятности, оставил немалую часть своего состояния. Толстые щеки его были уж не румяны, а красны, да еще отливали разными цветами, от багрового до фиолетового; большой нос лоснился; под глазами висели зеленоватые пустые мешочки, а сами глаза потускнели и слезились. Тем не менее он взирал на своих гостей со всем возможным высокомерием, что, как заметил Пеппо, ничуть их не трогало.
Сложив на груди руки, они стояли перед Сервусом Наротом и, в свою очередь, молча таращились на него. Пауза явно затянулась, потому что Ламберт, притулившийся у кресла своего повелителя, успел погрузиться в сладкую дрему — он, как задушенный куренок, свесил голову набок, обнаружив при этом маленькую аккуратную проплешину на затылке.
При виде братьев благородный рыцарь оживился.
— О-о, Бенине, милый друг мой! — простуженным голосом протянул он, делая безуспешную попытку встать. — Как спал ты? Удобно ли было ложе твое? Отдохнул ли ты с дороги?
Философ не потрудился отвечать, ибо справедливо предположил, что сии вопросы Сервус задает исключительно из врожденной вежливости, на деле же его нисколько не волнует, как спал его милый друг и не свалился ли он с удобного ложа своего. А посему он лишь улыбнулся, подтолкнул брата к столу и, тоже усевшись, сказал:
— Вижу, первые гости уже осчастливили твой дом своим прибытием?
— Осчастливили, как же… — фыркнул рыцарь, небрежно махая рукой в сторону новоприбывших. — Вообще не знаю, кто такие… Толкуют, мол, Гай Деметриос их послал, мой давний знакомец. Но я не верю — Гай должен был сам приехать…
— Да, месьор Гай сам бы приехал! — встрял Ламберт, открывая глаза и с гневом оглядывая незваных гостей.
— Помолчи, старик. — В Бенине проснулся тот надменный хозяин огромного, несуразного, но пышно отделанного дома в Мессантии, который одним появлением своим наводил благоговейный ужас на слуг. — Что там взбрело в голову месьора Гая — не твоя забота. Подавай на стол, и поживее.
— Да, господин, — пробормотал Ламберт, устремляясь к двери.
— Бени-ино, дру-у-г… — Осклабившись, Сервус развел руками, будучи восхищен способностями философа поставить на место прислугу. — Что б я делал без тебя?
Лоб Бенине прорезала глубокая складка.
— Сдается мне, Сервус, ты даже не удосужился выслушать почтенных посетителей своих, — строго произнес он, качая головой. — Я прав?
Благородный рыцарь несколько смутился, но ненадолго. Пожав могучими плечами, он демонстративно зевнул и отвернул багровеющую физиономию от всех.
— Ты прав, — вместо хозяина ответил гость — белобрысый бледнолицый здоровяк немногим моложе Сервуса и Бенине, настоящий белый медведь, о коих Пеппо немало слышал от учителя Климеро. — Едва я сказал, что Гай Деметриос не может приехать по причине тяжелой болезни, как твой друг зафыркал и наотрез отказался с нами разговаривать.
— Чем же болен уважаемый Гай? — участливо осведомился философ (причем младший брат его был убежден, что уважаемого Гая он и в глаза никогда не видал).
— Видишь ли, добрый человек… — Здоровяк вдруг замялся, опустив глаза, — Пеппо весело было смотреть на смущение медведя. — Мой дядя — великий путешественник, известный в Немедии и в округе. В прошлом году он вернулся в наш родной город, в Ханумар, уже навсегда, и с тех пор беспрерывно страдал головными болями, ныне же… Ныне же… О, недуг сей странен, очень странен, и… не знаю, можно ли говорить в приличном обществе о… о нем…
— Говори, — счел нужным ободрить гостя Бенине, — мы слушаем тебя со всем вниманием и почтением, будь уверен.
— Так ты племянник Гая? — угрюмо вопросил рыцарь. — Что ж, сие, конечно, меняет дело… Как звать тебя?
— Лумо. Лумо Деметриос.
— А я Сервус Нарот. А это — мой старый друг Бенине Брасс, философ из Мессантии. Это — его брат Пеппо, просто мальчик… — исполнил наконец долг вежливости благородный рыцарь. — Ну, продолжай — каков же этот странный недуг?
Лумо вздохнул, всем видом показывая, что не по своей воле приступает сейчас к описанию вышеупомянутой болезни, и замямлил себе под нос:
— Гай Деметриос стар; тысячи дорог исходил он, влекомый достойной жаждой познания; опираясь на свою знаменитую клюку, он шел по горам, по лесам, по полям…
— Недержание у него, — буркнул второй, которого прежде никто не замечал. Между тем он гораздо более белого медведя — во всяком случае, внешне — был достоин самого что ни на есть пристальнейшего внимания. — Обыкновенное недержание. Он теперь как дырявая бочка — изо всех дыр течет…
Услышав такое определение дядиного недуга, деликатно заявленного им как «странного», Лумо возмущенно ахнул, всплеснув большими руками.
— О, Гвидо! Опомнись! Как ты обижаешь дядю! Пока Сервус Нарот ржал как лошадь, даже из соображений приличия не посетовав на превратности судьбы, кои всего за два года из крепкого и веселого мужа сотворили немощного старца, братья с любопытством глазели на Гвидо. Он тоже, как и Лумо, был круглоголов и белобрыс, но ростом очень мал, тощ и явно пронырлив, о каковом качестве свидетельствовала хитрая кошачья мордочка с глазами круглыми, густо-зелеными, с коротким носом, вздернутым вверх, и целой россыпью рыжих веснушек на лбу и щеках. Лет ему едва ли исполнилось тридцать, чему втайне порадовался юный Пеппо: остальные казались ему глубокими стариками, стоящими на самом пороге царства смерти — Серых Равнин.
— Я не обижаю твоего дядю, — не согласился Гвидо с выводами белого медведя, — Я говорю правду, а правда — это…
— Знаю, знаю! — замахал руками Лумо. — Правда — это единственное достояние честного человека. Сие определение я уж лет десять как помню наизусть. Тьфу, Гвидо, сколько можно повторять тебе, что не всегда правда уместна!
Он возмущенно вздернул подбородок, отчего и без того крошечные глазки его совсем исчезли за щеками, и отвернулся от малыша.
— Но ведь ты все равно поведал бы суть дядиного недуга, — резонно ответствовал тот. — Я сделал это за тебя, вот и все.
— Это кто еще такой? — с неудовольствием прервал диалог Сервус Нарот, обращаясь к Лумо, коего он уже готов был признать своим гостем.
— Это Гвидо Деметриос, — сумрачно пояснил белый медведь. — Приемный сын достопочтенного Гая.
— Хо! — оживился рыцарь. — Так ты и есть тот самый хваленый Гвидо? Пару лет назад Гай весьма утомил меня рассказами о тебе. Расписывал твой необыкновенный ум и проницательность… Пока не вижу ни того, ни другого.
— Еще увидишь, — кисло пообещал Лумо. — Дома, в Ханумаре, он всем надоел, даже прислуге. Так и норовит разгадать какую-нибудь тайну… Ладно, коли тайны и нет никакой, пусть бы себе тешился. Но ведь он сокровенное тоже тащит наружу! Тьфу.
Заключительное «тьфу» прозвучало весьма уныло, из чего стало понятно, что именно его сокровенное Гвидо вытащил наружу.
— Любитель приключений… — задумчиво пробормотал Сервус Нарот. — Ну, что ж…
— Извольте приступить к трапезе, гости дорогие! — торжественно возвестил Ламберт, за время беседы успевший накрыть стол, да еще украсить его огромным букетом садовых ярких цветов.
Пеппо с усмешкою наблюдал за старым слугой: подслушав содержание всего разговора, тот проникся к гостям искренним уважением и теперь умильно смотрел то на огромного белого медведя, то на хитроумного кота Гвидо, напрочь забыв свои недавние подозрения на их счет.
Но стол он накрыл истинно по-королевски: мясо, приготовленное с медом, вином, рисом и тутовыми ягодами, жареная рыба разных сортов и собственного вара пиво — темное, густое и такое ароматное, что дух захватывало.
Как видно, гости порядком проголодались. Не заставляя себя упрашивать, они живо сели за стол и принялись набивать желудки с удивительной для приличных господ скоростью. Лумо, подобно самому Сервусу Нароту, чавкал и давился непрожеванными кусками; Гвидо ел аккуратнее, но тоже давился, хотя пищу пережевывал тщательно, — Пеппо решил, что у него, такого маленького и хрупкого, узкая глотка, в которую ничего не влезает, вот он и откашливается, оплевывая всех присутствующих крошками мяса и хлеба.
Позволив гостям утолить первый голод, благородный рыцарь приступил к светской беседе. Прихлебывая чудесное белое вино, привезенное по его заказу местным купцом из Коринфии, он осведомлялся о причинах столь ужасного недуга достопочтенного Гая Деметриоса, о роде занятий Лумо и Гвидо, если таковые имелись, о кабаках «славного, но вонючего городка Ханумара», о девицах и ценах на них — в общем, обо всем том, что ему казалось наиболее важным.
Так, Пеппо узнал, что Гай Деметриос действительно являлся великим путешественником, собирателем баллад и сказок разных стран, ученым и философом (при упоминании последнего занятия Бенино недвусмысленно скривился). Ныне годы его исчислялись почти девятью десятками, но, по утверждению обоих его молодых опекунов, он был бодр, жизнерадостен, разумен и самую малость сварлив. Страшная болезнь, поразившая его, не испортила доброго и спокойного от природы нрава, за что и Лумо, и Гвидо, и прочие обитатели дома в центре Ханумара усиленно благодарили благого Митру изо дня в день. Одно огорчало их: Гай обожал перед утренней трапезой и после вечерней читать вслух свои записи, коих у него за долгие, очень долгие годы странствий накопилось множество, и при этом требовал, чтобы все не просто внимали ему чинно и с интересом, но и потом отвечали на его вопросы по содержанию только что прочитанного.
Что касается рода занятий, то белый медведь Лумо, в отсутствие каких-либо наклонностей и талантов, вел все хозяйство дяди, и вел с большим успехом, о чем с радостью поведал маленький Гвидо. О себе же он ничего путного сообщить не мог, кроме того, что живет в доме приемного отца нахлебником, но утешает его почтительным отношением и собственной добропорядочностью (сие свойство, узнал Пеппо, более других ценил в людях Гай Деметриос).
На вопрос о кабаках и девицах оба гостя пожали плечами, демонстрируя свою неосведомленность в подобных вопросах, но от юного Пеппо, цепкий ум и быстрый взор коего подмечал решительно все, не ускользнуло некоторое смущение Лумо. На несколько мгновений тот залился розовым румянцем, особенно заметным на фоне поросячьей щетины, покрывшей щеки и подбородок. Впрочем, он явно не был склонен строго оценивать свое поведение, а потому, тряхнув белой, как первый снег, челкой, вновь стал охотно рассказывать новым знакомым о дяде, себе и Гвидо.
— Что, так и не выезжаете из Ханумара? — лениво поинтересовался Сервус Нарот, потребляя остатки яств.
— Отчего же? — качнул головой медведь. — Вот Гвидо частенько ездит — то в Аквилонию, то в Коринфию или Офир…
— Зачем? — спросил благородный рыцарь и подозрительно покосился на не внушавшего ему доверия малыша Гвидо.
— Я же говорил: он любит разгадывать всякие тайны, и чем сложнее, тем больше ему нравится. Его зовут, когда случается что-то…
Лумо не успел закончить фразу — сморщив кошачью мордочку, Гвидо потряс перед носом родственника тощим пальцем.
— Лучше о себе поведай, о скромный мой названый брат, — сказал он, хмуря выцветшие брови. — Кто как не ты год назад одержал столь славную победу на рыцарском турнире близ Бельверуса!
— О-о-о! — Серые глаза Сервуса Нарота заблестели: эта тема была ему близка. — Так ты, парень, рыцарь?
— Нет, — подавил легкий вздох белый медведь. — Дядя купил мне право участвовать в турнире — в маске — и я (благодарение Митре и другим богам, кто к сему причастен) одолел бельверусского рыцаря по прозвищу Железный Кулак.
— Хвалю! — прогрохотал Сервус, высоко поднимая кубок с вином. — Хвалю и хочу выпить за твою победу, сынок!
И, хотя «сынку» едва ли было лет на пять меньше, нежели рыцарю, он с удовольствием поднял и свой кубок, из чего Пеппо заключил, что не так он скромен, как представил Гвидо. Только потом, во время прогулки по прекрасному саду, юноша понял, что приемный сын Гая Деметриоса просто перевел таким образом беседу с себя на Лумо — надо сказать, сделано это было очень и очень ловко.
— Но позволь узнать, любезный хозяин великолепного дома, чем вызвано твое приглашение, что послал ты дяде? — вытирая мокрый подбородок (он, конечно, весь облился, славя свою победу), спросил белый медведь. — Дядя удивился и сказал, что в этом году не собирался ехать. Он сказал, что вы встречаетесь раз в пять лет, а со времени последней встречи прошло всего два года и…
— Старый дурень, — проворчал благородный рыцарь, игнорируя тотчас насупившиеся лица гостей. — Да если б я ждал еще три года, он мог и помереть…
— Но он все равно не приехал, — заметил Бенине с присущим ему философским отношением к жизни.
— Да, но я ж не знал…
— Ты мог бы отправиться к нему сам.
— Вот еще!
Короткая перепалка рыцаря и его старого друга испортила настроение гостям. Оба догадались, что Сервус Нарот не был особенно расположен к их любимому дяде и отцу, а следовательно, не собирался привечать и их двоих.
— Мы уедем утром, — выпятив бледную нижнюю губу, гордо произнес Лумо. — Дядя послал нас узнать, что тебе понадобилось, а если ничего, так и нам тут торчать не резон.
— Вот еще! — повторил рыцарь, но с другой интонацией. — Вы останетесь и будете моими гостями. Вы мне нравитесь — оба!
Он закрепил комплимент большим глотком вина и встал — при этом его слегка шатнуло.
— Ну, а теперь — в сад! Я намерен показать вам персики, выращенные вот этими самыми руками! — Он потряс перед всеми внушительными кулачищами, едва не заехав по короткому носу малыша Гвидо. — А потом… Потом приедут остальные (что-то они подзадержались) и — тогда вас ждет нечто удивительное… Не тебя, Бенине, друг мой, — ты осведомлен. И не тебя, Пеппо, мальчик, — ты еще мал. Но…
— Все, все, Сервус, — добродушно рассмеялся философ. — Ты сейчас раскроешь все свои тайны. И, пожалуй, пить тебе более не следует. Ламберт! Принеси хозяину воды и уложи в постель.
— А мой сад? — заплетающимся языком пробормотал благородный рыцарь.
— Я сам покажу гостям твой сад. Прощай пока.
Бенине быстро вывел всех в сад, огромный, тенистый и душистый, и там они гуляли до самой вечерней трапезы, весело болтая о всяких — по мнению Пеппо — пустяках.
Глава третья. Званые гости
Пеппо умел наслаждаться прекрасным, но не в течение почти целого дня. Сначала, когда философ вывел всех в сад, юноша с удовольствием глазел на желто-красное озерцо цветов, тянущих к голубым небесам нежные бархатные головки, на глупых, но невероятно красивых павлинов, что величаво бродили по дорожкам и омерзительно каркали, на гроздья диковинных фруктов, длинные гряды ягод, неведомых трав. Когда же солнце — огненное око благого Митры — покатилось к горизонту, Пеппо ощутил усталость и неприятную пустоту в желудке, и никакие красоты с этого момента его не трогали.
Он потянул за рукав Бенине, который увлеченно рассказывал гостям о коллекции самоцветов Сервуса Нарота.
— Погоди, мальчик, — раздраженно отмахнулся брат. — Видишь, как нравится нашим новым друзьям мое повествование? Так что не мешай. Иди поиграй в беседке.
Увы, философ забыл, что Пеппо давно уже миновал счастливую пору детства. Не играть, но мыслить, действовать, стремиться — вот чего жаждало все его юное существо. Правда, сейчас оно более жаждало хлеба, мяса и воды, но и таковое желание никак не согласовывалось с предложением поиграть.
Видимо, заметив расстроенное лицо юноши, не смевшего перечить старшему брату, Гвидо весело и скоро привел всех к обоюдному согласию.
— Как полагаешь ты, уважаемый Бенине, проспался ли уже наш любезный хозяин? Не пойти ли нам в дом и там дослушать твой многоувлекательный рассказ?
В дом Бенине идти не хотелось, но определение его довольно скучного рассказа как «многоувлекательного» решило вопрос в пользу остальных.
— Не думаю, что Сервус готов продолжить возлияния, — с сомнением покачал он головой. — Но — идемте. В самом деле, мы вполне можем обойтись и без него: Ламберт с удовольствием накроет на стол.
Пеппо не разделял уверенности философа в том, что Ламберт накроет на стол с удовольствием — чему тут быть довольным? — но, в конце концов, чувства старого слуги его волновали так же мало, как и пучок редкостной вендийской травы (на вид весьма жалкий), на который, проходя мимо, обратил их внимание Бенино.
— Она называется джатха; исцеляет от потери памяти, слуха, зрения, обоняния и… В общем, если вы что-то потеряли — съешьте корень джатхи и тогда непременно найдете утраченное. А это сарсапариль. Отвар ее, приготовленный особым способом, помогает… Э-э-э… При болезни известного свойства.
Бенино сразу пожалел о том, что сказал, ибо сам и лечился этой травой от похмелья, в чем, естественно, признаваться не желал.
— Это какого же свойства? — встрепенулся белый медведь, то ли от роду вовсе не имевший такта, то ли утративший его — и в таком случае он должен был съесть корень джатхи.
— Умолкни, Лумо, — посоветовал ему проницательный малыш Гвидо, от коего, конечно, не ускользнуло выражение замешательства, застывшее на красивом лице философа.
— Но мне же интересно!
— Я потом тебе объясню, для чего применяют сарсапариль, — встав на цыпочки, прошептал на ухо родственнику Гвидо. — А сейчас — умолкни.
Белый медведь обиженно пожал могучими плечами, но переспрашивать все же не стал.
Таким образом скрасив приятной беседой путь до дома, гости рыцаря вошли в двери как раз тогда, когда Сервус Нарот, стеная и шатаясь, спускался по лестнице в зал с совершенно определенной целью. Даже для юного Пеппо цель сия не являлась загадкой.
Не обращая ровно никакого внимания на гостей, благородный рыцарь схватил кувшин и принялся жадно лакать пиво, заодно поливая этим чудным прохладным напитком свою шею и грудь. Жизнь на глазах возвращалась в большое тело, измученное страшной жаждой; бледные щеки вновь окрашивались легким румянцем, а в серых глазах растворялась муть; толстые руки уж не дрожали противной мелкой дрожью.
Деметриосы, освоившись, без приглашения заняли места за необъятным дубовым столом — пока пустым, но старый слуга, карауливший их возвращение, уже вбегал в зал с огромным блюдом, где покоилась пылающая жаром, покрытая коричневой корочкой, ароматная баранья нога.
Пеппо сглотнул слюну и уселся по правую руку от маленького Гвидо, с мелким чувством удовлетворения видя, что этот парень макушкой едва достигает его плеча. Следом одновременно опустились на табуреты Бенино с Сервусом, и пять рук тут же, как по команде, протянулись к блюду с бараниной.
Некоторое время в зале слышалось только возбужденное урчание, сопение и чавканье. Один Пеппо, воспитанный чопорным братом своим, сноровисто и бесшумно уплетал сочное, отлично прожаренное мясо, испачкав при этом в жире лишь самые кончики пальцев, что считалось верхом этического совершенства и — по утверждению философа — было по силам исключительно особам благородных кровей. Самому же Бенино кусок не лез в горло: он надеялся, что кто-нибудь попросит его продолжить тот многоувлекательный рассказ о коллекции самоцветов рыцаря, но никто так и не вспомнил о нем.
Первым насытился Лумо Деметриос. Громко рыгнув, он вместе с табуретом отодвинулся от стола и принялся ковырять в зубах кончиком кинжала, вся рукоять коего была усыпана мелкой алмазной крошкой, а сверху покрыта каким-то прозрачным составом (Пеппо сразу обратил внимание на этот кинжал: он любил оружие и знал в нем толк).
— Послушай, любезный хозяин, — осипшим голосом обратился обожравшийся белый медведь к Сервусу Нароту. — Правду ли говорят, что ты победил на турнире самого Всадника Ночи?
— Угм-м-м… — кивнул благородный рыцарь, будучи пока не в состоянии ответить — рот его был набит мясом и даже не закрывался.
— И как сие произошло? Не мог бы ты рассказать?
Сервус не мог — в этот момент он как раз пытался пальцем протолкнуть комок пищи в глотку. Вместо него обязанности повествователя принял на себя Бенино (если уж ему не позволили вещать о самоцветах рыцаря, так он расскажет хотя бы о рыцарском турнире, хоть и не любит драк и войн).
— О-о! — с фальшивым энтузиазмом воскликнул он. — Я поведаю вам об этом великолепном зрелище, друзья! Мне посчастливилось присутствовать при сем и… Слезы наворачивались на глаза мои, когда я взирал на лучшего друга, облаченного в тяжелые и такие неэстетичные доспехи, откуда торчал только нос его и клок белых волос. Так и хотелось мне крикнуть: «Серви! Милый Серви! Сбрось панцирь и пойдем в кабак!»
Тут философ прервал повествование, ибо сообразил, что при младшем брате напрасно употребил слово «кабак». Он сконфуженно покосился на Пеппо — тот с невозмутимым видом продолжал жевать баранину и вроде бы ничего не слыхал, но настроение Бенино уже испортилось. Он грустно вздохнул, проклиная свой длинный язык, отпил добрый глоток пива.
— Ну? Что ж ты замолчал, уважаемый Бенино? — поинтересовался маленький Гвидо. — Не забыл ли ты суть и течение того зрелища?
— Не забыл, — буркнул философ. — Всадник Ночи выехал в круг, выставил копье и хотел поразить Сервуса, но Сервус сам его поразил. Вот и все.
Благородный рыцарь поперхнулся от возмущения. Только что жизнь была прекрасна: он уже проглотил коварный кусок и намеревался запить его очередным кувшином пива, а заодно и послушать про свой ратный подвиг.
Теперь он чувствовал себя глубоко обманутым и оскорбленным. Описать небывалую победу над Всадником Ночи в двух фразах? Тьфу! Если б перед ним сидел не друг Бенино Брасс, а какой-нибудь купчишка, Сервус не медля и мига наколол бы его на меч, как куропатку. Застонав от с трудом сдерживаемого негодования, он удовольствовался тем, что пронзил философа не мечом, но взглядом — суровым и крайне укоризненным. К чести Бенино надо заметить, что он все же несколько смутился.
— Знаете ли вы, кто есть Всадник Ночи? — уныло пробубнил он, стараясь не смотреть ни на Сервуса Нарота, ни на младшего брата. — О-о-о… О-о-о…
— Да что ты опять замолчал, Бенино? — с досадой рявкнул рыцарь, которого весьма покоробило это протяжное и бессмысленное «о-о-о». — Дай-ка я сам расскажу! Так вот. Всадник Ночи — зверь в человечьем обличье. Я видел одну только руку его — от ногтей до локтя, — и признаюсь вам, что меня поразил ее размер и шерстистость. А кроме того, мне показался странен цвет ее: серый, с большими родимыми пятнами, особенно темными на запястье.
Он выехал мне навстречу на огромном боевом коне — таких коней я прежде не видывал — и, готов поклясться, он смеялся. Нет, конечно, я не мог видеть лица его, но слышать-то я мог! И я слышал… Такие странные звуки… Словно бы он кашлял и чихал одновременно… Лишь позже я догадался, что то был смех…
Не буду лукавить: поразил его я волею богов, но никак не умением своим. Мы сходились пять раз, и каждый я едва уворачивался от его страшных ударов. Да что говорить! Один меч в его другой руке весил не меньше, чем я сам!
Перед тем как мы сошлись в шестой раз, я попрощался с жизнью. «Что ж, — думал я, — может, на Серых Равнинах не так уж и худо… Мало ли добрых людей ушло туда? Найдется и мне местечко почище…» Сил оставалось мало; дыхание сбилось, и пот заливал глаза; руки дрожали, как будто я был пьян. Но Митра, наш благостный и великодушный бог, сделал так, что нога его коня-монстра вдруг подвернулась… Тут-то я и вонзил свой меч в щель, из коей сверкали налитые злобой желтые глаза…
Сервус Нарот замолк, вновь обратившись к пиву.
— Ты рассказал на удивление толково… — задумчиво произнес Бенине, не заметив некоторой бестактности этих слов. — Да, так оно и было, друзья мои… Но где же твои остальные гости, Сервус? — Он вдруг встрепенулся. — Ты говорил, что гостей будет немало. Где же они?
— Здесь! — раздался с порога веселый голос.
* * *
Ламберт, кудахтая, бегал вокруг новых гостей, уже совсем не обращая внимания на старых. Накрывая на стол, он то и дело задевал плечом сидевшего с краю белого медведя, и однажды даже умудрился наступить на ногу Гвидо (Пеппо фыркнул в кулак от смеха, ибо ноги малыша вовсе не доставали до пола и Ламберту пришлось очень постараться, чтобы поймать момент, когда он будет вставать). Жалобно пискнув, но не изменившись при этом в лице, Гвидо поднялся и с милой детской непосредственностью пошел за хозяином встречать гостей.
Их было четверо. Первый — тот, что обрадовал всех своим неожиданным появлением, — коренастый черноглазый муж с широкой курчавой бородой, по виду типичный шемит, громогласно хохотал, хлопая Сервуса по могучим плечам и пытаясь обхватить его огромный торс короткими ручками. По ответным восклицаниям рыцаря Пеппо уяснил, что шемита зовут Маршалл и что он есть «наивреднейшее существо на всем свете», потому как должен был прибыть уже нынче, ранним утром, но опоздал и заставил Сервуса весь день страдать от его необъяснимого отсутствия. По примеру хозяина Гвидо тоже подался было к шемиту с целью обнять его, но тот вовремя увернулся и сел за стол.
Второй стоял чуть в стороне, терпеливо ожидая, когда хозяин и на него обратит любезный взор. Он был стар, но еще крепок. Внешностью боги его сильно обидели: только нос являлся выразительной деталью смуглого тощего лица — крючковатый, большой, с красным пятном на самом кончике. Голова с непомерно вытянутым черепом и вдавленными висками была обвернута чем-то вроде шелкового покрывала — насколько Пеппо мог помнить, таковой убор назывался тюрбаном. Старик приблизился к рыцарю после шемита, вовсе не заметив сиявшего гостеприимной улыбкой Гвидо, чинно облобызался с ним и уселся за стол, тут же запустив тощую руку с кривыми пальцами в блюдо Бенине — он достал из него недоглоданную кость и стал грызть ее с видом печальным и отрешенным. Звали старика Заир Шах.
Третий гость, появившийся на пороге уже после того, как Маршалл и Заир Шах приступили к трапезе, выглядел настолько поразительно, что все мужчины (исключая одного Сервуса Нарота) вскочили с мест и замерли с открытыми ртами. Во-первых, он был женщиной. Во-вторых, женщиной весьма и весьма красивой: стройная тонкая фигура, изящный изгиб длинной шеи, высокая грудь, пышные белокурые волосы и красный бант на самой макушке. Весь облик ее вмиг запечатлелся в памяти Пеппо — видимо, уже на всю жизнь. Прежде ему не доводилось видеть таких красоток, тем паче так близко — она стояла в пяти шагах от него, чуть щуря прекрасные голубые глаза, обрамленные густыми черными ресницами. Мысленно ахнув, Пеппо призвал на помощь всю свою волю, дабы с позором не упасть обратно на табурет. Похоже, то же случилось и с остальными гостями. Заир Шах, например, несмотря на почтенный возраст, тяжело дышал и скреб когтями тощую волосатую шею, а белый медведь Лумо горестно качал большой башкой. Девушка тихим, нежным и звонким голоском представилась всем: Лавиния, после чего прошла к торцу стола и села там, отвернувшись к стене.
Только тогда гости снова рухнули на места и перевели взгляды на четвертого. Пеппо, после созерцания небесной красоты Лавинии неспособный оценить еще кого-либо, равнодушно посмотрел на непомерно толстого (он состоял из Сервуса Нарота и белого медведя, да еще можно было бы добавить шемита), одышливого краснолицего человека, который не сумел избежать дружественных объятий Гвидо, после чего, недовольно отфыркиваясь, прошел к тому же торцу стола и уселся рядом с девушкой, вытирая пот рукавом шелковой пестрой рубахи.
— Это Теренцо. — Благородный рыцарь махнул рукой в сторону толстяка. — Он аквилонец, родом из славной столицы Тарантии. Лавиния — его супруга.
Лица гостей непроизвольно скривились. Каждый подумал про себя: «Что делать этой красавице рядом с таким уродцем?» Но Теренцо, по всей видимости, отличался похвальной проницательностью, ибо вдруг хрипло, с повизгиваниями, расхохотался — впрочем, мгновение спустя вновь заткнулся, выставил перед собой два жирных пальца и уставился на Сервуса Нарота.
— Сейчас, — кивнул тот в ответ на взгляд и жест гостя. — Теренцо просит, чтобы я вам всем пояснил: нынешний день и следующий он нем, так что не обращайтесь к нему с разговорами — все равно ничего не услышите. Дело в том, что он порядком болтлив, вот и устраивает себе раз в год «луну молчания». В течение этой луны никто не слышит от него ни единого слова, зато потом…
Теренцо мрачно хмыкнул и повернулся к супруге. Она тотчас протянула руку к блюду с бараниной, ловко оторвала кусок внушительного размера и бросила его в пухлые ладошки мужа, сложенные лодочкой нарочно для этой цели.
Пока толстяк насыщался, гости молча рассматривали друг друга. Пеппо не заметил в сем ни симпатии, ни интереса. Так, словно запертые чужой волей в темнице, они готовы были терпеть это общество, но не более того. Пожалуй, только на Бенине взоры обращались благосклонные. А он и в самом деле казался воплощением добродетели — даже намека на тайный порок не было в его чистом, тонком, красивом лице.
— Ну что? — вздохнул благородный рыцарь. — Почти все в сборе.
— Почти? — Философ улыбнулся.
— Остался еще Леонардас — офирец. Он приедет ночью.
— Может, ты объяснишь, Сервус, зачем собрал нас здесь? — скрипучим голосом вопросил Заир Шах, посасывая все ту же кость, уведенную из блюда Бенине.
— А как же! — весело сказал рыцарь. — Вот прямо сейчас и объясню. Дело в том, друзья мои, что я хочу ознакомить вас всех с одной вещью, которая ныне принадлежит мне. Вы — известные в своих городах (и странах) ценители прекрасного. Вам, именно вам несут похитители уворованные сокровища, будучи уверенными в том, что вы назовете истинную цену… Так вот, если я — по какой-либо причине — лишусь своей… своей вещи — вас уже не обманет наглец…
Заир Шах недовольно скривился, отчего тощее лицо его стало похоже на высушенную луковицу.
— Значит, коли в мои руки попадет вышеупомянутая вещь, я должен буду отнять ее и задержать вора?
— Ну да, — легко согласился Сервус. — А что, ты хотел бы оставить ее у себя?
— Таковы правила, — надувшись, ответствовал старик.
— У меня тоже есть свои правила. — Благородный рыцарь сложил руки на могучей груди ухмыльнулся. — Если мой гость ведет себя как свинья, его вышвыривают отсюда мои слуги…
— Я пошутил, — поднял сухую руку Заир Шах. — Конечно, я задержу вора и отниму у него твое сокровище, можешь быть уверен.
— Что ж. Тогда — идемте! Я думаю, никто не откажется посмотреть мои камешки?
Сервус Нарот встал, обвел гостей пристальным взглядом, как бы проверяя еще раз, на что они способны и способны ли вообще. Затем взял со стола кувшин с пивом и прильнул к нему толстыми губами, по обыкновению обливаясь с подбородка до пят. Восемь пар глаз следили за сим процессом внимательно, ожидая окончания его и последующей затем экскурсии в знаменитую сокровищницу рыцаря; восемь сердец сбились с ритма и прыгали в груди, словно лягушки в банке.
Никто и никогда еще не видал полной коллекции самоцветов Сервуса Нарота, и вот сейчас волею или простым поворотом судьбы им, действительно ценителям, действительно авторитетам в области драгоценных камней, предстоит собственными глазами взглянуть на лучшую в мире (так утверждали те, кто знал хотя бы краткий перечень самоцветов рыцаря) сокровищницу.
— А впрочем, — благородный рыцарь с грохотом поставил на стол пустой кувшин, — теперь мне нет охоты спускаться в подвал. Да и Леонардаса все же следует подождать. Прощайте!
Он развернулся и быстрым широким шагом вышел из зала, оставив гостей в полном недоумении и растерянности. Пеппо заметил: один только Бенине вздохнул облегченно.
Глава четвертая. В сокровищнице рыцаря
Ночью в комнату Бенине постучался Сервус Нарот.
— Меня хотят убить, — прошептал он на ухо сонному философу. — Я знаю точно.
Бенине сел на кровати, с удивлением всмотрелся в бледное, почти белое лицо друга, в потемневшие глаза с расширенными зрачками. Похоже, Сервус не шутил и не лукавил.
— Меня хотят убить, — повторил он. Левая щека, утратившая румянец, задергалась, и рыцарь с досадой прижал ее ладонью.
— С чего ты взял?
— Я расскажу тебе… Ты знаешь, что у Ламберта есть племянник? Фенидо, сын служанки моей матери… Мы росли вместе, и он был мне… Нет, не другом, конечно, но… Я любил его как брата, я доверял ему.
— Постой, Сервус. Ты прежде не говорил мне о нем.
— Да, но… Я был зол. Мы поссорились, и он сбежал из дома — тому уж пятнадцать лет… — Дальше рыцарь рассказывал почти без пауз, что свидетельствовало о крайнем его волнении. — За эти пятнадцать лет я не получил от него ни одного известия. Я не знал, где он, что с ним… Правду сказать, меня не очень-то сие трогало. Преступный слуга! Так я думал о нем тогда. В моем сердце не осталось для него места. Но вот однажды… Постой, я припомню день… Да, три луны назад. Ровно три луны назад… Проезжий странник остановился у моего дома, вызвал Ламберта и попросил позвать хозяина: только хозяину он передаст поручение от Фенидо, а более ни с кем и говорить не станет.
Глупый Ламберт поначалу решил отослать его прочь — племянника он вовсе не любил и никогда им не интересовался. Но в этот момент из дома вышел я. Увидев, что мой старик машет руками, прогоняя нищего, я возмутился. Ты знаешь, у меня правило: нищих не пускать, но и не гнать, а вручить монету и закрыть ворота перед его носом.
Я приблизился. Оборванный тощий бородач, заметив мою фигуру издалека, разразился истошными воплями, из коих я понял только несколько слов — «Фенидо», «Сервус Нарот» и «срочно». Признаюсь, и того было достаточно, ибо я будто почувствовал некую тайну, которая вот-вот раскроется и окажется мне полезною. Быстрым шагом подошел я к воротам и осведомился у странника, зачем ему понадобился именно я и что он может знать о пропавшем пятнадцать лет назад Фенидо.
«Фенидо умер!» — такими словами ответил он на мой последний вопрос. На миг сердце мое замерло, но затем снова забилось спокойно и бестревожно: я говорил тебе, что выкинул этого парня из мыслей и памяти своей. «Ну и что? — сказал я, пожимая плечами. — Мне-то что за дело?» Странник удивился, но все же продолжал: «Фенидо умер, но перед тем просил передать тебе, чтоб ты берегся. Один из друзей твоих хочет тебя убить…»
«Вздор! — перебил его я, приходя в крайнее негодование. — Парень мстит мне, только и всего! Пошел прочь, бродяга!» Я хотел уходить, но он все-таки закончил: «…один из друзей твоих хочет тебя убить, дабы завладеть Лалом Богини Судеб…» Вот тут, при последних словах бородача, мое сердце и остановилось. Теперь я расскажу тебе об этом камне.
— Погоди-ка, Сервус, — хмурясь, сказал Бенине. — Я знаю, что ты хотел представить гостям — и мне в том числе — некое поразительное сокровище. Это и есть Лал Богини Судеб?
— Да. Ты слыхал о нем?
— Конечно! Это камень величиною с глаз бизона. Его называют еще Оком Владычицы Небес — ибо таково другое имя Богини. Красота его не поддается описанию…
— Ты его видел? — мрачно вопросил благородный рыцарь, и взгляд его, направленный на старого друга, наполнился подозрением.
— Нет! Откуда? Но, надеюсь, увижу. Ведь ты покажешь его всем?
— Покажу… Что ты еще знаешь о Лале Богини Судеб?
— Клянусь Митрой, более ничего. Разве… Разве что… Но нет, сие наверняка досужие выдумки.
— Что досужие выдумки?
— Говорят, будто камень этот дорог не только красотою своей, но и магическою силой. Какой силой — не ведаю.
— Я скажу тебе, Бенине. Он действительно обладает магической силой. Во мраке ночи красный свет его рассыпается на тысячу лучей и на тысячу искр. Дождись ясной луны и встань так, чтобы с ног до головы ты был освещен светом луны, смешанным со светом камня. И тогда… О, тогда любое твое желание, могущее повернуть линию жизни в сторону или вспять — как тебе будет угодно, — исполнится! Да, один только раз, но умному человеку и этого раза достаточно. Ты понимаешь, Бенине, почему я не пользуюсь помощью камня сейчас, чтобы обнаружить моего врага… Мне едва сорок лет, я могу прожить еще столько же, и, конечно, не знаю, что меня ждет впереди. Мало ли примеров, когда люди теряли вдруг — вдруг! — целое состояние. Или внезапная болезнь ломала члены и отнимала разум. Или… Неисповедима судьба! Могу ли я быть уверен в том, что далее моя жизнь будет течь так же мирно и спокойно как ныне? Нет. Вот почему я приберегаю счастливое, свойство камня на крайний случай. Убийца? Ха! Я найду его сам! И ты поможешь мне…
— Но почему ты не спросил у странника, кто именно из твоих друзей так коварен?
— Да спросил я! Он ответил, что Фенидо не успел того поведать, ибо умер. Мол, он стремился ко мне издалека (откуда — неизвестно), потому что случаем узнал, какая опасность мне грозит. И вот за два дня пути до Лидии столкнулся с шайкой разбойников, которые смертельно его ранили. Тот странник, проходя мимо, обнаружил безжизненное почти тело, пробовал залечить раны — безуспешно. Фенидо умер на его руках, за несколько мгновений до смерти рассказав то, что я тебе только что передал. Так ты поможешь мне?
— Я помогу тебе, Сервус, но как?
Благородный рыцарь замялся. Он то поднимал глаза на старого друга, то вновь опускал их и принимался рассматривать покрывало, вольно лежащее на кровати.
Наконец он решился.
— Буду честен с тобой, Бенине. Я не доверяю никому, и тебе тоже. Только брат твой (потому что мальчик) не вызывает у меня подозрений. Но мне необходимо кому-то довериться, и я выбрал для этого тебя, друг. Мой план таков: я вызвал всех своих ближайших знакомцев, кои дружбу со мной совмещают с коллекционированием самоцветов, с целью спровоцировать на убийство… Не смотри на меня так. Я не сошел с ума. Подумай же! Неужели мне стоило отравить свое существование ожиданием смерти? Я постоянно, каждый день и каждый миг, ощущал бы за спиной своей врага. Кому ведомо, когда б подлый убийца решился на преступление? Через год? Два? Пять? И все это время я бы ждал?.. И превращался бы в старца с трясущимися от вечного страха руками и слезящимися глазами? Нет! Я бросаю вызов ехидне, что смотрит прямо мне в глаза, твердо зная, что эти глаза по ее воле закроются навек раньше срока, отпущенного богами!
— Так как же я помогу тебе?
— А вот как: ты, верно, помнишь нашу беседу о способности видеть и запоминать? Ты говорил, что этим особенно отличается Пеппо, твой юный брат.
— Да, от Пеппо никогда не скроешься — все видит и понимает!
— Ну и ты не промах. Вот я и прошу тебя — смотри сам, спрашивай Пеппо. Пусть он рассказывает тебе, что показалось ему странным либо и вовсе неестественным. В поведении ли, взгляде ли, слове ли… Только ему ничего не объясняй — мальчик не должен знать, что где-то рядом ходит убийца!
— Скажи, Сервус, кто-нибудь кажется тебе особенно подозрительным?
— Все, — без раздумий ответил рыцарь. — Увы, мой друг, решительно все. И два крепких парня, прибывших из Немедии вместо Гая Деметриоса; и толстый Теренцо, у коего и в Тарантии дел полно, а он бросает все и едет сюда по первому зову; и шемит Маршалл — просто потому, что он шемит; и Заир Шах, древняя развалина… Говорят, в последние времена он вообще не покидает дом свой — так зачем же притащился сюда? Всех я подозреваю, в том-то и грусть, в том-то и печаль, что — всех…
Сервус Нарот вздохнул так тяжело, что философу стало ясно: он и в самом деле подозревает всех, и сие гнетет его безмерно. Значит, его веселость, беспечность и добродушие были только маской? О, как же, наверное, непросто сохранять обычный вид, когда душа замирает в ожидании предательства и смерти! Недаром сейчас, позволив себе расслабиться наедине с другом, рыцарь так бледен и серьезен; недаром сам облик его в этот момент изменился — темные, почти что черные глаза, блестящие лихорадочно, как у помешанного, опавшие щеки, судорога, дергающая угол рта, нервные движения холеных пальцев…
Бенино участливо положил руку на поникшее плечо старого друга.
— Будь тверд. Помни: и я, и брат мой — мы с тобой…
— Поклянись мне, Бенино! — горячо воскликнул вдруг Сервус, уставя глаза прямо в зрачки философа. — Если гадине удастся отправить меня на вечную прогулку по Серым Равнинам, он не уйдет от расплаты! Пусть карающей рукою станешь ты — мой самый близкий и верный друг!
Растроганный Бенино снял подушечкой большого пальца слезу с нижней ресницы и улыбнулся.
— Он не уйдет от расплаты, Сервус. Я придушу его — вот так.
Тонкие изящные руки философа протянулись к массивному бронзовому подсвечнику, напряглись — синие вены вздулись, и твердые мускулы обозначились под кожей — и через мгновение согнули его наподобие туранского ятагана.
— Вот так, — повторил Бенино, отбрасывая испорченный подсвечник в сторону. — Вот так!
* * *