Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

КОНАН И ЧАША БЕССМЕРТИЯ

ТРИ ВРЕМЕНИ СЕТА 

 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 Глава первая

Вздох — и огненный глаз Митры, только что выглядывавший на целую четверть из-за багровой полосы горизонта, провалился в невидимую бездну, в царство мрака, где никогда еще не бывал человек. Конан, уверенный в этом так же, как в том, что он — киммериец, покачал головой: какую же зловещую тьму проходит солнце каждую ночь, пока вновь не взойдет над землею? И какой силой обладает оно, если возвращается к людям сквозь сонмы древних демонов, жаждущих пленить его, оставить навеки в смрадном логове своем?

Ночная прохлада опустилась к самой траве, увлекая за собою вниз мрак и сон из заоблачной выси. Конан вытянул из мешка за рукав теплую кожаную куртку на меху — зимнюю форму немедийских наемников — и закутался в нее. Жар от костра отлично согревал его спереди, а волчий мех куртки сзади, так что ночью его могли побеспокоить лишь внезапный дождь да крики праздных дворян и их девиц, что обычно катаются на плоскодонных баржах по темным водам Хорота, веселя себя гнусной музыкой и не менее гнусным аргосским розовым. Вино сие киммерийцу уже приходилось пробовать: горькое и вязкое, цвета сильно разбавленной крови, с запахом свежей навозной кучи, оно имело все свойства дурман-травы. Вкусивший его попадал, кажется, в иное время и в иной мир. С каждым глотком мозг рассыпался словно песок; в глазах начинали прыгать желтые суслики, коих в Аргосе великое множество; ноги и руки немели, но все равно дергались в рваных дикарских ритмах — сопровождалось подобное веселье жутким безумным хохотом и обильным слюнотечением. Похмелье же напоминало воскресение из мертвых, и Конану тот день запомнился как один из самых печальных в его жизни. Куда приятнее — считал он — налакаться обычного пива, а наутро помочь больной голове еще парой кружек, чем травить себя аргосским розовым, одна бутыль коего к тому же стоит дороже доброго коня.

Сплюнув в костер, киммериец снова запустил руку в мешок: в маленьком деревенском трактире на границе Офира и Кофа он прихватил с собой кувшин с пивом — а офирские мастера всегда умели варить темное крепкое пиво — и теперь пожелал отведать его перед сном, дабы заглушить всякие воспоминания об аргосском розовом. Он протолкнул внутрь плотно забившую узкое горлышко сосуда пробку и, придерживая ее соломинкой, начал шумно высасывать ароматный напиток. Когда в кувшине осталось не более трех четвертей, Конан с сожалением оторвался от него, аккуратно устроил между камней, а сверху прикрыл большим листом лопуха.

Сон давно уже трепетал перед очами его своими матово-белыми крыльями, сквозь которые и ночь казалась не так черна, а после пива и веки отяжелели, и мышцы сковал невидимой цепью Хипнош — бог забвения. Рот киммерийца сам собою широко открылся в сладком зевке; мысли спутались, как волосы от ветра за день пути. Укладываясь на плащ, похищенный им в том же деревенском трактире у пьяного делопроизводителя, следующего из Мессантии в Ианту за невестой, он ощутил вдруг некоторое беспокойство, сходное с тем, какое вызывает обыкновенно чей-либо пристальный взгляд в спину. Встав на колени, Конан всмотрелся в ночную мглу, заодно напрягая слух и обоняние.

Но недвижимо было все вокруг. Редкие деревья стояли твердо, не касаемые сейчас природными капризами вроде бури или землетрясения; кусты чуть подрагивали от сырости и сквозняка; даже тени не мелькнуло в свете языков пламени. И — тишина. Только вечные звуки, на кои привык не обращать внимания человек, слышались отовсюду: шелест листьев и стрекот цикад, шуршание мыши в траве и мягкий плеск волн Хорота... Беспокойство усилилось, колючими мурашками пробежав по мощным плечам и рукам киммерийца. Он замер, пытаясь объять весь окружающий его мир, и в тот же момент уловил в ночной музыке нечто лишнее, постороннее, а доносилось сие со стороны реки. Не теряя и вздоха, Конан вскочил, пригнувшись, ринулся к берегу Хорота, оскальзываясь на влажной глине.

От зацветшей воды тянуло болотной хлябью; под ногами киммерийца чавкнула мокрая зелень, покрывшая реку чуть не до половины. Но не успел он сделать и шага дальше, как колено его наткнулось на что-то тяжелое и теплое. Протянув руки, Конан ощупал предмет. Под его сильными пальцами тот дернулся и заперхал — звуки были вполне человеческие, хотя и довольно странные. Более не раздумывая, киммериец ухватил находку за складки одежды и вытянул на берег.

* * *

Когда огонь, жарко и радостно взметнувшись от новой порции сухих веток, осветил все вокруг, Конан сумел как следует разглядеть свою добычу. По правде говоря, ничего особенно ценного он не выловил. Крепко привязанный к толстой и длинной доске, перед ним лежал рыжий парень лет восемнадцати и таращил на своего спасителя круглые зеленые глаза с кошачьими вытянутыми зрачками. Рот его был забит комком тряпок, но киммериец не спешил их вытаскивать — по слухам, аргосские крестьяне поступали подобным образом с буйнопомешанными, так что следовало прежде убедиться, что пленник не плюнет в него или не укусит. Опять же по слухам, Конан знал: слюна безумцев заразна, и если не хочешь стать таким же — держись от них подальше. А посему он для начала снял веревку только с ног парня, подождал немного. Тот явно не намеревался брыкаться и пинаться; он лишь слегка пошевелил ступнями, разминая их, попробовал согнуть колени.

Несколько вздохов спустя Конан разрезал все путы на его руках и тощем костлявом теле, а затем выдернул и комок тряпок изо рта, на всякий случай все-таки отскочив на пару шагов в сторону. В следующий же миг выяснилось, что незнакомцу, по всей видимости, более мешал именно кляп, нежели веревки да и все плавание но реке, ибо едва он избавился от затыкавших рот тряпок, как немедленно огласил воздух отборными ругательствами на аргосском, кофийском и шемитском языках. Конан, который и сам обладал огромным запасом бранных слов разных стран и народов, выслушал его с нескрываемым удовольствием: парень стоил дюжины портовых грузчиков из Султанапура, где киммериец служил три года назад в наемных войсках Илдиза Туранского.

Выдохшись, рыжий пододвинулся поближе к костру, протянул к жару тонкие, но жилистые и крепкие руки и соизволил наконец вновь обратить взор на освободителя. В ответ Конан так же пристально начал разглядывать его. Ничего привлекательного не было в асимметричных чертах лица нового знакомого, а плутовские глаза еще более усугубляли впечатление. Рот его в закрытом положении представлял собою узкую бледно-розовую полоску, которая, впрочем, тянулась от одного уха к другому а в улыбке обещала ямочки на впалых щеках. Рыжие вымокшие патлы парня не прикрывали ушей, а топорщились в разные стороны; уши, торчащие параллельно плечам, размером превосходили нормальные человеческие — Конан видел однажды подобные у обезьян в Кезанкийских горах, но покрытые шерстью. Более парень — к его собственному счастью — ничем не походил на обезьян, да и на прочих тварей тоже. В зеленых глазах его светился живой ум — слишком живой, чтобы быть интересным, а тонкие и длинные пальцы свидетельствовали о хорошем происхождении — увы, не слишком хорошем, если судить по ветхой одежде и странному способу путешествия по реке.

Чуть согревшись, рыжий степенно оправил полотняную рубаху с прорехами у ворота и под мышками, облепившую его костлявое тело, с жалостью оглядел изорванные в клочья короткие штаны. Затем взор его с любопытством скользнул по немного подмоченному, но все равно истинно королевскому одеянию Конана: шелковая туника и впрямь когда-то принадлежала повелителю Турина — ее позаимствовал в опочивальне Илдиза старый приятель киммерийца Кумбар Простак — особа, приближенная к императору; а тонкий золотой обруч, посверкивающий в черных волосах, подарила его возлюбленная, принцесса Синэдла.

Бархатные штаны, ранее обладавшие богатым тусклым блеском, а теперь замызганные и покрытые пылью, Конан приобрел в Нанте — столице древнего Офира, у скупщика краденого. Он же продал ему за бесценок широкий кожаный пояс с медной пряжкой, ножны для меча и дорожный холщовый мешок. Высокие сапоги достались киммерийцу по случаю — по пути к Кофу на него напала шайка разбойников, привлеченная ярким пурпурным цветом плаща делопроизводителя.

Их было не больше дюжины, и по виду все обедневшие крестьяне — Конан без труда обратил их в бегство, но один — здоровый глухонемой детина со злобной тупой мордой — никак не желал убраться и все бросался на странника с упорством умалишенного, размахивая при этом огромным топором. Пришлось отправить его беситься дальше — на Серые Равнины, а вот сапоги его, прочные и удобные, из хорошей кожи, Конан забрал себе.

Все это великолепие было вмиг отмечено цепким взглядом рыжего. Громко засопев, он уставился в небо, где блистали серебром и перламутром россыпи звезд. Подсвеченный ими, ночной мрак уже не казался таким жутким и черным, зато кривобокие тени деревьев выделились на фоне чуть посветлевшей дали. Киммериец отвернулся от демонстративно зевающего парня, опять завалился на плащ, подложив под голову свой мешок с нехитрым, но все же личным имуществом; локтем правой руки прижимая к земле меч, левую Конан вытянул так, чтобы она непременно касалась крутого бока кувшина с остатками пива — он не собирался доверять первому встречному, тем более водоплавающему и тем более рыжему. Но не успел он снова ощутить легкое дыхание сна, как спасенный подал голос, звонкий, хотя и несколько простуженный.

— Дай мне напиться, приятель, и я порадую тебя своим пением.

— Еще не хватало, — буркнул Конан, без колебания отвергая столь лестное предложение.

— Варвар... — проворчал рыжий. — Настоящий варвар. Дай напиться, говорю!

В ответ раздался угрожающий рык, против ожидания не повергший рыжего в ужас.

— Точно варвар, — со вздохом констатировал тот, все же не желая отступаться. — Ты откуда? Не из Киммерии ли?

— Ну, — Конан приподнялся на локте и посмотрел на этого юнца, так быстро определившего его истинное происхождение. Конечно, он и не думал, что рыжий примет его за странствующего инфанта, но хоть бы за рыцаря...

— Я сразу понял, — благодушно сообщил вполне пришедший в себя парень. — Бывал в Киммерии... Так ты дашь мне напиться, варвар?

— Спустись к реке и пей сколько влезет. Мне не жалко.

— А пива жалко?

Конан погрузился в раздумья. С одной стороны, пива ему было не жалко — в конце концов, он собирается идти вдоль реки, так что смерть от жажды ему не грозит. А с другой стороны... Кто его знает, этого рыжего? Может, он и в самом деле помешанный — еще отравит пиво своей заразной слюной...

А новый знакомый уже тянулся к сосуду с любимым напитком Конана.

— Пару глотков, не больше. Можно?

Тяжелый вздох киммерийца был ему ответом.

Ухватив кувшин за бока, парень прильнул к его горлышку губами так жадно, словно после долгой разлуки целовал уста любимой. Сумрачно смотрел варвар, как его прекрасное темное офирское пиво, булькая, потоком низвергается в тощий, но бездонный желудок рыжего недоноска. А недоносок сладостно жмурил свои кошачьи глаза, чавкал и сопел, совсем забыв об обещании ограничиться парой глотков. Наконец Конан не выдержал и, по звуку определив, что в кувшине осталось не более четверти, отобрал его и поставил обратно в камни.

— Хватит! — твердо заявил он, не обращая внимания на умоляющий взгляд опрометчиво спасенного им парня.

— Один глото-о-ок... Последний... — проблеял тот, уже не столько из жажды, сколько из вредности характера.

— Выпей реку, — отрезал киммериец и решительно улегся на свой плащ спиной к рыжему.

Некоторое время еще были слышны стоны, вздохи и бормотанье незваного гостя, но вскоре он умолк, то ли задремав, то ли просто отказавшись от намерения разговорить варвара.

Сквозь ресницы глядя на мерцание ночных светил, Конан, чей сон уже улетел к кому-то другому, думал о том, как прошла бы ночь, если б вместо рыжего недоноска он выловил из реки юную милашку. Пушистая копна волос — пусть даже рыжих — на узких плечах, тонкие ласковые руки и гибкий стан, тихий нежный голосок, глаза... Какие же глаза? Голубые, как у белокожих аквилонок? Или карие, блестящие, зовущие, как у туранских горячих красоток?

В широкой груди Конана родился и тут же умер глубокий вздох — свидетельство того, что он не отказался бы и от аквилонки, и от туранки, и от немедийки, и от кхитаянки... Даже черные девы таинственного Зембабве, бывало, коротали ночи в его объятиях, незатейливых, но жарких и диких, как сама суть варвара... Только с дочерью Имира — Ледяного Гиганта, прекрасной, но холодной и жестокой Атали, он не хотел бы встретиться.

И сейчас при кратком воспоминании о ней у киммерийца свело скулы. Он словно вновь ощутил в руке клочок ее платья, сотканного неземными ткачами из неземных нитей; он словно вновь услышал ее голос, подобный нежному и звонкому звучанию тонкострунной арфы, но отравленный ядом презрения к поверженному воину. Тогда Конан доказал ей и ледяным братьям ее, что киммерийский волк, даже умирая от ран, способен перегрызть глотку врагу, но в душе его с тех пор все тлели искры огня желания — желания обладать Атали, которая ускользнула от него в бескрайнюю пустыню, в царство снега и льда, где холодное дыхание отца ее Имира навсегда замораживало живое дыхание земного существа.

Куда приятнее оказалось вспомнить принцессу Синэллу, жрицу древнего божества Аль-Киира, им же потом и убитую, а еще приятнее — Алму, красавицу из Аграпура... Душа ее тоже переселилась на Серые Равнины, но в памяти Конана останется ее голос, ее улыбка, нежный взгляд милых глаз... Вереницы прекрасных дев проплывали под веками Конана — в полусне, окутанные дымкой светлого тумана; он помнил всех — и тех, кто оставил след в его жизни, и тех, кто подарил ему лишь ночь...

Легкий ветерок перебросил с виска на лицо черную прядь — сие прикосновение было так ласково, будто быстрые пальчики девушки провели по его щеке. Все-таки жаль, что аргосским крестьянам не пришло в голову отправить в плавание по Хороту юную красавицу, а не рыжего недоноска... Вскоре, убаюканный тихим треском костра и шелестом листьев, Конан уснул, и сон его был так хорош, что и душа, растревоженная воспоминаниями, успокоилась...

* * *

В середине ночи чуткий слух варвара опять уловил некий посторонний звук. В первое же мгновение пробудившись, второе и третье он лежал недвижимо, прислушиваясь к тишине. Бульк-хлюп-бульк... И снова — бульк-бульк... Яростный рев вырвался из глотки киммерийца. Он молниеносно выбросил вперед правую руку и вцепился в рубаху вора, что пристроился на корточках меж камней и лакал Конаново пиво с наслаждением сластолюбца, дорвавшегося до женщины после двадцати лет темницы.

Жалобный писк его не остановил карающий кулак Конана: отняв уже почти пустой сосуд и бережно пристроив его в кустах, он коротко и сильно ткнул рыжего в лоб, отчего тот хрюкнул, завалился на кучку красной глины и так замер.

Разъяренный варвар, шипя и рыча, сел возле костра. Сон улетучился без следа, словно и не бывало. В глазах плясали то ли искры злости, то ли искры жарких языков пламени — все равно, потому что Конан сейчас был занят одной мыслью: сразу убить выловленного им придурка или подождать, когда он очнется и все же поведает освободителю смысл своего путешествия по Хороту? А может, пустить его снова плыть по течению? То, что рыжего привязали к доске и швырнули в реку, варвара ничуть не удивляло — ибо только последний недоумок вынесет возле себя такую гниду, — но за какую именно провинность?

В задумчивости Конан смотрел в самый центр костра, на пламенеющие в нем угли, и в голове его понемногу прояснялись затуманенные временен картины: маленький вендийский городок Тхатту; прямоугольная площадь у восточных, главных врат; и смуглый человечек небольшого роста, юркий как малек в озере, узкоплечий и узкобедрый, с жалким клочком бородки, задорно торчащим вверх. Он исполнял на раскаленных углях банткату — танец древнего Востока.

Угли искрились и шипели под его босыми ступнями, белый шар — око всесущего Митры — жег его голое тело, но под завораживающие звуки бубнов, барабанов и дудок вендиец словно заново рождал удивительные движения банткаты, и сие было так прекрасно, что даже равнодушный к искусству варвар остановился посмотреть на чудо, а потом и пригласил танцора в ближайший кабак отведать вендийской акуры — крепчайшего белого вина, цена которого за кубок равнялась цене целой горсти отборного жемчуга.

После первой же бутыли Конан испытал непреодолимое желание станцевать на раскаленных углях без сандалий, и спасли его от этого неразумного поступка не уговоры посетителей кабака, не зазывные улыбки местных див, но только еще две бутыли акуры — варвар высосал их до последней капли и мешком свалился на пол, даже не вспомнив о стремлении исполнить киммерийский танец на углях в вендийском городке Тхатту.

Протяжный стон прервал экскурс в прошлое, заставив тишину испуганно отпрянуть к полосе леса. Конан обернулся. Рыжая гнида восседала на кочке и пялилась на варвара наглыми зелеными глазами; розовые уши недоуменно шевелились, словно спрашивали: что случилось? кто этот синеглазый исполин, двинувший нашего хозяина по лбу так, что мы с ним упали?

С чувством глубокого удовлетворения обнаружил киммериец под взъерошенной челкой рыжего сине-красный отпечаток своего кулака. Фыркнув, он пожал плечами и снова повернулся к костру. Спустя пару вздохов пивной вор осторожными шагами приблизился к нему, робко сел рядом.

— Ты сердишься на меня, варвар? — В трескучем голосе его, как показалось Конану, наглости чуть поубавилось. Наверное, стоит дать ему еще в оба уха — возможно, сие лекарство избавит несчастного от страшной болезни — воровства.

Киммериец вовсе не вспоминал сейчас о том, что и сам не далее как предыдущим днем похитил у двух путешественников толстую плоскую лепешку величиной с добрую камбалу, не говоря уже о плаще делопроизводителя, сапогах глухонемого и всех прочих подвигах, за которые каждый город, где он побывал, без колебаний упек бы его на всю жизнь в темницу — если б, конечно, знал имя вора...

Ухмыльнувшись, Конан бросил на парня короткий, ничего не выражающий взгляд. В свете костра его волосы казались красными, а розовые уши прозрачными, как и нежная бледная кожа лица.

— Я весь день плавал по реке... Вода — вот она, рядом, а не достать...

Рыжий запыхтел, понимая, что объяснение это никуда не годится — ведь варвар освободил его, почему же он не спустился к реке, чтобы напиться, а украл кувшин с пивом? Он решил зайти с другой стороны.

— Два года живу как собака, — печальным голосом сообщил он. — Кто кусок хлеба швырнет, кто — кость... А о пиве только мечтать приходилось... Вот и не стерпел.

Конан хранил молчание. Ярость его прошла; от вулкана, бушевавшего внутри, остались лишь безобидные пузырьки, но рыжему знать о том было вовсе необязательно.

— Будь по-твоему, варвар, — в волнении выпалил парень. — Я пойду с тобой! — И он решительно взмахнул рукой, будто бы спаситель долго уговаривал его, а он не соглашался.

Конан почувствовал, как пузырьки, лопающиеся в его груди, вновь начинают размножаться и кипеть. Остановив на зеленых глазищах долгий сумрачный взор, он медленно, с расстановкой, произнес:

— А разве я звал тебя с собой, рыжая вошь?

— Нет, — ничуть не смутился парень. — Но позовешь.

— С чего это?

— Я — талисман! — гордо заявил рыжий, и глаза его зашарили по лицу варвара, надеясь узреть какие-то признаки удивления, радости, восхищения. Увы, суровые рубленые черты его спасителя не выражали ровным счетом ничего, а в синеве глаз блуждала скука и светилось откровенное желание выпить.

— Ты не понял, варвар? Я — талисман! Ты берешь меня с собой, и у тебя получается все — все, за что ни возьмешься! Хочешь сейчас прыгнуть через костер и не обжечься? Прыгай!

— Я и без тебя смог бы прыгнуть через костер, — мотнул головой Конан, отказываясь принимать такое доказательство.

— Ну... Ну, тогда иди к реке, сунь руки в воду и хватай!

— И что я схвачу? — подозрительно нахмурился киммериец.

— Что, что... Рыбу, что еще! Поджарим на хворостине и съедим.

Хмыкнув, Конан закатал штаны и поднялся. Желудок его давно требовал от хозяина поддержки — не моральной, конечно. А посему было бы совсем неплохо поймать полдюжины жирных рыбин и зажарить их именно таким способом, какой предлагает этот парень. Перед закатом солнца Конан уже пробовал заняться рыбной ловлей, по в цветущей воде Хорота водились разве что только лягушки, и сия затея не увенчалась успехом. И все же варвар по опыту знал: не убедившись — не отрицай, не узнав — не уходи. Кто ведает, может, рыжая гнида и впрямь на что-то годна.

Погрузив в реку обе руки по локоть, киммериец осторожно начал водить ими взад-вперед, шебурша пальцами, но натыкался лишь на склизкие стебли и листы водорослей. Ноги его скользили по глинистому дну, к тому же бугристому и холодному, а рыжий придурок у костра пыжился и громко пыхтел от сознания собственной значимости — плюнув в хилую кувшинку, что плавно качалась на воде, варвар выбрался на берег. Кулаки его сжались, а синие глаза угрожающе вспыхнули.

— Иди в реку! — повелительно крикнул рыжий. — Ты ничего не поймал!

— Я ничего не поймал, потому что здесь нет рыбы! — прорычал киммериец, не сбавляя шаг. — И сейчас вместо щуки я поджарю на хворостине тебя!

— Иди в реку! — взвизгнул парень, вскакивая и в страхе отбегая к кустам, — Иди в реку и знай, что рыба уже плывет тебе в руки!

Не останавливаясь, Конан подхватил с земли увесистый булыжник и метко швырнул его в рыжую цель — несостоявшийся талисман едва увернулся в последнюю долю мига и снова завопил:

— Иди в реку!

В воздухе зазвенело от его пронзительного голоса, но кроме этого звона чуткое ухо киммерийца расслышало еще один звук — то ли бульк, то ли хлюп... Неужели рыжий, прыгая в кустах, уронил кувшин с остатками пива? Но не успел Конан ощутить в груди своей привычный предштормовой гул гнева, как первобытный инстинкт заставил его развернуться и броситься назад, к Хорогу. Слава Митре, с пивом, похоже, было все в порядке, а плеск доносился со стороны реки и, насколько варвар разбирался в звуках, то был удар рыбьего хвоста по воде.

Огромная, почти с меч киммерийца, рыбина выпрыгнула из реки прямо ему в руки. Он цепко ухватил ее за скользкие крутые бока и с размаху швырнул на берег, к костру. Затем, не теряя больше времени даром, снова сунулся в воду.

Как и предсказывал рыжий, рыба сама плыла к Конану; ему не приходилось даже особенно усердствовать — вся задача состояла лишь в том, чтобы сцапать ее как можно больше и закинуть на берег как можно дальше. Жирные тушки лениво плавали возле самых его ног, и когда железные ладони человека смыкались вокруг их боков и выхватывали на воздух, не бились, не извивались, а равнодушно разевали зубастые рты и ворочали пустыми блеклыми глазами. Конечно, то была не настоящая рыбная ловля, и Конану сие занятие быстро наскучило — он вылез, отряхиваясь, словно искупавшийся пес, и пошел к своему пристанищу.

Впрочем, добыча и так оказалась богатая: без малого две дюжины отличных рыбин, и четыре из них уже висели над костром, очищенные и насаженные расторопным рыжим на прутики. Вода капала с них на раскаленные угли, раздавалось шипение, и о лучших звуках в эту ночь киммериец не мог и мечтать — не говоря уже о поистине волшебном запахе, что струился перед носами оголодавших путешественников.

Не дожидаясь, когда приготовится первая порция, Конан снял прутик и, обжигаясь, начал отхватывать зубами белые сочные куски. Рыжий не замедлил воспользоваться его примером. Кучка рыбьих скелетиков быстро росла между ними, и с такой же скоростью росло взаимопонимание. В середине трапезы варвар поймал умоляющий взгляд талисмана, направленный в сторону кустов, где стоял кувшин с пивом, усмехнулся.

— Пей! — разрешил он, и рыжий тотчас выудил из ветвей вожделенный сосуд, жадно припал к нему губами.

Когда, в унисон сыто рыгнув, оба отвалились наконец от еды, киммериец с удивлением обнаружил, что его неприязнь к парню испарилась бесследно. Не потому, конечно, что тот накормил его — Конан сам ползал в реке и сам доставал оттуда рыбу, — а потому, что... Наверное, так пожелал Митра... Глаза обоих посоловели, потеряв первоначальный свой цвет, и мысли спутались... Наконец сон снова опустился к их одинокому костру, и на этот раз уже ничто не могло его прогнать. Ну, разве что яркий луч солнца, весело шныряющий по земле и пробуждающий к жизни, но — до рассвета еще оставалось время...

 Глава вторая

Конану суждено было проснуться не от первого солнечного луча, но от чавканья и урчания рыжего недоноска, уплетавшего остатки ночной трапезы. Впрочем, стоило киммерийцу открыть глаза, как тут же появился и луч — предвестник восхода над землей ока благого Митры; еще слабый и тонкий, он, тем не менее, заставил тьму отступить — черное небо посветлело, звезды погасли; день подходил к престолу, с которого только что спрыгнула ночь.

Рывком поднявшись, Конан ловко выхватил прямо из-под носа у рыжего последнюю рыбину и, не успел тот придать взору своему выражение глубокой печали и усталости, уплел ее всю. Пива больше не было, так что жажду пришлось утолять обыкновенной речной водой, затхлой, зато холодной.

— Слушай-ка, варвар, — осипшим после сна голосом протянул рыжий. — Не пора ли тебе узнать родовое имя мое?

— Тьфу! — раздраженно сплюнул Конан. — Опять заговорил как придворный стихоплет...

— А ты их видел?

— Ха! — ответил варвар.

— И я стихи слагаю... — скромно потупившись, сообщил парень. — И баллады там всякие, песни...

Он закатил глаза и начал ерзать тощим задом по кочке, явно намереваясь немедленно исполнить новому знакомому балладу-другую. Но Конан, у коего воспоминания об искусстве были самые что ни на есть грустные еще со времен его знакомства в Аграпуре с юной лютнисткой, которая оказалась хладнокровной убийцей, оборвал его грубым шлепком меж лопаток, от которого рыжий кулем повалился на землю.

— Варвар... Настоящий варвар, — проворчал он, поднимаясь. Но в зеленых глазах его ни обиды, ни возмущения киммериец не увидел — кажется, парню досталось в жизни немало зуботычин, и сейчас он был вполне доволен, что его вообще не убили.

— А ты — рыжая аргосская шкура, — беззлобно парировал Конан. — Вставай!

— Меня зовут Висканьо... Слышишь? Висканьо — Приносящий Счастье И Отвергающий Ошибку!

— Тьфу! — снова сплюнул варвар, с рождения испытывающий суеверную неприязнь к пышным именам и прозвищам, но все-таки тоже представился: — Конан.

— Ты можешь называть меня просто — Виви, — с любезной улыбкой разрешил рыжий и был немало удивлен, услышав раздраженное рычание в ответ на столь откровенное проявление дружеских чувств.

— Еще чего!

— Опять ты сердишься, Кони...

— Что-о-о? Хр-р-р... Какой еще Кони? Я — Конан! Ты понял, недоумок?

— Понял, — с грустью кивнул Висканьо, подавив тяжелый вздох.

— Вставай!

— Куда мы пойдем?

— В Мессантию.

— Зачем?

— Сам пока не знаю...

— А я знаю.

С хитрой ухмылкой Виви потянул Конана за рукав.

— Сядь. Я поведаю тебе одну историю. Митрой клянусь, ты не пожалеешь, варвар!

Больше всего Конану хотелось сейчас снова ткнуть в лоб этого рыжего наглеца, но, памятуя о ночной рыбной ловле, он решил все же сдержать на время свое раздражение и выслушать обещанную историю.

— А я клянусь Кромом, — тем не менее счел нужным предупредить он, — что снесу половину твоей дурной башки, если ты наплетешь мне вздора.

— О-о, нет. Никакого вздора! Правда — одна только правда слетит с уст моих, приятель.

Рыжий важно пригладил вихры и, приняв позу верховного жреца, начал свое повествование.

* * *

— На северо-востоке Аргоса, там, где начинается полоса Кофийских гор, есть одно маленькое сельцо со странным названием — Собачья Мельница. Я-то родом из столицы, Мессантии, но в Собачьей Мельнице жил последние два года. Надо сказать, Кони...

— Хр-р-р...

— Конан, — быстро поправился Висканьо. — Так вот, Конан. Надо сказать, что люди там живут неплохие. Работящие, добрые... Только тупые — невероятно. Ты не поверишь, но они убеждены, что если дитя заплакало — быть дождю. И стоит неразумному младенцу испустить вопль, как все жители Собачьей Мельницы бегут прятаться в дома от дождя!

— А если его нет?

— Они говорят — это Митра отвел тучи в сторону, потому что он любит нас.

— Ха!

— И я так считаю. А еще они...

— Короче, рыжая вошь!

— Хорошо. Несколько лет назад в Собачью Мельницу прибыл важный господин. Такого франта и богача в этих краях и не видали! Он одарил каждого взрослого мужчину золотой монетой и бутылью кислого, но крепкого вина, и —

за день и половину ночи только они выстроили ему роскошный дом в два этажа, ибо господин заявил, что ему тут нравится и он хочет навеки поселиться именно в Собачьей Мельнице, и нигде более. Спустя год выяснилось, что сей франт был всего лишь вором, знаменитым вором из Шема, коему на склоне лет вдруг изменила удача. Звали его Деб Абдаррах по прозвищу Красивый Зюк. Ты знаешь язык древних шемитов, Конан?

— Древних — нет. Но что значит Зюк — знаю. Придурок?

— Что-то вроде того. Глупый, гнусный и наглый — вот что по-шемитски означает это имя. Позднее я имел несчастье познакомиться с ним, и могу с уверенностью сказать, что Деб Абдаррах вовсе не был придурком. Но — вернемся к тому времени, когда он еще жил в своем прекрасном доме в полном одиночестве (если не считать прислуги, конечно).

Дни его текли размеренно и спокойно. Преследователи, гнавшие его из Шема через Коф в Замору, а из Заморы обратно в Коф до самых Кофийских гор, отчаялись изловить знаменитого вора и представить его светлым очам своего ублюдочного императора, а потому вернулись домой. Дебу, как ты понимаешь, дороги назад уже не было. Денег — полный мешок, и в одежду зашиты драгоценности, так что оставалось только найти подходящее пристанище и поселиться там. На пару лун ли, на год ли, на всю жизнь — он полагал, что время покажет. И таким пристанищем оказалась Собачья Мельница.

Крестьяне полагали, что Деб Абдаррах ниспослан им с небес самим Митрой — богатый, знатный, лицом гладок и бел, а речь высокая, затейливая... Так толковали о нем между собой жители маленького сельца у подножия Кофийских гор... Они таскали Дебу охапки сладких кореньев и трав, корзины, полные фруктов, овощей, хлеба, жареных гусей и прочей жратвы, не говоря уже о домашнем слабом вине, которое поступало в дом Красивого Зюка не бутылями, но бурдюками в половину его роста. Но — рано или поздно наступает срок расплаты, Конан... Пришел сей срок и для Деба. Уж не ведаю, чем он задобрил богов — скорее всего, боги тут и ни при чем, просто голову надо иметь не пустую, — а удача-изменница вновь повернулась к нему лицом. Впрочем, может, всего лишь подмигнула... Если тебе доводилось бывать прежде в Кофе, ты должен был слышать о банде Медведя Пино...

— Слышал, — кивнул Конан, коего уже весьма заинтересовал рассказ Висканьо. — Они живут в Кофийских горах.

— Верно. Не стану перечислять их грязные делишки — тебе они, конечно, известны. Полна земля слухами... Но об одном все же скажу. Однажды крестьянин из Собачьей Мельницы попал им в руки... Незавидная судьба... Ему удалось бежать. Израненный, он добрался до сельца и перед тем, как душа его отлетела на Серые Равнины, поведал страшное известие: бандиты Медведя Пино собираются напасть на Собачью Мельницу. Ты понимаешь, Конан, что сие означало. Кровавая резня, после которой в сельце не осталось бы ни одного живого человека... А если знать, что ближайшие соседи живут в трех днях пути... В общем, помощи ждать не приходилось. И тогда люди обратились за советом к Деб Абдарраху. Он внимательно выслушал их — о, Конан, он умеет быть таким внимательным, что хочется рассказывать ему еще и еще! — потом мягко улыбнулся и пригласил за стол.

Пять дней и пять ночей по приказу Красивого Зюка жители Собачьей Мельницы рыли вокруг сельца рвы, заполняли их водой, а после закрывали деревянными щитами, подпиленными ровно посередине. На шестой день банда Медведя Пино спустилась с гор. Надо ли рассказывать дальше, Конан?

— Они провалились. А когда бултыхались в воде, их было легко переколоть по одному.

— Верно! Простое решение принял Деб, но ведь бандиты и вовсе не ожидали отпора! Так Красивый Зюк заплатил крестьянам долг и стал — не смейся — настоящим императором Собачьей Мельницы! Это они его так называли, и он не возражал. Он разбирал тяжбы, мирил, наказывал... Он был справедлив! Но... Сие продолжалось недолго. Вор остается вором всегда, как жрец благого Митры остается жрецом не только в храме, но и на пиратском судне, и в шайке разбойников. Деб стал раздражителен, часто впадал в неправедный гнев, до полусмерти пугая двух крестьянок, что жили у него в доме и вели его хозяйство. Да и соседи уже боялись заходить к нему запросто, как раньше... Приносили обычную дань и норовили поскорее смыться, дабы не попасть на глаза столь сердитому господину... Видно, Красивому Зюку все же наскучила однообразная деревенская жизнь...

В один ненастный день, когда после истерики очередного младенца разразилась настоящая буря, вызвал к себе Деб одного старика да снарядил его в Шем с грамотой. Уж не ведаю, что в ней было понаписано, только через какое-то время прибыли в Собачью Мельницу два парня — близнецы, похожие между собой, как один твой глаз походит на другой. Ростом — с меня, а я ведь макушкой достаю тебе до носа! Зато шириною они и тебя превосходят. Чернявые, угрюмые, малость туповатые, но... добрые. Смешно, правда? Где их откопал Деб?.. До сих пор понять не могу. Они называют его отцом, он их — детьми, но я не верю, Конан, что у такого человека, как Красивый Зюк, вообще могут быть дети... Один, Гана, выпить любил — я его по тому и отличал от Мисаила. Того от вина прямо воротило, а пива он и нюхать не мог.

Вот эти-то близнецы и похитили меня по приказу Деба из жаркого городишка Кеми, что находится в Стигии. Я жил там у одной красотки из высшего общества, приносил ей удачу. Красотка эта, между нами, страшна была, как задница Нергала. Жирная, кривоногая, и лицо словно у мартышки из джунглей Зембабве... Но со мной ей проходу от мужчин не было. Первые красавцы наперебой тащили ее в постель, а трое даже хотели жениться... Она все куксилась, ждала принца или, на худой конец, рыцаря, да так и не дождалась. Гана и Мисаил запихали меня в сундук, сундук погрузили на корабль и уплыли в Аргос. Слыхал я, что после меня и последний нищий не взглянул в ее сторону... А Красивый Зюк принял меня как высокого гостя! Клянусь Митрой, Конан, и благородного нобиля так не принимают его же сородичи! Пока мы с ним пили да ели, он все выспрашивал, почему это я талисман. Откуда мне знать? Видно, боги одарили меня сим талантом... Очень скоро Дебу представилась возможность убедиться в этом самому — он взял меня с собой на охоту и подстрелил молодую самку оленя, кабанчика и целую пропасть куропаток! Я понимаю, почему ты улыбаешься, Конан. Да, хорошему охотнику ничего не стоит принести домой и более богатую добычу. Но Деб никогда не был метким стрелком, и я сам слышал, как крестьяне толковали между собой о поистине удивительной его способности с десяти шагов промахнуться в стену дома...

А потом мы поехали в Мессантию — он хотел проверить, можно ли при мне свистнуть из кармана стражника кошель с деньгами так, чтоб тот ничего не заметил. Мы и полпути не проехали, как он до нитки обобрал двух гвардейцев; причем пока он тащил их мешки, они рассказывали ему о своих любовных похождениях в Кордаве! Деб был так доволен, что решил не ехать в Мессантию, а вернуться в Собачью Мельницу и заняться делами. И вот об этом-то, Конан, я и хотел поведать тебе...

* * *

На этом Виви оборвал свой рассказ и выразительно посмотрел на киммерийца.

— А не пора ли тебе снова залезть в реку? Я проголодался.

Угрюмо усмехнувшись, Конан медленно встал. Темные воды Хорота, у берега покрытые зеленым ковром, были вялы и безжизненны; даже лучи восходящего солнца не блистали на матовой глади. Нечто похожее на тоску царапнуло вдруг суровую душу варвара: зачем он здесь, в пустынной степи Аргоса? Случайно ли ветер странствий занес его сюда? Подавив вздох, Конан сплюнул в пепелище костра, не найдя иного ответа на вопросы сии, потом повернулся к рыжему. Тот удивленно взирал на него круглыми наглыми глазищами, не в силах понять, почему же этот огромный парень не спешит к реке за новой партией рыбы. Неужели он еще не голоден?

Виви смиренно перенес долгий взгляд синих Конановых глаз и так же смиренно, не издав ни звука, вознесся над землею в могучих руках нового знакомого. Но когда Конан, ухнув, зашвырнул его в вонючий Хорот, рыжий испустил дикий вопль, сравнимый разве что только с брачной песней крукана — обезьяны, что обитает на знойном юге, в устье реки Зархебы. Правда, в отличие от крукана Висканьо не умел плавать, а потому, лишь погрузившись, тут же затонул. Лежа на самом дне, таком глинистом и скользком, рыжий проклинал всех варваров на свете вместе с их жестокими богами; в ужасе чувствуя, как рвутся наружу последние пузырьки воздуха, он не сделал и попытки спастись — руки и ноги его оцепенели, тощий зад сделался вдруг тяжелым, словно кузнечный молот. В мутной воде перед его глазами уже маячила дорога на Серые Равнины, и он закрыл глаза, готовясь достойно перейти в чужой мир, как тут что-то крепко ухватило его за ворот рубахи и потянуло вверх.

Мокрым котенком болтаясь в железной руке киммерийца, Виви размышлял о превратностях судьбы, этой своенравной сестры всех богов, что скрестила до того параллельные пути его и Конана. «Почему? — мысленно восклицал он, — почему меня не выловил какой-нибудь добрый купец, или красивая девушка, или цирюльник императора? Почему я попал в лапы неотесанного дикаря, коему даже неизвестно, как надо обращаться с талисманом? О, проклятый Кром... Не иначе как по сговору с Нергалом породил ты киммерийцев...»

Здесь сетования Виви оборвались, ибо Конан зашвырнул его в кусты, оказавшиеся весьма колючими. Пока рыжий, стеная и кряхтя, выбирался на свободу, отпрыск Крома и Нергала натащил сухих веток и развел костер; затем, закатав штаны, снова отправился к реке и начал шарить руками в мутной воде, то и дело плюясь и изрыгая проклятия.

После первой же громадной рыбины, готовой стать вторым завтраком для двух путешественников, раздражение варвара начало понемногу угасать. А когда на берегу выросла целая серебристая куча, из которой торчали плавники и хвосты, и рыжий, не глядя на нового приятеля, уже просовывал веточку в разинутую словно нарочно за этим рыбью пасть, на смену раздражению пришло иное чувство, заменяющее порой все прочие, — голод. Сглатывая слюну, Конан завороженно смотрел, как розовеет над костром его добыча, как капает сок на раскаленные угли; ноздри его шевелились, с вожделением вдыхая волшебный запах свежей жареной рыбы, а дух желудка, живущий, как полагал старый знакомец варвара Ши Шелам из Шадизара, где-то под ребрами, нетерпеливо ворчал в ожидании жертвоприношения.

Наконец бока рыбины зарумянились, и Конан торжественно снял ее с жертвенного алтаря. Виви достался хвост с маленьким кусочком мяса, чему он был чрезвычайно рад: после купания в Хороге и барахтания в кустах он не то что не особенно рассчитывал на благосклонность сурового своего спасителя, но и вовсе не думал, что он его накормит. Однако, утолив первый голод, тот явно был готов слушать дальше рассказ рыжего талисмана, о чем свидетельствовал умиротворенный взгляд его помутневших синих глаз. Но пока он молчал, молчал и Виви, не осмеливаясь словом потревожить таинство трапезы варвара.

— Ну? — прорычал Конан, коему в действительности очень хотелось услышать продолжение истории. Первобытное чутье его подсказывало: здесь есть чем заняться. Путь к славе и богатству снова открыт! Нет, совсем не случайно ветер странствий занес его сюда, в аргосскую глухомань; не случайно рядом с ним сейчас сидит и пыхтит рыжий недоносок, который, оказывается, вдобавок к природной наглости еще и не умеет плавать. Ничто не случайно в мире сем, ничто... — Ну! — повторил варвар, сверля Висканьо синим холодным взглядом своим. — Говори, что было потом!

И рыжий, торопливо проглотив свою долю, почтительным шепотом продолжил повествование о Деб Абдаррахе и собственной злой судьбе.

* * *

— Вот что рассказал мне Красивый Зюк одним прекрасным вечером, сидя за бутылью сладчайшего офирского красного: «Много лет назад, когда на свете не было еще ни тебя, ни даже меня, жил в Саадхе — маленьком и пыльном городке на востоке Шема — мудрец, астролог и просто провидец Баг Левен. Дом его стоял на самой окраине Саадха; за ним начиналась пустыня, а потому песчаные смерчи не раз качали ветхую каморку Бага, занося ее песком почти по крышу, как в Ванахейме пурга заносит дома снегом. Питался мудрец так же, как я теперь — то есть жители таскали ему черствый хлеб да воду, а большего он не желал. Ты улыбаешься, Висканьо?» Так сказал мне Красивый Зюк, прервав рассказ. Я и в самом деле улыбался, Конан, ибо на нашем столе нашлось место и доброму жареному каплуну размером с пивной бурдюк, и глубокому блюду, полному вареной с травами фасоли, и отличному куску свинины в том же офирском красном, не говоря уже о медовых лепешках и фруктах... Так что питался тот мудрец совсем не так, как его соотечественник Деб Абдаррах. И хотя я понял, что именно он имел в виду, мне захотелось немного подшутить над ним...

«Я улыбаюсь, — ответил я Дебу, — потому что сей жареный каплун мало походит на черствый хлеб, а сие чудесное офирское вино ничем не напоминает мне простую воду».

Благодушно усмехнувшись, хозяин махнул холеной белой рукой своей и, будучи не расположен более говорить со мной о разнице в питании его и мудреца, продолжил эту весьма занимательную историю: «В Саадхе не было человека, который не знал бы, что Баг Левен может совершенно бескорыстно предсказать судьбу любого, знакомого и незнакомого. По звездам, по руке, по игральным костям читал он чужую жизнь своим сухим, безжизненным и скрипучим голосом.

Кроме того, он вышел однажды на улицы города — а на памяти старожилов такого еще не случалось — и громко возвестил о скором землетрясении. Счастье жителям Саадха — они ему сразу поверили и тем самым спасли себе жизнь. Через пару дней, когда в городке не осталось никого, кроме Баг Левена, земля разверзлась под Саадхом и поглотила больше половины домов, разрушив до основания те, что устояли... И только каморка мудреца осталась невредима.

Когда жители вернулись в родные места и увидели разруху, царящую там, они поняли, как необъятно велик ум их Бага, как необычайно чувствительно его сердце — ведь только сердцем можно почувствовать колебания неба и земли. И тогда... Но — прости меня, Висканьо, я несколько поторопился...»

— Ты что, запомнил каждое слово этого Зюка?

— Ну да, — легко ответил вполне освоившийся за время повествования Виви. — Это не так уж трудно. Надо просто внимательно слушать.

— Ладно, валяй дальше...

— Итак, «прости меня, Висканьо, я несколько поторопился, — сказал мне Деб, — и забыл упомянуть кое о чем... Старый Баг, аскет и затворник, имел только одну слабость — золотые безделушки, и ее-то питал с наслаждением, покупая все, что только приносили в его дом жители и проезжие. Зачем они были нужны этому одинокому старцу, чей земной путь мог завершиться в любое мгновение, следующее за тем, что уже миновало? И откуда у него, всю жизнь, кажется, проходившего в одном дырявом платье, брались деньги на такое дорогое удовольствие? Вот два вопроса, на которые я и сейчас не знаю ответа. Может быть, какой-либо проезжий купец оставил ему в благодарность за хорошее предсказание мешок золотых, а может, он нашел клад в полу своего старенького домишки... Не знаю, нет, не знаю... Зато мне известно нечто другое...» На сем Деб остановился и предложил мне отведать бритунийского белого. Тебе не приходилось пить его, Конан?

— Отрава, — коротко констатировал варвар, обгладывая кости последней рыбины.

— И я того же мнения. Но Деб был в восторге от кислого вкуса этого вина и еще больше от его мерзкого терпкого запаха. Я же глотнул раз, а потом незаметно вернулся к офирскому... Эх, — мечтательно произнес Виви, — хоть бы четвертушку маленькой бутыли к нашей милой ароматной рыбке... Ладно, ладно, Конан, я продолжаю.

Деб выпил до дна огромный кубок своего любимого бритунийского белого, крякнул, затем налил себе еще, и только тогда я услышал, что же за «нечто другое» стало ему известно.

«Давным-давно, задолго до появления на свет мудрого Бага Левена, в предместьях Сухмета — древнего стигийского города — жил золотых дел мастер Хатхон. Его медальоны, статуэтки, перстни и прочая ювелирная дребедень ценились в Стигии наравне с кораблями, домами и женщинами, то есть очень высоко. Самые богатые нобили не всегда могли позволить себе купить что-нибудь из изделий Хатхона. Лишь у жрецов Сета, людей наигнуснейших и наиподлейших — уж поверь мне на слово, милый мой талисман, — хватало денег на все, и на то, чтобы с ног до головы обвешаться золотыми безделушками мастера — тоже. Ты понимаешь теперь, Висканьо, что Хатхон был одним из самых богатых стигийцев, ибо — и в этом я всецело с ним согласен — умел ценить свое искусство. Ах, мой друг, по молодости лет ты еще не можешь знать о том, сколько людей загубило свои жизни именно из-за того, что не умели ценить себя и свои способности. Вот ты, к примеру. Горд ли ты столь редким даром, коим наградили тебя добрые боги? Готов ли ты потребовать за один день помощи кому-либо караван самоцветов и красотку-рабыню? Ты качаешь головой? Ты слишком скромен, мальчик. Я! Я готов дать тебе и караван и красотку, сложность заключается в том лишь, что у меня нет ни того, ни другого, вот я и вынужден был украсть тебя и силой принудить остаться со мной...»

На этом месте Красивый Зюк довольно противно захохотал, обдав меня тошнотворным запахом бритунийского белого. Я отвернулся. Мне вовсе не было обидно, Конан, просто я хотел дать ему понять, что не слишком-то рад своему заточению в его доме. Тогда, может быть, он стал бы осторожнее использовать мой дар, а главное — берег и кормил бы как следует меня самого. Скажу тебе честно, варвар, мне нравилось у Деба, и нравился он сам — но он не должен был этого знать, не так ли? Я путано изложил тебе свои мысли на сей счет, но ведь они тебя мало волнуют, да?

Получив подтверждение в виде небрежного кивка киммерийца, Виви со вздохом продолжал рассказ.

— Когда Деб наконец заткнулся и с опаской посмотрел на выражение моего лица, я позволил себе слегка улыбнуться. Он радостно осклабился мне в ответ. Как видно, старик все же боялся, что я могу попробовать улизнуть от него! Он подвинул мне остатки каплуна и налил полный кубок офирского красного, заметив, с каким удовольствием я пью это вино. «Что же случилось с Хатхоном, Деб?» — спросил я его после того, как осушил половину кубка. «Ничего, — пожал плечами мой хозяин. — Разве я сказал, что с ним что-то случилось? Хатхон прекрасно дожил до глубокой старости и на Серые Равнины ушел богачом, хотя, между нами, Висканьо, нужны ли ему деньги в царстве мертвецов? Впрочем, то же можно сказать и обо мне... Зачем мне деньги, если путь мой все равно завершится на Серых Равнинах, и помоги мне Иштар, чтоб сие произошло не очень скоро... Тем не менее я обожаю золото и хочу его, как ты, юноша, хочешь любви... Один вид монеты приводит меня в состояние благости. Так жрец нашего светлого бога Адониса млеет, узрев в небесах ярко вспыхнувшую на миг звезду — знак согласия высших с его служением им.

Но я опять отвлекся, Висканьо. Кажется, я говорил о Хатхоне? Бр-р... После смерти его тело намазали какой-то дрянью и положили в деревянный ящик. Стигийцы утверждают, что если раскрыть ящик через пятьсот лет, труп будет цел, только хрупок, сух и цветом бур. Ф-фу! Не правда ли? Называется сия гадость мумией и стоит человеку при жизни больших денег. Ты хотел бы быть мумией? И я тоже. Но ты ведь жил в Стигии и должен об этом знать лучше меня!»

«А я и знаю, — ответил я, — И видел мумий сам. И со жрецами Сета я имел несчастье познакомиться. Ты, Деб, совершенно прав, когда говоришь, что люди сии наиподлейшие: за мой рыжий волос ублюдки едва не скормили меня аллигаторам!»

«О-о-о, это страшные звери! Как же тебе удалось избежать столь ужасной гибели? Насколько я понял, твоим даром может воспользоваться кто угодно, кроме тебя самого!»

— Хватит болтать! — Конан, который давно уже поглядывал на солнце, висящее в зените, устал слушать пространный рассказ рыжего. Желанной сути он пока не дождался, хотя Виви подходил к ней не раз, а остальное — вроде дурного характера жрецов Сета да мумий — его никак не трогало. — Вставай. Пойдем к Мессантии. К вечеру остановимся где-нибудь на ночлег, и ты доскажешь мне свою байку, но покороче, понял?

Висканьо согласно кивнул и с готовностью вскочил на ноги. Ему самому не терпелось попасть в столицу Аргоса и там свершить то, что он задумал еще во время плавания на доске по Хороту. Все же хорошо, что выловил его именно Конан! Ни добрый купец, ни красавица, ни, тем паче, императорский цирюльник не смогли бы ему помочь в этом деле, а были бы только обузой. Да и не решился б Виви поведать им то, что только что услышал от него варвар... Рыжий с улыбкой посмотрел в широкую спину нового спутника и вприпрыжку поскакал следом. Могучий воин и талисман — что может быть сильнее в этом мире? Маги Черного Круга? Xa!

На таком оптимистичном соображении Висканьо догнал Конана и пошел с ним рядом, изо всех сил стараясь попадать в шаг...

 Глава третья

К вечеру спутники прошли расстояние тридцати полетов стрелы, и к тому времени, как огненное око Митры начало опускаться за полосу горизонта, миновали уже пышный плодородный лес и дикое поле. Виви доверху набил мешок Конана фруктами и теперь тащил его сам, ибо варвар с презрением отверг такую пищу, надеясь изловить кабанчика либо, на худой конец, ту же рыбу в Хороге.

Кабанчик не замедлил появиться, причем бежал он так вяло, так неторопливо, словно нарочно ждал, когда киммериец достанет кинжал и метнет ему между глаз. Конечно, Конан так и сделал, при этом совсем не радуясь добыче, а ворча и хмурясь. Он уже не ощущал прелести победы — ведь она принадлежала не ему лично, воину и бродяге, а волшебной силе рыжего талисмана, прилепившегося к нему волей Митры ли, волей Нергала ли — сейчас это не имело значения. С того самого момента, когда освобожденный от веревок юнец протянул руки к его костру, варвара не оставляло желание расстаться с ним. Что же мешало Конану прогнать парня?

Он и сам пока не мог понять толком. Может быть, та непреодолимая жажда действия, которая влекла его с места на место, из города в город, из страны в страну? В рассказе Висканьо он не просто услышал — почувствовал будущее приключение, и это заставляло его сердце сладостно замирать, окунаясь в теплый и светлый туман надежды. А вдруг сие станет той ступенью, которая приведет его к цели? С другой стороны, варвар давно уже знал — путь к цели несравнимо важнее и интереснее ее достижения. Но разве что-нибудь говорит о том, что это приключение не будет важным и интересным?

Вздохнув, Конан покосился на спутника, чья рыжая голова мелькала где-то за его плечом, и остановился. Справа — Хорот, слева — небольшая рощица, и на опушке ее, покрытой густым ковром травы, можно развести костер... Потускневший розовый диск медленно опускался за горизонт; сумерки густели, наливались чернотой так быстро, как то бывает только летом... Сбросив кабанчика, киммериец молча принялся за дело: натаскал веток, коих в рощице было множество, развел огонь, потом принялся свежевать добычу.

Рыжий бездельничал. С грустью глядя на сноровистого, но угрюмого приятеля своего, он пытался понять, в чем же заключалась его вина? Почему этот парень не желает вести с ним беседу, почему не смотрит на него, а если и смотрит — взгляд его холоден и бесстрастен? Уж лучше бы Конан злился на Виви, швырнул бы его опять в реку или в кусты...

С несчастным видом грызя лесное маленькое яблоко, рыжий размышлял о странной судьбе своей: сколько он себя помнил, его все время гнали, лупили и ругали почем зря. Приемные родители — слава Митре, почившие несколько лет назад — самый факт его нахождения считали дурным знаком, ибо если других детей люди обнаруживали на ступеньке крыльца или в саду, то младенца Виви нашли в куче навоза по дороге на базар. Ему было всего пять лет, когда родители выбросили его на улицу. Скитаясь по помойкам в поисках пропитания, он страстно желал обрести свой дом и свою семью, но такие же оборванцы, как он, быстро отучили его мечтать. Зато, с утра до ночи бегая с шайкой малолетних воров, Виви обнаружил в себе дар талисмана.

Жаль только, что дар сей никак не распространялся на него самого — большего неудачника Висканьо до сих пор не встречал. У него все валилось из рук, и куда бы ни направлял он стопы свои, потом обязательно выяснялось, что он в тупике и что до него и после него ни один человек не пошел той же дорогой... Тогда он стал искать себе не семью, но хозяина.

Первым был добрый, но глупый купец из Мессантии. Он позволил Висканьо называть его отцом и, как оказалось впоследствии, действительно полюбил его как сына. С появлением рыжего талисмана в печальных до того делах купца произошел существенный сдвиг: любая сделка становилась прибыльной, и вскоре важные и богатые соплеменники признали в нем своего, что сулило постоянную совместную деятельность, а значит, и постоянный доход.

Увы, меньше чем через год рыжему пришлось расстаться со вторым приемным отцом. Случилось так, что знатный нобиль, приближенный и чуть ли не друг короля, пришел к купцу с просьбой: дать под залог фамильного перстня большую сумму денег на две луны. Обрадованный купец без долгих раздумий дал согласие, и сделка состоялась. Но Виви не смог перенести того, что в их доме (да еще в незапертой шкатулке) лежал такой красивый перстень. Не особенно мучаясь угрызениями совести, он достал его оттуда и припрятал.

Когда преступление раскрылось — а даже обожающий приемыша купец без труда сообразил, кто свистнул перстень из шкатулки, — Висканьо пришлось вернуть украденное и покинуть дом, ставший для него родным. Приемный отец плакал, но твердо стоял на своем: вора он не потерпит рядом, да и другие купцы вряд ли его поймут, если опять увидят здесь Виви.

Потом были долгие скитания по Зингаре и Аквилонии, по Немедии и Бритунии. Гиперборея, Асгард, Киммерия, снова Аквилония... Нигде не нашел пристанища рыжий талисман, и лишь оказавшись в Стигии, сумел там задержаться: стареющая нимфоманка, о которой рассказывал он Конану, быстро поняла, в чем дело, и с превеликим удовольствием приютила Виви у себя. Вереница ее женихов, бесконечные разговоры о мужчинах и их достоинствах, жеманства, белила, кусками опадающие с ее увядших щек, — все это безумно наскучило рыжему в первую же луну, а потому он был даже рад, очутившись в крепких руках Ганы и Мисаила, кои молча и сноровисто запихали его в сундук, погрузили на корабль, с корабля на пристань, с пристани на повозку...

Ему и в самом деле понравился новый хозяин — Деб Абдаррах. Невозмутимый, обстоятельный, умеющий вести беседу...

В глубине души Виви был уверен, что он не простой вор. В странной улыбке его, в повадках, в бездонных мутных зрачках даже юный талисман узнавал прожженного бандита, до коего и Медведю Пино было так же далеко, как нищему до императора... Сколько раз он купал в чужой крови свои белые холеные руки? Рыжий полагал, что не один и не два, а много больше. Но — приятные манеры, мягкий голос, своеобразное обаяние жестких черт лица... Впрочем, только Нергал знает, что там намешано внутри его отпрыска...

И все же Деб явно был сумасшедший! Виви скривился, вспомнив, с каким лихорадочным блеском в карих глазах он излагал ему свой план. Слюна так и летела в стороны, а от былого спокойствия не осталось и следа. А в общем, все равно и это кончилось... Может, варвар согласится стать его хозяином? Хотя бы на время...

...Пленительный запах жареного мяса заставил Виви быстро проглотить огрызок яблока и подсесть к костру. Молча Конан отхватил кинжалом здоровый кусок от кабаньего бока и сунул его рыжему спутнику, молча подбросил в огонь сухих веток, пошебуршил палкой угли и только тогда тоже принялся за еду. Чавкая, урча и повизгивая, Висканьо смолотил свою долю быстрее киммерийца, уставился голодными глазами на обкромсанную тушу.

— Держи!

Варвар кинул рыжему кинжал, и тот ловко начал пилить кабанью ногу, дрожа от нетерпения. С усмешкой смотрел на него Конан: и ему было мало одного куска, но этот тощий аргосец поистине оказался обжорой. Куда только влезало такое количество пищи, какое он с легкостью в себя пихал! Качнув головой, варвар выломал целую ногу и вцепился в нее зубами, обливаясь соком и порыкивая от удовольствия.

Когда с кабанчиком было покончено и спутники, еле живые от неуемного чревоугодия, отвалились в разные стороны от костра, благодать снизошла к суровой душе варвара и он возжелал услышать наконец продолжение истории рыжего.

— Ну, — молвил он, кончиком клинка выковыривая из зубов застрявшее мясо. — Болтай дальше, но поскорее. Я спать хочу.

Висканьо покорно кивнул, на сей раз не испытывая никакой охоты продолжать рассказ. Он объелся; ноги его гудели после целого дня пути, а глаза закрывались сами собой, будто сон положил на веки край тяжелого своего покрывала. Но — делать было нечего. Пока Конан с ним — Виви должен следовать его желаниям.

— Я готов рассказать тебе все — от начала и до конца — так коротко, как только сумею. И все же я буду говорить долго. Станешь ли ты слушать, варвар? Не уснешь ли?

— Усну — утром доскажешь. Кром! Да не тяни же!

— Хорошо. Я остановился на том, как Деб сказал мне: «Насколько я понял, твоим даром может воспользоваться кто угодно, кроме тебя самого!» Это и взаправду так, Конан. Если бы вместо тебя пошел ловить рыбу я — будь уверен, мы остались бы голодными. Ты, конечно, хочешь знать, как же тогда я спасся от пасти аллигатора?

— Нет, не хочу.

Виви, который только-только начал входить во вкус повествования, обиженно смолк.

— О, потомок шелудивого осла! — беззлобно проворчал Конан, и на это рыжему нечего было возразить, ибо он понятия не имел, чей же он в действительности потомок. — Нергал с тобой, валяй про аллигатора!

— Все очень просто, — приосанился Висканьо, довольный милостивым разрешением поведать сию подробность его жизни. — Меня вытащила из клетки моя старушка. Помнишь, та стигийка, которая искала жениха из принцев? Вот она и повернула ключ в ту сторону, в какую было нужно...

Но я вижу по глазам твоим, что тебе не терпится узнать о моей беседе с Красивым Зюком? Что ж... Я пропущу наше с ним горячее обсуждение разных способов казни в Стигии и перейду прямо к делу. Вот что поведал мне Деб дальше:

«Милый мой Висканьо, теперь, когда мы наконец нашли друг друга, я открою тебе тайну, которую хранил всю жизнь.. Но сначала ты должен дослушать про Бага Левена, мудреца из Саадха. Как я уже говорил, у него была лишь одна слабость — золотые побрякушки. После того, как он предупредил жителей города о землетрясении, они преисполнились благодарности и нарекли Бага «почетным гражданином Шема», что само по себе не являлось такой уж ценностью (во всяком случае, так считаю я). Гораздо приятнее было другое: они стали таскать ему золото бесплатно! Конечно, в том хламе, какой издревле хранился в их сундуках, вряд ли могло оказаться что-либо очень дорогое, но Баг радовался и этому. И кто знает, не таким ли путем попал в дом мудреца... Впрочем, о сем чуть позже...

Кажется, я упоминал, что наш Баг жил одиноко и праведно? Ну, его нравственность нас не слишком волнует, правда? Что же касается одиночества... На первый взгляд нам наплевать и на это. Но — только на первый взгляд! Как ты думаешь, кому после его смерти перешло бы все накопленное им? Нет, не соседу. Родственнику! Так вот, один родственник у него все же был — внук тетки сводного брата отца Бага.

Проживал сей достойный муж в столице Аргоса, в Мессантии, и в то время, о котором я веду рассказ, вовсю сосал материнское молоко. Сейчас-то он будет, пожалуй, постарше меня, а я, как-никак, на днях справил пятьдесят пять зим...» Должен тебе сказать, Конан, что лицом Деб Абдаррах довольно-таки молод, и я б ему не дал и сорока двух. Не хмурь брови, варвар, я продолжаю его повествование.

«..а я, как-никак, на днях справил пятьдесят пять зим... И после смерти Бага — своевременной и тихой — его золото поехало с караваном, в Мессантию, и уместилось оно в одном лишь тюке. Сие неважно, но чтоб рассказ мой был полон, скажу: вез наследство Багова родственничка блонд из Эрука, который занимался всеми делами нашего мудреца, так как много лет назад именно Баг посоветовал ему вложить все средства и силы в судейство. Блонд последовал совету и вскоре весьма и весьма преуспел. Исключительно из благодарности он и погрузил тюк с золотом Бага Левена на своего верблюда.

Какова стоимость всех тех безделушек, приехавших к наследнику в Мессантию — нас с тобой не должно трогать. Интересует нас только одна из них...»

Тут разволновавшийся вдруг Висканьо прервался, вытер взмокший лоб. Конан, однако, ничего не заметил — а может, сделал вид, что не заметил. Густые длинные ресницы его не дрогнули, и взгляд остался по-прежнему холоден и бесстрастен. Тем временем рыжий все-таки нашел в себе силы продолжать.

— Великую тайну открываю я тебе, Конан, — осипшим голосом сказал он. — Гляди же, не брось меня одного. Ибо сдается мне, что ты и сам сможешь добиться успеха в деле сем, не прибегая к помощи талисмана...

— То лишь богам известно, — сумрачно ответствовал киммериец.

— Верно... Ну что же, слушай дальше. Я не был удивлен, когда Деб признался, что нас интересует только одна из золотых безделушек Бага — нечто подобное я уже предполагал. Но какая? А Красивый Зюк опять начал издалека: «Не могу объяснить тебе, Висканьо, каким образом у бедного Бага Левена оказалась самая дорогая вещь работы стигийского мастера Хатхона — сего не ведаю, — но он ею завладел. Знал ли мудрец о своем богатстве, нет ли — что о том толковать! К богу Шакалу все лишнее! Суть в том, что вместе с золотым ломом в Мессантию поехала и эта бесценная штуковина».

Здесь, Конан, я не выдержал и спросил, что же за штуковина поехала в Мессантию с караваном честного блонда. «С виду вроде бы ничего особенного... — неохотно ответил мне Деб. — Три маленьких — не больше твоей ладони — фигурки. Пастушка, держащая перед собою корзинку с яблоками, да две овцы при ней. Надо сказать, что мудрец Баг Левен был последним, кто обладал всеми тремя фигурками. Сейчас у наследника его хранится только пастушка с яблоками — овец украл один нищий придурок, случайно забредший в дом, и потом продал их по отдельности. Когда мы доберемся до Мессантии, мы найдем придурка и узнаем, кто его покупатели...»

«Зачем? — опять спросил я. — Зачем нам знать, где овцы? Не проще ли забрать одну пастушку?» Деб рассмеялся. Кстати, Конан, у него очень неприятный смех... Не сердись, я продолжаю. «Одна пастушка, мой юный друг, стоит не больше, чем королевский дворец! И овцы тоже — за каждую нам заплатят по мешку золота, и только. Зато вместе им цена — весь Аргос с землею, садами, домами и пастбищами!»

Признаться, Конан, после этих слов мне стало дурно. Стать владельцем Аргоса? О, я с удовольствием! Конечно, я понимал, что Деб просто приводит пример стоимости фигурок и никто нам с ним не продаст целую страну, и все же... И все же! Когда глоток офирского красного привел меня в чувство, я задал Дебу очень важный вопрос. «Скажи мне, — спросил я, — а где мы найдем такого покупателя на пастушку с овцами? Есть ли в мире такой богач, у которого хватит денег на то, чтоб купить Аргос или, предположим, Зингару?»

Деб надулся как индюк и выдавил: «А сие не твоя забота, мальчик. Я уже знаю покупателя, и он ждет свою пастушку с нетерпением!» Мне очень стыдно, варвар, но при этих словах я чуть было не умер. Я представил вдруг, что сижу не в доме шемитского вора Деба Абдарраха, а во дворце, и дворец тот, конечно, находится не в Собачьей Мельнице, а в огромном красивом городе. Вокруг меня танцуют юные красавицы, и виночерпии стоят перед троном моим не только с кувшинами лучшего в мире вина, но и с печатью любви и почтения на лицах... Ах, как ясно увидел я сию картину, Конан... Могло ли прежде мне, мальчишке из грязной помойки, даже привидеться такое в чудесном сне? Да и сейчас, когда я говорю об этом, сердце мое трепещет и стонет....

Виви уткнулся вдруг носом в траву и горько заплакал.

* * *

— Вот навязался на мою голову, — пробурчал Конан, пожимая плечами. — Клянусь Кромом, приятель, твой Деб — хитрая лиса, и ничего ты не получил бы за эту девчонку с овцами! Ну, подумай своей пустой башкой! Разве стоит фигурка, пусть даже золотая, целой страны?

— Три фигурки... — всхлипывая, поправил Виви.

— Тьфу ты... Да хоть десять!

— Но ты же помнишь, Конан, — рыжий сел, скрестив ноги, и вперил в киммерийца сердитый взгляд, — что я рассказывал тебе о мастере Хатхоне! Его работы стоили очень дорого, как дома и корабли! А пастушка с овцами — самая ценная его вещь!

— Наплевать! — отрезал варвар. — Все равно не стоит она Аргоса. И даже вонючего Ванахейма не стоит. И не морочь мне голову!

Висканьо замолчал, обдумывая контраргумент. Вихры его встопорщились от деятельной работы мозга еще больше, розовые уши зашевелились.

— А зачем тогда Дебу эта пастушка? — торжествующе воскликнул он наконец. — Ну, что скажешь?

— Видно, не все тайны он тебе открыл, парень, — лениво пояснил варвар и закончил надоевший ему разговор долгим зевком.

На это рыжему нечего было возразить. Он тоскливо уставился в черное небо, то и дело ежась от холода, — костер отлично согревал его спереди, но сзади стоял редкий, продуваемый насквозь лесок, и, хотя ветер веял слабый, ленивый — языки пламени уверенно вздымались вверх, не отклоняясь в сторону и на ладонь, — его вполне хватало на то, чтобы совсем заморозить тощего полураздетого мальчишку. Очень редкая ночь, даже южная, тепла настолько, что человек свободно может обойтись одной полотняной рубахой и короткими штанами, а ночи в Аргосе никогда не славились жарой. Духотой — да, но не жарой. А потому несчастному талисману приходилось несладко в своем скудном одеянии.

Он мог бы попросить у Конана куртку или плащ — тот, напротив, был одет как иранистанский принц, отправившийся в путешествие на далекий север и более всего на свете боящийся снега и простуды, — но не решался. Так и сидел он на холодной как мрамор траве, дрожа всем телом и мечтая о наступлении утра. Тогда солнце вновь согреет его добрыми лучами, и может так случиться, что Митра заметит наконец ярко-рыжую, словно его огненное око, голову маленького своего раба, наделенного таким редким, но таким бесполезным для него самого даром...

Погруженный в печальные свои раздумья, Виви не сразу ощутил на плече тяжелую руку варвара. А когда ощутил и повернулся к нему с подобострастной улыбкой на тонких бледно-синих губах, то чуть не свалился в костер от потрясения. Сурово хмурясь, Конан протягивал ему свою прекрасную кожаную куртку на волчьем меху, такую огромную, что в нее можно было запросто закутать трех таких же Виви.

— По мне, так превратись ты хоть в сугроб, — ворчливо сопроводил киммериец свой щедрый дар, — и пусть Нергал сожрет мою печень, если я пожалею... — Тут он запнулся, но все же продолжал: — А талисман в Мессантии мне точно пригодится.

— Ты решил идти за пастушкой? — с восторгом выдохнул Висканьо, клацая зубами от холода.

— Ты был прав — если вору из Шема так нужна эта золотая игрушка, значит, и мне она не помешает... А теперь спи.

Виви показалось, что голос варвара несколько помягчел при последних словах. Но скорее всего, только показалось... Мечтательно улыбаясь, он свернулся клубком в теплом чреве Конановой куртки и, позабыв о только что мучивших его печальных думах, сладко уснул. Ему виделся большой и красивый дом, пышный сад и под абрикосовым деревом — уставленный яствами стол, а за столом Конан, небрежно подбрасывающий на ладони золотую фигурку пастушки...

* * *

Потом сон кончился. «Вставай, рыжая вошь!» — услышал Виви чей-то бас издалека, с верхушек деревьев или облаков... Он приподнял рыжие ресницы и узрел прямо перед собою яркий огненный шар, из которого струились нежные, светло-желтого цвета лучи. Ночь промелькнула так быстро, что он не успел выспаться, и теперь глаза его слезились от света, а виски ломило будто после неумеренно употребленного накануне вина. Тем не менее рыжий довольно бодро вскочил, бережно отряхнул куртку и, мгновение поколебавшись, вернул ее владельцу. Спустя еще несколько вздохов спутники снова шли по выбранной ими тропке вдоль Хорота.

— До чего мне надоел Аргос! — бормотал Висканьо, безуспешно пытаясь идти в шаг с киммерийцем. — То густо, то пусто... Смотри, какие леса здесь! А на востоке сплошная степь, каждый глоток воды приходится беречь. Тьфу!

— Везде так, — меланхолично ответствовал Конан, шагая чуть впереди.

— В Аквилонии не так! И в Туране, и в Кхитае, и в Вендии...

— Много ты знаешь! В Туране есть такие заброшенные деревни, в которых до сих пор люди ведать не ведают, война или мир в стране, а в Вендии — я бывал там как-то — многим и в городах неизвестно имя их правителя...

— И я не знаю... — потупился Виви.

— Чего?

— Как звать нашего правителя...

Варвар хмыкнул, но, как ни странно, ничего обидного рыжему не сказал. Видимо, его волновали сейчас совсем другие вопросы. Хитрый Зюк не открыл Висканьо всей правды, так что теперь им предстояло выяснять, кто же наследник мудреца Бага Левена и где найти придурка, укравшего, а затем продавшего золотых овец. Конан не сомневался, что пастушка и в самом деле одна стоила гораздо дешевле, чем с овцами — в этом-то хоть Деб Абдаррах не погрешил против истины, иначе зачем ему было тратить время на поиски всех трех фигурок. Он явно знал имя наследника и мог достаточно легко его найти, не то, что вороватого придурка... Но какая же часть тайны осталась неизвестной для рыжего? Только последний глупец — а Конан никогда не относил себя к этой весьма многочисленной группе населения — мог поверить, что за обычную золотую статуэтку, пусть даже искусно сделанную, кто-то отвалит кучу денег. Киммериец на мгновение забыл, что именно такой последний глупец сопровождает его в Мессантию, а вспомнив, снова хмыкнул и снова великодушно промолчал.

— Слушай-ка, Конан, а как мы найдем наследника Бага?

— Ты же талисман, — пожал плечами варвар.

— Вообще-то конечно... А вдруг он уже продал ее?

— Хватит молоть вздор! — оборвал разболтавшегося спутника Конан. — Расскажи лучше, за что аргосские крестьяне вышвырнули тебя из деревни.

— Аргосские крестьяне? — недоуменно уставился на него рыжий. — Они не трогали меня.

— А кто же привязал тебя к доске и бросил в Хорот?

— А-а-а... Это Гана и Мисаил, парни Красивого Зюка.

— Ты что, стянул у них кувшин пива? — довольный своей шуткой, киммериец ухмыльнулся.

— Вот еще, — обиделся Виви. — В доме Деба всего было полно, зачем бы я стал воровать? Да и Мисаилу на пиво наплевать...

— А мне наплевать на Мисаила! Отвечай на вопрос, а то я разобью тебе башку. Клянусь Кромом, надоела твоя болтовня!

Виви втянул голову в плечи, совсем свыкшись с мыслью, что теперь варвар — его хозяин, а посему надо его бояться и слушаться.

— Они подслушали мой разговор с Дебом и решили от меня избавиться.

— Что еще за разговор?

— Я же рассказывал тебе... О пастушке с яблоками и ее овцах... Парни почему-то не хотели, чтобы Деб нашел их. Без меня-то ему наверняка не справиться с этим делом...

— Кром... Вот это уже интересно... Что ж ты раньше о том молчал, рыжая вошь?

— Какая тебе разница, за что эти дурни кинули меня в реку?

— Прах и пепел! Дурень ты сам! Если они не хотели, чтобы Деб нашел пастушку, значит, они знают ее тайну! А то с чего бы им мешать хозяину? Видно, тайна не так проста...

— Ты думаешь, Конан? — с надеждой вопросил рыжий, замирая от счастья. — Я же сказал тебе — это не простая пастушка и не простые овцы! Нам дадут за них целый корабль золота!

Он подпрыгнул и крутанулся на месте, повизгивая от восторга. Конан бросил на него красноречивый взгляд и не менее красноречиво сплюнул. При этом он и не подумал задержаться и подождать Виви, а поскольку шаг его был много шире шага рыжего талисмана, он быстро ушел далеко вперед — когда Висканьо наконец догнал его, то некоторое время изо рта его вырывалось лишь тяжелое дыхание, и ни одного слова. Конана сие не огорчило.

— Целый корабль золота... — пропыхтел Виви, как только к нему вернулась способность говорить. — Или два корабля...

— Копыто Нергала тебе в зубы! — сморщился варвар, словно разжевал незрелое лесное яблоко. — Ты заткнешься наконец?

— Или три корабля...

Рыжий будто обезумел. Взгляд его блуждал по залитой солнцем реке, по равнине, на которой буйно цвели кусты и цветы; губы шевелились — он уже подсчитывал прибыль.

Киммериец подавил вздох, снова поймав себя на мысли бросить этого недоумка обратно в Хорот. Жаль, что такой удивительный дар боги отдали такому жалкому существу. Нет бы в спутники Конану достался крепкий и молчаливый воин или даже болтун — в конце концов можно его не слушать, — но хотя бы не тупой! Шемит Иава Гембех, с которым Конан шел почти тем же путем, что ныне с талисманом, тоже любил потрепать языком, но он был насмешлив и умен!

Он много бродил по миру и много знал — с ним было интересно! Тогда они тоже направлялись к морю Запада, где на Желтом острове жила гнусная обезьяна, стащившая у маленького племени из далекой страны Ландхаагген символ жизни и процветания — вечнозеленую ветвь маттенсаи.

Бывало, правда, что и на шемита юный варвар смотрел как на безумца — чего стоит, например, история с леммингами, дикими вонючими крысами, которые время от времени полчищами спускаются с гор и бегут к морю. Как радовался тогда Иава, увидев их! «Лемминги! Я всегда мечтал посмотреть схождение леммингов с гор!» Это не помешало ему отбиваться от вонючих грызунов в пещере под горой, а потом снова ликовать от счастья... А битва с вампирами в древнем лесу?

Именно Иаве пришло в голову позвать на помощь Асвельна, бога маленького племени антархов. Еще пара мгновений, и путешественники навсегда остались бы в том лесу, но Асвельн огромным белым облаком спустился с небес и освободил их... А бегство из злой деревушки Алисто-Мано? Опять же благодаря сообразительности и осторожности шемита они выбрались оттуда! Вспомнив Иаву, варвар несколько погрустнел: отличный был товарищ. Верный, честный и смелый. Таким и должен быть спутник. Иава себя не пожалел ради него, тогда еще девятнадцатилетнего мальчишки, бросившись под смертоносный меч — нет, не простой обезьяны, но полудемона, наделенного злобой и силой царства мрака, его породившего...

Конан с отвращением покосился на обезумевшего рыжего, даже отдаленно ничем не напоминавшего шемита. «Вот навязался на мою голову...» — в который раз повторил про себя варвар, опять раздражаясь, и вдруг в голову ему пришла счастливая мысль. Резко остановившись, он загородил талисману тропинку и, когда тот приблизился, вперил в него холодный взор своих синих глаз.

— А что если Гана и Мисаил решили сами прибрать к рукам пастушку с овцами? — медленно, словно только что догадавшись об истинных намерениях коварных Ганы и Мисаила, произнес он.

Рыжий выкатил глаза да так и замер, пораженный таким предположением до глубины души. Слава Митре, ум его был достаточно живой для того, чтобы моментально перескочить с одной темы на другую, а потому возбуждение его тут же сменилось разочарованием: вторая версия Конана показалась ему более правдоподобной, нежели первая. Как же мог он так ошибиться в парнях Деба? Он-то считал их добряками и даже простил им то, что пришлось по их милости весь вечер и половину ночи проплавать на доске по вонючему Хорогу!

Теперь-то они точно опередят его и варвара — у них было время в запасе! О, негодяи! О, хитрые шемитские ублюдки!.. Горькие думы обуяли рыжего. Скрежеща зубами от ярости, он представлял братьев-разбойников на базаре, где толстый купец торговал у них пастушку с яблоками, а тощий старьевщик — овец. Потом воображение нарисовало ему вереницу кораблей, груженных золотом, и на первом из них — те же гнусные бандиты, разодетые в кхитайский шелк и парчу, сидят на палубе да попивают офирское красное... А потом... Потом он увидел себя в сточной канаве, полуголого и босого...

Склонный к быстрой перемене чувств, Висканьо вдруг впал в прострацию, и лишь мысль его еще моталась где-то около пастушки и двух воров, но уже не яростно, а с тихой грустью. В одно мгновение превратившись из будущего богача и счастливчика в нищего бродягу, талисман решил все же и на сей раз смириться со злой судьбой. Пробормотав проклятие, адресованное Нергалу и детям его Гане и Мисаилу, он понурил голову и поплелся за Конаном, который был вполне доволен тем, что нашел такой простой способ отвлечь рыжего от бредовых идей.