Даниэл Уолмер



Замок зла

Не прошло и пяти дней, как Конан заскучал в гостеприимном замке Кельберга фон Брегга, пятибашенной громаде из серого камня, хотя и старался изо всех сил этого не показывать. Кельберг, двадцативосьмилетний немедийский аристократ, был его другом и кровным побратимом, с которым не так давно они совершили на пару довольно-таки безрассудное и полное всяческих приключений путешествие к берегам Южного Океана. Правда, почти до самого конца пути Конан и не подозревал, что спутник, с которым столкнула его судьба в зловещей и мрачной Стигии, является отпрыском знатного немедийского рода, единственным сыном одного из самых влиятельных людей в Бельверусе. Он даже имени своего не назвал при знакомстве, отделавшись кличкой — Умри, полученной где-то в туранский степях и означающей \"ветер, пинающий перекати-поле\".

Теперь этот «ветер», покончив с бродяжничеством, получив в наследство от недавно умершего отца огромный родовой замок и женившись на женщине, которую любил с детства, выглядел как человек, счастливее которого нет во всей Хайбории. Счастливый же человек, как убедился Конан уже после нескольких дней, проведенных в замке, — существо хоть и светящееся, хоть и изливающее вокруг благодеяния, улыбки и подарки, но в чем-то, прямо скажем, скучноватое.

Особенно, если он не имеет возможности поделиться своим счастьем с теми, кто его окружает.

Кельберг светился, как новенький серебряный доспех, только что вышедший из рук оружейника. Его молодая жена Илоис, несмотря на бледность и худобу — последствия долгой болезни — была сама грация и вежливость. Правда, на придирчивый вкус киммерийца серые ее глаза были излишне строги и серьезны, лоб — слишком высок, а пальцы рук чрезмерно тонки и длинны, но в целом он не мог не признать, что многолетняя верная любовь его друга имеет под собой определенные основания. Когда они были рядом — а рядом они были круглые сутки, — кто бы ни находился возле них третьим, непроизвольно начинал чувствовать себя лишним, даже если то был праздничный пир за длинным столом в сорок персон.

Конан искренне радовался счастью друга. Но в собственной его душе не зажила еще рана от гибели удивительной женщины, которая была ему очень дорога, хоть он и не сумел добиться от нее ответного чувства. Рана эта была причиной того, что порой во время оживленной беседы между ними тремя, расцвеченной взглядами, что бросали друг на друга Кельберг и Илоис, украдкой, словно влюбленные (хотя юными они уже не были давно, а Илоис имела даже двоих детей от первого брака), киммериец внезапно хмурился и резко отходил, едва кивнув на прощание.

Кельберг, чуткий и сострадательный, прекрасно сознавал, что творится в душе его друга. Не раз он подолгу говорил об этом с Илоис, и именно ей пришла в голову идея, которую он не мог не одобрить. Правда, для воплощения ее в жизнь им пришлось бы на несколько дней расстаться, но ради поддержки друга он готов был даже на такую серьезную, почти немыслимую жертву.

На пятый вечер, сразу после обильного ужина Конан спустился в сад. Прохаживаясь между тяжеловесно подстриженных кустов, вдыхая усилившиеся в сумерках ароматы лилий, он размышлял, сколько дней стоит провести ему в замке, чтобы не обидеть друга скорым отъездом. Дней пять? Восемь?.. Может быть, пол-луны?.. А выдержит ли он здесь еще целых пол-луны? Самое досадное было в том, что киммериец не мог не заметить, как старается новый хозяин замка, чтобы другу его было весело и приятно у него в гостях, как он низ кои вон лезет, чтобы предупредить малейшее его желание. Вот хотя бы сегодняшний ужин. Чего только не было на низком дубовом столе, накрытом на них троих? И хрустящие жареные рябчики, и оленина с брусникой, вымоченная в уксусе и вине, и рыбы, названия которых Конан и упомнить-то не мог. И в то же время сам хозяин ел только овощи и фрукты — это было результатом влияния той самой женщины, чью гибель переживал Конан. Илоис, глядя на мужа, накладывала себе в тарелку то же, что и он. Все изысканные мясные и рыбные деликатесы уписывал один лишь гость! ну, и слуги, конечно, неплохо попировали, когда убрали со стола все, что там оставалось.

Когда Конана, гуляя по замку, останавливался перед старинным мечом редкой работы с рукоятью, усыпанной драгоценными камнями, либо за обедом невольно задерживал взгляд на золотой чаше с витыми узорами на блестящих боках, хозяин тут же заявлял: — Я очень прошу тебя, Конан, возьми эту вещь в память обо мне! Не обижай меня отказом! Киммериец отказывался, говорил, что его дорожная сумма не бездонная, что он жалеет своего коня и не хочет нагружать его, словно вьючного мула, бронзой, серебром и золотом, но все отговорки были тщетны.

Лишь только Конан решил про себя, что пол-луны выдержать в этом чрезмерно гостелюбивом замке он, похоже, никак не сможет, но восемь дней — постарается, как за спиной его раздались знакомые шаги.

— Я не помешал? — спросил Кельберг, подходя к другу и приобнимая его за плечи.

— Нисколько! — ответил киммериец. — Прогулка помогает мне переварить великолепный ужин. Но мне жаль твоего повара, Шумри: когда в замке нет гостей, он, верно, умирает со скуки! — Как славно, что ты зовешь меня по-прежнему: «Шумри»! счастливо рассмеялся немедиец. — Веришь ли, никак не могу привыкнуть к своему родовому имени. Кель-берг! Кельберррг!.. оно рычит на меня, как злой пес. Оно давит на меня, как седло, впервые одетое на спину лошади, привыкшей вольно скакать в табуне!..

— Да конечно, какой из тебя Кельберг! — Конан хлопнул друга по плечу тяжелой лапищей так, что тот невольно присел. — Бродяга, пинающий перекати-поле, каким был, таким и остался, даже став хозяином самого огромного замка в Немедии! Кельберг бы уплетал сегодня за ужином не вареную капусту, но сочную оленину, и запивал ее добрым вином! Шумри согласно покивал головой.

— Послушай-ка, — сказал он. — Сдается мне, что ты заскучал в этом самом огромном замке Немедии. И даже оленина и отличное вино перестали тебя радовать. Не спорь, не спорь! — поднял он руку, предупреждая возражения киммерийца. — Не только я это заметил, Илоис вчера вечером сказала мне то же самое. Поэтому у меня есть к тебе отличное предложение: а что, если нам с тобой поехать на несколько дней поохотиться? Только ты и я, да пара слуг, чтобы отвозили добытую дичь в замок. К северу от Бельверуса есть совсем дикие места, славящиеся обилием зверя. Ну, как?..

— Поохотиться, говоришь? — Конан не скрывал удивления.

Впервые слышу, что ты полюбил охоту.

— Вообще-то, я ее не полюбил, — честно признался Шумри.

— Скорее даже — разлюбил окончательно. Но уж очень мне хочется побыть с тобой подольше, и не просто побыть, а странствовать, как когда-то. Спать на голой земле, жарить на костре мясо, разговаривать до утра… Тебе не по нутру мой тяжеловесный замок с его пыльной роскошью, я же вижу. Мне он тоже не нравится, клянусь твоим Кромом! Кстати, я продаю его, и, совсем скоро, стану таким же бездомным бродягой, каким был до сих пор.

— Ты продаешь свой замок? — не поверил своим ушам киммериец. — Ты не спятил случайно, старина, от чрезмерного счастья? А как же Илоис? — Илоис будет только рада. Мы с ней решили это вместе, Конан. Помнишь, я рассказывал тебе, что когда мы были еще детьми и встретились в самый первый раз, она сказала, что ни за что не согласилась бы жить в этом угрюмом и холодном замке? А я тогда ответил, что продам его, раз он тай не нравится, и мы будем путешествовать всю нашу жизнь.

Я фантазировал тогда, врал безудержно — про дома-грибы, дома-острова… Пришла пора выполнять свое детское обещание.

— Я всегда знал, что ты сумасшедший, — заключил Конан. — Но, честно говоря, надеялся, что по Закону Равновесия, о котором мне когда-то кто-то рассказывал, жена тебе попадется нормальная.

— А зачем мне нормальная? — Шумри рассмеялся, махнув рукой. — Ты и представить себе не можешь, какое это счастье — претворить в жизнь сумасшедшие детские фантазии! сначала я повезу Илоис туда, где мне что-то понравилось, что-то запало в душу во время моих десятилетних странствий.

Потом мы поедем в те края, где я не бывал, где все будет в первый раз. Конечно, со временем мы устанем и постареем, да и дети, если они появятся, будут утяжелять наш путь…

Поэтому, в конце концов, мы остановимся в самом прекрасном месте, какое только увидим. И будем там жить.

— Что ж, желаю тебе найти такое место, — сказал Конан.

Он отвернулся, и взгляд его упал на ровно подстриженные в виде шаров, пирамид и усеченных конусов кусты. Ухоженный поколениями слуг, вылизанный до пылинки сад… Наверно, к лучшему, если Шумри продаст кому-нибудь эту роскошную скуку. Помолчав, он спросил: — Интересно, а озеро с синими лотосами ты покажешь Илоис? Оно вошло в число мест, которые запали тебе в душу? Не обращая внимания на не совсем добрую иронию в голосе друга, Шумри горячо ответил: — О, мне бы этого очень хотелось! Я столько рассказывал Илоис об Алмене, что она мечтает хотя бы взглянуть на те «дворцы», где она жила. Но ведь это несбыточно, Конан! Если только кто-нибудь перенесет нас туда на крыльях. Как твой которую или тот древний ящер, помнишь?..

Киммериец промолчал. Шумри нетрудно было прочесть в его молчании то, что он думает. \"Ни тени грусти в лице, когда он произносит имя Алмены! А ведь эта женщина значила для него не меньше, чем для меня, хотя и совсем по-другому…\" — Ты, кажется, укоряешь меня, Конан, хоть и не произносишь этого вслух… — огорченно сказал Шумри.

Больно ли мне от того, что Алмена погибла? И да, и нет. Я не могу грустить об этом так, как ты, потому что…

— Потому что ты вообще не способен сейчас грустить! резко перебил его Конан. — Даже если полмира провалится в бездну, ты вряд ли это заметишь!..

— Потому что, — продолжил Шумри, не обращая внимания на его выпад, — я твердо знаю, что увижу ее. Алмена обещала мне это, а я верю ей.

— Отчего же? Я тоже ее увижу, — пожал плечами киммериец. — Все мы когда-нибудь увидимся там, где будем веки-вечные слоняться серыми тенями.

— Я увижу ее не на Серых Равнинах! — горячо возразил Шумри. — Да и ты тоже! — Ладно! — Конан махнул рукой. — Не будем об этом. А то еще разругаемся на потеху Нергалу. Мне кажется неплохой твоя идея насчет охоты. Я слышал, что в лесах Немедии встречаются гигантские зубры…

— И зубры, и лоси, и медведи, — охотно подтвердил Шумри.

— Лосей и медведей я встречал немало, а вот зубра еще никогда… Но как же Илоис? Разве она сможет расстаться с тобой? — О, да! Если честно, это была даже не моя, а ее идея.

Она сказал, что все равно собиралась оставить меня на несколько дней. Хочет пожить в доме отца, попрощаться с ним перед нашим отъездом. А мне же прощаться не с кем…

— Тогда… завтра? — Конан невольно выдал этим вопросом, как опостылел ему роскошный замок, и Шумри не мог не расхохотаться, по-детски встряхивая наполовину седой головой. *** Илоис рассчитала правильно: оставив далеко позади себя массивные ворота с высеченными над ним барельефами хмурых толстомордых львов, очутившись в лесу с луком за плечами и тугим, полным стрел колчаном, Конан сразу же воспрял духом.

Слава хвойных лесов к северу от Бельверуса была заслуженной: не проходило ни дня без азартной погони за красавцем-оленем с разметавшимися на три локтя рогами, либо за массивным зубром, напоминающим скалу, поросшую рыжим мхом, либо за бурым медведем, отъевшимся за лето и оттого не особенно поворотливым. Правда, Шумри только впервые два дня неотступно сопровождал приятеля. На третий, сразу же после завтрака, он сообщил извиняющимся тоном, что разлюбил охоту не на шутку, и ему было бы гораздо приятнее поджидать нагруженного добычей друга в лагере, занимаясь костром, приготовлением еды и просушкой шкур. Конан расхохотался.

— Я удивляюсь, как ты еще выдержал эти два дня! Думаешь, я не замечал, каким кислым становилось твое лицо, лишь только я натягивал лук? Еще немного, и я бы сам попросил тебя об этом: боги охоты не любят недовольных лиц и отворачиваются от унылых охотников! — Прости меня, Конан… Мне очень стыдно: я сам пригласил тебя на охоту и сам же отказываюсь разделить с тобой ее волнения, опасности и радости. Но пойми меня! мне никак не забыть того олененка, убитого нами. Помнишь, Алмена сказала, что душа его очень испугана, и мечется, и ищет свою мать…

— Помню ли я? — Киммериец помрачнел и с горечью усмехнулся. — Уж лучше бы мне было это забыть, клянусь Кромом!.. Но не надо так долго извиняться. Я вовсе не в обиде. У нас ведь с тобой остаются еще вечера, разве не так?..

Вечера у лениво пляшущего костерка были долгими, незаметно переходящими в тихие летние ночи. Уставший за день, возбужденный и голодный охотник уписывал за обе щеки то, что приготовил ему Шумри, а тот сопровождал процесс насыщения приятеля тихой музыкой, легко пощипывая струны лютни. Наевшись, Конан разваливался на новенькой, только что высушенной шкуре медведя, и наступала пора долгих бесед.

Каждому было что рассказать другу, ведь со времени их разлуки и Конан, и Шумри пережили и прочувствовали немало.

С каждым днем друзья вместе с парой неутомимых сильных слуг забирались все глубже и глубже в глухие, труднопроходимые чащи. Уже с третьего дня им перестали попадаться какие-либо следы присутствия человека — ни мостков через ручьи, ни охотничьих избушек, ни пней. Тропы, по которым пробирались их кони, были протоптаны оленями и лосями. Лоси, медведи и зубры, встречавшиеся им, становились все более неосторожными, непугаными, что также показывало, как редко в эти края забредал человек. Несмотря на глушь, заблудиться они не боялись, так как на шее Шумри висел медальон с трепещущей стрелкой, чей конец всегда указывал точно на юг, тот самый, с которым они не так давно совершали свое долгое путешествие к берегам Южного Океана.

На утро восьмого дня, когда в поисках нового места для привала путники шли вниз по течению лесной речки, им показалось, что лес начал светлеть. Высокие сосны и мрачные ели все чаще сменялись легкомысленными березами. Речная вода постепенно меняла свой цвет от иссиня-черной до бурой, затем до прозрачно-зеленой. Наконец полог леса совсем раздвинулся и впереди показалось широкое матово-синее озеро, в которое с радостным плеском вливалась река.

Приятели решили пройти вдоль берега, чтобы выбрать наиболее удобное место для ночлега. Копыта коней увязали к крупном желтоватом песке, поэтому путники спешились. От свежего влажного ветра, сменившего духоту леса, от солнечных бликов на воде хотелось смеяться и громко разговаривать о чем-то легком и необязательном.

— Гляди-ка! — неожиданно воскликнул Шумри. — Как это мы не заметили сразу! Конан повернулся в ту сторону, куда смотрел его изумленный приятель. Пологий, усыпанный песком берег озера в двухстах шагах от них плавно вздымался скальным уступом. На плоской вершине уступа, утопая со всех сторон в зелени, виднелся замок. Он был совсем небольшим, из светлого камня, мрамора или известняка. Удивительная соразмерность всех его частей, чистота и белизна стен и башен придавали ему вид легкий и грандиозный.

— Птица! — выдохнул немедиец. — Ты только погляди, Конан! Белая птица присела на уступе над озером. Если громко крикнуть, она испугается, взмахнет крыльями и взлетит!..

— Не взлетит, — возразил более приземленный его приятель. — Не такой уж он легонький, как кажется. Я думаю, комнат пятнадцать в нем есть. Мне вот что интересно: где селяне, которые кормят владельцев этого замка? Где их поля, огороды, хижины? Где, наконец, дорога, по которой можно к нему добраться, не рискуя поломать ноги лошадям?..

— Видимо, все это находится севернее и отсюда просто не видно, — ответил Шумри, не сводя зачарованных глаз с вершины скалы. — Ты как хочешь, Конан, а я умру, если не постучусь в эти мраморные ворота и не увижу хозяина этого дива.

— Сдается мне, что скорее ты умрешь, если постучишься, — усмехнулся киммериец. — Таинственные замки в полной глуши и безлюдье не внушают мне особого доверия. Ты имеешь хоть какое-нибудь представление о том, кто его хозяин? Ведь то твои края, Шумри. Ты что-нибудь об этом слышал? — Никогда и ничего! — ответил Шумри пылко. — Но, умоляю тебя, Конан, если мы промедлим еще немного, я опять-таки умру — меня разорвет изнутри неудовлетворенное любопытство.

— Я тебя умоляю! — Конан в комическом испуге взмахнул руками. — Только не рядом со мной! Впрочем, препирались они недолго. Конан довольно скоро согласился посетить белоснежный замок. Предусмотрительный киммериец настоял лишь на том, чтобы слуги их вместе с лошадьми оставались на берегу озера. Если к вечеру следующего дня Конан и Шумри не вернутся, то будет означать, что они в плену — если не хуже, — и в этом случае слуги должны будут как можно скорее добраться до замка Шумри с этой печальной и побуждающей к действию вестью.

Со стороны озера добраться к замку было невозможно, поэтому друзья снова вошли в лес и с помощью трепещущей стрелки скоро вышли к уступу с северной стороны. Как и предполагал Шумри, здесь была дорога. Правда, была она столь узкой и поджимаемой со всех сторон можжевельником, что больше напоминала тропу. Ни огородов селян, ни полей с поспевающими колосьями по-прежнему видно не было. Лишь одну-единственную хижину заметили они шагах в пятидесяти от тропы. Она была очень старой, вросшей в землю по самые окна, с пучками бурого мха, пробивавшегося из всех щелей.

Заслышав шаги и звуки разговора путников, из хижины вышел старик. Маленький, сгорбленный, в ветхой одежде, он засеменил в их сторону, словно спеша сообщить что-то.

Слабые ноги плохо его слушались, поэтому приятели, свернув с тропы, сами прошли несколько шагов ему навстречу.

— Добрый человек, — обратился к нему Шумри, — не скажешь ли ты, кто живет в этом красивом замке, что в пятидесяти шагах от твоей хижины? Старик затряс головой. Лицо его, сплошь покрытое морщинами, скривилось, светлые выцветшие глаза смотрели на путников с непонятной мольбой, изо рта вырывались невнятные, прерывистые звуки. Казалось, в груди его борются два человека: один пытается что-то сказать, другой затыкает ему рот.

— Да ты немой, старик? — догадался Конан. — Наверное, твой добрый хозяин за какую-нибудь провинность приказал вырвать тебя язык. Ведь так? Интересно, кто же он, твой хозяин? Знатный барон? Лесной разбойник, решивший в старости пожить спокойно? Колдун?..

Киммериец ждал, на каком из его перечислений старик согласно закивает головой, но все было тщетно. Старик по-прежнему смотрел на них с мучительным выражением непонятной мольбы и боли. Невнятные звуки, вылетающие из его беззубого рта, постепенно стихли.

— Тьфу ты! — наконец не выдержал Конан. — Он не только немой, но еще и слабоумный. Пошли отсюда, Шумри. Стоит ли тратить время на несчастного старого идиота? — А ведь он не немой, — задумчиво произнес Шумри, когда они вернулись на тропу, ведущую к замку. — Он хотел нам что-то сказать, но и не хотел в то же время. Должно быть, боялся. И еще мне показалось, что в хижине кроме него живет еще кто-то. Я заметил, как в окне промелькнуло что-то похожее на человеческое лицо.

— Чего он там боялся, мы скоро узнаем, — бодро откликнулся киммериец. — А в хижине, наверное, его старуха, акая же слабоумная, если не больше.

— Мне показалось, что лицо не было старым…

— На обратном пути заглянем к нему в хижину, чтобы ублажить твое драгоценное хваленое любопытство. И если там окажется молодая и голодная красотка, обязательно возьмем ее с собой! От хижины странного старика до ворот замка они добрались без приключений. Вблизи замок уже не казался таким легким, похожим на готовую вот-вот вспорхнуть птицу.

Мраморные стены и башни устойчиво и прочно покоились на поросшем ярко-зеленой травой уступе. Но по-прежнему выверенное мастерство и вкус безвестных строителей поражали и ласкали глаз.

Ров с водой, окружавший белые стены со всех сторон, казался не слишком широким. В прозрачной воде видны были крупные толстые рыбы, важно шевелящие плавниками, — Неужели не могли вырыть пошире! — присвистнул киммериец. — Его и мальчишка перемахнет в два счета! Он отступил на несколько шагов, готовясь разбежаться и прыгнуть.

— Осторожно, Конан! — воскликнул Шумри. — Во рву могут оказаться опасные рыбы! Лучше покричать, и нам откроют.

Но Конан не слушал его и уже летел, сильно оттолкнувшись ногами от гранитного края рва. Ему не хватило каких-то пол-ладони, и он рухнул вниз, взметнув шумный фонтан брызг. Правда, уже через пару секунд, ухватившись за противоположный край рва и подтянувшись, он стоял и тряс головой, выливая из ушей воду.

— Бр-р-р! Водичка-то ледяная! — крикнул он. — Если бы знал, ни за что бы не стал прыгать! Ненавижу купаться в ледяной воде.

— Эй, осторожнее! — крикнул ему Шумри.

Киммериец успел вовремя отскочить в сторону — иначе чугунный мост на толстых цепях, опускаясь, обрушился бы ему как раз на голову. По-видимому, стража замка, заслышав их крики, решила пропустить двух неизвестных путников внутрь, не дожидаясь их просьбы.

Шумри важно прошел по мосту, отзывавшемуся на каждый его шаг низким мелодичным гулом.

— Это не мост, а музыкальный инструмент! — смеясь, крикнул он приятелю. — Вот послушай! Он топнул ногой, выждал паузу и топнул еще два раза, затем постучал по чугунным плитам костяшками пальцев.

Затем выхвати из-за пояса кинжала и выбил дробь его роговой рукояткой. Получавшиеся звуки привели его в полный восторг.

Из открытых ворот замка за его действиями бесстрастно наблюдали двое стражников в доспехах из светлого блестящего металла. Оба они были молоды и очень хороши собой.

Конан первым остановился перед ними и, положив ладонь на рукоять меча, слегка склонив голову.

— Мы хотели бы навестить вашего хозяина, — сказал он как мог учтиво. — Извините, имя его как-то вылетело из головы.

Натешившийся наконец, немедиец подошел и встал за его спиной.

— Нашу хозяйку зовут Прекрасная Госпожа Веллия, ответил один из стражей. Прозрачные глаза его на точеном юном лице светились, как два сапфира. — Она будет рада гостям.

Второй стражник, с волосами длинными и блестящими словно туранский шелк, услужливо распахнул ворота пошире.

— Клянусь Кромом, приятно, когда тебя так встречают! заметил Конан, когда они шли от ворот до дверей замка, украшенных затейливой резьбой из слоновой кости. — Хотя и несколько подозрительно…

Из дверей выбежала красивая девушка и улыбнулась им, словно добрым друзьям. На вид ей было не больше семнадцати.

Ее синие глаза искрились, волнистые светлые волосы свободно сбегали по плечам.

— Госпожа Веллия просит немного подождать, — сказала девушка. — Она скоро выйдет. Вы можете пока посидеть вот здесь, — она подвела их к изящной скамейке на гнутых ножках из светлого дерева, покрытого лаком.

— Постой, красавица! — Конан ухватил ее за локоть, когда девушка, с любезной улыбкой, готовилась их оставить.

Совсем случайно я провалился в ров у ворот замка, а водичка там оказалась очень холодной. Если я срочно не переоденусь или не выпью чего-нибудь разогревающего кровь, я рискую подхватить горячку! В подтверждение своих слов он чихнул — да так громко, что девушка вздрогнула. Улыбнувшись с лукавым пониманием, она исчезла в дверях и тут же вернулась. Протянув киммерийцу фарфоровый кувшин с бордовым напитком, она снова ускользнула.

— Можно представить, какая красотка их госпожа, если у нее такие слуги! — мечтательно проговорил Конан, смотря ей вслед. — Впрочем, даже если она стара и уродлива, я не жалею, что мы забрели сюда.

— Я думаю, она не только красива, но и очень добра, отозвался Шумри. — Ты заметил, как роскошно одеты ее стражники и служанка? Я не только не жалею, я прост счастлив, что мы оказались здесь.

Киммериец отхлебнул глоток из кувшина. Питье было не слишком крепким, но очень сладким, с дурманным привкусом.

Почему-то оно показалось ему подозрительным, и он не стал пить дальше и вылил багровую жидкость себе под ноги — шипя и пенясь, она тут же впиталась в землю.

— О нет, я не могу просто сидеть и ждать! — воскликнул немедиец, пребывавший в радостном возбуждении. — Пойдем, осмотрим этот дивный замок снаружи! Я хочу как следует полюбоваться им.

Конан не возражал, и приятели, поднявшись с изящной скамьи, двинулись в обход замка. Обогнув фасад здания, они увидели цветущий сад, плавно поднимающийся к задней ограде. У Шумри разгорелись глаза. Киммериец, хоть и не был большим любителем цветов, тоже с удовольствием ступил на посыпанные измельченным горным хрусталем, сверкающие, скрипящие под ногами дорожки.

— Ты только посмотри! — с придыханием повторял Шумри, озираясь по сторонам. — Даже во сне мне бы не приснилось такого!..

Сад был особенный, и немедиец не сразу сообразил, чем именно отличается он от остальных, виденных им прежде садов.

Все цветы, росшие там — и в траве, и на кустах, и на ветвях деревьев — были синими. Их лепестки играли многообразием оттенков, от светло-голубого, почти белого, до бархатно-лилового, но больше всего было васильково-синих, напоминавших Шумри те камни, что когда-то подарила ему Алмена. Голубое, лазурное, фиолетовое дурманящее и пьянящее сияние окружало их со всех сторон. Даже зелень листвы и травы терялась в этом торжестве синего и была почти незаметна.

Цветы казались живыми и одухотворенными. Они тихонько раскачивались на длинных стеблях и древесных ветвях, они задевали ароматными лепестками щеки и волосы зачарованно озирающихся путников, и прикосновения эти казались лаской то невинно-детсткой, то вкрадчиво-женской…

— Тихо! — Конан внезапно прижал палец к губам, прервав ахи и вздохи приятеля, и остановился. — Вот, кажется, и сама хозяйка.

В двадцати шагах впереди них стройная женская фигура склонилась над одним из цветков — гигантским, похожим на затейливую вазу из тончайшего кхитайского фарфора.

Воистину, хозяйка (если это была она) была достойна и своего замка, и своего сада. Ее высокую, совершенно обнаженную фигуру с макушку до колен окутывали светлые пушистые волосы.

Их нежная завеса, искрящаяся на солнце, подобно тонкой золотистой парче, скрывала почти все тело, оставляя открытыми лишь изящные руки, шею и часть высокой груди.

Талию ее поверх волос охватывал пояс из голубоватого жемчуга. Такая же жемчужина, но только больше, в форме капли, спускалась на тонкой цепочке на лоб. Прекрасная Госпожа Веллия, казалось, о чем-то шепталась со своим цветком, и хотя сразу же заметила своих гостей, не спешила от него оторваться… Наконец ее тонкие пальцы выпустили чашечку с изогнутыми, как пряди волос, лепестками, и она закачалась на стебле — то ли с чем-то соглашаясь, то ли на что-то благословляя. Обернувшись, хозяйка бросали на Конана и Шумри мимолетный взгляд, улыбнулась и слегка кивнула им, а затем, шурша распущенными волосами, задевающими за листья и лепестки, исчезла.

Не успели приятели толком обменяться впечатлениями, как Веллия возникла перед ними вновь. На этот раз на ней было платье из переливчатого сине-голубого шелка, а длинные волосы, заколотые на макушке, открывали затылок и шею и подчеркивали тонкое благородство черт лица. На вид ей было двадцать пять-двадцать семь лет. Удлиненные светло-голубые глаза с тяжелыми веками были прохладно-приветливы. Их голубизна казалась переливчатой, перламутровой, перекликающейся оттенком с жемчужиной на лбу женщины. Нос был слегка длинноват, но очень породистый, с небольшой горбинкой. На тонких губах играла неопределенная улыбка.

— Извините, что заставила вас ждать, — проговорила Веллия. Голос ее был под стать всему облику: прохладно-мелодичный и словно обволакивающий. — Я надеюсь, вы не скучали. Очень жаль, что лучшее мое вино, настоянное на целебных травах, не понравилось вам и досталось земле.

Вода в моем рву действительно ледяная: она питается подземными источниками. Мой прекрасный и мужественный гость может переодеть свое платье, чтобы не простудиться.

На скулах киммерийца выступил чуть заметный румянец.

— Благодарю тебя, Прекрасная Госпожа! Переодеваться мне нет нужды — лишь только я увидел тебя, меня бросило в такой жар, что платье мгновенно высохло, — Конан не был силен в галантных речах и комплиментах, и этот дался ему с большим трудом, так что пришлось перевести дыхание. — Что же касается вина, то прошу меня простить, но… когда вокруг все слишком хорошо, когда стража у ворот встречает не хриплым ругательством и не тычком копья, но приветливыми улыбками, то… сами понимаете…

— Понимаю! — рассмеялась Веллия. — И нисколько на вас не в обиде. Сразу видно, вы оба многое пережили, и пережитое заставляет вас соблюдать мудрую предосторожность.

Но я надеюсь, вы не откажетесь пообедать вместе со мной? Обещаю вам, что буду есть те же самые блюда и пить то же вино, что и мои дорогие гости! После того, как путники коротко рассказали, кто они, откуда и зачем странствуют в глухих немедийских лесах, Веллия повела их в замок, где был уже накрыт изысканный стол на троих. Слуги и служанки, попадавшиеся на их пути, все как один были молоды и пригожи. Их одеждам могли бы позавидовать иные бароны и герцоги.

Прежде чем дойти до трапезной, они миновали несколько залов, не слишком больших, но чарующих глаз изысканным вкусом своего убранства. Шумри особенно поразили гобелены, лазоревыми, лиловыми и белыми нитями были вызваны к неслышимой жизни фигуры воинов, ниспадающие мягкими складками платья дам, тела оленей и единорогов, фантастические цветы и листья…

— Что за потрясающие мастера ткали эти гобелены! воскликнул немедиец. — Кажется, эти люди и животные вот-вот зашевелятся, выступят из стен и заговорят…

Улыбнувшись, Веллия подвела их к деревянной рамке с недоконченным гобеленом. Пальцы ее несколько раз прикоснулись к нитям, наполовину вытканному венку из лилий на голове мечтательной девушки добавился еще один цветок.

— Все эти гобелены выткала я в долгие часы и в дни одиночества, — заметила она с легкой грустью.

— В самом деле?! — восхитился Шумри. — Но… как же так? Ведь их очень много, не меньше сорока или пятидесяти, на каждый ведь должно уходить несколько лун, если не лет, работы?.. Наверное, вам помогали слуги? — Ну, конечно, — кивнула Веллия. — Я начинала и разрабатывала сюжет рисунка, а мелкие детали заканчивали мои девочки. Я не думала, что такие мелочи достойны упоминания.

Обед, поданный тремя миловидными молоденькими служанками в белоснежных кружевных фартучках, был восхитителен. Как и обещала, Веллия ела и пила то же самое, что и ее гости.

Особенно вкусно было нежное, янтарно золотящееся мясо рыб.

Да и вино, которое Конан распробовал как следует, несмотря на странный дурманящий привкус, оказалось совсем неплохим, и он был вынужден признать, что был несправедлив к нему при первой встрече.

Когда гости насытились, хозяйка сняла со стены музыкальный инструмент, похожий на лютню, но больше и продолговатей, с двенадцатью серебряными струнами. Шумри, с разгоревшимися глазами, попросил у нее разрешения прикоснуться к этим струнам, хотя бы на краткий миг.

— С удовольствием, мой прекрасный гость, — ответила Веллия. — И не на миг, но сколько тебе будет угодно… Об одном лишь хочу попросить вас: выйдемте в сад! Я так люблю его, что в стенах замка провожу лишь ночи да ненастные холодные дни. Повертеть, что в саду эта певучая игрушка зазвучит нежнее и мелодичнее.

Пока они шли обратно по залам замка к выходу, Конан задал давно мучающий его вопрос: отчего, подъезжая сюда, не встретили они не полей, ни огородов, и где те люди, селяне и ремесленники, чьей властительницей является Прекрасная Веллия? — О, мои славные спутники, я вовсе не богатая и знатная властительница, какой показалась вам! — ответила она, рассмеявшись. — Да и зачем мне селяне? Я не ем ни молока, ни хлеба. Прекрасные рыбы, чье мясо вы хвалили сегодня, в изобилии водятся во рву и озере. Дичи в лесу хватает и мне, и моим друзьям. Да-да, друзьям! Не удивляйтесь: язык мой не поворачивается называть слугами тех, кто близок мне и любезен, словно члены моей семьи или добрые приятели.

— Интересно, а куда ты деваешь старых и некрасивых слуг? — бухнул напрямик киммериец.

Шумри поежился от его бестактности и отвел глаза.

— Я скармливаю их рыбам, — ответила Веллия, мило улыбнувшись.

Немедиец рассмеялся с облегчением, радуясь, что она не обиделась и ответила шуткой на недостаточно галантный вопрос.

Выйдя в сад, Веллия провела гостей к самому высокому его месту, туда, где поросшая цветами земля соприкасалась с мраморной стеной замка. Присев на белоснежный камень ограды, она махнула рукой. Конан прилег на мягкую траву.

Шумри опустился на одно колено и тронул струны длинного инструмента…

Сначала он просто перебирал их, осторожно, трепетно, вслушиваясь в звучание каждой. Затем заиграл. Без слов, что-то очень знакомое. Кажется, это была та самая мелодия, которой он утешал когда-то Конана, сокрушенного отказом Алмены. Но тогда он пел — и было что-то про ветер, гладящий волны, и про темные крики боли, которые когда-нибудь станут музыкой…

Когда стихло последнее трепетанье струны, и Шумри устало откинулся на траву, Веллия долго молчала. Глаза ее, обращенные на музыканта, подернулись влагой и блестели больше обычного.

— Простите меня, мои неожиданные и прекрасные гости, но мне хочется говорить стихами, — сказала она наконец.

Она протянула ладонь и коснулась пальцами волос немедийца, наполовину седых и как всегда взлохмаченных.

Душа твоя высока.

Глаза твои зелены.

Скажи, отчего белы сады на висках твоих? Мне кажется, что зима рано к тебе пришла.

Так незаслуженно рано!..

Смущаясь от ее пристального взгляда и прикосновения, Шумри попытался было тоже ответить стихами, но вышло у него довольно неуклюже: Зима приходила ко мне, о Прекрасная Госпожа! Зима пришла и ушла.

Теперь же ласкает меня весеннее солнце.

— И вправду? — Веллия посмотрела ему в глаза испытующе.

— Тогда я рада! Но вот что скажи, мой гость: Умеют ли пальцы твои музыку извлекать не только из жестких струн, но и из нежных тел? От такого откровенного вопроса Шумри смутился еще больше. Побагровев, он мучительно — и тщетно — пытался выстроить в голове достойный и изящный ответ.

— О, прости же меня! — рассмеялась Веллия. — Я чересчур любопытна, прекрасный мой гость! Ты вправе не отвечать на столь праздный вопрос…

Она грандиозно перегнулась назад, отвела голову и замерла, вперив взор в мерцающую во рву ледяную воду. Не дождавшись, пока немедиец поборет смущение и косноязычие, она снова заговорила, мечтательно и отрешенно: Так шевелит плавниками рыба, так лениво прохладные струи ее обтекают, словно в истоме духи реки застыли и ловят зрачками вечнотекущие облака…

Немного успокоившись и приведя в порядок мысли, Шумри откликнулся: Там опускаются на самое дно уставшие и заболевшие стремления, и прохладные струи смывают боль, как грязь, а грязь, как… как…

— Как растерянность, — подсказала ему Веллия, хоть и не слишком осмысленно, но мелодично.

Поблагодарив ее взглядом, Шумри продолжал: — Как немоту мою мне превозмочь? — горячо вопросил он, прижав ладонь к левой стороне груди.

Как сделать, чтобы наконец вылилась нежная безымянная река, запертая в глухом подземелье и не имеющая даже русла? Конан в продолжение поэтического состязания чувствовал себя лишним, и мало-помалу это состояние начало его тяготить. Он открыл было рот, чтобы недвусмысленно высказаться, но вместо решительных слов из глотки его вылетело громкое чиханье.

Вдохновенные стихотворцы разом вздрогнули, затем рассмеялись.

— Весьма достойный вклад! — воскликнула Веллия. — Так коротко и так глубокомысленно! — Могу еще глубокомысленней! — заверил ее киммериец. — И еще короче.

И он чихнул громче прежнего.

— К сожалению, я не умею говорить стихами, — сказал Конан, переждав второй взрыв смеха. — А из всех струн мне подчиняется лишь тугая тетива лука. Так что в вашей компании я, похоже, лишний.

— О, вовсе нет! — горячо запротестовала Веллия.

Возможно, вы обладаете способностями, о которых никто и не подозревает! Разве не так, Шумри? Попробуем открыть их вместе! — О да! — подтвердил тот. — Мой друг умеет, к примеру, гадать по ступне.

Конан одарил его столь яростным взглядом, что немедиец тут же пожалел о сорвавшейся у него с языка нелепой и ранящей шутке, но было поздно. Он сам не мог понять, отчего ляпнул такое. Наверное, пахучее вино отуманило его мозги… да еще такие дурманные синие цветы со всех сторон! Оживившись, Веллия опустилась на траву возле киммерийца и сбросила с левой ноги легкую, как лепесток лилии, туфельку.

— Погадай же мне, мой мужественный и суровый гость! горячо попросила она.

О, погадай мне на моей ступне! Она — как книга с тайной, мудрой солью! Пусть упоительно, легко и вольно от вещих слов твоих непроизвольных я поплыву, как в молодом вине! Мои огромные зеленые глаза взлетают выше, оставляя тело! Я так смела, как будто бы посмела всех небожителей облобызать!..

— Он пошутил! — отрезал киммериец. — И, клянусь Кромом, кому другому за подобные шутку здорово бы досталось! Глаза же у тебя, если мои собственные мне не изменяют, голубого цвета.

— Но ведь это же стихи, стихи!.. — Томно протянула красавица.

Казалось, она была разочарована, что Конан не захотел раскрывать спрятанных в нем способностей.

— Простите меня, — сказал Шумри. — Это и впрямь неудачная шутка. Ваше чудесное вино ударило мне в голову.

Мой друг замечательно одарен, но ни к поэзии, ни к музыке, ни к ясновидению его способности отношения не имеют.

— Как жаль! — воскликнула Веллия.

Неожиданно для себя немедиец зевнул. Сладкая тяга ко сну подступила незаметно и пропитала веки.

— Прошу простить меня… — пробормотал он.

— О, это мне нужно просить прощения! — прекрасная хозяйка резво поднялась на ноги. — Вы давно устали и мечтаете об отдыхе, я же пристаю к вам с разговорами и стихами, позабыв о долге гостеприимства. Не хотите ли вы уснуть прямо здесь, в саду? В замке душно, здесь же мягкая трава и свежий воздух. Мои цветы, склоняясь над вашими веками, будут навевать самые безмятежные, самые ароматные сны…

Она еще говорила, а Шумри уже погрузился в дрему, послушно склонив голову на траву. Самые ароматные… самые синие… самые… самые… *** Конан лежал на спине, закрыв глаза, положив руки под голову, и грудь его мерно вздымалась. Со стороны могло бы показаться, что он спит, но это было не так. Киммериец думал. Несколько вяло тревожащих его мыслей шевелились под лобной костью, не давая преследовать примеру приятеля и окунуться в безмятежное беспамятство.

Во-первых, отчего Шумри так стремительно заснул, на полуслове, полувзгляде, уткнулся лицом в траву и посапывает, как ребенок? Утром они встали довольно поздно, не было ни погони за зверьем, ни изнурительных переходов, от которых можно было бы устать уже к середине дня. Может быть, его утомили стихи, унылые (на его взгляд) и занудливые? Да нет, Шумри это глупое занятие как раз возбуждало. Это его, Конана, их томные причитания могли бы погрузить в беспробудный сон. Но ему-то как раз спать почти совершенно не хочется…

Во-вторых, эти синие и лиловые цветы колышутся над его лицом, как живые, то и дело прикасаясь ко лбу и щекам мягкими и щекочущими лепестками. Отчего-то они вызывают у него необъяснимую неприязнь. Хорошо хоть он не чувствует их запаха: благодаря купанию в ледяной воде подхватил-таки насморк, чем сейчас даже доволен. Можно представить, какой аромат у этих назойливо-ласковых растений — въедливый, дурманящий, как то вино.

В-третьих… но додумать свою третью тревожную мысль Конан не успел. Чья-то тень упала на его лицо. Он еле заметно приоткрыл веки и сквозь завесу ресниц увидел склонившуюся над ним прекрасную Веллию. \"Интересно, чего она хочет? — вяло промелькнуло в его мозгу. Неужели того самого?.. А ему-то, дураку, показалось, что Шумри ей понравился гораздо больше. Вот и хорошо, что приятель его крепко спит, не так ему будет обидно! А ну-ка…\" В следующее мгновение киммерийца прошиб холодный пот. Он широко распахнул глаза. Над ним склонялось не красивое женское лицо, но огромная птичья голова с острым и крепким клювом.

— А-а-а!!! — дико заорав, Конан взмахнул руками, отгоняя видение, и сел.

— Что с тобой? — раздался над ним мелодичный голос, полный искренней тревоги.

Веллия — прекрасная женщина с точеными чертами и голубыми глазами, полными сочувствия и испуга, а не жуткая птица — наклонялась над ним.

— Должно быть, приснилось, — пробормотал Конан, вытирая со лба испарину. — Привиделось… что-то кошмарное.

— Это бывает, когда сильно устаешь! — Она провела по его векам прохладными и мягкими подушечками пальцев. — Ты так напугал меня своим криком! Хорошо, что я не успела отойти далеко. Но теперь ты заснешь спокойно, спокойно…

Женщина продолжала легко поглаживать его веки. Киммериец снова откинулся на траву. От нежных прикосновений, от обволакивающего шепота ему в самом деле неудержимо захотелось спать. Сосредоточившись, он поборол в себе это расслабляющееся желание. \"Не успела отойти далеко\"! Как бы не так! Вовсе она не отходила, но склонилась зачем-то над ним, склонилась низко-низко, а затем… В самом ли деле то был кошмар? Последний раз кошмарный сон Конан видел лет пятнадцать назад, в детстве, когда его трясла жесточайшая лихорадка…

Несмотря на мечущиеся в голове мысли, киммериец старался дышать глубоко и размеренно. Вскоре Веллия перестала шептать и поглаживать ему веки. Но не уходила. Она пристально всматривалась ему в лицо, и из глаз ее перламутрового оттенка, казалось, исходили холодные и настороженные токи.

\"Жди, жди, — подумал Конан, продолжая все так же незаметно наблюдать на ней сквозь ресницы. — Вряд ли твоего терпения хватит надолго!\" Он не ошибся. Веллия не отличалась большой выдержкой. Внезапно точеные и благородные ее черты исказились, кожа покрылась бурыми перьями, и женское лицо превратилось в голову хищно птицы.

Изогнутый клюв нацелился прямо в левый глаз киммерийцу.

Стремительный рывок вперед… Конан лишь на мгновения оказался быстрее и успел резко отвернуть голову. Острый, как костяная игла, клюв рассек ему кожу за ухом.

— Будь ты проклята, ведьма! — заорал киммериец и, вскочив, вцепился оборотню в горло.

Это опять уже была женщина, она билась в его руках и жалобно кричала. Чтобы на крик не сбежались слуги, Конан заткнул ей рот ее же пышными волосами. Затем крепко связал за спиной руки, оторвал для этого широкую полосу от подола ее платья. Оставалось самое главное: разбудить Шумри.

Его спутник долго не хотел возвращаться я с тех заоблачных лугов, куда вознесли его душу дурманные ароматы сада. Он сладко причмокивал, мычал и даже пинался, когда киммериец толчками, щипками и окриками пытался заставить его открыть глаза. Наконец Шумри глубоко вздохнул, протер веки и сил, озираясь по сторонам глазами мутными и покрасневшими, словно у пьяного.

— Что это, Конан? — прошептал он в ужасе, увидев, что их прекрасная и изысканная хозяйка валяется в траве со связанными руками и заткнутым ртом.

— А то, что она — ведьма! — отрезал киммериец. — Я хотел ее задушить, но не смог — от омерзения. Лучше мы привяжем к ее ногам камень и сбросим в ров. Это не так противно.

— Ты сошел с ума, Конан! — Шумри вскочил на ноги и бросился к прекрасной хозяйке. — Сейчас же развяжи ее! Конан встал на его пути, не подпуская к извивающейся на траве Велии.

— Если ты еще дернешься в эту сторону, я вытащу меч, сказал он.

Тон его голоса был таков, что немедиец не сомневался: именно это сделает варвар с побелевшими от ярости глазами, стоит ему двинуться в направлении связанной женщины.

— Но послушай, — заговорил он мягко и убедительно, — ты, верно, перегрелся на солнце, или вино дарило тебе в голову! Да, конечно, вино: оно только казалось некрепким…

Прекрасная Веллия не может быть ведьмой. Скорее уж, меня можно назвать колдуном или оборотнем. Это вино и солнце! Пойдем же в тень, Конан, пойдем под крышу, в прохладу!..

— А я тебе говорю, и не просто говорю, а клянусь Кромом, Митрой и всеми богами тех стран, где мне доводилось бывать, что она ведьма! — взревел киммериец. — Думая, что я сплю, она обратилась в какую-то мерзкого вида птицу и собиралась выклевать мне глаза! — Это бред, Конан! — твердо сказал Шумри. — Зло не может жить в такой душе. Как она чувствует все прекрасное! И не просто чувствует, но творит вокруг себя красоту. Оглянись вокруг, Конан! Веллия, пока они спорили, извивалась в траве, пытаясь ослабить путы на руках и выплюнуть кляп. Ни то, ни другое ей не удавалось. Она переводила выпученные, налившиеся кровью глаза с одного на другого, мучительно выжидая, кто же возьмет верх, за кем останется последнее слово.

— Значит, ты считаешь меня клятвопреступником, спокойно сказал киммериец. — Хорошо. Знай же, если ты помешаешь мне прикончить эту сладкоречивую ведьму, нашей дружбе конец. Мы больше не побратимы, высокочтимый барон Кельберг. Храм нашей дружбы на далеком плато на берегу Южного Океана склеивали по камушку стервятники и грифы.

Шумри побледнел. Какое-то время оба молчали.

Веллия еще неистовей забилась в траве, поскуливая, как новорожденный щенок.

— Даже ради нашей дружбы, Конан, я не стану убивать невинного человека, — наконец произнес немедиец. — И тебе не позволю. Лучше убей меня. Я же вижу: рукоять меча так и просится к тебе в ладонь, и лезвие дрожит, алча свежей крови. Убей меня, и ты успокоишь и меч свой, и сердце.

Конан расхохотался, горько и саркастически.

— Что мне за радость убивать тебя, несчастный ты недоумок! Если б удар моего меча мог прибавить тебе мозгов! Ладно. Эту мутноглазую тварь я тоже не трону, раз ты уж так умоляешь. Я уйду сейчас прочь. Только последняя просьба: не развязывай ее и не вынимай кляп, пока я не выйду за пределы замка. Мне не хочется крошить на мясо толпу ее красивых и нарядных мальчиков. Ты увидишь отсюда, с ограды, когда я перейду через ров.

— Хорошо, — тихо сказал Шумри. — Я выпущу ее, как только ты выйдешь за ворота.

Не прощаясь, киммериец развернулся и зашагал вниз по хрустящей осколками горного хрусталя, чистенькой и сверкающей дорожке. *** Бессильный гнев и горечь теснились в груди Конана и подстегивали его шаги, словно удары плети по крупу горячей лошади. Он почти бежал. Прочь, скорее прочь от этого колдовского места! От проклятого места, где испытанный друг и кровный побратим предал его, поддавшись чарам полуженщины-полуптицы…

Он ничего не видел впереди себя от ярости и оттого едва не столкнулся с выросшей на тропе сгорбленной фигурой в лохмотьях.

— Кром! — ругнулся киммериец. — Прочь с дороги, старик! Старик не отходил, и в следующий миг Конан узнал его это был тот самый немой нищий, что встретился им с Шумри на пути в белый замок. Вот и вросшая в землю лачуга его проглядывает из-за ветвей…

— Прочь, прочь! Не до тебя сейчас! — повторил Конан.

По-видимому, за время, прошедшее с их первой встречи, старик излечился от немоты, потому что повторял теперь, хоть и сильно шамкая, но довольно внятно: — Хвала Митре, ты жив! Но горе, горе — бедный твой спутник!.. Хвала Митре!.. Горе!.. Как же тебе удалось уйти, как?..

Когда смысл его назойливых причитаний дошел до киммерийца, тот взъярился еще больше. Схватив старика за плечи так, что хрупкие кости едва не хрустнули в его мощных лапах, Конан заорал: — А! Так ты знал, что она ведьма! Знал и не предупредил нас! Ты только прикидывался немым, чтобы заманить нас туда, грязный старикашка!..

— О нет же, нет, нет!.. — кричал старик, пытаясь выговорить что-то в свое оправдание, но взбешенный варвар тряс его с такой силой, что беззубые челюсти стучали друг о друга, мешая вылетать жалобным словам.

— Эй, ты! — раздался вдруг со стороны лачуги незнакомый голос, хмурый и мужественный. — Оставь в покое старика! Если тебе не с кем померяться силой, померяйся со мной! Конан отпустил старика и обернулся. Возле дверей лачуги стоял высокий мужчина лет тридцати. Судя по одежде и благородным чертам лица, он был знатного рода, хотя плащ и колет давно запылились и порвались во многих местах. Левый глаз его скрывала грязная белая повязка. Лицо его худым и изможденным, словно он только что перенес тяжкую болезнь, а может, и до сих пор еще был болен. Правой рукой незнакомец опирался на меч, левой держался за ручку двери.

— Ты думаешь, ты намного сильнее этого дряхлого старца? — усмехнулся, немного остыв, киммериец. — Сдается мне, если подует ветер, ты покатишься по земле, словно упавший лист. Я не дерусь со вставшими со смертного одра! — Зато ты дерешься со столетними стариками, — заметил незнакомец.

Он действительно чуть покачивался, словно от порывов ветра, и был, видимо, очень слаб.

— Ну нет, со стариками я не дерусь, — возразил Конан.

Потряс его немножко — это верно. Но он заслужил. В следующий раз не будет притворяться немым и заманивать людей в ловушку! — Нет-нет, я не заманивал! — возразил старик, слегка отдышавшись от бешеной тряски — вас все объясню! Больд, друг мой, давайте пригласим доблестного незнакомца в дом и все ему расскажем! Немного подумав, киммериец кивнул в знак согласия. Он уже двинулся было к дверям лачуги, так незаслуженно гордо именуемой домом, как вдруг услышал за спиной знакомый голос: — Конан! Подожди, Митрой заклинаю тебя, подожди!..

Запыхавшийся от быстрого бега Шумри спешил к нему по тропе. В разгоряченном его лице была и радость, и облегчение, и следы недавней горькой обиды.

— Как хорошо, что я догнал тебя прежде, чем ты сел на коня! — проговорил он, подходя и кивая в знак приветствия старику и Больду. — Твой скакун не в пример резвее моего, и я бы тебя больше не увидел! Все выяснилось! Все замечательно! послушай меня!..

Он взял киммерийца за локоть и отвел шагов на двадцать назад по тропе, не переставая взволнованно говорить: — Веллия мне все объяснила! Все дело в цветах! Их запах действительно дурманит и навевает видения. Но если человек спокоен — видения эти светлые, волшебные. Если ж что-то его гнетет, может привидеться мрачное и зловещее. Веллия так сокрушалась, что не учла этого, так просила тебя ее простить! Ей показалось, что в душе твоей мир и покой — ведь синие твои глаза обычно так же невозмутимы… Тебе привиделась страшная птица, Конан, это так понятно! Разве коршун Кээ-Ту, зловещая облезлая птичка стигийских жрецов, не запала тебе глубоко в память?.. Это все цветы, это их волшебные и коварные ароматы!..

— А это тоже ароматы? — спросил Конан, повернувшись к приятелю боком и приоткрыв свежую царапину над левым ухом.

Никогда не знал прежде, что запах царапает, как клюв! — О Конан! — вздохнул Шумри. — Конечно, она царапалась, когда ты ее связывал и затыкал рот. Я и представить себе не мог до сих пор, что ты способен так обращаться с женщиной. С хрупкой и пленительной женщиной!..

— Такой пленительной, что Илоис тут же вылетела у тебя из головы, — ядовито заметил киммериец.

Шумри вспухну. Его круглые глаза, обычно мягкие и мечтательные, затвердели. Какое-то время он молчал, борясь с собой, затем сказал примирительным тоном, положив приятелю на плечо руку: — Тебе не удастся обидеть ни меня, ни мою жену, Конан.

Это не вина твоя, но, скорее, твоя печаль, что никаких иных отношений с женщиной, кроме любовных или скотских, не можешь ты и помыслить. От Илоис у меня нет и не будет тайн.

Конечно же, она порадуется за меня, когда я расскажу, с каким исключительным человеком свела меня ненадолго судьба.

— Великие боги! — только и мог выдохнуть Конан, не находя иных слов.

— И еще одно, Конан, — продолжал Шумри, чуть понизив голос. — Наверное, ты знаешь, что я могу чувствовать…

С недавних пор научился немного чувствовать, что думает обо мне человек, который находится рядом. Как относится ко мне человек… Если б Веллия таила злобные мысли, я бы услышал это.

— Разве я говорил, что она таила против тебя злобные мысли? — воскликнул, теряя терпение, киммериец. — Не тебе, нет, не тебе — мне она собиралась выклевать глаза! С тобой же, как мне показалось, она собиралась заняться куда более приятными вещами… но с меня хватит! Видишь, мне кивает и машет этот полубезумный старик? Ты оказался прав: он не немой, и он обещает рассказать мне что-то интересное.

Отвернувшись от приятеля, Конан двинулся навстречу старику, нетерпеливо перетаптывающемуся у дверей своей хижины. Увидев, что Шумри стоит в нерешительности, старик замахал и ему тоже, и тот, пожав плечами, последовал за киммерийцем.

— Твой спутник тоже спасен?.. Как я рад! Какое счастье! — лепетал старик, пока приятели, пригнувшись, входили под замшелые своды и рассаживались на трухлявой лавке вдоль стены. Больд был уже внутри и лежал, подперев руками голову, на убогом ложе из тряпок и облезлых козьих шкур.

— Мне нечем угостить вас, любезные гости, — сокрушался старик, то открывал, то закрывал ветхие деревянные шкафчики, словно надеясь отыскать в них что-то достойное быть выставленным на щербатый, изъеденный жуками стол.

— Мы сыты, — не очень вежливо перебил его Конан. — Не трать время, старик. Ты хотел рассказать нам о чем-то занимательном.

— Да-да, конечно, — старик перестал суетиться и тоже присел. — Но прежде скажите мне, любезные гости, как вам удалось вырваться из когтей Веллии? — Благодаря моему насморку, — ответил киммериец. — Я не заснул от ее дурацких цветов, потому что не чувствовал их запаха. Что касается его, — он кивнул в сторону Шумри, ведьма не тронула его, потому что сильно полюбила.

— Полюбила… — закивал старик понимающе. — Да-да, Веллия часто отдает свое сердце то одному, то другому…

Правда, никого из своих возлюбленных она не выпускает из стен замка. Во всяком случае, живыми. Вам повезло, вам очень повезло… Должно быть, насморк послали тебе пресветлые боги…

— Покороче, старик, — прервал его Конан. — Я пришел услышать не о своем насморке. Что ты хотел рассказать? Отчего ты вначале притворился немым? — Ну, что ж, все по порядку, — старик глубоко вздохнул, положил на доски стола свои сморщенные ладони и заговорил, глядя на них, словно вчитываясь в строки старой книги.

Хозяйка замка из белого мрамора сильна и могущественна. Не знаю, женщина она или демон. Ей много-много лет. О, она гораздо старше меня и даже старше моей прабабушки! Она владеет секретом вечной молодости. Я — один из немногих, кто знает, каким путем она поддерживает в себе вечную молодость и красоту. Это страшный способ, любезные мои гости! Когда случайные путники, поодиночке или вдвоем, забредают в ее замок и стучатся в красивые резные ворота, она ласково встречает их, вкусно поит и сладко кормит, услаждает стихами и музыкой. Но когда гости засыпают в ее чародейной саду их синих цветов, она обращается в полуптицу и выклевывает им глаза. О, дурманный сон так крепок, что даже от боли они не в силах проснуться! Сначала левый глаз при этом все годы, которые должен был бы в будущем прожить ее гость, переходят к ней, становятся ее достоянием. Потом правый — и этим впитывает в себя силы, здоровье и таланты если они есть — своего несчастного гостя. Наверное, она поразила вас своим мастерством во многих видах искусства? Шумри, не сводящий со старика распахнутых напряженных глаз, молча кивнул.

— Все то краденные, вернее, отобранные, выпитые таланты, — продолжал старик. — Затем она перерезает беспомощным, ослепленным жертвам вены — они и при этом не просыпаются! — и кровью их поливают свои цветы. Синие цветы — самые верные ее слуги и помощники, и она щедро их поит.

Людская кровь всасывается их корнями, и ароматы становятся слаще и гуще, а лепестки — ярче. Заем обескровленные тела бросают в ров, на корм рыбам. Наверное, она угощала вас, и вы не могли не заметить, какое нежное и сочное мясо у жареных рыб, которыми она потчует своих гостей? Немедиец снова кивнул, не в силах произнести ни сова пересохшими губами.

— Но не всех ее гостей ожидает подобная участь сразу, после паузы продолжал старик. — Если гость очень хорош собой, если он пришелся ей по душе своим мастерством в каком-нибудь виде искусства, Веллия не убивает его. Она предлагает ему остаться с ней навсегда. В качестве любовника, собеседника, слуги, красивой безделушки, домашнего зверька… Она без ума от всего красивого и не терпит вокруг себя невзрачных и старых лиц. Те, кто остаются, еще больше хорошеют со временем, ибо впитывают в себя разлитые вокруг ароматы колдовских цветов. Если они послушны, милы и веселы с ней, она терпит их возле себя долго, иногда многие годы. В конце концов они неизбежно надоедают ей — даже самые цветущие, самые звонкоголосые, — и их постигает общая участь.

Старик замолчал. Он все так же не отрывал взгляда от своих морщинистых, узловатых ладоней, тихонько шевеля пальцами, словно ощупывая невидимую ткань. Голова его мелко и монотонно покачивалась.

— Ты так хорошо все про нее знаешь, старик, словно был, по меньшей мере, ее супругом, — заметил Конан.

— Я был ее игрушкой, — закивал старик. — Красивой игрушкой, румяным пышнокудрым зверьком, одним из многих, о которых я только что говорил. Надо вам сказать, что большинство ее игрушек не догадываются, отчего так юна и прекрасна их госпожа. Они искренне считают ее светлой феей и ежедневно возносят благодарения судьбе, выведшей их когда-то на дорогу к белому замку. И я был таким Глядя на меня сейчас, трудно представить, что когда-то я был очень хорош собой, но так было. Боги не обделили меня — в придачу к внешности я был пылок, весел и остроумен, отлично пел и баловался стихами… Веллия долго любовалась мной и забавлялась со мной!..

— Ты так будто гордишься этим, старик, — пробормотал киммериец.

— Правда?.. — удивился старик. — О нет. Это просто обычные старческие вздохи по поводу отлетевшей молодости…

Ее слугам и любовникам было строжайше запрещено приближаться к саду. Однажды я нарушил запрет и стал невольным свидетелем ее кровавого обряда. Можете себе представить, какой ужас я испытал! Ужас и омерзение…

Веллия не заметила меня, но ужас и омерзение не почувствовать не могла и обо всем догадалась. Тогда она позвала меня к себе, горячо целовала, нежно ласкала, а в перерывах между поцелуями рассказывала о себе, о тайнах вечной своей юности… И она поставила меня перед выбором: либо мою кровь выпью цветы, а телом будут лакомиться рыбы, либо — я стану как и прежде весел, игрив и ласков, и не омрачу негу ее души угрюмым или испуганным взглядом. Что бы выбрали на моем месте вы, любезные гости?..

— Тут и размышлять нечего, — пожал плечами Конан.

Задушить и выбросить ее любимым рыбам.

— О, не так все это просто… — вздохнул старик. — Ее окружали со всех сторон влюбленные и преданные слуги. Но даже когда мы оставались наедине, я не мог! Не знаю, поймете ли вы меня, но новые чувства — ужас и омерзение, не уничтожили старых, но только прибавились к ним. Когда я протягивал руки к ее шее — не душить, но гладить, но целовать исступленно тянуло меня… Я выбрал побег.

Готовился к нему очень долго…

— Отчего-то меня ее красивые мальчики в блестящих доспехах выпустили без единого слова, — перебил его Конан. — Мне даже не пришлось вынимать из ножен свой меч.

— Да, это странно! — кивнул старик. — Особенно, если учесть, что ты проник в ее кровавую тайну. Тебе очень повезло, я уже говорил… За мной же Веллия велела следить днем и ночью. Под страхом смерти страже было запрещено выпускать меня за ворота. Мне все труднее и труднее было изображать веселье и игривость. Я чувствовал, что близиться мой последний срок, близится пиршество рыб и синих цветов моим бренным телом. Но боги помогли мне! Однажды ночью случилась сильная гроза, ветром валило в саду деревья, и все слуги в спешке и панике бросились спасать от гибели синие цветы, укрывать их от режущих струй дождя и от ветра… Мне удалось незаметным перелезть через ограду и переплыть ров. Я бежал изо всех сил и упал без чувств далеко от замка на глухой тропинке. А утром вернулся.

Вернулся вот сюда, на это самое место, выстроил скромную хижину и стал здесь жить.

— Странное ты выбрал себе место! — хмыкнул киммериец.

— О да, вам это покажется странным. Но я не смог уйти от нее далеко. Мне казалось, что здесь до меня будут доноситься слабые ароматы ее цветов, слабые отголоски ее пения… И я действительно их слышу, по ночам, когда все вокруг затихает. Есть и другая причина, более достойная, отчего я живу в этом месте. Я решил останавливать всех путников, направляющихся в замок, и предупреждать о страшной ловушке, поджидающей их там.

— Это и впрямь достойное занятие, — согласился Конан.

Отчего же ты не остановил нас? Тебе чем-то не понравились наши физиономии? — О нет, что ты! — замахал руками старик. — Вы мне очень понравились! Знали бы вы, как болело за вас мое сердце, когда за вами захлопнулись резвые ворота проклятого замка! Но дело в том, что все мои прежние предупреждения не помогали, совсем наоборот! Путники забредают в эти глухие края очень редко. За сорок с лишним лет, что я живу здесь, мимо меня прошло человек пятнадцать, от силы двадцать. Как правило, это были отважные люди: охотники, воины, искатели легкой добычи. Я останавливал всех. Самыми яркими красками рисовал я им, что их ждет за белоснежными стенами. Но результат был плачевным. Иные из путников не верили мне, смеялись, называли помешанным. Должно быть, я и впрямь немножко сошел с ума, не спорю… У тех же немногих, кто верил мне, загорались глаза и руки сжимали рукояти мечей и секир. \"Ты говоришь, она ведьма? Прекрасно! Я давно мечтал померяться силами с настоящей нечистью!\" Не возвращались ни те, ни другие. Ни те, кто смеялся, ни те, кто полыхал очами и рвался в праведный поединок. За сорок лет только трое вернулись оттуда, только трое: вы да несчастный Больд, старик кивнул на раненного. — Наверное, Веллия начала стареть и чары ее ослабели, раз она выпустила за недолгий срок сразу троих… Я не предупредил вас, любезные гости — я знал, что после моего предупреждения вы все равно двинетесь туда, навстречу своей зловещей судьбе. Более того рванетесь еще быстрее… И Больда я не предупредил. Только невнятными звуками пытался возбудить в нем подозрения и тревогу.

— Ты вздыхал, мычал и шепелявил, — глухо откликнулся со своего ложе Больд. — И еще ты бормотал отрывисто: цветы, цветы… Надо сказать, я вспомнил твое бормотание в самый критический миг, оно не прошло для меня бесследно.

— Спасибо на добром слове, любезный мой Больд, сказал старик. — Видели бы вы, в каком состоянии я подобрал его на тропе вблизи моей хижины несколько лун назад. Я выхаживал его долго и терпеливо, хотя и не надеялся, что он выживет. А когда стало ясно, что душа не покинет его тело, я стал бояться за его рассудок. Очень долго Больд бредил и не понимал происходящего вокруг. О том же, что случилось с ним в замке и как ему удалось выбраться оттуда, он расскажет вам сам, если пожелает.

Конан и Шумри повернулись к лежащему Больду. Тот хмуро молчал, поглядывая на них единственным уцелевшим глазом.

— Стоит ли? — после паузы спросил он старика. — Хватит твоей истории. Пусть возвращаются к себе домой, радуясь тому, что уцелели! К чему тешить их праздничное любопытство? Я, конечно, могу рассказать об этом, но боюсь что, разбередив в памяти этот ужас, я снова начну бредить и трястись в горячке.

— Но тогда, конечно же, ты не должен делать этого! всполошился старик. — Снова выхаживать тебя, вытаскивать из горячки — на это больше не хватит моих стариковских сил.

Пусть едут! — Что ж, — Конан поднялся с лавки. — Спасибо за приют и рассказ. Только поедем мы сейчас не домой. Вернее, я не еду домой! — поправился он, бросив беглый взгляд на Шумри. — Я вспомнил, что кое о чем не договорил с прекрасной Веллией и мне нужно ненадолго вернуться в замок.

— Я иду с тобой, — сказал немедиец, также подымаясь и не глядя в глаза Конану.

Он был бледен до синевы. Конану показалось, что седых волос на его голове стало больше.

— Зачем? — саркастически поинтересовался киммериец.

Чтобы хватать меня за руки и умолять не обращаться плохо с хрупкой и пленительной женщиной?..

— Нет, — тихо ответил Шумри. — Ты же сам знаешь, что нет.

— Тогда возьмите с собой и меня! — Больд, придерживаясь за стену, поднялся со своего ложа.

— Ты с ума сошел! — замахал руками старик. — Да ты и двух шагов не сделаешь, ты даже до ворот замка не доползешь!..

— Старик прав, — сказал Конан. — Мы ценим твой порыв, но будет лучше, если ты останешься в постели. Боюсь, у нас там не будет времени то и дело подымать тебя на ноги и вкладывать в руку выпавший меч.

Больд снова опустился на ложе из козьих шкур и вытер со лба испарину. Видимо, любое физическое усилие давалось ему с большим трудом.

— Выслушайте меня, — попросил он. — Я все-таки расскажу вам мою историю, и тогда вы поймете, отчего мое присутствие может оказаться для вас полезным.

— Время у нас пока есть, — не стал спорить киммериец.

Отчего не послушать…

— Я не стану рассказывать вас свою родословную, — начал раненый. — Поверьте, род мой достаточно знатен. Я не бродяга, не лесной разбойник, не томящийся скукой искатель приключений. Меч мой не раз свистел и обагрялся кровью в битвах с врагами Немедии и короля. В эти глухие леса привела меня не скука, не поиск наживы, но потребность в подвигах. Да-да, не улыбайтесь! Хотя мне исполнилось уже двадцать пять лет, но сердце мое сохранило еще порывы пылкой, нерассуждающей юности. Год назад я обручился с самой прекрасной девушкой Бельверуса. Любовь моя к ней была чрезмерно сильна — так сильна, что я не мог просто взять ее в жены. Не знаю, понимаете ли вы меня. Она казалась мне существом иной, лучшей природы, чем я и все, кого я знаю. Все мои ратные подвиги, о которых она была, конечно, наслышана, казались мне такими ничтожными и обыкновенными в сравнении с ее необыкновенной красотой, чистотой и высоким умом. Моя избранница любила меня, несмотря на все нелепости, которые я совершал в ее присутствии от робости и стыда, и ей были непонятны мои терзания. Я так долго тянул со свадьбой, что она стала уже подозревать, что я разлюбил ее и только ищу повода расторгнуть нашу помолвку. Я объяснился с ней: попросил подождать еще немного — пять-шесть лун — за которые я мог бы увенчать себя небывалыми прежде деяниями и стать достойным ее руки. В день прощания она одела на меня кольчугу — очень легкую, почти невесомую. Она сказала, что сплела ее сама из металла, секрет которого ныне почти неизвестен. Плела долго, каждое колечко согревала в руках и думая обо мне. С тех пор кольчугу эту я ношу, не снимая, тем более, что она совсем не мешает моим движениям, охлаждает в жару и согревает в ненастье… Первое время мне везло. Меч мой разил без промаха, удары же моих противников смягчала кольчуга. Перечислять врагов, которых я сокрушил за эти пять лун, я не буду, чтобы не затягивать мой рассказ. Я уже повернул назад и был на пути к моей избраннице, и смущало меня только то, что и эти мои новые подвиги казались мне недостаточно необыкновенными… Желая сократить путь, я свернул с широкой дороги и поехал напрямик через этот лес. Наверное, мне слишком много везло, и судьба спохватилась. Встретив на тропе взволнованного лепечущего старика, я не испугался и не насторожился, но возликовал. Наконец-то боги посылают мне возможность совершить небывалый подвиг! Что со мной произошло в замке, вы знаете не хуже меня. Никакими талантами в искусстве я сроду не отличался, красотой — как вы можете заметить — не блещу также. Поэтому Веллия не предлагала мне поселиться у нее насовсем. Она щедро поила меня и угощала — о, я бдительно следил, чтобы она ела и пила все то же, что и я!.. Она развлекала меня музыкой в своем саду, и синие цветы покачивали в такт мелодии лепестками… Я помнил, как бормотал старик: цветы… цветы… И я таращился на них изо всех сил. Я пристально ловил каждое шевеленье их лепестков, я ощупывал то и дело, висит ли по-прежнему на поясе мой верный меч… Но от запаха защититься я был не в силах! И я заснул. Мне приснился кошмар — привиделось, что моя кольчуга раскалилась и невыносимо жжет мне грудь и спину. Я ворочался, сон мой был некрепок, и оттого первый же удар клюва разорвал путы беспамятства. Я вскочил, кровь заливала мне половину лица. Веллия стремительно ускользнула. Я перемахнул через ограду и упал в ров с водой. Кольчуга помогла мне еще раз: ни одна из стрел стражников, дождем посыпавшихся мне вслед, не ранила меня серьезно. Потом… я плохо помню. Была долгая горячка и изнуряющий бред…

— Долгий-долгий бред, — подтвердил старик. — Я уж не чаял, что ты выкарабкаешься с того света.

— Неужели тебя изнурила до такой степени потеря одного-единственного глаза? — удивился Конан. — Ведь ты говорил, ни одна стрела сильно тебя не ранила…

— Вы плохо слушали, что рассказывал вам старик, — с горечью отозвался Больд. — вместе с левым глазом Веллия присваивает себе все годы, которые мог бы прожить человек в будущем. У меня впереди теперь ничего нет… Смерть касается меня ледяными пальцами, касается лба, груди, всего тела… Я долго не понимал, почему же все-таки не умер, почему же хлопоты старика оказались небесполезными. Я понял это лишь сегодня! — И что же ты понял? — спросил киммериец.

— Капля жизни еще держится во мне для того, чтобы я пошел сейчас с вами, — ответил Больд. — Убить колдунью я не в силах. Но в силах заслонить кого-нибудь из вас от меча или стрелы стражника. Мне же будет достаточно того, что последняя капля моей жизни будет потрачена не напрасно.

Какое-то время все молчали. Конан не знал, что ответить Больду. Брать с собой тяжелобольного человека казалось ему ненужной обузой. Но и отказать ему он не мог. Молчание нарушил Шумри.