Патриция Селайнен

Отступник

Я ехал по лесу вечерней порой.

Домой добирался дубравой сырой.

Мой конь осторожно ступал по земле.

Как сладко мне было качаться в седле!

Скакун захрапел и восстал на дыбы,

И проклял я странные шутки судьбы.

На небе полнощном блеснула луна,

В тот миг я увидел приют колдуна.



Гандерландская баллада

о колдуне из Черного леса

Пролог

Приземистая крепкая лошадка трусила по тропе между толстых, в два обхвата, стволов. На спине смирного животного покачивалось грузное, оседающее копной тело: запоздалый путник был слегка под хмельком. Суконный берет, нахлобученный на круглую большую голову, сполз почти до седых клочковатых бровей. Но почтенный селянин этого не замечал, как не замечал и того, что резкий холодный ветер широко распахнул полы подбитого волчьим мехом плаща.

Давно минуло время сбора урожая. Отшумели веселые деревенские свадьбы. Ледяные вихри носились над Гандерландом, северными пределами гордой Аквилонии, этой жемчужины хайборийского мира. Когда-то Гандерланд был небольшим суверенным королевством, которое мужественно отражало набеги диких орд на севере и сдерживало натиск могучего южного соседа, однако у правителей его хватило мудрости не приносить храбрый народ в жертву собственным амбициям и поступиться правами, присягнув на верность владыке Аквилонии. Но даже после того как северные земли стали леном, гандеры сохранили многие вольности и независимый, свободный нрав. Из них получались превосходные воины, которые обычно выступали против врага пешим строем. Тем не менее многие из этих крепко сбитых, жилистых людей, сероглазых и светловолосых предпочитали ратному труду жребий вольного землепашца! Они растили рожь и ячмень, вспахивая землю вручную или на быках, разводили скот. К ним принадлежал и человек, дремавший в седле. Он возвращался в свою усадьбу из ближайшего городка, где с выгодой сбыл плоды нелегкого труда и отметил успешную сделку в ближайшем трактире. Холод наконец заполз под толстое сукно и пробрал гуляку до костей. Селянин вздрогнул и поежился. Пунцовый нос клюнул напоследок воздух и замер, набрякшие веки поползли вверх, открыв мутные глазки. Путник озирался с тупым недоумением.

— Куда… куда ты завезла меня, проклятая скотина? — пробормотал он заплетающимся языком. Лошадка повела ушами и, слегка повернув морду, скосила на хозяина лиловый глаз. — Эй, Уго, я с тобой…ик… разговариваю… ик… волчья пожива, — продолжал ее гордый обладатель, превозмогая икоту. — Вот погоди у меня — сдеру подковы и под нож.

Злополучная коняга шумно зафыркала, мотая головой.

— Что говоришь? Сам хорош? И то правда, — согласился незлобивый хозяин, — Проспал развилку, да и припозднился порядком. А все почему? Не надо было сворачивать в кабак.

Лошадка тряхнула гривой, словно подтверждая правоту последнего замечания.

— Эк меня разморило! Славное, однако, пиво варит Гертвига. Темное, густое… — Селянин восхищенно причмокнул губами. — Да и сама хоть куда… Вся такая белая да пышная. Пальчики пухлые и ямочки на локтях… — Путник мечтательно вздохнул, припоминая прелести кабатчицы. — Да, брат Уго, ночью надо не по лесам рыскать, а греться на перине возле сдобной бабенки, вроде Гертвиги… Клянусь жизнью, этот краснорожий бритунец просто счастливчик! Сладко ему, должно быть, засыпать на такой-то груди. Это ж не грудь, Уго, это сокровище, если, конечно, понимать толк в женской красоте. Два пшеничных каравая с пылу, с жару… Нет, не караваи… Две сахарные головы… Эх, я несчастный!

Селянин долго качал головой, сетуя на жестокую судьбу, а потом насторожился.

— Однако куда меня занесло? Не иначе как в Черный лес… Вот незадача! Сюда и днем-то лучше не заглядывать, а уж ближе к ночи…

Гандеры, как и прочие жители Аквилонии, поклонялись Владыке Света, лучезарному Митре, что не мешало им втихомолку приносить жертвы отчим богам, безымянным и полузабытым и оттого способным на мстительные проделки. Проливая в священной роще кровь черного ягненка или даже раба, поправшие запреты Светозарного Владыки оправдывали себя тем, что Податель Жизни сидит далеко в своем небесном чертоге, а отчие божества обитают рядом, под боком: в дубравах, топях и темных омутах. Долгие зимние вечера гандеры коротали, слушая запутанные жуткие повествования об ужасной судьбе тех, кто не потрафил обидчивым духам или не менее злопамятным теням предков. Подобно своим дальним северным соседям — асирам и ванам, они верили, что в чащобах шатаются мертвецы, обернувшиеся огромными белыми волками.

— Бедный-бедный Йост, — причитал селянин, подскакивая в седле, — плохо о тебе заботятся духи предков. А ведь сколько я добра сгу… то есть в жертву принес. И двух лун не прошло, как заколол барашка в заповедной роще. Видно, поскупился.

Путник задумался, прикидывая, как бы половчее сторговаться с капризными духами.

— Надо было раба не пожалеть, — признал он с кислой гримасой. — Хотя бы того хромого пикта. Толку от него все равно нет: ни ремесла не разумеет, ни земли порядком не вспашет. Только и знает, что зыркать на хозяина волком да баб брюхатить. Вот и повисел бы на священном дубе. Они же, пикты, это за счастье почитают, покойников своих подвешивают.

Мысль о том, что можно без особого убытка ублаготворить отчих богов, развеселила скуповатого хитреца. Но воодушевления хватило ненадолго. Да и кто стал бы веселиться в сумрачной дубраве, скрывающей страшные тайны?

— Знать бы хоть, кто из родичей на меня взъелся. Коли отец, так еще невелика беда. Правду сказать, старик был вздорного нрава, но отходчив. А ну, как покойный братец позавидовал достатку? Всегда норовил дорогу перебежать… Или Бертхильда? И то сказать, поторопился я ввести в дом новую хозяйку, вот и разозлил покойницу. Небось, оборотилась волчицей или рысью и поджидает меня в темноте. — Почтенного Йоста бросило в дрожь, остатки хмеля мгновенно выветрились, клюквенный румянец сбежал с лица. Бедолага хлестнул конька, и тот понесся, не разбирая дороги.

Впереди обозначился просвет между деревьями, и конь на полном скаку вынес полумертвого от страха седока не поляну. Прямо перед ним выросла серая башня.

— Час от часу не легче, — пролепетал злосчастный путник цепенеющими губами. — Колдун… Это берлога колдуна…

В бледном свете луны высокое строение казалось нацеленным в небо перстом мертвого великана. Даже деревья боялись подобраться к нему поближе. Высоко над землей в двух-трех местах чернели проемы бойниц, а под островерхой крышей сквозь круглое отверстие в толще камня сочился странный зеленоватый свет. Ничто иное не указывало на присутствие человека — таким заброшенным и обветшалым выглядел приют чародея. Камни местами выпали из кладки, местами выкрошились. Их покрывали сеть трещин и налеты бурого мха. Кое-где из трещин свисали рыжие султаны сухого папоротника.

Перепуганный до колик в животе, Йост замер. Всем сердцем он желал пуститься в бегство, но медлил из страха привлечь к себе внимание. Но этот страх не шел ни в какое сравнение с тем, что испытал несчастный, когда услышал скрежет отодвигаемого засова, а затем скрип тяжелой двери и различил темную фигуру, появившуюся возле башни. Он и сам не мог впоследствии разобрать, пришпорил ли коня, или испуганное животное само метнулось в чащу. Что бы ни произошло, верный Уго помчался так, словно был не смирной деревенской клячей, а скакуном благородных туранских кровей. И долго еще его хозяин, подскакивая в седле, опасливо оглядывался: нет ли погони.

Человек, который напугал подгулявшего селянина, постоял еще какое-то время возле башни. Он жадно вдыхал сырой холодный воздух, подставляя ветру лицо. Полная луна выплыла из-за облаков и осветила его. Облик обитателя башни не заключал в себе решительно ничего отталкивающего или загадочного, хотя даже мать или возлюбленная не осмелились бы назвать этого человека красивым. Слишком неправильными и угловатыми казались черты худого, несколько вытянутого лица, да и пропорции сухощавого тела были далеки от идеальных. К тому же незнакомца не красила привычка сутулиться и щурить глаза. Погруженный в глубокую задумчивость, он то теребил прядь соломенных волос, тонких и шелковистых, как у ребенка, но слишком жидких, то пропускал сквозь пальцы редкую светлую бородку. И все-таки его лицо было по-своему приятным благодаря мягкому выражению умных глаз и живости черт, ежеминутной смене выражений. Затворник уже перешагнул порог юности, но не достиг зрелых лет.

Из башни, откуда-то сверху, донесся неясный шорох, а затем в проеме двери возник смутный белый силуэт.

— Отмар… — прошелестел слабый старческий голос.

Светловолосый обернулся в испуге:

— Зачем ты встал, учитель?! — Он кинулся к старику, который стоял, слегка пошатываясь. Казалось, первый же порыв ветра опрокинет бесплотную фигуру, но сильные руки Отмара подхватили иссохшее тело.

— Вот, сын мой, перед тобой ощутимое доказательство бренности всего живого. Даже не верится, что когда-то я с трудом мог подобрать себе коня. Все боялся сломать спину бедной скотине.

— Зачем ты спустился вниз, старый упрямец? — укорял Отмар, медленно поднимаясь с живой ношей по крутым ступеням винтовой лестницы.

Башня была поставлена в Черном лесу в незапамятные времена, чтобы охранять подступы к замку местного феодала — далекого предка седого старца, которого нес на руках преданный ученик. Стены возвели вокруг глубокого колодца, вырытого в том месте, где из-под земли бил родник. Благодаря этому воины, сторожившие границы баронских владений, могли, оповестив набатом защитников замка, затвориться в каменной цитадели и долго оборонять ее. В те затянутые пеленой забвения времена на нижний ярус можно было взобраться только по приставной деревянной лестнице, которую втаскивали наверх через люк, если врагу удавалось сокрушить тяжелую дубовую дверь и прочные запоры. Волны яростных междоусобиц и вторжений давно улеглись, о башне забыли, и она потихоньку ветшала, пока в ней не поселился нынешний хозяин — последний отпрыск старинного рода. Набатный колокол сняли, соорудили винтовую лестницу, и только потаенный колодец еще напоминал о грозном прошлом.

— Кто твердил мне, что человек, прикованный недугом к ложу, не должен вскакивать, почуяв прилив сил? — проворчал ученик, останавливаясь, чтобы перевести дух. — Кто уверял, что соки жизни отхлынут от головы и сердца и душа на время отлетит, как во сне?

— Прости старого дуралея. Увы, врачеватели хуже всего исцеляют собственные хвори. Но не тревожься, этих самых соков осталось во мне всего по капле, так что большого вреда не будет. Я должен был поговорить с тобой напоследок.

Отмар наконец втащил старика в просторную круглую комнату, в которой ничто не намекало на род занятий хозяина. Не было здесь ни черепов, ни чучел крокодилов, змей или прочих гадов, ни стеклянных колб и реторт с ядами и приворотным зельем, ни фолиантов, переплетенных в человеческую кожу. К стене жался небольшой очаг, который топили вчерную, порядком закоптив стены. Колченогий табурет, какие попадаются только в самых затрапезных харчевнях, соседствовал с огромным тяжелым креслом, настоящим троном, искусно украшенным резьбой. Под стать креслу был низкий массивный стол на львиных лапах. Королевскому ложу под линялым гобеленовым балдахином приходилось мириться с оскорбительной близостью грубого топчана, накрытого шкурами. Словом, комната напоминала чердак, куда снесли отслужившую меблировку.

Уложив старца на необъятную кровать под пыльный полог, ученик чародея отер пот со лба и спросил:

— Что ты там толковал про последний разговор? Верно, бредишь?

— Мы ведь оба знаем, что предвещает этот удивительный всплеск сил. Истлевшая оболочка тщится удержать в себе неподвластное распаду и гниению. Ты должен радоваться за меня: скоро я ускользну из темницы.

— А я? Что будет со мной?

— Об этом и побеседуем. Знаешь, я хорошо помню тот день, когда ты впервые появился здесь — тощий белобрысый мальчишка, дрожащий от страха.

— Тебя всегда боялись, учитель, — проговорил Отмар, приподнимая старика, чтобы подложить ему под спину еще одну подушку. — Да и теперь боятся.

Вытащив из огромного ларя меховое одеяло, местами вытертое и порыжевшее от старости, молодой гандер заботливо укрыл им тощее зябкое тело больного.

— Это от невежества. Непостижимое всегда страшит, — вздохнул старик, зарывая пальцы в мех. — Я мог бы без труда подчинить себе здешний сброд с его убогими мыслишками и жалкими вожделениями. Но не подчинил. Не сделал ничего дурного. — Он беспокойно заворочался, и Отмар, отошедший подбросить дров в огонь, тут же вернулся, чтобы помочь ему устроиться поудобнее. — Я сбежал от людей, затворился в башне и мечтал лишь об одном: пусть обо мне забудут. Я покидал свое убежище, только когда меня призывали к ложу страждущего. — Голос старика сел, он задыхался.

Ученик поднес ему чашу с лечебным отваром, подогретым на огне. Сделав несколько жадных глотков, больной благодарно пожал руку Отмара и продолжал, хрипло, с одышкой:

— Я отверг дары, которые хотели сложить к моим ногам. Отверг, чтобы не отягчать бремя, лежащее на их плечах. И что же? — Старик всплеснул руками. — Все свои беды они приписывают моим козням. Если их тощие земли не родят рожь и репу, если пожар пожирает их лачуги, во всем винят злодея, затаившегося в глубине Черного леса. — Мудрец умолк, словно его приводили в замешательство неразумие и неблагодарность человеческого рода. — А помнишь, что случилось, когда моровая язва косила всех направо и налево?

— Помню, — торопливо отозвался Отмар, как будто хотел избавить старца от мучительных усилий, которых стоил каждый звук, срывающийся с бескровных уст. — Они пришли сюда, чтобы сжечь тебя.

— Жалкие черви… — прохрипел чародей. — Лишь тогда я показал, на кого они замахнулись…

— И снова проявил милосердие, — опять перехватил нить разговора обеспокоенный ученик. — Ты мог бы обрушить на них каменный град, огненные смерчи, — В глазах Отмара вспыхнул и погас яростный огонек. — Мог разверзнуть небесные хляби и утопить дерзких в грязи, из которой они вышли и в которой упокоятся.

Молодой гандер от возбуждения уже не находил себе места. Вскочив с края постели, куда он опустился, чтобы напоить больного, Отмар забегал по комнате, бешено жестикулируя:

— Я помню, как эти грязные скоты метались и давили друг друга, как они выли и бились головами о стволы и камни. Ведь ты наслал на них ужас.

— Глупость надо наказывать, — обронил колдун, снисходительно улыбаясь восторженной горячности молодого человека.

— Знаешь, сегодня один из здешних олухов забрался в нашу глухомань. Жаль, ты не видел, как он дал деру. — Отмар расхохотался, показав крепкие острые зубы.

— Что ж, — теперь ему будет о чем посудачить в трактире с такими же болванами. Хотел бы я это слышать, — Старик подмигнул ученику. Обглоданное болезнью лицо оживила лукавая улыбка. — Думаю, наплетет с три короба. Послушать их, так в Черном лесу за каждым деревом оборотень, а возле башни демоны играют черепами.

Теперь уже оба собеседника смеялись до слез. Но болезнь быстро напомнила о себе. Оживление сползло с лиц, сменясь мрачной глубокой задумчивостью.

— Я ведь не об этом хотел поговорить, — произнес глухой надтреснутый голос. — Большую часть жизни я посвятил изучению человеческой природы. Убил в себе алчность, страх, похоть и вообразил, что вырвался из стада, что достоин даже пасти его.

Старик приподнялся на локтях. Его бил кашель. Лицо посинело от удушья. Наконец приступ миновал, и больной бессильно откинулся на подушки. Отмар снова захлопотал возле него: обтер впалую грудь губкой, смоченной ароматическим уксусом, поднес отвар. Уставя в тревожные глаза ученика неподвижный горящий взгляд, мудрец прошептал:

— Гордыня, одна гордыня… Я возмечтал, что мне будет дозволено вывести новую породу людей, безупречных, без единого черного пятнышка. Людей, не оскверненных Злом.

С неожиданной силой костлявая рука вцепилась в рубаху Отмара и притянула молодого гандера ближе, словно старик боялся, что его не расслышат:

— Ты знаешь, я приблизился к разгадке. Но болезнь свалила меня. Еще шаг — и я прикоснулся бы к истине. Я торжествовал.

Больной резко сел на постели и решительно пресек все попытки уложить его обратно.

— Даже эта хворь, признаки которой мне доселе не приходилось наблюдать, не образумила меня. Я сказал себе: что не успел отходящий в вечность, довершит молодой. У меня есть Отмар. Он — моя гордость, мое детище, не по крови, так по духу. Он чист. Ум его пытлив и жаден.

— Благодарю тебя, учитель, — прошептал тот, о ком говорил старец, и прильнул губами к восковой руке.

— Постой! — Голос прозвучал хриплым карканьем. — Тебе впору не благодарить, а проклинать меня. Я просто никчемный старый дурак. — Колдун горестно покачал головой. — Слепец, возомнивший себя поводырем. Я завел тебя в дебри, мой бедный мальчик, — проговорил он, погладив покорно склоненную светловолосую голову молодого человека, который опустился на колени перед его ложем. — Я принес твою молодость в жертву своей гордыне.

— Ты бредишь, учитель.

— Если бы… Я часто говорил тебе, что сон, беспамятство и смерть несут свободу душе. Так вот, пока ты бодрствовал возле моего тела, этой жалкой груды гниющей плоти, я странствовал, скитался. Я побывал далеко, очень далеко… — Больной широко раскрытыми глазами озирал пространство, проникая взглядом за покрывало вечной тайны, что отделяет жизнь от смерти. — Я мчался через черное пространство к пылающему шару. Мчался, мечтая слиться с ним, стать крохотной частицей неугасимого тепла. — Голос старика, забиравшийся все выше и выше, вдруг упал. — Я не удостоился слияния. Меня отослали, чтобы уничтожить Ложное Знание, пока какой-нибудь безумец не заковылял по проторенному мной пути. — Без всякого перехода чародей обрывисто приказал: — Достань из ларя нефритовую шкатулку! Ту, на которой вырезана змея, глотающая свой хвост.

— Учитель, ты не можешь совершить обряд. Это убьет тебя, — горячо убеждал Отмар, обратив к больному ошеломленное лицо и удерживая руки старика.

— Делай, что сказано! — Голос колдуна прогремел громовым раскатом.

Ученик покорно извлек из сундука шкатулку и поставил ее на стол. Затем вытащил из-под топчана короткую деревянную лестницу, приставил ее к стене и, взобравшись по скрипучим перекладинам, откинул крышку люка на потолке.

— Помоги мне подняться! — велел старик тем же непререкаемым тоном.

Отмар смиренно подчинился, подвел больного к лестнице и, поддерживая его сзади, помог одолеть подъем и выбраться на верхнюю площадку башни. Потом он вернулся, чтобы прихватить шкатулку, и последовал за своим беспокойным наставником.

Как и в нижнем покое, наверху самый любопытный взгляд не смог бы отыскать привычных атрибутов колдовского ремесла. Лишь возвышающийся посередине каменный алтарь и парящий над ним зеленый фосфоресцирующий диск указывали, что это — тайное святилище.

Отмар поставил шкатулку на алтарь. Старец воздел руки к диску, и тот, повинуясь мановению костлявых дланей, медленно поплыл вниз. Тонкие синеватые губы зашевелились, но ни одного звука не слетело с них. Шкатулка, которая на первый взгляд казалась монолитным кубом из гладко отшлифованного матового камня, начала излучать мерцание. Змейка, вырезанная на верхней грани, все явственнее проступала над поверхностью, приобретая рельефность. Какая-то сила выталкивала наружу невидимую, утопленную в камне часть ее тела. Барельеф приобретал черты реального существа.

Когда источаемое камнем сияние стало почти не переносимым для глаз, каменная змея ожила, очнулась от спячки. Гибкое тело гада взблескивало изумрудной чешуей, глаза мерцали желтыми огоньками. Зеленый диск испустил тонкий луч в центр круглого гнезда, в котором нежилась змея. И живое сверкающее кольцо, символ Бесконечности, завертелось, как колесо, вокруг световой оси. С каждым оборотом движение его становилось все стремительней, и вскоре все мелкие черточки слились, нельзя было различить ни чешуек, ни глаз. Воздух вокруг жертвенника сгустился, запульсировал. Какая-то невидимая сущность лопнула и рассыпалась с мелодичным звоном бьющегося стекла. Крышка шкатулки распахнулась сама собой, и все вокруг затопил свет, такой нестерпимо яркий, что чародей и его ученик невольно заслонили глаза руками. Ярость света, казалось, пошла на убыль, но тут новый сноп лучей вырвался из недр шкатулки. После трех мощных вспышек свечение угасло. Теперь можно было отнять ладони от лица и разглядеть содержимое шкатулки. В ней лежал обрывок пергамента с ладонь величиной. Всю поверхность клочка покрывали начертанные кровью руны.

Старец простер вперед руки, повернув кисти так, чтобы ребра ладоней были обращены вниз. Обрывок пергамента взмыл с камня и замер в воздухе посередине между ладонями и на одинаковом расстоянии от шкатулки и зеленого диска. С четырех сторон в него вонзились спицы лучей — зеленого, испускаемого диском, голубого, протянувшегося от шкатулки, и двух красных, которые излучали ладони колдуна.

Вся фигура старца выдавала невероятное напряжение: синие жгуты вен отчетливо проступили под полупрозрачной желтоватой кожей рук, жилы на шее мучительно натянулись, рот был безобразно ощерен, а челюсти стиснуты так, что, казалось, еще чуть-чуть — и зубы раскрошатся. Лицо побелело, покрылось испариной.

Наконец судорожные усилия принесли видимые плоды. Скрещение лучей распылило пергамент, который растворился в воздухе, не оставив после себя даже кучки пепла. В тот же миг шкатулка захлопнулась, зеленый диск взлетел на прежнее место. Руки мага бессильно опустились, по телу его пробежала судорога, оно покачнулось. К счастью, Отмар был наготове и не дал старцу упасть.

Взвалив на спину тело больного, молодой гандер потихоньку спустился вниз по лестнице и снова уложил учителя в постель, а потом поднес к его губам чашу с водой, в которой растворил пару капель красноватой маслянистой жидкости из крохотного костяного флакончика, явно кхитайской работы. Тяжелые веки поползли было вверх, но упали, и понапрасну шевелились синюшные губы. Изо рта вырывалось только мычание.

— Не надо, не терзай себя, учитель, — взмолился Отмар. — Сейчас снадобье подействует. Клянусь Митрой, разве нельзя было просто спалить пергамент в огне?

— Нельзя, мой мальчик, — прошептал чародей, к которому наконец вернулась способность говорить. — И ты знаешь это не хуже меня. Среди тех, кто владеет Тайными Искусствами, найдутся способные прочитать и то, что было предано огню. Я не мог оставить даже пылинки.

Старец умолк. Отмар вглядывался в его застывающие черты, ловя последние проблески жизни. Когда молодой гандер уже пришел к убеждению, что смерть навеки сомкнула бледные уста учителя, они снова задвигались:

— Там, в сундуке, деньги. Не так уж много, но хватит тебе, чтобы уйти в мир и начать жизнь заново. Ты узнал от меня достаточно. Умеешь исцелять, толковать небесные знамения. Довольствуйся этим. Можешь отправиться в Офир. Люди там незлобивы и щедро платят за услуги. Здесь, на севере, ночи долги, мраку и холоду нет конца. Душа цепенеет и ввергается во власть тяжелых и бесплодных исканий. Ростки мысли слабы и скудны, как всходы на здешних полях. Про…

Отмар так и не узнал, хотел ли учитель проститься, или попросить прощения. Как видно, душа чародея торопилась продолжить прерванный полет через черное пространство. Может, она уже слилась с огненной стихией и стала частицей Вечного Блага?

Близость мертвого тела до сих пор не внушала Отмару суеверного страха, но вдруг он почувствовал, что задыхается, что знакомые с детства предметы стали чужими и враждебными. Почему-то померещилось, будто его замуровали заживо. Серые стены ползли, чтобы сдавить и расплющить. Отмар рванул ворот рубахи, обвел комнату диким взглядом и бросился к лестнице. Он слетел вниз так стремительно, что только чудом не сломал шею, и всем телом навалился на дверь, но та не поддавалась. Струйка холодного пота пробежала между лопаток, волосы на затылке зашевелились, и Отмар завопил от ужаса, а потом стал биться в дверь, как обезумевшее от смертной тоски и ярости животное.

Неизвестно, сколько бы он так бесновался, не отрезви его резкая боль от удара о железо. Засов! Как глупо ломиться в дверь, которую сам же и запер. Отмар отодвигал металлический стержень очень медленно, желая доказать себе, что справился с паникой, но руки все-таки предательски дрожали.

Холодный ветер обжег лицо и прогнал наваждение. Удушье и ужас отступили, не проходила только дрожь, которая сотрясала все тело. Отмар привалился спиной к ледяным сырым камням и жадно хватал ртом воздух. Какой позор… Хорошо хоть старик не видел. А может, видел? Что, если он догадался?.. Глупости… Конечно, учитель мог прочитать любую мысль, однако никогда не давал себе труда. То ли брезговал, то ли был слишком занят своими думами, чтобы интересоваться чужими.

«Мой бедный мальчик», «мой верный Отмар»… Чистый душой и слишком заурядный, чтобы воспарить к тем хрустальным высотам, где витает мысль его наставника. Очень преданный, но недостаточно умный. Такому нипочем не снять заклятия с заветного ларца, не прочитать руны на пергаменте.

Значит, исцелять и толковать небесные знамения? Почему бы и нет. Для начала. А потом? Потом «бедный Отмар» не побоится перешагнуть порог, о который споткнулся старый безумец. Все дело в крови, благородный Майнольф. У рожденных на охапке гнилой соломы кости покрепче и шкура погрубее. Они не воротят нос от того, что дурно пахнет для высокородных мечтателей. Юный барон забавлялся охотой, потом тешил свою спесь, вспарывая животы и снося головы на поле брани, затем вообразил, что влюблен без памяти, а когда красотка оставила его в дураках, ударился в умствования, заточив себя в башне. И это тоже было развлечение, игра, попытка исцелить раненую гордыню. Надо не врать хотя бы самому себе и желать по-настоящему, неистово, безоглядно. Те, у кого все есть от рождения, не умеют желать.

В одном старик прав: Черный лес не лучшее место под небесами. Вся жизнь прошла в глухих стенах возле человека, который мнился полубогом, а на самом деле был ничем не лучше прочих. Можно ли верить тому, что знаешь только с чужих слов? Со слов выжившего из ума старика, который не видит ничего у себя под носом. «Чист душой»… Какая уж тут чистота, если от одного шороха женских юбок, от случайного взгляда любой шлюшки голова идет кругом? Если стыдишься убогой одежды и завидуешь, бешено завидуешь богатству, власти, телесной мощи, красоте. Нет, чтобы судить о людях, Добре и Зле, надо все перепробовать, примерить все личины.

Бежать, бежать отсюда. Прямо сейчас. Нет, лучше на рассвете… Сначала надо отдать последний долг учителю. А потом к людям. Броситься в самую гущу, даже в грязь. Все перепробовать. Влезть в шкуру жертвы и палача. Любить и ненавидеть. Продаваться и покупать. Пресмыкаться и парить. А потом сбросить все прилипшее, наслоившееся, чужое, как змея сбрасывает кожу. Очиститься и стать судьей и творцом, созидателем грядущего, в котором не будет места Злу.



Когда он родился,

Ревел океан, А ветер ярился,

Могуществом пьян. И давшие живнь

В том увидели знак. Промолвила мать:

«Это будет моряк».



Песня аргосских моряков

Глава первая

Хвала Митре, наше плавание оказалось удачным, — произнес тучный чернобородый человек и, крякнув, одним махом опорожнил золотой кубок.

— Я бы не спешил возносить хвалы Подателю Жизни, почтенный Эмерико, — осторожно возразил суровый крепыш с обветренным, иссеченным шрамами лицом.

Беседа происходила под шелковым тентом на корме небольшого торгового судна. Пузатый купеческий барк недавно отчалил от берегов Куша и направлялся в Аргос с грузом слоновой кости, ценного дерева, произраставшего только в самом сердце Черных Королевств, и золотого песка.

— Почему бы нет? Попутный ветер надувает парус «Дельфина». Клянусь своей ненасытной утробой, такой славной посудины не сыщешь нигде от Барахов до Асгалуна, а ты, мой славный Дьониджи, лучший кормчий на всем побережье. — Благодушный купец, хозяин барка, снова наполнил свой кубок. — Посмотри, как благосклонно взирает на нас золотое око Митры. Недаром же десятая часть того, что несет «Дельфин», отойдет храму Светозарного Владыки. Промочи глотку и возрадуйся жизни!

Слова аргосца не были пустым бахвальством. Его держава обрела величие благодаря искусству мореходов и мастеров, строивших надежные суда из дуба, который произрастал по берегам речки Хорот. Подданные славного короля Мило не уставали повторять, что ни один флот не сравнится с аргосским. Даже надменным зингарцам приходилось делить с ним господство над Западным океаном, ибо вспыльчивые аргосцы никому не давали спуску. Сами о себе они говорили в шутку, что кровь их наполовину состоит из вина и потому так горяча.

— Кто-то должен приглядывать за черными бездельниками, которых ты приобрел в Куше, — напомнил кормчий.

— Ну-ну, не брюзжи. В Мессантии они пойдут за хорошую цену. — Чернобородый похотливо хихикнул. — Говорят, эти скоты неутомимы в любовной схватке, и потому многие высокородные дамы выкладывают за них немалые денежки, не торгуясь.

Дьониджи брезгливо поморщился и вылез из-под тента.

— Я знаюсь только с портовыми шлюхами, — процедил он сквозь зубы. — Но сдается мне, любая из них целомудренней кривляк, обряженных в шелка. Да, раз уж мы заговорили о шлюхах… Я кликну Бренну и Амирис. Эти веселые блудницы не дадут тебе скучать.

Кормчий перекинулся парой слов с моряками, управлявшими рулевым веслом, бросил взгляд на большой прямоугольный парус, простеганный для прочности кожаными ремнями. Пробираясь к высокому загнутому носу, окованному железом — это защищало корпус при столкновении с кораблем неприятеля, заглянул в трюм, где томились невольники — главный товар, поставляемый Черным побережьем. В ноздри ему ударил тошнотворный запах застоявшейся воды, смешанный со смрадом испражнений.

— Хорошо, если хоть половина рабов не передохнет от лихорадки, — проворчал Дьониджи.

Его опасения были не беспочвенны. Хотя путешествие от Куша до Аргоса занимало не так уж много времени, гнилостные испарения успевали отравить живой груз. Ужасная скученность способствовала тому, что лихорадка косила чернокожих. Выживали только самые сильные. От голода и лишений их когда-то гладкая и блестящая кожа становилась дряблой и цветом напоминала уже не эбеновое дерево, а мертвый пепел, так что работорговцам приходилось втирать в нее смесь сажи, лимонного сока и пальмового масла, дабы придать надлежащий вид товару.

Кроме рабов в трюме перевозили грузы, которые не могла попортить вода. Там можно было увидеть и огромные амфоры для жидких и сыпучих товаров. Сосуды плотно укупоривали и заливали воском или асфальтом. Все самое ценное хранили на палубе, в носовой части. Здесь же находилась амфора с питьевой водой. От морских волн палубный груз защищали решетки из прутьев, обтянутые промасленной кожей.

Среди прочих сокровищ, собранных на борту «Дельфина», были две рабыни, искушенные в любовных играх. Они сопровождали сладострастного Эмерико во всех его путешествиях. Амирис, смуглая стигийская танцовщица, тоненькая и гибкая, как змейки, которые водились в гибельных песках за Стиксом, умела бешеной пляской разжигать пламя в крови. Рядом с ней белокожая бритунка Бренна казалась стыдливой смиренницей. Однако ее невинно потупленные голубые глаза и влажные алые губы, которые она то и дело облизывала розовым кошачьим язычком, будили вожделение так же неизменно, как неистовые содрогания медного тела Амирис.

Когда кормчий подошел к палатке, под пологом которой юные обольстительницы лакомились финиками и сваренными в меду орехами, бритунка подарила ему томный взгляд из-под золотых ресниц.

— Когда же ты направишь свое судно в мою гавань, доблестный Дьониджи? — пропела белокурая сирена.

Амирис встала на четвереньки и, плавно покачивая полушариями грудей, заключенными в золотые чаши, двинулась к аргосцу. Искусительница прогнула спину, задрала кверху узкое лицо, откинув назад копну иссиня-черных змеистых волос, и замурлыкала, как кошка, норовящая потереться о колени хозяина.

Кормчий отскочил от шатра как ошпаренный, а дерзкие насмешницы захохотали. Бесконечные пересуды о том, какие украшения господин купил для них в Шеме, и обсуждение его мужских достоинств, которые обе прелестницы оценивали не слишком высоко, не могли развеять скуку, и девушки развлекались тем, что поддразнивали сурового Дьониджи, а тот шарахался от них, словно от змей.

— Похотливые твари, — прошипел кормчий. — Как вас еще не затошнило от сластей? Вы набиваете ими рот с утра до вечера. Ступайте живо к господину! Ему скучно, — злорадно добавил аргосец, приметив, как капризно надулись пухлые губки бритунки и скривилась лукавая мордочка Амирис.

— Ну вот, ублажай его в такую жару, — пожаловалась черноволосая красавица. — Еще заставит плясать…

— А много ли он выпил? — осведомилась ее здравомыслящая товарка.

— Да похоже, целый кувшин в себя влил. Как только в него влезает? — подивился Дьониджи.

— Лучше и быть не может, — обрадовалась Бренна. — Значит, хвала Митре, скоро захрапит. Пошли, а то еще вытянет кнутом спьяну.

Девушки выпорхнули из палатки и направились туда, где их повелитель усердно осушал кубок за кубком. Кормчий невольно залюбовался тем, как при каждом шаге Амирис подпрыгивают жемчужные нити, подвешенные к золотому пояску, а потом усладил свой взор мерным колыханием пышных округлостей под шелками, обтекавшими тело бритунки. Бренна гордилась своей белоснежной кожей и укрывала ее от жгучих поцелуев солнца.

— Вот это корма так корма! — восхищенно вздохнул сомлевший Дьониджи. — Нет справедливости под небесами, да простит меня Податель Жизни. Один обжирается, а другой грызет сухую корку. Хотя, если рассудить, женщины созданы нам на погибель. Лучше держаться от них подальше.

Еще некоторое время кормчий наблюдал не без тайной зависти за тем, как осоловевший от выпитого Эмерико усадил к себе на колени белокурую красотку, которая игриво взвизгивала и наматывала на тонкие пальчики маслянистые пряди черной бороды. Смуглая танцовщица подогревала любовный пыл повелителя, медленно извивая тонкий стан. По ее воздетым к небу рукам пробегала волна движения, заставляя позвякивать золотые браслеты, которыми были унизаны запястья. Им вторили золотые бубенчики ножных украшений. Нитки жемчуга взлетали, на мгновение приоткрывая атласную гладь узких тугих ягодиц.

Мореход ругнулся в сердцах и побрел к мачте. Еще немного — и он захлебнется слюной. Пора занять себя делом. Ловко вскарабкавшись на верхушку мачты, где была укреплена плетеная корзина для дозорного, Дьониджи окинул взглядом синие просторы. На лицо его набежала тревожная тень. Зоркие глаза аргосца отыскали вдали, сзади по курсу, черную точку, которая с каждым мигом увеличивалась в размерах. Корабль! Хорошо, если не зингарский… Соперничество между Зингарой и Аргосом, которые оспаривали друг у друга право первенствовать на океанском раздолье, никогда не затихало, поэтому встреча с зингарской военной галерой не сулила «Дельфину» ничего хорошего.

Кормчий впился взглядом в горизонт и с замиранием сердца следил за тем, как вдали обозначаются контуры судна. К «Дельфину» стремительно неслась узкая галера, на мачте которой реял пурпурный стяг. Дьониджи едва не застонал от досады. Проклятый пьяница, накликал-таки беду! Не видать теперь Мессантии, как своих ушей. Прощай, родная гавань! Прощайте мечты о тихой старости в маленьком беленом домике среди виноградников, о неспешных беседах на берегу, где сохнут сети и чернеют днища перевернутых лодок. В воображении аргосца быстрее молнии промелькнули нехитрые грезы, которые помогали терпеливо сносить тяготы, держали на плаву. Дородная подруга жизни с круглым приветливым лицом, гурьба ребятишек, справное хозяйство и он сам, седой, но все еще крепкий, как старое дерево, окруженное молодой порослью. К чести Дьониджи он недолго оплакивал крушение надежд и мысленно поклялся прихватить в путешествие к Серым Равнинам не менее десятка врагов.

«Пираты! К оружию!» — крикнул кормчий, и вскоре немногочисленная команда барка, вооруженная луками и мечами, затаилась под защитой ограждавшей борт решетки. Это были люди не робкого десятка, привыкшие отстаивать право на жизнь в ежедневной борьбе. Но что может горстка храбрецов, если ей противостоит орда головорезов?

К Дьониджи подбежал, задыхаясь, внезапно протрезвевший купец.

— Что за переполох? — пробормотал он.

— Скоро нам придется дать бой. Это пираты.

— Пираты?.. А почему мы не пытаемся оторваться от них? Почему ты не посадил людей на весла? — мямлил Эмерико.

— Бесполезно. Нас все равно нагонят. Команда только выбьется из сил. Мы обречены. Остается умереть по-людски…

— Ум-мереть? Что ты м-мелешь? — От страха толстяк начал запинаться на каждом слове.

— Это не просто пираты. Это демоны Белит. Ее прозвали Королевой Черного Побережья. Она и раньше наводила ужас, а теперь, когда у нее появился дружок — какой-то великан, одним махом разрубающий человека пополам, от головы до пояса, — и вовсе не стало жизни. От самого Асгалуна до устья мертвой реки Зархебы люди вздрагивают при одном слове «Тигрица». Так зовется эта проклятая галера.

Кормчий сказал правду. Тяжеловесное купеческое судно в основном приводилось в движение силой ветра, надувающего парус. Весла пускали в ход лишь возле берега, и было их не больше шести по каждому борту. Тихоходный барк, обремененный грузом, имел не больше шансов ускользнуть от стремительной «Тигрицы», чем раскормленная курица — от когтей ястреба.

Два судна неотвратимо сближались. Уже был хорошо виден нос галеры, который украшала отлитая из бронзы голова разъяренной дикой кошки, давшей название кораблю. На огражденной, возвышающейся над бортом площадке изготовились к стрельбе лучники. Черные гребцы усердно налегали на весла, их мускулистые спины лоснились от пота. Вдоль палубы лениво прохаживался гигант в черных сверкающих доспехах и стальном шлеме с рогами. Среди полуголых кушитов этот белокожий человек, облаченный в броню, казался неуместным чужаком, тем более что распоряжался на судне не он, а полунагая смуглянка, величественной статью подобная самой богине Иштар. Хотя великан не оспаривал власть бронзовотелой красавицы, заметно было, что он скрепя сердце мирится с таким положением вещей.

«Тигрица» наконец нагнала добычу, и дождь стрел посыпался на защитников обреченного судна. Первыми жертвами пали трое рулевых. На галере подняли весла. Раздался скрежет — борта судов столкнулись. Белокожий великан перемахнул на палубу барка и выхватил из золоченых ножен длинный меч. Следом за ним хлынул поток кушитов, потрясающих копьями с коротким древком и широким длинным лезвием наконечника. Закипела схватка. Аргосцы встали спина к спине и яростно бились. Одна за одной волны нападавших накатывали на этот островок сопротивления, чтобы отхлынуть, оставив за собой мертвые тела. Но вот один из аргосских моряков упал с разрубленной головой. Другой лишился правой кисти, но, перехватив меч в левую, уложил двух пиратов, прежде чем клинок белокожего человека в доспехах пронзил его грудь. Силы оборонявшихся таяли, им становилось все труднее противостоять натиску морских разбойников. Тех, кому удалось отбиться от кушитов, отправил к Нергалу белый воин.

Дольше всех держался кормчий. Вид его был ужасен: из левого бедра торчал обломок стрелы, косая рана рассекала лоб, и кровь заливала глаза. Однако Дьониджи продолжал драться. Но вот клинок его скрестился с мечом великана, и тот одним могучим ударом вышиб оружие из рук противника.

— Сдавайся — и уцелеешь! — крикнул победитель, которому пришлось по душе мужество моряка.

Аргосец понурился, но тут же молниеносным движением подхватил кушитское копье, которое валялось на палубе, и метнул его в пирата. Тот ловко уклонился, а кормчий рухнул на палубу — в горле несчастного торчал нож. Гигант резко обернулся. Лицо его исказила свирепая гримаса.

— Зачем ты его добила?! — обрушился белокожий на женщину, которая шла к нему, перешагивая через трупы. — Он славно дрался.

— И чуть не убил тебя, — спокойно отвечала предводительница пиратов.

— Я уже не младенец, Белит. И не нуждаюсь в женской опеке.

На смуглых щеках красавицы вспыхнул гневный румянец. Она закусила губу, но промолчала.

Кушиты сбрасывали за борт мертвые тела, переправляли на галеру раненых товарищей и награбленное добро. Из трюма выбирались испуганные невольники. Пираты притащили за волосы и кинули к ногам повелительницы рабынь, затем пригнали пинками упирающегося купца, который со страху нырнул в трюм.

Не удостоив взглядом распростертых на окровавленной палубе женщин и Эмерико, чье лицо стало серым от ужаса, Белит двинулась к невольникам и, внимательно оглядев каждого, отделила самых сильных.

— Остальных прикончить и за борт, — приказала она. Распоряжение Белит не было продиктовано бессмысленной жестокостью. Оно имело под собой разумное основание. «Тигрица» не могла нести лишний груз. Даже из захваченной добычи брали лишь самое ценное и ровно столько, сколько могла увезти галера. К тому же наиболее слабые из невольников, возможно, заболели в пути, и нельзя было допустить, чтобы зараза перекинулась на команду «Тигрицы». Приказание лишить пленников жизни, прежде чем выкинуть их за борт, пираты почитали знаком милости, ибо мертвого уже не страшат акульи клыки.

Тем не менее гигант нахмурился и, отозвав надменную красавицу, стал что-то втолковывать ей. Брови Белит сошлись к переносице. Она презрительно покачала головой, но затем сдалась.

— Этих можете взять себе, — бросила она кушитам, указав высокомерным движением подбородка на женщин.

Бритунка подползла к Белит, желая облобызать ступни новой госпожи, но та брезгливо отпихнула ее ногой.

— Вы, — обернулась повелительница к рабам, которых сочла непригодными для замены павших в схватке пиратов, — останетесь на этом судне. Пусть боги сами выносят приговор. Сумеете добраться до берега — ваше счастье. И не благодарите меня. Эту милость оказывает вам самый великий воин, которого носила земля, — Конан из Киммерии.

— Госпожа, госпожа, — заскулил Эмерико. — Не оставляй меня с ними! Я богатый купец из Мессантии. Ты получишь хороший выкуп.

— Не нравится — ступай в воду, — невозмутимо посоветовала Белит. — Акулы обрадуются.

Скоро на палубе «Дельфина» осталась только кучка невольников и еле живой от страха купец. Галера уплывала прочь.

Эй, брат, кончай браниться!

Проку ни капли в злости.

Чем так орать и злиться,

Лучше уж кинуть кости.

Случай судьбою правит.

Он судия надежный.

Все по местам расставит

Быстро и непреложно.

Шадизарская песня о

Простаке и Любимце Бела

Глава вторая

Конан, облокотясь на борт, задумчиво следил за тем, как увеличивается синее пространство, разделяющее корабли. Он вспоминал тот день, когда при схожих обстоятельствах впервые очутился на борту «Тигрицы».

Киммериец странствовал по свету с тех пор, как зеленым юнцом был пленен асирами и угнан в Гиперборею. Минуло почти десять весен, а он не забыл, как горек хлеб неволи, потому и вступился за рабов, хотя разделял презрение Белит, полагая, что свободы достоин лишь тот, кто бьется за нее.

Сам Конан сбежал из плена при первой же возможности, не убоявшись того, что сгинет среди снегов — босой, полуголый мальчишка. Тогда он чуть не стал добычей волков, зато обзавелся страшным оружием, отвоеванным у мертвеца. Так он вступил на путь удивительных приключений.

Беспокойная судьба привела возмужавшего варвара, в прошлом самого удачливого из грабителей достославного Города Воров — Шадизара, непобедимого воина, сражавшегося под стягами разных держав, и грозу Темных Сил, в Аргос. Здесь Конан, случайный свидетель кабацкой драки, стоившей жизни наглому гвардейцу, угодил в лапы правосудия. Ему ничего не оставалось, как прорубить себе мечом дорогу к свободе и спешно покинуть негостеприимный берег на борту небольшого купеческого судна.

На беду злосчастной посудины, пути ее пересеклись с политой кровью дорогой «Тигрицы». Все двадцать гребцов, трое рулевых и шкипер «Аргуза» расстались с жизнью. Уцелел лишь варвар, отвага которого покорила сердце Королевы Черного Побережья. Теперь Конан делил с ней судьбу и ложе.

Свирепые кушиты, составлявшие команду «Тигрицы», спокойно приняли выбор своей госпожи, однако временами киммерийцу казалось, что он ловит на себе насмешливые взгляды. Скорее всего, то была игра воображения, наветы уязвленной гордости. И все же варвара грызла одна навязчивая мысль: чернокожие склоняются перед ним потому, что он проводит ночи с их госпожой. Белит — Королева Черного Побережья. А кто же он сам? Кто угодно, но только не Король.

Когда назойливые, как болотный гнус, подозрения начали жалить Конана, мед, который он пил с уст возлюбленной,(стал горчить. Варвар даже подумывал бросить все и вернуться к прежней жизни, когда ни одной самой! прекрасной женщине не удавалось связать его по рукам и ногам. И тут он в первый раз испробовал крепость сетей, которыми опутала его Белит.

Красавица не требовала обетов верности, не угрожала отомстить, если Конан оставит ее. Однако страсть Белит была такой щедрой и безоглядной, что одна мысль о разлуке казалась предательством. Киммериец не мог уйти и корил себя за это, понимая, что все больше запутывается в силках любви.

Вот и сейчас Конан разрывался между желанием увлечь Белит в палатку на носу галеры, чтобы предаться любви, и упрямым стремлением доказать свою независимость. Последнее перевесило. Конечно, любовные игры восстанавливали естественный порядок вещей: она — слабая женщина, он — ее господин и повелитель. И все-таки его власть была иллюзорна и недолговечна. С рассветом солнца она испарялась, как роса с травы. Покорная и томная возлюбленная исчезала, изгнанная гордой Королевой.

Варвар восхищался сильной и бесстрашной владычицей, но преображение Белит оставляло чувство утраты. Иногда Конан даже сожалел, что она не похожа на обычных женщин, вся забота которых — сидеть за прялкой, стряпать и нянчить детей. Поразмыслив, он, однако, признавал, что не смог бы так же сильно любить обычную женщину, и все же злился.

Киммерийца взбесило вмешательство Белит в его поединок с аргосцем. Можно подумать, он не мог сам постоять за себя. Эти попытки уберечь его от опасности просто унизительны. И будь он проклят, если первым сделает шаг навстречу, как бы сильно того ни хотелось. Придя к такому решению, Конан подсел к чернокожим лучникам, которые зубоскалили, попивая захваченное на барке вино. Неподалеку испуганно жались к борту отбитые у аргосцев невольницы.

Встретясь взглядом с Бренной, в глазах которой стояли слезы, варвар подумал, что своим заступничеством оказал девушкам дурную услугу. Ревность Белит сделала их жертвой свирепых вожделений. Наверное, смерть — блаженство по сравнению с тем, что ожидает несчастных, когда им придется утолять любовный голод пиратов, не привыкших церемониться с женщинами. Из задумчивости киммерийца вывела свара, вспыхнувшая между кушитами.

Среди воинства Белит выделялся звериной силой и кровожадностью хищника черный верзила по имени Окуджи. Родное племя изгнало его за убийство двух старших братьев, которые стояли между негодяем и властью вождя. Лишь одному человеку удалось обуздать нрав дикаря — Королеве Черного Побережья. Иногда Конану чудилось, что за необъяснимой покорностью Окуджи кроется нечто большее, нежели благоговейный трепет, который повелительница внушала черной орде/ Порой взгляд кушита жег его ненавистью. Однако на сей раз злоба чернокожего была обращена не на киммерийца.

Окуджи сцепился с остальными из-за того, кто должен первым воспользоваться щедрым и неожиданным даром госпожи. Белит не могла запретить команде насильничать во время набегов на прибрежные селения, но никогда не разрешала прихватывать женщин на корабль, очевидно желая предупредить распри вроде нынешней.

Никто из кушитов не посмел бы подвергнуть сомнению право Окуджи первым вкусить сладкого плода, если бы притязания звероподобного силача не простирались сразу на обеих невольниц. Такой дерзости не стерпели даже самые забитые и безгласные, которым обычно приходилось довольствоваться чужими объедками. Сознание того, что Окуджи выступает один против многих, придало пиратам смелости. Некоторые уже поигрывали рукоятками кривых ножей. Узурпатор же нагло оскалился и жег соперников глазами, все еще умудряясь держать их на почтительном расстоянии. Конану он напоминал матерого волка, обложенного сворой. Зверь ощетинил загривок, пригнулся к земле и сдержанным рычанием предупреждает трусливых шавок, что разорвет на куски первого, кто осмелится напасть. Собаки же, подбадривая друг друга оглушительным лаем, вертятся на месте и выжидают, когда среди них сыщется смельчак, готовый испытать на себе крепость стальных челюстей.

Киммериец поискал глазами Белит. Почему она до сих пор не вмешалась? Одно слово госпожи могло охладить самые горячие головы. Повелительница прохаживалась вдоль прохода между скамьями гребцов от кормы к носу и обратно. Спорщики так шумели, что она наверняка слышала все. Но Белит даже не пыталась потушить огонь вражды, который разгорался с каждым мгновением. Конан не мог взять в толк почему. Может, она считает, что небольшая трепка собьет спесь с Окуджи? Однако дело того и гляди дойдет до поножовщины. И тут варвар уловил огонек торжества, блеснувший во взгляде, который послала ему возлюбленная. «Посмотри, — говорили ее глаза, — до чего довела твоя нелепая прихоть. Я тебя предупреждала».

Варвар усмехнулся про себя: женщина всегда верна своей нелепой природе, как бы высоко не вознесла ее судьба. Играть с огнем только из желания потешить гордыню, поставить на своем! Разве Белит не понимает, что пламя пожрет все вокруг, что слепая ярость опьяняет и сводит с ума и драка может перейти в бунт? Владычица бросает вызов. Уверена, что ей одной под силу справиться с этим сбродом. Ладно, поглядим, чья возьмет.

Забияки опешили, когда в разноголосый хор вмешался негромкий, но властный голос чужака:

— Чего вопите?

— Как чего? — возмутился один из тех, кто посчитал себя обойденным. — Ублюдок хочет наложить лапу на обеих девок!

Пираты снова загомонили, но уже без прежнего воодушевления.

— Столько шума из-за потаскух? Киньте кости. Победитель получит сразу двоих на всю ночь.

Как ни странно, первым предложение киммерийца подхватил сам виновник склоки. Этого Конан не ожидал. С каких пор Окуджи стал таким покладистым? Испугался, что не совладает со всей сворой? Или имеет тайный расчет?

Один из спорщиков достал из-за пояса кожаный мешочек и вытряхнул из него два костяных кубика, на гранях которых были вырезаны символы. Как успел узнать киммериец, самое низкое достоинство имел значок в виде косой черточки, условно изображавший комариное жало, за ним следовали два кружка — глаза лягушки, волна — тело змеи, что-то вроде лука без тетивы — крылья орла, точка, ощетинившаяся лучами, — грива льва и, наконец, полумесяц — бивень слона. Лягушка пожирает комара, но, в свою очередь, служит пищей змее, а та бессильна в когтях орла. Орел не может тягаться со львом, однако нет никого страшнее разъяренного слона.

Кушит бросил кубики и скривился: выпали «комар» и «змея». Окуджи расплылся в злорадной улыбке, сгреб кости, ловко метнул и обвел соперников ликующим взглядом:

— Два «слона».

Когда чернокожий великан выиграл пять раз подряд, Конан нахмурился: подозрительное везение. Правда, дерзкому кушиту не всегда удавалось выбросить двух «слонов». Киммериец не спускал глаз с руки Окуджи и, внимательно понаблюдав за чернокожим, довольно усмехнулся. Хитрец мог провести своих простодушных сородичей, но не человека, который не раз спускал за игрой награбленное в таверне Абулетеса, в самом воровском квартале легендарного Города Воров. У Абулетеса собирались прожженные мошенники. Один из них, редкий пройдоха, испробовал свое искусство на киммерийце. Должно быть, бедняга чем-то прогневал Бела, покровителя воров и торгашей. Конан пощекотал ему ребра кинжалом и остался доволен результатом: он не только вернул проигранное, но и почерпнул из беседы кое-что полезное.

Раскаявшийся поведал без утайки, как через крошечное отверстие влить внутрь кубика расплавленный свинец, чтобы при некотором навыке кубик всегда падал на утяжеленную грань. Очевидно, этой уловкой и воспользовался Окуджи. Перед броском он ловко подменял обычные кости кубиками со свинцовой начинкой, которые заранее припрятывал в ладони и придерживал мизинцем и безымянным пальцем. Метнув кубики, он подбирал их и сам подавал очередному противнику. Кушиты побаивались Окуджи, и тому ничего не стоило навязать им свои условия игры. Если сомнения и закрадывались в головы проигравших, они предпочитали держать их при себе. «Счастливчик» быстро разделался со всеми желающими попытать удачи — некоторые пираты не стали даже пробовать, заведомо посчитав это делом безнадежным.

— Сыграй со мной, — предложил, к удивлению всех, Конан.

Окуджи насупился:

— А что скажет владычица?

— Не твоя забота. Боишься проиграть?

Чернокожий протянул кубики киммерийцу, но тот покачал головой:

— После тебя.

Бросок. Кости стукнулись о дерево. Один кубик сразу замер, а другой пару раз повернулся и только тогда застыл на месте. «Лев» и «слон». Окуджи подобрал кубики и протянул Конану. Варвар подставил левую ладонь, а потом, подкинув кости, поймал их правой. Он воздел глаза к небу и, напустив на себя постную мину, загнусавил на манер базарных попрошаек:

— Молю тебя, Светозарный, и вас, Светлые Боги, не обойдите милостью жалкого червя, пресмыкающегося в пыли! Пошлите удачу несчастному горемыке!

— Бросай! — рявкнул Окуджи.

— Чего дергаешься? — притворно удивился Конан. — Ты, считай, выиграл. — Он поднес кости ко рту и поплевал на них: — Это на счастье…

— Да бросай же!

Рука варвара зависла в воздухе, пальцы разжались и выпустили кости. Кубик, выпавший первым, остановился почти сразу. Из груди зрителей вылетел вздох. «Слон»! Все взгляды перекинулись на второй кубик, который, словно испытывая терпение игроков, подскочил, упал на ребро, а потом долго кружился.

— Боги услышали мои молитвы, — елейным голосом объявил Конан.

Окуджи открыл рот, намереваясь что-то возразить, но умолк и только сверлил врага взглядом. А киммериец так и лучился дружелюбием и детской наивностью. Кушит, несомненно, понял, что противник повторил его трюк, но не мог разоблачить его, не бросив тени на себя.

Встревая в игру, Конан просто хотел наказать обманщика. Он как-то забыл, что поставлено на кон, и вспомнил об этом, только когда пышнотелая бритунка плюхнулась к нему на колени и, обмакнув пальчик в кубок, из которого пил варвар, по-кошачьи слизнула красные капли. Голубенькие глазки мазанули по лицу Конана похотливым взглядом.

В прежние времена киммериец охотно приголубил бы пухленькую милашку, не обойдя вниманием и смуглую танцовщицу. Но то было прежде. И все же он не спешил спихнуть с колен бритунку. Неожиданно для себя варвар поразил одной стрелой две цели — щелкнул по носу наглеца и хотя бы на одну ночь вырвал девушек из лап насильников. Если сейчас пираты поймут, что добыча ему не нужна, дележ начнется сызнова.

Конан ломал голову над тем, как выбраться из ловушки, которую сам себе подстроил. Он терпеливо сносил ласки, которые расточали ему обе рабыни. Кушиты отпускали соленые шутки. Они откровенно завидовали чужаку, но тешились тем, что тот проучил Окуджи.

И вдруг Бренна с испуганным писком шмыгнула за спину Конана. Пираты странно притихли. Киммериец поднял глаза. В двух шагах от него стояла Белит. Глаза ее метали молнии, смуглая рука уже занесла для удара стальное лезвие. Варвар ощутил жаркие толчки крови и вопреки здравому смыслу захотел стиснуть гневную смуглянку в объятиях — так ослепительна она была в ярости. Но вместо этого он только обронил:

— Решила кого-нибудь зарезать? Так не тяни. Рука дрогнет.

Белит резко развернулась и неистовым броском послала нож вперед. Сила ее ненависти глубоко вогнала лезвие в каменно-твердую мачту.

— Тебе бы на ярмарках выступать, — крикнул вдогонку киммериец.

Кушиты молчали, выжидательно поглядывая на Конана.: Оскорбление, нанесенное владычице, задевало их честь. Но; каждый из чернокожих, как ни крути, принадлежал к сильному полу и против воли восхищался тем, как ловко чужак укротил взбешенную женщину. Белит сама сыграла на руку варвару, обнаружив ревность — чувство, простительное для обычных людей, но не для тех, кого всеобщее поклонение окружило ореолом исключительности.

— Вы что, языки проглотили? — гаркнул Конан. — Почему мой кубок пуст? Клянусь Кромом, на Серых Равнинах и то веселей, чем здесь. Пусть стигийская шлюшка спляшет для нас.

Танцовщица робко выскользнула из-за спин кушитов и, бросив опасливый взгляд в сторону палатки, куда удалилась Белит, начала извивать стан и кружиться. Но танец не ладился, движения выходили скованными, смуглое лицо потемнело от страха.

— Пляски Смерти, — вздохнул киммериец. — Прямо душу леденит.

— А ты подогрей девку кнутом, — посоветовал кто-то. — Глядишь, оживет.

— Эй, Конан, когда же ты приласкаешь красоток? Они заждались.

— Слушай, поделись с нами! Зачем тебе одному столько?

— Оставьте в покое киммерийца! Госпожа нагнала на него страху.

Варвар скрипнул зубами от досады. Это отродье Нергала не отвяжется. Что бы придумать?

У ног Конана съежилась в комочек Бренна. Шелковое одеяние бритунки было измято, забрызгано кровью и разодрано на груди. Пальцы девушки судорожно стискивали рваные края ткани, но те немного расходились, приоткрывая нежную кожу, сквозь которую просвечивали голубые жилки. Девчонка недурна, вынужден был признать Конан. Вот только небольшое красное пятно на левой груди, вроде отпечатка крошечной короткопалой ладони. Пятно… А что, если…

— Вина! — взревел варвар. — Мне и этой милашке! Пейте, гнилые утробы!

Осмелевшая Бренна снова устроилась на коленях великана.

— Эй, киммериец, оставь и нам немножко. Мы тоже любим сладкое! — гоготали пираты.

— Только не этой ночью, — осклабился Конан. — Но я не жадный. А ну, красотка, покажи нам, что ты прячешь! — И он содрал шелк с плеч девушки, обнажив полную грудь.

Варвар уставился на пятно с таким видом, словно разглядел его только сейчас.

— Кром! — воскликнул он и, вскочив, оттолкнул от себя Бренну.

Кушиты недоуменно переглядывались.

— Может, он умом тронулся от счастья? — предположил кто-то.

— Это знак! — произнес Конан свистящим шепотом, округлив глаза и тыча пальцем в небо.

— Чего он там несет?

— Девушка посвящена Виккане, — вдохновенно врал киммериец. — Ее жрицы должны хранить целомудрие.

— Что-то я не слышал про такую богиню, — вмешался какой-то маловер.

— А как ты, дерьмо шакалье, мог о ней слышать, если Виккане поклоняются только на севере, в Бритунии?

— Ну, мы-то на юге… К тому же персик уже надкусили.

— Вот-вот… Видел, что случилось с толстяком, осквернившим тело жрицы? Он навлек на себя гнев богини.

Конан чувствовал, что чернокожие головорезы не слишком-то верят его второпях сочиненной байке. Как убедить их? Н\'Тона! Ну конечно! Как он забыл про старика.

— Не верите мне — спросите колдуна, — заявил варвар.

Позвали престарелого знахаря, который ухаживал за ранеными. Киммериец давно подметил, что Н\'Тона мягкосердечен и неглуп. Старик пожалеет девушек и поддержит игру.

Конан повторил все слово в слово колдуну. Тот выслушал его с важным видом, а затем изрек:

— Мне не ведомы северные божества, но если на деве лежит Священная Печать, я это почувствую.

Старец подошел к дрожащей бритунке и начал водить ладонью над пятном. Для пущей важности он прикрыл веселые плутоватые глаза и забубнил что-то. Кушиты следили за ритуалом жадно, как любопытные дети, затаив дыхание и разинув рты.

— Я чувствую жар Божественной Искры, — вынес вердикт Н\'Тона. — А если какой-нибудь тупой сын обезьяны попробует ломиться в Священные Врата, его таран станет трухлявым, его боевой клинок съест ржа. Все ясно, вместилища порока?

— А как же стигийская змейка? — осведомился тот же недоверчивый голос.

— Она долго была рядом с Избранницей. И заклятие перешло и на нее, — важно пояснил колдун.

Пираты застонали от разочарования.

— И не вздумайте выкинуть Носящих Печать в море! — Проницательный старец легко угадывал мысли, тяжело копошащиеся в головах его подопечных. — Только еще больше прогневаете богиню.

Конан перевел дух. Кажется, старый хитрец преуспел, судя по унылым физиономиям. Знахарь заговорщицки подмигнул варвару и, шаркая ногами, побрел назад к раненым. Киммериец и не подозревал, что скоро незатейливая выдумка обернется против него.



Ты вскормлена скорбью

И местью сыта.

Как пламень, пылает

Твоя красота.

Сей огнь занялся

От пожара в крови,

Что бешено алчет

Войны и любви.