Торн Сэйшел Стюарт

Дары Зингарцев

(Северо-Запад, 1996 г. Том 23 \"Конан и Призраки прошлого\")

Глава первая

Костер в ночи

«Милостью Митры Жизиеподателя король и властелин Зиигары Кратиос Третий — единокровному брату своему, благородному принцу Римьеросу, герцогу Лара. Брат мой! Сим пись¬мом отрываю тебя от беспечных забав в твоем домене и призываю в столицу по делам госу¬дарственной важности. Единственному тебе могу я доверить исполнение задуманной мною затеи, ибо кроме явных целей будут у нее и тайные, о коих никто, кроме нас с тобой, знать не должен. Знаю я, что, проводя время за охотами и балами, не слишком вникал ты в дела нашего государства, но сие не заботило и не огорчало меня, покуда ты был молод. Нынешним же летом исполнилось тебе двад¬цать три года, и потому решил я, что на¬стала тебе пора оправдать высокий титул герцога Лара и принца крови. Вспомни, как трепетало твое сердце, когда Орнадо, благород¬ный Магистр Ордена Воителей Света вручил тебе рыцарские шпоры. Какой отвагой дышало лицо твое, — а ведь тебе было всего двенадцать лет! И я подумал тогда: «Вот стоит передо мною сын моего отца, истинный принц и рыцарь!» Но до сих пор Судьба не предоставила тебе возможности облагородить тот дар ни¬каким подвигом во славу Ордена и лучезарного Митри. Но теперь наконец спекалась цель, достойная тебя, твоего титула и имени…»

Таков был стиль его братца. Пространнейшее послание, полное туманных намеков и красивых фраз — и ничего о сути. Уясни он еще из письма, что его ожидает, принц, вероятно, тянул бы с ответом, как мог, или вовсе отка¬зался бы приехать в Кордаву. Римьерос сплюнул в сер¬дцах. Иногда на беду, иногда на счастье, но юный принц Зингары обладал превосходной памятью на все, что ког¬да-либо увидел записанным на бумаге или пергаменте. Уже не менее года прошло с того дня, как получил он это письмо, но до сих пор помнил каждое его слово — как помнил все письма, записочки, свитки и книги, про¬читанные им. Последних, впрочем, было не много — принц Римьерос не был поклонником литературы — ни духов¬ной, ни светской. Вырвавшаяся из руки ветка хлестнула его по лицу, и он грязно выругался. Нергал раздери его братца, светлейшего короля Зингары и Каррских остро¬вов! Но королям не говорят «нет», будь они хоть трижды братья. Даже когда они отсылают тебя с «делом госу¬дарственной важности», а по сути — удаляют от двора на два с лишним года. Что он почуял, и почуял ли что-то, когда избрал именно Римьероса для этого похода? Хотя поход и в самом деле можно было приравнять к подвигу: отвезти императору Кхитая ценный дар, пройдя Великим Путем Шелка и Нефрита, через внутреннее море, степи и джунгли. Самые отважные из купцов Запада водили караваны в страны сказочных богатств, что лежат за морем Вилайет, но ни разу не бывало в тех краях королевских послов.

По правде сказать, прежде в том к нужды особой не было — ну кому какое дело при дворе до тех дальних краев, рассказы о которых напоминают скорее сказки, какими балуют няньки на ночь детей, краев столь да¬леких, что и поверить в их существование было бы трудно, когда бы ни товары, что привозили порой купцы. Тон¬чайшие шелка, расшитые диковинными птицами и дра¬конами, лаковые шкатулки и украшения, ценившиеся куда выше того золота, что пошло на их изготовление. Но то дело торговцев — и женщин, радующихся подоб¬ным безделицам. Для короля же дальняя держава, на которуя и войной идти бессмысленно, и союз заключать особого проку нет, никогда не представляла интереса.

Так было всегда. До недавнего времени.

Но теперь новый правитель Зингары пожелал отме¬тить и возвысить свое королевство в глазах правителей востока. Так, по крайней мере, объяснил он брату при встрече.



«Возглавлять посольство должен непременно принц крови, — возбужденно рассуждал Кратное Третий, рас¬хаживая по огромному, пустому и потому гулкому трон¬ному залу. — Такой случай выпадает раз в сто лет. Ты пойдешь не как проситель к государю, а как член коро¬левского дома к равному себе, с даром не столько ценным, сколько значимым. Мы нашли эту редкость случайно, советники наши утверждают, что Император Кхитая бу¬дет рад подарку. А если вручит этот подарок не кто-ни¬будь, а брат короля, он будет не только рад, но и польщен. Ты понимаешь? И караваны потянутся не куда-нибудь, а в Кордаву. О, мы поставим наконец на место этих проныр-аквилонцев, всюду желающих сунуться первыми! Да и аргосские бандиты искусают себе все локти…»



Римьерос хорошо знал своего царственного брата. Ког¬да тот начинал говорить вот так — слишком воодушев¬ленно и громко, — это, как правило, означало, что име¬ется у венценосца некая тайная мыслишка. И выспренние речи были призваны утаить истину от невнимательного слушателя.

Принца, однако, при всем желании едва ли можно было счесть наивным и неискушенным придворным. Слиш¬ком долго он жил при дворе, слишком долго варился в бурлящем котле интриг. И, наконец, слишком хорошо изучил зингарского венценосца. К тому же, был он отнюдь не без греха — и потому, едва заслышав о предстоящем ему пути на край света, облился холодным потом: что могла означать эта ссылка на несколько лет? Неужели братец и в самом деле разнюхал что-то? Но готовящийся заговор только-только начал обретать форму, в планы герцога Лара было посвящено от силы трое человек, и за каждого из них принц мог ручаться как за самое себя… Или и впрямь правдивы слухи, что король Зингары не гнушается и черной магией, если хочет добыть инте¬ресующие его сведенья? Не зря же отирался при дворе тот стигиец-изгнанник.»

Камешки с грохотом посыпались у него из-под ног, и Римьерос поднял голову. Побледнев, он отскочил назад: под ногами у него внезапно разверзлась пропасть. В за¬думчивости он не заметил, как подошел к краю обрыва. Сделай Римьерос еще шаг, и Зингара никогда бы больше не увидела своего возлюбленного младшего принца.

— Однако темнеет, пора возвращаться, — сказал он вслух, когда сердце снова забилось более или менее ровно. Свернуть себе шею в здешних диких местах отнюдь ему не улыбалось.

Какие бы планы ни питал в отношении брата Кратное, принц отнюдь не собирался облегчать ему задачу.

Впрочем, несмотря на то, что король явно не опеча¬лился бы, если бы Римьерос и в самом деле не вернулся домой, он не мог отправить брата на верную смерть. К тому же младший был любимцем королевы-матери, и уж она постаралась проследить, чтобы ее отпрыск в пути ни в чем не испытывал недостатка — в том числе и в мудрых советах опытного воина.

Поэтому принц Римьерос, герцог Лара, лишь возглав¬лял посольство, а войском на марше командовал барон Марко да Ронно, старый воин и бывалый путешественник. Он распоряжался припасами, снаряжением, высылал лю¬дей вперед на поиски стоянок и просто разведать мест¬ность, распределял обязанности на каждый день и при этом умудрялся присматривать за своевольным, заносчи¬вым юношей не хуже, чем за собственным сыном.

Обычно он не отпускал принца охотиться без свиты, но иногда на Римьероса что-то словно находило, он ста¬новился угрюм и сумрачен. В таком настроении он мог велеть выпороть пажа только за то, что тот не долил вина в кубок, боясь расплескать его, подавая принцу.

Барон выжидал день, а затем наутро небрежно говорил Римьеросу: «Вчера на озере, купая лошадей, конюшие видели стаю голубых цапель — они полетели к северному берегу. Какие прекрасные, должно быть, это птицы!» Или: «Говорят, в здешних лесах водятся летающие белки. Мож¬но ли верить таким глупостям? Я до сих пор не видел ни одной, а вы, сударь?» И Римьерос брал лук и кинжал, велел седлать коня и уезжал в лес или на озеро — на весь день до позднего вечера. Возвращался он с пышным голубым плюмажем на шляпе или тушкой диковинного зверька. Принц недаром славился как самый искусный охотник во всей Зингаре.

Пробродив в одиночестве день, он обычно успокаивал¬ся — на какое-то время.

Римьерос взобрался на каменистый холм, вздымавший лысую макушку над морем деревьев — но ничего не увидел. В этот день неудачи преследовали его одна за другой: подстреленная оленуха свалилась в пропасть, принц в азарте погнал за ней коня — и едва не сорвался сам. Наверное, не стоило так рисковать, но он преследовал добычу с полудня до заката, пока наконец не ранил, и ему жаль было бросать трофей, доставшийся с таким трудом. Лесная королева была белой, словно свежайшее молоко или снег на вершине горы, и Римьерос уже пред¬вкушал, как привезет ее в лагерь под восхищенные взоры молодых дворян и челяди. Но белая оленуха не желала даваться в руки — ни живой, ни мертвой.

Рухнувшего наземь коня принцу пришлось добить: он охромел на обе передние ноги и только захрипел, когда Римьерос попытался заставить его подняться. Проклиная свое неизменное невезенье — упустить такую добычу! — принц кое-как выбрался из ущелья и пошел в сторону лагеря, вспомнив, что устал и голоден.

Невеселые мысли сменяли одна другую в его темново¬лосой голове; весь во власти своих дум, он шел почти наугад, руководствуясь чутьем охотника, никогда прежде его не подводившим. Но то ли он слишком увлекся по¬гоней, то ли попал в заколдованное место — даже с холма не мог разглядеть он излучины неширокой реки и дымки лагерных костров. Во все стороны, сколько хва¬тало глаз, простиралось зеленое море джунглей с редкими островками таких же холмов. Римьерос понял, что за¬блудился. Небо было еще светлым, но с заходом солнца под пологом леса сгустились сумерки, и каждая лиана стала казаться притаившейся в листве змеей, а каждый резкий крик обезьян, устраивающихся на ночь, — воплем неведомого и невидимого в чаще существа,

Римьерос, бранясь и поминая всех демонов Кхитая, пробирался сквозь заросли. Не то чтобы он боялся ос¬таться один ночью в лесу, хоть и был почти безоружен, вовсе нет. Просто даже в походе он предпочитал спать на пуховиках и вкушать пищу, приготовленную лучшим поваром, специально прихваченным с собой из дома.

— В конце концов, есть же тут поблизости деревушки этих узкоглазых, — пробормотал он. — Только вчера мы проехали две или три. За любой из моих перстней они зарежут собственных детей мне на ужин.

Небо темнело, внизу, под пологом леса, становилось душно от аромата цветов. Зингарское войско уже не первый день шло сквозь джунгли, и Римьерос знал, что можно себе позволить в этих лесах, а что нельзя. Он знал, что опасно пробовать съедобные на вид и ароматные плоды, и что чем сильнее запах цветка, тем вероятнее, что он окажется ядовитым.

Один из оруженосцев уже поплатился жизнью за свое любопытство: он пожелал поближе рассмотреть венчик гигантского соцветия — его даже нельзя было назвать цветком, скорее это было какое-то пышное алое облако, спустившееся на землю. Но едва человек оказался рядом, облако словно всосало его в себя, сжалось и скрылось за множеством плотных, мясистых зеленых лепестков.

На приглушенные вопли товарища сбежалось трое или четверо мечников из свиты. Обнаружив с изумлением, что крики исходят из огромного бутона на толстом стебле, они принялись рубить его мечами. Но когда они наконец справились с хищным растением, из раскрывшегося бу¬тона вывалились только безобразные обглоданные остан¬ки, облепленные какой-то желто-зеленой слизью с резким тошнотворным запахом. Слизь задымилась, испаряясь, и зингарцы в ужасе бежали от страшного места, даже не забрав тела.

Держась едва заметной в темноте звериной тропы, Римьерос вскоре вышел к новому безлесому холму. Под¬нявшись на вершину, он огляделся в надежде увидеть огни если не лагеря, то хотя бы деревни.

Он судил о Кхитае, западную границу которого их войско миновало два или три дня назад, по своей стране, и полагал, что между селениями, раз уж они начались, не может быть больше дня пути. На самом же деле в той гористой, поросшей лесами, а местами заболоченной местности, в которой они оказались, спустившись с гор, отдельных селений не было. Деревушки жались друг к другу по две, три или четыре, и до следующего такого очага человеческого жилья можно было идти и три дня, и неделю.

Великая Поднебесная Империя была несравненно боль¬ше маленькой Зингары.

Щуря темные глаза, Римьерос вглядывался в мерно колышущееся море деревьев. Быть может, ему только почудилась тонкая белесая ниточка дыма, поднимающа¬яся из долины у реки? Но порыв ветра донес до него слабый запах дыма, и зингарец, просветлев, зашагал в ту сторону.

Костер означал человека, пусть даже желтолицего и узкоглазого. Это могли быть ночующие в чаще лесорубы или странствующие монахи, которых его войско уже не раз встречало на дороге — пестрые стайки улыбчивых бритоголовых кхитайцев, чье сходство с диковинными птицами усиливалось отрывистой, то ли щебечущей, то ли мяукающей речью.

Но кто бы ни были хозяева ночного костра, принц был уверен, что сможет с ними договориться. Как он уже сумел заметить, уважение к важным особам граничило здесь с поклонением: едва завидев на дороге пышную процессию посольства — лошадей в разноцветных попо¬нах с яркими гербами, сияющую на солнце сталь и по¬золоту оружия и лат, окрашенные в алый цвет перья и конские хвосты на шлемах — едва завидев все это ве¬ликолепие, местные жители останавливались и принима¬лись усиленно кланяться, а если к ним обращались с просьбой, — выраженной, чаще всего, на языке мычания и жестов, поскольку ни одного из западных наречий эти крестьяне не понимали — они со всех ног бежали ис¬полнять ее, даже толком не уяснив, в чем она состояла.

До костра оказалось несколько дальше, чем он пред¬полагал, глядя на него с высоты холма. Но вот наконец, злой и исцарапанный, он вырвался из кустарника на небольшую прогалину.

Посреди поляны горел костер. У костра, спиной к Римьеросу, сидел человек. Одна Больше, насколько сумел разглядеть в темноте принц, на поляне не было никого.

Это было бы только к лучшему, если бы не одно зага¬дочное обстоятельство. Сидящий у костра был хайборийцем, а не уроженцем Востока — достаточно было взгля¬нуть на его широченные плечи и масляно поблескивающую в свете костра бронзовую кожу обнаженных рук, длинных и мускулистых. Что он мог делать здесь, один, в этих чуждых краях вдали от обжитых мест? Это было более чем странно — а потому Римьеросу невольно чудилась в безмятежно устроившейся у огня фигуре скрытая угроза.

Пользуясь тем, что незнакомец, похоже, не заметил гостя, ибо даже не обернулся на шум в кустах, зингарец с жадностью разглядывал его, пытаясь понять, что за человек перед ним, а еще больше — принюхиваясь к доносящимся от костра восхитительным запахам жаркого. Римьерос невольно сглотнул слюну. Кем бы ни был этот человек, он не откажет в приюте почти соотечественнику»

От костра внезапно донесся смешок.

— Если хочешь есть — подходи и садись, а не бурчи животом в зарослях бамбука, словно двуцветный медведь пан-да, — услышал Римьерос веселый низкий голос, го¬воривший по-аквилонски.

Справившись с первоначальным изумлением, принц не¬довольно нахмурился: мало того, что его появление заме¬тили, незнакомец каким-то образом тут же вычислил, что его гость — не кхитаец, раз заговорил с ним на самом распространенном на западе языке.

Между тем чужак не только не вскочил на ноги, но даже не обернулся, по-прежнему сидя к принцу спиной. Римьерос горделиво выпрямился и подошел к костру с достоинством, какое присуще всем истинным царедворцам. Обидные слова о медведе он решил пропустить мимо ушей.

— Да пребудет с тобой милость Митры Жизнепода-теля, незнакомец, — церемонно произнес он с кивком, означающим приветствие. — Я и в самом деле пробродил в лесу весь день и проголодался. И если.»

Хозяин костра поднял на него смеющиеся синие глаза.

— Ну конечно, зингарец, Кром меня разбери! Кто же еще будет так многословно отвечать на простое пригла¬шение поесть! Садись, садись, не криви губы. Кто ты таков и как здесь оказался?

Говоря все это, он нагнулся вперед и принялся пово¬рачивать над жаркими угольями несколько тонких вер¬телов с насаженными частями какой-то дичи.

— Ты ведь не побрезгуешь козлятиной? Малыш был еще совсем сосунок, мать его завалило камнями, он мы¬кался вокруг, так что пришлось их добить.. Знай я, что нынче у меня будут гости, зажарил бы обоих.

Римьерос, несколько шокированный в первый миг та¬ким запанибратским приемом, оправился и, усмехаясь, проговорил:

— Сойдет и козлятина. Незваному гостю не пристало привередничать. Хотя, конечно, будь я во дворце моего отца, покойного короля Зингары, я велел бы выпороть на конюшне того, кто предложил бы мне отведать этой пищи черни.

Он ожидал немедленной смены тона, быть может, даже смущенных извинений, но черноволосый синеглазый ги¬гант только вздернул брови.

— Сто, да ты важная птица? Нынешнего короля Зин¬гары, Кратиоса, я знаю; ты, верно, его брат? Который же из трех?

— Я — принц Римьерос, герцог Лара, — веско сказал Римьерос и наконец сел, решив, что после объявления его титула ему уж вовсе не пристало стоять в присутствии этого человека.

— А-а, Римьерос Безземельный! — отозвался хозяин со смехом. — Что ж, а я — Конан из Киммерии, и земли у меня еще меньше, чем у тебя, принц. Вот этот кусок, пожалуй, уже готов… Бери, не стесняйся. Здесь на всех хватит!

Принц вспыхнул, залившись краской до самых корней волос, рука его метнулась к кинжалу у бедра. Прозвище Безземельный он получил за то, что был четвертым ре¬бенком в семье. До тех пор самое большее количество наследников мужского пола в семьях королей Зингары исчерпывалось тремя детьми, и то обычно двое из них не доживали до совершеннолетия — либо в силу частых болезней, либо благодаря клинку и яду, на кои не ску¬пились придворные доброхоты. И потому когда родился четвертый сын, принц Римьерос, король был вынужден откупить у своих баронов хотя бы небольшой домен, ибо владения короны были уже распределены между тремя старшими братьями.

Майоратами поступились только двое — дела их были так плачевны, что легче было продать отчие земли, чем содержать их. То, что получилось в результате объеди¬нения этих двух поместий, могло именоваться герцогством только в указе короля.

Вскоре, однако, отважный Родерго, третий брат, погиб в стычке с аргосскими пиратами, и Римьерос уже пред¬вкушал, что будет отныне именоваться «герцог Каррьяло», но нашлась девица, причем знатного рода, которая ут¬верждала, что беременна от погибшего принца. И в ре¬зультате долгого разбирательства герцогство, не уступав¬шее домену Гурралид, которым наделялся при рождении наследный принц, отошло какому-то трехмесячному мла¬денцу и его ловкой матери. Она стала богатейшей жен¬щиной в Зингаре, ибо старый король не мог нарадоваться на внука и всячески отмечал и задаривал невестку. И даже после смерти отца Кратное, воссев на золоченый трон в Верхнем дворце Кордавы, отказался оспаривать решение Единого Духовного и Светского суда.

Над Римьеросом, упустившем земли брата, потешалась вся страна– И стоило проехать тысячи бесконечных лиг, чтобы первый встречный у костра бросил тебе в лицо обидную кличку! Принц был уже готов затеять ссору, но тут вдруг расслышал имя, которым назвался его обидчик.

— Конан из Киммерии? — повторил он и наконец пригляделся к незнакомцу.

На вид хозяину ночного костра было лет двадцать семь-двадцать восемь, но прищуренные синие глаза могли принадлежать и сорокалетнему мужчине, и семнадцати¬летнему юноше, в зависимости от того, смеялись они или смотрели с пристальным вниманием. Густые черные во¬лосы беспорядочной копной лежали на плечах, лицо и руки гиганта пестрели старыми шрамами, что говорило об опыте многих сражений. Мышцы под загорелой кожей были так выпуклы, что казалось, будто шевелятся клубки змей. Сопоставив все увиденное с произнесенным именем, Римьерос от любопытства вмиг забыл о нанесенной обиде и выпалил:

— Не тот ли ты Конан, что под именем Амры-Льва держал в страхе все южное побережье Материка? По¬мнится, за голову этого разбойника была назначена из¬рядная сумма.

— Пять полных мер золотых песет, — не без удоволь¬ствия кивнул означенный разбойник. — Но, как видишь, голова моя все еще при мне, хотя с годами иные назна¬чают за нее все больше и больше.

— Уж не от рвения ли жаждущих таких наград бежал ты на восток? — усмехнулся Римьерос. — Но здесь нет морей, где бы мог ты проявить свой гений разбойника и мародера.

Синие глаза на миг недобро сощурились, изучающе глядя на принца. Римьерос уже решил, что вот теперь ссоры не миновать, но варвар широко и дружелюбно ухмыльнулся.

— Когда я был таким же мальчишкой, как ты, мо¬лодой петушок, я тоже готов был вцепиться в глотку всякому, кто избирал меня мишенью для насмешек, — миролюбиво заметил Конан. — Таких, впрочем, со вре¬менем находилось все меньше.

Поворошив уголья, он снял с костра один из вертелов и принялся за дымящееся, ароматное мясо. Видя, что Римьерос сидит неподвижно, напряженно выпрямив спину и уставив голодные злые глаза в землю, он с хорошо разыгранным недоумением поинтересовался:

— Ты не хочешь есть? Хочешь? Тогда почему не ешь?

— Благодарю, — сдержанно отозвался Римьерос и по¬тянул к себе другой вертел.

Мясо оказалось мягким и сочным, хоть и с душком, как показалось принцу, никогда раньше не пробовавшему козлятины, но знавшему с чужих слов, что это — еда самой низкой черна Впрочем, неприятный запах почти перебивался запахом дыма и смолы, шипящей на полу¬сырых дровах.

Конан украдкой следил за тем, как зингарец, стараясь сохранять на лице маску равнодушия, жадно кусает мясо, обжигая язык и губы.

Киммериец искренне забавлялся, поддразнивая моло¬дого задиру. И в то же время был рад увидеть на другом краю света человека из своего мира. Он был уже по горло сыт круглыми лицами с кожей всех оттенков жел¬того цвета.

Утолив первый голод, зингарец, видимо, из чувства благодарности, стал чуть менее спесив и более словоохот¬лив. На вопрос Конана, что же все-таки делает зингарский принц крови в этих оставленных Митрой землях, Римьерос, кривя губы, ответил:

— Везу драгоценный дар повелителю сказочного Кхитая. Если ты бродишь здесь поблизости, то уже слышал, наверное, о моем посольстве: отряд из трехсот человек не может пройти незамеченным.

— Это тот, что стоит нынче ночью выше по реке? — отозвался Конан. — Так это твои воины? Не слишком ли много мечей у вас для мирного посольства?

Едва в голосе ночного хозяина снова послышалась насмешка, Римьерос выпрямился и сделался надменен.

— Если ты не долетел сюда по воздуху, варвар, то должен знать, что путь через пустыни, степи и горы небезопасен. Я потерял в дороге всего пятнадцать человек, но мог потерять гораздо болыла

— Не сомневаюсь, — весело кивнул Конан. — Мне самому приходится постоянно одергивать своих прияте¬лей, чтобы не лезли на рожон. Особенно Силлу — дев¬чонку строптивую, вроде тебя Сагратиусу же все море по колено — особенно, если полна его фляга. Мы уж всякого тут перевидали — и змей, и хищных цветов, и черного лотоса.

Римьерос обеспокоенно огляделся.

— Мы? А мне показалось, что ты один? Ты упомянул по меньшей мере двоих — где же они?

— Я их как раз здесь дожидаюсь, — отозвался, зевая, Конан. — Мы разминулись у горного озера, и я их, похоже, немного опередил.

Он встал, потянулся всем телом, прогнав волну по затекшим мышцам. В жестах его была естественность большой дикой кошки, он не менял позу, а словно пере¬текал из одного положения в другое.

— Не пора ли нам устраиваться на ночь? Или ты предпочтешь добраться до своих? — спросил Конан прин¬ца. — Здесь не слишком далеко, не успеет сесть луна, как ты уже будешь в своем шатре нежиться на шелковых пуховиках.

Не добившись внятного ответа, он потянулся к сумкам и принялся вытаскивать из самой дальней плотно ска¬танное одеяло из верблюжьей шерсти — стояла та ран¬няя весна, когда солнце уже припекает, но земля еще не прогрелась, и ночью становится холоднее льда.

В Римьеросе волной вскипала злоба. У него выдался неудачный день. Этот неожиданный ужин у костра — вонючая козлятина, запитая домашним некрепким ви¬ном — казался принцу самой большой из всех неудач, выпавших ему сегодня. Мало того, что к нему отнеслись как к бродячему псу: сунули кость и снисходительно потрепали по загривку. За одно это гораздо более знатные люди лишились бы жизни если не на плахе, то в поединке. Но больше снисходительно-добродушного отношения яз¬вили зингарца насмешки, язвили тем горше, что произ¬носились с уверенным спокойствием. Неужели этот дикарь и в самом деле думает, что если рядом с ним на земле лежит длинный меч, он может безнаказанно глумиться над принцем крови?

— Нет, благодарю, — ответил Римьерос, вставая. — Я лучше вернусь в лагерь, не то они обеспокоятся и вышлют на поиски солдат. — Он потянулся к поясному кошелю, словно за деньгами. — Козлятина была превос¬ходна, хоть и попахивала. Добрый ужин стоит добрых денег.

Конан, уже улегшийся у костра, приподнялся на локте.

— Прах и пепел! — сплюнул он. — Можешь съесть свои деньги на сладкое, Римьерос Гордец. Или ты задумал принести-таки в Кордаву мою голову, что платишь золо¬том за гостеприимство?

Римьерос промолчал, поджав губы и радуясь, что в темноте не видно, как он краснеет — уже второй раз за очень недолгое время, что ему было совсем не свойст¬венно. «И за это ты мне заплатишь», — подумал он, а вслух сказал:

— Прощай. Еще раз благодарю.

Конан буркнул что-то невнятное. Похоже, он уже спал. Поднявшись на сотню шагов вверх по реке, принц опо¬лоснул в воде пылающее лицо. Ярости его не было предела. Никто еще никогда не смел разговаривать с ним таким тоном — даже его венценосный братец! На ум ему снова пришло сравнение с заблудившейся собакой, которую, накормив, гонят прочь, и он разозлился еще больше.

— Меч его лежит рядом с ним в ножнах, — бормотал принц, щуря на полную луну темные глаза. — Если тихонько подкрасться, отшвырнуть ножны пинком и од¬новременно ударить.»

Принести в Кордаву голову Конана-киммерийца! Хо! Римьерос — победитель Амры! Того самого Амры, что держал в непрестанном страхе все Черное побережье! Ола, Йерро, ты сумасшедший, разве не слышал ты, что он может ударом кулака свалить буйвола? Но ведь у страха глаза велики…

У страха глаза велики, но втрое велик был соблазн вернуться на родину победителем легендарного короля разбойников. Вольно ж ему было насмехаться над прин¬цем крови! Конечно, убийство во сне — это не совсем по законам чести, но разве не был он приговорен к смерти еще отцом Римьероса? И варвары спят ночами, и, как говорят, спят крепко. Не так уж сложно было бы убить его, лишь бы ударить прежде, чем он доберется до меча. Задача осложнялась тем, что иного оружия, кроме длин¬ного кинжала, при Римьеросе не было, потому что стрелы он растратил, преследуя белую оленуху.

«Но ведь тебе случалось выходить и на волка с одним только кинжалом, — ободрил он себя — Этот здоровяк не страшнее вожака-ветерана, которого вы, сударь, уло¬жили прошлой зимой под испуганный визг, а затем ру¬коплескание дам». Римьерос и в самом деле справился тогда в одиночку с матерым хищником, но совершенно забыл, что до того этого волка егеря трое суток гоняли по лесу, не давая ему прилечь ни на миг, — чтобы под конец выгнать по тоннелю, огороженному сеткой и крас¬ными флажками, на большую арену, где поджидал его принц — в кольчуге и при оружии. Шкуру этого волка он потом преподнес домье Ревглене, и ее прелестное ли¬чико стало еще прелестнее от густого румянца, залившего щеки…

Он решил подобраться к Конану по воде, рассудив, что даже чуткий слух варвара обманет непрестанное журчание струй и шорох ветра в густых зарослях тро¬стника.

Римьерос выждал, пока луна не скрылась за верши¬нами деревьев, а затем начал осторожно спускаться.

Следуя правилу всех ночующих в лесу, Конан, прежде чем ложиться, сунул в костер огромное полено — поло¬вину ствола упавшего дерева. Ствол горел медленно, от середины к концам, и бесформенная глыба, какой казался киммериец, завернувшийся с головой в одеяло, была хо¬рошо видна в свете угольев. Принц подобрался ближе и замер в тростнике, вытянувшись, словно выпь.

Проверяя, крепок ли сон варвара, Римьерос кинул в тростник несколько камешков, они прошуршали юркими зверьками в прошлогодних высохших стеблях. Но бурое одеяло даже не вздрогнуло. Рукоять меча и край ножен, высовывавшиеся из-под него, красновато отблескивали в свете костра. Крадучись, как кот по черепичной крыше, шаг за шагом, Римьерос подходил все ближе и ближе к костру. Ему не впервой приходилось вот так подбираться к добыче, словно сливаясь с травой, землей и кустами.

Это был тяжкий труд, но принц знал по опыту, что, продвигаясь незаметными шажками, можно провести са¬мую пугливую дичь. А варвар, услышавший его еще в бамбуках, был, несомненно, пугливой дичью.

Склонившись над спящим, Римьерос сосчитал до де¬сяти, чтобы унять азартную дрожь в руках. Киммериец спал. Даже посапывал тихонько. Принц правой рукой бесшумно вытащил из ножен кинжал, а левую руку протянул к мечу варвара. Нашарив, не глядя, холодную рукоять меча, он одним жестом отшвырнул его прочь, одновременно замахиваясь.

Кинжал его целил киммерийцу прямо под левую ло¬патку.

С быстротой вскидывающейся вверх змеи, да что там — с быстротой белой молнии Митры метнулась из-под одеяла рука и двумя пальцами сжала правое запястье зингарца. Римьерос, взвыв от нечеловеческой боли, выпустил кинжал. Миг — и рука его была уже завернута за спину, а сам он, завывая, словно на дыбе, клонился лицом к земле, едва не касаясь ее губами.

— Так-то теперь платят в Зингаре за постой? — раз¬дался над ним знакомый голос. Теперь в нем не было и тени дружелюбия. Но и злобы, против ожидания, тоже не было в нем — одно лишь безграничное презрение. — И если таковы нынче в Кордаве принцы, каковы же ваши разбойники?

— Пус-сти, — прохрипел, выгибаясь, Римьерос. От боли у него все плыло перед глазами, он явственно слышал, как хрустят, выворачиваясь из суставов, его кости.

Конан выпустил его руку и от души пнул в тощий оттопыренный зад, обтянутый лиловыми бархатными штанами.

Принц кубарем покатился по траве. Киммериец сделал шаг в сторону и подобрал свой меч.

— Ты и в самом деле думал, что я буду храпеть и ждать, пока ты соизволишь отправить меня прямиком на Серые Равнины? — поинтересовался он.

Принц, стоя на четвереньках, молчал, тяжело дыша. Рот его был черен, лицо перепачкано.

— Если ты вернешь мне нож, я буду драться с тобой ножом, если не вернешь — перегрызу горло! — сказал он наконец, все еще хрипя.

— Дра-аться? — искренне удивился Конан. — Мне — с тобой?

Недобрая улыбка искривила его губы, когда он шагнул ближе к принцу. Сталь тонкого палаша с шипением вылетела из ножен, и Римьерос отшатнулся, ожидая, что его сейчас попросту зарубят на месте, но еще нашел в себе силы выкрикнуть:

— Ублюдок! Киммерийский козел, жрущий вонючую козлятину! Дай мне оружие, и я…

— Обойдешься, щенок, — процедил сквозь зубы Конан и наотмашь хлестнул его гибким клинком по спине. — Убирайся! Убирайся с глаз моих, не то, клянусь Кромом, я тебя так разукрашу, что не узнает родная мать-коро¬лева!

И сталь снова опустилась на спину принца, срезав на лету прядь всклокоченных длинных волос.

— Прочь!

Пунцовый от стыда и злости, Римьерос еле увернулся от нового удара, перекатился через плечо и скрылся в кустах. Там он вскочил на ноги и, отбежав на почти¬тельное расстояние, крикнул, потрясая кулаками:

— Ты мне за это заплатишь, пожиратель козлятины! Моя плоть священна, за меня отомстит сам Митра, по¬кровитель нашего рода! Тебя пожрет зловонная пасть Нергала, ты…

Конан сплюнул и сделал шаг в сторону Римьероса. Тот незамедлительно повернулся и исчез за деревьями.

— Ну и мокрица, — пробормотал киммериец, снова укладываясь у костра. — Надо было распороть ему рот от уха до уха, чтобы разевал его еще шире… Сразу видно, что никогда не спал на голой земле — не то знал бы, что каждый шаг отдается громом.

Он не слышал, как зингарец подкрадывался по реке, но едва тот вылез на берег, Конан проснулся от гула его осторожных шагов и довольно долго лежал, выжидая, когда учащенное дыхание охотника раздастся над самым его ухом.

До рассвета оставалось еще немного времени, и Конан, следуя мудрой повадке крупных хищников каждую сво¬бодную минуту использовать для сна, свернулся под оде¬ялом и заснул, едва успел закрыть глаза.





Глава вторая

В пути



Голубь Тридцать Второй:

«Высокородный принц Римьерос, герцог Лара — своему брату, Кратиосу Третьему, ко¬ролю Зингары и правителю Каррских островов. Государю и брату моему сообщаю, что мы на¬конец, после долгих и трудных странствий, вступили в земли Кхитайской Империи. По¬гибло еще трое, среди них — достойный рыцарь Роккье да Вейзар. Они упали в пропасть, ос¬тупившись на жутком мосту — я еще див¬люсь, как сумели мы переправиться по нему, зыбкой паутиной висящему над пропастью. Сделан он из особого тростника, растущего только здесь, тростник этот на диво прочен, так что, завязав лошадям глаза, мы без труда перевели их по этому шаткому мостику. Но стоило кому-нибудь из людей глянуть вниз, балансируя на краю, как он падал ничком, не чувствуя ни рук, ни ног, и так сорвались мой оруженосец и помощник негодника Алонно, мо¬его повара. О последнем я не пожалел бы, а ныне желаю ему вечно корчиться в когтях Нергала, ибо, пытаясь его удержать, сорвался и добрый Роккье. Мы не сумели поднять тела со дна пропасти — но сложили на краю ущелья высокое надгробие в память о славном рыцаре. Да упокоит Солнцеликий его отваж¬ную душу!

В остальном же путешествие наше прохо¬дит день ото дня успешнее, ибо начали уже попадаться на пути селения, возделанные зем¬ли, а с ними — дороги. Мы оставили горы и болота позади, ныне перед нами лежат беско¬нечные джунгли, полные уже испытанных и новых, неизвестных опасностей.

Нам по-прежнему не везет с проводника¬ми — негодяи сбегают ночью в страхе, едва услышат в зарослях свирепый рык тигра. Но эти благородные хищники еще ни разу не на¬падали на лагерь.

Еще одна забавная мелочь, которая, льщу себя надеждой, способна вызвать у тебя, брат мой, недоверчивую улыбку: можешь себе пред¬ставить, не в Аргосе и не в Зингаре, а здесь, на самом краю света, я наконец встретился с Конаном из Киммерии, известным у Черного Побережья под именем Амры. Встреча наша не была мирной, я столкнулся с ним в лесу случайно, почти безоружный. И все же он едва не поплатился жизнью за все свои бесчинства у наших берегов. Ему удалось улизнуть от меня, и с тех пор он рыщет вокруг нашего войска, надеясь застать меня врасплох — мы неоднократно натыкались на следы его сто¬янок. Я в ответ усилил ночные посты и еще не отчаялся заполучить его и привезти в Зингару тебе на потеху — если не всего, то хотя бы голову.

Голубей в клетке осталось не более десятка, и потому я не рискну выпустить птицу, по¬куда мы идем под удушливой сенью здешних лесов. Едва я достигну хоть мало-мальски при¬личного города, и снова дам знать о себе.



За сим остаюсь, преданный тебе принц Римьерос, герцог Лара».

Тщательно запечатав тончайшую рисовую бумагу в два слоя кожи, Римьерос вынул из клетки голубя и приладил письмо на лапку птица Здравый смысл под¬сказывал ему, что из пяти выпущенных голубей до Кор-давы добирался в лучшем случае лишь один, но все же время от времени он отправлял новое письмо — не столь¬ко для брата, сколько для матери.

Королева Теодорис была одной из тех троих, кого принц посвятил в свои честолюбивые замыслы свержения брата с королевского престола. Ради своего младшего сына она готова была перевернуть землю и небо, он же отвечал ей снисходительной привязанностью, позволяя обожать себя, лишь бы это не слишком ему докучало. Материнская любовь может оказаться весьма полезной вещью, если мать эта — вдовствующая королева Зингары.

Узнав, что король посылает младшего брата с дарами к Императору Кхитая, королева сначала пришла в ужас, но, будучи женщиной мудрой, скоро рассудила, что если дать принцу надежный эскорт, ничто не помешает ему вернуться на родину живым и невредимым не позднее, чем через два года. К тому времени подозрения правящего брата — если у него таковые и возникли — скорее всего рассеются, а принц Римьерос вернется народным героем, отважным рыцарем, побывавшем на краю света и пре¬одолевшем несказанные опасности ради славы и процве¬тания родной Зингары. Она изложила все это сыну, и он, хоть и нехотя, но сделал вид, что воодушевлен пред¬стоящей поездкой и гордится возложенной на него мис¬сией.

Итак, королева осталась в самом сердце вражеского лагеря, но не преминула отправить с принцем второго участника заговора — барона Марко. У старого воина были свои счеты с нынешним королем Зингары: в самом начале правления тот дважды, отступая, провел непри¬ятельские войска через земли барона. Заманивая акви-лонцев в глубь страны и одновременно лишая их добычи, зингарские полководцы распорядились жечь за собою все поселки и деревушки. Аквилонцы, разозлившись, довер¬шили разорение, равняя с землей все, что еще оставалось. Их небольшое войско удалось после этого разбить срав¬нительно легко, и король был в восторге от подобного метода изматывания противника.

Однако старый воин, ветеран многих битв и походов, барон Марко открыто возмутился подобным безжалост¬ным обращением правителя с собственным народом, а более всего — с принадлежащими лично ему землями™ и тут же попал в немилость. После чего королеве, це¬нившей по достоинству его поистине собачью преданность, не стоило большого труда постепенно внушить опальному царедворцу мысль, что несправедливо обиженный Римь¬ерос — настоящее воплощение всех заветных чаяний на¬рода.

В этом был тонкий расчет: убедить барона Марко в том, что для Зингары наилучшим королем будет Римьерос, означало убедить почти всю армию. Авторитет старого воина среди простых солдат был огромен, и если бы королю вздумалось поднять против баронетства Ронно свои войска, он сначала столкнулся бы с бунтом окре¬стных мелких дворян, чьи владения находились под про¬текторатом баронства, а затем был бы вынужден подавлять если не восстание, то по меньшей мере недовольство собственной армии.

Окажись король на одном холме, Ронно на другом, а зингарская армия посередине — больше двух третей пошли бы за бароном. Он умел быть и хозяином, и отцом, и полководцем, и верным псом.

У благородного рыцаря Марко да Ронно был только один недостаток: в голове его, серебристой от седины, не могло уместиться более одной мысли за раз. Единожды уверовав в то, что Римьерос — будущий благодетель Зингары, он более не думал об этом, и никакие вздорные выходки принца не могли разубедить его. Он приписывал их горячности, молодости, излишней любви к риску и опасности. Он порой даже называл принца «государь», ничуть не стесняясь чужих ушей, и такова была сила его веры, что он заразил ею и тех, кем распоряжался.

И если сам Римьерос был равнодушен к цели похода, то молодые дворяне немало гордились возложенной на них высокой миссией.

Мать-королева с детства приучила сына никогда не вымещать дурное настроение на тех, кто тебе нужен или может оказаться полезен, и большая часть отряда не знала о его резких припадках ярости и раздражения. А в хорошем расположении духа принц был и великодушен, и щедр, и остроумен. Поход, столь бессмысленный и бес¬цельный с его точки зрения в начале, оборачивался не¬ожиданной стороной: по завершении миссии Римьерос возвращался в Зингару с сотней рыцарей, закалившихся в нелегком походе и преданных ему до мозга костей.

Третьим же из заговорщиков был Светлейший Распо¬рядитель Двора, герцог Пастрелья. Этот ловкий и хитрый царедворец с давних пор был влюблен в королеву. В молодости слыла она женщиной редкой красоты, а зре¬лость придала ее облику истинное величие. Старый герцог боготворил ее — как она боготворила своего сына. Его обожание было тем сильнее, чем несбыточнее мечта об¬ладать когда-нибудь предметом своей страсти. Королева дарила его своей дружбой и даже любовью, но ни разу не изменила мужу — ни до, ни после его смерти.

Ей казалось — и казалось вполне справедливо, — что после ночи любви герцог может охладеть к ней, как только убедится, что возлюбленная его оказалась не богиней, но обычной смертной женщиной. Распорядитель Двора был третьей по значимости фигурой в государст¬ве — после короля и Верховного Жреца Митры. Королева не раз убеждалась в том, сколь полезной может оказаться дружба герцога Пастрелья — и не хотела ее терять.

Словом, как ни мал был круг заговорщиков, он вклю¬чал в себя и членов королевской фамилии, и армию, и казну. Сам Римьерос не рассчитывал всерьез на успех, по крайней мере, в ближайшие годы. Но мать его при¬держивалась другого мнения и в отсутствие обожаемого сына продолжала готовить почву для переворота — при¬чем небезуспешно.

Принц вышел из своего шатра, держа птицу в руках. Послушал, как бьется ему в пальцы крошечное сердце, и выпустил голубя, чуть подкинув его вверх.

Лагерь расположился на ночь на небольшом плоско¬горье. Эта возвышенность была лишь краткой передыш¬кой, скалистым островом в море деревьев. За ним вновь начинались бесконечные леса, поделенные узкой ниточкой дороги, и наутро отряду опять предстояло погрузиться во влажную духоту и полумрак джунглей.

— Неправда ли, жаль, государь, что до нас не могут добираться вот так же вести с родины, — раздался за спиной принца голос барона Марко. — Иногда я сожалею, что несведущ в магии. Вот уже год, как я не видел жену и дочь, и даже не могу узнать, все ли у них благополучно.

Он с тоской следил за тем, как, набирая высоту, голубь кругами поднимается в небо и растворяется в свете за¬ходящего солнца.

— Чужой край, чужое небо, — пробормотал барон. — Скоро наступит ночь, и мы увидим чужие звезды»

— Мне кажется, мой добрый друг, вы нынче не в духе? — с улыбкой обернулся к нему Римьерос. Сам он пребывал в великолепном настроении. За три дня пути встреча в лесу переплавилась в его воображении в слав¬ный подвиг, который не подтверждался трофеем лишь потому, что принц оказался перед разбойником безоруж¬ным.

Добравшись до лагеря, он наорал на часовых, прегра¬дивших ему дорогу, не раздеваясь, бросился на постель и проспал почти до полудня. О своей встрече с Конаном он не рассказывал никому, пока воины не наткнулись в лесу на свежее кострище у лесного ручья. Земля вокруг воды была испещрена следами такого размера, что не оставалось никаких сомнений, что побывал здесь не щуп¬лый малорослый кхитаец, а чистокровный хайбориец. Тем более что следы оставлены были сапогами, а не плетеными или деревянными сандалиями, в каких здесь разгуливали все — от нищего монаха до жены деревенского старей¬шины.

Барон Марко потребовал подробного рассказа, и Римь-ерос преподнес ему встречу у костра в таком свете, что старый воин счел нужным усилить ночные караулы и взял с принца слово, что тот больше не будет уходить в лес один, без собак. Вот и в этот вечер, прежде чем устраиваться на ночь, барон выслал несколько небольших отрядов прочесать местность вокруг лагеря — на всякий случай.

— Вернулся отряд Ринальдо, — сказал мрачно да Ронно. — Они нашли еще следы стоянки того человека. Ринальдо утверждает, что варвар идет не один. Хотите посмотреть, мой принц?

— Он говорил, что поджидает товарищей — вероятно, таких же разбойников, как и он сам, — отозвался Римьерос. — Давняя ли это стоянка?

— Не более двух дней.

— Тогда не стоит трудов. Что мы там увидим? Я подожду, пока он не окажется рядом — чтобы можно было спустить собак по его следу и затравить как ма¬терого кабана… Полно хмуриться, барон, пойдемте лучше ко мне и выпьем вина — за то, чтобы этот голубь до¬брался до Кордавы живым и невредимым!

Барон Марко просветлел и подкрутил седой ус.

— Благодарю за честь, государь!

Войдя в шатер, Римьерос почти силой усадил старого воина в складное кресло и, не обращая внимания на бурные протесты, собственноручно разлил по двум кубкам темно-красное аргосское вино.

— Запасы наши подходят к концу, — с сожалением заметил принц, выливая последние капли из оплетенной бутыли толстого темного стекла. — В этом краю, как видно, не знают, что такое настоящий виноград. Правда, та штука — так и не помню, как они ее назвали — ну, которую мы пили во второй деревне, сразу за перевалом, была весьма недурна, хоть и крепковата.

— Принц говорит о сакве? Похоже на то, что наши крестьяне делают из пшеницы. Неплохо, но, конечно, с настоящим вином это зелье не сравнить. Когда мы вернемся, я велю выкатить из наших замковых подвалов бочку с золотыми обручами. Ее зарыл в землю еще мой прапрадед, завещав опробовать вино через сто лет после своей смерти.

— Оно должно быть божественно, — отозвался Римьерос, жмурясь, как кот. — Я могу надеяться присутствовать при вскрытии этого сокровища? Нет, нет, друг мой, не вскакивайте с места, мне довольно одного вашего кивка. Вступив наконец в земли Кхитая, я вдруг осознал, что миссия наша близится к завершению. Мне казалось совершенно бесконечным это странствие через весь материк, но ведь путь домой всегда втрое короче. Нам осталось лишь добиться приема у Императора и вручить ему вот это. — Он похлопал ладонью по крышке огромного сундука, в котором хранился ларец с даром правителю Кхитая.

На стоянках сундук всегда помещался в шатер принца, а днем его везли в специально сооруженной для этих целей повозка Повозка представляла собой еще один ларец из резного темного ореха, сложное ажурное сооружение на колесах, высотой в рост человека, и сама по себе являлась также немалой ценностью.

— Я тоже буду рад завершить наше дело и повернуть домой, — кивнул барон. — Но я рад этому испытанию, ибо на родине нас ждут испытания и свершения, куда более грозные.

— Тс-с, — приложил Римьерос палец к губам, — об этом ни слова. Сначала нужно вернуться. Итак, за бла¬гополучное возвращение — и нашего пернатого посланца, и наше.







* * *



— Эй, эй, эй, смотрите-ка, что я добыла!

Силла бежала вприпрыжку сквозь заросли, воздев над головой свою добычу. Темные ее глаза сияли восторгом и гордостью.

— Горлица! И какая жирная! Вы только гляньте — словно ее специально откармливали нам на ужин! — Она кинула на траву окровавленную тушку.

— Горлица? В этих джунглях? — изумился Конан. Он взял в руки еще теплое птичье тело. — И впрямь жирная. Неужто сбежала из клетки? Что нам — привычно, здешним в диковинку, могли держать как редкую птицу. Что ты наделала, дрянная девчонка!

В окровавленном комке взъерошенных перьев трудно было что-то различить, но острый глаз киммерийца мгновенно заметил темное кожаное кольцо, плотно облегавшее лапку птицы. Нащупав тонкую бечевку, он отвязал кожу, и на ладони у него оказался крошечный конверт с листом почти прозрачной, мелко исписанной бумаги.

Силла дернула смуглым плечом.

— А что такого? Подумаешь, чей-то голубь. Следить надо было получше, — надувши губы, ответила она.

Сагратиус заглянул Конану через плечо и пробасил:

— Великий грех, дочь моя! Но как бывший жрец

Митры могу отпустить тебе его, ибо не знала ты, что творила.

— Да в чем дело-то? — уже по-настоящему сердясь, топнула ногой девушка. — С каких это пор запрещено бить птицу в лесах?

Конан, щуря глаза, разбирал убористый витиеватый почерк. Письмо было написано на одном из хайборийских языков, но с таким количеством росчерков, завитушек и прочих ненужных украшений, что у киммерийца, и без того не слишком складно разбиравшего буквы, вскоре зарябило в глазах. Кинда, хоть и вовсе не умел читать, тоже с любопытством разглядывал находку. Тем временем Сагратиус, наставительно тыча в мертвого голубя толстым пальцем, пояснял:

— Это не просто горлица, это почтовый голубь. Он нес кому-то важное письмо за тысячу лиг, а ты его подстрелила. Теперь письмо никогда не дойдет — не возьмемся же мы сами доставлять его!

Конан, разобрав наконец первые несколько слов, оглушительно расхохотался.

— «Высокородный принц Римьерос, герцог Лара — своему брату, Кратиосу Третьему, королю Зингары.»! — Нет, не возьмемся, клянусь Кромом! Пусть его послания сами о себе заботятся… — По-прежнему щурясь, он продолжал читать по складам, приговаривая: — И как же идут дела у нашего несравненного принца? Судя по всему, скверно. Когда идешь по висячему мосту, нужно смотреть вверх, а не вниз» О, а это что еще такое? «мелочь способна вызвать улыбку.» — Клянусь Белом, покровителем всех обманщиков! Да это же он обо мне! «Встретился с Конаном из Киммерии, известным у Черных Берегов еще под именем Амры. Встреча наша не была мирной, я столкнулся с ним в лесу случайно, почти безоружный. И все же он едва не поплатился жизнью за все свои бесчинства в наших морях. Ему удалось улизнуть от меня, и с тех пор он рыщет вокруг моего войска, надеясь застать меня врасплох — мы неоднократно натыкались на следы его стоянок. Я в ответ усилил ночные посты и еще не отчаялся заполучить его и привезти в Зингару тебе на потеху — если не всего, то хотя бы голову»» Вот ведь шакалий выродок! Ну, с меня хватит!

Взяв письмо брезгливо, как дохлое насекомое, двумя пальцами, он бросил его в костер. Тонкий листок взвился вверх в потоке горячего воздуха, вспыхнул — и мгновенно рассыпался в прах. Конан обернулся к Силле.

— Напрасно я бранил тебя, малышка. И в самом деле, знатная добыча! Значит, он где-то поблизости, этот не¬счастный слизняк!

— Это ты о ком? — поинтересовался Сагратиус. Конан сел, скрестив ноги, и принялся ловко ощипывать птицу.

— На всех, конечно, не хватит, но ты, моя смуглая

охотница, полакомишься всласть! — приговаривал он. — Я не стал рассказывать, а со мной, между прочим, при¬ключилась забавная история, пока я дожидался вас за перевалом. По здешним дорогам идет зингарское войско — сотня молодых головорезов, именующих себя рыцарями, а к ним — еще два раза по столько оруженосцев, ко¬нюших и слуг. Едут они в столицу, с каким-то драго¬ценным даром Императору.

Киммериец говорил, а пальцы его проворно трудились над тушкой. Трое его товарищей уселись было вокруг послушать интересную историю, но Конан живо призвал их к порядку:

— Вы чего расселись? Займитесь пока костром и ужи¬ном. Слушать-то можно и так.

— Ты рассказывай, не отвлекайся, — отозвался Саг¬ратиус, но все же поднялся с места и, подвесив котелок, принялся раздувать уголья. Силла задумчиво остругивала прутик.

— У реки я просидел несколько дней, дожидаясь вас, и вконец извелся от безделья. И как-то вечером вывалился к моему костру из бамбуков зингарец — тощий, скула¬стый и носатый. А мне так надоели эти желтые рожи, что я был рад даже и зингарцу. У меня как раз козленок пекся на угольях, хватило бы на троих. Подошел зингарец к костру, сел. И смотрит на меня так, как будто я его собирался поджарить. Ты кто таков, спрашиваю я. А он мне — принц, мол, зингарский, возглавляю посольство брата-короля к Императору Поднебесной. Ну принц так принц. Я его накормил. Он поел и к своим засобирался — я ему сказал, что видел лагерь выше по реке. Ушел он, вроде бы даже поблагодарил. Луна еще не села, как он вернулся — воткнуть мне нож в спину.

— А что это он так? — с неудовольствием поинтере¬совался Сагратиус. — Или ты обидел его чем?

— Да вроде бы нет, — пожал плечами Конан. — Чем я мог его обидеть? Просто за мою голову в Зингаре и Аргосе хорошие деньги назначены. Видно, принц решил прославиться. А вместо славы получил хорошего пинка от меня на прощанье» А вот и голубок-то наш зингарский готов! — Он приподнял за ногу ощипанную тушку. Силла протянула ему заостренный прут, Конан насадил на него птицу и подвесил на распорках над костром — сбоку, где пламя потише, а уголья пожарче. — В общем, вытянул я его клинком пониже спины на прощание, да благород¬ный принц и был таков. Думал, на том дело и кончится — а оно смотри как обернулось!

Суровое, точно из камня высеченное лицо киммерийца казалось в этот миг обиженно недоуменным, точно он и сам в толк не мог взять, с чего так оскорбился его непрошенный гость. Он, разумеется, был отнюдь не столь наивен, сколь хотел казаться сейчас — но в такие ми¬нуты, в компании приятелей, за шутками-прибаутками, в ожидании сытного ужина, да еще в обществе славной малышки, варвар не прочь был подурачиться немного, скинув с плеч груз прожитых лет, кровавых боев, чужой подлости и предательства. В такие минуты мир казался совсем юным и чистым, и ему хотелось смеяться. Спутники его, однако, думали каждый о своем.

— Драгоценный дар Императору, говоришь? — задум¬чиво протянул Сагратиус. — Хотелось бы знать поточнее, что это за дар такой. Клянусь милостивым Митрой, зингарский король не пошлет триста человек охранять ка¬кую-нибудь безделицу!

— И думать забудь! — оборвал его мечтания Конан. — Ни за какие сокровища не пойду я вчетвером на хорошо обученное войско в триста человек. Я смотрел за ними потом весь следующий день. У них толковый начальник. И острые мечи. А нас ждут сундуки столичных ротозеев, и не пристало нам уподобляться аквилонским сокольни¬чим, которые, едва выехав, набрасываются на первую же добычу, будь это хоть годовалый заяц. — Он, ухмыляясь, посмотрел на аквилонца.

Сагратиус покраснел, набрал в грудь побольше воздуха и начал:

— Древнее искусство аквилонской соколиной охоты.

— Сколько это — триста? — спросил вдруг Кинда. Он смотрел на свои растопыренные пальцы, пытаясь, видимо, соотнести впервые услышанную цифру с чем-то знакомым.

— Сколько у твоей матери было детей? — спросил в ответ Сагратиус, слегка раздраженный тем, как бесце¬ремонно прервали его едва начавшуюся речь.

— Вот, — показал птулькут две руки — пять паль¬цев, и еще три.

— Вот если бы их было два раза по столько, то у них на ногах и руках было бы пальцев™ нет, ровно на одного человека меньше. Ну, в общем, почти столько, сколько людей у Римьероса.

— Много! — отозвался Кинда и покачал головой. — Вчетвером — никак.

— Кинда дело говорит, Сагратиус! — рассмеялся Конан. — И потом — откуда такая страсть к наживе? Где же твой обет нестяжательства, нерадивый жрец Митры? Сагратиус Мейл, изгнанный из святой обители отшель¬ников за слишком большую податливость зову плоти, чревоугодие и просто веселый нрав, горделиво выпрямил¬ся.

— Истинный слуга Солнцеликого везде найдет себе достойное поприще. Помимо сбора средств к существова¬нию, я свершаю богоугодное дело, путешествуя с вами, дети греха! Я еще не отчаялся обратить в истинную веру эту вот поклонницу лжепророка туранского Эрлика, чью бороду она поминает слишком часто! — заявил он. — А равно как и вот этого сына степей, низкого ростом, но высокого духом, который верует, что весь его род пошел от демона песчаной бури™

— Великого бога Ша-Трокка, — сурово поправил его Кинда. — Каждая песчинка, которую он несет с собой, — один из нас, вернувшийся к отцу, — добавил он нараспев, на своем языке, однако поскольку эти слова он произ¬носил довольно часто, все его поняли.

— Вот-вот, — продолжал несостоявшийся монах. — Я уже не говорю о тебе, Конан.

— А что я? — весело поинтересовался киммериец. Такие разговоры возникали у них довольно часто и

успели превратиться в некое подобие игры, где Сагратиус был многотерпеливым пастырем, а остальные — упрямы¬ми еретиками.

— Я чту Солнцеликого Митру. Но у каждого народа — свой бог. Поди разбери, какой сильнее и лучше.

Сагратиус уже воздел вверх указательный палец и раскрыл рот для очередного веселого поучения, но тут Силла задумчиво сказала:

— А по-моему, главное, с чьим именем на устах ты родился, и с чьим умрешь. А кому молился все остальное время — совсем неважно. Уж как-нибудь боги разберутся между собой.

Конан взглянул на девушку с искренним восхищением.

— Как она тебя, а? Поди-ка, возрази что-нибудь! Меня при рождении встретил Кром, и после смерти примет Кром, на чьи бы алтари не возлагал я приношения! Молодец девчонка, даром что в кости выиграна!

Это тоже была игра, и Силла, в полном соответствии со своей ролью, зашипела на киммерийца, словно змея, которой наступили на хвост:

— Да лучше бы меня продали в рабство стигийцам! Или тому богатому купцу из Шема! Уж у него бы мне не пришлось бегать полуголой по лесам и самой добывать себе пропитание!

Сагратиус был прав: каждый из них чтил своего бога, и разные боги вели каждого из них. Но похоже, на сей раз боги сговорились меж собой свести четверых своих детей для каких-то непостижимых для смертного целей. Ибо странными и запутанными путями шли эти четверо, чтобы в конце концов оказаться вместе.

Силлу, своенравную и непокорную, но в то же время наивно-доверчивую девочку, родом из горной деревушки на окраине Турана, Конан и в самом деле выиграл в кости в трактире Аграпура. Родители ее, не в силах прокормить всех пятерых детей, продали двух дочерей в рабство. Коре, старшей, повезло: ее купил заезжий нобиль из Немедии. А Силла, девушка дерзкая и своенравная, ни у одних хозяев не задерживалась подолгу. Ее пере¬давали с рук на руки, пока наконец последний хозяин не проиграл ее в кости заезжему северянину — причем, как подозревал Конан, проиграл вполне намеренно.

В бесконечных странствиях Конану редко нужны были спутники, а уж двадцатилетняя девчонка, озлобленная и несдержанная на язык, была и вовсе обузой. В первый же день она наговорила новому хозяину столько, что менее терпеливый к женским выходкам человек наутро постарался бы сбыть ее с рук. Но ночью, свернувшись в клубочек под одеялом Конана, она превратилась в маленького, напутанного и несчастного ребенка. Она вздра¬гивала и всхлипывала во сне, прижимаясь к боку вар¬вара, так что он почти не спал ни в эту, ни в следующую ночь.

Силла не поверила своим ушам, когда северянин объ¬явил ей, что они отправляются на восток добывать ей приданое. Сначала она подумала, что новый хозяин шу¬тит. Но очень скоро поняла, что он и в самом деле решил устроить ее судьбу.

«Придется потрудиться, раз уж иначе мне от тебя никак не избавиться», — прибавил он со смехом. После этого в ближайшую же ночь, проведенную не под откры¬тым небом, а в постели — это было приблизительно на десятый день их путешествия — она постаралась выра¬зить ему свою признательность тем единственным спосо¬бом, что был ей доступен.

Конан почти засыпал, и потому не сразу понял, что вытворяет его новая собственность. А когда понял, оста¬новиться уже не мог. Девчонка, такая молоденькая и хрупкая с виду, оказалась выносливой, умелой и изобре¬тательной любовницей. Ее ничуть не смущала их разница в десять лет, более того, она умела обратить себе на пользу по-отцовски покровительственное отношение Ко¬нана.

Длинное и звучное ее имя — Дартомарика — кимме¬риец быстро заменил прозвищем Силла — «козочка» в переводе с туранского языка.

Вдвоем они направились в Вендию, и по дороге Конан учил девушку всему, что считал необходимым: умению подолгу оставаться без пищи и воды, стрелять из лука и метать ножи, прятаться в густой траве и врачевать раны. Силла, словно стараясь оправдать новое имя, день ото дня прыгала все резвее. Иногда она с ужасом думала о том часе, когда Конан вручит ей мешочек драгоценно¬стей, выкраденных из сундука какого-нибудь вендийского либо кхитайского богача, и скажет: «Возьми и будь счастлива, а у меня своя дорога.» Но золото и драгоценности, попав в их руки, словно растворялись в воздухе. Это немного утешало Силлу, ибо давало надежду, что на приданое ей они наберут не скоро. Втайне она мечтала, что Конан, восхитившись ее талантами разбойницы и искушенной любовницы, оставит ее при себе навсегда. Но в то же время что-то подсказывало ей, что, вздумай она сказать ему об этом, он рассмеется ей в лицо.

Сагратиуса Мейла, аквшюнца, они подобрали на во¬сточной границе Вендии. Причем подобрали в буквальном смысле слова, потому что бывший смиренный служитель Митры валялся на дороге мертвецки пьян.

Какими путями он попал в Вендию, Сагратиус вспом¬нить не мог. Помнил только, что когда Верховный На¬ставник, наскучив его бесконечными нарушениями устава, выгнал нерадивого собрата из Обители, Мейл направил стопы к друзьям — ученикам Королевской Школы Ре¬месел — и пил беспробудно десять или двадцать дней, заливая свое горе.

Очнулся он в цепях, в караване невольников, следо¬вавшем в Стигию. По словам его хозяина, продать его не было никакой возможности — едва Сагратиус трезвел, он становился буен. А пока был пьян — не интересовал никого, несмотря на гигантский рост и большую силу. Поэтому работорговец избавился от него, сбыв за бесценок скупщикам жертв Сету, Великому Змею Ночи. И предуп¬редил, что аквилонца надо постоянно подпаивать, иначе убытки будут неисчислимы. Те не вняли совету. И на¬прасно: сообразив, что действовать надо быстро, Сагратиус выждал подходящий миг, порвал цепи, разметал обрыв¬ками сторожей, вскочил на спину ближайшей кобыле и был таков. Но на юге рисунок созвездий совсем иной, чем на севере, и потому, пытаясь попасть на северо-запад, Мейл после долгих блужданий оказался в Вендии. По его словам, правда, выходило, что он отправился в Вендию нарочно, задумав отыскать в горах легендарную Долину

Лунного Света. Правда, Долины так и не нашел — да и мудрено было отыскать ее, странствуя от кабака к таверне, а от таверны к трактиру.

Конан взял Сагратиуса с собой, предполагая за хоро¬шее вознаграждение пристроить его к какому-нибудь ка¬равану, идущему на запад. Но вскоре обнаружилось, что несостоявшийся жрец Митры, обладатель бездонного веч¬но голодного чрева и вечно пересохшего горла, задира и весельчак, — спутник полезный и приятный. Силла вор¬чала несколько дней, но быстро успокоилась — после того, как в результате их с Конаном совместной вылазки оказалась с ног до головы увешана золотыми украшени¬ями. Сагратиус добыл ей полный свадебный наряд рани Саватери, младшей дочери князя тех земель.

И последний их спутник, Кинда, оказался в маленьком отряде так же случайно, как и все остальные. Конан и Сагратиус отбили карлика у его соплеменников. На гра¬нице гирканских пустошей и поросших лесом предгорий все еще обитал древний народ птулькутов, Людей Степи.

Мужчины и женщины этого племени были некрасивы, низкорослы, с длинными, чуть ли не до колен руками, с плоскими, но очень выразительными лицами. Несмотря на маленький рост, в руках их таилась невиданная сила. Позже, когда Кинда оправился от побоев, Конан дважды боролся с ним под азартные вопли и свист Сагратиуса и Силлы. И оба раза ни один из них не одержал верха — а киммериец был чуть ли не на две головы выше пульт-куга.

Карлик провинился в том, что не позволил своему брату, вождю Людей Степи, взять в жены собственную дочь. Не потому, что это было не принято, как раз наоборот, считалось, что родственная кровь, умножаясь, порождает все более сильное потомство. Но девочке было всего шесть зим от роду, она никак не годилась ни в жены, ни тем более в матери. На стороне Кинды был здравый смысл, но на стороне вождя — древние обычаи.

А они гласили, что если жена вождя умерла, не дав потомства мужского пола, он должен во благо племени взять в жены свою старшую дочь и как можно скорее зачать ребенка.

Девочка умерла наутро после брачной ночи, и Кинду обвинили в том, что он из злобы навел порчу на свою же кровь. Все мужчины племени собрались у его земля¬ного дома, выволокли его наверх и погнали в степь, забивая камнями.

Конан с друзьями прибыли как раз вовремя: особенно меткий камень попал Кинде в висок, он упал лицом в траву и замер, ожидая смерти.

Появление верховых, из которых двое были хорошо вооруженными гигантами, вмиг разогнало толпу. Конан не стал их преследовать, только Силла послала вдогонку несколько стрел.

Пульткут пришел в себя только к закату. Долго сидел у костра, молча раскачиваясь из стороны в сторону. По всем законам привычной ему жизни он должен был уме¬реть, и то, что этого не случилось, вызывало у Кинды глубокое недоумение и даже разочарование.

Но рано утром он встал лицом к восходящему солнцу и пропел что-то надрывно-протяжное, похожее на вой белых волков заснеженного Ванахейма. После чего на скверном туранском объявил, что нежданные спасители, пришедшие со стороны пустыни, должно быть, посланцы его отца, бога Песчаного Смерча, который живет там, где души умерших громоздят бархан на бархан, а живым бывать запрещено.

— Кинда умер в Мире Степи, ему туда больше нель¬зя, — заявил он. — Он родился в новом Мире, который начинается от другого края Обители Отца. Теперь Кинда пойдет в этот Мир и узнает, каков он.

Так Север, Юг, Запад и Восток объединились в этой четверке. После недолгого обсуждения новые друзья решили идти еще дальше на восток, до самого Кхитая, и узнать, на что на самом деле похож Край Мира.

Все, кроме, пожалуй, одного Кинды, были с детства наслышаны о сказочных сокровищах Империи Нефрита и Шелка. Конан давно мечтал побывать в Городе Тысячи Драконов и проверить, правда ли хоть сотая доля того, что рассказывают о тех краях праздные глупцы.

А болтали, и впрямь, всякое. И о ломящихся от золота сундуках богачей, и о храмовых идолах, самодовольных и пузатых, с глазами из черных агатов и полной пастью зубов-аметистов. О нефрите, который так обилен в тех краях, что из него делают даже ночные горшки. О стру¬ящихся шелках, легких, точно крыло бабочки, и ярких, словно радуга. Об огромных опахалах, сделанных из перь¬ев сказочной птицы Рух, гнездящейся на краю света, опахалах столь тяжелых, что требовалось двое рабов, чтобы обмахивать им скучающего вельможу… Последнее, впрочем, Конана интересовало мало — едва ли подобную диковину удалось бы запросто унести — но одна только мысль о прочих богатствах таинственного края застав¬ляла сердце бывшего шадизарского вора учащенно биться.

Четверо охотников за праздными сокровищами подхо¬дили все ближе к сладко дремлющей в аромате цветущих вишен столице, а та и не подозревала, какая страшная угроза нависла над ее многоярусными храмами и высо¬кими дворцами с покатыми красными крышами.

…Принц Римьерос, герцог Лара, также двигался к сто¬лице, и его приближением — вернее, приближением чу¬жого закованного в латы войска, о мощи и слаженности действий которого ежедневно доносили во дворец согля¬датаи, — при дворе Императора были обеспокоены го¬раздо больше, чем какими-то оборванцами, бродящими по лесам у западных границ.





Глава третья

Радушный прием



«Небеснорождеиному владыке, чей трои высится над тронами иных государей, как возвышается гора над холмами, и чей небесный свет затмевает солнце, луну и звезды, божественному Повелителю Поднебесной Империи — недостойный слуга его, наместник провинции Увэй, Сен Бо Пхунг.

Спешу уведомить тебя, Повелитель Звезд, что по сведеньям моих соглядатаев, денно и нощно следящих за, продвижением, воинства чужаков, вторгшихся в наши пределы в начале месяца Крисы, либо завтра, либо па второй день они достигнут города Чжанцзяку, что лежит первым в ожерелье кхитайских жемчужин, нанизанных на Великий Торговый Путь Шелка и Нефрита.

Градоправитель, высокочтимый сэй Тхикон Фэн, получив от меня уведомление, со всей приличествующей его возрасту и положению рассудительностью, начал готовиться к приему незваных гостей.

И тут обнаружили мы, Милосердный, что во всей провинции не сыщется ни одного человека, который говорил бы на языке меднокожих пришельцев. Один туранский купец, человек весьма почтенный и достойный всяческого доверия, просветил меня, что на Западе все знают или хотя бы понимают язык одной страны, называемой Аквилония.

Так не сыщется ли при дворе всемилостивого Императора какого-нибудь сведущего в языках человека, который мог бы объясниться с пришельцами? Мои шпионы донесли мне, что люди эти не в силах терпеливо добиваться, чтобы их поняли, а предпочитают действовать сразу мечом. Посему выбранный Дваждырожденным человек должен быть молод, дабы не могли западные люди унизить его старость, и многотерпелив, ибо терпение воистину ему понадобится.

Что же до той цели, с которой они прибыли в Кхитай, то опасения Императора оказались напрасны, ибо это — посольство. Донесения моих шпионов подтверждают предположение мудрейшего Верховного Саккея, ибо идут пришельцы по дороге, грабежом и разбоем не занимаются, и направляются прямо в столицу, о местоположении которой неоднократно пытались расспрашивать крестьян. После одного из таких расспросов двое лучших заговорщиков риса полей Северных Окраин скончались от ран, ибо решив, что их вознамерились убить, вытащили оружие. Узнав об этом случае, я оповестил деревенских старост и велел им наложить временный запрет на ношение оружия даже тем из крестьян, кому это позволено…»



— Вот они, — уверенно произнес Ян Шань, Верховный Саккей, маг и ближайший советник императора. Титул его дословно означал «левая рука», ибо кхитайцы почитали левую сторону важнее правой, ведь слева у человека находится сердце.

Император отложил в сторону послание наместника и подошел к возвышению, на котором стоял Ян Шань.

— Если Повелитель Звезд соблаговолит заглянуть сюда, он их тоже увидит.

Едва весть о приближающемся войске достигла столицы, император велел расставить на Западной дороге несколько Магических шаров, чтобы увидеть чужаков задолго до того, как они вступят в самое сердце Кхитая. Всего в стране было двенадцать таких шаров, их триста лет назад выточил из цельных кусков горного хрусталя какой-то неизвестный мастер. Вэй Линг, бывший тогда Главой Алого Кольца, повинуясь воле правителя, наложил на них вечные чары, и с тех пор то, что отражалось в одиннадцати малых, собиралось в двенадцатом большом. Если же изображение приходило сразу с нескольких шаров, специальным заклятием можно было выбрать нужный.

Предпоследний император династии Мун распорядился расставить одиннадцать шаров в одиннадцати городах Кхитая, а двенадцатый установить в большом зале, который с тех пор получил название Дворца Хрустального Шара. Специальные чиновники день и ночь, сменяя друг друга, бодрствовали у нефритового возвышения с круглым гнездом, в котором покоился большой шар. За триста лет четыре шара из одиннадцати были разбиты или раскололись сами, но остальные продолжали служить.

В этот ранний час во Дворце Хрустального Шара кроме императора и Ян Шаня не было ни души. Личная стража Императора — рослые хайбэи с застывшими лицами, в зеленых одеждах Вестников Высшей Воли — выпроводили из зала чиновников и замерли у дверей, дабы никто не помешал беседе повелителя со своим советником.