Торн Сейшл Стюарт

Влюблённые из Хоарезма

(Санкт-Петербург, «Северо-Запад», 1996, том 21 «Конан и Сердце Аримана»)

Пролог



— Вон из моего дома, ишачий помет! Забирай свои дурацкие побрякушки и убирайся! Твой хозяин — лжец и сын лжеца! Он еще заплатит мне неустойку за то, что подсунул такое барахло!

Маленький кхитаец пятился под натиском огромного брюха звездочета, бормоча на ходу:

— Неужели почтенному Бахраму не понравился ковер? Если нужны другие цвета или ворс недостаточно мягок, мастер Тай…

— Чтобы я больше не слышал этого имени!— взревел почтенный Бахрам, багровея.— Клянусь Эрликом, еще ни один человек не посмеялся надо мной столь недостойным образом! И не пристало мне, постигающему тайнопись природы, избраннику Единого, читающему, как в раскрьггой книге, тайные предначертания Судьбы, объясняться с ничтожным слугой ничтожного ткача! Убирайся, или я велю слугам гнать тебя палками до самого города! И никаких свадеб! Если этот узкоглазый полукровка еще раз сунется в мой сад, клянусь милостями Эрлика…

Но тут из-за резной решетки окна раздался тонкий девичий крик, а вслед за ним столь бурные рыдания, что Бахрам, крикнув напоследок:

— Вон, нечестивец! Передай своему хозяину, что я буду оставлять на его ковре дорожные туфли, входя в дом. Вон!— захлопнул за кхитайцем ореховую калитку с вырезанными на ней многочисленными магическими символами и знаками и устремился к дому.

Старый слуга постоял еще, слушая, как осыпает жестокого отца упреками дочь, прекрасная Фейра, поцокал языком, покачал головой. Бережно завернул в шелковый платок, отвергнутый Бахрамом свадебный подарок.

A как выбирал его хозяин на огромном базаре Хоарезма! Едва объявлен был сговор, старый ткач сам отправился с сыном в ювелирные ряды и разыскал эти свадебные украшения работы вендийского мастера.

Здесь были золотой тяжелый браслет, большие бусы и золотая цепочка, что по старинному туранскому обычаю дарит жених невесте в знак неразрывного союза, — все вещи с крупными рубинами редкой чистоты. Торговец запросил немыслимые деньги, но мастер Тай только взглянул сыну в глаза — и заплатил, не торгуясь.

В сыне, красавце Юлдузе, унаследовавшем от матери-туранки смуглую кожу и темные миндалевидные глаза, а от отца — невысокий рост и маленькие руки и ноги, Тай Цзы видел смысл всей своей жизни.

Приехав в Туран совсем юношей, он выучился у хоарезмских мастеров ковроткачеству, но изображал не затейливые узоры и сложные орнаменты с вплетенными письменами, а бабочек, птиц, барсов и леопардов, цветы и травы. Да так искусно, что за его коврами вскоре стали приезжать купцы из самого Аграпура и иных, более дальних городов. Про его ковры говорили, что, когда на них выткано отражение луны в озерной глади, его хочется зачерпнуть ладонью.

Тай Цзы выстроил себе в Хоарезме богатый дом, стал именоваться — мастер Тай, завел большую мастерскую, набрал учеников. Не прошло и трех лет, как он посватался к дочери своего соседа, такого же ткача, и луну спустя Наирин вошла в его новый дом.

А через год родился Юлдуз, наследник.

Мастер Тай рано овдовел — его сыну тогда не исполнилось и пятнадцати лет. Горе его было безмерно. Но время лечит все раны, и, оправившись от потери, Тай всю свою любовь и мудрость отдал сыну. К двадцати годам мальчик превратился в статного, красивого юношу, и лишь чуть раскосые глаза выдавали в нем полукровку. Отец передал сыну все секреты своего мастерства, научил видеть красоту в самом невзрачном цветке. Старость подбиралась к мастеру, глаза его видели все хуже, теперь он садился за ткацкий стан только ради особых заказов. Юлдуз работал за двоих, но учеников распуст устил. При накопленных отцом день ах они могли бы жить безбедно и, не работая, но юноше нравилось его ремесло, нравилось, что заказы на ковры делались за полгода вперед, так много было желающих иметь на тахте или на стенах ковер из мастерской Тая. Но когда натянутая основа стала простаивать на станах, когда на рисунках к новым коврам среди зарослей олив и тамарисков стала появляться тонкая девичья фигурка с черными косами почти до пят, мастер Тай, как ни был близорук, а разглядел, что близка свадьба.

Астролог Бахрам был частым гостем в его доме, да и Тай Цзы нередко наезжал к нему в уединенную усадьбу над горным озером. Ниже по склону ютилась маленькая деревушка по весне утопающая в бело-розовых цветах садов. От нее вилась широкая тропа, вливаясь в дорогу на Хоарезм, до которого от той развилки было не более полудня пути, и то если идти весьма неспешным шагом.

Старики любили сидеть на тенистой веранде за кувшином вина и кальянами, глядеть на дорогу, по которой пылят идущие в Хоарезм караваны, и вести долгие беседы о том, как толкуют совмещения звезд в Туране, и как в Кхитае; что вернее: сухие стебли тысячелистника или потроха черной курицы, убитой на новолунье.

Единственный раз приехал в дом мудреца Бахрама Юлдуз — по настоянию отца, из вежливости — и с той поры не знал покоя, увидев чернокосую Фейру.

Бахрам был не прочь отдать дочку за сына старинного приятеля, но поставил условие: мастер Тай своими руками соткет ему особый, невиданный ковер. Они долго обсуждали, заперевшись, каким он должен быть, особый ковер, и, вернувшись в Хоарезм, мастер Тай сел за работу в своей маленькой мастерской, куда не пускал никого, даже сына.

Тем временем был объявлен сговор, и Юлдуз целую луну — пока отец работал над ковром — ежедневно приезжал к Чистому озеру. Близился Весенний праздник Откровения Тарима, зацветали сады, словно наряжались ради скорой свадьбы. Через месяц почтенный Бахрам получил ковер и велел присылать свадебный дар и готовиться к торжеству.

Тем же вечером, торопясь успеть до удара большого гонга, возвещавшего конец базарного дня, отец с сыном отправились в ювелирный ряд и купили драгоценности невесте. А наутро старый Чонг, служивший хозяину еще в Кхитае, отправился к дому над Чистым озером…

Чонг еще раз вздохнул — и пошел прочь. Очень ему не хотелось огорчать хозяев — старого, что ковер не пришелся по нраву, молодого — что сватовство, как видно, не состоялось. Какая-то блажь нашла на вспыльчивого, капризного астролога, у которого в доме не задерживался более года ни один слуга, и с которым мог ладить только терпеливый мастер Тай. Известно ведь, мудрецы подчас ведут себя совсем как избалованные дети…

Однако ковра Бахрам не вернул, в чем старый Чонг видел добрый знак. Может, каприз пройдет, и все еще наладится.

Утешая себя этой мыслью, кхитаец встряхнулся и зашагал по широкой дороге, обсаженной пыльными карагачами. Солнце садилось, а вернуться в город надо было до заката.

С последними криками петухов закрывались большие ворота Хоарезма, и опаздавшему приходилось ночевать в поле.

Глава 1. Ночной визит. Мишрак

В тесное помещение караулки при огромном дворе казарм вошел маленький невзрачный человечек и, щуря глаза с темноты на яркий свет факелов, проговорил:

— Не подскажут ли мне доблестные воины, где я могу найти неустрашимого Конана-киммерийца, ун-баши непобедимой армии повелителя Илдиза?

— А на что он тебе?— грубо перебил его один из стражников.

В руке человечка звякнули монеты.

— Господин мой велел не отвечать на праздные вопросы, но разрешил проявить щедрость. Так, где я могу найти Конана?

Под алчными взглядами солдат серебро перекочевало в карман старшего.

— Что ж, я думаю, ты найдешь его в «Красном Соколе». Это к закату от храма Эрлика Вездесущего, на улице Двенадцати Ступеней.

— Благодарю тебя, украшение туранского воинства. Не найду ли я там же помощника его, Харру?

Но, получив деньги, стражники немедленно потеряли интерес к посетителю.

— Ступай, ступай. Они там наверняка половиной отряда.

Бормоча бесчисленные благодарности, человечек, пятясь, вышел из караулки. Оказавшись на улице, он вдруг выпрямился, отчего стал выглядеть лет на десять моложе, снял затертый халат, вывернул его и надел снова. Теперь по улицам Аграпура шагал не пожилой слуга, а молодой господин, зажиточный, самоуверенный и праздный. И когда он остановил запоздалого прохожего, чтобы справится, как короче пройти к трактиру «Красный Сокол», тот объяснил поспешно и подробно, и долго еще кланялся вслед щедрому господину за брошенный на ходу медяк.

В «Красном Соколе» царила обычная вечерняя толчея. Пышная Пила, хозяйка заведения, каким-то непостижимым образом умудрялась обслуживать всех разом.

Девушки ее сновали между столов из кухни в залу и обратно на кухню с подносами, заставленными всевозможной снедью и выпивкой. Пила не так давно выкупила трактир у прежнего хозяина. Он и при нем-то не пустовал, а бывшая танцовщица сумела сделать «Красного Сокола» обычным местом сбора всех любителей вечерних развлечений пяти окрестных кварталов. Были здесь и свои завсегдатаи, для которых Пила держала свободным отдельный стол — лучший, у окна.

В этот вечер — как и в прошлый, и в позапрошлый — за ним сидели Конан, Харра и еще четверо солдат личной гвардии Повелителя Илдиза. Пила нет-нет, да улучала минутку подлететь к старым друзьям: перекинуться сплетней, залиться хохотом над нехитрой казарменной шуткой, и не слишком возмущалась, когда крепкая солдатская рука невзначай отвешивала ей шлепка по пухлому заду. Несмотря на то, что в общей зале сновало туда-сюда не меньше полудюжины хорошеньких девчонок, дородной хозяйке неизменно оказывались подобные знаки внимания — не так давно она была самой дорогой шлюхой в округе. С тех пор ее немного разнесло, да и положение хозяйки таверны не позволяло опускаться до торговли собой, но она была все еще невероятно хороша, и любой из настоящих ценителей не отказался бы завалить ее на огромную постель в одной из верхних комнат.

Такая честь оказывалась, но нечасто и лишь избранным. И Конан входил в их число.

Появившись в столице Турана, Аграпуре-иль-Раззуфе, то есть Аграпуре Ослепительном, более полутора лет назад, из множества самых разнообразных ночных заведений киммериец избрал эту тогда еще мало кому известную таверну. Сказать по правде, в первые месяцы службы в армии ему были просто не по средствам ни огромные пышные залы борделей улицы Цветных Фонарей с их бассейнами и фонтанами, с пестрыми мозаичными полами, с девушками, умевшими отнять у мужчины все силы без остатка; ни роскошные винные погреба Веселого квартала, где шум застолья перекрывало ворчание и гудение молодого вина в гигантских кедровых бочках.

Со временем владыка Илдиз сумел в полной мере оценить достоинства бесстрашного наемника-киммерийца, молодого, сильного гиганта, в котором неслыханная мощь сочеталась с кошачьей ловкостью и грацией. Не прошло и года, как Конан, отличившись в нескольких боях, стал правой рукой Фархана, начальника своего отряда, а вскоре, письменным фирманом повелителя, сделался ун-баши и сам. Учение у Фархана пошло ему на пользу — короткое время спустя Конан сумел заставить подчиняться себе весь десяток головорезов, поступивший в его распоряжение.

Щедрость государя и сундуки богатых аграпурских ротозеев, чьи дома Конан посещал время от времени — разумеется, совершенно неофициально, — открыли ему двери самых дорогих увеселительных домов, коими изобиловала столица Турана. Киммериец прошел лучшую школу воровства, обучаясь этому искусству в столице воров, Шадизаре, и в короткий срок снискал себе титул короля воров. Аграпур, город сказочных богатств, имел, разумеется, свою гильдию Промышляющих-Под-Покровом-Ночи. Но Конан не пожелал сходиться с местными мастерами, и лишь изредка наносил опустошительные визиты в сокровищницы столичных богачей.

Искусство воровства требовало времени и внимания. К тому же, рассуждал он со всем простодушием варвара, раз уж он продал свой изворотливый ум и верную руку повелителю Илдизу, не следует одновременно искать себе славы на иных поприщах, пусть и более прибыльных.

Но когда молодость и азарт брали верх над благоразумием, — а это случалось нередко — наемник Конан превращался в разбойника Конана, а затем, если поход к сундукам бывал удачным, — в гуляку и кутилу Конана.

В такие ночи золото текло рекой из его кошелька, и хозяйки самых прославленных, самых дорогих борделей, где в полумраке и дымке благовонных курений прячутся обольстительнейшие и искушеннейшие гурии, сами спешили открыть двери дорогому гостю. А слава, очень скоро ставшая здесь, как прежде в других городах и странах, верной спутницей Конана, открывала ему иные, более запретные двери. За резными калитками в высоких, неприступных стенах, окружавших дома вельмож и богатых купцов, его встречали жаркий страстный шепот, нетерпеливые обьятия и поцелуи прямо на пороге. И нередко просыпался он среди парчовых подушек на ложе томной красавицы, не знавшей иного гостя, кроме опостылевшего тучного старого мужа, нерадивого к своим обязанностям.

Но даже став ун-баши, киммериец предпочитал проводить свободные вечера здесь, в «Красном Соколе», чье нехитрое и пестрое общество, толчея, пьяные выкрики и хохот были Конану милее всех тех заведений, где любили отдыхать ленивые начальники гвардии и где из дружбы или любопытства иногда появлялся и он. Но ему скучно было ежевечерне мять благоухающие шелка гигантских постелей, на которых резвилось сразу по несколько пар, или нежиться в бассейнах с розовой водой, где подносы с едой плавали среди лотосовых листьев, а нагие девушки алчно слизывали текущие по подбородку гостя вино и жир от жаркого.

Прежде чем войти в трактир, двуликий человек снова спрятал парчу под истрепанной хлопковой подкладкой, согнулся и придал своему лицу умоляющее выражение. Протолкавшись меж столов, он засеменил к Пиле, разливавшей вино по кувшинам:

— Достойная хозяюшка, не укажешь ли, который из почтенных твоих гостей капитан Конан?

— Вон тот,— кивнула Пила в сторону хохочущего черноволосого гиганта.— У окна с краю. А на что он тебе?

Но юркий человечек уже исчез в толпе. Секунду спустя он вынырнул перед киммерийцем и солдатами.

— Да простят меня доблестные воины, но мне нужно сказать два слова вашему начальнику и его помощнику.

Конан моментально перестал смеяться и положил ладонь на рукоять меча.

— Ты кто такой? Откуда ты здесь взялся?

Вместо ответа человечек, прижимая руки к груди, потянулся к уху грозного воина и что-то ему прошептал. Конан нахмурился.

— Харра, ты идешь со мной. А вы, ребята, долго здесь не засиживайтесь, завтра наша смена. Чтобы к утру у меня все сияли, как алмазы в короне повелителя. Ясно?

Солдаты заворчали в том смысле, что, мол, конечно, ясно, но не лучше ли им будет пойти с Конаном, потому как ночи нынче темные и одного Харры, если что…

— Я сказал, а вы слышали,— отрезал Конан.— А, Пила! Ну, разве что по последней.

Шумно выхлебав кружку, капитан кивнул своим, чмокнул Пилу и вышел вслед за семенящим посланцем.

За ним вышел Харра, настороженный и молчаливый. В отличие от черноволосого, скуластого и синеглазого Конана, помощник его был рыж, круглоголов, а глаза имел желто-зеленые, хитрые донельзя. За своего ун-баши он был готов зарезать любого.

Ночной посетитель ему не понравился сразу, и потому Харра немедленно схватился за меч, когда тот, выйдя из трактира, вдруг распрямил спину и глянул на Конана молодыми смеющимися глазами.

— А теперь,— потребовал киммериец,— покажи мне знак.

Незнакомец с готовностью протянул ему старую истертую золотую монету. Конан покрутил ее в пальцах и вернул гонцу.

— Ну,— ворчливо сказал он,— зачем же я понадобился многомудрому Мишраку так срочно и в такой поздний час?

Услышав имя Мишрака, Харра, было, изумленно отвесил челюсть, но глянув на невозмутимого начальника, принял такой же безразличный вид.

— Это он пусть скажет тебе сам,— ответил посланец.— Мне было велено лишь разыскать и привести вас к нему, не привлекая ничьего внимания. Что я и делаю.

С этими словами он развернулся и пошел вперед, не утруждаясь проверить, следуют за ним вызванные или нет. Конан помянул Нергала и двинулся за посланником главы тайной службы Повелителя Илдиза. Они шагали по ночному городу. Гонец Мишрака уверенно вел их по лабиринту темных улиц. Харра, ворча что-то о неугомонности тайной службы, не отставал от Конана ни на шаг.

Мишрак ибн Сулейн был самой таинственной и самой значимой личностью в Туране — после самого Повелителя Илдиза. Поговаривали, что государь не делает и шагу без совета со своим всезнающим визирем.

Его агенты и шпионы наводняли города, в каждом селении был свой тайный осведомитель, и Мишрак, сам едва способный ходить из-за давней болезни ног, всегда был в курсе всего, что происходит в стране.

Будучи сановником старым и опытным, он лучше других знал недостатки Илдиза и умел их компенсировать. Илдиз Великолепный, Повелитель Турана, был слаб здоровьем, вял и не слишком умен. Ни одна из его жен еще не принесла стране наследника, а трое дочерей Илдиза, все редкие красавицы, уже были выданы замуж в ближние и дальние союзные государства.

Поговаривали, что если бы не Мишрак, неусыпно следящий за всеми дворцовыми интригами, страна давно бы потонула в междоусобицах, ибо существовали младший брат государя с отцовской стороны, и племянник, сын брата любимой жены государя. Оба были молоды, энергичны и терпеть не могли друг друга. Повелитель Илдиз же души не чаял в обоих и непременно желал их видеть при дворе.

Мишраку стоило большого труда уговорить Илдиза, отдать одному Султанапур, а другому Хоарезм, два богатейших и, что важнее, отдаленных от столицы и друг от друга города Турана.

Не первый раз Мишрак призывал к себе Конана.

Это имя варвар услышал в первый же день, когда полтора года назад явился к военачальнику Азалату, набиравшему новые отряды в туранское войско. Имя главы тайной службы произносили шепотом, с опаской и оглядкой, ибо неосторожное слово могло стоить болтуну головы. Но произносили часто, ибо, ни о ком не рассказывали столько занимательнейших, а порой и совершенно неправдоподобных историй, как о Мишраке. Очень скоро Конану довелось и увидеть героя этих легенд — когда визирь пожелал встретиться с человеком, победившим обладателя Руки Нергала, могущественного талисмана.

История эта произошла с Конаном почти случайно, и он полагал, что об этом событии не знает никто, кроме него, да еще тех двоих, что почти похитили его прямо с поля боя. В том бою мало кто уцелел, да и сам Конан спасся чудом. Призвавшие его заговорщики хотели, чтобы он одолел их градоправителя, превратившегося из-за талисмана в носителя злой силы. Никто не видел, как, оскользаясь в крови, уходил Конан за девочкой-подростком из-под стен города, никто не мог слышать его беседы с принцем и его магом, составившим этот заговор, ибо они позаботились, чтобы ни одна живая душа не узнала об их раскинутых сетях, где Конану отводилась роль и приманки, и охотника. Однако Мишрак знал.

Конан запомнил это, а Мишрак запомнил Конана.

С тех пор, а особенно после того, как киммериец стал ун-баши, начальником отряда личной гвардии владыки Турана, каждое задание, предполагающее серьезную опасность, предварялось кратким посещением дома-крепости в Квартале Шорников. Последний раз Конан был отправлен почти в одиночку воевать с черным магом Эремиусом, хозяином одного из Каменьев Курага.

Второй Камень остался у его ученицы, волшебницы Илляны, и она хотела, чтобы Конан добыл ей талисман учителя. Эремиус употреблял силу Камня во зло, превращая людей в чудовищ и заставляя служить себе, Илляна же казалась белой волшебницей. Но получив с помощью Конана и своей названной сестры Раины второй Камень, волшебница утратила душу и превратилась в слепое орудие Камней, желавших только крови и власти. В последний миг киммериец сумел предотвратить воссоединение талисманов, и они с Раиной едва спаслись от гнева уцелевшего Камня. Сам ли он пожрал себя, уничтожила ли его, пожертвовав собой, Илляна, но Конан с тех пор не видел ни Камня, ни волшебницы — и не сожалел об этом. Держава была спасена от нашествия жутких Трансформ, Раина уехала в Аквилонию, страну, близкую к ее родине, Боссонию, а Конан получил от Мишрака увесистый мешочек с золотом и просьбу не слишком распространяться о происшедшем.

Но ни разу еще вызов к Мишраку не сопровождался такими предосторожностями. Миновав охрану у обитых белым металлом ворот в высокой беленой стене, они прошли знакомой Конану чередой коридоров. Харра был здесь впервые и затравленно оглядывался на каждую подозрительную дверь. На середине большой крытой галереи, огибавшей внутренний двор с толпящимися внизу у костров воинами, Харра тихонько дернул ун-баши за рукав:

— Зачем тут столько серебра на каждой третьей двери? Ему что, деньги девать некуда?

— Сквозь серебро не проходят чары, — тихо ответил Конан.

Харра почел за лучшее больше не задавать вопросов.

Наконец они вошли в маленький внутренний дворик, где вокруг бассейна, обсаженного кипарисами, не было никакой иной обстановки, кроме ковров и подушек на низких мраморных скамьях. Конан подмигнул уже знакомым ему чернокожим девушкам-телохранительницам и увидел, как в полутьме блеснули в ответ их улыбки.

— Приветствую тебя, Конан,— прогудел Мишрак, и тебя, доблестный Харра. Рад, что вас разыскали еще до полуночи, потому что к часу я должен бьпь во дворце.— Он махнул рукой, и двуликий провожатый исчез за боковой дверью.— Располагайтесь.

Конан, кивнув в знак приветствия, молча опустился на вышитые подушки. Харра сел рядом, пытаясь держать в поле зрения всех девушек разом.

— Давненько мы не виделись, а, Конан?— сощурился Мишрак.— Я думаю, это только к лучшему. Но нынче у меня к тебе новое дело. Знаешь ли ты, что происходит в Туране раз в четыре года в канун Весеннего праздника Откровения пророка Тарима?

— Видимо, нет, я здесь только второй год.

— А ты, Харра?

— Знаю,— с важностью ответил Харра,— я ведь родился и вырос в Хоарезме. Раз в четыре года, в лишний день, нарочно дарованный нам Эрликом имено для этих целей, в загородном доме мудрейшего Бахрама собираются лучшие звездочеты и гадальщики Турана. Десять следующих дней они испрашивают волю богов самыми различными способами, а затем составляют пророчество для всех нас, недостойных.

— Гадальщики!— фыркнул Конан.

— Скорее, мудрецы,— поправил его Мишрак.— Умение прозревать грядущее — по звездам ли, по куриной ли печени,— есть великое искусство, и кто знает, быть может, когда-нибудь и ты будешь нуждаться в звездочете, который сможет правильно распорядиться твоею судьбой, повинуясь воле Эрлика и законам Его пророка. Во всяком, случае, до сих пор их пророчества и советы не пропадали всуе. Государь им очень верит. Должен признаться, я тоже. У меня было множество случаев убедиться в истинности весенних предсказаний…— Мишрак помолчал, что-то вспоминая, потом продолжил:— Дело вот в чем: при гадании всегда присутствует один из визирей повелителя. По истечении десяти дней он должен доставить ларец со свитком повелителю Илдизу. Визиря в дороге охраняет отряд из дворцовой гвардии. Так вот, сегодня ночью я намерен склонить государя к тому, чтобы он послал со светлейшим Уртаном ибн Закиром не кого-нибудь, а именно тебя. Повелитель очень доверяет тебе с тех пор, как вы с Джумой спасли его дочь, принцессу Зосару, от того безумца в горах.

Именно после упомянутого подвига Конан получил под свое начало отряд и все беспокойство, с этим сопряженное. Мишрак откинулся на подушки и, усмехаясь, смотрел, как распрямляется расслабленная спина, и загораются злым синим огнем глаза киммерийца.

— Я не ослышался, о, мудрейший и благороднейший начальник тайной службы?— произнес Конан, закипая.— Ты призвал меня среди ночи со столькими предосторожностями только затем, чтобы я довез визиря Уртана, десять дней жарился на солнышке под Хоарезмом, а потом привез визиря обратно в столицу? Клянусь Кромом! Да мои ребята взбесятся со скуки прежде, чем народится новая луна!

— Именно потому, что в твоем отряде дисциплина куда выше, чем в любом другом во всей армии, я тебя и посылаю,— веско сказал Мишрак.

С этим спорить не приходилось. Конан умерил свой гнев, почувствовав, что ему не имели в виду польстить и тем задобрить,— Мишрак просто утверждал всем известное, с чем глупо спорить, как глупо спорить с утверждением: «Солнце садится на закате». Личным ли примером, тщательным ли отбором, ежедневной ли муштрой до седьмого пота,— а быть может, всем этим разом,— но Конан сумел добиться в своем отряде беспрекословного подчинения и восхищенной преданности. Мишрак и раньше не раз убеждался в том, что отряду киммерийца можно доверить опаснейшие свершения. Видно, новое поручение на деле было не так просто, как казалось на первый взгляд, и Конан приготовился слушать, «свернув ковер раздражения и положив его в сундук ожидания», как любили выражаться туранские поэты.

Мишрак выдержал паузу, испытующе глядя на молодого воина, и продолжил:

— Потому что все десять дней, что идет гадание и еще шесть, что вам потребуется на дорогу обратно, вы должны быть готовы в любой миг выхватить оружие и защищать ларец с пергаментом. Заметь, я говорю «ларец», а не «визиря».— Мишрак снова выдержал паузу, но Конан не вымолвил ни слова, и визирь, одобрительно кивнув, начал издалека.

— Ты об этом, конечно, не знаешь, но в конце, зимы в дворцовом гареме появилась новая наложница, девушка из древнего, но обедневшего княжеского рода. Я видел ее лишь мельком, но и этого мимолетного взгляда мне было довольно, чтобы увидеть, что она подобна юной серне на росном лугу в лунном сиянии.

Повелитель же был просто без ума от нее. Клянусь чреслами Эрлика Жизнеподателя, государь проводил у нее три ночи из пяти, словно ненасытный семнадцатилетний юноша. А луну назад она понесла…

— Клянусь Кромом!— вымолвил восхищенный Конан.— Скажи, многомудрый Мишрак, неужто и в гареме повелителя известен тебе каждый вздох?

— Не прерывай меня!— загремел Мишрак, но по лицу его было видно, что ему льстит искреннее изумление киммерийца.— Если бы об этом знал только я, не было бы и стольких хлопот. Но об этом знает и негодяй Мардуф, племянник государя, и правитель Хоарезма, да поразят его проказа и прочие напасти. В предсказании непременно будет упоминаться, мальчик, родится нынешней осенью или девочка. И Мардуф захочет это выяснить, клянусь мудростью Пророка. А заодно и все прочее, что случится в связи с этим в Туране в ближайшие годы.

Мишрак замолчал, и Конан счел возможным спросить:

— Так я должен охранять предсказание? А могу я прочесть его, чтобы в случае утраты рассказать повелителю?

— Нет, это тайна, освященная самим Эрликом.— Мишрак благоговейно прикрыл глаза, и Конан поспешно спрятал улыбку.— Более того, никто не должен знать, что ты догадываешься о возможном нападении. Завтра, когда ты узнаешь обо всем этом уже от военачальника, благородного Азалата, ты будешь браниться куда крепче, чем позволил себе здесь сейчас.— Тут Мишрак беззвучно рассмеялся.— Не сомневаюсь, что с этим ты справишься, мой бесстрашный ун-баши.

— Я уж расстараюсь,— хмыкнул Конан.

Важность возложенной на него миссии была несомненна, и легкоранимое самолюбие молодого киммерийца было вполне исцелено. Оставалось только придумать, как удержать солдат от возмущения по поводу столь пустяшного на первый взгляд задания и чем объяснить свой внезапный уход из таверны. Мишрак кивнул, словно прочел его мысли.

— О вашем визите ко мне — никому ни слова. А теперь измысли какую-нибудь историю о несчастном отце и спасенной дочери, чтобы твои соколы не подумали, будто их начальник праздно шатался по улицам вместо того, чтобы чинно пьянствовать в их компании.

Твой хитроумный Харра, думаю, все еще помнит места своего детства?

— Я знаю каждый куст на две тысячи локтей вокруг Хоарезма,— ухмыльнулся рыжий Харра.— Вот разве что кусты с той поры подросли слегка.

— Я так и думал,— кивнул ему Мишрак.— И решил, что будет полезнее, если ты узнаешь все из первых рук. К тому же, двоим нести тайну легче, чем одному.— Начальник тайной службы тонко улыбнулся, но мгновение спустя снова посуровел.— Следите за малейшей тенью и будьте очень осторожны, особенно в Холодном ущелье. Не отпускайте в хоарезмские веселые кварталы больше половины отряда разом. Не уходите из усадьбы вместе — один из вас должен всегда быть не более чем в ста локтях от ларца. Ступайте. Завтра тебя вызовут во дворец, Конан из Киммерии.

Конан поднялся и поклонился всеведущему визирю.

Мишрак достал из-под одной из подушек кожаный мешочек и протянул ун-баши. Киммериец ошугил в руке приятную тяжесть золота.

— Повеселитесь всласть нынешнюю ночь. Не скоро вам двоим доведется сделать это вновь. Импра!— выкрикнул Мишрак в темноту. От стены неслышной тенью отделился человек в темном халате и поклонился визирю.— Проводи их.

Неслышно ступая босыми ногами, провожатый молча довел их до ворот и кивнул в знак прощания. Конан не удивился бы, узнав, что тот нем — говорили, что Мишрак не брезгует спасать от секиры палача приговоренных к отсечению языка, а затем и головы — за богохульство или порочащие владыку речи. Таким образом, визирь совершал дело, в равной степени угодное богу и себе: преступник нес наказание, но оставался в живых, а дом-крепость получал немого, но вовсе не глухого слугу. Конан невольно сплюнул, увидев живую жертву такого милосердия. Оказавшись снова на свежем воздухе, в прохладе весенней ночи, бархатной, словно лошадиные ноздри, и благоуханной от цветения персиков, вишен и миндаля, Конан встряхнулся, вдохнул всей грудью и зевнул — сладко, как молодой барс.

— Ну, Харра, куда бы тебе хотелось нынче пойти?— спросил он, раскидывая руки и потягиваясь, отчего мешочек с золотом тонко и многообещающе зазвенел.— Сегодня мы можем купить по дюжине самых дорогих шлюх на брата, и еще останется на кувшин-другой лучшего заморанского вина, которое ты так любишь.

И Конан снова тряхнул мешочком.

Харра сглотнул и облизал пересохшие губы.

— Помнится, ты рассказывал мне об одном борделе в доме с цветными стеклами, — хрипло ответил туранец.— Где ты лежишь себе в бассейне с ароматной водой, а тебя ублажают сразу четыре красотки. Далеко ли отсюда тот дом, о, мой военачальник, искушенный во многих битвах?

Глава 2. Ночной разговор. Магриб

— Эрлик всемогущий и всемилостивый! Просвети и наставь детей твоих, ищущих Истину не со злым чародейским умыслом, а на благо стране и повелителю нашему, Илдизу, да сияет над ним Твое Око все его дни!

С этой краткой молитвы начинался уже третий день мучений Конана. Мудрейшие Толкователи Знаков и Великие Звездочеты заставили выучить ее всех воинов отряда (чему немало способствовали пинки ун-баши), и даже сам седой Уртан, старейший советник Повелителя Илдиза и Великий визирь Турана не гнушался трижды повторить эти слова перед утренним омовением, после которого мудрецы приступали к гаданию.

Вот уже двадцать лет в загородном доме многомудрого Бахрама каждый високосный год в канун Весеннего праздника Откровения пророка Тарима собирались пятеро лучших астрологов пяти городов Турана.

Обычай этот насчитывал много сотен лет, но прежде звездочеты сьезжались в столицу, Аграпур. На последнее из столичных собраний, а было оно за сто четыре года до нынешней весны, по несчастливому стечению обстоятельств пришелся дворцовый переворот, и троих из пяти гадальщиков зарезали прямо во время свершения обряда. После чего было решено впредь проводить Весеннее Гадание в более спокойных местах, что не составляло труда. В Гадании участвовали только именитые мудрецы и звездочеты, и каждый из них имел свой загородный дом. Обычно в десятый день по завершению Гадания кидался жребий, которому из пяти мудрецов в следующий раз принимать остальных в своем доме. И уже четвертый високосный год подряд жребий выпадал почтенному Бахраму. Видно, на то была воля самого Эрлика, потому что усадьба была просто создана для подобных священнодействий. Из дома открывался прекрасный вид на горное озеро, пышный сад полого спускался к воде, в ветвях деревьев неумолчно пели и свистали птицы, на все голоса, славя весну и Творца.

Ничто не нарушало безмятежности пейзажа, и приехавшему сюда казалось, что он находится где-то накраю света, далеко-далеко от суеты и грехов шумного многолюдного мира.

И в то же время эта хижина отшельника, как любил называть свое жилище Бахрам, была расположена всего в двух часах ходьбы от Хоарезма, а верховой гонец из дворца наместника добирался сюда втрое быстрее.

Праздник приближался. Еще за луну до его наступления усадьба была вычищена до блеска, Мардуф, наместник Хоарезмский, как обычно, прислал в дом Бахрама горы снеди и вина, а также нескольких своих слуг в помощь обычным домашним слугам. А за поллуны до Равноденствия в дом у Чистого озера начали прибывать мудрецы и звездочеты — каждый с подобающей сану и учености свитком.

Был здесь почтенный Михраз из Султанапура, тот самый, который три года назад предсказал нашествие гигантского смерча с севера моря Вилайет, и тем спас жизни тысячам горожан, успевших укрыться в заранее выкопанных убежищах. Белая борода Михраза спускалась ниже пояса и была заплетена в толстую косу, так что казалось, будто она тянет голову мудреца к земле, таким старым и согбенным он был.

Замбулу представлял толстый чернобородый Хамир, человек румяный и смешливый. С ним вечно приключались самые немыслимые и забавные истории: к примеру, выехав из Замбулы верхом на черном жеребце, подарке правителя города, Рахмана, в дороге он обменял его на старую кобылу, потому что седло, что было на ней, показалось ему удобнее, а кобылу в свою очередь сменял на белого, без единой черной шерстины ишака, ибо посчитал это знаком Эрлика.

Подъехав к воротам дома Бахрама, он завершил путешествие тем, что слетел со спины своего скакуна прямо в грязь: на ишаке лопнула подпруга. Все видевшие этот головокружительный полет, смеялись до колик в животе; громче всех смеялся сам Хамир, охая и потирая спину.

Но каково же было всеобщее удивление, когда из лопнувшей подпруги посыпалось зашитое в нее золото! Видно, прежний хозяин не знал о кладе, иначе вряд ли поменял бы ишака вместе со сбруей.

«Я же знал, что этого ишака послал мне сам Эрлик»,— приговаривал Хамир, скармливая удивленной скотине горсть урюка.

Но, несмотря на смешливость и нелепые происшествия, Хамир принимал участие в Весеннем гадании уже третий раз, ибо никто во всем Туране лучше него не умел толковать знаки, на первый взгляд случайные и бессмысленные, каковые подчас составляют суть всего предсказания и меняют смысл всех остальных знаков.

Амаль из Шангары был самым молодым среди собравшихся и прибыл на Весеннее гадание впервые. Его учитель, Рабат Заарам, прислал с ним пергамент, в котором сообщал, что за три прошедших года состарился на все десять и чувствует на плечах дыхание ледяного ветра с Серых Равнин. А потому просит почтенных мудрецов принять в свой круг лучшего его ученика, Амаля ибн Закию, который видит сквозь землю на десять локтей и слышит, как ветер шевелится в своей берлоге.

Юноша был принят с благосклонностью и немедленно выказал несомненные таланты — как в чтении звезд, так и в умении бросать томные взгляды на дочь хозяина, прекрасную Фейру. Та только фыркала, да потешалась над юным звездочетом. Последнее несколько удивляло Конана, потому что Фейра, как ни редко он ее видел, показалась ему девушкой скромной и скорее застенчивой, чем дерзкой. Амаль же был красив и, как преемник главного гадальщика Шангары, наверняка богат. Пренебрежение подобным поклонником было не в обычае юных девушек Турана. Впрочем, все могло объясняться тем, что у насмешницы уже был воздыхатель, и иные поклонники ее не интересовали.

Столицу, Аграпур, представлял высокородный Магриб ибн Рудаз, Небесный Визирь, как называли его придворные льстецы и поэты, личный лекарь и звездочет Илдиза. Помимо многих лет, с честью проведенных на дворцовой службе, его связывали с повелителем и кровные узы — Магриб приходился ему шурином. Сын Магриба, Мардуф, козней со стороны которого надо было опасаться Конану в этой поездке, был столь любим царственным дядей скорее за заслуги его отца, чем за свои — сам он пока мог похвастаться немногим, разве что редкостной красотой, которая мало искупала его распущенность и злой нрав.

Но насколько непутев и красив был его сын, наместник Хоарезмский, настолько мудр и уродлив был Магриб. Уродство его заключалось в большом горбе, кривых ногах и крючковатых, словно навсегда сведенных судорогой пальцах, и все вместе производило тяжелое впечатление. Он был более всего похож на старую обезьяну, которой приставили голову с человеческим лицом. Но темные глаза Магриба под седыми, клочкастыми бровями светились истинной мудростью и величием. Он выехал из столицы вместе с Уртаном и Конаном, и киммериец, как старший над охраной, делил с двумя сановниками все трапезы. Почти четверть луны добирались они до Хоарезма, и за эти шесть дней Конан услышал сказок, легенд и преданий больше, чем за всю свою жизнь в Туране. Благородный Магриб был удивительным рассказчиком. Конан не признался бы в этом и под пыткой, но с первого же дня пути в его сердце поселился благоговейный страх перед этим полумагом, уродом с глазами божества. Бесстрашный ун-баши утешал себя тем, что Магриба ибн Рудаза, как поговаривали, побаивается сам Мишрак. Побаивается, но при случае охотно прибегает к его помощи. Конан решил: что хорошо для Мишрака, сойдет и для него,— и перестал думать об этом.

И, наконец, Хоарезм представлял сам хозяин дома, почтенный Бахрам. Был он вздорен, капризен и в делах житейских не слишком сметлив, любил поспать и поесть всласть. Рода он был самого простого, но обучившись гадальному ремеслу не у кого-нибудь, а у покойного Керума, Святого Старца, как его называли в Хоарезме, быстро возвысился и разбогател настолько, что выстроил себе самый большой и красивый загородный дом в окрестностях. Была еще одна причина тому, что звездочеты собирались здесь, а не в каком-либо другом доме. В усадьбе Бахрама, которому щедрость Мардуфа позволяла собирать диковины со всего света, хранилось множество редкостей, потребных при различных гаданиях, а также сложных и хрупких инструментов для вычисления орбит звезд, планет и прочих небесных тел.

Сюда не достигал шум большого города, а разместиться мог средней величины караван с погонщиками.

Наместник Хоарезма, многим обязанный мудрейшему Бахраму, не скупился оплачивать из городской казны все затраты, связанные с Весенним Гаданием, и звездочет ни в чем не испытывал недостатка.

Солдат Конана, равно как и большую часть слуг из свиты Великого визиря, расположили на заднем дворе, где среди прочих хозяйственных построек стоял большой глиняный сарай с рядами застеленных одеялами из верблюжьей шерсти деревянных топчанов. Задней стеной этой своеобразной казармы служила стена сада, окружавшего дом, так что, забравшись на плоскую крышу, можно было видеть сверху почти всю усадьбу, а главное — внутренний застеленный коврами двор с бассейном и большими каменными постаментами. С трех сторон его окружал дом, с четвертой — низкая крытая галерея. В ней были сделаны двустворчатые двери, через которые входили со стороны сада солдаты и у которых стояли они на страже в течение всей церемонии.

В этом дворе, едва солнце всходило над горизонтом, происходило таинство гадания.

Первые несколько дней не занятые в карауле солдаты, сидя на крыше казармы в тени виноградной решетки, жадно вытягивали шеи, силясь рассмотреть, что же такое делают во Дворе Гаданий досточтимые мудрецы.

Но они всегда делали одно и то же — по крайней мере, так казалось воинам Конана,— что-то чертили, высчитывали, записывали. По-настоящему интересно было только во второй день, когда бледный от волнения Амаль одну за другой забил обсидиановым ножом трех куриц — белую на столе белого мрамора, черную — на черном, а пеструю — на столе из сетчатой яшмы. Вознеся все полагающиеся молитвы, гадальщики аккуратно изъяли из трех куриц потроха и разложили их на серебряных подносах.

Во внимание принималось решительно все — и степень разлития желчи, и цвет свернувшейся крови, и остатки пищи в желудках. О чем бы ни говорил внешний вид внутренностей, страну, как видно, ждало благоденствие, потому что в желудке белой курицы было обнаружено крупное жемчужное зерно. Это было, разумеется, истолковано как добрый знак, хотя жемчужина вероятнее всего попала в желудок не волшебным, а самым обычным образом: просто выпала из ожерелья Фейры, была найдена разгуливающей по двору птицей и склевана — всем известно, что курица от жадности склюет и камень, лишь бы пролез в глотку.

Вечером того дня, сидя после ужина на веранде, Конан спросил у Магриба, а что если Фейра просто вычищала жемчуг, и зернышки вышли не все. Значит, это случайность, а не знак свыше.

— Сын мой,— ответил Магриб ибн Рудаз,— неисповедимы пути бога. Случайностей в этом мире так мало. Я разумею, настоящих случайностей, ни к чему не ведущих пустяков. Предположим, девушка и в самом деле чистила ожерелье. Случайно то, что Фейра выбрала именно эту курицу, чтобы скормить ей жемчуг, дабы он посветлел, пройдя через желудок птицы; случайно то, что одна жемчужина осталась; случайно выбрал эту птицу из пяти таких же белоснежных куриц Амаль. Но, собравшись все вместе в канун Праздника Откровения, эти случайности породили знак, и так всегда происходит в нашем полном случайностей мире. Учись постигать большое в малом, Конан, и тебе откроется многое.

Ун-баши, как начальнику, а значит, не просто солдату, а почетному гостю, полагалась отдельная комната в доме. Но Конан предпочел поселиться вместе со своими ребятами.

Общество многомудрых и велеречивых старцев утомляло его. Но после ужина, когда на огромной, в полдома, веранде зажигались лампы, а в небе загорались яркие алмазы звезд, Конан присоединялся к ученому обществу — послушать Магриба.

Обычно ему удавалось, отсев поодаль от остальных, единолично завладеть вниманием придворного звездочета.

И тогда они вели долгие и поучительные для обоих беседы. Конан в свои двадцать с небольшим лет успел обойти почти весь северо-запад континента, был гладиатором в Халоге, столице Гипербореи, затем долго жил в Заморе, где прославился как самый искусный вор своего времени. Затем был наемником в Зингаре, контрабандистом исходил весь Вилайет, побывал в Бритунии и Вендии. Магриб не уставал расспрашивать юного воина об этих далеких странах, об их городах и малых поселениях, людских обычаях и нравах, о битвах и победных пирах, в которых Конан принимал участие.

Такие беседы вели они еще на пути к Хоарезму, у ночных костров, ибо ученый старец в силу возраста спал мало, а Конан в силу должности — еще меньше. Киммериец никогда не знал за собою дара красноречия, но благородный Магриб умел не только рассказывать, но и расспрашивать. Делал это так ловко и слушал так внимательно, что хотелось говорить еще и еще…

Сам звездочет редко покидал пределы Турана, но все же совершил несколько больших путешествий — в основном, на юго-восток. Но большая часть его знаний была почерпнута из книг, а не из личного опыта. И сколько же он их прочел, дивился Конан, слушая рассказы мудреца. О путешествиях к краю земли, в которые уходили многие, а возвращались единицы, и, вернувшись, уже никогда не могли жить на одном месте и, в конце концов, пропадали без вести в дальних морях и нехоженых землях, что лежат к югу и востоку от хайборийских королевств. О подвигах и войнах древности, что записаны в длинные свитки и хранятся в медных сундуках в сокровищнице Повелителя Турана уже много веков, и каждый век прибавляет новый свиток. О целебных травах, что растут в непроходимых лесах северо-востока и в долинах Ильбарских гор. Одна из таких трав цветет раз в год и, сорванная во время цветения, открывает счастливцу все, что таится под землей, будь это клад или целебный источник. Другая затягивает и исцеляет любые, даже самые страшные раны, а настой из нее, употребляемый ежедневно, удлиняет жизнь. Третья, растертая в порошок и смешанная с салом онагры, открывает видение потустороннего мира, но такое видение еще никому не приносило счастья…

Рассказывал Магриб и о сестрах небесного свода, каждую из которых он знал по имени, мог сказать, в какое время года ярче всего сияет та или иная звезда, каким богам и героям посвящены созвездия и почему.

Конан, никогда раньше не слышавший туранских сказаний, затаив дыхание, слушал, как Небесный Охотник добыл себе меч и волшебных Псов и победил Дракона-смерча, пожиравшего один город за другим, не щадившего ни стариков, ни детей. И Охотник, и Псы были вознесены за этот подвиг на небо, а Дракон с той поры все пытается насытиться, но не находит ничего в бескрайних просторах ночи и в ярости грызет серебряный диск луны. Четырнадцать дней от полнолуния гложет он ее, а на пятнадцатый приходит Охотник и заставляет Дракона еще четырнадцать дней собирать ее вновь кусочек за кусочком.

Конечно, киммериец понимал, что это не более чем сказка, но Магриб умел и простую сказку рассказать так, словно в ней одной заключалась вся истина Мира.

Лампа чадила и мигала, в кальяне звездочета тихо булькала ароматная розовая вода, а он говорил и говорил и его темные глаза светились нездешним светом сквозь клубы голубоватого дыма.

Так они беседовали и в вечер третьего дня гадания; Магриб рассказывал об одном юноше, в стародавние времена жившем на берегу моря Вилайет. На другой стороне моря жила прекрасная принцесса, которой было предсказано выйти замуж за простолюдина. Отец, чтобы избежать незавидной судьбы, запер дочь в высокой башне. Тогда юноша смастерил себе крылья и, перелетев через море, унес возлюбленную. Конан, с интересом выслушав эту уж совсем неправдоподобную легенду, подавил мечтательный вздох и пожал плечами:

— Что проку в этих сказках про крылья из орлиных перьев и муравьиной слюны? Человек не может летать, зачем же обещать ему несбыточное?

— Не может?— улыбнулся Магриб.— Почему ты так уверен в этом, сын мой?

— Но я никогда…— начал, было, Конан и осекся под взглядом темных глаз мудреца, на дне которых он ясно видел затаившийся смех.

— Да, я уже понял, что ты хочешь мне сказать. Но никогда не говори «нет» только потому, что чего-то не видел.

— Но ведь человек и, в самом деле, не может летать, как птица.

— Но он может мечтать об этом. Все великие свершения начинаются с очень сильного желания, Конан. Есть ли у тебя заветное желание? Нет, нет, не говори мне его, просто скажи, есть или нет?

— Конечно, есть. У всякого человека оно есть.

— И оно достаточно несбыточно?

Конан на миг задумался, а потом засмеялся.

— Да уж, вполне достаточно! Ты прав, мы мечтаем о том, чего никогда не получим… И слагаем об этом сказки… Да, я понял тебя.

— Нет, сын мой, ты совсем меня не понял,— покачал головой Магриб.— Если желание достаточно сильно, пусть даже это желание сравниться властью и силой с самими богами… с Эрликом или с твоим Кромом — неси его в себе всю жизнь, ищи пути достичь желаемого, борись за него. И оно исполнится. Ибо нет в подлунном мире ничего, что не было бы в силах человеческих.

Глаза Магриба по-кошачьи мерцали в синем сумраке теплого вечера. Конан, сузив глаза, в упор посмотрел на мудрого звездочета.

— А разве боги не наказывают желающих слишком многого?

— Все мы в их руках, это они посылают нам желания изменить к лучшему подлунный мир или сделать людей счастливее. Если желание сильно, а цель твоя праведна — твое желание не будет греховным.

— Даже если я захочу для этого сравняться с богами?— задумчиво повторил Конан слова Магриба.

— Да, Конан. Нужно лишь хотеть очень сильно. Тот юноша очень хотел — и взлетел над морем, как птица.

Рядом с ними послышался вдруг тяжкий, печальный вздох, и чей-то еле слышный голос сказал:

— Если бы и впрямь одного только желания было достаточно для того, чтобы обрести счастье…

Киммериец резко обернулся. На краю веранды, обняв руками колени, сидела Фейра, дочь хозяина. Как видно, увлеченные разговором, они не услышали, как девушка тихонько подошла и села позади.

— Простите меня, о мудрейший Магриб ибн Рудаз и ты, ун-баши,— сказала она, видя, что выдала свое присутствие.— Я уже вторую ночь незаметно выбираюсь из дома и сижу рядом с вами. Вчера ты рассказывал про Кхитай, о многомудрый и сведущий визирь, я случайно оказалась рядом и невольно заслушалась. А сегодня пришла нарочно. Хотите, я принесу другую лампу взамен погасшей, и вина заодно? Я знаю, ун-баши любит красное шадизарское вино.

«Надо же,— подумал Конан,— а я и не заметил, как у нас погасла лампа».

— Похвальна твоя любознательность, девушка, но еще похвальнее забота о пересохшем горле рассказчика!— рассмеялся Магриб.— Неси скорее и то, и другое.

Фейра, проворно вскочив на ноги, исчезла в темном доме.

— Славная девушка,— заметил звездочет, поглядев ей вслед.— Амаль не сводит с нее жадного взора, а почтенный Бахрам все тщится оставить их наедине. Я бы предсказал свадьбу, но кажется мне, что звезды ее глаз не благосклонны к этому союзу!

— Да,— сказал Конан,— ее сердце уже занято.

— Да, и он либо в отъезде, либо не подходит ее отцу, потому что я почти не слышал ее смеха за эти три дня, а это не свойственно красивым девушкам,— кивнул Магриб, соглашаясь.

За решеткой окна мелькнул огонек, и на веранде появилась Фейра с подносом в руках. Составив на ковер лампу, кувшин вина и два серебряных кубка, она уселась подле, скрестив ноги в пестрых шальварах.

— Не мог бы ты рассказать еще что-нибудь о далеком Кхитае, о мудрейший?— робко попросила она.— Вчера я слушала, забыв о времени и поставленном тесте. Отец бы сильно отругал меня, если бы увидел здесь, но мне так хочется послушать о далеких странах и всяческих диковинках…

— Твой отец сам мог бы рассказать тебе немало удивительных историй, дитя мое, — ответил Магриб. — Нет-нет, Конан, мне больше не нужно вина, пей сам. Так что же, моя роза, неужели мало диковинок в вашем доме? Твой отец знает толк в редкостях, я видел у него, к примеру, кремниевые наконечники стрел пиктов, что живут далеко на севере и поклоняются не Эрлику и пророку Его, а лесным деревьям. Или тот удивительный амулет в виде львиноголовой богини стигийцев — кто только достал ему эту вещь из гробницы самой жрицы Амноратхес! Или эти кубки, что ты сейчас принесла: они из Аквилонии. Истории этих вещей достойны быть записанными пером птицы Симург!

— Это кто такая?— заинтересовался Конан, наливая себе вина.

Луна, уже поднявшаяся над домом, отразилась в маленьком черном озере с серебряными берегами, и киммериец, забавляясь, шумно отхлебнул, не наклоняя кубка.

— Волшебная птица, живущая тысячу лет. Я расскажу о ней как-нибудь потом,— ответил Магриб и снова обернулся к Фейре:— Ты смотришь так изумленно, дитя,— неужели он никогда тебе ничего не рассказывал.

Фейра покачала головой, опустив глаза и теребя ленту в косе.

— Нет, мой господин!— печально ответила она.— Боюсь, ты о них знаешь больше, чем он сам. Он лишь владеет всеми этими сундуками с безымянными сокровищами. И знает их цену в золоте, не более того. — Она снова тяжко вздохнула.

— На это я могу тебе сказать, что цены, по меньшей мере, одной редкой вещи он не знает, — сказал задумчиво Магриб.— И я бы охотно перекупил ее у Бахрама, пока она еще не выцвела и не истрепалась.

— Какую?— спросил Конан, в котором заговорила шадизарская воровская выучка: всегда полезно знать, где в доме лежит дорогая вещь, не имеющая ценности в глазах хозяина,— ведь если она пропадет, он хватится ее не скоро.

Конану не раз приходилось видеть самые удивительные вещи в самых неподходящих для них местах — а после сбывать их с большой выгодой. Для этого надо было знать толк в ценных безделушках — в противовес непросвещенному хозяину вещицы. Но до сих пор Конан не замечал в Бахраме подобной неосведомленности.

Первое, что сделал астролог, увидев новых людей — Амаля и Конана — продемонстрировал им свое собрание редкостей, с подробным изложением, каких трудов ему стоило их достать, и сколько золота он заплатил за каждую.

При этом и, в самом деле, не прозвучало ни слова о том, кто их сделал и для чего.

— Я говорю о кхитайском тканом ковре,— пояснил звездочет.— Я видел множество вышитых кхитайских ковров, но ни разу не встречал тканого. К тому же столь тонкой работы и столь ярких красок. Я был поражен, когда увидел эту бесценную вещь лежащей во дворе, у самого входа. Его место на стене, и стена непременно должна быть северной, чтобы шерсть не потускнела от солнца.

— А,— сказал Конан,— я понял, о каком ковре ты говоришь. Такой небольшой, примерно три локтя на пять, синий, как кусок неба, и весь в летящих птицах. Я его тоже заметил. Когда я шагнул на него и глянул под ноги — в первый миг испугался, что наступил на живого удода, так он был похож на настоящего: пестрый, с распластанными крыльями. Красивый ковер.

— Ты ошибся, о, мудрейший,— еле слышно сказала Фейра.— Это не кхитайский ковер. Его ткали здесь, в Хоарезме. Это работа мастера Тая, он умер в прошедшее полнолуние. Это… это был его последний ковер.

Изумлению Магриба не было предела.

— Последний ковер мастера Тай Цзы?— переспросил он.— С летящими в небе птицами? И твой отец держит его в пыли и жаре двора, где его топчут ноги всех, кто входит и выходит? Да я знаю не менее десятка людей, которые отдали бы за этот ковер все свои богатства!

— Мне тоже жаль этого ковра, мой господин, и я много раз просила отца убрать его, но он ничего не хочет слушать,— сказала Фейра.— Они поссорились перед самой… перед самой смертью мастера Тая. Отец даже имени его слышать не хочет, он очень обижен на него — за что, я и сама не знаю. И, да простит мне Иштар такие слова, думаю, что не знает и он сам. Они бы помирились, да вот… не пришлось. А отец очень любил слушать рассказы мастера, особенно о чудесах и магах Кхитая. Мастер Тай часто бывал в этом доме, особенно весной, даже хотел построить себе дом неподалеку…

— Разве они — я разумею, твой отец и Тай Цзы-были настолько дружны?— спросил Магриб.— Безгранично терпелив должен быть тот человек, кто изберет себе такого соседа! Я готов склониться перед знаниями и божественной прозорливостью твоего отца, о, роза Хоарезма, но жить с ним рядом не смог бы.

Фейра улыбнулась.

— Мастер Тай умел ладить с отцом,— сказала она.— Как я видела, он умел ладить со всеми. А здесь он скорее стремился к озеру, чем к обществу моего отца. B его душе царила красота, там не было места скверне и брани… Стоило ему взять в руки флейту — отец забывал обо всем. Я могла слушать его часами… Он был удивительный мастер и очень хороший человек, — заключила Фейра печально.

— О том, что он был удивительный мастер, я наслышан,— кивнул Магриб.— Я сам, признаться, хотел заказать ему ковер, когда собирался сюда — но накануне выезда из Аграпура узнал о его смерти и понял, что гордыня неугодна Эрлику… Кому суждено весь век ходить по земле, тот не взлетит, и не прирастут галке павлиньи перья… Быть может, я смогу хотя бы выкупить этот птичий ковер у почтенного Бахрама, о чернокосая Фейра? Мне больно смотреть, как он обращается с этим сокровищем.

— Нет,— покачала головой девушка.— Его обида сильна, он не расстанется с этим ковром, и будет топтать его, пока не протопчет до дыр.

— Что ж,— сказал Магриб, вздохнув,— пусть утоляет свою обиду, если видит в этом прок… А право, обидно! В особенности, если это был последний его ковер… Однако время заполночь. Мне пора на башню, ибо весь убор Царицы Ночи уже сияет россыпью в ее волосах! Беги в дом, дитя, становится свежо. Помоги мне подняться, Конан.

Киммериец, слушавший весь разговор вполуха, вскинул голову, очнувшись от своих невеселых мыслей.

— Да,— сказал он, помогая горбуну встать на ноги,— мне тоже пора менять Харру.

— А завтра…— Фейра, по-прежнему, сидевшая на ковре, подняла на Магриба умоляющие глаза.— Завтра я могу прийти послушать историю птицы Симург?

— Конечно, дочь моя. И не бойся, приходи раньше. Я поговорю с твоим отцом. Он, наверное, не такой ужасный тиран, каким ты его описываешь, и не откажет мне в обществе своей дочери,— ответил звездочет.

И ушел в дом.

Конан, в первый миг, нахмурившийся при мысли о том, что теперь в его беседы с Магрибом будет встревать этот мышонок, из последних слов понял, что после сказки дети будут отправлены спать — и улыбнулся. Подмигнув Фейре, он спрыгнул с веранды и исчез в саду.

Харра, завернувшись в теплое одеяло, сидел на крыше казармы. Конан, не утруждая себя крюком до ворот, закинул руки на стену, подтянулся и перешагнул к Харре.

— Все тихо?— шепотом спросил он.

— Одни сверчки зудят. Да наши храпят почище лошадей в конюшне, — так же ответил помощник.

— Пусть храпят. А ты иди, поспи. Я разбужу тебя ближе к рассвету. Э! Одеяло-то мне оставь.

Харра выполз из одеяла и зевнул во весь рот, зябко передернув плечами.

— Что-то долго вы сегодня сидели,— заметил он, глядя на Конана хитрыми глазами.— Какой сказкой на этот раз он заговаривал тебе зубы?

— Тебе не понять, хоарезмская крыса,— беззлобно ответил киммериец. И вдруг оживился:— А что, Харра, мечтаешь ли ты о чем-нибудь, кроме выпивки, жратвы и золота?

Харра обиделся.

— Да поразит тебя твой Кром в твою драгоценную печень, раз ты мнишь ее важнее сердца,— конечно, мечтаю!

— О чем?

Не ответив, помощник скрылся в круглом лазе в черепичной крыше. Вскоре над лестницей снова появилась его голова — он принес второе одеяло. Завернувшись в него, Харра уселся поудобнее.

— А почему ты спрашиваешь, мой жадный до сказок ун-баши?

— Ну, ты же спросил меня, о чем мы говорили с Магрибом.

— А!— понял Харра. И задумался.— Наверное, я мечтаю, о том же, что и ты: о богатстве, почете и славе.

— Богатство, почет, слава… Это не тот ответ, как говорит мудрейший Магриб ибн Рудаз. Как велики в твоих мечтах эти богатство, почет и слава?

— Ну, я надеюсь, лет через пять тоже стать ун-баши, как и ты…— Конан ждал продолжения. Харра повертел головой и хмыкнул.— Знаешь, я еще никогда не думал, что же я буду делать после того, как стану ун-баши. Я смотрю на тебя и мечтаю стать таким, как ты. Довольно тебе?

Конан сокрушенно покачал головой.

— А какой я, Харра? Странник, искатель приключений? Или расчетливый наемник? Или избранник бога?

— Если верить вашим легендам, ты и есть избранник бога,— усмехнулся Харра. — Твой Кром не убил тебя взглядом, когда посмотрел на тебя новорожденного со своих высот.

— Такие избранники у нас все, кто жив. Кром смотрит на каждого новорожденного.

— А у нас — нет. А если хочешь правды, то вот она: о твоих приключениях я мало что знаю, а расчета в тебе нет ни на грош. Ты просто идешь за своим сердцем. Что ж поделаешь, если оно гонит тебя из края в край.

Столь мудрые речи от Харры Конан слышал впервые, и удивленно глянул на своего помощника. Против обыкновения, лицо у того было задумчиво и серьезно.

— Заколдовал тебя этот горбун,— сказал он тихо.— Говорил я тебе, держись от него подальше. Чего он тебе наплел, что ты вдруг начал допытываться на старости лет, кто ты есть?

— На старости лет!— фыркнул Конан.— На себя посмотри!

— Ну да, и я такой же дряхлый старик, мне всего на год меньше. Так что же он тебе все-таки сказал?

Конан задумался, подставив лицо лунному свету и, наконец, промолвил: — Он говорил, что самые несбыточные мечты, если долго биться за них, сбудутся…

— И о чем же твои несбыточные мечты? Хочешь стать Повелитетем Турана?

— Турана — нет. Мне бы что-нибудь поближе к северу… Там,— киммериец махнул рукой на северо-запад,— там, за горами и быстрыми реками, среди плодородных равнин лежит самое прекрасное королевство, и оно когда-нибудь будет моим.

— И как же зовется этот край? Немедия? Аквилония, а может, Бритуния?

— Неважно. Может, у него даже еще нет названия.

— Знаешь,— заявил на это Харра,— услыхал бы я такие речи от кого другого — за руку отвел бы к лекарю выпустить излишнюю кровь, клянусь твоим Кромом, Владыкой Могильных Курганов.

Прожив бок о бок с киммерийцем почти год, Харра до определенной степени считал Крома и своим богом и не стеснялся поминать его имя, особенно в спорах с Конаном. — А от тебя всего можно ожидать. Не забудь позвать меня на коронацию. Я тогда буду уже, верно, кир-баши и опытным воином, так что пригожусь тебе в твоем еще не открытом королевстве.

— Уж пригодишься, клянусь Кромом!— расхохотался Конан.— Сделаю наших ребят рыцарями, а тебя над ними магистром — Ордена Ухмыляющейся Рожи!

— Тише гогочи, ун-баши, не то наши проснутся, и будет у нас Орден Расквашенных Носов. Но если ты так хорошо знаешь, чего хочешь, что за черные мысли гнетут тебя?

— Не гнетут меня черные мысли. Просто иногда мне кажется, что и этого мало.

Харра тихо присвистнул.

— Мало? Чего же тебе еще?

— Силы,— выдохнул Конан.— Не той, которая вот здесь.— Он согнул руку, демонстрируя мощные мышцы.— Нет. Есть иная сила, и она движет горами.

— Колдовство?

— Нет, не совсем. Внутренняя сила. Посмотри на Магриба — ты считаешь его колдуном и боишься. Его боится весь Туран. Его боится сам Мишрак ибн Сулейн. Я начинаю завидовать его сыну: если бы всю мою жизнь у меня был рядом такой источник мудрости! Он уродлив и бессилен телом, словно проклятый богами. Но если он посмотрит на тебя своими темными глазами и скажет: «Сын мой, поди, сделай для меня то-то и то-то,— не угрожая, не суля награды,— ты ведь пойдешь и сделаешь, правда?»

— Правда,— после некоторого раздумья кивнул Харра.— Но он колдун. И не хотел бы я иметь такого отца.

— А я бы, может, и не отказался. И никакой он не колдун. Он просто очень много знает.

— А по мне, тот и есть колдун, кто слишком много знает,— отрезал Харра.— Но вот скажи мне, Конан, получишь ты этой силы столько, что будет плавиться, земля у тебя под ногами, когда ты будешь просто ходить по ней — на что ты ее денешь? Будешь двигать горы? Возводить за ночь города? Вызывать ураганы? На что тебе все это?

— Есть на что,— сказал Конан, и глаза его стали жесткими, как два сапфира. — Я бы выжег по земле всю нечисть — всех прихвостней Сета, почитателей Нергала! Колдунов, Черных жрецов, ночных оборотней и вампиров. Все зло…

— Тебе на это не хватит жизни,— прервал его Харра. И добавил, уже ухмыляясь: — Брось ты это, мечты — они и есть мечты. Знаешь, что говорят наши мудрецы: если ты хочешь большего, чем у тебя уже есть, значит, ты не заслуживаешь и того, что имеешь. А теперь пойду-ка я спать.— Харра сладко потянулся и снова зевнул.— Время-то позднее. Разбуди меня, когда устанешь.

Конан кивнул, и Харра, прихватив свое одеяло, скрылся в лазе, шепотом браня неустойчивые лестницы.

Послышался скрип топчана, а затем все стихло. Дом и сад стояли темными силуэтами на фоне звездного неба, только луна отражалась в бассейне внутреннего двора да горела лампада у статуи Пророка. Перед статуей, на маленьком шестиногом столике возлежал ларец резной слоновой кости, со своей крыши Конан видел, как он белеет в темноте. В этом ларце хранился свиток, главная забота ун-баши. Каждое утро светлейший Уртан вынимал его и передавал гадальщикам, а те записывали в нем то, что Эрлик пожелал открыть им в этот день.

Никто, кроме них, не читал свитка, но Конан знал — от Великого визиря — что содержимое пергамента изначально составляло священную тайну, ибо он еще при выезде из Аграпура был исписан на треть. Великий визирь сам помогал повелителю составить и записать те вопросы, на которые государь хотел знать точный ответ.

И Конан не сомневался, что первым в списке стоит вопрос о младенце.

Огонек лампады указующе мерцал в темноте, словно приглашая любознательных прочитать предсказание. Увидев этот маяк в первую же ночь, Конан попытался воспротивиться такому легкомыслию. Но ему с величайшей серьезностью ответили, что Эрлик сам охранит сокровище. Что, мол, так заведено, и до сей поры никто не осмеливался испробовать на себе гнев божества. У ларца даже не было замка.

Утешало лишь то, что на обратный путь был припасен другой ларец, серебряный, с надежным замком — тот, в котором свиток прибыл из столицы. Не очень надеясь на бдительность бога, Конан и Харра попеременно восседали на своем посту всю ночь, время от времени слезая размяться — и заодно обойти темный сад.