Клайв Леннард

Источник судеб

(«Северо-Запад», 1996, том 20 «Конан и Источник судеб»)





Часть первая

КАПИЩЕ ТРЕГЛАВА



Кульрикс держал свои племена,

Кульрикс — великий вождь!

Семитха держал свои племена,

Семитха — великий вождь!

А их молодая сестра Баннут

В ясное небо ушла.

Кульрикс пожертвовал чресла свои,

Кульрикс — великий вождь!

Семитха пожертвовав кровь свою,

Семитха — великий вождь!

А их молодая сестра Баннут

Стала вечерней звездой.

Кулрикс остался в песнях племен,

Кульрикс — великий вождь!

Семитха остался в песнях племен,

Семитха — великий вождь!

А их молодая сестра Баннут

Смотрит на нас с небес.

Песня племени Баннут.



Глава 1

ЗОВ ПЕРАКРАСА



За ним гнались всю ночь. Гибкое полуобнаженное тело мальчика, Потерявшего Имя, неслось между колючих ветвей, босые ноги уверенно отыскивали просветы среди коряг, кочки болотин, выступавшие над водой окатыши ручьев и нешироких речек. Темнота ночи не была ему помехой: сколько он себя помнил, малейшего отблеска лунного света хватало, чтобы безошибочно угадывать предметы. Если луны не было — выручал бледный свет далеких звезд. Даже сейчас, когда небо скрывали облака и мелкий холодный дождь обволакивал тело скользкой водяной пленкой, он ни разу не наколол ногу, прыгая, словно заяц, среди подлеска или пробираясь по каменистым осыпям, не ушибся, хотя и падал не раз, не распорол кожу об острые сучья. Он не боялся ночи, хотя и мечтал о пристанище и отдыхе, о конце этой затянувшейся погони, о свете дня.

Несколько раз он слышал поблизости звериный рык и тогда застывал с грацией лесного зверька, оглядываясь и быстро соображая: стоит ли нырнуть под куст и затаиться, или вскарабкаться на дерево, доверившись спасительной гуще ветвей, либо, что бывало чаще всего, свернуть по ветру, чтобы неведомый хищник лишился возможности выследить его по запаху.

Лишь однажды он ошибся, и какая-то летучая тварь неожиданно бросилась на него из тьмы кустов. Если бы он хуже знал повадки ночных летунов, то погиб бы через минуту, ибо то был беззубый нетопырь-пискун, смертельный яд которого таился в небольшом шипе на кончике хвоста. Яд лишал жертву возможности двигаться, и нетопырь спокойно мог наслаждаться теплой кровью, неторопливо высасывая ее своим длинным беззубым клювом, похожим на чудовищно увеличенный хоботок обыкновенного комара.

Упав на четвереньки, мальчик застыл неподвижно, хотя животный страх так и подмывал вскочить и броситься наутек от мерзко пищавшей гадины. Неосторожное бегство часто губило маленьких детей, которым не могли втолковать, что пискун почти слеп и различает лишь то, что движется.

Промахнувшись при первой атаке, нетопырь обиженно запищал и закружил среди ветвей, выделывая замысловатые круги и петли. Несмотря на свою подслеповатость, он отлично чувствовал препятствия и ни разу не натолкнулся на сучья.

Получив вынужденную передышку, мальчик постарался расслабить мускулы и застыл, опираясь на колени и локти. Сейчас для летучего гада он ничем не отличался от обычной коряги, которую стоит огибать во избежание неприятностей. И все же летучий хищник несколько раз пролетел так близко, что почти задел крыльями плечо беглеца.

Сердце Потерявшего Имя билось все спокойнее, дыхание выравнивалось, усталость, накопившаяся в конечностях, отступала. Он отдыхал в двух пядях от пищавшей смерти. Он был почти уверен, что спасительная цель близка, и к утру ему удастся ее достигнуть. Погоня шла по пятам, несколько раз среди деревьев даже начинали мелькать бледные огни, но каждый раз они оставались позади — совершив маневр, беглец уходил оврагом или козьей тропой, возникавшими как раз в тот момент, когда его уже готовы были схватить.

Шестеро его товарищей, бежавших из Мужского Дома с восходом первой звезды, были уже пойманы и уведены на поляну Глотающей Пасти. Дольше всех держался Скол, его двоюродный брат. Впрочем, оказавшись за тыном Мужского Дома, он перестал быть Сколом, как и все беглецы лишась Имени и став неприкаянной тенью, несущейся среди просторов Ночи.

Его схватили в Камышовой Заводи Безымянной реки. Братья переплыли ее неторопливые, парившие туманом воды под мелким дождем, держась рядом, — так слаженно, словно один из них был пловцом, а другой его отражением. Плыли в полной тишине, лишь негромкий плеск сопровождал тела, скользящие в мерцающих струях, смывавших грязь и налипшие листья. Не сговариваясь, они направились к Камышовой Заводи, сулящей убежище более надежное, чем открытый песчаный берег. И ошиблись.

Лодка, пришедшая с севера, очевидно воспользовалась неизвестной им протокой, соединявшей заводь с излучиной Безымянной. Если бы преследователи появились из-за поворота реки и попытались настичь пловцов, двигаясь им наперерез, мальчики успели бы добраться до противоположного берега и скрыться в зарослях. Но загонщики поступили умнее: пройдя протокой, они затаились в зарослях камыша, верно рассчитав, что Потерявшие Имя попытаются скрыться в плавнях.

Когда черная тень почти бесшумно выскользнула из-за высоких стеблей и стремительно понеслась к плывущим, подгоняемая толчками шестов, братья инстинктивно бросились в разные стороны, стремясь нырнуть поглубже в спасительный донный ил. Скол не рассчитал, и брошенная с лодки сеть накрыла его, словно пойманную рыбу. Однако он уже шел вниз, и сеть потянула за добычей и незадачливых рыбарей, не сумевших удержать равновесие в узкой лодке-однодеревке. Как обычно это делалось при плавании по узким протокам, преследовали отцепили от своего суденышка балансир, придававший однодеревкам остойчивость на стремнинах, и последнее, что слышал Потерявший Имя, уходя глубоко под воду, был громкий плеск и невнятные ругательства посыпавшихся в воду людей.

Ожидая, пока нетопырь-пискун уберется в свои ночные дебри, мальчик мысленно благодарил своих невидимых хранителей за то, что двоюродный брат, хоть и не ушел от погони, все же задержал ее на некоторое время и позволил ему благополучно выбраться из плавней и оторваться от преследователей. Красная Звезда успела заметно опуститься к пределам земного круга, прежде чем другой отряд загонщиков обнаружил его след.

Сейчас Скол вместе с другими пойманными уже на поляне Глотающей Пасти. Ничего тут не поделаешь. Честь уйти от Ночного Гона всегда выпадает лишь одному. И то далеко не всегда.

Когда мерзкая тварь, наконец, улетела, жалобно оплакивая свой упущенный ужин, он проворно вскочил на ноги и продолжил бег, повинуясь неслышному зову, который все отчетливее звучал в глубине его существа.

Налетевший с севера ветер разорвал облака, обнажая небесные прогалины, на которых, словно далекие светляки, показались успевшие побледнеть звезды. Дождь перестал, среди поредевшего подлеска заклубился холодный предутренний туман. Исчезли большие деревья, и вскоре беглец оказался на пустоши, поросшей вереском и колючей травой. Босые подошвы его ног заскользили по этой живой щетине, как бы приглаживая колючую щеку великана — только так можно было здесь передвигаться, почти не снижая стремительности бега. Местность повышалась, значит, он был на верном пути, почти что у цели.

И все же коварная полуслепая тварь задержала Потерявшего Имя чуть дольше, чем нужно. Когда на фоне светлеющей полоски неба уже отчетливо затемнел высокий холм с огромным деревом на вершине, обернувшись, мальчик заметил у себя за спиной на опушке леса неяркие огни.

Теперь, когда ничто не скрывало его от преследователей, загонщики имели солидное преимущество: их легкая лыковая обувь позволяла передвигаться по пустоши быстрее босоногого беглеца. Хотя мальчик старался не замедлять бег, подошвы ног уже начали гореть, он все чаще ощущал болезненные уколы травы и мелких камней, и раз, поскользнувшись, неловко упал на колени, больно их оцарапав.

У подножия холма Ночные Загонщики почти настигли Потерявшего Имя. С ловкостью ящерицы мальчик принялся взбираться, по песчаному откосу, цепляясь за торчащие корни и редкие кустики, сумевшие закрепиться на осыпи. Он предпочел бы обогнуть это коварное место и подняться наверх правее, где было много валунов и редко росли сосны. Но времени не оставалось: загонщики уже растягивали сеть, готовые накинуть ее на свою добычу. Склон становился все круче, песок неумолимо сползал, готовый предательски отдать беглеца в руки погони.

И все же ему снова повезло. Посреди склона, словно гнездо гигантской ласточки, прилепился огромный ком земли, соскользнувший сюда, очевидно, с края откоса. Поверху глыбы сохранилась ровная травяная площадка, посреди которой росло небольшое деревце. Добравшись до этого «гнезда», мальчик не стал здесь задерживаться, а, оттолкнувшись от ровной твердой поверхности, подпрыгнул и ухватился за торчавший почти на краю оползня корень сосны. Толчок оказался роковым для его преследователей: глыба поползла вниз, стремительно набирая скорость, и угодила точно в середину растянутой сети. Загонщики покатились по склону, увлекая за собой целую лавину песка. Это не слишком опасное падение, тем не менее, вынудило их повторить восхождение почти от самого подножия.

Мальчик слышал их досадливые крики, когда бежал среди редких низкорослых сосен. Теперь он был уверен, что победил. Зов, приведший его на Холм через мрак Ночи, превратился в мощный рокот, словно где-то в глубинах его сознания ожили сотни кожаных бил. В этом рокоте таилась вековая мощь и победная поступь существ, почти неподвластных времени. Зов все силился, заглушая другие звуки, которые так помогали юному беглецу избегнуть всех ночных опасностей, но, странно, это не пугало его, а успокаивало, как успокаивает шум дубравы или рокот водопадных струй.

Он знал, с чем ему предстоит столкнуться, и все же застыл в изумлении, когда, миновав резкий излом перед вершиной, очутился на ровной круглой поляне и увидел Священный Дуб. Исполинские ветви этого древнего гиганта уходили в поднебесье, и где-то там, высоко, уже трепетали на листьях сполохи еще не вставшего из своей постели Дневного Светила. Корни, не уступавшие размерами стволам упавших деревьев, местами выползли из земли, перегородив поляну, словно крепостными валами, и, хотя до основания Отца Деревьев было не менее полета стрелы, один из них плавно вздымался прямо от ног мальчика.

Испытывая священный трепет, Потерявший Имя двинулся по этой живой лестнице, ощущая босыми ногами ласковое тепло дерева и прохладу покрывавших корень мхов. Он шел медленно, не смея продолжить своей сумасшедший бег, продолжавшийся от Вечерней до Утренней звезды, хотя и понимал, что загонщики вот-вот преодолеют склон и окажутся на поляне.

А рокот уже гремел неумолчной атакой каменной лавины, вселяя трепет, а там, где корень-лестница плавно переходил в гигантский ствол, щерил деревянный зев лик Перакраса, бога лесов, вырезанный друидами в незапамятные времена, как говорили, еще до начала времен.

Загонщики показались на краю священной поляны, когда мальчик был в пяти шагах от ствола. И тоже застыли, пораженные. Все, кроме одного. Это был седобородый, крепкий еще старик, облаченный, в отличие от своих спутников, в чистые льняные одежды. Только ему разрешалось исполнить последнее действо Ночного Гона. Там, внизу, беглецам угрожали лишь сети, здесь, на вершине Священного Холма, все было по-другому. Старик поднял оболонный лук, прицелился в спину беглецу и спустил тетиву.

Стрела запела в утреннем воздухе и впилась в щеку древесного бога, пройдя в двух пядях от левого плеча Потерявшего Имя. Священная стрела, угодная лесу, спасающему достойных и безжалостному к слабым.

Мальчик не стал больше медлить. В два прыжка он очутился возле отверзтого зева Перакраса, скрывавшего спасительное дупло. Вторая стрела глубоко вошла в верхнюю древесную губу. Потерявший Имя готовился нырнуть в сырое нутро исполина, когда злобное уханье заставило его остановиться. Его привыкшие видеть в темноте глаза различили на дне дупла птичье гнездо. Прикрывая крыльями шестерых птенцов, на него злобно таращилась белощекая лесная сова.

У беглеца было несколько мгновений, прежде чем старик спустит третью, последнюю стрелу. Потерявший Имя мог бы одним движением выкинуть из дупла гнездо и броситься в спасительное чрево. Он не стал этого делать. Он просто повернулся и пошел навстречу своим преследователям, видя, как округлились глаза старика, как медленно опустил он свое священное оружие, как переглядываются одетые в сплетенные из древесных волокон одежды загонщики, как медленно и неуверенно растягивают они сеть…

Зов Перакраса, приведший его сюда, достигнув высшего предела, оборвался.



Глава 2

ДАРАМУЛУН



Если бы кто-то, способный изумляться, смог пролететь в один присест от южных до северных пределов обширной земли, называемой Пустошами Пиктов, он был бы поражен первозданной дикостью, необъятностью и мрачным очарованием этих мест.

На юге, от самого устья реки Черной, впадающей в Западное море возле славной Кордавы, тянулись непроходимые заросли, подобные настоящим джунглям, так что граница пиктских земель и Зингары терялась в чащах этого первобытного леса. Зингарцы безжалостно рубили деревья, делали просеки и строили пограничные форты, но лес наступал, соревнуясь в коварстве с пиктскими воинами: здесь часто попадались укрепления, чьи гарнизоны были вырезаны дикарями, а постройки не только разрушены, но и утонули в молодых зарослях, перевитых лианами.

Западной границей пиктских земель служила река Черная, текущая с севера, с отрогов Киммерийских гор. Боссонские топи, лежавшие в междуречье Черной и другой не менее великой реки — Громовой, служили своеобразным буфером между цивилизованным миром и пиктскими племенами, все еще пользующимися каменным оружием. Места это были жуткие, населенные странными и безжалостными существами, демонами и прочей нечистью, так что лишь самые отважные колонисты из великой и богатой Аквилонии, гонимые нуждой или неуемной страстью к приключениям, строили свои поселения на берегу Черной реки, в местности, называемой Конайохара. И хотя город Велитриум, давно превратившийся из пограничного форта в столицу края, держал изрядный гарнизон и отряды следопытов, поселенцы никогда не чувствовали себя в безопасности, вынужденные вести постоянную борьбу с пиктскими кланами, на чьих исконных землях они поселились.

Летящий над Пустошами Пиктов не смог бы, пожалуй, обнаружить под пологом леса, чьи кроны сплетались столь тесно, что образовывали настоящую зеленую крышу, и признака жизни. Дикари строили свои крытые тростником и листьями глинобитные хижины в местах укромных, окружали их частоколами с нанизанными человеческими черепами и деревянными идолами, подвластными чарам местных колдунов. Здесь, в древних капищах, творились кровавые обряды человеческих жертвоприношений, а некоторые кланы, как поговаривали, до сих пор практиковали людоедство.

К северу от Велитриума, в среднем течении Черной, джунгли постепенно сменялись лиственными лесами, не менее густыми и древними, населенными северными пиктами. Народ столь же дикий и угрюмый, северяне все же несколько отличались от своих южных собратьев: имели менее смуглую кожу, предпочитали в качестве украшений не птичьи перья, а ожерелья из волчьих зубов, вместо боевой раскраски использовали татуировку и не позволяли своим женщинам ходить нагишом. Было и еще одно существенное отличие, касавшееся общественного устройства. Если южные кланы постоянно воевали друг с другом, то северные признавали (правда не всегда и не все) единого Верховного Вождя, кем в ту пору был славный и могучий Деканаватха, и Верховного Жреца — друида по имени Дивиатрикс. Относительное единство позволяло северным пиктам не только успешно отражать экспансию более цивилизованных народов, но и держать на расстоянии южан, погрязших, с их точки зрения, в дремучем невежестве и первобытных предрассудках.

И хотя предки нынешних пиктов, приплывшие в эти земли еще до Великого Потопа с островов, лежавших где-то в Западном океане, когда-то вместе воевали против атлантов и народов, населявших материк в доисторическую эпоху, северяне считали своим родоначальником Семитху, а праотцом южан — его брата Кульрикса, которого Семитха когда-то попросту съел, дабы продлить род и не дать племени пиктов сгинуть в коленах своих.

Далее к северу лес постепенно редел, распадаясь на перелески, появлялись ели и сосны, вересковые пустоши и холмы с огромными дубами на вершинах. Здесь часто устраивались капища, посвященные богам Леса, Неба и Луны, а в священных рощах вешали на деревьях жертвы — храбрейших из врагов, попавших в руки пиктских воинов.

Тех, кто не смог убить в сражении менее пяти сынов Семитхи и все же попал в плен, ждала участь менее почетная: их забивали камнями и бросали в проклятых бесплодных местах — на поживу волкам и мерзким демонам-катшу, тощим, трусливым и вечно голодным обитателям болот. Здесь же покоились кости трусов, предателей и нарушителей священных табу из числа самих пиктов.

Одним из таких мест считалась долина Сирандол Катрейни, лежавшая среди двух скалистых стен недалеко от побережья Западного моря. Ни деревца, ни кустика, ни травинки — только щебень да бесплодная пыль. К югу находился довольно большой участок леса, по которому протекала река Безымянная, к северу, за обширными бесплодными пустошами начиналась каменистая земля пограничья с Ванахеймом — царством ледяного великана Имира.

Пуща, носившая, как и река, название Безымянной, была последним форпостом гигантских девственных лесов, тянувшихся к югу, тщетной попыткой зеленого плата противостоять ледяному дыханию Имира. Деревья здесь были низкорослые, с искривленными северными ветрами стволами, мрачные непроходимые заросли елей часто непреодолимо преграждали путь не только человеку, но и зверю лесному, а редкие лиственные деревья даже в разгар лета несли в своих листьях желтизну осени.

На южной оконечности пущи возвышался Священный Холм, увенчанный, словно корабль, высокой мачтой с зеленым парусом, древним древесным великаном — гигантским кряжистым дубом, чья крона, несмотря на близость тундр, полыхала изумрудной зеленью: то была плоть бога лесов Перакраса.

На северной опушке, неподалеку от долины Сирандол Катрейни, лежала поляна Глотающей Пасти.



* * *



— Мы трижды теряли его след, он ушел от нас в Камышовой Заводи, его не тронул пискун-кровосос… На его теле почти нет царапин, только разбитые колени… Он сбросил на загонщиков глыбу земли и достиг вершины. Две мои стрелы не нашли цели. Он мог, он должен был, во имя Неба и Луны, отдать свое тело Перакрасу! И все же он не сделал этого…

Говоривший, седобородый старик в чистой белой одежде, сидел на деревянном помосте в некоем подобии кресла и задумчиво глядел вниз, на семерых мальчиков, стоявших посреди поляны в окружении угрюмых воинов. Нагие гибкие тела пленников были покрыты грязью и запекшейся кровью, лица исцарапаны, а один бережно придерживал сломанную руку, стараясь не морщиться от боли. Тот, о котором говорил старик, словно не принимал участия в Ночном Гоне, стоял спокойно, внимательно глядя на помост, хотя и не мог слышать произносимых слов.

— Шесть птенцов, — пробормотал старик, — и сова… Он должен был отдать свое тело Перакрасу.

— Мудрость твоя безгранична, о Поедатель Священных Желудей, — откликнулся один из окружавших его людей. Все они были одеты в сплетенные из древесных волокон балахоны, сквозь которые виднелись крепкие мускулистые тела, лица прикрыты звериными масками. Заговоривший носил маску медведя, искусно сделанную из головы настоящего зверя.

— Мудрость твоя безгранична, решай. Но если позволишь молвить, загонщики мыслят, что Перакрас не принял его…

— Сова — ночная птица, — старик словно не слышал загонщика. — Перакрас позволил ей свить гнездо в своем чреве. И все же он звал Потерявшего Имя, звал и помогал…

— Мудрость твоя безгранична, о Бывающий У Корней, — выступил вперед человек в маске оленя, — решать тебе, но мы думаем, воин, не способный убить ничтожную птицу…

Старик грозно глянул на «Оленя». Он не возвысил голоса, но ответил так, что дрожь пробежала по телу загонщика, дерзнувшего говорить о вещах, не доступных его пониманию.

— Что знаешь ты, Носитель Сети? Перакрас дал пристанище этому существу, укрыв его своей плотью, а воля богов священна. Не подвергнул ли он тем самым Потерявшего Имя ведомому лишь ему испытанию?

Загонщики молчали. Начал накрапывать дождь, и их мертвые маски покрылись сосульками слипшейся шерсти.

Старик поднялся, воздев руки к низко бегущим серым облакам.

— Он побывал у Дуба! Он прикоснулся к плоти Перакраса! Он совершил то, что не дозволено ни одному из вас, попирающих этот помост, и уж тем паче, стоящим на земле! Он достоин стать главой Клана Выпи. Но раз Перакрас не допустил его в свое чрево, он пройдет испытание Поглощением вместе со всеми.

Его слова относил ветер, и стоявшие посреди поляны их не слышали. Мальчики жались друг к другу: вынужденные пребывать в неподвижности, они замерзли под мелким дождем. Увидев, как поднялся старик, пленник со сломанной рукой вздрогнул и забормотал что-то невнятное.

Тот, кто побывал у Священного Дуба, незаметно положил ему руку на плечо и шепнул: «Не бойся. Вспомни, что я рассказывал в Мужском Доме».

Наверное, многие, ожидавшие обряда Поглощения, сейчас мысленно переносились в теплое, душное нутро этой длинной хижины, окруженной высоким частоколом.

В одном ее конце пол устилала слежавшаяся травяная подстилка, на которой семеро коротали четверть луны Ожидания, в другом — темнели кучки испражнений, окаменевших, их многочисленных предшественников, и свежие: во время Ожидания мальчикам запрещалось выходить даже на двор.

Побывавший у Дуба (тогда его звали Птахом) был старше своих товарищей: прошлым летом главу его рода задрал бурый медведь, и Птах получил отсрочку от посвящения в мужчины. Впрочем, зиму назад никакого Гона и не было: женщины Клана Выпи, обитавшей в Безымянной пуще на отшибе от остальных пиктских племен, рожали все реже, дети часто умирали до отвердения ногтей, а ради одного Птаха Гон не стали бы устраивать, даже будь старый Эльтоток жив.

На редкость сообразительный, проворный и веселый (а пикты считали весельчаком всякого, кто улыбался чаще двух раз в год) мальчик уже давно приглянулся кряжистому, немногословному Эльтотоку, знавшему, впрочем, немало занятных присказок. Даже Поедатель Священных Желудей, жрец племени, которому только и было дозволено лесными богами приближаться к святилищу Перакраса, нет-нет да удостаивал мальца своим милостливым вниманием.

Собирая по крупицам обмолвки жреца и иносказательные присказки Эльтотока, умея сопоставлять и делать умозаключения, Птах открыл для себя тайну Поглощения и, дабы хоть как-то успокоить буквально умиравших от страха товарищей, поведал ее во время Ожидания в Мужском Доме.

Давно, когда Клан Выпи еще чтил за своего родоначальника Семитху и не удалился от остальных племен в Безымянную пущу, обряд посвящения в мужчину проводили безжалостные мрачные друиды, силами своих чар вызывавшие древнее чудовище Дарамулуна. Чудище поглощало мальчиков и носило их в своем чреве девять лун. Поглощенные испытывали ужасные муки, выживали лишь сильнейшие, которых Дарамулун изрыгал к радости матерей и чести отцов. Из них получались отличные воины — сильные и безжалостные.

Потом друиды куда-то подевались, или племя бежало на север, к самой кромке лесов — этого Птах не понял. От обряда посвящения остался Ночной Гон, правда, в старые времена в беглецов выпускали настоящие стрелы не только на Священном Холме. Изредка (говорили — раз в десять лет) кому-нибудь из Потерявших Имя удавалось достигнуть священного дерева, и он становился наследником главы клана, даже не будучи его сыном. Тех, кого ловили, подвергали Поглощению, только теперь роль Дарамулуна выполнял длинный шалаш, вход в который делали в виде чудовищной пасти. Правда, внутри мальчиков ждали суровые и болезненные испытания, но это, конечно, не шло ни в какое сравнение с мучениями в зловонном чреве древней гадины.

«Скоро мы станем мужчинами, — успокаивал Птах своих друзей, — настоящими воинами! Нам позволят кидать в стволы боевые топоры, охотиться не только на сусликов и спать с женщинами». Он слегка кривил душой: многие мальчишки примеривали в руке настоящее оружие и стреляли крупную дичь задолго до посвящения. Не говоря уже о женщинах. Единственное, ради чего стоило терпеть испытание, была боевая татуировка и мужское имя, которое каждый пикт получал в дар от богов, навсегда забывая детскую кличку.

И все же, стоя на поляне Глотающей Пасти под пристальными взглядами загонщиков в страшных звериных масках, в окружении мрачных воинов в волчьих плащах, словно настоящие пленники, никто из юношей, кроме побывавшего у Дуба, не мог унять дрожь и леденящее предчувствие чего-то страшного и неотвратимого.

Поедатель Священных Желудей задрал к небу длинную бороду и что-то протяжно прокричал. Воины зашевелились, принялись выстраивать мальчиков в ряд, подгоняя несильными ударами дубин. Обряд требовал некоторой грубости по отношению к пленникам: предполагалось, что не каждый из них выйдет живым из чрева Дарамулуна.

Семеро друг за другом двинулись к помосту, Птах шел последним. Первым оказался юноша со сломанной рукой. Ноги его подкашивались, лицо побелело, и все же он мужественно шагнул под помост, на котором стояли жрец и загонщики. Помост был недостаточно высок, и Потерявшему Имя пришлось опуститься на четвереньки. Он скривился от боли и пополз, прижимая больную руку к груди. Как только он скрылся под настилом, воины остановили шеренгу посвящаемых.

Жрец протянул руку, и человек в маске медведя подал ему резную деревянную чашу. Поедатель Желудей набрал в рот воду, сделал глотательное движение и тут же выплюнул воду на доски помоста. Священная влага должна была попасть на плечи и голову мальчика, ползущего под ногами жреца, причастив его таинством посвящения.

Однако это была только первая часть обряда. Когда юноша показался с противоположной стороны возвышения, двое людей в масках схватили его и грубо поволокли к стоящему в отдалении шалашу — в пасть чудовища Дарамулуна. Видимо, его схватили за поврежденную руку, и мальчик не удержался от крика. Старик на помосте презрительно скривил тонкие губы: воин должен уметь терпеть боль, так повелевали боги испокон века.

Жрец продолжал обряд, набирая в рот воду и выплевывая ее на помост, когда очередной посвящаемый проползал у него под ногами, но мысли его были заняты не священнодейством, а размышлениями более общего порядка. Он все еще пребывал в недоумении, пытаясь истолковать событие на вершине Священного Холма, когда долгожданный претендент в вожди так и не побывал в чреве Перакраса. Сомнения обуревали Бывающего У Дуба: верно ли он поступил, все же объявив этого юношу наследником главы Клана Выпи? И не велит ли лесной бог подвергнуть его в чреве Дарамулуна испытанию древнему и жестокому, почти забытому нынешним поколением?

Тем временем тот, о ком он мыслил, оказался возле помоста, готовясь проползти под ним вслед за своими товарищами. Жрец пристально разглядывал юношу: отлично сложен, разве немного тонок в кости, кожа несколько более светлая, чем у единоплеменников, спокойное выражение лица с правильными, почти невозможными для пикта чертами, светлые, внимательные глаза… Другой бы с такой внешностью считался среди кряжистых, низкорослых единоплеменников белой вороной со всеми неприятными последствиями, но, странно, этот мальчишка пользовался уважением сверстников и симпатией старших, несмотря на то, что часто превосходил взрослых сообразительностью…

Еще раз воззвав к богам Неба и Луны и положившись на волю Перакраса, жрец подал знак. Юноша опустился на четвереньки и проворно пополз под досками. Старик выплюнул священную воду и сквозь щели увидел, как она стекла точно на макушку Потерявшего Имя…

И тут произошло то, что заставило похолодеть и закаленных в сражениях воинов, и мальчишек, сидевших в шалаше, и людей в масках, и самого служителя Перакраса. С севера, со стороны проклятой долины Сирандол Катрейни, донесся вой, от которого содрогнулась земля и посыпались сухие сучья с ближайших деревьев. Помост зашатался, и стоявшие на нем едва удержались на ногах. Все застыли, не в силах преодолеть ужас, столь же древний и всепоглощающий, как и звук, пронесшийся над поляной Глотающей Пасти.

Вслед за первым ударом земля содрогнулась вновь и уже не переставала вздрагивать под мощной поступью гиганта, идущего напролом сквозь заросли и скалы. Прошло совсем немного времени, и он показался: чудовищное существо выступило на поляну, ломая кусты задними трехпалыми ногими, сметая их чешуйчатым хвостом, перебирая в воздухе передними короткими лапками с длинными когтями, разевая кривую пасть, которую, побывай кто-нибудь из замерших в ужасе людей в далеких южных землях и сохрани способность мыслить, мог бы сравнить с клювом гигантского попугая…

Из этого клацающего в жадном предвкушении жертвы клюва тянулись вверх широкие поводья, испещренные древними магическими рунами, и правила ими всадница, достойная своего скакуна. Это была великанша, голые груди которой свисали на выпуклый, прикрытый чешуйчатой броней живот, а мордатую, несоизмеримо с телом маленькую голову украшал островерхий шлем, усыпанный черными самоцветами. Левой рукой она умело направляла чудовище, а правой раскручивала над головой что-то, мелькавшее так быстро, что невозможно было разглядеть.

Жрец, застывший с чашей в руках подобно деревянному идолу, узнал эти существа, хотя никогда и не видел их. С трудом разлепив побелевшие губы, он выдохнул их имена:

— Дарамулун! Трумалур!

Он не был настоящим друидом и все же хранил где-то в глубинах памяти частичку древнего знания.

Не обращая внимания ни на помост, ни на застывших в ужасе воинов, великанша направила Дарамулуна прямиком к шалашу, скрывавшему мальчиков. Чудовище было в двух шагах от своего убогого воплощения, когда наперез ему метнулась гибкая фигурка. Птах несся огромными прыжками, едва касаясь травы, стремясь оказаться между монстром и своими товарищами. Что он собирался сделать, как противостоять гигантскому противнику, осталось загадкой: Дарамулун вытянул свое полуптичье-полузвериное тело почти параллельно земле, разинул клюв и сглотнул юношу, как курица сглатывает зерно. Потом монстр проворно разметал шалаш передними короткими лапками и поглотил окаменевших от страха мальчишек.

Все это произошло так быстро, что никто не успел сделать и нескольких вздохов. Впрочем, дыхание людей было сковано ужасом, как и их тела. И все же, надо отдать должное пиктским воинам: они пришли в себя раньше, чем люди на помосте, раньше Поедающего Священные Желуди. Их тела, покрытые шрамами многочисленных схваток с врагами, хищниками, а часто и нечистью, ожили прежде, чем рассудок отдал приказ к действию. Тварь была ужасна, она двигалась прыжками с неимоверной быстротой, и все же она была из плоти, от нее разило тошнотворным запахом, а великанша-погонщица брызгала целыми фонтанами слюны, изрыгая проклятья на неизвестном древнем наречии. Это была отвратительная плоть, явившаяся из Нижнего Мира, но плоти можно было противостоять дубиной, копьем и каменным топором.

Предводитель отряда поднял палицу, и воины бросились в атаку — отчаянная попытка людей, презиравших смерть. Через несколько мгновений все они были мертвы, разметанные чудовищным хвостом, словно сухие щепки.

Крутнувшись посреди поляны еще раз, чудовище застыло, поводя своей птичьей головой. Клюв блестел, переливаясь всеми цветами радуги. Клюв был великолепен — тем страшнее он выглядел по сравнению со всем остальным.

Заплывшие сероватым жиром глаза великанши уставились на жреца и людей в масках.

Служитель Перакраса вытянул вперед чашу, словно она могла защитить его от восставшего из небытия Дарамулуна и его хозяйки Трумалур.

— Сгинь! — возопил жрец. — Ты должен пребывать в Нижнем Мире! Во имя Неба и Луны, рассыпься, заклинаю тебя именем Перакраса!

Громоподобный хохот чудовищной воительницы был ему ответом. Птицезверь скакнул к помосту, и Трумалур обрушила на головы загонщиков свое мелькавшее над головой оружие. Это была длинная бечева с укрепленным на конце черным камнем. Камень поразил людей в масках, так и не успевших сделать попытку защититься или бежать. Только жрец Перакраса избежал этой участи. Бичева плотно опутала его тело, и старик беспомощно повис, притороченный к седлу безжалостной наездницы.

Повернувшись, Дарамулун развалил задней лапой помост и прыжками направился в сторону долины Сирандол Катрейни. Но, прежде чем покинуть поляну, названную в честь его чудовищной пасти, монстр содрогнулся и изверг на измятую, залитую кровью траву шесть искалеченных, бездыханных тел.

Всех, потерявших и имя, и жизнь, юношей. Кроме того, кто успокаивал их в Мужском Доме, уверяя, что Дарамулун — всего лишь древняя легенда.



Глава 3

СКЛЕП



— Ну что, помогли тебе желуди? Помог тебе блудный Перакрас, не пожелавший быть верным псом великого Гулла?

Слова эти произносились тихим, но властным голосом, в котором явственно звучала издевка.

— От желудей живот пучит, а если запить водичкой, то кишки может завернуть, кхе, кхе…

Второй голос был старческим, скрипучим, слова прерывались не то кашлем, не то смехом.

— Ты кем себя вообразил, червь древесный? — несколько возвысился первый голос. — Неужто мыслил, что оставили тебя без присмотра и дел твоих гнусных не ведали?

— В мире… в мире жили, по завету Прародительницы, треб кровавых не творя, богов и духов лесных почитая… в мире и довольстве, в согласии родов…

Речь с трудом давалась третьему из говоривших, слова с присвистом рвались наружу, словно человеку раздавили грудь и лишили доброй половины зубов. И все же голос его показался Потерявшему Имя знакомым.

Тьма, клубившаяся клочьями черного тумана в глубинах его существа, постепенно отступала, неясные сполохи играли под смеженными веками. Он все еще не чувствовал тела, но слух вернулся, потом волной накатились запахи: запах горевшей смолы, пряный аромат тлеющих листьев и еще — непонятный, отталкивающий, но и желанный, сулящий покой и забвение.

— Прародительница, Баннут, сестра Кульрикса и Семитхи… — В первом голосе не было гнева, только презрение. — Мне ведомы, старик, твои измышления. Тебе удалось хитростью и коварством вбить эти бредни в тупые головы старейшин клана Выпи и клана Медведя, и клана Оленя. Много листопадов назад они увели своих людей в Безымянную пущу, на край проклятой долины. Им никто не мешал: кто станет якшаться с народом, своей волей избравшим столь гиблые места? Вы думали, что уходите от врагов, но лишились и помощи, и силы тех, кто признает истинных богов. Мало того: ты заставил этих несчастных забыть о великом Гулле, подателе тепла и жизни, сделав единственным покровителем племени изгоев ничтожного Перакраса, некогда служившего своему верховному владыке в образе крылатого пса, но изгнанного с верхних ветвей Мирового Древа за гнусное коварство и навсегда заключенного в ствол безмолвного истукана на Осыпающемся Холме! Ты внушил своим соплеменникам, что этот трухлявый изнутри исполинский пень вечен и будет миротворить народу Безымянной пущи до скончания века, тогда как многие корни его уже сосут воздух, нутро источает сонм червей-древоедов, и не за горами время свершения страшного проклятия: осядут пески Холма, рассыплется древесное тело, и тот, кто унизился до предательства, обращен будет в прах…

Спокойную речь вдруг прервал смех-кашель, и старческий голос глумливо провизжал:

— Желуди! Желуди! Они в твоем чреве, они там, они дадут всходы! Страшные всходы, разрывающие ничтожную плоть отступника! И взрастет древо смрадное, и поднимется оно к тучам серым, и вороны закружат, и земля обезлюдит…

— Уймись, Кагата, — властно потребовал первый. — Не надо иносказаний. Эту птицу баснями не кормят…

— Желудями его кормят, желудями!

— …он сам горазд сказки сказывать. Погляди на него: он стар и мудр, и бороду отпустил до пупа. На шее у него ожерелье из волчьих зубов, чтобы отгонять ничтожных катшу, которых не боятся даже отроки. Одежда у него, судя по тому, что от нее осталось, была из беленого полотна, и тело свое он поддерживал в чистоте, регулярно совершая омовения в благословенных водах Безымянной, богатой, как известно, здоровенными рыбинами величиной с кисть трехлетнего ребенка. Наевшись священных желудей…

— Аки вепрь, рылом землю роющий!

— …он погружался в созерцание величественной трухлявой деревяшки, коя, не потеряв и в новом обличий низкого коварства, навевала ему сладостные утехи, суля умиротворение и… силу! Да, старик, сила и власть грезились тебе на песчаной макушке холма, объявленного тобою священным! Власть, пусть ничтожная, всего лишь над обманутыми, изгоями, лишившими себя покровительства земных вождей и небесных богов, но власть безраздельная — вот что тешило тебя, гнусный обманщик!

Последние слова прозвучали почти так же негромко, как и вся обличительная речь неведомого судьи, но столь зловеще, что Потерявший Имя содрогнулся, поняв, что обращены они к тому, кого сызмальства почитал за мудрейшего и сильнейшего из людей, кому доверял безраздельно. Он ощутил боль во всем теле и с трудом приподнял веки.

Где-то высоко, словно бледная луна в багровом небе, виднелся светлый круг с неровными краями, перечеркнутый тонкими колеблющимися линиями. Приглядевшись, Потерявший Имя понял, что это вовсе не ночное светило, а отверстие, прорубленное в высоком каменном своде, на стенах которого играли багряные сполохи факелов. Трепещущие линии были, очевидно, ветвями кустов, росших на куполе странного сооружения, внутри которого он оказался.

Взгляд юноши скользнул ниже, и он тут же прикрыл глаза — столь страшное зрелище открылось в неровном свете факелов.

Поедатель Священных Желудей висел, распятый на двух бревнах, косо укрепленных крест-накрест у дальней стены. Руки и ноги старика опутывали веревки, почти нагое окровавленное тело едва прикрывали лохмотья, бывшие когда-то одеждой. По обеим сторонам распятого молча и неподвижно стояли какие-то люди, ни лиц, ни облачений которых Потерявший Имя не разглядел.

— Ты обвиняешь меня, всемудрый и всесильный Дивиатрикс… — раздался свистящий голос распятого. — Что ж, твое право, на то ты и верховный друид. Но в словах твоих нет справедливости. Не себялюбие вело меня, а лишь воля Прародительницы, отвратившей чад своих от кровавых кощунств, начало коим положили те, кого вы…

— Молчи, ничтожный! — Глас Дивиатрикса на сей раз был подобен грому, раскаты которого гулко прокатились под каменными сводами. — Прародитель Семитха принес в жертву чресла свои, отдав Кульриксу на поедание собственные ноги, затем же, по воле богов, вкусил плоть единоутробного брата, дабы племя пиктов избегло участи многих, кто сгинул во тьме веков! Как смеешь ты, раздавленная гусеница, рассуждать о том, что свято для любого пикта, что признают даже наши одичавшие собратья из южных лесов, поедающие термитов? И потом, мудрый мой, объясни, как это Баннут, само существование коей окутано слишком плотным туманом иносказаний, могла быть чьей-либо прародительницей, если со времен Кульрикса и Семитхи мужчины брали женщин к своему дыму, а вовсе не наоборот?

Последний вопрос верховный друид задал уже без гнева, с издевкой.

— Она… сказала… Она сказала мне, что так было не всегда.

Голос жреца Перакраса был едва слышен.

— Она сказала тебе! Воистину, ты великий шаман, скользящий мыслью по Древу… Беннут собеседовала с тобой, возлежа на Верхних Ветвях, у подножия Чертога Гулла?

— Да.

Это «да» было речено столь твердо, что на время одного вздоха под сводами склепа воцарилась тишина. Потом ее разорвал высокий, захлебывающийся кашлем вопль:

— Вырвите ему кишки! Бросьте плоть смердящую посреди Сирандол Катрейни, пусть пожрут ее голодные демоны!

Дивиатрикс издал змеиное шипение, и вопль смолк.

— Что ж, — сказал верховный друид, — ты смел, старик, смел, но глуп. Может быть, не избери ты кривую дорожку, вышел бы из тебя проворный тучегонитель или знающий врачеватель язв и нарывов. Ты же полез вверх по стволу, не озаботившись расспросить дорогу. А если бы расспросил, то ведал бы, что блудливый Перакрас, соблазнивший твою ничтожную душонку, горазд принимать обличья лукавые, завлекающие и коварные. Он явил тебе волнующее видение мифической Беннут, и какие советы ты получил? Чтобы женщины кланов брали к своим дымам мужчин? Истинно, такой обычай существовал в незапамятные времена у нашего народа, но тогда среди нас было немало дев-воительниц, возглавлявших кланы, а жрицы хранили древнее знание. Кое-что до сих пор остается лишь их достоянием, хотя жриц осталось совсем мало и они почти ни на что не годны, кроме… Да ты видишь перед собой Кагату, вот эту полуслепую старушку с бубном, осколок былого величия, и тебе еще предстоит узреть ее танец…

Кагата пробормотала что-то о кипящих котлах, заперхала и смолкла.

— Ты послушал лукавого пса, а тупоголовые старейшины — тебя. Но женщины ваши слабы, и во главе родов остались мужчины. Мужчины, которые чахнут от колена к колену, и только мощный корень Семитхи помогает племени Безымянной пущи еще рождать воинов, способных охотиться на диких зверей и отражать набеги ваниров и других редких в этих гиблых местах разбойников. Но сильных слишком мало, слабые часто погибают, и ваши девицы берут в мужья чуть ли не братьев единоутробных… Так было и во времена оны, пока Прародитель Семитха не принес искупительную жертву богам. Жертву, завещанную потомкам, и тобою отринутую. По совету того же шелудивого пса, прикинувшегося девой, возлежащей на Ветвях.

— Она не велела творить кровавые требы… Во имя мира и довольства, и согласия родов…

— И чем обернулся этот мир — вырождением? Каждый третий младенец Клана Выпи умирает до отвердения ногтей, каждый пятый мужчина Клана Оленя не способен метнуть боевой топор далее десяти шагов, а богатыри, чтящие своим тотемом медведя, спят с женами раз за четверть луны!

При этих словах Кагата захихикала.

— Чем обернулось довольство? — продолжал Дивиатрикс, и в речи его теперь не слышалось даже издевки, только глубокое сожаление. — Дурманом огненной воды, занесенной сюда нечестивыми ванирами? Ночными плясками вокруг костров? Пением гимнов твоего сочинения? Ловлей рыбной мелочи в мутных водах Безымянной? Сбором хлама, прибиваемого морскими волнами к побережью? И вы еще называете себя пиктами?! Пикты, собирающие отбросы, оставшиеся от наших исконных врагов, после того, как их покарали боги пучины!

Кагата вдруг завыла. Это был тоскливый вой, разрывающий душу, полнящий сердце ледяной тоской — словно с севера, с заснеженных пустынь, долетело губящее все живое дыхание мрачного Имира. Щемящий звук заметался среди каменных сводов, устремился к отверстию в потолке и, вырвавшись наружу, растворился среди низких облаков.

Потерявший Имя окаменел. Только что он чувствовал, что лежит на некоем возвышении посреди жуткого чертога, ноги его были несколько ниже головы, и, приоткрыв снова веки, он видел в колеблющемся свете свое нагое тело, покрытое узорами бурого вещества, тянущимися от нижней части живота к груди. Боль вернула ощущение тела, пусть мучительное, но все же желанное, наполняющее душу уверенностью в собственных силах… И снова — бесчувственность, подобная камню, снова лишь мозг пытался мыслить в черных клочьях всколыхнувшейся тьмы… Неужели все, о чем говорит Дивиатрикс, правда? Он вспомнил своих товарищей, с которыми совершал мальчишечьи проказы, лазая по скалам, устраивай ловушки сусликам, прячась по кустам с девчонками… Как и все мальчишки, Птах привык считать свое племя самым сильным, сильным настолько, что враги обходили стороной их землю, хранимую великим Перакрасом. Да, были среди них слабаки, ни на что не годные людишки, их положено было охранять по завету Прародительницы. Но были и другие: мужи клана Оленя, ходившие на хозяина пущи — медведя, и мужи клана Медведя, приносившие к дымам племени мясо лесных красавцев — оленей. И были проворные, хитрые, смышленые отроки клана Выпи, задолго до Посвящения метавшие дротики с костяными наконечниками в крупную дичь. Эльтоток, кряжистый глава их рода, ходивший и на медведя, и на волка, и, как говорили, на существ пострашнее… Да, умирали младенцы, но так заведено испокон веку — выживает сильнейший, те же, от кого отвернулся Перакрас — что осенние листья в лесу, и сожалеть о них не след. Многие не доживали не то что до Гона, до самостоятельного поедания морошки не доживали. А сильные… Сильным отрокам уготован был Мужской Дом, четверть луны ожидания, бегство, и…

— И что же шепнул тебе лукавый о Ночном Гоне? — услышал Потерявший Имя голос Дивиатрикса. — Только то, что юноши должны пройти обряд, призванный выявить сильнейших? Почти так, мой седобородый друг, почти так. Но бегущий должен знать, что достоин не только сети. Ты отказался вешать жертвы в священных рощах, ты отказался и от стрельбы во время Гона. Тоже по завету девы пресветлой?

Ответа не последовало.

— Что ж, — продолжил Дивиатрикс устало, — по деяниям воздается. Перакрас звал ваших юношей, дабы насытить свою утробу. Листья его и ветви живы вашей неразумностью. Но сегодня этот пень не смог противиться воле истинных богов — Избранник не дал ему насытиться. Ты гадал о сове с совятами, мы — знаем. Мы знали задолго до сего дня, мы ждали, готовились, а потому вас не трогали. И без присмотра тебя не оставляли, и дела твои гнусные ведали. Червяк, ты решил, что родился вождь ничтожного клана? Так ведай, сей — может стать вождем всех пиктов и возродить былую славу нашего народа!

Даже эти слова он не выкрикнул, а скорее шепнул, словно силы оставили. И, еще тише, так что Потерявший Имя едва различил голос друида, долетающий откуда-то из-за правого плеча:

— Дарамулун… Трумалур!.. Эти являются, лишь когда воплощается Достойный…

Окаменев после страшного воя жрицы, Потерявший Имя не успел прикрыть веки. Теперь он видел росписи потолка: чудовищный полузверь-полуптица и великанша, подобные распластанным лягушкам, изображены были там. Он вспомнил, как мчался, перепрыгивая через кочки поляны, навстречу этому ужасному зверю, стремясь защитить тех, кто был в шалаше, изображавшем ужасного монстра. Он успел подумать только о том, что сделанная жрецом пасть шалаша не имеет ничего общего с прекрасным, переливающимся всеми цветами радуги клювом Дарамулуна, успел заметить белые, ничего не выражающие глаза птице-зверя, а потом… Потом была тьма.

— Кха! — выдохнул друид. — Кха-поттам!

Лунный свет проник сквозь круглое отверстие в потолке склепа, залив возвышение, на котором лежал Избранник призрачным сиянием.

— Кха! Древо подняло свою вершину к Ночному Светилу, и чертог великого Гулла открылся! Корни и Крона! Это знак!

— И станет верх низом, а низ верхом, — заголосила Кагата, — перевернись, перевернись, сияющее да будет мраком, а мрак сияющим пребудет, увянут листья, лопнут почки, хвоя да не падет наземь, корни в небеса, ветви в Нижний Мир, червь древесный да всползет, птица небесная да упадет, волны вверх, скалы вниз, земля к земле, листва к листве — Гулл, Гулл, возляг с дочерью своей, породи мать свою…

И хор людей, стоявших вокруг алтаря, стал петь древнюю тягучую песню. Или не песню — жалобу? заговор? мольбу? — этого не мог понять лежащий на алтаре юноша, уготованный к жертве.

Окаменев, он не мог опустить веки. Он видел, как выступил из тьмы друид, как поднял странно искрящийся голубоватым светом нож с волнистым лезвием, как жадно вошел клинок в плоть… Дивиатрикс сделал надрез от паха к грудной клетке юноши, развалив тело, и Потерявший Имя увидел свои розовые внутренности и бьющееся в последнем усилии сердце… Он ждал боли, но боли не было. Потом он увидел, как верховный друид вонзил окровавленное лезвие себе в сердце.

И все померкло.



Глава 4

КОРАБЛЬ С СЕВЕРА



Он ждал боли, но боли не было. Потерявший Имя вдруг ощутил, что поднимается к потолку склепа, все быстрее и быстрее, и в то же время его бездыханное тело продолжало лежать на алтаре, а Дивиатрикс стоял пред ним, воздев руки, и рукоять ножа торчала в груди друида. Юноша, или его дух — разобраться в том он был не в силах — скользнул сквозь круглое отверстие в потолке и поднялся выше, к просвету в облаках, сквозь который величественно сиял Чертог Гулла. Странным, непостижимым образом он продолжал видеть все, что происходит в святилище, тем же временем оглядывая местность словно бы с птичьего полета.

Капище находилось на высоком скалистом утесе, нависшем над входом в узкий залив. Холодные волны Западного моря разбивались о его подножие, вздымая фонтаны белой пены. На противоположной стороне узкой горловины высилась скала, увенчанная трехглавым идолом. С суши святилище было огорожено высоким тыном — на длинных кольях, выступавших из него через равные промежутки, белели человеческие и звериные черепа. На вышках по сторонам резных ворот стояли пиктские воины, вооруженные палицами и луками. От центра излучины залива вилась узкая, поросшая жухлой травой тропка, переходившая в ступени, вырубленные в прибрежных скалах.

На всем лежала печать забвения. Трехглавый идол покосился, птицы свили свои гнезда у него на плечах, неприступный некогда тын осел, заостренные поверху бревна кое-где готовы были рухнуть. Круглое отверстие, ведущее внутрь священного склепа, вырубленного в теле скалы в незапамятные времена, заросло колючим кустарником. На каменистой площадке между ограждением и святилищем виднелись каменные идолы, глубоко ушедшие в землю, часть из них была повержена временем и превратилась в обычные куски гранита, утонувшие в вереске.

Потерявший Имя узнал это место, лежавшее на закат от Безымянной Пущи. К заброшенному капищу не осмеливались приближаться даже вездесущие мальчишки. Только самые отчаянные из них, Птах и его двоюродный брат Скол, подобрались как-то на полет стрелы к страшному месту. Взобравшись на одинокую сосну, искривленную свободно гулявшими здесь ветрами, они разглядели в туманной дымке чудовищного истукана, смотревшего на три стороны света. Скол потом клялся самой Болотной Выпью, что идол повернул среднюю свою башку и глянул ему в душу. Отчего Скол и свалился с дерева, разодрав бок о корявые корни. Самым удивительным в том приключении было то, что Бывающий У Дуба откуда-то прознал об их экспедиции. Мальчишек нещадно высекли колючими ветками и на три луны посадили в яму, где они должны были поносить друг друга самыми последними словами, дабы прочувствовать всю непозволительность нарушения одного из главнейших табу племени.

Позже Птах прознал, что в этом капище друиды творили когда-то свои страшные кровавые требы.

Сейчас, хотя его бездыханное тело покоилось в чреве древнего склепа, свободно парящий дух юноши взирал на святилище без трепета и страха. Он стал облаком, он стал ветром, а чего бояться облаку или ветру? Ветер мчится по кругу, снова и снова возвращаясь, облако проливается дождем, который снова становится облаком. Боги бросают черные и белые камешки, иногда выпадает больше белых, иногда — черных, но общее число камешков всегда одно и тоже.

Если бы он продолжал быть Птахом, юным пиктом клана Болотной Выпи, он удивился бы подобным мыслям. Но он больше не был человеком, способным удивляться, и потому, когда дух его рванулся вверх, за пределы облаков, за пределы небес и ночных светил, он не испытал ничего, кроме легкой тоски по оставленным далеко внизу знакомым долам…

Сначала он узрел гигантское кольцо, объемлющее Мир, и кольцо это пульсировало, то сжимаясь, то разжимаясь. Потерявший Имя понял, что оно живое: это был исполинский змей, проглотивший собственный хвост. Внутри кольца вспыхивали и гасли мириады искр, к которым дух юноши несся с умопомрачительной скоростью.

С полным равнодушием он помыслил, что его вот-вот поглотит бездна, но под ним вдруг оказалась необъятная равнина, испещренная впадинами и холмами. Он проносился над ней, и чем дольше длился полет, тем более отчетливо он понимал, что летит над огромным ликом; то, что он принимал за горы, были уста, равнины — щеки, огромное плато оказалось носом гиганта, а чистые голубые моря — очами. И понял летящий, что сам он — лишь дыхание неведомого светлого бога…

Потом лик стал удаляться и превратился в яркую звезду, сияющую на вершине огромного древа, чьи ветви пронзали мрак мироздания, корни терялись в его глубинах, а ствол был обвит гигантским змеем. Летящий оказался на одной из верхних ветвей, столь обширной, что на ней с легкостью уместилась бы вся Пуща Пиктов. Посреди, словно побег этой огромной ветви, рос куст, пылавший ярким огнем. Дух юноши вошел в этот куст и слился с его горящей холодным пламенем кроной.

И сейчас же из окружающего полумрака выступили фигуры, столь странные, что любой смертный, находясь в бренном теле, умер бы от поразивших его — ужаса? тоски? восторга? — кто знает! Ибо нет в человеческом языке слов, чтобы описать Их, и нет среди человеческих чувств такого, что позволило бы вынести Их присутствие…

Нельзя описать обычными словами и то состояние, в котором пребывал Потерявший Имя, освобожденный магией друида от бренной оболочки. Он все еще находился в склепе, зря собственное разрезанное тело. Видел он и распятого жреца Священного Дуба, и людей, окружавших жертвенник, и Кагату, которая пустилась в странный танец, ударяя в огромный бубен, бывший едва ли не больше старухи. И видел он все это глазами Дивиатрикса, в сердце которого сидело жало волшебного ножа. Склеп, капище с птичьего полета и хоровод богов на Ветвях Мирового Древа видел он одновременно, понимая, что и верховный друид видит все это его глазами.

Кагата кружилась в ритуальном древнем танце, издавая леденящие кровь возгласы: то завывая, как волк в полнолуние, то стеная, подобно раненому оленю, то испуская рык, достойный атакующего медведя. Бубен в ее руках грохотал, подобно скале, рушащейся в воды океана. Друид был недвижен, но окружавшие его соратники делали магические жесты и произносили древние заклинания: от их сухих старческих пальцев тянулись к комлеющей жрице тонкие светящиеся нити.

Море покрыл плотный туман, стеной обрывающийся возле входа в бухту, над которой высилось капище. Край ночного светила тронула темная тень.

А вокруг пылающего куста, где пребывал дух Потерявшего Имя, зачиналось невиданное ристалище.

Первым в светлый круг выступило существо, столь немыслимое человеческому разумению, что описание его земными жрецами и поэтами отражало лишь бледную тень того древнего ужаса, средоточием коего оно являлось. Существо протянуло к горящему мистическим огнем кусту костистые лапы, увенчанные чудовищными загнутыми когтями, каждый из которых с легкостью мог сокрушить Карпашские горы и одним росчерком прорыть русло реки, превосходящей Громовую или Стикс. На рогах, венчающих отвратительную морду, светились несколько лун, а посреди лба, прикрытого зеленоватой броней, ярко пылала красная звезда.

«Он — мой! — пронесся в предвечных пространствах рык, в котором звучали отзвуки всех бывших и будущих катастроф. — Пришел Великий разрушитель, Завоеватель мира во славу Мою! Я одарю его мощью несокрушимого воина и мудростью созидателя Мрака! Я дам ему самое совершенное оружие, я дам ему власть, которая не снилась дотоле ни одному из смертных, он остановит Время и возродит первозданный Хаос!»

«Ну нет, Нергал, — раздался голос, звучавший, как сонм колокольчиков, как журчание всех земных ручьев, как пение всех поднебесных птиц. — Тебе не удастся вернуть Безвластие Мрака! Этот прекрасный юноша мой, ему суждено принести в несчастный мир гармонию и радость, даровать его жителям успокоение и отдых, избавить их от борьбы и страданий. Так говорю я, Пресветлая Изида!»

И в светлый круг выплыла дева, прекрасная, как взмах крыла бабочки, величественная, как заоблачная вершина на рассвете.

«Ха! — возопил третий глас — Мрак, гармония! Тьфу! Поле брани и упоение битвы — вот удел истинного героя! Не во имя твоего идиотского Хаоса, Нергал, и не во имя твоей скучной гармонии, Изида! Настоящий воин дерется, когда ему угодно, и принимает сторону того, с кем ему не стыдно осушить заздравную чашу. Вы требуете подчинения, я же — только разгула и воли, вы не можете жить без поклонения, самая любезная мне молитва — когда воин, стоя среди поверженных или въезжая в свой град на триумфальной колеснице, бьет себя в грудь железной перчаткой и испускает победный вопль! Пришел Великий Триумфатор, который сам поймет, что ему делать, ион — мой!»

Ветвь Мирового Древа содрогнулась, когда вперед вышел витязь в тяжелой броне, измятой, обожженной огнем неведомых битв. Забрало его шлема было откинуто, и под ним виднелось лицо, испещренное шрамами. В одной руке он сжимал огненный меч, в другой — неведомое оружие, оканчивающееся длинной трубкой с черным жерлом.

«Почтеннейшие, почтеннейшие, — заговорил кто-то вкрадчиво. — И ты, о великий Владыка Серых Равнин, наводящий трепет на смертных, каждый из которых рано или поздно предстает пред твоим судом, и ты, о прекраснейшая из богинь, Светлая Изида, дарующая вдохновение поэтам и радость влюбленным, и ты, великий воитель Мардук — разве вы забыли, что Предвечный установил в этом мире Великое Равновесие? Что станет, если кто-либо из вас заполучит этого Избранника на свою сторону? Мне страшно представить, право…»

«Кто допустил?» — зарычал Нергал.

«Кто дозволил этому вступить в чертог?» — величественно провела Изида.

Мардук захохотал так, что все кольца его кольчуги зазвенели, как мириады упавших с неба льдинок.

«Ну, этот везде пролезет», — заключил бог, отсмеявшись.

«Я знаю, о великие, что вы меня недолюбливаете, — продолжал вкрадчивый голосок. — Но, будьте объективны, я — самый последовательный исполнитель воли Предвечного. Ибо, если бы одно шло к одному и не переходило к другому, это покачнуло бы чашу весов, не так ли?»

Теперь он стал видим, говоривший. Щуплый (если такое определение применительно к богу), сидел, поджав под себя ноги, облаченный в полосатый туранский халат. Одного глаза у него не было, а в другой вставлена была странная круглая стекляшка, невзрачная, мутная, с трещиной.

«Если в одном месте убудет, то в другом прибудет, — заключил этот персонаж философски. — И наоборот. Великий принцип. И, раз вы объявили этого юношу Избранником, отдайте его мне в обучение. Тогда, отвечаю своим единственным глазом: на Земле вскоре наступит великое равенство».

«Что-то ты не преуспел до сих пор в своих усилиях, Бел, бог воров, — веско отчеканил появившись из мрака седоволосый старик в длинном черном одеянии. — Твои адепты вовсе не склонны отдавать то, что взяли. Так что равенство — всего лишь твои лукавые выдумки».

Бел привстал и почтительно поклонился.

«Здесь действует закон больших чисел, о справедливейший Ормазд. Чем больше моих адептов, тем равномернее распределяется общее достояние. Ибо первые берут у вторых, а третьи — у первых».

«Не может быть противоречий между нами, — провозгласил тот, кого назвали Ормаздом. — Листья Мирового Древа опали и возродились вновь, с тех пор, как на Землю приходил прежний Избранник. Мы должны договориться…»

«Он — Созидатель Хаоса!» — прорычал Нергал.

«Он — Несущий Гармонию!» — прошелестела Изида.

«Воитель! Триумфатор!» — рявкнул Мардук.

«Не ссорьтесь, почтеннейшие, — проворковал одноглазый Бел, — отдайте его мне…»

И новые голоса, — грозящие, воркующие, шипящие, утробные, величественные и гнусавящие, убеждающие и требующие, — послышались со всех сторон. Сполохи невиданного сияния поглотили фигуры богов, слив их в бешено вращающийся хоровод…

Тем временем в склепе под скалой продолжался стремительный танец Кагаты. Гремел бубен, старуха высоко подкидывала полы своей одежды, выделывая коленца, на которые не способна была бы и юная танцовщица. Магические нити тянулись к ней от пальцев друидов, образуя вокруг жрицы светящийся кокон. Круги пляски смыкались вокруг алтаря, на котором лежало безжизненное тело, — то сжимаясь, то отдаляясь от возвышения.

— Имя! — выкрикнул Дивиатрикс. — Мне нужно его Имя! Скорее!

Тело старухи свели судороги, она уронила бубен и повалилась на спину. Ноги в меховых чулках молотили воздух, скрюченные пальцы царапали каменный пол.

— Имя!

— Ка!.. — прохрипела жрица, и хоровод богов на Верхних Ветвях ринулся к горящему кусту.

— Имя!!

Они слились в единую субстанцию, Они извергли дух Избранника из его убежища в пылающей кроне, Они приняли его…

— Цхо!.. — старуха билась в страшных судорогах посреди склепа.

И в этот миг сверху, из отверстия-входа, упала веревка. По ней скользнул вниз пиктский воин и застыл в ужасе, узрев верховного друида с торчащим в груди ножом. Воин рухнул на колени, ткнувшись окровавленным лбом в пол. Подернутые матовой пленкой глаза Дивиатрикса приобрели осмысленное выражение.

— О мудрейший! — прохрипел воин. — Корабль! Ван-ниры! Они напали на нас…

— Я вижу, — глухо ответил верховный друид. — Вся наша волшба здесь, и мы не можем помочь вам…

— Они вошли в бухту, а Треглав не закрыл им вход!

— Вся наша волшба нужна здесь…

— Они поднялись по ступеням, а часть их воинов обошла святилище с суши… Они повалили подгнившие бревна и ворвались внутрь…

— Но вы для того и поставлены, чтобы отразить нападение.

— Мы сражались, не щадя живота. Но среди них есть тот, кто дерется без одежды. Он крушит наших, как взбесившийся медведь!

— Берсайк, — глухо произнес Дивитрикс. — Но я наслал на море туман, и корабль с юга должен был заблудиться в нем…

— Корабль пришел с севера, о мудрейший, — прохрипел воин и повалился на бок. Тело его мучительно изогнулось, и он испустил дух.

— Уходи, Отец, — раздался спокойный голос одного из младших друидов. — Уходи, Гулл отвернулся от нас.

— Поднимите ее, — приказал Дивиатрикс, указывая на Кагату, — я должен узнать Имя! У кого-то волшба посильнее нашей: корабль должен был прийти с юга, и на нем плыл всего один ванир…

Нити, окутывавшие тело жрицы, сгустились, и ее тело, мучительно выгибаясь, всплыло над каменным полом. Из уст старухи вырывался лишь невнятный клекот.

Дивиатрикс ухватился за рукоять магического ножа и извлек его из своей груди: на его одеждах не осталось ни крови, ни прорехи. Друид поднял нож над головой и возгласил:

— Кха-поттам! Войди! Да пребудет Имя в клинке, да будет Оно хранимо богами Солнца и Луны, да перейдет оно к Избраннику, когда того пожелает Гулл! Возгласи, жрица, возгласи оставшуюся часть!

Как только друид извлек магическое оружие из своего тела, дух Потерявшего Имя вырвался из объятий богов и ринулся от звездных пределов вниз, к оставленной плоти. Последнее, что он видел, была фигура женщины в темной накидке. Женщина держала на коленях младенца, а в ее волосах играли мириады звездных вихрей и сполохи невиданного огня. Через мгновение юноша вновь обрел тело, и тело было цело, без малейших следов страшного обряда.

Кагата извивалась в двух локтях над полом склепа. Глаза старухи закатились, по подбородку текла желтая слюна.

— Имя!! — вновь возгласил верховный друид. — Во имя Корней и Кроны, закончи Имя!

— Ко!.. — вырвалось из захлебывающейся слюной глотки.

— Дальше! Говори, говори!

Но это было последнее, что успела выкрикнуть жрица. Влетевшая через верхнее отверстие стрела пробила морщинистую шею, и тело Кагаты рухнуло на пол безжизненным меховым кулем.

Нож в руках верховного друида вспыхнул голубоватым сполохом и погас. Дивиатрикс отступил куда-то за алтарь и пропал с глаз лежащего на нем юноши.

Потом по брошенным из отверстия веревкам вниз скользнули тени в рогатых шлемах, и началась резня.



Часть вторая

СТЕНЫ ТУРНА



С поля пустого, как саранча,

Сонмы врагов налетели на город.

Ранен король. Но кровь горяча —

Вновь он встает и противника гонит!

Чары развеял прославленный вождь,

Друг-леопард поспешил на подмогу,

Падает с неба огненный дождь…

Внимай, аквилонец, победному рогу!

Великий герой подарил людям свет:

Огненный смерч —

и волшбы больше нет!

Баллада о турнском сражении