Владимир Иванович Степаненко
ТОЧКА РОСЫ
Пролог
В торосах Ледовитого океана рождались метели, и свистящие порывы холодного ветра гнали перед собой облака колючего снега по гладкой, обкатанной тундре Ямала. Каждый год в природе все повторялось, но новый, 1939 год выдался особый: старики оленеводы и охотники давно не помнили такой лютой и злой зимы.
Промчавшись в дикой пляске по тундре, ветер наваливался и на тайгу. Кедрачи и ели раскачивались, и с их ветвей облетала кухта, тяжело прихлопывая верхушки сугробов.
Лыжи охотника давно мяли снег. После ночевки под крутым берегом Яръяхи он никак не мог согреться и жалел, что выпил только котелок чаю и зря торопил себя. За ночь выпал свежий снежок-переновка. Черная лайка с белой отметиной на груди — первоосенница — тащила Ядне Ейку к высокой гряде леса. Он давно мог вернуть убежавшую собаку пронзительным свистом, чтобы не своевольничала, но не знал, стоит ли: охота и так не задалась.
Ядне Ейка не раз представлял себе, как толстый и угрюмый Филька — хозяин Уренгойской фактории — отвернется от него и примется глазеть в замерзшее окно, вытаивая кружок, не появится ли более удачливый охотник. Его расположения удостаивались только самые везучие охотники. Ядне Ейка держал крепко в памяти все до одного свои счастливые дни, когда ему приходилось вываливать из поняги ворох шкурок норок, куниц и песцов. Филимон Пантелеевич таращил маленькие глазки-щелки, бледнел лицом, сгибал жирную спину, и тогда низкорослому охотнику казалось, что он на две головы выше толстяка. Ядне Ейка с достоинством плюхался на табуретку и вертел кудлатой головой, всматриваясь в закопченные стены избы. Молча тыкал пальцем в развешанные товары, и приемщик, тяжело пыхтя и отдуваясь, доставал с гвоздей ружья, пестрые, цветные платки, раскатывал штуки сатина и ситца, сдергивал резиновые бродни, медные чайники и самовары.
«Все, однако, покупает сегодня Ядне Ейка! — хвастливо говорил охотник и отхлебывал из стакана спирт маленькими глотками, чтобы дольше продлить удовольствие.
— Филька, однако, теперь пора сыграть с тобой в дураков!» Хлопал с наслаждением затертыми картами.
Ядне Ейка долго скреб пятерней под шапкой черные волосы и наконец решил не возвращать Тяпу. Утром он долго разговаривал с собакой, жаловался на плохую охоту, озабоченно покачивал головой. Три дня назад он доказывал лайке, что надо уходить с Нелакмойяхи. Неизвестно, что там творилось, но белка откочевала с обжитых мест. За зверем подались сохатые, а за ними снялись и глухари.
Две реки разделяли огромные топкие болота. Даже в самые лютые морозы они редко замерзали, и над пропаренными окнами стоял плотный туман. Охотники и оленеводы старались обходить стороной междуречье.
В первый день охоты на Яръяхе Ядне Ейка упромышлял всего шесть белок.
Тяпа настырно тащил в гору, к высокой гряде леса.
Ядне Ейка двигался медленно, не слыша звонкого голоса собаки. Холодный ветер жег ему левую щеку. Охотник знал: если ветер скоро не изменит направления, ждать больших морозов. Снег схватится ледяной коркой. На снежном насте не провалится сохатый, а о зверях лучше и не думать, чтобы не расстраиваться. Самое страшное в другом: Тяпа порежет лапы и перестанет работать.
Ядне Ейка тяжело вздохнул и снова подумал о толстом Фильке. Сидит, наверное, привалившись спиной к теплой печке. Палкой не выгнать его из избы на улицу. Наверное, он и стрелять-то не умеет, а кричать горазд на охотников: «Пушнина — мягкое золото!» Это ему и без Фильки известно: написано на плакате. Разозлился Ядне Ейка вконец на Тяпу, который, по его мнению, отлынивал от работы. Разозлился он и на Фильку. Что-то случилось в тайге! Почему убегали звери? Охотник напрасно морщил лоб — объяснения не находил.
Вдруг в правой стороне раздался громкий лай собаки. Ядне Ейка сразу забыл об усталости и быстро налег на лыжи. Пробежал немного между деревьями и увидел на ветке лиственницы белку.
Тяпа прыгал от ярости, рвал когтями кору.
Охотник торопливо прицелился и выстрелил. Белка упала с дерева, воткнувшись круглой головой в снег. Тяпа подлетел, схватил убитого зверька и принялся трепать.
Ядне Ейка вырвал у собаки белку. Потом дал ей облизать кровь горячим языком, гладя между стоящими ушами.
— Тяпа, старайся, работай, а то пойдет твоя шкура мне на рукавицы!
Лайка внимательно слушала охотника, помахивая закрученным в баранку хвостом, затем легкими прыжками пошла в сторону.
Еще несколько раз Тяпа сандал белок, и охотник сбивал их одну за другой, но настоящей радости не испытывал. Мысли его по-прежнему занимал Филька. Не встретит он его с почетом, не плеснет в закопченную кружку чаю, не угостит спиртом.
В тот момент, когда Ядне Ейка довел себя горестными мыслями до полного расстройства, глухо затявкал Тяпа. Лаял он на этот раз не с пресыщенной ленцой, как лаял на белок, а совершенно по-другому, озлобленно, в большой ярости.
«На кого это он напоролся?» — Ядне Ейка заскользил на лыжах, и жесткий мех камусов терся о твердеющий на морозе снежный наст.
У двух елок охотник оторопело остановился. В снегу выбил стежку соболь. В первый момент Ядне Ейка даже не поверил своим глазам: сердце зашлось от неожиданной удачи. Нагнулся и подхватил рукой снег с четкими ямками следов. Жадно потянул носом. «Мужик пробежал, — подумал он уверенно и растянул в улыбке замерзшие губы. — След розовый — свежий!»
Тяпа вдруг перестал лаять, видно, где-то скололся с замысловатой соболиной петли.
Ядне Ейка крадучись двигался вдоль следа, стараясь не замять его широкими досками лыж. С деревьев сыпалась кухта, снег на охотнике таял и стекал с капюшона за воротник малицы, обжигая горячую спину. Но он не обращал на это внимания.
«Тяпа, не ленись, — мысленно подбадривал охотник собаку. — Посадишь на дерево зверька — быть тебе головным соболятником. Старайся!»
Следы показывали, что соболь шел ходко, словно нахлестанный недавним выстрелом. Не останавливался передохнуть, не подкреплялся рябчиками, не расписывался на снегу, чтобы заявить о своем появлении в чужом угодье всем «мужикам» и «маткам».
Вот зверек пронесся по упавшему стволу ели. Не захотел обегать торчащую ветку и перепрыгнул через нее. На снегу остались четкие следы четырех лап и царапины от когтей. И вдруг след оборвался. По кругам собаки Ядне Ейка понял, как заметался Тяпа. Несколько раз он возвращался к упавшей елке, пока не сообразил, что соболь пошел верхом, перелетая с дерева на дерево.
Ядне Ейка чувствовал, что ветер жег все так же левую щеку и стал еще злее. Снег терял искристую прозрачность и серел. «День начал убегать, — озабоченно решил охотник. — Если Тяпа не посадит скоро „мужика“, за ночь тот уйдет далеко!»
За буреломом Тяпа посадил соболя на высоком кедраче. Еще издали охотник приметил, как лайка высоко прыгала, стучала лапами но стволу дерева, намереваясь сбить зверька на землю.
Соболь, удивительно похожий на маленького медвежонка, лежал на толстой ветке, свесив голову с круглыми ушами, фыркал на собаку, дразнил ее.
Ядне Ейка смахнул рукой выкатившуюся слезу и прицелился. Пуля щелкнула по сучку, сбивая кору и кухту. Соболь подлетел кверху и оказался на соседнем дереве.
— Худая башка, ты унизил прицел! — громко выругался охотник и хлопнул себя с досады ладонью но лбу. — Худая башка. Не будет тебя теперь Филька поить чаем. — В одиночестве он привык разговаривать с самим собой или с Тяпой.
Тяжелый, свистящий звук моторов упал откуда-то сверху, и мелкая снежная пыль сразу выбелила охотника и собаку.
Ядне Ейка запрокинул голову и увидел широкие крылья самолета. Они загородили от него на мгновенье соболя. А когда вскинул ружье, то выстрела не услышал: в последний момент вспомнил, что не успел вставить патрон. Мысли путались у него в голове, как ноги в кустарнике. «Пушнина — мягкое золото», — передразнил он толстого хозяина Уренгойской фактории и показал высунутый язык. — «Не звери гуляют, „мужики“ и „матки“, а один холодный и злой ветер! Не убить мне соболя!»
И еще прошло две зимы. А на второе лето началась война.
Часть первая
ЗЕМЛЯ ГЛУХАРИНЫХ ТОКОВ
Глава первая
1
Четвертый год войны стал победным. Ночью черное небо над Берлином высветили залпы орудий, ракеты «катюш», выстрелы из минометов, автоматов и винтовок.
Расцвеченные красным кумачом и плакатами эшелоны везли демобилизованных воинов домой. По новой, проложенной недавно дороге до Лабытнанги, к высокому берегу Оби, на Ямал возвращались ненцы, ханты и селькупы. На фронте оленеводы, рыбаки и охотники воевали в пехоте, были артиллеристами, снайперами, минерами. Снайпер Карельского фронта, солдат 109-го гвардейского полка, Ядне Ейка с удивлением приглядывался к знакомой тундре, замечал и перемены, не представляя, что самое главное для него еще впереди.
Прошло пять лет после всеобщего ликования и праздничных салютов по стране. В месяц Большой Темноты над Уренгойской факторией появился двухмоторный самолет. Он долго кружил, а потом улетел, и в морозном небе, пронизанном искрящимися льдинками и сполохами северного сияния, медленно таял перистый след.
А через неделю промчался между домами аргиш из трех нарт, и сразу все заговорили о приезжем — высоком русском великане в коричневом гусе. Природа не поскупилась: у мужчины было крупное лицо, большой нос, широко расставленные глаза, густые, лохматые брови, сильные руки с тяжелыми ладонями мастерового.
Пока олени, высунув языки, натужно поводили запавшими боками, хромой ясовей стаскивал на снег деревянные ящики, брезентовые чехлы с толстыми палками, похожие на карабины.
Ядне Ейка первый столкнулся с приезжим русским. Удивленно вскинул голову, чтобы лучше разглядеть мужчину, и капюшон отлетел у него на спину. Охотнику показалось, что он смотрел на высоченную лиственницу, на которую настырный Тяпа посадил белку.
На обмороженном лице мужчины, как заплатки, лепились одно около другого, красные пятна. Но самое главное, в чем убедился сразу Ядне Ейка, — приезжий оказался куда выше толстого Фильки.
Ядне Ейка никогда не страдал от лишнего любопытства. Поглазел на приезжего и скоро забыл. Последние дни он томился от воспоминания о том еще довоенном случае, когда унизил прицел и промазал. Ушел от него тогда соболь. А сейчас уж которую ночь рыжеватый зверек прыгал перед ним с распушенным хвостом, скалил острые зубы. А все потому, что в последнее время совсем перестало счастье баловать охотника.
По темноте Ядне Ейка вышел из дома. Схватил рукой снег и жадно проглотил. Озабоченно покачал головой и с удивлением подумал о Фильке. Не мог понять, почему вдруг жадный приемщик фактории вчера расщедрился, угощал его без дела спиртом и уговаривал сыграть с ним в подкидного дурака.
Сдавая в очередной раз карты, Филимон Пантелеевич озабоченно спросил, косясь на Ядне Ейку:
— Ты видел аргиш?
— Но дрыхнул, глаза приметили. Однако, мужик, больно здоров, как медведь, прошел и снег промял.
— На-чаль-ник! — протянул рассерженно приемщик, плеснул из стакана в рот спирт, пополоскал зубы и проглотил. Не собирался он рассказывать охотнику, что приезжий оскорбил его, Филимона Пантелеевича: отказался с ним выпить и обругал пьяницей. Говорил резко, властно, как приказывал. За двадцать лет работы на фактории с ним еще так никто не разговаривал, а охотники и оленеводы униженно кланялись, выпрашивали у него продукты и боеприпасы. Филимон Пантелеевич давно потерял реальное представление о мире и времени. Все прожитые годы измерялись лишь набегами аргишей. Один раз привозили продукты и товары для фактории, во второй — забирали брезентовые мешки с пушниной. Иногда приемщик получал большие свертки с газетами. Так в свое время он узнал, что началась война. От него тогда больше требовали соболей и пушнины. Это было золото для страны — оружие и хлеб для фронта. Потом с большим опозданием на факторию пришло известие о Победе. Писем Филимону Пантелеевичу никто не писал, так как он давно растерял всех своих родственников.
Филимон Пантелеевич разбирал полученные газеты и вспоминал, как по-русски назывались месяцы: привык к ненецкому календарю. Читать газеты он не приохотился. Но все же кое-что прочитывал. Так, узнал о строительстве на Востоке, о восстановлении разрушенных в войну городов. Прочитал как-то о Ямале, размечтался Филимон Пантелеевич о том, что когда-нибудь вспомнят и о поселке в пять изб — Уренгое, и о нем Филимоне Пантелеевиче Потешном, приемщике фактории.
И вдруг влетел с аргишем в поселок здоровенный мужик, даже не сказал, по какому делу приехал, не назвал себя ни по имени, ни по фамилии, а сразу принялся лаяться. Какое имел право? Раззадорив себя и изрядно хлебнув для храбрости, Филимон Пантелеевич на другой день после приезда отыскал незнакомца. Но нужный разговор по душам с приезжим не состоялся.
Шибякин, так звали приезжего, с председателем поселкового Совета Сероко укатили куда-то на оленях. Потоптался Филимон Пантелеевич около избы и отправился к себе. По дороге захватил Ядне Ейку, чтобы перед кем-нибудь выговориться и сорвать раздиравшую его злость.
Филимон Пантелеевич ходил по избе в сатиновой рубашке без опояски. Ему хотелось запугать охотника, тяжело топать, как приезжий мужик, говорить, как он, громким басом. Несколько раз бросал ненароком взгляд на дверной косяк, над которым приезжий пригнулся. Приближался к входной двери, подтягивался на носках, но достать перекладину головой не мог и злился пуще прежнего. Схватил бутылку со спиртом и, ударив дном о крышку стола, громко сказал не столько для Ядне Ейки, как для самого себя, признавая силу и власть незнакомца:
— На-чаль-ник!
— На-чаль-ник! — охотно закивал головой Ядне Ейка, и его маленькие черные глазки в узких щелках заблестели. Он не знал, как вести себя, совершенно сбитый с толку приемщиком.
— На-чаль-ник! — Филимон Пантелеевич грохнул по столу кулаком в рыжих волосинках. — Налетел как шавка, куснул — и в сторону.
— Однако, олешки убежали!
— И я говорю, мужик смылся! — Филимон Пантелеевич, успокаиваясь, разлил спирт но граненым стаканам. — Приезжают разные… Из себя начальников корчат. Накричал, а ты, Филимон Пантелеевич, за всех делай план. Пушнину сдавай! А сколько у меня охотников, хоть бы кто раз спросил? Вот ты, Ядне Ейка? Одну белку стал таскать!
— Однако, почему одну белку? Я соболя стрелял.
— Когда стрелял? До войны еще?.. Пятнадцать лет назад или двадцать? А где сейчас соболь? План мой гуляет. Ты виноват, Ядне Ейка! Ты!
— Однако, я притащу тебе соболюшку!
— Хвалиться ты здоров. Нет, ты ответь мне, Ядне Ейка, разве я пьяница?
— Ты — нет! Мало-мало пьешь, каждый день, однако! — заулыбался Ядне Ейка. Он сделал вид, что собрался уходить.
— Ты погоди, — задержал охотника приемщик. — Успеешь еще нагуляться. Ты меня послушай. Документы мне приезжий показывал. Васькой его звать.
— Василием Тихоновичем! — сказал Ядне Ейка.
— А ты откуда узнал? За его ручищу подержался?
— Однако, узнал.
— Видел я таких начальников в гробу. Приедет еще раз, я его на порог избы не пущу. Без моей лавки ему не обойтись. Консервы у кого есть? У Филимона Пантелеевича. Дробь и порох? У Филимона Пантелеевича. Спирт у кого не переводится? У Филимона Пантелеевича.
— Да, да, — закивал головой Ядне Ейка и пятерней начал драть волосы. Бутылка со спиртом на столе опустела, а приемщик как будто ничего не замечал.
— На-чаль-ник! — Филимон Пантелеевич снова с размаху ударил кулаком по столу. — «Пьяница»! Да разве я пьяница? Ты скажи, как друг, похож я на пьяницу? Кто у нас в поселке скажет, что я пьяница?
— Ты не пьяница.
— За справедливые слова надо выпить!
2
Ядне Ейка уже давно шаркал лыжами по снегу. Голова его распухла от дум. Долгим взглядом посмотрел на собаку. Третья она у него. Всех, как и первую, называл одним именем — Тяпами. И эта тоже Тяпа. Больно ранил его Филька, сказав, что таскает одних белок. Чуть посветлело. Ядне Ейка уходил все дальше и дальше от поселка, но шагал медленно, нераскатисто. Затягивал ноздрями долетавшие дымы от топившихся печек. Печку фактории он выделил сразу. Приемщик жарил оленину. Подгорел лук, и дым был особенно резким и раздражающе вкусным. Охотник судорожно глотнул слюну. Не скоро он позволит себе отдохнуть, разведет костер и в маленьком котелке вскипятит чай. Закусит строганиной.
«Однако, Филька испугался приезжего мужика, — неожиданно подумал Ядне Ейка и заулыбался, раздирая широко рот. — Испугался здорового мужика!» Когда понял, что разгадал тайну приемщика фактории, пришел в возбуждение, почувствовал себя сильным и храбрым, — готовым помериться силами с приемщиком. Почему Филька испугался приезжего? Мужик как мужик, но здорово высокий. Высокий, как лиственница! Раньше Филька никого не боялся.
Тяпа бежал все время сбоку на коротком ременном поводке, не проявляя особого интереса к накатывающимся запахам от набегающего леса. Косил налево, словно боялся потерять сытые запахи поселка. Вдруг он что-то прихватил и сильно рванулся вперед.
— Не балуй! — Ядне Ейка резко дернул поводок. — Белки нам не нужны. «Мужика» идем с тобой гонять. Понял?
Пес вскинул голову с острыми треугольниками ушей и поймал глаза охотника. Кустистые брови напряженно задрожали.
— «Мужика» будем искать. За ним и пошли гулять! — Охотнику показалось, что Тяпа перестал тянуть и понял его приказ. «В самом деле новый пес станет головным соболятником. А Фильке этого не понять! — Он заулыбался и потрепал собаку по холке. — Ты смотри у меня!»
3
Месяц Отела пришел с холодной и затяжной пургой. Под унылое завывание ветра колхозный бригадир смело шагнул в снежную коловерть, чтобы вместе с пастухами отыскивать родившихся в непогоду телят.
Ветер бил в лицо, запечатывал снегом глаза. Не обопрись вовремя Вануто Лапландер на шест чума, ветер свалил бы его с ног и погнал за собой по острым снежным застругам, как сломанную ветку кедрача, клочок выбитого копытом оленя ягеля или жесткий стебель травы.
За свои шестьдесят шесть лет перевидел бригадир много метелей, не один раз ночевал в куропачьем чуме, но эта пурга казалась ему самой злой и жестокой. Неужели он так сильно постарел и лишился силы? Не хотел в это верить, хотя глаза и потеряли прежнюю остроту, а руки ловкость.
Стадо оленей сбилось под редким лесом, где спичками торчали низкорослые елки, задутые снегом под самые макушки. Пробираясь вперед в вихре мелькающих снежинок, Вануто Лапландер случайно наткнулся на молодую матку-сырицу. Она лежала возле куста багульника, наполовину уже заметенная снегом, загораживая собой новорожденного. Теленок пытался подняться на слабые ножки-палочки, но порывы резкого ветра сбивали его.
К теленку из белого облака взвихренного снега метнулся черной тенью старый волк, распушив хвост.
Вануто Лапландер вышел из чума без карабина. Кроме хорея, на который он опирался, и ножа на поясе, у него ничего не было. Он угрожающе закричал, но хриплый, простуженный голос не испугал хищника. Бригадир бросился вперед, угадывая в темноте волка, ударил его в бок шестом. То ли он неточно прицелился из-за бьющего в глаза снега, то ли ослабела рука, но окованный конец хорея не пронзил хищника, а лишь порвал шкуру.
Волк вывернулся и кинулся на Вануто, выставив лобастую голову. Ударом передних лап сбил на землю и рвал малицу, добираясь до горла.
Бригадир, задыхаясь от вонючего дыхания зверя, наносил удары ножом. Долго еще боролся со зверем, не надеясь на помощь пастухов. Суровая жизнь на Севере приучила его рассчитывать только на свою силу, а ее оставалось все меньше и меньше. Волк задушил Вануто Лапландера, но и сам, окрашивая снег кровью, не отполз далеко. Последний удар человека ножом оказался для зверя смертельным.
Правление колхоза назначило новым бригадиром Пирцяко Хабиинкэ. Выслушав об этом, Пирцяко кивнул головой, подтверждая, что все понял, и направился к своим ездовым оленям. На нартах объехал стадо. Немного повздыхал и начал петь. Он сообщал тундре и бежавшей рядом оленегонной лайке, что Пирцяко Хабиинкэ бригадир. Теперь его должны бояться росомахи и волки. Не допустит, чтобы они нападали на его важенок и хоров. Стадо будет быстро расти. Он тогда сменит родовую фамилию и станет Лапландером — многооленным человеком. Оленей у него будет не пятьсот, а тысяча.
4
Пирцяко Хабиинкэ сделал четыре круга со своим стадом: с юга на север и обратно. Каждый равнялся году. А в году восемь месяцев стужи, два месяца солнца и два месяца дождей.
…Пирцяко Хабиинкэ сидел на шкуре оленя в чуме и перебирал дощечки. На каждой зарубка — точный счет прироста в стаде. Старые зарубки делал еще Вануто Лапландер, новые — сам. Одна зарубка — десять хоров, две подряд — двадцать важенок.
Росло стадо, но не так быстро, как хотел бригадир. Придет месяц Отела, и снова будет прибавление в стаде. Появятся олешки. Ждать осталось недолго. Заметно потеплело в тундре, и полозья нарт прорезали подтаявший снег до травы и кустов.
Пирцяко Хабиинкэ задумался. Долго дергал себя за пряди волос и не знал, как ему поступить. Не первый раз председатель колхоза предлагал ему взять в пастухи Ядне Ейку. Охотника он встречал в Уренгойской фактории. И подумал, что не выйдет из Ядне Ейки пастух. Привык бегать с ружьем. И на войне с ружьем был. Нет, не пастух он. Так и скажет председателю колхоза. Думая о своих делах, бригадир прозевал, когда залаяла собака. Поверил, что сбрехнула во сне. А когда подхватились все четыре лайки, понял — надо ждать гостей. Каждый гость — радость, редкая возможность встретить путника и узнать новости.
Пирцяко Хабиинкэ посмотрел на жену, но она уже успела поставить на огонь чайник. Поправил пояс с ножом и вышел из чума встречать гостей.
Красное солнце закатывалось за горизонт, обещая морозный и ветреный день. К чуму на двух нартах подъехали председатель поселкового Совета Сероко, а за ним высокий русский мужчина в коричневом гусе.
Пирцяко Хабиинкэ здоровался с каждым приезжим за руку.
— Василий Тихонович, — громко сказал русский, называя свое имя. Крепко стиснул пальцы бригадира. — Шибякин.
После долгого чаепития гости вытирали пот полотенцами. Сероко, низкорослый, круглый ненец в шевиотовом синем пиджаке, первый перевернул свою чашку дном кверху, показывая, чтобы ему больше не наливали, и сказал важно:
— Пирцяко Хабиинкэ, через три дня тебе надо пригнать стадо на Уренгойскую факторию.
— На забой? — спросил бригадир и озабоченно покачал головой: совсем плохо стал соображать председатель. В войну гоняли без срока олешек на забой. О чем говорит Сероко? На забой надо гонять оленей осенью. Украдкой посмотрел в угол, где спрятал дощечки со счетом оленей. — Однако, я гонял на забой. Гонял осенью!
— Знаю, что гонял, — сказал строго председатель поселкового Совета и надел очки. Глаза за толстыми стеклами стали чужими. — Надо гнать!
Приезжий сидел на латах, поджав под себя ноги. Он почувствовал боль в голосе бригадира.
— Нужна твоя помощь. Понимаешь? — Шибякин слегка похлопал сидящего за низким столиком Пирцяко Хабиинкэ по плечу.
— Председатель колхоза обещал пригнать и второе стадо в Уренгой, — оживился Сероко. — Надо помочь Василию Тихоновичу сделать аэродром.
— Аэро-дром? — переспросил Пирцяко Хабиинкэ, растягивая слово, и зачмокал языком, как будто обсасывал кислящие стружки дерева во время работы ножом.
— Да, да, аэродром! — заулыбался Шибякин, ослепляя блеском ровных зубов.
— Аэро-дром? — второй раз переспросил озабоченно бригадир.
— Ну, понимаешь, самолеты будут садиться, — старался объяснить русский и, крепко сжав зубы, громко загудел: — Гу-гу-гу!
Собаки за чумом громко залаяли.
Председатель поселкового Совета кивнул головой и сторону бригадира и сказал:
— Он умный, все понимает… Большая башка… Поможет обязательно! — Считая, что обо всем договорился с бригадиром, утвердительно заключил: — Стадо пригонит!
Пирцяко Хабиинкэ с обидой подумал: почему Сероко передает глупые приказания председателя колхоза? Резне он забыл, что скоро месяц Отела? Он хотел остановить жену, чтобы она не подавала жирные оленьи ребра гостям, но не посмел: обычай требовал, чтобы хозяин заботился о приезжих.
Предстоящий перегон стада к поселку Уренгой Пирцяко Хабиинкэ считал бестолковым, а самое главное — не мог понять, чем вызвано такое приказание. Тысячелетиями выверены маршруты каслания: с юга на север и обратно. Стадо надо перегонять по ягельникам, чтобы олени не погибли от бескормицы, а ягельники далеко от Кура. Там одни леса да болота…
Уехали Сероко с высоким русским — Шибякиным. Пирцяко Хабиинкэ не хотел вспоминать его имя. Ходил целый день злой и ругался. Досталось от него жене, потом пастухам.
— Нет, ты, Пирцяко Хабиинкэ, не многооленный человек! — кричал он сам на себя. — Плохой хозяин, плохой бригадир!
Поймал ездовых оленей и начал запрягать их в нарты. Приказал жене собирать чум, грузить нюки и шесты на грузовые нарты. Долго еще ругался. Но на следующий день погнал стадо к Уренгою.
Олени медленно двигались вперед огромным темно-серым ковром, вздымая снежную пыль. Слышался беспрерывный треск копыт и сталкивающихся рогов. Сзади раздавались гортанные крики пастухов и лай собак.
Пирцяко Хабиинкэ сидел на своих беговых нартах, опустив голову. Время от времени громко повторял слово «аэродром».
Прошел долгий день, а за ним второй. Пирцяко Хабиинкэ продолжал про себя ругать всех последними словами.
На третий день бригадир еще издали заметил на реке высокого русского мужика. Тот размахивал руками, каждая из которых длинная, как хорей. А рядом с ним вышагивал низкорослый председатель поселкового Совета. Пирцяко Хабиинкэ сразу понял толщину снега на Пуре. Представил, как трудно придется переходить оленям. Собрался повернуть стадо обратно, но олени уже оказались на берегу.
— Хей, хыть! Хей, хыть! — закричали пастухи с разных сторон, и живая масса животных бросилась вниз, проваливаясь в глубоком снегу. А собаки громким лаем сбивали оленей в кучу.
Прогнав оленей вдоль высокого берега Пура, пастухи по распоряжению русского повернули их обратно. Животные копытами утрамбовывали снег. В поднятом облаке пара, который держался над уставшими оленями, раздавались звонкий стук рогов, всхрапывание животных. Они кружились на одном месте, выходя на середину реки.
Бригадир не видел, как с левого берега свалилось второе стадо, и олени перемешались между собой, как течения двух рек. Животные бросались из одной стороны в другую, заталкивали самых слабых важенок и телят.
Взахлеб лаяли оленегонные лайки, ошалело кричали пастухи, размахивая тынзянами, не понимая, зачем понадобилось выбивать снег, утрамбовывать его до крепости льда.
Два стада начали теперь гонять поперек реки, и их пробег между берегами стал коротким. Полторы тысячи оленей кружились на одном месте, и после очередного круга под берегами оставались животные.
Пирцяко Хабиинкэ проклинал тот день, когда его назначили бригадиром; давно обалдел от налетавших звуков сталкивающихся рогов, криков пастухов и остервенелого лая собак. Закрыл глаза, чтобы не видеть, как падали сбитые с ног животные, и стадо затаптывало их в снег, гонимое страхом, задерганное криками пастухов и лаем собак.
— Аэро-дром! — выговаривал Пирцяко Хабиинкэ, не скрывая злости. Впереди была нелегкая работа — разделить два сбитых стада, но об этом он старался не думать, понимая, что никакой он не Лапландер — многооленный человек, а просто никудышный бригадир.
Заколов очередного оленя, не захотел встретиться с кроткими глазами животного: по преданию, в глазах умирающего можно увидеть свою судьбу. Шатаясь, дотащился до своих нарт и помчался в тундру — подальше от своего позора. Ездовые олени, словно почувствовав состояние своего хозяина, старались скорее убежать от запаха крови, надсадного лая собак.
Ни Шибякин, ни Сероко, ни пастухи не заметили, когда исчез Пирцяко Хабиинкэ, бросив аргиши, жену, сына и все имущество. Зимний короткий день подходил к концу, синие сумерки надвигались от леса к берегу и сваливались на Пур, где острыми копытами животных снег был плотно выбит.
Когда поредевшие стада оленей под гиканье пастухов и лай собак ушли, Шибякин устало зашагал к поселку.
«Завтра дам телеграмму. Уренгой будет принимать тяжелые самолеты, — думал начальник экспедиции. — Самая трудная задача выполнена. Получим оборудование, и можно будет приступать к бурению. Чем ты порадуешь меня, неизвестная земля?..»
Шибякин заставлял себя забыть, какой ценой добился успеха, глушил в себе жалость к животным, к содеянному. Хотя с запозданием понял, что еще придется объясняться с партийными и советскими органами округа.
5
В какую бы сторону ни поворачивал своих оленей Пирцяко Хабиинкэ, холодные метели догоняли его. Снежные облака тяжелыми шарами летели над застругами снега, сбивая обледенелые капельные листочки с ивок и березок.
Пробежала весна, а за ней и короткое лето. Снова на землю лег глубокий снег. А Пирцяко Хабиинкэ все еще ездил но тундре неприкаянный. На нем изорвалась малица, протоптались тобоки. Волосы отросли и падали на лоб длинными черными прядями. На подбородке пробилась редкая щетина. Он не разводил костра, не варил супа и не кипятил чая. Если желудок вдруг напоминал о себе, Пирцяко Хабиинкэ отрезал молодой отросток рога у одного из оленей и принимался жевать сладкий хрящ.
Иногда олени выходили на горьковатый дым чума. Собаки выбегали навстречу незнакомой упряжке и облаивали оленей и человека до самого жилья. Пирцяко Хабиинкэ раздергивал полы нюков и входил в чум. Молча садился к костру. Протягивал иззябшие руки и отрешенно смотрел на пляшущие языки огня.
Не принято в тундре расспрашивать гостя, откуда он приехал, как его зовут. Хозяин и хозяйка терпеливо ждали, когда приезжий поделится с ними новостями, захочет рассказать о себе.
Пирцяко Хабиинкэ смотрел, как хозяйка вешала на крючок чайник, а рядом с ним закопченный котел с мясом. Это означало, что о нем начали заботиться и скоро будут кормить: вывалят на низкий стол жирные оленьи ребра, а потом угостят крепким чаем. Если скажут, чтобы он ел, будет есть, предложат пить чай — пододвинет себе чашку. Не захотят его кормить — не обидится.
Если угощали мясом, Пирцяко Хабиинкэ по привычке выдергивал нож из ножен, аккуратно отрезал куски мяса около своих губ. Когда живот тяжелел, молча стучал пяткой по латам: наелся. Так же молча пил чай, громко хрумкая сахаром. Насытившись, переворачивал чашку вверх дном — спасибо, напился досыта — и заваливался спать. Его устраивало место около порога, где всегда лежали собаки.
Если хозяин после недельного проживания гостя просил его подежурить в стаде, Пирцяко Хабиинкэ молча выходил из чума. В стаде он знал, что надо делать. Отделял ослабленных важенок от здоровых, перегонял их на самые лучшие ягельные места. Из сыромятных ремней принимался плести тынзян или ремонтировал нарты. От работы не отставал, но и не получал от нее, как прежде, удовлетворения и радости.
Иногда хозяин пропадал на несколько дней, и Пирцяко Хабиинкэ оставался один со стадом. Избегал смотреть в выпуклые глаза оленей. Не забывалась картина бегов по заснеженному Пуру, загнанные хоры и важенки, которых он прикалывал ножом. Нарастала тревога, и он уезжал от гостеприимных хозяев.
Пирцяко Хабиинкэ не знал, что впереди него бежала весть: в тундре появились «Бегающие нарты». Ездит на них странный и неразговорчивый ненец. Никто не знает его имени. Глаза у него добрые. Он не шаманит, не приносит вреда. Не насылает мор на оленей. И снова пришла весна. Весной началось каслание, и оленеводы погнали свои большие стада к Карскому морю.
Пирцяко Хабиинкэ двигался следом за стадами. Не торопил своих оленей, и они подолгу кормились. Смотрел и радовался, что животные поправлялись. Шагая рядом с нартами, находил в траве гнезда птиц. Из каждого гнезда брал себе только по одному яйцу.
— Серый гусь, ты, однако, не сердись. Я тебя не хочу обидеть. Есть мне надо!
Иногда он взбирался на мочажину и ловил налетавший с моря ветер. Рассуждая сам с собой, Пирцяко Хабиинкэ старался представить море. Он его никогда не видел.
По-прежнему он тоскливо встречал ночи. Со всех сторон тявкали звонкими голосами щенки песцов, перекликались летящие гуси и селезни. В тундре не знали, что он был Лапландером — многооленным человеком. А кто он на самом деле? Куда стремится, куда держит путь? Зачем ему море? Давно надо повернуть обратно! Мысли замучили, и он не находил для себя успокоения.
После ночи наступало утро, но и оно не приносило облегчения.
Олени дошли до горной реки и остановились. Ветер играл легкими шариками пушеницы.
Река грозно ревела, перекатывая по дну большие обтертые камни.
— Надо переправляться! — сказал громко Пирцяко Хабиинкэ и обрадовался, что нашел для себя дело. С крутого берега смотрел на реку. Съезжать по гальке к воде не стал, решив выбрать более подходящее место. Оставил упряжку и направился вверх по течению.
С широкой заводины поднялась пара чирков. Он проводил их с сожалением: не было с собой ружья, чтобы снять на лету. Дошел до глубокой ямы. Над ней нависал тяжелый красный камень. Пирцяко Хабиинкэ сразу представил, что более удобного места для рыбалки не найти. Около камня нашел намотанную на кусок рога леску с большой блесной. Находка обрадовала. Раскрутил леску и бросил блесну в воду. Не успел протянуть леску, как тяжелый удар пришелся по руке. Рыба поволокла его со скалы, готовая каждую минуту сдернуть в воду.
Пирцяко Хабиинкэ развернулся и упал на живот, тормозя выставленными вперед локтями, как будто боролся с заарканенным оленем.
— Кто меня тащит? Поборемся! — закричал Пирцяко Хабиинкэ. — Ты вызвал меня на борьбу? — С трудом он удерживал леску в руке. Толстая струна разрезала ладонь. Почувствовав запах крови, оленевод разозлился: — Все равно я тебя одолею! Вытащу на берег. Пирцяко Хабиинкэ сильнее тебя! От меня не убежал еще ум!
Рыба упорно тащила в глубину. Прокатившись еще немного по камню, Пирцяко Хабиинкэ упер локти в трещину и почувствовал себя спокойнее. Чуть разжал пальцы, и кусок рога завертелся, отдавая леску. Рыба пошла в глубину.
— Хватит тебе длинных вожжей! — сказал он. — Теперь по-настоящему померяемся силами. — Приподнялся и двумя руками потянул к себе леску. Показалось, что никакой рыбы не было, просто крючок зацепился за камень. Неожиданно почувствовал, что в глубине что-то произошло. — Го-го-го! — закричал от радости Пирцяко Хабиинкэ, торжествуя победу. — У it, однако, не успел еще убежать! — Он пошел от берега, вбивая пятки тобоков в гальку.
Рыба несколько раз бросалась из сторону в сторону, уходила на глубину, но не в силах была освободиться от крючка.
— Однако, зря ты стараешься! — громко выкрикнул оленевод. Замучив рыбу, он выволок ее на берег. — Тальма! — Оглушил тяжелым камнем и принялся измерять пятерней. Четырнадцать раз растопыренные пальцы пробежали по серебристой спине рыбы в красных пятнах. — Однако, такой большой я еще никогда не ловил!
Можно было еще раз попытать рыбацкое счастье, но Пирцяко Хабиинкэ подумал о другом человеке, который у камня должен поймать себе на еду рыбу. Достал блесну, внимательно осмотрел крючки. Проверил остроту каждого жала. С сожалением покачал головой. Достал камень и озабоченно принялся подтачивать. Старательно смотал леску на обломок и с блесной положил на место.
Переправившись с оленями на другую сторону реки, Пирцяко Хабиинкэ медленно шел рядом с нартами. Первый раз вспомнил о жене и Няколи. Не попробуют они рыбу, не будут знать, какая подвалила ему удача. Раньше он обязательно бы сочинил песню об удивительной рыбалке, но давно не пел и растерял все слова. Минутная радость прошла: одному рыбу не съесть. Придется оставить песцам. Присел на нарты и погнал оленей. Скоро ухватил горьковатый дым костра.
Послышался лай собак, щелканье оленьих копыт. Пирцяко Хабиинкэ издали увидел острый треугольник чума. Остановил оленей, захватил рыбу и вошел в чум. На железном листе тлели угли, покрываясь сероватым пеплом. Он подбросил веток яры, и огонь жадно накинулся на корм. Пригревшись у костра, бригадир заснул. Разбудили его визжащие щенки. Сшибая друг друга, они карабкались на лежащую лайку, чтобы ухватить сосок с молоком.
Молодая скуластая женщина, хозяйка чума, возилась у костра. Рыба лежала разрезанная на куски в глубокой миске.
— Однако, ты хороший рыбак! — сказала она и протянула гостю чашку со спиртом.
Пирцяко Хабиинкэ быстро опрокинул чашку. Давно ему не приходилось пить, и спирт обжег горло.
Женщина тоже выпила. Достала из миски кусок рыбы и начала жадно есть.
Пирцяко Хабиинкэ понравилась жирная рыба. В Пуре такая не попадалась.
Глаза стали закрываться, и он вытянулся перед порогом. Но женщина бесцеремонно разбудила его и заставила лечь на оленьи шкуры. С сонного стащила малицу, потом тобоки. Она действовала настойчиво и бесцеремонно.
Утром бригадир проснулся. Женщина поставила к постели маленький стол на коротких ножках. В миске лежало горячее мясо. Приезжий нехотя поел. Потом вдоволь напился крепкого горячего чая.
Женщина сидела перед открытым пологом чума и ремонтировала малицу.
Прошел еще один день.
— Вставай, — сказала женщина. — Однако, ты, мужик, забыл, что за оленями надо смотреть! Я устала одна каждую ночь караулить. Мужик мне нужен, я давно себе его ищу. Тебе пора охранять олешек!
Пирцяко Хабиинкэ ничего не сказал. Снял карабин, натянул малицу и отправился в стадо. Собаки признали в нем хозяина и, подвизгивая, бежали впереди него.
Два дня пробыл Пирцяко Хабиинкэ в стаде. Женщина пришла к нему в праздничной расшитой ягдушке.
— Ты почему не приходишь в чум? Я заждалась тебя, — сказала она отрывисто, не спуская черных глаз с мужчины. — Я достала тебе новую малицу. Старая совсем изодралась. Почему ты молчишь?
— Не знаю, что сказать!
— Иди отдыхай, я подежурю.
Ночью Пирцяко Хабиинкэ почувствовал рядом с собой горячее тело женщины.
— Однако, ты обними меня, — сказала она громко. — Хоры бегают за важенками. Селезни и куропачи поют свои свадебные песни. Почему ты глухой?
— Я обнимаю тебя. — Но, даже лаская женщину, Пирцяко Хабиинкэ чувствовал тоску. Старый Лапландер — многооленный человек умер, а новый не имел имени, не радовался простым человеческим чувствам, не мог заставить себя быть самим собой. В сумраке чума ему виделись не горящие черные глаза женщины, а глаза страдающих оленей, которых он закалывал.
Три месяца сумела женщина продержать его около себя. Она гладила его рукой свой твердеющий живот и говорила:
— Куда ты уходишь, «Бегающие нарты»? У нас будет сын. Я не знаю, как его назвать. Мой муж утонул, а мне нужен сын. Оставайся со мной.
— Ты хорошая баба, но я должен ехать.
— Запряги в свои нарты белых оленей, — сказала женщина. — Помни, у тебя будет сын. Ты до сих пор не сказал, как тебя звать. Откуда ты пришел?
— Зовут меня Пирцяко. По отцу — Хабиинкэ. Пришел с Пура. Река далеко-далеко. Там стоит Уренгойская фактория.
— Ты пойдешь к своей бабе?
— Я давно потерял чум. Потерял жену и сына. До моря не дошел, может быть, поверну к Камню!
6
За время долгой дороги пали олени, подаренные Марией. Пирцяко Хабиинкэ тяжело опустился на нарты и долго сидел, раскачиваясь из стороны в сторону. Надо уходить, а нет сил подняться. Нарты связывали его с прошлым, напоминали о счастливой жизни, когда он объезжал огромное стадо, имел доброе имя Пирцяко Хабиинкэ, и все считали его бригадиром.
Хотел назвать себя Лапландером — многооленным человеком, но не стал им. О жене он старался не вспоминать, словно забыл, что рос Няколя, веселый черноволосый мальчуган.
Уехал от Марии, а она тоже обещала родить ему сына. Не знала, как его назвать.
Наконец он поднялся. До самого горизонта тянулась зеленая тундра, упираясь в край неба, светлый, голубой. На возвышавшихся мочажинах, на каждом круглом островке тянулись к свету капельные листочки ивок и березок. Напрасно Пирцяко Хабиинкэ приглядывался к высокой траве, не виднелись следы нарт — не было заломленных стеблей и сбитых листьев. Трава ходила под ветром, валясь то в одну, то в другую сторону, и, как рябь но воде, пробегали раскачивающиеся белые шарики пушеницы.
— Здесь мое Хальмер-Ю! — тихо сказал Пирцяко Хабиинкэ и в последний раз оглянулся на брошенные нарты и последнего упавшего белого оленя. Пройдет он еще немного по тундре и свалится. Останется на съедение комарам. Потом прибегут росомахи, раздерут его малицу и доберутся до тела. Остатки растащат песцы и приведут за собой крикливых халеев. Вздыхай, не вздыхай, а все заранее определено.
Черным столбом висели над бригадиром комары. Пирцяко Хабиинкэ перестал отмахиваться. Лицо распухло. Когда становилось особенно невыносимо, он рукой отрывал нависший клубок комаров, удивлялся, сколько они высосали крови. Если ничего не случится, протянет еще день-другой. Почему он задержался на земле? Где-то в стороне потявкивали песцы, и в их голосах чувствовался голод.
— Песцы, подождите еще немного, я скоро упаду, и вы получите мясо! — сказал он громко. В одиночестве он привык разговаривать сам с собой и никогда не таил мысли. — Слышите вы меня? Подождите еще немного!
Пирцяко Хабиинкэ поднял изгрызенный песцами ременный тынзян. Обрадовался находке, Не одинок он в этом огромном мире тундры, где до него проходил оленевод. А может быть, ставил свой чум? Но когда это было? Весной, сейчас, летом, или прошлой зимой? Ему захотелось узнать, как жил неизвестный ему человек. Был ли он счастлив? Имел ли жену, детей? Вот бы им встретиться! И в первый раз захотелось с кем-то перекинуться словом, рассказать о своем несчастье, о хорошей бабе Марии, которая не хотела отпускать его из чума, предлагала стать хозяином олешек. А он ушел от нее. На Пуре у него есть жена Набине, есть сын Няколя. Они, наверное, уже потеряли надежду, что он живой. Решили: утонул в какой-нибудь реке или болоте. Надо кого-то встретить и рассказать, что живет на свете Пирцяко Хабиинкэ.
— Слышишь, Великий Нум, я подожду пока шагать к тебе. Хочется мне еще увидеть свою бабу, увидеть Няколю. Пусть они знают, что я живу. Дышу воздухом, хожу по земле! — Пирцяко Хабиинкэ споткнулся и упал в выбитый след вездехода.
Геологи вовремя вспомнили, что забыли на последней стоянке планшет с аэрофотоснимками. Помчались по старому следу на вездеходе. Широкие канавы были уже залиты водой. Сверху плавали срезанные стебли травы и обитые листья березок.
Шофер первый заметил лежащего человека. Остановил машину. Подняли Пирцяко Хабиинкэ. Поднесли нашатырный спирт, и он сразу пришел в себя. Отупело смотрел на окруживших его бородатых людей. Не мог понять, где он: на земле или у Великого Нума? Геологи в энцефалитках бывали гостями в его чуме. Значит, он еще на земле. Узнал он и железную машину на длинных бегающих ногах. Сразу не мог сообразить: огорчаться ему или радоваться, что Великий Нум не взял его к себе?
— Очухался? — спросил бородатый парень и подергал Пирцяко за руку. — Где твои олени? Нарты?
— Там. — Бригадир широко развел руками, все еще не понимая, где он находится.
— Мы купили бы двух оленей. Но нам некогда ждать. Мы едем в Салехард. Ты поедешь с нами?
— Однако, мне все равно.
Высадили геологи Пирцяко Хабиинкэ на Ангальском мысу. Вручили буханку хлеба и банку тушенки.
— Будь здоров, мужик, мы едем дальше!
Остановился бригадир на середине улицы. Долго стоял и приглядывался к домам. Широкие окна слепили блеском солнечных лучей. Сошел с дороги и оказался на деревянном тротуаре. Немного прошел по доскам и отбил пятки.
За домами открывалась река. Первый раз увидел Пирцяко Хабиинкэ Обь. Долго стоял. Решал трудную задачу: смогут ли сильные хоры переплыть широкую реку во время каслания?
Если бы ему пришлось перегонять стадо, поискал бы другое место, где не такое сильное течение. Зря терять оленей не собирался Лапландер — многооленный человек.
Пароходный гудок напугал Пирцяко Хабиинкэ. Снова подумал, что, может, он уже переселился в Новую Тундру. На земле он не встречал таких больших рек, где неизвестными голосами ревут звери, куда громче, чем медведи-шатуны.
Долго сидел на берегу. Отломил кусок хлеба и начал медленно жевать. Хлеб понравился. Такой выпекали на Уренгойской фактории. Снова зашагал посередине улицы.
Шофер тяжелого самосвала настойчиво сигналил, а Пирцяко Хабиинкэ не сворачивал с дороги. Шофер выскочил из кабины и затряс оленевода за шиворот.
— Ты что, заснул, мужик? Я тебе сигналю! Вот выбью пыль монтажной лопаткой из твоей шубы! — И показал огромный кулак.
Пирцяко Хабиинкэ замотал головой. Понял, что он остался на земле, — Великий Нум снова не взял его к себе.
— Ну, смотри!
Самосвал укатил. Дорога пошла под уклон. По-прежнему под ногами Пирцяко Хабиинкэ, гулко позванивая, вздрагивали доски тротуара. Он боялся их рассерженного гудения и старался ступать как можно тише. Потягивал носом и безошибочно по дымам определял, в каком чуме парили суп, где жарили мясо.
— Салехард! — несколько раз подряд называл Пирцяко Хабиинкэ, пока не вспомнил, что слышал о таком городе. По дороге несколько раз останавливался и старался как следует разобраться в большом количестве чумов. Мысли от него убегали, как испуганные олешки. Не понимал, что с ним происходило. Не было никаких желаний. Вспоминал бородатых людей около вездехода. Разве он им помешал? Почему они его высадили? Он мог с ними ехать, ему некуда спешить, нет у него никаких дел. Он разучился есть. Буханки хлеба хватит на несколько дней.
Проносившиеся тяжелые машины обдавали его угарным дымом. Он долго чихал и задыхался. И хотя машины до него не доставали, он каждый раз отскакивал в сторону, втягивал голову в плечи.
Так Пирцяко Хабиинкэ дошел до окружкома. Собрался присесть, чтобы отдохнуть, и остолбенел: на него смотрел в упор Ядне Ейка.
— Ядне Ейка! — Пирцяко Хабиинкэ не удержался от восклицательного возгласа. Отошел в сторону, но глаза с портрета не отпускали его.
Пирцяко шагнул ближе к доске и увидел своего пастуха Хосейку. Он тоже смотрел на него в упор, с вызовом.
— Хосейка, а ты как сюда попал? — удивился Пирцяко и вспомнил, что еще при старом бригадире делали с Хосейки портрет, посчитали его лучшим молодым пастухом. Он ходил вдоль развешанных портретов и неторопливо их разглядывал. Хотел увидеть свою бабу Набине, сына Няколю. Не отказался бы поглядеть и на Марию.
Глава вторая
1
Зима пошла на убыль. После долгих месяцев темноты показалось солнце, и, хотя оно не поднималось высоко над горизонтом, четко обозначалась граница дня. Света становилось все больше и больше, темно-синий снег начал набирать белизну.
Ядне Ейка первым из охотников фактории вернулся из тайги в поселок. Сдал свою пушнину и начал шастать из избы в избу, чтобы узнать последние новости. Поход свой закончил у Фильки. Сел около двери, закурил, поджидая, не придет ли кто из охотников.
Филимон Пантелеевич сортировал пушнину: пересчитывал и укладывал в брезентовые мешки белку к белкам, куницу к куницам, песца к песцам.
Песцов сдали меньше всего. Приемщик ждал Пирцяко Хабиинкэ. Малоразговорчивый и серьезный оленевод всегда больше всех вытряхивал белых шкурок. Набирал боеприпасы, продукты, покупал подарки жене и сыну и уезжал, чтобы появиться на следующий год. Но в этот охотничий сезон Пирцяко Хабиинкэ так и не появился.
— Видел, какую тряпку полосатую на Пуре повесили? — растягивая слова, громко сказал Ядне Ейка.
Филимон Пантелеевич слышал вопрос, но не захотел ввязываться в разговор. После появления высокого мужика, Шибякина, Филимону стало как-то жалко самого себя. Показалось, что он зря копил столько лет деньги, перевязывал пачки крепким шпагатом. Что из того, что накопил пятьдесят тысяч? Кому он может об этом сказать, кого удивить? Ядне Ейку? Сероко — председателя поселкового Совета или бригадира Пирцяко Хабиинкэ? Деньги для них бумажки. Много их, мало — все равно. Богатство в их представлении — олени, хорошая и теплая одежда, пристрелянные ружья и карабины, хорошие лайки и дети. Дочка расшила ягдушку узором — радость, сын поймал тынзяном бегущего оленя — радость. А была ли какая радость у него, у Филимона Пантелеевича?
Оказывается, была. И хочет он, чтобы осталась эта радость для него, чтобы он, приемщик фактории, снова стал бы главным человеком на Пуре.
Но каждый новый день доказывал, что прошлого уже не вернуть. Рушился привычный уклад, устоявшиеся понятия. Шибякин словно распахнул в тундру широко ворога. По неведомым дорогам, через замерзшие болота, которых Филимон Пантелеевич и не знал, пришел с огромными санями трактор. А потом по выбитому следу шли я шли один за другим тракторы. Приемщик потерял им; счет.
Тракторы возвращались в поселок без тяжелых грузов — огромных труб, цемента. Трактористы отсыпались но нескольку дней и снова уезжали. Изба около Пура пропиталась запахом керосина, машинного масла.
Шибякин, назначенный начальником разведочной экспедиции, в одном лице объединял много должностей: начальника, главного инженера, механика, главного геолога, завхоза, бурового мастера, а порой заменял и всю бригаду, состоящую из механиков, дизелистов, электриков, бурильщиков и верховых. Он знал по прошлому опыту, что пройдет время и экспедиция получит всех специалистов по штатному расписанию. Так бывало даже в войну. Обещали прислать вальщиков леса и в окружкоме партии, хотя первый секретарь круто разговаривал с Шибякиным: действия его на Пуре расценил как самоуправство. Хорошо, что завершилось все частичным возмещением убытков, нанесенных колхозам.
Шибякин, по совету начальника салехардского летного отряда, на длинном шесте прикрепил полосатый мешок — указатель направления ветра.
Мешок на высоте ловил круглым обручем прилетавшие потоки воздуха и громко хлопал. После пурги и снежной коловерти Шибякин с Сероко выходили расчищать снег на реке крышками от фанерных ящиков.
И вдруг без всякого предупреждения прилетел тяжелый самолет. Выбросил колеса и пошел на посадку. А через минуту катился по крепкому льду Пура.
Шибякин почувствовал, что его начала бить лихорадка. Колеса напомнили ему, что есть другая земля, где стоят в зелени деревья, пересвистываются птицы, снуют машины, люди раскатывают на велосипедах, купаются в морях и реках. Ему захотелось подержать руку на фюзеляже самолета, ощутить далекое уходящее тепло, немного погреть пальцы озябших рук.
— Аэродром стоящий! — сказал летчик, тяжело топая меховыми унтами. Не доходя до начальника экспедиции, остановился и озабоченно постучал ногой по льду.
Шибякин не стал рассказывать, как олени выбивали снег на Пуре. Это было его совестью и болью. Но жестокость была вызвана необходимостью: аэродром на целый год ускорил начало работы экспедиции. Только поэтому, наверное, Шибякин сравнительно легко отделался: из его зарплаты удерживали часть денег, уплаченных колхозу управлением геологии.
Первую точку для скважины топографы выдали по результатам сейсморазведки. Как они прошли по тундре среди болот, Шибякин не представлял. Тайну знал один начальник Тюменского геологического управления, волевой и сильный человек, а попросту «папа Юра». Шибякин помнил до сих пор его крепкое рукопожатие, по которому безошибочно угадывался бывший буровой мастер. Сильные пальцы, как накидной ключ, захватили руку.
Шибякин чуть было не ойкнул, хотя и сам был не; слабак. Пришлось испытать много разных специальностей: работал слесарем, водил паровозы, был буровым мастером, затем кончил вечерний институт. Инструмент и железки знал не понаслышке, перепробовал своими руками, невольно прикидывал вес.
Требовалось — он сам становился к лебедке, извлекал потерянный инструмент из скважины, обходился без лишних криков и паники. Потому бурильщики не пытались над ним подшучивать, как иногда поступали с молодыми инженерами.
Самолет привез только продукты: аэродром на Пуре испытывали и не хотели подвергать пассажиров опасности. А Шибякину не терпелось встретить бурильщиков. Обычно сам подбирал бригаду. Сейчас же положился на «папу Юру», Тот обещал прислать самых лучших и надежных рабочих. Шибякин в это верил и не верил. И в то же время радовался, что бурильщики задерживались: пока негде их размещать.
При свете керосиновой лампы или свечки Шибякин принимался вечерами изучать карту. Натыкаясь на густую паутинку синих линий речек и ручейков, терялся в замысловатых названиях. За Пуром на северо-востоке начинались озера и болота. Изредка их пересекали тонкие полоски леса, отмеченные на карте черточками.
Уренгойская фактория находилась в глухомани. Основным средством передвижения считались олени. На партах отправлялись в тундру врачи, учителя, геологи, инструкторы окружкома партии и комсомола. И Шибякин первые объезды делал на оленях. Потом на вездеходе и вертолете. Обследуя намеченную для изучения площадь, позабывал напутственные слова «папы Юры»: «Открытие газа в Березове заставит самых отъявленных скептиков поверить в то, что за 62-й параллелью лежат перспективные площади. Ваша первая буровая должна ответить на многие вопросы, связанные с уточнением месторождений в центральной части Уренгойского вала. А он, как ты знаешь, является структурой первого порядка в пределах северо-западной части Пуровского маганрогиба».
Всматриваясь в карту, Шибякин понимал, что она не предупредит о грозящих опасностях и трудностях. Стал зазывать к себе на чай ненцев.
Председатель поселкового Совета Сероко пришел, как всегда, важный. Скользнул глазами по расстеленной на столе карте.
— Сероко, скоро нам выходить в поле. Перетаскивать нею технику. Расскажи о ваших, реках, озерах. Как лучше преодолеть болота?
Сероко закивал головой. Никогда не надо торопиться с разговорами, когда на плите кипит чайник. Он уселся на стул и спокойно ждал, когда хозяин пододвинет к нему чашку с блюдцем, банку с сахаром и коробку с печеньем. Поискал глазами щипчики для сахара, но их на столе не оказалось. Он запомнил, как председатель колхоза Вануто, перед тем как приступить к чаепитию, накалывал в блюдце кусочки сахара, а потом ловко забрасывал их в рот, запивая глотками кипятка.
— Будем пить чай! — сказал Шибякин и пододвинул чашку с крепкой заваркой.
Сероко заулыбался. Пил одну чашку за другой, разогреваясь.
— Сероко, — нетерпеливо сказал Шибякин, показывая рукой на карту. — Посмотри. Узнаешь Пур? Где лучше его переходить? Тяжелые грузы придется перетаскивать сцепом тракторов. Вот сюда смотри: в сторону озер.
— Озеро — нет, — испуганно сказал Сероко. — Дед мой туда олешек не гонял, отцу запрещал. Кто уходил к озерам, никогда не возвращался. Там Хальмер-Ю!
— Что такое Хальмер-Ю?
— Там люди уезжают в другую тундру. Великий Нум зовет к себе олешек гонять. Дед там мой каслает с оленями, отец с матерью третий год на другой работе!
— А кто ходил туда — знаешь?
— Охотники. Они шатуны, как медведи. Никогда не знают, куда забредут!
Занятый разгрузкой прилетающих самолетов, Шибякин на некоторое время забыл о состоявшемся разговоре. Вспомнил, когда случайно столкнулся с Ядне Ейкой.
Ядне Ейка сидел на берегу и глазел на работающих людей. Большинство вещей, которые выгружали из самолета, он видел впервые и не мог представить их назначение.
Начальник экспедиции зазвал охотника к себе в избу и, так же, как Сероко, начал расспрашивать об интересующих местах, где предстояло работать бурильщикам.
Ядне Ейка держался с достоинством, как и подобает настоящему охотнику. Не торопился с ответом, выжидал, словно тщательно прицеливался. Внимательно осмотрел карту и не мог скрыть удивления: бумага знала все реки, ручейки и озера. Словно проверяя свою память, начал водить пальцем по изгибам рек и многое вспоминал. Не забыл, где пришлось ему удачно охотиться: добыл ли выдру или застрелил куницу.
— Однако, ты больше меня знаешь, — сказал охотник и с суеверным страхом посмотрел на Шибякина. — Ты сам рисовал?
— Карту много людей составляли.