Опалин, не удержавшись, фыркнул.
— Я слышал, что жену наркома убили, — продолжал Селиванов, хмурясь. — Это связано с расследованием, в которое ты влез?
— Я не влез, — ответил Иван, тотчас перестав улыбаться, — а просто помогаю.
— Угу. Нашел кому помогать — Парамонову. Тебе, Ваня, надо браться за ум. Ты себе позволяешь садиться на шею кому ни попадя. Жестче надо быть, понимаешь?
— Хорошо тебе говорить. — Опалин понимал, что злиться нельзя, и все же начал сердиться. — Ты мать Саши Деревянко из петли не вытаскивал…
— Нет. Зато я много других разных вытаскивал и из воды спасал. — Селиванов вздохнул. — Жалостливый ты, Ваня. Это хорошо. Но плохо. Хорошо — потому что без жалости человек ничего не стоит, а плохо — потому что жалость твою будут пытаться использовать в своих целях. Вот и Парамонов…
— Да что ты против него имеешь?
— Ничего. Я просто знаю ему цену. Он использует тебя — и даже не скажет до свиданья. Это не тот человек, с которым можно сотрудничать. Он вообще не понимает, что такое сотрудничество. Он хотя бы рассказал тебе обстоятельства дела?
— В смысле, убийства Гриневской?
— Ну да.
— Рассказал. И отвез на место. Если тебе интересно…
И Опалин, порой увлекаясь лишними деталями, пересказал своему коллеге все, что он увидел в доме, а также выводы, к которым он пришел.
— Я уверен: там где-то есть потайной ход. Но Парамонов даже не хочет его искать. Он не понимает, почему тогда столько времени прошло между моментом, когда Броверман передал бандитам чертеж хода, и налетом.
— Землетрясение, — буркнул Селиванов, немного поразмыслив.
— Что? — Опалин поглядел на него расширившимися глазами.
— В июне было землетрясение. Возможно, часть тайного хода обрушилась, и ее пришлось восстанавливать. Это, конечно, в том случае, если ход действительно существует.
— Вася! Но ведь это же все объясняет! — в восторге прокричал Опалин.
— Нет, не все. И вообще, твой ход — чепуха, мелочь. — Молодой человек поморщился. — Меня куда больше беспокоит главарь, который устраивает налет на охраняемый дом, убивает людей и бесследно исчезает. Смотри, ведь у вас с Парамоновым до сих пор нет ни одной зацепки.
— Как ни одной? Мы нащупали связь между убийством архитектора и налетом, установили личность Щелкунова, установили, что он зарезал помощника оператора…
— А Щелкунов был из банды Сени Царя, верно?
— Да.
— Парамонов его проверял? Я про Сеню Царя. Да, был суд, его приговорили к расстрелу. Но я не помню, привели ли приговор в исполнение.
Опалин задумался.
— Ты хочешь сказать, что Сеня Царь…
— Не мог ли он попасть под амнистию, — промолвил сквозь зубы Селиванов. — Я смутно припоминаю, что Петрович как-то раз зудел… Он кого-то из подельников Сени взял в Москве, ну и разговорил его… Я уже деталей не припомню, но Петрович вроде удивлялся, что Сеню не расстреляли.
Петровичем звали одного из сотрудников угрозыска, чье имя было Карп, а фамилию вспоминали только для служебных надобностей. Он не хватал звезд с неба, но был въедлив, методичен и вдобавок ко всему обладал прекрасным каллиграфическим почерком.
— Послушай, — начал Опалин после паузы, — но если Сеня Царь жив… и если он на свободе… Ты его карточку видел? Или досье? Были у него какие-нибудь особые приметы? Как нам вообще его найти?
— Да не видел я его досье, — ответил Селиванов с досадой. — Он все на югах крутился, столицы не жаловал. Я его и не ловил никогда.
— Ну лет ему сколько? Рост, цвет волос?
— Да не знаю я! Знал бы, сказал. Петрович вроде упоминал, что до того, как в бандиты податься, Сеня фотографом был…
— А-а, — протянул Опалин и стал смотреть на море.
Сергей Беляев, щеголь в белом костюме. Всегда любезный, всегда готовый сделать самый выгодный кадр. Позвольте, да он не общался с Щелкуновым… можно сказать, в упор его не замечал. И что? Если они бандиты, то, конечно, они всегда общались где-то в другом месте, чтобы не привлекать внимания…
— Слушай, — начал Селиванов, — пес с ним, с Царем… пусть Парамонов сам разбирается. Я тебе вот что хотел сказать… Когда ты у меня поселился, я тебя прописал без права на жилплощадь, помнишь? Короче, прежде чем ехать в Крым, я зашел к управдому и тебя переписал. Теперь ты жилец со всеми правами, ну, а я тебя недолго буду стеснять.
И тут Опалин по-настоящему растерялся.
В жизни он видел так мало хорошего со стороны окружающих, что теперь совершенно неожиданная весть о прописке в коммунальной квартире, которая избавляла его от множества забот — да что там забот, попросту мучений, — подействовала на него, как на боксера нокаут.
— Вася… Но ты же не умрешь… И потом… я же не беспризорник, слушай! Просто так обстоятельства сложились…
— Знаю я твои обстоятельства, — усмехнулся Селиванов, — притащилась поганая мачеха в семью, привела своих родственничков, и они тебя выдавили. И подвинуть ты ее не можешь, потому что она за папашу твоего прячется. Ваня, какого черта, а? Ну я же видел, как ты на скамейке ночевал и на работе спал за столом, потому что идти тебе некуда. А человек не должен жить как собака, это мое глубочайшее убеждение…
— Я… — начал Опалин, поглядел на изможденное лицо Селиванова и только рукой махнул.
…Всю жизнь думал, что у него нет друзей, ни одного.
Как же! Друзья — это не те, кто громко кричит на весь свет, как они с тобой дружат; друзья — это те, кто помогает тебе, не дожидаясь просьб с твоей стороны…
— Только вот что, — продолжал Селиванов, хмурясь, — ты у нас жалостливый, так что слушай сюда… Если после моей смерти к тебе заявятся какие-нибудь… Неважно кто и начнут причитать, что они мои родственники, что ты должен их пустить пожить, хоть ненадолго, хоть на пять минут, гони их в шею, слышишь? Нет у меня никаких родственников, а если какая-нибудь сволочь и объявится, это все шантрапа, самозванцы и мразь…
— Вася, ну что ты все время говоришь про смерть, ну честное слово, — пробормотал Иван и, не выдержав, расплакался.
— Это не я про нее говорю, это она обо мне думает, — мрачно ответил больной. — Увидел бы сейчас тебя Терентий Иваныч! — Это был непосредственный начальник Опалина, человек многознающий, суровый и весьма желчный. — Ладно, хочешь реветь — реви. Толку от слез никакого, зато никакого и вреда… Скажи мне лучше вот что: когда я упомянул, ну насчет фотографа, ты на кого-то подумал?
Опалин кивнул, вытирая слезы.
— Там в съемочной группе есть один. И я его сегодня видел.
— То есть после убийства он не сбежал. — Селиванов задумался.
— Я не могу понять, — признался Опалин, — как они жену наркома не побоялись убить. Должны же были понять, что после этого начнется.
— Надо расписание иностранных пароходов посмотреть, — с виду нелогично ответил Селиванов. — Которые заходят в Ялту.
— Думаешь…
— Конечно. Одна \"Алмазная гора\" стоит столько, что на всю жизнь хватит. Договорятся с кем надо, спрячутся на корабле, и айда за границу… Уже уходишь? — спросил больной, заметив, что Опалин поднялся с места.
— Да. Скажу Парамонову насчет фотографа… Может, конечно, это и не он. Проверять надо… Еще я в гараж собирался заскочить, к знакомому. Если хочешь, я могу остаться…
— Да нет, мне тут хватает общества, — пожал плечами Селиванов. — Иди.
— Я еще завтра приду, — пообещал Опалин. — Расскажу тебе, ошиблись мы или нет насчет фотографа. — Он осторожно встряхнул на прощание вялую, горячую руку и удалился.
— Мы, — пробормотал больной, поудобнее устраиваясь на стуле, — мы… м-да… надует тебя Парамонов. Все успехи себе припишет, как пить дать. — Он поглядел на пеструю бабочку, которая вилась возле него, и вздохнул.
Что же до Ивана, то он побывал в гараже \"Крымкурсо\", где навел кое-какие справки, и через пару часов объявился в кабинете начальника угрозыска на Пушкинском бульваре.
Завидев его, Николай Михайлович молча залез в стол и достал оттуда коробку спичек.
— Вот… Забирай свой выигрыш.
— Значит, во время обыска ничего найти не удалось? — спросил Опалин. — Так я и думал.
Он взял коробку, но ее вес ему не понравился, и, открыв ее, он понял, что она пуста.
— А где спички? — не удержался он.
— Мы спорили только на коробку, — развеселился Парамонов, — тебе еще и спички подавай?
Иван закрыл коробку, и лицо его неожиданно сделалось настолько недобрым, что Николай Михайлович нервно оглянулся на окно, из которого его уже раз выбрасывали.
— Да пошел ты, — с ожесточением бросил Опалин, скомкал пустую коробку, швырнул ее на стол и шагнул к двери.
— Ваня! Ну что ж ты за человек такой, и пошутить уже нельзя… Откуда я знал, что ты обидишься? Стой! Не то не узнаешь, что у реквизитора пропало…
Иван остановился у самого порога.
— \"Наган\"? — спросил он, не оборачиваясь. — Я его видел во время съемок.
— Ну да, \"наган\"… Представляешь, всех трех женщин застрелили из \"нагана\", и не исключено, что из этого.
— Чушь, — презрительно ответил Опалин. Он чувствовал себя в своей стихии и был намерен не дать сбить себя с толку. — Зачем бандитам оружие со съемок? У них своего должно быть с лихвой… Этот реквизитор, Митя Абрикосов, болван просто, вот и все.
— Ну болван не болван, а пока я его закрыл. Кстати, мне тут из Ростова кое-какие любопытные сведения пришли. Сеню-то Царя не расстреляли, представляешь? Под амнистию подлетел.
— Он в прошлом фотограф, — не удержался Опалин.
— Что? — Николай Михайлович весь обратился в слух.
— Он был фотографом до того, как стать бандитом. Что тебе известно об этом, как его, Сергее Беляеве? Он давно живет в Ялте? Кто его семья, отец-мать и далее по списку?
— Ваня, — сказал Парамонов после паузы, — ты золотой человек. Я тебе пять коробок спичек подарю…
Опалин хотел дать достойный ответ, в какую именно часть тела его собеседник может их засунуть — прямо в коробках, — но сдержался. Очень уж ему хотелось узнать, прав он был в своих догадках насчет Сени Царя или нет.
— Обойдусь без твоих подарков, — проскрежетал он. — И это, ты с ним аккуратней. Это пока только догадки, что он может быть Царем… Фото его затребуй. По фото сразу будет видно, он это или не он…
— Ты, Ваня, большим начальником станешь, — заметил Парамонов то ли шутя, то ли серьезно. — Куда ж я без твоих распоряжений? Нет, ну суровые вы, муровские ребята…
Этот странный день, наполненный событиями, имел самое неожиданное завершение.
Раздеваясь за ширмами перед тем, как лечь спать, Опалин отогнал Пиля, который в последнее время вел себя особенно нервно, и неожиданно нащупал в кармане брюк какой-то твердый предмет.
Иван решил, что забыл там кусок халвы, которую ел вчера, и почувствовал досаду, потому что других брюк у него не было, и если вдруг осталось пятно, стирка превращалась в целую проблему.
Однако это оказалась вовсе не халва, а маленький сверточек, туго затянутый в батистовый платок с метками \"Н. Г.\".
Развернув его, Опалин оторопел. Он увидел сверкающие бриллианты, мерцающие опалы, невероятные сапфиры, барочные жемчужины, образующие украшение дивной красоты. Одним словом, это была \"Алмазная гора\".
Глава 26
Апельсиновый закат
Что за буза?
Из фильма \"Два друга, модель и подруга\" (1927)
— Но мы все-таки должны что-то предпринять! — горячилась Валя. — Митю Абрикосова арестовали, Беляева арестовали… Пусть нам хотя бы разъяснят, в чем их обвиняют! Мы столько работали вместе, что имеем право знать…
— Вы, Валя, — сказал оператор, качая головой, — настоящая активистка.
— Абрикосов потерял \"наган\", который использовался на съемках, — сказал Володя Голлербах. — А Беляева задержали, потому что его подозревают в том, что это он организовал нападение.
Валя вытаращила глаза.
— Ну знаете ли! По-моему… по-моему, Парамонову просто позарез нужно назначить кого-нибудь виновным. Вот он и старается!
— Должен сказать, — вмешался парикмахер Фрезе, — что мне этот молодчик всегда казался подозрительным.
— Ха! — припечатала его костюмерша. — Да вам собственная тень покажется подозрительной… Как же — такая черная и все время молчит!
Киношники расхохотались.
Было жарко, было скучно, и все были рады, что им представилось хоть такое развлечение.
— Нет, Валечка, я нахожу, что Евграф Филиппович может быть и прав, — задумчиво уронил Пирожков, и все тотчас обратились в слух. — Вы сами подумайте: что нам известно о Беляеве? Приехал в Ялту недавно…
— Он уже год работает на кинофабрике!
— Прекрасно, но все равно — мы его знаем хуже, чем нам хотелось бы. Он когда-нибудь говорил с вами о своих родителях, о том, где он жил раньше? Ну вот и я о том же. Загадочная, весьма загадочная личность! Просто он хороший фотограф, и мы раньше не задавали себе вопросов, но сейчас, когда произошло убийство…
— Три убийства, — поправил въедливый Володя.
— Тем более. Думаю, у угрозыска были основания, чтобы им заняться. В конце концов, если он невиновен, что с ним случится? Ну отпустят его, вот и все…
Валя встрепенулась.
— Ваня! Ваня, постойте! Вы уже слышали? Сергея арестовали…
Она выбежала на улицу и вцепилась в Опалина, который проходил мимо \"Розы ветров\".
Из глубины кафе члены съемочной группы смотрели, как Валя бурно жестикулирует и сыпет словами.
— Черт возьми! А я думал, ей нравится совсем другой, — хмыкнул Нольде, косясь на Володю.
— Некоторые барышни только кажутся черствыми и толстокожими, а на самом деле они жить не могут без угнетенных и обиженных, — поучительно заметил Пирожков.
Валя вместе с Опалиным вошла в кафе и двинулась к столику, за которым сидели киношники.
— Вы представляете? Сергея арестовали за то, что он фотограф… и о каком-то бандите известно, что он тоже фотограф! Но ведь это же глупо!
— О, он уже просто Сергей, — шепнул Нольде гримеру.
— Тогда у меня есть для вас еще несколько кандидатов в бандиты! — продолжала Валя в запальчивости. — Вот, например, Фома Лукич… Занимается фотографией на досуге, не отрицаете, занимается! Про Эдмунда Адамовича и говорить нечего — он начинал как фотограф…
— Протестую! — подал голос Володя, блестя светлыми глазами. — Почему меня тоже не зачислили в бандиты? Представьте, я очень люблю делать снимки…
— Ах да, снимки! — оживился Пирожков. — Знаете, что больше всего озадачило агентов угрозыска во время обыска?
— Мы уже все знаем! — задорно прокричала костюмерша. — У Пети Светлякова нашли порнографические фотографии, а у Усольцева — злые шаржи на всех членов группы. Петя теперь ходит с гордым видом, и на него все смотрят с уважением, а Леонид Сергеевич имел неприятное объяснение с бабой-ягой. Помяните мое слово, она его съест!
— Баба-яга — это Татьяна Андреевна? — спросил Опалин.
— Как вы догадались? — с иронией осведомился Фрезе.
— А вам не кажется, — заговорил Иван, тщательно подбирая слова, — что… что из сочувствия к ее горю можно быть хоть немножко поделикатнее?
— А какое у нее горе? — мнимо или искренне удивилась Валя. — Что она жена режиссера и поэтому лезет во все, что ее не касается? Или вы про Марусю? Так свое горе мадам использует по полной для того, чтобы сесть другим на шею. Ей все всегда должны, потому что у нее больной ребенок. Я иногда думаю, что если бы Маруся была здорова, мамаша бы сломала ей ногу, чтобы ей все сочувствовали.
— Валя, — сказал Голлербах после паузы, — вы неправы.
— Ну разумеется, неправа! Я злая и бессердечная, а Винтерша — самоотверженная мать, которой можно только сочувствовать. А если вы не захотите ей сочувствовать, она всегда найдет способ превратить вашу жизнь в ад.
— По-моему, мы и так живем в аду, — задумчиво уронил Володя. — Эти бесконечные съемки, переделки сценария, убийство… — Он поднялся с места. — Схожу-ка я на почту, позвоню в Москву… Скажите, любезный, сколько с меня? — обратился он к официанту.
Вскоре после него ушел и Опалин, который собирался навестить Селиванова в санатории. Денег на дорогу у него не было, и он добрался до места назначения пешком.
Вася вместе со своим стулом переместился ближе к морю.
Ажурная тень листьев дерева скользила по его лицу.
— Как ты? — спросил Опалин после обычного обмена приветствиями.
— Я? — Больной повел узкими плечами. — Как всегда. Никак. Море странное сегодня.
— Шторм, что ли, идет? — Иван нахмурился.
Лично он не видел в расстилающемся перед ним море ничего особенного.
— Шторм? Нет, на шторм непохоже. — Селиванов вздохнул. — Ну что? Сбежал Беляев?
— Да никуда он не сбежал. Взяли его.
— И?
— Да ничего, — с неудовольствием признался Опалин. — Держится хорошо, все отрицает. Среди вещей его ничего криминального не обнаружено, бумаги вроде в порядке. Одно только против него — алиби у него нет. Он говорит, что дома был, а хозяин указал, что ночью к нему заглянул, а в комнате его не оказалось. Беляев уверяет, что спал и что хозяин его сослепу в темноте не разглядел. Тот ответил, что он даже свет зажег, ан жильца-то и не было. А тот сказал, что хозяин про свет выдумал, чтобы вранье свое оправдать, только ему должно быть стыдно, потому что из-за него он за решеткой теперь находится.
— Круг его знакомств проверили?
— Проверяют. Да он фотограф, всех снимал. Уже некоторые Парамонову звонили и намекали, что он палку перегнул… Это что такое?
Где-то залаяла собака, вскоре к ней присоединились еще несколько, и неожиданно лай перешел в протяжный, вынимающий душу вой.
Опалин не считал себя суеверным, но собачий вой всегда производил на него тяжелое впечатление, и от юноши не укрылось, что Селиванов тоже поморщился.
— В детском санатории по соседству несколько собак, — сказал больной, — их держат для игр… Может быть, это они, а может, и нет. Ты слышишь?
— У меня от этого проклятого звука мурашки по коже, — буркнул Иван, ежась.
— Да я не про собак. Ты что, не слышишь, как гудит море? У него звук изменился.
Опалину сделалось не по себе. Он где-то читал или слышал, что умирающие подвержены различным галлюцинациям. А Стабровский ведь обещал ему, чуть ли не клялся, что Вася проживет еще год, если не больше.
Лжец, никчемный лжец, как и все, кто…
— Что-то назревает, — сказал больной. — Почему ты так смотришь на меня?
— Хочешь, я провожу тебя в дом? — вырвалось у Опалина.
\"Если ему станет плохо… если он упадет… успею ли я позвать на помощь? В санатории все было бы намного проще…\"
— Здесь гораздо лучше, — заметил Селиванов. — Не беспокойся обо мне, беспокойся лучше о себе.
— Извини, но я буду беспокоиться о тех, о ком считаю нужным, — сердито ответил Иван.
— И причинять добро силой, — заметил больной со смешком. — Ах, Ваня, как это на тебя похоже. Я ведь уже говорил тебе, что навязанное добро всегда воспринимается как зло. Вот и теперь ты думаешь меня осчастливить, запихав в этот никчемный бывший дворец какого-то никчемного бывшего князя… или еще кого-то бывшего. Знаешь, как наш комбриг его прозвал? Мавзолей. По-моему, очень остроумно… Ваня, ну уж комбрига ты не мог не заметить, он тут один такой.
— Я понял, о ком ты говоришь, — пробормотал Опалин.
Он был рад, что Селиванов неправильно истолковал выражение его лица.
Иван знал, что ему мало что удается скрыть, и ему уже не раз пеняли, что у него физиономия как открытая книга, а некоторые товарищи и вовсе считали, что по этой причине он не подходит для оперативной работы. Но сейчас его больше всего мучило, что он угодил в ловушку.
Обнаружив у себя в кармане \"Алмазную гору\", он весь извелся.
Сначала он решил идти к Парамонову и отдать ему находку, но тотчас же вспомнил о пустом спичечном коробке и отказался от этой мысли.
Не имело никакого смысла отдавать баснословную драгоценность тому, кому было жаль для тебя паршивого коробка спичек.
Проворочавшись полночи без сна, Опалин положил себе обязательно рассказать обо всем Селиванову и спросить у него совета. Но Иван, несмотря на молодость, уже знал жизнь и представлял, какое впечатление может произвести тот, кто ни с того ни с сего вытащит из кармана ценность, из-за которой убили трех человек.
Он не так давно работал в МУРе, но успел наслушаться историй о сотрудниках, которые погорали и на меньшем — крали деньги у жертв, присваивали изъятые у грабителей ценности.
Опалин был очень щепетилен и не желал, чтобы на него ложилась даже тень подозрения.
\"Что я могу сказать Васе? Что вот, был в гостинице, потом ходил в гараж, а потом вдруг обнаружил в кармане целое состояние? Это же… это же черт знает что. Никто не поверит, что такое возможно. Или нет: Селиванов знает меня, он поверит мне… но не до конца. Начнет сомневаться, а не морочу ли я ему голову. Кто в своем уме станет засовывать такую вещь в карман постороннему человеку? Если уж залезают в карман, то лишь для того, чтобы его облегчить, а не для того, чтобы сделать тебя богаче…\"
Губы Опалина сжались, между бровями пролегли морщинки.
\"Конечно, есть еще такая вещь, как страх…
Ведь Парамонов пришел в гостиницу, чтобы обыскать вещи киношников. Предположим, что убийца испугался и подложил мне украшение, чтобы избавиться от него. В лифте я был с Ереминым, актрисой с длинными ресницами и помрежем… Но Еремин лыка не вязал. Другое дело — любовник актрисы…\"
Он попытался представить себе Васю Харитонова в виде злодея, слоняющегося по потайному ходу — этакого Тундер Тронка в реальной жизни, — и не смог.
Вася был глуп, заносчив и зауряден, как советский гривенник.
\"А если Лёка заодно с бандитами…\"
Но Опалин тотчас же споткнулся о другое соображение — что ни один бандит не станет дарить своей подружке или сообщнице такое фантастическое украшение. Блатная щедрость — понятие фольклорное и сильно преувеличенное.
\"Черт возьми, но ведь как-то эта паршивая гора попала мне в карман, да еще в платке убитой Гриневской… Хорош я буду, если меня с ним арестуют!\"
Он окончательно пал духом, сорвал травинку и стал нервно ее покусывать.
— Ты вчера собирался в какой-то гараж, — напомнил Селиванов. — Узнал, что хотел?
— Угу. Я… в общем, я шофера Максимова начал кое в чем подозревать. Стало мне интересно, есть у него алиби или нет. Получается, что есть. Он полночи \"Изотту Фраскини\" чинил. Ему то один механик помогал, то другой. А под утро он заснул прямо в гараже.
— У нас сегодня баранина на ужин, — сказал Селиванов. — Может, останешься? Я скажу Стабровскому, поставим тебе прибор.
— Баранина? — Иван задумался, борясь с соблазном.
С деньгами у него было туго, несмотря на то, что кое-что прислали коллеги телеграфом и кое-что заставил взять в долг больной.
— Пошли. — Селиванов поднялся. — У нас скучно, хоть расскажешь, как расследование продвигается, — прибавил он, чтобы Иван не считал, что еда достанется ему даром.
— А, ну тогда ладно, — повеселел Опалин.
Когда друзья удалились, поверхность моря покрылась мелкой рябью, словно вода кипела. Гул усилился, словно там, в глубине, что-то исподволь подготавливалось.
Оранжевый закат был похож на апельсиновое варенье и занимал полнеба, когда Опалин наконец засобирался домой.
Глава 27
Горящее море
…это был первый удар…
И. Ильф, Е. Петров. \"Двенадцать стульев\", глава 39
Гроза разбудила Ивана вскоре после того, как он задремал, и он подскочил в постели.
Спросонья ему показалось, что за ним пришли — может быть, бандиты, один из которых подложил ему \"Алмазную гору\", может быть, агенты угрозыска. Сунув руку под подушку, он нащупал рубчатую рукоятку \"браунинга\" и ощутил, как вдоль виска катится капля пота.
Трах-тах-тах-тах-тах! — мелко рассыпался гром.
Потом что-то сверкнуло за занавесками, и издали, нарастая, поплыла вторая волна грома. Она словно заполнила все небо над Ялтой, и Опалину на мгновение показалось, что она раздавит стены домика, в котором он находился.
\"Это всего лишь гроза, — подумал он с досадой, вытирая пот. — Сентябрь. Виноградный сезон. Я дурак. Дурак… Надо было все рассказать Васе. Да, доктор велел не волновать его, но… я ведь не поэтому промолчал. Эта чертова сверкающая штуковина заворожила меня. Даже не деньги, нет. Я бы никогда…\"
Гром снова заворчал, но уже сдержанно, тише, тише, и вот — плеск дождя умолк.
Маятник: тук-тук. Где-то за стеной сосед Лукомской всхрапнул и, очевидно, перевернулся на другой бок, потому что пружины кровати запели на разные голоса.
— Мяяя…
Пиль сидел в углу, и Опалин видел, как сверкают во тьме загадочные кошачьи глаза.
Из-за ширмы послышался сконфуженный шепот Варвары Дмитриевны:
— Ваня… Вы не спите?
— Проснулся из-за грозы, — выдохнул он с неудовольствием.
— А я так и не уснула. — Старая дама вздохнула. — Что-то мне как-то нехорошо, голубчик…
Опалин рывком сел на постели.
— Может быть, врача?
— Нет, нет, Ванечка, не надо. Это, знаете, пустяки… возраст. Плохо я стала переносить такие вот капризы погоды… Гроза уже кончилась?
Иван поднялся с постели и, отвернув занавеску, выглянул в окно.
Из-за туч выплыла почти полная, только чуть скошенная с одного боку луна и устроилась в небе, как часовой на посту.
— Кончилась, да, — ответил Опалин на вопрос Варвары Дмитриевны. — Может быть, вам принести воды?
— Если вас не затруднит, голубчик…
Он сходил на общую кухню, налил из чайника остывшей воды и, бесшумно ступая, вернулся обратно.
Варвара Дмитриевна занимала одну из трех комнат на втором этаже домика, построенного в начале века. Он не мог похвастаться внешней красотой или дивными видами из окон, но был удобно расположен и, кроме того, исправно снабжался электрической энергией.
В свете ночника лицо старой дамы казалось усталым и каким-то потерянным. Углы губ оттянулись книзу, седые волосы выглядывали из-под старомодного чепца.
— Теперь мне лучше, — объявила Варвара Дмитриевна, отпив несколько глотков. — Ох уж эта гроза… Пиль! Иди сюда, негодник…
— Мяяя! — хрипло ответил Пиль и никуда не пошел.
Он держался в углу возле двери, сверкая глазами на людей.
Опалин вернулся к себе за ширму и лег в постель.
На мгновение ему показалось, что мимо окна пролетела какая-то крупная пестрая птица, но она скрылась в ночи, и он тотчас же забыл о ней и закрыл глаза.
Птицей, о которой идет речь, был попугай Матвея Семеновича.
Накануне днем питомец Кауфмана непостижимым образом выбрался из клетки, а затем упорхнул из номера.
Вернувшись к себе с очередной пачкой срочных телеграмм, на которые надо было немедленно дать ответ, уполномоченный сразу же заметил, что птицы нет на месте, и заметался. Он заходил к соседям, опрашивал постояльцев, устроил разнос администратору, но все было тщетно. Попугай, которого он обожал, исчез.
Все смешалось в голове бедного Матвея Семеновича.
Он забыл о телеграммах, забыл о делах кинофабрики, забыл обо всем на свете. Схватив кулек с лакомствами, которые он заготовил для своего питомца, Матвей Семенович поспешил наружу. Он обошел набережную и прилегающие улицы, не забывая спрашивать прохожих, видели ли они пестрого попугая.
Но они видели кого угодно, включая зеленых чертей, только не того, кто был нужен Кауфману.
Сбив ноги и запыхавшись, он сообразил, что попугай мог удрать в Никитский ботанический сад, и воспрянул духом.
Сторговавшись с извозчиком, Матвей Семенович полетел к саду.
Как известно всем на свете (а кому неизвестно, пусть тот пеняет на себя), расположенный недалеко от Ялты Никитский сад огромен, великолепен и на диво разнообразен в том, что касается растений.
Однако ни гигантская вавилонская ива, ни магнолии, ни многочисленные пальмы, ни земляничные деревья, ни ливанские кедры не радовали сердце уполномоченного.
Он бегал по дорожкам, громко взывая: \"Моя прелесть! Прелесть моя, где же ты?\", и решительно все встречные гражданки, барышни и даже особы весьма преклонных лет почему-то оборачивались на него, даже если совсем не подходили под понятие прелести.
— Извините, я ищу моего попугая… Прелесть! Прелесть, отзовись!
Пять раз ему грозили вызовом милиционера, три — обещали пожаловаться мужу и раз двадцать сообщали, что он пристает к честным женщинам.
Наконец Матвей Семенович сдался.
Он и сам теперь не понимал, почему ему взбрело в голову искать попугая именно в Никитском саду.
С таким же успехом тот мог улететь, допустим, в Гурзуф, или на Ай-Петри, или попасться какому-нибудь мерзкому мальчишке из числа тех, которые забавы ради убивают птиц из рогатки.
При одной мысли об этом Матвей Семенович ощутил стеснение в груди.
Он вернулся в гостиницу, чувствуя себя старым, несчастным и никому не нужным. Он нежно любил своего попугая, в сущности, это было единственное существо, с которым он мог позволить себе роскошь поговорить по душам.
Вечером Кауфман пошел в ресторан, съел еду, не чувствуя вкуса, и механически запил вином. Знакомые дамы подходили к столику и пытались разговорить уполномоченного; он отвечал невпопад и явно тяготился их обществом.
Затем явился Федя Лавочкин и, сияя, как фальшивая монета, сообщил, что они всей компанией — с Леонидом Усольцевым, Макаром Косым и его супругой — едут в Ласточкино гнездо, чтобы хорошенько там кутнуть.
— Не до кутежей мне, — мрачно ответил Матвей Семенович, водя пальцем по скатерти. — У меня… у меня попугай пропал.
— Ну пропал, так купи нового, — беспечно ответил Федя, надевая шляпу. — Так ты не едешь? Ну и зря. В Ласточкином гнезде отличный ресторан… а какой оттуда вид!
Он удалился, довольный собой, а Кауфман расплатился и поднялся к себе в номер. В постели он долго крепился, но потом его прорвало, и он залился слезами.
Он едва обратил внимание на разразившуюся грозу, но в полночь его разбудил какой-то шум.
— Дуррак! — протрещал над самым его ухом знакомый голос, и вслед за этим Матвей Семенович услышал хлопанье крыльев.
— Прелесть! — спросонья закричал он, после чего свалился с кровати и проснулся окончательно.
Сидя на полу, он дрожащими руками нащупал выключатель ночника.
Попугай, его лучший, его единственный друг сидел на столе и косил на него круглым глазом.
— Дуррак! — сердито прокричал попугай и вылетел в окно.
— Подожди! — закричал Матвей Семенович. — Не надо! Подожди!
Он кое-как надел очки, влез в штаны и, как был, всклокоченный, нелепый, в пижамной куртке и войлочных тапочках, ринулся к выходу.
— Подожди! Не улетай!
Снаружи Кауфмана встретила нежная, теплая, лунная ночь. Он вертел головой, высматривая попугая, но тот куда-то делся.
Однако теперь, когда Матвей Семенович точно знал, что его любимец находится где-то рядом, уполномоченный ощутил прилив оптимизма.
Отчасти он даже немного раскаялся в том, что днем бегал по Никитскому саду, смущая приезжих нэпманш, и громко звал свою прелесть.
\"И с чего я решил, что ему вообще понравится на свободе? — скептически размышлял Кауфман, пробираясь к набережной. — Свобода! Как будто неизвестно, что это за слово. Благонамеренная вывеска, под которой тебе всегда норовят всучить какую-нибудь дрянь. И вообще, когда при тебе начинают слишком часто говорить о свободе, о равенстве, о братстве, значит, точно попытаются облапошить. Да! Мой попугай не дурак, он сразу же понял, что ничего хорошего его на свободе не ждет…\"
Он поглядел на море, на лунную дорожку, которая дробилась на водной глади; впрочем, последнее слово тут вряд ли будет уместно, потому что вода словно кипела.
\"Какая странная зыбь\", — успел подумать Матвей Семенович, и в то же самое мгновение в ближайших улицах завыла собака, за ней еще одна, и еще, и еще…
Затем лунная дорожка взорвалась, и земля заплясала под ногами у Кауфмана.
\"Я сплю\", — механически подумал он; но увидел собственные ноги в тапочках, увидел, как ходят ходуном стволы пальм, и растерялся.
\"Нет, тут что-то не то… Должно быть, мне подсунули за ужином дрянное вино, а я был расстроен и не обратил внимания…\"
Он повернулся лицом к городу и увидел, как трясутся дома, как на склонах окружающих Ялту гор вздымаются фонтаны пыли: это один за другим начали сползать оползни.
Ноги не держали Матвея Семеновича, он упал на четвереньки — и услышал страшный, низкочастотный гул, который словно доносился из самой земли.
— Дурак! — кричал попугай, летая вокруг него. — Дурак, дурак! Беррегись!
Огромное здание гостиницы \"Россия\", из которого Матвей Семенович только что вышел, сотрясалось; падали трубы, куски крыши, на глазах уполномоченного отломился и рухнул грудой на улицу кусок угла…
Нестройные крики, женские, мужские, детский плач, завывания собак, грохот ломающихся стен, гул, доносящийся из-под земли, — все слилось в какую-то чудовищную симфонию.
Первый удар землетрясения накрыл Ялту в ноль часов пятнадцать минут в ночь с 11 на 12 сентября, и почти сразу же последовал второй.
…В знаменитом Ласточкином гнезде ресторан закрывался ровно в полночь, но Леонид Усольцев выпил больше, чем следовало, и крепко заснул, уронив голову на руки. Его здесь уже знали и такому обороту событий ничуть не удивились.
— Пусть проспится, — махнул рукой администратор, для которого Леонид много раз набрасывал портреты знакомых дам, да такие, что смотрелись лучше любой фотографии. — Вы что, товарищ Лавочкин? — спросил он у Феди, который слонялся по залу, то и дело нагибаясь.
— Я запонку потерял, — мрачно ответил Федя.
Это был подарок мамы, которым он очень дорожил.
Вечер в компании супругов Косых и Леонида вышел на славу, но утерянная запонка сыграла роль ложечки дегтя, и комик дулся.
— Федя! — заревел Косой от порога. — Таксо ждет!
— Я сейчас! — отозвался актер. — Понимаешь, запонка…
Макар Косой, он же Фрэнк Гризли, он же автор повести о подвигах гыпыу и прочих столь же выдающихся произведений русской литературы, принял посильное участие в поисках, но ничего не нашел.
Остальные посетители уже разошлись, и только администратор держался у дверей с ключами, ожидая, когда Феде и его спутникам наконец надоест маяться дурью и они уберутся восвояси.
Леонид за столом тихо похрапывал, видя цветные сны.
— Макарушка, таксо! — тревожно пропищала Александра Косая, показавшись на пороге. — Нам еще до гостиницы добираться… Идем! Поздно уже…
— Извини, старик, — добродушно сказал Косой и сделал шаг к дверям.
Тут-то все и началось. Мебель заплясала какой-то адский танец, электричество погасло, и чудовищной силы удар сотряс все здание сверху донизу.
— А-а-а-а-а-а! — заверещала Александра. — Макарушка!
— Скорее, скорее, бежим! — закричал Косой, бросился к ней, схватил ее маленькую фигурку в охапку и бросился прочь.
Однако первым успел удрать дородный администратор, который развил такую скорость, что, пожалуй, мог бы обогнать прыткого лженищего, который не так давно доставил агентам угрозыска несколько неприятных минут.
— Подождите меня! — закричал Федя, разом забыв о запонке и вообще обо всем на свете. — Подо…
Столы и стулья, выставленные на наружные террасы, кувыркались и летели вниз, в воду. Часть скалы, на которой был выстроен знаменитый замок, обрушилась с грохотом и плеском.
Поглядев вверх, Федя закоченел от ужаса.
Башня шаталась, из нее сыпались камни. Опомнившись, с отчаянным воплем комик ринулся прочь, и последнее, что он успел заметить, было обрушение свода прямо в зал — туда, где, на горе себе, заснул художник фильма.
Но Федя не думал об Усольцеве.