Каролина Фарр

Замок мрачных иллюзий

Глава 1

Письмо от тети Лиззи из Новой Шотландии с приглашением в дом моей покойной матери привело меня в замешательство. Послание пришло сразу же после смерти отца, и не будь я так удручена этим печальным событием, хорошенько подумала бы, прежде чем отправиться в родовое гнездо Феррари. Но тогда горе в сочетании с юным возрастом заставило меня о многом забыть.

Письмо от тети прибыло спешной почтой в тот самый момент, когда Джон Кэрзон, поверенный и друг моего отца, профессора философии Бостонского университета, объяснял, что отец оставил мне две тысячи долларов в облигациях, небольшой счет в банке и нашу квартиру на северном берегу Бостона.

Джону Кэрзону не нужно было расшифровывать завещание. И так было ясно, что я не смогу закончить университет и что мне придется подыскать себе квартиру подешевле и работу, чтобы не транжирить счет в банке. Над всеми этими вопросами я и размышляла, когда в дверь позвонил почтальон.

Даже конверт был необычным: толстая черная кайма шла по его периметру, что сразу же привлекло мое внимание. Странно, подумалось мне, видеть нечто подобное в наши дни, да и вообще в этом веке. Неужели нарочно искали такой раритет в антикварных лавках? Да, предположила я, так и есть. Затем я заметила канадскую марку, почтовый штемпель Суссекс-Воулда, и мое любопытство сразу же возросло. Письмо могло быть только от родственников моей матери в Новой Шотландии. Я была озадачена — эти люди вряд ли стали бы оплакивать моего отца. Они ненавидели его еще до смерти мамы. Мне было тогда шесть лет, но я помню это. Они всегда ненавидели его. Он и сам мне так говорил.

— Это от моей тети из Новой Шотландии, — объяснила я Джону Кэрзону, — маминой сестры.

На его лице появилось такое же озадаченное выражение, как и у меня. Затем он неуверенно улыбнулся:

— Я знаю, что семьи твоих отца и матери никогда не ладили. И все же думаю, ты правильно сделала, сообщив Феррари о его смерти.

— Но я не сообщала! — Я хмуро посмотрела на окаймленный черной полосой конверт. — Я им ничего не писала.

— Нет? — Кэрзон удивленно поднял брови. — А кто тогда мог им сообщить?

— Не знаю. В Бостоне у нас больше нет ни родственников, ни друзей, во всяком случае, мне о них не известно.

— Но должно же быть какое-то логическое объяснение! — воскликнул Джон.

— Наверное.

Правда, я даже не могла себе представить, как это объяснить. Насколько я была осведомлена, Феррари жили довольно замкнуто, не имея ни желания, ни необходимости устанавливать контакты с внешним миром. Я с детства слышала рассказы о них и сделала заключение, что это очень странная семья. Отец как-то обмолвился, что между собой они говорят только по-французски.

Я разорвала конверт и вытащила лист плотной почтовой бумаги. Письмо, к счастью, было написано по-английски, аккуратным разборчивым почерком. Я прочла его вслух:

\"Моя дорогая Меган!

Мы услышали о смерти твоего отца. Он, вероятно, говорил тебе о некоторой... враждебности между нами, но знай, что это не относится к тому, что мы, Феррари, чувствовали и чувствуем до сих нор по отношению к тебе. К той, кто является кровью от крови нашей, как и твоя покойная мать. Мы можем испытывать к тебе лишь ту же глубокую привязанность, которую питали к ней.

Мы возненавидели твоего отца потому, что он забрал у нас тебя после смерти твоей матери, против ее воли. Этого мы не могли простить. Но с его смертью ненависть прошла. Она никогда не распространялась на тебя. Единственным нашим желанием было, чтобы ты жила с нами, чтобы мы могли заботиться о тебе и любить тебя, как того хотела твоя мать. Твой отец лишил ее этого права, а нас — удовольствия от общения с тобой. Но вопреки его злой воле, мы за эти годы много раз видели тебя. Мы знаем, что внешне ты с каждым днем становишься все более и более похожей на нашу любимую Бернадетту. Но близка ли ты ей по духу? Бернадетта имела редкий, перешедший к ней по наследству от матери дар, которым владеют немногие. Нам не терпится узнать, не унаследовала ли и ты этот дар от нее?

Отец оставил тебя одну и почти в нищете. Мы, Феррари, все еще остаемся состоятельной и влиятельной семьей, и часть того, чем мы владеем, принадлежит тебе. Ты опечалена смертью отца, и у тебя нет других родственников, которые могли бы помочь в столь трудную минуту. Поэтому мы умоляем тебя исправить ошибку, сделанную твоим отцом, забравшим плоть от плоти нашей.

Возвращайся домой, дорогая Меган, и живи, как жила твоя мать. Мы хотим, чтобы ты владела ее драгоценностями и личными бумагами. Деньги, любовь, взаимопонимание и сочувствие ожидают тебя здесь.

Лиззи Феррари\".

Джон Кэрзон молча смотрел на меня, пока я читала ему письмо. Его карие глаза внимательно изучали мое лицо. Это был привлекательный мужчина с густыми черными волосами, поседевшими на висках. Он учился с моим отцом в колледже, и долгое время они оставались друзьями. Еще я знала, что он до сих пор не женат.

— В конверте есть что-то еще, Меган, — напомнил он мне.

Я вытрясла содержимое на стол. Там оказались билет на самолет от Бостона до Галифакса в Новой Шотландии и чек, упавший лицевой стороной вниз. Джон Кэрзон поднял его, взглянул на сумму и протянул мне.

— Карманные деньги на дорогу, — сказал он и добавил: — Твоя тетя производит впечатление щедрой женщины. Я буду удивлен, если эта сумма лишь случайное совпадение, Меган.

Я посмотрела на чек и озадаченно покачала головой. Сумма над подписью Лиззи Феррари составляла две тысячи долларов. Чек был выписан в банке Галифакса в Новой Шотландии. Вероятно, подумала я, это все-таки совпадение. Другого ответа у меня не было. Две тысячи долларов! Это была та же сумма, что оставил мне отец.

— Да, — пробормотала я. — Совпадение.

— Может быть. — В его голосе звучало сомнение. — И все же здесь нет объяснения, как они узнали о смерти твоего отца.

— Нет... — Я вновь взглянула на письмо. — Она ничего об этом не пишет.

— И еще одно, — задумчиво заметил Джон. — Она упоминает, что видела тебя много раз за последние годы. Это правда?

Я покачала головой:

— Нет, это невозможно. Вероятно, она имела в виду — мысленно?

— Но она же пишет, что ты становишься все более похожей на свою мать. Так оно и есть, ты это знаешь.

У меня осталась только одна фотография матери, сделанная в Квебеке, когда они с отцом проводили там свой медовый месяц. Маме было тогда всего на пару лет больше, чем мне сейчас. Я часто разглядывала этот снимок и понимала, что между нами есть несомненное сходство. У нее были такие же черные, с блестящим отливом, волосы, и такие же фиалковые глаза. Ее фигура была немного более развитая, чем у меня, но мы были с ней, как я прикинула, одного роста. Кроме того, мне всего девятнадцать, так что со временем и моя фигура приобретет те же плавные, округлые формы.

— Мы с твоим отцом часто говорили о семье Феррари, — задумчиво сказал Джон Кэрзон. — Твоя тетя совершенно права — это очень влиятельная семья. Полагаю, отец тебе много о них рассказывал?

Отец почти ничего не рассказывал о Феррари, кроме того, что они его ненавидели всей душой, но я не намерена была говорить об этом Джону Кэрзону, поэтому лишь кивнула в ответ.

— Мне только что пришло на ум, — продолжил он, — что у них, видимо, был здесь свой человек, который мог наблюдать за тобой. Наверное, это не так уж и трудно.

— Не знаю... — пробормотала я. — Мне это кажется довольно хлопотным занятием...

— Как я сказал, Феррари очень влиятельная семья. И богатая. — Он постучал по письму указательным пальцем. — Они, по-видимому, многое о тебе знают. Что ты собираешься делать? Примешь приглашение?

— Вы думаете, я должна? — задала я встречный вопрос.

Он пожал плечами и улыбнулся:

— Не мне решать. Я считаю, тебе следует иметь на этот счет собственное мнение.

Я улыбнулась ему в ответ:

— Да, я тоже так думаю. Хотя мне хотелось бы услышать и ваше.

— Ну... — Он на мгновение задумался. — Полагаю, это будет для тебя неплохим жизненным опытом. Откровенно говоря, я не вижу причины для отказа. Ты могла бы многое узнать, я уверен.

— Интересно, почему они меня приглашают? — пробормотала я больше для себя, чем для него. — Это кажется странным — ведь прошло так много времени...

— Твоя тетя, видимо, очень гордая женщина, — ответил Джон. — Непреклонная, ничего не прощающая. Она так долго питала ненависть к твоему отцу... Вероятно, это очень страстная натура.

— Наверное, — кивнула я. — Прошло тринадцать лет со дня смерти моей мамы, а это слишком долгий срок для любого, чтобы продолжать таить недобрые чувства.

Я вдруг подумала, что Феррари — единственные в мире из оставшихся у меня родственников. Дедушка и бабушка, присматривавшие за мной, когда я была ребенком, умерли через несколько лет после мамы. Я довольно хорошо их помнила. Но будь я проклята, если бы мне удалось вспомнить что-нибудь о тете Лиззи, кроме того, что у нее было очень бледное лицо и она казалась ужасно злой, когда командовала слугами в огромном доме.

Джон Кэрзон изучал авиабилет.

— Да он на послезавтра, на четверг!

— О? Так скоро?

— Наверное, это благоразумно, Меган, — рассудительно сказал Джон. — Тебе нужно хотя бы ненадолго уехать отсюда. Я приведу в порядок все оставшиеся дела, так что тебе не о чем беспокоиться. Вырученную от продажи имущества твоего отца сумму я положу в банк, и она будет ждать тебя, если надумаешь вернуться. Когда решишь приехать обратно, только дай мне знать, и я сниму для тебя квартиру. Это будет не трудно сделать.

По-видимому, он решил, что я приму приглашение своей тетки поехать в Новую Шотландию. Я и сама уже так думала. Он был прав — мне необходимо уехать отсюда на время. Мне нужны новая обстановка, новые интересы, которые помогли бы смягчить удар и страдания, вызванные внезапной смертью отца.

Когда Джон Кэрзон ушел и я осталась одна, боль утраты охватила меня с еще большей силой, чем прежде. Она оставалась во мне, пока я готовилась к отъезду, паковала вещи и прощалась со своими друзьями. Я продолжала чувствовать ее, когда самолет выруливал по взлетно-посадочной полосе в аэропорту Логан, набирал скорость и отрывался от земли.

* * *

Внизу морской залив Мэйн выглядел плоским серым маслянистым пятном, белые здания и зеленые деревья Бостона остались далеко позади. Только теперь я вспомнила о конверте, который в аэропорту передал мне посыльный из офиса Джона Кэрзона. Я достала его из сумки и вскрыла. Там оказалась записка от Джона, торопливо и небрежно набросанная на клочке почтовой бумаги. В ней говорилось:

\"Дорогая Меган,

моя секретарша этим утром напомнила, что в конторе хранятся еще несколько документов, оставленных мне несколько лет назад твоим отцом. Поскольку они имеют личный характер, написаны и подписаны твоей матерью, а затем дополнены не вполне понятными комментариями отца, я в свое время не придал им особого значения. Но коль скоро ты возвращаешься в дом Феррари, мне пришло в голову, что тебе следует прихватить их с собой. Возможно, ты сумеешь понять источник их происхождения и смысл лучше, чем я.

Счастлив также сообщить тебе, что имущество твоего отца принесло большую сумму, чем я ожидал, — две тысячи двести девяносто восемь долларов и пятьдесят центов. Она будет положена на счет в банке до дальнейших твоих распоряжений.

Джон Кэрзон\".

Я достала из конверта вложенные в него документы. Они были написаны на плотной бумаге, чернила уже успели слегка поблекнуть, что придавало им какой-то нереальный, почти призрачный вид. В первый раз я увидела почерк своей матери — замысловатый, каждое слово заканчивается причудливыми завитушками и росчерками. Я поняла, что писала именно она, взглянув на подпись внизу.

Документ начинался цитатой из Библии: «Да не найдется среди вас ни одного верующего, злоумышляющего гаданием или колдовством, магией или некромантией, ибо все это противно Богу». Далее в документе говорилось:

\"Этот наказ сформулирован в христианской Библии, во Второзаконии 18: 10 — 12. И все же на протяжении веков было много таких, кто практиковал или кому приписывали подобные «мерзости». И каждого из них — будь то мошенник или жулик, невежда, обманутый собственными суевериями, или избранный, один из тех немногих, кто получал силу и проницательность без особых усилий и зачастую против воли, — всегда преследовали толпы безумцев, умолявших позволить им на спиритических сеансах услышать голоса и узреть вновь лица ушедших в мир иной возлюбленных. Люди, стремившиеся разделить видения медиума, не знали и не заботились о том, реальны ли эти видения или ложны. Они даже не задумывались, что своей назойливостью толкают медиума в омут одержимости, вынуждая его вырываться за пределы своих способностей, что зачастую приводит к гибели.

Говорят, Саул одолевал своими просьбами ведьму из Эндора, желая связаться через нее с умершим Самуилом. Греки строили храмы для медиумов, называли их оракулами и всемерно почитали. Римские императоры искали у них советов по ведению войн, а сам Юлий Цезарь закрыл глаза плащом, принимая смерть от руки убийцы, ибо такой конец был ему предсказан и он считал его неизбежным.

В увлечении Средневековьем мы читали о юных, впечатлительных и благочестивых отшельницах, которым дано было узреть Христа и обрести силу исцеления. Для многих такая сила становилась испытанием, из-за нее современники истребляли их. Некоторых — после смерти — церковь причисляла к лику святых; иные видели призраков и слышали голоса, за что их сжигали живьем на кострах, как ведьм и колдуний. Ибо медиум на спиритическом сеансе не может контролировать силы, кои самовольно спускает с привязи. Нет такого медиума, который способен полностью контролировать спиритический сеанс, сколь бы опытным и искушенным он ни был. Сеанс сам управляет им.

Странные и необъяснимые вещи случаются на таких сеансах, недоступные человеческому пониманию, непостижимые даже для научных умов. Ибо в некоторых людях — возможно, во всех, поскольку никто с уверенностью не знает этого, — заключена сила страшная, которую наука, задев лишь ее край, назвала экстрасенсорным восприятием. Довольно неудачно выбранный термин, означающий осведомленность и понимание там, где их не должно быть.

Это правда, что сначала мы должны воспринимать, и это восприятие является экстрасенсорным, открывающим наш третий глаз, видящий затаенное и непостижимое для других. Но ужас, испытываемый при этом медиумом, — ничто но сравнению с тем кошмаром, который смотрит на него из бездны, оставаясь незримым. Желая разглядеть это неизвестное, медиум в конце концов становится одержимым и погибает.

Кто может знать и понимать подобные вещи, кроме самих одержимых? Кто еще может вынести невыразимую муку смертельного страха, ужасную умственную пытку одержимостью и спастись от этого, кроме самих одержимых?

Менее всего понимают это и стремятся постичь те, кто требует подобной жертвы от других\".

В конце стояла подпись моей матери: «Бернадетта Феррари». Чуть ниже было что-то еще нацарапано, но затем стерто. Я подумала, что это, вероятно, была дата. Продолжая размышлять о назначении странного документа, о том, было ли это письмо, продолжение старого спора или своего рода эссе, я обратилась к заметкам отца. Возможно, подумала я, они смогут что-нибудь мне объяснить.

Внезапно я почувствовала холод и огляделась, решив, что кондиционер заработал сильнее, но не обнаружила никаких признаков дискомфорта у остальных пассажиров. Пожилой мужчина рядом со мной спал беспробудным сном. Его лицо слегка раскраснелось, и он выглядел таким спокойным и умиротворенным, что мне стало теплее. Видимо, я просто вообразила, что похолодало.

Теперь берег остался далеко позади, и внизу простиралось лишь бескрайнее море.

Я вернулась к заметкам отца, написанным быстро и небрежно на разлинованных листах бумаги.

\"В наши дни, Бернадетта, — писал он, — подобные спиритические сеансы — не что иное, как чистой воды мошенничество, и проводятся они так называемыми медиумами исключительно ради наживы.

Непостижимое? События, лежащие за пределами человеческого понимания, которые якобы случаются на спиритических сеансах?

Чушь! Надувательство! Экстрасенсорное восприятие? Термин, и не более того, — он означает прикосновение к чему-то находящемуся вне сферы нормального сенсорного восприятия и был выдуман людьми, утверждавшими, будто они обладают сверхъестественными способностями, а вовсе не учеными, выслушивавшими эти бредни.

Но как можно установить факт того, что данный индивидуум обладает сверхъестественными способностями? Возьмите меня — я никогда не верил в подобные явления и ни за что не поверю. Но Бернадетта считала, что я не прав. Каждый, кто хоть раз оказывался в нестандартной ситуации или был вовлечен во что-то, чего не мог объяснить, прибегает для самозащиты к сверхъестественным толкованиям.

И я говорю опять, пристрастно, категорично: было бы более логично предположить, что люди с глубокими убеждениями, как и я сам, профессионалы в своей области науки, заслуживают по крайней мере доверия при исследовании телепатического феномена. Ученый совершенно честен и объективен в наблюдении и классифицировании любого факта, который им установлен, поддается проверке и укладывается в рамки хорошо знакомых правил, но не там, где дело касается предвзятых убеждений об экстрасенсорных возможностях.

Как много ученых смогли исследовать телепатический феномен беспристрастно и объективно? Чертовски мало! Они гонялись за призраками, «изучали» иллюзии, посвящали свои жизни изысканиям в области явлений, не укладывающихся в рамки физических законов, как я их понимаю. Фантомы без субстанции и сущности веками смущали даже пытливые научные умы, а общество тем временем копило свои суеверия, бралось за изгнание нечистой силы и страдало всеми страхами невежд. Добавьте сюда болезненно извращенную человеческую жадность, хитрость, своекорыстие и фанатизм, вожделение и ненависть. Равно как и необыкновенное смятение даже добросовестных исследователей с абсолютно объективными взглядами, если таковые когда-либо находились.

Ведь каким бы безупречным специалистом ни был ученый, он — живой человек и, окунувшись с головой в море иллюзий, может камнем пойти на дно.

Предположение... Допустим, что среди всего обмана и хитрости, надувательства и фальши, среди медиумов — мошенников и лжецов, — ученый внезапно обнаружит себя лицом к лицу с необъяснимым, сверхъестественным явлением, которому ни знание физических законов, ни жизненный опыт не смогут противостоять? Что тогда, Бернадетта?

Тогда он тоже познает страдание и ужас...\"

Я уставилась на последнюю строчку. Это писал уже не отец. Я еще раз вгляделась в росчерки и завитушки в конце каждого слова. Строка резко клонилась к нижнему правому углу страницы, а последнее слово «ужас» заканчивалось резкой прямой линией, почти рассекающей бумагу.

В левом углу вновь почерком моего отца было написано:

\"Это случилось 15 июля 1967 года. У меня не хватило сил предотвратить это.

Адам Маршалл, доктор философии\".

Я была озадачена. У него не хватило сил предотвратить это... Что — это? Не эту ли последнюю строчку, которая была написана не его почерком? Его заметки были датированы 1967 годом, когда моя мать уже восемь лет как была мертва. Но эта последняя строчка была написана ее рукой. Чернила поблекли так же, как и на ее письме, которое я прочла первым. Может, и эта строчка была написана в то же время?

Я покачала головой и положила бумаги обратно в конверт. Впереди уже виднелась гавань Галифакса, одно из прекраснейших мест на Восточном побережье, а за ней высились здания города, поднимающиеся ряд за рядом вверх к огромной, имеющей форму звезды крепости на холме.

Ожило и вспыхнуло табло на перегородке салона. Настало время пристегнуть ремни безопасности перед посадкой в аэропорту, в нескольких милях к северо-востоку от Галифакса.

Когда мы снижались, я размышляла, знает ли тетя Лиззи об обстоятельствах, при которых мама написала эти строки, и почему отец ждал девять лет, прежде чем в свою очередь взяться за перо.

Глава 2

Узкая дорога извивалась по краю отвесной скалы, оставляя за собой огороженные ноля на восточном склоне гор, поросшие кустами черники и фруктовыми деревьями. Длинношерстные овцы, щипавшие травку среди виноградников, подняли глупые морды и уставились на нас. Серый жеребенок, испугавшись машины, жалобно заржал и помчался через поле к своей матери.

Шофера звали Максвелл. Я узнала это еще в аэропорту, где он встречал меня. Это был смуглолицый житель Новой Шотландии, коренастый и необщительный мужчина лет тридцати. Я предположила, что он служил семье Феррари много лет, и спросила, помнит ли он мою мать.

Взгляд его черных глаз на мгновение пересекся с моим в зеркале заднего обзора.

— Да.

Я почувствовала его нерасположенность к беседе, но это меня не остановило.

— Что вы о ней знаете, Максвелл?

— Говорят, она была... красивой. Это я помню.

Я нахмурилась:

— Но вы сказали, что, знали ее. Вы сами не думали, что она красивая?

— Мне было всего шестнадцать, когда умерла ваша мать, мисс Маршалл, — ответил он, вновь взглянув на меня в зеркальце. — Она долгое время была нездорова. Я помню ее, только смутно. В то время я ведь был мальчишкой...

— Я всегда была уверена, что моя мать умерла внезапно, — пробормотала я. — От сердечного приступа.

— Это отец вам так сказал? — Теперь его черные глаза внимательно изучали меня.

— Наверное. Я забыла. Но я знаю, что всегда верила, будто она умерла внезапно.

— Я часто видел ее надгробие на фамильном кладбище, — сказал он. — Надпись гласит, что она умерла, когда ей было двадцать четыре. Но это случилось не внезапно. Она... долгое время болела.

Дорога теперь была посыпана красным гравием. Легкий туман зловеще окутывал разгневанное море у подножия отвесной скалы. На какое-то мгновение, когда дорога изогнулась, я увидела в разрыве поднимавшегося с моря тумана четыре высокие башни.

— Даже летом здесь густой туман, — заметил Максвелл. — Мы уже почти приехали. Вы, конечно, увидели башни и узнали их, да? Помните, как вы любовались оттуда морским приливом?

Я начала что-то смутно припоминать.

— Да, вроде бы. — Я взглянула на него. — А меня вы помните, Максвелл?

— Я видел вас там, когда вы смотрели вниз. Обычно из окон северо-западной башни. Это было как раз перед смертью вашей матери. Ее лечили в другой башне, северной. Иногда я видел наверху и ее тоже или сиделок. Они, наверное, тоже любовались приливом. Я помню их — хмурые здоровенные тетки, должно быть, из Квебека. Никто их не любил.

Громадный замок начал появляться из сгустившегося тумана. Он был расположен высоко на крутом изгибе местности, что протянулась вдоль Бей-оф-Фанди к Майнес-Ченнел, на краю воронки, через которую воды мирового океана дважды в сутки с ревом вливались и выливались из гавани. Когда луна бралась за дело, притягивая их, волны поднимались на сорок три фута, почти до самого замка Феррари, а затем вытекали из теснины бурным потоком в Майнес-Бейсн.

Символично, подумала я, что первые Феррари, поселившиеся в этом диком месте, построили свой дом над водоворотом.

Порыв ветра вынес на дорогу облако густого тумана. Максвелл сбросил скорость, и теперь мы почти ползли. Затем он что-то тихо пробормотал и включил противотуманные фары, которые, однако, оказались бессильны пронзить белую пелену впереди.

— Когда вы здесь жили, мисс Маршалл, морские туманы поднимались только по вечерам, — как бы извиняясь, сказал он. — Теперь они приходят в любое время. Я имею в виду, что сейчас только полдень. Мисс Лиззи приказала привезти вас к ленчу, в двенадцать тридцать, а вы, конечно, еще хотели бы успеть привести себя в порядок после путешествия...

— Я вовсе не спешу туда попасть, — ответила я задумчиво.

Меня начали одолевать какие-то мрачные предчувствия, становившиеся все отчетливее, пока мы продвигались сквозь мерзкий белесый туман к дому. Я чувствовала страх, странный, пронизывающий, словно осенний ветер, страх, причину которого не могла объяснить.

— Нет нужды беспокоиться, — с нарочитой веселостью сказал Максвелл, — я знаю каждый дюйм этой дороги.

Размышляя об огромном замке с четырьмя башнями и о таинственной, смутной, неприятно холодившей и непонятно откуда исходившей угрозе, которая, казалось, протягивала ко мне руки, я вдруг вспомнила кое-что еще.

— Здесь был мужчина, — сказала я. — Он дарил мне цветы. Его тоже звали Максвелл.

Шофер улыбнулся:

— Это мой отец. Я младший в семье. А он работает главным садовником. Вы тогда бредили желтыми розами, и он специально выращивал их для вас. Никто из нас даже не осмеливался к ним прикоснуться. — Он грустно покачал головой. — Это было перед тем, как ваша мать заболела. Потом все стало другим.

— Другим? Как это?

Он пожал плечами:

— Люди изменились. Когда был жив ваш дедушка, сюда часто приезжали гости, друзья ваших дедушки и бабушки, отца и матери. Когда мисс Лиззи возвращалась на каникулы, привозила с собой друзей. Дом всегда был полон народу. Тогда постоянно что-то происходило. Но теперь... — Он замолчал и махнул рукой.

— Что случилось, Максвелл? — нетерпеливо подстегнула его я. — Почему все изменилось?

— Теперь там только мисс Лиззи, — ответил он. — И друзья ее уже не беспокоят. Она просто... сидит дома. Бродячие торговцы сюда больше не заглядывают. Даже почту приходится получать в Суссекс-Воулде, в десяти милях отсюда. Все насущные дела вне дома мисс Лиззи оставила за мной, за исключением, конечно, тех случаев, когда ее присутствие необходимо в Галифаксе, если вопрос касается поместья.

Впереди туман начинал рассеиваться, разгоняемый легким ветерком. И теперь в солнечных лучах над расползавшимися белыми клочьями я смогла разглядеть замок более ясно. Морской бриз принес с собой терпкую влагу и прохладу.

Я еще издали узнала огромные железные ворота между двумя колоннами, высеченными из камня, за которыми окаймленная камнями дорога из красного гравия вела к каменной громаде замка.

Это было трехэтажное квадратное строение с плоской крышей, скрытой за каменными зубцами степ с узкими полосками зловещих бойниц. Четыре симметричные башни на каждом углу смотрели на мир современными открытыми окнами, в рамах полоскались белые занавески.

Мы подъехали к широким каменным ступенькам главного входа. Я в восхищении окинула взглядом зеленые лужайки с пышными кустами роз. Окружающая обстановка производила хорошее впечатление, и мне в голову пришла мысль, что я совершенно не порицаю тетю Лиззи за ее нежелание покидать дом. Если бы он принадлежал мне, у меня наверняка возникло бы такое же чувство. Сейчас, когда туман рассеялся, замок над морем в окружении прекрасных чистых лужаек и цветущих роз излучал достоинство и красоту, которые я не замечала раньше.

Единственное, что меня немного смущало, был его размер. Если тетя Лиззи живет здесь одна, не считая нескольких слуг, тогда она, вероятно, очень одинокая женщина.

После того как машина остановилась, Максвелл вышел и открыл для меня дверцу. У парадной двери я заметила одетую в униформу служанку, с любопытством смотревшую на нас.

— Я прослежу, чтобы ваши чемоданы отнесли наверх, — пообещал Максвелл.

Я поблагодарила его и пошла по ступенькам туда, где стояла служанка.

— Мисс Феррари ожидает вас в гостиной, мисс Маршалл, — сказала она на французском. — Пожалуйста, следуйте за мной.

Я зашагала за ней по широкому коридору. Через двойные застекленные двери можно было увидеть загроможденные вещами интерьеры больших, с высокими потолками, комнат. Мебель и осветительные приборы этих помещений казались совсем древними. Первая комната, по-видимому, служила музыкальным салоном: в ней стояли обитые золотистой тканью стулья с длинными и тонкими старомодными ножками и роскошное, мерцающее полировкой пианино. В застекленном шкафу у стены лежали в футлярах струнные инструменты.

Через вторую дверь я увидела изумительный стол из кедра, на одном конце которого стояла пишущая машинка с вставленным в нее чистым листом белой бумаги, и массивные стулья. Стены скрывались за книжными полками. Казалось, там были тысячи книг.

Служанка открыла дверь следующей комнаты .

— Приехала мисс Маршалл, мисс Феррари, — торжественно объявила она.

— Впусти ее, Дениза. — Голос был каким-то безжизненным, похожим на шелест сухой листвы.

Гостиная оказалась огромной. Квартира, которую мы с отцом занимали в Бостоне, вполне могла бы целиком уместиться в одном ее углу. Или мне это просто почудилось? Пол застилал тяжелый ковер, а в дальнем конце на высоких полированных подмостках стояли еще одно великолепное пианино и несколько музыкальных инструментов, накрытых чехлами. Дизайн интерьера я сочла немного эксцентричным: в одном углу громоздилась французская мебель, из того же гарнитура, что и стулья, которые я видела в музыкальном салоне, в другом расположились добротные и удобные колониальные кушетки и кресла.

Я огляделась в поисках тетки и заметила шевеление в кресле с высокой спинкой, обращенном к большому окну, что выходило на зеленые газоны и кусты роз.

— Я здесь, дитя, — раздраженно прошелестел сухой голос, — на том самом месте, где жду тебя последние полчаса.

Она встала и повернулась лицом ко мне. Выше меня, худая, со стройной фигурой женщина. Фамильные черты Феррари прослеживались и в овале лица, и в изгибе полных губ. Только ее глаза, как мне показалось, отличались и от глаз моей матери, и от моих. Они были очень темные, густого насыщенного цвета, и в затемненной комнате сверкали, словно осколки обсидиана. Черные волосы на висках были запорошены сединой.

— Я рада, что ты решила приехать к нам, — сказала тетя, положив руки мне на плечи, и расцеловала в обе щеки.

Ее губы были холодными, гладкими и сухими. Отпустив меня, она вновь повернулась к своему креслу.

— Иди сюда, Меган, здесь я смогу рассмотреть тебя получше. — Теперь ее голос звучал веселее.

— Сожалею, что заставила вас ждать.

— Твой самолет опоздал? Понимаю, туман помешал приземлению. — Она опустилась в кресло и продолжала бесстрастно изучать мое лицо.

— Нет, просто туман окутал дорогу, и мы ехали медленно, — ответила я.

Она покачала головой:

— Максвелл, наверное, был излишне осторожен. Дорога совершенно безопасна. Даже в тумане. — Она поерзала в кресле, устраиваясь поудобнее, н улыбнулась мне. — Когда я на тебя смотрю, как будто вижу твою мать, как раз перед тем... как твой отец женился на ней. Поразительное сходство. Даже трудно поверить, что прошло столько лет, что я уже не восемнадцатилетняя девушка, говорящая со своей старшей сестрой.

Не знаю почему, но ее слова вызвали у меня странное ощущение тревоги, даже страха... По спине побежали противные мурашки.

— Я велю Денизе проводить тебя в твою комнату, — продолжала тетя как ни в чем не бывало. — Я распорядилась приготовить для тебя твою старую спальню. Бывшая комната твоей мамы находится по соседству с ней, там смежная дверь, как ты, возможно, помнишь. Ничего не изменилось. Ничего. — Она грустно улыбнулась. — Та же старая огромная кровать с пологом на четырех столбах, в которой ты когда-то спала. О, здесь достаточно свободных комнат, и ты можешь переехать, если хочешь. Но там тебе действительно будет удобно. Я... — Она замолчала, потому что порог гостиной переступила Дениза.

Сначала я была озадачена ее внезапным появлением, но потом заметила кнопку звонка, вмонтированного в ручку кресла тети Лиззи.

— Кто-нибудь позаботился о вещах моей племянницы, Дениза?

— Да, мисс Феррари. Френсис разбирает их.

— Тогда можешь проводить мисс Маршалл в ее комнату. Потом, когда она будет готова, приведи ее вниз, на ленч.

— Да, мисс Феррари.

Прежде чем последовать за горничной в коридор, я кое-что вспомнила.

— Тетя Лиззи, в своем письме вы говорите, что я с каждым днем становлюсь все более похожей на свою мать. Там было еще и о том, что вы часто видите меня в Бостоне. Я с тех пор все время над этим размышляю... вернее, о том, как вы узнали, что я так похожа на маму?

— Через моих друзей, которые довольно часто видели тебя там. Они многое мне о тебе рассказывали.

— Кто они? Возможно, я их знаю?

Она улыбнулась:

— Нет, ты их не знаешь, Меган. Но узнаешь, я тебе обещаю. Надеюсь, ты с ними скоро встретишься.

Мне показалось, что в темных глазах тети внезапно промелькнула настороженность, которая почти мгновенно исчезла.

— Они знали мою мать? — поинтересовалась я.

— Очень хорошо знали, — закивала она. — В самом деле очень хорошо. Но без сомнения, они сами все расскажут тебе при встрече, когда вы познакомитесь поближе. Теперь иди с Денизой. Ленч скоро будет готов.

По дороге вверх по лестнице Дениза сообщила мне, что моя комната находится на последнем этаже северо-западной башни. Я вспомнила, что это была именно та башня, с которой, как сказал Максвелл, я в детстве смотрела на море. Когда мы поднимались, я видела через бойницы в толстых каменных стенах замка волны и утесы. Несколько рыбацких лодок с пыхтением двигались в сторону суженной части Майнес-Бейсн. Я смогла разглядеть даже берег реки на другой стороне маленькой бухты.

Дениза открыла дверь в конце коридора и протянула мне ключ.

— Вот ваша комната, — сообщила она. — В ней своя ванная. Все для вас уже приготовлено.

— Спасибо, Дениза.

Из окна моей спальни открывался чудесный вид: сосны на дальнем берегу бухты, я уже полюбовалась ими но дороге; еще можно было видеть каменные стены дома и могущественную скалу, об основание которой билось море.

Незнакомая девушка в униформе аккуратно развешивала мою одежду в огромном гардеробе. Когда я вошла, она с улыбкой повернулась ко мне. Должно быть, это сестра Денизы, подумалось мне, во всяком случае, они очень похожи. Я с интересом посмотрела на кровать с пологом на четырех столбах, на которой когда-то в детстве спала, на отлично отполированный туалетный столик из виргинского можжевельника с огромным овальным зеркалом и покрытую старинным гобеленом табуретку возле него. Комната показалась смутно знакомой. Я бросила взгляд на стену и обнаружила смежную дверь именно там, где ожидала.

— Можешь идти, Френсис, — сказала девушке Дениза. — Френсис — моя кузина, мисс Маршалл, — объяснила она мне. — Звонок рядом с кроватью. Если вам что-то понадоби... — Она оборвала речь на полуслове и возмущенно воскликнула: — Черт!

Опять здесь эта проклятая доска! Я только что положила ее на место!

Она подняла со столика у моей кровати квадратную доску, и я с интересом уставилась на нее:

— Доска?

— Да. Кто-то тайком постоянно приносит ее сюда. Ее место в другой комнате.

— Покажите мне.

Это был квадрат из тяжелого дерева; одна половина, светлая, размечена рядами черных букв и чисел, другая разделена на три части. Слева было написано слово «нет», средняя часть была пустой, на правой значилось «да». Похоже было на поле для какой-то игры. Поверхность, на которой располагались знаки и символы, по-моему, была сделана из слоновой кости.

— Что это? Фантастическая доска Уйда?

Дениза с ненавистью посмотрела на доску:

— Не знаю. Возможно, это просто игра. Не знаю. Здесь была вторая ее часть, но, кажется, она потерялась — такое приспособление с двумя или тремя маленькими роликами и с какими-то углублениями.

Когда я привела себя в порядок, мы спустились вниз. Лиззи Феррари ждала меня у окна столовой, пристально глядя в сад. И вновь я залюбовалась ее высокой грациозной фигурой.

Мне была представлена мадам Ларре — высокая, худая женщина с аскетическим лицом и поблекшими карими глазами, домоправительница моей тети. Она присматривала за слугами, приготовлением и сервировкой еды. Мадам Ларре заметила, что я очень похожа на мать, и выразила надежду, что мне понравится ленч.

Мне он действительно понравился. Телячьи почки с кубиками ветчины, приготовленные в коньячно-грибном соусе, были просто превосходны. Я сказала об этом мадам Ларре, и та в первый раз улыбнулась. На десерт подали великолепные сдобные пирожные, приготовленные, как я узнала, из кленового сахара, яиц и сливок. Тетя ела мало и с удовольствием потягивала легкое белое вино, которое подавалось к каждому блюду.

После ленча я вернулась в свою комнату — тетя Лиззи посоветовала мне отдохнуть часа полтора, прежде чем вновь спуститься вниз. Этого времени, решила я, будет вполне достаточно, чтобы дать ленчу утрястись.

Войдя в спальню, я случайно взглянула на кровать и не поверила своим глазам: только что она была безупречно застелена, теперь же выглядела так, будто на ней кто-то спал. Одна подушка отсутствовала, покрывало было откинуто к дальнему краю.

Я подошла к кровати и расправила покрывало. Затем подняла валявшуюся на полу подушку и увидела под ней ту самую доску с числами и буквами, которая совсем недавно вызвала такое негодование у Денизы. Я подняла и ее. Она оказалась тяжелее, чем я предполагала. Инстинктивно бросив взгляд на смежную дверь, я заметила, что она приоткрыта. Бросив подушку на кровать, я подошла к двери.

— Эй, здесь есть кто-нибудь? — позвала я.

Когда ответа не последовало, я распахнула дверь шире и заглянула в комнату. Оттуда повеяло теплом, как будто кто-то приглашал меня внутрь и сулил радушный прием. Я увидела широкую кровать под балдахином на четырех столбах. Мои родители спали на ней когда-то. А на этой парчовой табуретке перед овальным зеркалом туалетного столика любила сидеть мама. Я положила доску на столик и опустилась на табуретку. Из зеркала на меня уставилось мое отражение. Я перевела взгляд на доску.

При ближайшем рассмотрении моя догадка о том, что ее поверхность сделана из слоновой кости, подтвердилась. А буквы и цифры были инкрустированы ониксом. Я перевернула доску, чтобы исследовать ее с нижней стороны, и обнаружила в одном углу какую-то неразборчивую надпись. Я поднесла доску к окну, чтобы рассмотреть ее при более ярком свете. Это была действительно надпись. Я сдвинула брови и сосредоточенно начала разбирать ее. Б-р-н-а-д... На этом она заканчивалась. Остальное было стерто. Бернадетта? Ну конечно! Доска принадлежала моей матери. Подпись, видимо, была сделана много лет назад, подумала я, потому что не было в буквах ни завитушек, ни росчерков, которые я видела в ее письме. Это был почти детский почерк.

Я принесла доску в свою комнату и положила на столик рядом с кроватью. Затем сбросила туфли и растянулась на покрывале. Лежать на мягкой перине было все равно что плыть на облаке — так удобно, что я заснула в течение минуты.

Глава 3

— Ты находишь, что здесь слишком скучно, Меган, и место слишком уединенное?

Тетя опустила кофейную чашку на блюдце.

Темные глаза зондировали меня пристальным взглядом.

Я улыбнулась и покачала головой:

— Об этом еще рано говорить. Я большую часть дня проспала, так что у меня не было возможности оглядеться.

Она кивнула:

— Конечно. Ты устала после дороги. Надеюсь, ты не страдаешь бессонницей.

— Нет, что вы.

— Я говорю это потому, что в детстве ты всегда пугалась прилива. Сегодня, когда ты спала, он был особенно сильный. Вода ужасно шумит, заполняя расщелины утесов, так что глухой рокот слышен даже здесь.

Я была слегка удивлена. Обычно я сплю чутко, но в этот раз ничего не слышала.

— Значит, прилив тебя не разбудил?

— Нет.

Сказав так, я вдруг вспомнила, что, проснувшись, некоторое время лежала на кровати, машинально к чему-то прислушиваясь. Теперь я поняла, что это было — приход большой волны, рев, который когда-то давно вселял в меня ужас.

— Я рада, что это тебя не побеспокоило, — заметила тетя Лиззи.

Мы сидели в библиотеке в окружении высоких, до потолка, книжных шкафов, полки которых были заставлены старинными книгами в кожаных переплетах. Мадам Ларре внесла поднос с ликерами и кофе и вновь оставила нас наедине.

В дальнем углу комнаты висел портрет моей матери, выполненный маслом. Художник очень точно передал сходство с натурой: с портрета на меня смотрел мой двойник, даже выражение лица показалось знакомым — ну в точности я в серьезном настроении. Я не могла оторвать от него глаз. Тетя заметила мой интерес.

— Ей было тогда всего двадцать, — сказала она. — Портрет написан за год до того, как она вышла замуж за твоего отца, против воли нашей семьи. Бернадетта в то время была очень счастлива. Она имела все, чего могла пожелать девушка в ее возрасте.

— За исключением моего отца, — невольно вырвалось у меня.

В первый раз бесстрастная маска соскользнула с лица тети.

— Она вполне могла бы прожить и без него! Он принес ей только несчастье!

— А я? — холодно намекнула я, злясь на себя.

— Я совсем не это имела в виду, Меган, — быстро ответила она. — Мы никогда не жалели о твоем рождении. Мы полюбили тебя сразу же, как только ты появилась на свет, потому что ты — дочь Бернадетты.

Я хотела возразить, что была так же дочерью своего отца, но решила не делать этого. Пригубив ликер, я вновь посмотрела на портрет матери и нашла в нем утешение и уверенность. Напряжение покинуло меня, и я вновь расслабилась и почувствовала себя комфортно.

— В письме, — поспешила я сменить тему, — вы говорили о природном даре моей матери, который она унаследовала от своих бабушки и мамы. Вы к тому же интересовались, не перешел ли он и ко мне. Помните?

Лиззи кивнула.

— Да, помню, — медленно ответила она и после недолгого колебания добавила: — Твоя мать имела дар, который известен как экстрасенсорное восприятие. Она могла видеть и слышать то, что другим недоступно.

— В самом деле? — Я ошарашен но уставилась на нее.

— Да, в самом деле. Более того, она могла заставить других видеть и слышать то, что она сама видит и слышит. Я много раз наблюдала, как это происходит, и даже твой отец, при всех его сомнениях и научном скептицизме, не мог это опровергнуть.

Я вспомнила конверт, который мне передали в аэропорту Бостона.

— Вы хотите сказать, что моя мать была... спиритическим медиумом?

— Она была больше, чем просто медиумом, Меган, — спокойно ответила она. — Ты слышала о психокинезе?

— Нет.

Не знаю, ликер ли оказал на меня такое действие или дело было в другом, но я начинала чувствовать странную нереальность всего происходящего и свою готовность выскользнуть из библиотеки и полететь в неизвестность.

— Психокинез — это процесс воздействия силой мысли на движение физического объекта, — пояснила тетя тем же тихим голосом. — Бернадетта владела такой силой, как и наша мать. Я видела, как передвигаются тяжелые предметы, выпадают ящики из шкафов, рассыпая свое содержимое, и маленькие вещицы перемещаются из одной комнаты в другую. Никто при этом до них не дотрагивается, и присутствующие люди даже не понимают, как это происходит.

Я невольно вздрогнула:

— Это невероятно!

— Вовсе нет, Меган, — серьезно сказала тетя. — Стоит только поверить, и ты поймешь, что возможно все. Но твой отец никогда не допускал твоего присутствия на сеансах, да?

— Да, я не была ни на одном сеансе, — призналась я. — Им, наверное, и в голову не приходило проводить их в моем присутствии.

— Жаль. Ты была бы очень удивлена, если бы побывала там.

— Удивлена? Вы думаете, что я имею... дар... моей матери?

— Еще не знаю. Слишком рано делать выводы. Но если ты не унаследовала, по крайней мере, экстрасенсорные способности своей матери, это будет первый случай, когда женщина из нашей семьи не переняла дар общения с теми, кто ушел из этого мира до нас.

Я почувствовала, как по спине опять побежали противные мурашки.

— Вы имеете в виду... с мертвыми?

— Вот почему сеансы так привлекательны, Меган, — сухо сказала тетя.

— Да, конечно, — пробормотала я, ощущая неловкость. — Но не опасна ли такая сила для самого медиума?

— Твой отец тебе это сказал?

Я покачала головой. Это сказала моя мать, не отец.

— Мне кажется, что любой, кто спускает с привязи силу, не подвластную человеческому пониманию, освобождает при этом что-то опасное и злое. Такая особа сама напрашивается на неприятности. А что это дает самому посреднику-медиуму? Вы можете мне объяснить?

Слегка нахмурившись, Лиззи покачала головой.

— Только одному человеку в каждом поколении даруется такая сила, Меган, — сказала она. — Так было всегда. Одному из поколения. И ее получила моя сестра Бернадетта, не я. Бернадетта никогда не говорила со мной об этом. И ни с кем не говорила. Этот было нечто, что держало ее... в стороне от нас. Потом она вышла замуж... Но наш род очень древний, и семейная летопись хранит много секретов. Ты можешь сама прочесть, я сейчас ее достану.

Она встала и подошла к книжному шкафу. Наблюдая за ней, я поняла — она обижена, что так называемый «дар» был передан моей матери, а не ей. Тетя Лиззи вытащила с одной из полок книгу в потертом кожаном переплете, которой, видимо, довольно часто пользовались.

— Ты, конечно, не читаешь на старофранцузском, — сказала она, поворачиваясь ко мне, — и латинском. Но это не важно. Некоторые самые древние страницы уже почти невозможно прочесть даже знающим эти языки. Тебе вполне достаточно изучить последние. Там ты найдешь довольно интересные комментарии своей бабушки. Бедная Бернадетта совсем ничего не успела добавить к этому. Кстати, ранние заметки написаны на пергаменте. Наверное, до них были и другие. Я помню, когда мама читала нам с Бернадеттой первые записи, сделанные Мари Феррари, она сказала, что Мари пишет, будто получила дар от своей матери.

Лиззи протянула мне книгу. Я взяла ее и бережно положила себе на колени. На первой странице сохранились только дата и подпись: \"Мари Феррари, 1641 Anno Domini[1]\". Буквы поблекли и пожелтели от старости. Глядя на них, я понимала, что и они скоро исчезнут, как и остальной текст, и тогда больше ничего не останется от Мари Феррари. Но и этого было достаточно, чтобы я в ужасе уставилась на этот почерк и вновь почувствовала бросающее в дрожь прикосновение ледяных пальцев тайны на своей шее. Это был почерк моей матери. Им был написан и подписан тот документ, который я читала в самолете.

Я поспешно пролистала несколько страниц и нашла новую дату и новое имя. «Ивонна Феррари, 1718 Anno Domini». Эта надпись была яснее, и вновь тот же почерк, что и у моей матери, те же завитушки и росчерки.

— Ты обратила внимание на почерк? — спросила тетя.

— Да, он везде одинаковый.

Она кивнула.

— Он становится таким, когда приходит сила, — задумчиво сказала она. — Твои бабушка и мать говорили об этом. Это происходило, когда они начинали видеть.

— Видеть? — Я пристально посмотрела на тетю.

— Восприятие окружающего мира у Бернадетты было гораздо глубже, чем у всех остальных женщин нашей семьи... даже у тех, кто оставил записи в этой книге. Она имела силу, которая переносила ее гораздо дальше, чем любую женщину из рода Феррари. Она видела такие места и вещи, которые были им недоступны. Но ты лучше все поймешь, когда прочитаешь их записи.

— И все же сама она не оставила здесь никаких заметок.

Кроме имени моей матери и даты ее рождения, на предназначенной ей странице ничего не было написано.

— Твоя мать умерла очень рано, Меган, — тихо ответила тетя. — Это было большое горе. Она могла бы рассказать нам так много...

Вспомнив, что говорил мне шофер и как сильно все это отличалось от версии моего отца, я поинтересовалась:

— Как умерла моя мама?

Какое-то время тетя Лиззи изучала мое лицо, затем ответила:

— Наверное, отец рассказывал тебе об этом.

— Он сказал, что она умерла внезапно. Это все, что я знаю. Но она была так молода!

Темные глаза Лиззи пристально смотрели на меня.

— Перед лицом смерти все равны, для нее нет молодых и старых, — спокойно заметила она. — Это случилось именно так, как рассказывал тебе отец. Потом он уехал и увез тебя с собой. — Она вдруг улыбнулась, протянула руку и закрыла книгу у меня на коленях, но не взяла ее. — Для одного вечера мы достаточно поговорили о подобных вещах, — сказала она. — Есть еще кое-что, что я хотела бы тебе рассказать. За несколько месяцев до того, как умер твой отец, я привезла сюда из Европы твоих кузин. Это близняшки, девочки приблизительно твоего возраста. Сейчас они учатся в колледже в Галифаксе и приедут к нам на каникулы. Они составят тебе приятную компанию.

По крайней мере, я узнала хоть что-то обнадеживающее .

— Не думала, что у меня есть еще родственники.