Леонид Михайлович Млечин

Медовая Ловушка

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Лежа в постели, Вилли Кайзер представлял себе ночь любви с женщиной, чье лицо он не мог увидеть. В квартире они одни. Окна закрыты и занавешены плотными шторами. Она — голая, на ней только черные кожаные сапоги выше колена и кожаный пояс. Длинные волосы распущены. В руках у неё кнут.

Он стоит на полу на коленях, тоже голый, на шее у него собачий ошейник.

Она начинает бить его кнутом, он кричит, и её это возбуждает. Она бросает кнут, опускается на пол рядом с ним, и он со вздохом наслаждения входит в нее. Потом она надевает ошейник на себя, и теперь уже он хлещет её кнутом — до крови. Она кричит: «Остановись! Не надо! Не надо-о-о!»

Но на самом деле она хочет, чтобы он продолжал её хлестать. И они опять занимаются любовью на ковре…

Нелепо считать, что все женщины в сексе мазохистки, что они действительно хотят, чтобы им постоянно причиняли боль. Но если не понять, каким образом вообще можно получать удовольствие от боли, если не понять, почему мужчины мечтают причинить женщинам боль в момент любви, невозможно понять мужскую сексуальность в принципе.

Это мир перевернутых зеркал, детских ночных кошмаров, подросткового стремления поскорее обрести все достоинства зрелого мужчины.

Вилли Кайзер, доктор юриспруденции, прокурор с многолетним стажем, и не подозревал, что все его переживания, связанные с сексуальностью, коренятся в детских эмоциях.

Вопрос: если мужчина все ещё не может избавиться от детских страхов, находясь в постели с любовницей, то когда же для него начнется взрослая жизнь? Ответ: возможно, никогда.

Многие мужчины, вырастая, рассекают пуповину, привязывающую их к детским фантазиям и переживаниям. Те, кто не сумел расстаться с прошлым, и не подозревают, что все эти идеи сексуального рабства, пыток и издевательств сформировались у них в раннем детстве.

За всем этим лежит страх опозориться и утратить контроль над женщиной, проявить свою слабость.

Все, что суждено пережить мужчине на протяжении долгой жизни, он уже испытал в детстве. Детские кошмары и страдания будут вновь и вновь возвращаться к взрослому человеку. Только на сей раз роль матери будет играть любовница или жена.

Отцы обыкновенно передоверяют воспитание детей матерям. Поэтому отцы очень поздно входят в эмоциональную жизнь ребенка. Не отцы, а матери кормят младенца, когда ему хочется есть, укрывают его, когда ему холодно, берут на руки и успокаивают, когда он чего-то испугается, или наказывают, когда он нарушает правила приличия.

В случае с Вилли все было ещё проще. Он вообще никогда не видел своего отца живым — только на немногих оставшихся фотографиях. Его отец ушел на фронт, когда сыну было всего два года. Вилли воспитала мать, на которую в конце войны обрушились все беды мира. Маленький Вилли об этом и не подозревал. У него была своя жизнь, и в ней мама была центром вселенной, неограниченным самодержцем.

«Не делай этого!» слышал ребенок материнский голос. «Ты должен поступать так, а не иначе. Встань, иди, ложись, ешь, пей» — эти команды управляли его жизнью. Но необходимость подчиняться матери подрывала его самоуважение.

Наконец наступил момент, когда подраставший Вилли в первый раз произнес робкое «нет». Это была попытка вернуть себе независимость, утвердить себя как личность.

Став подростком, Вилли Кайзер начал на все отвечать «нет». Восстав против материнской власти, он утверждал свою независимость. В борьбе за это он старался проводить побольше времени вне дома, на улице, в общении со своими сверстниками. Друзья и приятели ценили в нем совсем не то, что мама. Они хотели, чтобы он был самостоятельным, смелым и решительным. В какой-то момент он понял, что лучше быть хулиганом, чем маменькиным сынком.

Одновременно Вилли попытался стать мужчиной в общении с девочками, но наткнулся на отказ и презрение.

— Что ты позволяешь себе, маленький негодяй? — визжала девочка, которой он запустил руку под юбку. — Убирайся! Я не желаю тебя больше видеть!

Вилли ещё не понимал, что говорить сексу «нет» — это традиционная роль девочки. Девочки во всем стараются подражать матерям. А те внушают дочерям, что они должны до последнего противиться недостойным предложениям мальчиков.

— Если что-то произойдет, виновата будешь ты, а не он, — сообщает мама грустную новость свой дочери.

Девочка с детства учится говорить «нет», отталкивать мужчин, не позволять им ничего лишнего и соглашаться на интимные отношения только после свадьбы.

В результате юный Вилли, чье тело уже созрело для любви, сообразил, что он сможет добиться своего только силой. Но он ещё не подозревал, что в этой борьбе за право укладывать женщин в постель он проведет всю жизнь.

— Я разрешу тебе это, только если мы поженимся, — говорила ему девушка, с которой он встречался.

— Нет, только не сегодня, потому что ты очень грубо себя ведешь. К тому же ты выпил, а я неважно себя чувствую, — говорила ему жена.

— Отстань, меня это совершенно не интересует, — говорила ему женщина, которую он мечтал сделать своей любовницей.

Всякий раз это больно ранило Вилли. Он воспринимал отказ как оскорбление, словно женщина выражала сомнение в чем-то самом для него главном — в его силе и мужестве. Отказ женщины лечь с ним в постель возвращал Вилли к тем временам, когда всем в его жизни распоряжалась женщина — мать.

Некоторые мужчины с головой уходят в работу, другим — более счастливым — удается найти покладистую женщину. Третьи начинают пить.

Некоторые мужчины вовсе не в состоянии справиться со своим гневом. Они погружаются в садо-мазохистские фантазии, которые придают им ощущение силы и власти. Избивая женщину, издеваясь над ней, мужчина наконец-то берет реванш за все унижения, причиненные ему женщинами, в первую очередь его матерью.

Сладость полного господства над женщиной Вилли Кайзер впервые испытал в сорок с лишним лет. Его брак окончательно разрушился — надменная и чопорная жена из обедневшего, но знатного рода уехала к родственникам во Франкфурт. Она гордилась своим дворянским происхождением даже в республиканские времена.

Вилли Кайзер несколько дней, сказавшись больным, беспробудно пил дома. А в ближайшее воскресенье один из приятелей свозил его в дорогой публичный дом в Гамбург. Они хорошо заплатили, и Вилли получил то, о чем мечтал всю жизнь.

Проститутке было под сорок. Высокого роста с плотной фигурой и коротко стриженными волосами, она оценивающим взглядом смерила Вилли с ног до головы и вытащила из шкафа большой хлыст, сапоги, кожаные куртку и штаны.

— Переодевайся, — приказала она низким резким голосом. Вилли, неловко посмеиваясь, снял костюм, галстук и рубашку и натянул на себя все кожаное. Новенькая куртка поскрипывала у него на плечах. Он взял в руки хлыст и с интересом посмотрел на себя в зеркало.

Он увидел в зеркале молодого ещё человека с надменным лицом и жестким взглядом. Он повернулся к проститутке и нетерпеливо посмотрел на нее. В кожаной куртке, с хлыстом в руках и рядом с этой женщиной, готовой покориться, он почувствовал себя другим, настоящим человеком.

Теперь она начала медленно раздеваться. Сбросила шуршащую юбку, которая упала на пол, расстегнула блузку, которая последовала за юбкой. Нижнего белья на ней не было. Она расстегнула бюстгальтер, и Вилли увидел большую грудь с крупными темными сосками. Грудь слегка обвисла под собственной тяжестью, но это её нисколько не портило. Ему всегда нравились большие груди, у его жены с этим было неважно.

Очень медленно и глядя Вилли прямо в глаза, она стащила с себя трусы и выпрямилась. Темный густой треугольник бесстыдно выделился на белом теле. У него пересохло во рту.

— На колени! — скомандовал Вилли.

Как странно, подумал Вилли, он точно знал, что ему надо говорить и как себя вести. Рукоятка хлыста удобно лежала у него в руке. Он всегда хотел испытать это сладостное чувство полной власти над женщиной.

Она беспрекословно опустилась на пол, её большие груди соблазнительно колыхались при каждом движении. Она подползла к Вилли и обняла его колени.

— Я — твоя раба, — прошептала она. — Делай со мной все, что хочешь.

— Ты дрянь, — внятно и громко сказал Вилли. — Ты жалкое ничтожество, недостойное целовать мне ноги.

— Прости меня, прости меня за все, — жарко шептала проститутка. — Я одна во всем виновата. Ты щедрый и великодушный! Я заставила тебя страдать, но я молю о прощении.

Перед тем как подняться с проституткой в её комнату с большим зеркалом и двуспальной кроватью, Вилли выпил внизу, у буфетной стойки два двойных коньяка. Сейчас жаркая волна ударила ему в голову. Эта дрянь бросила его!

Жена издевалась над ним все шесть лет, что они были в браке. Ей не нравились его манеры, его неумение вести себя в высшем обществе. Она бросала на него испепеляющие взгляды, когда он осмеливался открыть рот. А что такого ужасного он говорил? У них в деревне все так говорили. Даже его высокое назначение ничего не изменило в их отношениях. Она считала, что он просто превратился в полицейского.

— Неужели ты не мог заняться адвокатской практикой? Мы хотя бы жили сейчас в приличном доме. И мне не было бы стыдно за тебя перед друзьями моих родителей, — шипела она. — Бедная мама, она предупреждала меня, что ни в коем случае нельзя выходить за тебя замуж.

После каждого такого спора она неделю не пускала Вилли в свою спальню. После ужина уходила к себе и демонстративно запиралась на ключ. Поначалу Вилли пытался убедить её открыть дверь, жалко переговаривался с ней через замочную скважину, умолял впустить. Она никогда не меняла гнев на милость. После этого он назло ей напивался в гостиной. Несколько раз утром она заставала его спящим прямо в кресле. Он просыпался от её презрительного взгляда.

Тварь! Сука! Вилли вновь охватил гнев, и впервые в жизни он мог его не скрывать.

— Ты заплатишь мне за все, — твердо сказал он.

Его рука дернулась, и хлыст в первый раз опустился на спину проститутки. Она закричала:

— Прости, прости меня! Никогда больше я не посмею возражать тебе!

Но Вилли её не слышал. Он с наслаждением хлестал проститутку. Он полностью отдался этому сладостному делу. Он сквитался с ней, с этой мерзкой дрянью, сквитался с ней за все.

Большое белое тело дергалось в такт его ударам. Свист хлыста, её крики и вопли странно волновали его. Он почувствовал возбуждение, и его рука ослабла. Он уже не столько хлестал, сколько поглаживал женщину. Она подползла к нему. Он почувствовал, что она целует ему ноги. Ее руки медленно поднялись верх и остановились там, где им следовало быть.

Она расстегнула ему брюки, и они сразу же упали. Она приникла к нему губами. Боже, подумал он, ему ни разу в жизни не удалось убедить жену согласиться на такое!

Он выронил кнут. Она подняла голову и прошептала:

— Возьми меня, мой господин. Я — твоя.

Он опустился рядом с ней, и она обняла его мягкими прохладными руками. Он набросился на неё с таким пылом, что через несколько минут все закончилось. Но он все лежал на ней, уткнувшись лицом в полную грудь, и плакал. Почему только сейчас, на пятом десятке он получил то, чего желал всегда?

Проститутка ласково гладила его по голове и шептала ободряющие слова. Ее служба закончилась, когда он встал и начал одеваться. Она зевнула и повернулась спиной к зеркалу, чтобы посмотреть, не слишком ли видны следы от хлыста на спине. Вечером она ждала ещё одного клиента, у которого было несчастное детство и неудачный брак. Раз в неделю он приходил в публичный дом, чтобы его как следует отстегали кнутом.

Гамбургская проститутка никогда прежде не встречалась с Вилли. Она не знала, что именно его мучило. Но такие мужчины являлись к ней каждый день. Она научилась их понимать, поэтому ей платили так много, несмотря на её возраст — она была старше всех в публичном доме.

И она привыкла не интересоваться, кто её клиенты. Ей и не надо было знать, что человек, которого она приобщила к радостям секса, руководил службой государственной безопасности страны — Федеральным ведомством по охране конституции. Вилли Кайзер, побывавший в гамбургском публичном доме, вел борьбу с иностранными разведчиками и внутренними террористами. И у него были большие неприятности на службе.

В бане гостевого загородного дома Комитета государственной безопасности СССР происходило то, что осторожные немецкие гости именовали товарищеской встречей коллег, а приятно возбужденные русские хозяева называли просто пьянкой с помывкой.

Немецкая делегация прилетела в Москву в четверг вечером. Всю пятницу и субботу шли деловые встречи, а в воскресенье, дав немцам выспаться, хозяева повезли их на секретный загородный объект Комитета госбезопасности, известный своей баней и хорошим поваром. Баню соорудили специально для иностранных гостей.

Немцев было шестеро. Четверо прилетели из Берлина, двое постоянно работали здесь, в Москве, в посольстве ГДР. Все как на подбор молодые ребята, кроме подполковника Клауса Штайнбаха, он был старше и служил в разведке, а остальные — в техническом управлении Министерства госбезопасности ГДР.

Все немцы хорошо говорили по-русски: кто у себя в Берлине научился, а кто в Москве — в Высшей школе КГБ, на курсах подготовки специалистов для братских стран.

Русских приехало человек десять.

Час плавали в бассейне, затем парились.

В бане было шумно и весело. Немцы травили старые советские анекдоты, старательно и со смаком ругались матом, что им самим очень нравилось и что страшно веселило русских.

Немцы, не выдержав, первыми выползли из парилки. Дольше всех продержался подполковник Штайнбах. Он облюбовал себе верхнюю полку и наравне с русскими выбегал окунуться в бассейн. Веником умело охаживал соседа.

— Здоров парень! — восхищенно зашептал Игорь Федоровский, мускулистый белокурый полковник из управления нелегальной разведки. — Наш человек!

— Он и есть почти что наш, — так же шепотом откликнулся подполковник Маслов, который работал в подразделении, отвечавшем за сотрудничество с братскими разведками.

До этого Маслов сам служил в ГДР. В Берлине он обзавелся пивным брюшком, которое теперь старательно обхаживал березовым веником в наивной надежде похудеть.

— Штайнбах сидел у нас после войны в лагере, — вполголоса добавил Маслов.

— Нацист бывший? — насторожился бдительный Федоровский.

— Нет, пацан из гитлерюгенда. В апреле 1945-го наши его с фаустпатроном в руках прихватили. Он на допросе какую-то чушь нес, вот его и загнали в Сибирь, — меланхолично ответил Маслов.

— Не обиделся? Зла не затаил? — продолжал расспрашивать Федоровский, с интересом разглядывая немецкого подполковника.

— Наоборот, это наши лучшие кадры. В Берлине таких сколько хочешь. — Маслов усмехнулся. — Еще и благодарны нам за избавление от фашистской заразы. Они все через школы антифашистского актива прошли, там им объяснили, что к чему.

Подполковник Маслов соскользнул с полки и распахнул дверь.

— Все, я иду туда, где трудно, а то, понимаешь, водка выдыхается.

Последних выбравшихся из бани встретили приветственными криками и штрафными бокалами. Пиво было свежее, бочковое, а не бутылочное. Водку вытащили из холодильника. На стол вывалили воблу. Штайнбах, закутанный в простыню, ухватил самую здоровую за хвост и стал бить о край стола.

Федоровский, пригладив жидкие волосы, решительно поднялся. Граненый стакан водки казался крохотным в его огромном кулаке:

— Предлагаю выпить за нерушимое единство народов Советского Союза и Германской Демократической Республики!

— До дна! — подхватили по-русски немцы.

Первые уроки пития по-русски они получили, когда учились в Высшей школе КГБ в Москве.

Дисциплина в Высшей школе КГБ была суровой даже для иностранцев, но в выходной день выпить не возбранялось. Напротив, преподаватели желали знать, кто сколько в состоянии выпить и при этом не потерять контроль над собой. У разведчика должны хорошо работать голова, язык и печень, говорили преподаватели.

— Добрая закуска, — с полным ртом пробормотал Маслов. — Совсем как в Берлине.

Он очищал свою тарелку с завидной скоростью.

— Да, со снабжением у немцев неплохо, — согласился кто-то из москвичей.

— Как сейчас с едой в Москве? — сочувственно спросил кто-то из немцев.

— Отлично, все есть, временные трудности позади, — уверенно ответил Маслов и строго оглядел окружающих. — Партия заботится о народе. Товарищ Брежнев здорово двинул дело вперед. Он энергичный и знающий руководитель ленинского типа.

— Предлагаю тост за товарища Брежнева, вождя советских коммунистов и настоящего друга нашей страны! — вскочил немецкий майор.

Он лихо осушил стакан и рухнул на стул. Глаза его остекленели. Несколько мгновений он сидел, не шевелясь, потом вернулся к жизни и полез за закуской, неуверенно тыкая вилкой в тарелку с ветчиной.

Потом пили за политбюро, за КГБ СССР, за МГБ ГДР, за чекистское братство. Последние тосты смогли поддержать уже не все. Двоих молодых немцев нежно переложили в мягкие кресла, пылившиеся в углу, и они заснули.

Наравне с русскими пили Штайнбах и смуглый, чернявый капитан Хоффман. Штайнбах расспрашивал москвичей о театральных премьерах и вспоминал самодеятельный театр в лагере для военнопленных. Хоффман, поминутно вытирая пот со лба, вдруг заявил, что будет играть на гитаре. Это случалось с ним только в большом подпитии.

Маслов изъявил желание достать гитару.

— Целлер! — окликнул он лейтенанта, который кружку за кружкой глотал пиво, а водку не пил. — Ты почему опять не выпил за здоровье немецких товарищей? Ты же сам немец, должен радоваться, что своих видишь.

— Я выпил, — отозвался стриженный ежиком Целлер.

Он знал, что сейчас услышит, и его пухлое лицо заранее обиженно скривилось.

— Что ты выпил? Пиво ты сосешь, а настоящие чекисты пьют водку! — оборвал его Маслов. — Какой же ты, к черту, чекист? Переведем тебя в хозяйственное управление или вообще выгоним. На хрен мы тебя вообще сюда взяли, а?

— Оставь ты его. Не скандаль при гостях, — нехотя вступился за него Федоровский.

Набравшийся Маслов пропустил его слова мимо ушей.

— Найди мне гитару, — приказал он.

Целлер встал.

— Здесь нет гитары, товарищ подполковник.

— Не возражать! — отрезал Маслов. — Выполняй приказ. Какой же из тебя, твою мать, чекист, если ты не можешь найти даже гитару? Шпиона ты у себя в собственной заднице не найдешь.

Все радостно захохотали.

Когда растерянный Целлер вышел, подполковник Штайнбах удивленно спросил Федоровского:

— Зачем вы у себя таких охламонов держите?

— Его папа — старый барабанщик, в смысле старый член партии, — заплетающимся голосом пояснил Маслов. — После войны на Украине гонялся за бандеровцами по схронам вместе с нашим первым зампредом.

Маслов потащил ко рту стакан, но рука мелко дрожала, и половина пролилась на тарелку с жареным мясом.

— Чего вы у себя в управлении цацкаетесь с этим старьем? — разозлился пьяный Маслов. — Впрочем, у немцев ещё хуже. Куда ни придешь, сидят какие-то старперы. Они только и занимаются, что пионерам рассказывают, как в концлагерях сидели. А ещё надо проверить, почему они выжили в концлагере. Может, с гестапо сотрудничали?

Маслов цепкой рукой ухватил Штайнбаха за рукав белой рубашки:

— Вам надо от этого старья избавляться. А то у вас кого ни возьми — или в лагере сидел, или еврей. Это никуда не годится, вот что я вам скажу.

Внезапно встрепенулся Федоровский, который сунул в рот сигарету не той стороной и тщетно пытался её прикурить, держа спичку у фильтра.

— А я слышал, что ваш начальник разведки Маркус Вольф — полуеврей. Правда, что ли?

Подполковник Штайнбах отцепил руку Маслова от своей рубашки и повернулся к Игорю Федоровскому:

— Лично меня нацисты навсегда отучили задавать вопрос: кто еврей, а кто полуеврей.

Слова Штайнбаха повисли в воздухе.

Мгновенно протрезвевший Маслов первым нарушил неловкое молчание:

— Может, нам, ребята, на воздух выйти? Погуляем? Завтра опять засядем оборудование монтировать, так ничего и не увидите. А во вторник вам уже назад в Берлин.

Тюрьма, где держали осужденных членов террористической организации «Революционные ячейки», казалась со стороны бетонным чудовищем, начиненным собственной сетью телекамер, и, по словам начальника тюрьмы, гарантировала полную изоляцию заключенных.

На самом деле адвокаты свободно приносили своим осужденным клиентам все, что те просили, — от дорогих фотоаппаратов до самодельных электроплиток для приготовления еды.

Заключенным, у которых уже был фотоаппарат, регулярно посылали пленку, потом забирали у них отснятые ролики. Заключенные сами себя фотографировали миниатюрной камерой «минокс», а тюремщики никак не могли понять, откуда в газетах все эти свежие снимки.

На воротах тюрьмы висел плакат, отпечатанный по заказу Федерального ведомства уголовной полиции: «Чужих здесь не знают. Не каждый приходит сюда с честными намерениями. Поэтому особое недоверие не является невежливостью».

Несмотря на строгий тон плаката, в те буколические времена немолодые тюремные надзиратели были поразительно наивны. Они хранили врожденное почтение к адвокатскому сословию и не подозревали, что молодые адвокаты плевали на традиции и юридические нормы.

У сидевших в тюрьме террористов было множество поклонников. В стопке бумаг они вырезали отверстие, в углубление клали передачу, заклеивали и отдавали папку адвокату, которому предстояло понервничать минут десять, пока его впускали в тюрьму.

Тюремное здание построили больше ста лет назад. В нем содержалось почти полторы тысячи заключенных. Шестьсот человек ежедневно приходили и уходили из тюрьмы, в основном это был обслуживающий персонал; кроме того, тюрьму регулярно посещали ремонтники, электрики, врачи, адвокаты и ортопеды.

В обеденный перерыв две молодые женщины предъявили на входе удостоверения адвокатов и потребовали провести их в комнату свиданий.

Удостоверения были поддельными, но пожилой равнодушный надзиратель этого не заметил. Детекторов металла в тюрьмах ещё не было, и женщины преспокойно вошли в тюрьму с двумя пистолетами и автоматом в большой сумке, где сверху для вида лежали новенькие папки для бумаг и свежие газеты.

Дитер Рольник принадлежал ко второму поколению бойцов «Революционных ячеек». Ему было двадцать три года, когда он подложил взрывное устройство под двухэтажное здание клуба на американской военной базе в Германии. Один американский солдат погиб, трое были ранены. Через три месяца Дитера Рольника случайно арестовали во Франции. Вместе с ним задержали несколько его друзей.

Когда французские полицейские стали фотографировать арестованных, они отворачивались от камеры, закрывали глаза и корчили рожи. Темпераментная подружка Дитера ещё и укусила двух полицейских, которые пытались её обыскать.

Серьезный приговор грозил одному Рольнику — нашлись свидетели, которые видели, как он закладывал взрывное устройство под здание американского клуба. Поэтому «Революционные ячейки» приняли решение освободить Дитера ещё до суда.

Две женщины с поддельными удостоверениями беспрепятственно добрались до комнаты, где Дитер Рольник беседовал со своим адвокатом. Надзиратель попытался вежливо остановить их:

— Вам, наверное, не сюда. Эта комната занята.

Одна из женщин ударила его по лицу, другая ворвалась в комнату с криком:

— Давай, Дитер, выходи!

Она сунула ему в руки пистолет. Прикрикнула на адвоката:

— Лезь под стол!

Перепуганный пузатый адвокат безропотно полез под стол и сел на корточки, сложив руки на голове. Он даже не смог определить, кто ворвался в комнату и загнал его под стол — женщина или мужчина. Когда его потом допрашивали в полиции, он честно признался:

— Единственное, что я видел, это был черный автомат, свисавший на ремне.

Дитер Рольник выскочил с пистолетом в коридор.

Стоявший в коридоре надзиратель уже пришел в себя, он успел включить сигнал тревоги и обезоружить одну из нападавших. Но Рольник схватил другого надзирателя и под дулом пистолета потащил его к воротам. Женщины бросились за ним.

Дежурный не хотел открывать им дверь, но все-таки ему пришлось это сделать после того, как Рольник прострелил ему ногу. Одного-единственного выстрела хватило, чтобы лишить надзирателей желания сопротивляться. Раненый дежурный рухнул с воплем и стал кататься по полу, а Рольник и его освободительницы беспрепятственно вышли из тюрьмы, сели в машину и исчезли.

Надзиратели попытались связаться с полицейским патрулем, который находился, как выяснилось впоследствии, всего-навсего на соседней улице, но из-за плохой радиосвязи у них ничего не вышло.

Начальнику городской полиции и начальнику тюрьмы пришлось подать в отставку, после чего исчезнувших преступников стали искать с утроенной энергией.

Полицейским удалось найти машину, на которой бежали Рольник и его освободительницы, и квартиру, где они провели первую ночь. Больше у следствия успехов не было. Рольник и его женщины словно в воду канули. Правительство выразило неудовольствие всем, кто занимался розыском, в том числе руководителю Федерального ведомства по охране конституции Вилли Кайзеру. Он обещал накрыть террористическое подполье, но не выполнил своего обещания.

Полиция сумела только арестовать девушку, которая наняла для террористов машину и квартиру. Она отказалась давать показания, иных преступлений за ней не числилось. Тем не менее скромная, коротко стриженная девушка, с большими серыми глазами, по имени Петра Вагнер получила пять лет тюрьмы за соучастие в организации побега террориста Дитера Рольника.

Петра была студенткой и готовилась стать воспитателем в приюте для неполноценных детей. В свободное время она ухаживала за тяжелыми больными в хирургическом отделении городской больницы. Это вызывало симпатию, и общественность осталась недовольна жестким приговором милосердной студентке.

В тюрьме Петра изобрела свою стратегию выживания, сохраняя подвижность тела и ума. Подолгу занималась йогой. Писала длинные письма друзьям и нравоучительные сказки для маленького брата, который учился в третьем классе.

Она любила сосать палец в качестве успокаивающего средства, предпочитая это курению.

У неё в камере была электрическая розетка. Ей разрешили купить маленький телевизор и кипятильник, то есть она могла в любое время выпить чаю или кофе. Еще в камере была настольная лампа и вделанный в стену радиоприемник с четырьмя программами.

Зато её камера прослушивалась. Правда, по правилам, в этот момент в самой камере должна была загораться лампочка. Этот же прибор позволял связываться с надзирателями. Однажды лампочка загорелась ночью, и неприятный голос проквакал из динамика: «Что вам нужно?» Петра послала его к черту. Оказалось, аппарат сработал из-за сырости.

Петра часто думала о том, что она позволила поймать себя исключительно по собственной глупости. Она поклялась, что во второй раз её не возьмут.

Этот неказистый парень даже не забыл преподнести ей букетик ландышей. Он стоял с цветами в передней и, едва она вошла, вручил ей цветы и мгновенно прильнул к её губам.

Она прижалась к нему всем телом и поняла, что он уже готов. Он стянул с неё легкий плащ и крепко обнял. Его опытные руки сразу определили, что сегодня нижнее белье она не надела. Он опустился на колени. Раньше чем она успела понять, что происходит, его голова оказалась у неё под платьем и в дело вступил его язык, нежный и напряженный.

Этого она ещё не испытывала. Она и не подозревала, что языком можно выделывать нечто подобное. Она почувствовала слабость в коленях, голова у неё начала кружиться. Только одна мысль преследовала ее: сколько же времени в жизни потеряно впустую!

Он поднялся с колен и заодно стащил с неё платье. Расстегнул брюки, и она увидела, что скрывалось у него в трусах. Это тоже было много больше виденного доселе.

Она не могла глаз отвести от этой штуки, которая казалась ей самой замечательной игрушкой, которую только можно придумать. Она схватила эту игрушку обеими руками и поняла, что сравнение было неправильным. Это была не игрушка, это был настоящий зверь, горячий, импульсивный и требовательный.

Она думала, что ни за что не сумеет вместить такое чудовище. Когда он вошел в нее, она вскрикнула от боли, показалось, что её пронзило огненное копье. Но боль незаметно сменилась чудесным чувством удовлетворения.

— Еще, еще! Сильнее! Сделай мне больно! — кричала она, не слыша своих слов.

«Только бы это не закончилось», — думала она.

Он был неутомим. Одна сладкая волна сменялась другой. Пот капал с его лица ей на грудь. Она хотела вытереть ему пот, но у неё не было сил даже поднять руку.

Когда зверь устал и вывалился из нее, она неловко переползла к его ногам. Она впервые трогала губами и языком то, что представляло собой мужскую сущность. Она старательно облизала засыпающего зверя, оставшиеся на нем теплые капельки были странного солоноватого вкуса. Он благодарно погладил её по голове. Инстинктивно она сделала то, что больше всего нравится мужчинам после акта любви.

Полковник Федоровский, не отрываясь, смотрел на небольшой экран. Сидевший рядом с ним техник, молоденький лейтенант с редкими рыжими усиками, открыв рот, наблюдал за происходящим. Его лицо кривилось в похотливо-завистливой улыбке.

Лейтенант второй год служил в управлении оперативно-технического обеспечения. Он получал большую зарплату с доплатой за секретность и квартальные премии, но всю смену сидел в комнате с глухо занавешенными окнами, возился с фототехникой и жизни не видел.

— Ни фига себе! — не переставал восхищаться он. — Ты видел, видел, как он ей засадил? Ну мужик, ну дает! Повезло же парню. Была бы у меня такая штука, разве бы я здесь сидел!

Хладнокровный Федоровский одернул его:

— Не забывай снимать!

Техник отмахнулся:

— Да уж вторую пленку отщелкал.

Новое оборудование, созданное восточными немцами в сотрудничестве с Центральным научно-исследовательским институтом специальной техники КГБ, работало прекрасно. Тайно размещенные в конспиративной квартире этажом ниже магнитофоны записывали даже то, что говорилось шепотом. А специальная аппаратура позволяла ещё и наблюдать, что происходит в квартире, и фотографировать находящихся там людей.

Три комплекта новенькой аппаратуры с замечательной цейссовской оптикой были подарком министра государственной безопасности ГДР Эриха Мильке новому председателю КГБ Юрию Андропову.

В КГБ, правда, подозревали, что восточные немцы, скорее всего, скопировали аппаратуру с западногерманского образца, но значения это не имело. Все так делали.

Андропов распорядился немедленно изучить и освоить оборудование, а если оно понравится оперативному составу, то и разместить секретный спецзаказ на лучших заводах ГДР.

Аппаратура предназначалась для второго главка, для контрразведки, но начальник Первого главного управления договорился, что внешняя разведка получит один комплект и сможет его опробовать.

Когда конспиративная квартира внизу опустела, техник обессиленно сказал Федоровскому:

— Ну, товарищ полковник, такого удальца я ещё не видел.

Белокурый Федоровский насмешливо глянул на него:

— А что ты вообще видел, мальчик?

Перевозбудившийся техник попытался возразить, но полковник строго добавил:

— Ты больше делай и меньше говори. Привыкай держать язык за зубами, а то на нашей службе наживешь неприятностей.

Федоровский подписал все бумаги, зашел в туалет, потом умылся, надел новенькое драповое пальто, которое купил на распродаже для офицеров комитета, и ушел.

Техник злобно посмотрел ему вслед и скривился:

— Чтоб ты сдох, падло!

Кабинет генерала Калганова был большой и скучный. Другие генералы в Первом главном управлении КГБ старались как-то украсить свой служебный быт. Калганов ничего лишнего на рабочем месте не держал.

Полковник Федоровский разделся в приемной и зашел к генералу. Калганов показал ему на жесткий канцелярский стул.

— Аппаратура работает безукоризненно. Претензий к немцам нет, — доложил Федоровский.

— Хорошо видно?

— И видно, и слышно, — рассмеялся Федоровский.

Генерал недоуменно поднял брови.

— Квартира-то не пустой оказалась, — объяснил полковник.

— А кто там был? — недовольно спросил Калганов, наклонясь вперед. — Это же конспиративная квартира нашего управления. Она, правда, давно не использовалась. Но чужих там быть не должно. Я же приказал следить за порядком.

— Вот наш охламон и следит, — Федоровский с удовольствием повторил услышанное от Штайнбаха звучное словцо.

— Охламон — это лейтенант Целлер? — хмуро переспросил генерал.

— Так точно! Парень водит туда девок, как к себе домой.

Федоровский вытащил из папки полученные в фотолаборатории снимки. Разложил их на столе перед Калгановым.

— Наш охламон оказался просто-таки сексуальным террористом, — со смешком доложил Федоровский. — Что он с этой бабой выделывал, просто уму непостижимо. И продолжалось это часа два без перерыва. Я не знаю, как эта баба домой дойдет. По-моему, она на ногах не держалась.

Затем захлопнул папку и деловито спросил:

— Будем составлять документы на увольнение Целлера из комитета или без скандала вернем его в радиомастерскую? Все равно он в нашем деле ни на что не годится.

Калганов ответил не сразу. К удивлению Федоровского, который ожидал, что генерал с отвращением отбросит снимки и прикажет немедленно гнать Целлера из чекистских рядов поганой метлой, Калганов стал внимательно их рассматривать. Даже достал из стола лупу. Он видел, что полковник следит за ним с удивлением, но никак не реагировал. Закончив изучение фотоснимков, которые можно было смело печатать в порнографическом журнале, генерал Калганов задумчиво посмотрел на полковника.

— Во-первых, заберите негативы из фотолаборатории и принесите мне. Во-вторых, предупредите техника. Если он сболтнет о том, что видел в квартире, пойдет под трибунал. В-третьих, увольнять Целлера не будем. Вам все ясно, Игорь Мокеевич?

Полковник Федоровский научился тонко чувствовать интонации своих начальников. Он поднялся со стула и вытянулся:

— Так точно, товарищ генерал.

— Можете идти.

Окончательно растерявшийся полковник вышел из кабинета и подумал, что генерал, наверное, тронулся. Его подозрения, вероятно, усилились, если бы он знал, что, оставшись один, генерал вновь стал разглядывать снимки. Причем Калганова интересовали отнюдь не прелести незнакомки, как это можно было бы предположить, а мужские достоинства лейтенанта Целлера.

Потом генерал снял трубку внутреннего телефона и соединился с дежурным по главному управлению разведки:

— Найдите лейтенанта Целлера и привезите его ко мне домой на оперативной машине в десять вечера. Знаете мой адрес?

Ответственный дежурный, взяв остро отточенный карандаш, записал адрес генерала Калганова, начальника управления «С» — нелегальная разведка, аккуратным почерком прирожденного канцеляриста.

Вместо пяти лет Петра Вагнер, соучастница нападения на тюрьму, провела за решеткой всего один год. Суд высшей инстанции и в самом деле счел приговор излишне суровым. Молодая девушка из хорошей семьи, никогда не нарушала закон, запуталась, попала под дурное влияние, сейчас раскаивается, ей преподнесен хороший урок, она твердо настроилась на исправление…

Родители хлопотали, газеты сочувствовали, адвокаты старались. Словом, её выпустили за хорошее поведение.

К ужасу одних и молчаливому восхищению других, Петра Вагнер, выйдя из тюрьмы, решила как ни в чем не бывало вернуться домой. В большом городе её появление прошло бы незамеченным. В большом городе, но не в её родном городке.

В детстве Петра Вагнер стеснялась говорить, где она родилась. Потом, напротив, научилась произносить название родного города с вызовом. Петра Вагнер родилась в городе Дахау.

Один из первых устроенных нацистами концентрационных лагерей, который принес печальную славу городу, стоял в стороне. На месте лагеря был после войны устроен музей, но горожане туда не ходили. Жители Дахау, баварского городка с более чем тысячелетней историей, утверждали, что в 1933-м они голосовали против нацистов и в создании концлагеря не виноваты.

Когда Петру освободили, встретить её она попросила свою лучшую школьную подругу Кристину фон Хассель, которую все, кроме её собственных родителей, называли просто Кристи.

Она приехала за Петрой на машине. Подруги обнялись. Петра забросила в багажник битком набитую сумку и плюхнулась на сиденье рядом с Кристи.

Петра здорово располнела в тюрьме, у неё появился второй подбородок, но черты лица стали жестче. Она постриглась совсем коротко и в своем балахоне была похожа на мужчину.

Выход на свободу подействовал на Петру очень сильно. Она без умолку болтала.

— Едем сразу домой? — перебила её Кристи.

— Нет, нет, — взмолилась Петра. — Давай остановимся в гостинице, поужинаем, немного выпьем, выспимся, а утром поедем.

Они взяли один номер с двумя кроватями. Петра заказала в номер ужин с шампанским. Она рассказывала о тюремной жизни, но не называла никаких имен, боясь, что их подслушивают — предположение, которое Кристи показалось нелепым.

Ела Петра мало, зато много пила. Лицо у неё стало красным, глаза горели. Допив шампанское, она, несмотря на вялое сопротивление Кристи, по телефону заказала ещё два мартини. За год в тюрьме Петра отвыкла от спиртного и быстро опьянела. Кристи, домашний ребенок, воспитанный в строгости, выпила меньше, но и её повело.

До того дня, когда Петру арестовали, Кристи и не подозревала, что подруга детства занимается чем-то нелегальным.

Соседи считали Петру Вагнер послушной дочерью, но бесцветной, лишенной особых интересов и увлечений. Ее отец был юристом, членом городского совета от правящей Христианско-демократической партии.

Будучи студенткой, Петра трогательно заботилась о парализованных больных, считалась необыкновенно чувствительной. Она мечтала посвятить себя больным детям, подыскала работу в приюте для неполноценных детей.

— Когда же все это началось? — расспрашивала её Кристи.

У Петры был школьный друг, начитанный марксист. Однажды он привел её в молодежную коммуну, где жили одни хиппи. Тихой и домашней Петре понравилось в коммуне. Здесь все было иначе, чем дома, свободно и легко. Нравы свободные, спали кто с кем хотел, тут же без скандалов и ревности менялись партнерами. Курили марихуану, устраивали концерты, ходили на митинги.

Очень здорово было сознавать, что как женщина она по-настоящему эмансипирована, что она может какие-то вещи делать лучше, чем мужчины. Но уже через несколько месяцев ей стало скучно. Деятельная по натуре, Петра решила помогать членам боевой революционной организации «Революционные ячейки», которые отбывали срок в тюрьме.

Она примкнула к комитету «Красная помощь». Лозунг у этих ребят был заманчивый: разрушай все, что разрушает тебя.

Члены комитета переписывались с заключенными, и из этих писем, из-за тюремной цензуры выдержанных в отвлеченно-теоретическом ключе, она многое узнала. Письма критиковали её за размытость позиции и требовали определенности: или полностью поддерживай «Революционные ячейки», или отойди в сторону.

Петра постепенно втянулась в эту работу: подготовка адвокатов для процессов над террористами, сбор пожертвований, обработка писем заключенных, которые они пересылали друг другу через адвокатов.

К письмам в тюрьму прикладывались наиболее интересные статьи из прессы, рецензии и списки новых книг. Заключенные всегда спрашивали, кто именно готовит им такие информационные пакеты. Между заключенными и новичками возникало прямое общение и начинался процесс обучения революционной теории.

Заключенные требовали дисциплины и обязательности, давали советы, настаивали на том, чтобы Петра и другие читали определенные книги и писали им отчеты.

С утра в комитете «Красной помощи» изучались свежие газеты и делались ксерокопии для заключенных, писались им письма. Около полудня приходили курьеры с вещами, которые следовало передать в тюрьму. В течение часа они спешно паковали все посылки, и адвокаты отправлялись в тюрьму.

После обеда шли политические и организационные дискуссии. Когда возвращались адвокаты, они приносили последние указания заключенных. Письма были исчерканы красным карандашом, заключенные вели себя как школьные учителя.

Половина комитета тут же начинала выполнять указания, добывая все необходимое — от джинсов до радиоприемников. Другая — изучала теоретические советы заключенных.

Вечером в комитете устанавливалась атмосфера коммуны: они перетащили туда матрасы и проигрыватели, курили марихуану, спорили и любили друг друга.

Работа делала жизнь осмысленной, открывала перед ними определенное политическое будущее. Помимо всего прочего, возникало ощущение принадлежности к авангарду борьбы за справедливое дело. Петре нравилась дисциплина, необходимость подчиняться приказам — все то, что ещё недавно она напрочь отвергала.

Она попала в компанию молодых женщин, которым завидовала, потому что они обрели уверенность в себе, они знали, как вести себя на людях, их уважали потому, что они участвовали в этой деятельности. Они стали её идеалом, Петра пошла за ними…

Через много лет ей придет в голову одна мысль: если бы в юности она встретила других людей, которые произвели бы на неё столь же сильное впечатление, она пошла бы за ними.

Если бы она встретила мужчину, который полюбил бы её и хотел семьи, детей, она отказалась бы от политической борьбы. В то время у неё не было собственного мнения.

Но она встретила людей, которые вовлекли её в эту борьбу. Ей, попросту говоря, не хватало уверенности в себе…

По вечерам они часто говорили о том, что, только уйдя в подполье и ведя вооруженную борьбу, можно жить в этой стране. Великая цель избавляла от разочарований повседневной жизни.

Положение заключенных её очень трогало: она представляла себе пытаемых, униженных людей в звуконепроницаемых одиночках, где тюремщики пытаются сломать их волю научно разработанными методами.

Заключенные устроили голодовку, и один из них оказался настолько упрямым, что умер.

В немецком уголовном праве записано, что решение о принудительном питании фактически зависит от медиков. Там указано, что к принудительному питанию не прибегают до тех пор, пока «можно исходить из того, что заключенный голодает по собственной воле. За исключением случаев, когда возникает острая опасность для его жизни».

Как показало вскрытие, уже за два дня до смерти у него наступили вызванные длительным голоданием неустранимые нарушения функции спинного мозга. Заключенный ещё сохранял возможность свободного волеизъявления, но шансов выжить у него уже не было.

При росте в один метр восемьдесят три сантиметра на смертном одре он весил всего тридцать девять килограммов. Его смерть была поворотным событием, которое привело Петру к решению взяться за оружие. Она впервые увидела смерть так близко и чувствовала себя морально сопричастной, потому что не смогла предотвратить эту смерть.

Они все чувствовали себя виновными, потому что не могли спасти товарища.

Голодовка, закончившаяся трагически, показала ей всю беспомощность простого человека перед властью. Она поняла: бессмысленно противостоять этой системе в белых перчатках, больше нет места рефлексиям, она должна взяться за оружие.

В её жизни наступил период, когда она ещё не ушла в подполье сама, но уже начала практически помогать террористам. Это был билет в подполье.

Время, которое человек проводит в роли помощника, позволяет ему приготовиться к нелегальной жизни. Но это ещё и проверка. Только тот, кто выдержал проверку и доказал способность быть городским партизаном, принимался в группу.

Лучшей проверкой считалось участие в вооруженном ограблении банка, потому что замаскированный полицейский агент никогда на это не пойдет. Но Петру приняли сразу, без испытания.

С группой её свел молодой человек по имени Гюнтер. Он несколько раз упоминал, что связан с одной подпольной группой. Такая откровенность означала, что он в Петре уверен…

Это был момент, когда все решили, что больше никто из членов «Революционных ячеек» не умрет в заключении, что всех арестованных и осужденных надо освобождать из тюрьмы любыми средствами. Стали создавать подпольную структуру для проведения боевых операций. Гюнтер сообщил о Петре людям, которые находились в подполье. Они-то и должны были решить, брать её или нет.

Они настороженно относились к тем, кто без приглашения, по собственной инициативе пытался вступить с ними в контакт. Но Гюнтер был проверенным человеком.

Старшее поколение террористов разработало строгую схему беседы с новичком. Люди в масках, которые разговаривали с Петрой Вагнер в полутемной комнате, знали, что первая встреча с сочувствующим является решающей. Им важно было в первом же разговоре оценить степень её решимости идти до конца, волю к сопротивлению, её способности и возможности.

Может ли она сделать то, что от неё захотят? Готова ли и в состоянии ли она физически перенести арест, суд и заключение, если её когда-нибудь поймает полиция?

Ей сразу все объяснили: чего от неё хотят, какому риску она отныне будет подвергаться, какие меры предосторожности ей придется соблюдать.

Петре говорили, что от соблюдения правил безопасности зависят её собственная жизнь и жизнь других членов группы, что она нуждается в самодисциплине. И одновременно ей внушали, что её потребности, надежды, ожидания могут быть реализованы только при участии в подпольной работе.

Через месяц Гюнтер сообщил ей, что решение подпольщиков было положительным. Она встретилась с двумя террористами в одной пивной во Франкфурте-на-Майне возле центрального вокзала. Все вместе они пошли в «опорный пункт» — меблированную мансарду. Здесь Дитер Рольник, который после ареста старших товарищей возглавил «Революционные ячейки», собрал остаток группы.

Петра была разочарована. Заключенные в письмах рассказывали о складах оружия, о разветвленной информационной структуре, подготовленных кадрах и боевых отрядах — так, словно все это существовало в реальности.

На самом деле сохранился только небольшой запас чешской взрывчатки, украденные на складе бундесвера старые ручные гранаты, самодельное руководство по изготовлению фальшивых документов и скромная сумма денег. Боевая группа состояла из пяти человек — остальных полиция выследила.

Пока что полиция ими не интересовалась, но они старались вести себя по всем правилам конспирации. По вечерам спорили до хрипоты, как создать новую структуру, но не могли ни о чем договориться. С горем пополам написали отчет о своих дискуссиях в тюрьму и получили оттуда уничтожающий ответ. От них требовали действий, прежде всего действий, а не пустых дискуссий.

Они пытались завербовать новых членов, снять конспиративные квартиры, придумать какие-то планы по освобождению заключенных. Составили список влиятельных людей, которых можно похитить, самолетов, которые можно угнать, и посольств, которые можно захватить.

Петре поручили изучить ситуацию с немецким посольством в Берне. Она поехала в Швейцарию и, просидев там неделю, пришла к выводу, что в Берне у них ничего не получится.

Для поездок ей давали деньги, чужие паспорта и водительские удостоверения. «Революционные ячейки» могли существовать только потому, что их поддерживали вполне благонамеренные люди, о симпатии которых к террористам полиция и не подозревала. Они снабжали террористов деньгами и часто отдавали свои документы, а сами получали новые, заявив в полиции, что старые потеряны.

От мансарды во Франкфурте они отказались, а квартира в Кельне, снятая для «одинокой женщины», была слишком мала для них всех: там ночевало по четыре человека.

— Двое из них и вытащили Рольника из тюрьмы, — закончила Петра свой рассказ. — А всю подготовительную работу сделала я, и напрасно я не послушалась совета немедленно исчезнуть.

— А куда же ты могла деться? — заплетающимся языком спросила Кристи.

Петра ухмыльнулась, но ничего не сказала.