ЛЕОНИД МЛЕЧИН

ПРОЕКТ «ВАЛЬХАЛЛА»

Объявление гласило:

«Ностальгический Восточный экспресс» — это один из поездов компании «Интрафлюг лимитед». Сегодня по расписанию рейс Цюрих — Стамбул. Цена билета — 1400 долларов, сюда включены стоимость питания, экскурсии и чаевые. Запланированы экскурсии из Цюриха, среди них однодневная поездка в Милан, стоимость приблизительно 175 долларов. Обращаться по адресу: Швейцария, 8127, «Интрафлюг лимитед» или США, Пенсильвания, 17253, «Экспресс интернэшнл инкорпорейтед».

Поезд стоял на пути № 13. Джексон направился к первому спальному вагону. Пока проводник втаскивал его багаж, Джексон окинул взглядом поезд. Первое впечатление было действительно ошеломляющим. Пульмановские вагоны и паровоз словно появились из фильма 20-х годов. Это была старина, но старина чистенькая, свежая, отлакированная. Джексон мысленно поблагодарил сотрудников посольства, посоветовавших «Ностальгический Восточный экспресс» для путешествия в Турцию. Вначале мысль потерять три дня в поезде показалась Джексону абсурдной. Особенно если учесть, что самолетом до Стамбула два с половиной часа.

Теперь, усевшись в мягкое кресло своего купе, он в полной мере мог оценить прелесть путешествия в этом экзотическом поезде.

По коридору прохаживался некто в цилиндре и фраке, с нафабренными усами и безукоризненными манерами. У него не было никакого видимого занятия, кроме учтивых бесед, которые он вел решительно со всеми, у кого на лице можно было прочитать хоть малейшее выражение скуки или неудовольствия.

Старый Восточный экспресс, предназначенный для комфортабельного путешествия из Европы в Азию, стал уже легендой, историей. Появление в 30-х годах воздушного сообщения означало конец Восточного экспресса: он не мог конкурировать с самолетами, доставлявшими пассажиров из одной части света в другую за считанные часы.

Но в эпоху моды ретро, тяги к пышности и роскоши прошлого предприимчивая железнодорожная компания вспомнила о былой славе Восточного экспресса. Спальные вагоны, построенные в 1926 году, были найдены и отреставрированы.

Джексон небрежно перелистал рекламный проспект, где расписывались достопримечательности, которые будут показаны пассажирам «Ностальгического Восточного экспресса». Экскурсии, музеи, исторические памятники мало интересовали Джексона. Он прибыл в Европу с деловыми целями, отвлекаться от дела ради собственного удовольствия он не привык. В Инсбруке и в Вене у него назначены важные встречи. Даже это трехдневное путешествие он использует с толком.

В дверь купе аккуратно постучали. Оглядев себя в зеркало, Джексон произнес:

— Пожалуйста.

В купе, широко улыбаясь, вошел человек, по внешности которого можно было безошибочно определить, что он родился за Пиренеями. Черная как смоль красивая шевелюра, смуглая кожа, пронзительный взгляд больших глаз-маслин, аристократическая осанка.

— Рад вас видеть, господин Гонсалвиш. — Джексон был подчеркнуто доброжелателен: пожалуй, на сегодняшний момент он больше нуждался в Гонсалвише, чем Гонсалвиш в нем.

— Я уже обследовал этот замечательный поезд, больше предназначенный для наслаждения, чем для передвижения, — сказал Гонсалвиш. — Здесь три вагона-ресторана. Но если вы еще не слишком голодны, я предложил бы отправиться в бар рядом с нашим вагоном.

Вагон-бар был почти пуст, пассажиры «Ностальгического Восточного экспресса» еще только вживались в атмосферу путешествия. Они уселись в кресла, обитые красным бархатом. Поперек вагона стояло пианино.

Джексон заказал два джина с тоником.

— Вы едете до конца? — поинтересовался Гонсалвиш.

— Да, у меня дела в Стамбуле.

— А я только до Вены.

«Все ясно, — подумал Джексон, — дальше на границах начинаются строгости, а с документами у него неважно. Интересно, чей у него паспорт?»

— Я рад буду повидать своих австрийских друзей, — продолжал Гонсалвиш. — Я их давно не видел.

— Это очень интересно, — заметил Джексон. — Я был бы рад, если бы вы потом написали мне о настроениях ваших венских друзей.

Гонсалвиш внимательно посмотрел на Джексона.

— Какой именно аспект наших бесед может вас заинтересовать?

Джексон ответил не сразу. Он заказал еще раз джин с тоником, отметив не без удовольствия, что выпивка дешева.

— Скажу вам прямо. Нам очень не нравится усиление негативных по отношению к нашей стране настроений, охвативших значительные слои жителей Старого Света. Все эти антиамериканские демонстрации в западноевропейских столицах, марши мира, сборы подписей под антивоенными воззваниями мы рассматриваем как непредвиденное и весьма серьезное препятствие нашим внешнеполитическим планам. Отзвук уличных манифестаций мы ощущаем и на более высоком уровне, там, где принимаются решения. Это весьма прискорбно. Думаю, что и вашим друзьям эта чрезмерная уличная деятельность не по вкусу. Я был бы весьма вам признателен, если бы вы, скажем, сообщили мне, что ваши друзья предпринимают какие-то меры для свертывания этой деятельности и стабилизации положения.

Гонсалвиш слегка наклонил голову, показывая, что он хорошо понял собеседника.

— А что касается нашей договоренности о самолетах, — добавил Джексон равнодушным тоном, — то она, насколько мне известно, выполняется вполне успешно.

— Да, да, — поспешил подтвердить Гонсалвиш. — Мы чрезвычайно благодарны за содействие. Оно поистине неоценимо.

Джексон снисходительно улыбнулся уголками рта.

— Я рад, что наши деловые отношения взаимно полезны. Теперь, если не возражаете, господин Гонсалвиш, мне бы хотелось мысленно перенестись в Испанию. В письме вы кое-что уже сообщили, но за это время, наверное, произошли какие-то события?

— Основную схему я вам действительно изложил в письме. Мы предполагаем, что все начнется...



Норберт Хартунг с неудовольствием посмотрел на себя в зеркало: опять порезался. Все-таки нельзя делать сразу несколько дел — и бриться, и думать о лабораторных расчетах, и слушать новости. Норберт насухо вытер лицо полотенцем. Он еще в детстве привык к утренней сводке последних известий. Так было заведено у них в доме с военных лет. Теперь вместо радио Хартунг включал телевизор, стоявший на полу в маленькой гостиной, и, пока брился, рассеянно слушал новости по первой телепрограмме. Надевая рубашку, Норберт вышел из ванной и направился к телевизору: пора его выключать. И остановился.

«...связь с кораблем так и не возобновилась. Первоначально предполагалось, что причина — неисправность радиоаппаратуры. Но невозможность связаться с судном в течение всего дня сочли плохим признаком. Когда «Генерал Шерман» опаздывал уже на четыре часа и по-прежнему не подавал о себе никаких вестей, в воздух были подняты самолеты морской авиации. Однако судно обнаружить не удалось. Поиски продолжаются. Сложность состоит в том, что связь с «Генералом Шерманом» отсутствовала практически целые сутки и теперь трудно точно установить координаты того места, где, как считают, судно потерпело аварию. Специалисты отвергают версию о столкновении с другим кораблем, поскольку не поступало сведений об исчезновении еще какого-либо судна».

Норберт слушал диктора с побелевшим лицом. На «Генерале Шермане», совершавшем рейс Гибралтар — Буэнос-Айрес, находилась его жена Маргарет.



В то утро, когда родственники трехсот пассажиров «Генерала Шермана», руководство пароходной компании и спасательные службы строили предположения о судьбе судна, к тому же квадрату Атлантического океана, где шли поиски корабля, были прикованы мысли еще нескольких человек. Они уединились в одной из комнат вместительного здания, которое входило в пышный архитектурный ансамбль Лэнгли. Здесь разместилось Центральное разведывательное управление США.

Среди собравшихся только трое были сотрудниками управления, их легко можно было опознать именно потому, что они меньше всего отвечали традиционным представлениям о работниках ЦРУ и походили на университетских профессоров. А вот их собеседники, которых скорее можно было заподозрить в принадлежности к спецслужбам, — они как раз и были профессорами. Точнее учеными-ядерщиками из Лос-Аламоса и Массачусетского технологического института.

Вопрос, поставленный перед учеными, требовал пусть пока и предварительного, с известной долей неточности, но немедленного ответа.

Вечером предыдущего дня оптические датчики американского разведывательного спутника «Орион», называемые бангометрами, зафиксировали вспышку — это было похоже на ядерный взрыв. Ни одна из стран, принадлежащих к атомному клубу, испытаний в этом районе ранее не проводила. Снимки, переданные со спутника, заставляли предположить, что ядерным оружием овладела еще одна страна. «В таком случае, — сказал директору ЦРУ президент США, когда ему доложили о снимках с «Ориона», — я требую ответа только на один вопрос: кто?» Но прежде всего специалистам следовало установить, что же в действительности зафиксировали датчики спутника.

Разведывательные спутники давно стали рутиной в управлении. Ежегодно с базы ВВС в Калифорнии запускались две-три 11-тонные махины, начиненные дорогостоящей аппаратурой. Обладая скоростью 18 тысяч миль в час, спутники огибали земной шар за полтора часа, во время каждого витка фотографируя интересующие управление объекты. Срочные фотографии передавались на землю немедленно, подобно тому, как осуществляется трансляция телепередач; остальные кадры в особом контейнере сбрасывались на землю. При вхождении в атмосферу раскрывался парашют, замедлявший падение. Контейнер перехватывали прямо в воздухе (это было поручено особой авиачасти, расквартированной на Гавайях) либо вылавливали из воды.

Самое интересное состояло в том, что спутник «Орион», зарегистрировавший вспышку огромной силы, в ту ночь находился не там, где ему полагалось быть. Его вывели на орбиту более десяти лет назад, со временем навигационная аппаратура испортилась, и он двигался по непредсказуемой траектории. В принципе квадрат, который в ту ночь по собственной инициативе изучал «Орион», не интересовал ЦРУ и обычно не фотографировался. Таким образом, вспышку обнаружили совершенно случайно.

Все это сжато сообщил ученым пригласивший их сюда Уолтер Смит, над которым немного подтрунивали в управлении — он был тезкой одного из первых директоров ЦРУ — Уолтера Беделла Смита, по прозвищу Жук — и даже немного походил на него внешне.

— Нам не удалось обнаружить никакого выпадения радиоактивных осадков в результате взрыва, — добавил Гаррисон, другой сотрудник ЦРУ, из управления научно-технической разведки.

— Ну, это могла быть нейтронная бомба. Тогда объяснимо их отсутствие, а также малая мощность взрыва — всего две килотонны, — заметил один из физиков.

— А если это просто вспышка лазерного луча?

— Исключается, — отрезал Смит, — мы просмотрели множество снимков, регистрирующих лазерные вспышки: ничего похожего.

— Специалисты из нашего технического управления сообщили, что одна из лабораторий зафиксировала мелкую пульсацию в ионосфере через несколько часов после предполагаемого взрыва. Они просили сообщить это вам. — Гаррисон наморщил лоб. — Честно говоря, мы засомневались: при чем тут пульсация? Но там убеждены, что это было бы весьма странным совпадением.

Его слова прервал треск и грохот. Все обернулись. Молчаливый бородатый физик, который все время раскачивался в крутящемся кресле, все-таки умудрился рухнуть вместе с ним на пол. Смит помог ему подняться. Тот сдержанно поблагодарил и как ни в чем не бывало заметил:

— Не вижу ничего удивительного в совпадении. Я уж не говорю о том, сколько причин могли вызвать ионизацию. Но ведь лаборатория-то находится в нескольких тысячах километров от места, где, как вы считаете, произошел взрыв. А почему, собственно, мы тут все говорим о взрыве? Ваш спутник мог что угодно принять за взрыв: молнию, метеорит, который начал гореть в атмосфере. В конце концов, отражение солнечного луча с другого спутника.

— Я не хочу навязывать никому своего мнения, но в качестве гипотезы ядерный взрыв вполне допустим, — немолодой уже профессор из Лос-Аламоса говорил чуть картавя. Когда-то он еще совсем молодым участвовал в подготовке проекта «Манхэттэн» — создании первого атомного взрывного устройства. — Вот что дает мне основания так считать: как нам сообщили, два датчика на спутнике, а не один, зарегистрировали двойную вспышку, что характерно для ядерного взрыва...

— На «Орионе» установлены два бангометра, — подтвердил Уолтер Смит, — высокой и низкой чувствительности — для подстраховки.

Физик кивком поблагодарил Смита за разъяснение.

— Двойную вспышку мы считаем бесспорным признаком атомного взрыва. Сначала возникает шаровидное образование, затем оно на секунду исчезает под воздействием ударной волны. Когда ударная волна рассеивается, шар появляется вновь, и его свечение становится почти в сто раз интенсивнее. Так и произошло в нашем случае. А пульсация, — закончил он, — также вполне объяснима: ударная волна прошла через тот участок ионосферы, который наблюдался в радиотелескоп. Вот и все.

Но это было далеко не все. Обсуждение продолжалось еще несколько часов. К нему подключились специалисты из комиссии по атомной энергии. ЦРУ не очень хотело допускать их, но председатель комиссии ультимативно потребовал этого на заседании Разведывательного совета США. «В конце концов, — не без ехидства заметил он, — наши сотрудники все-таки не менее других разбираются в атомных делах». У Смита скоро разболелась голова от бесконечных споров, ученые же углубились в такие научные дебри, что ни он, ни Гаррисон ничего не понимали. Им оставалось лишь терпеливо ждать, пока «высоколобые» (как их именовали в управлении) придут к единому мнению.

Лишь около полуночи окончательно уставшие ученые согласились принять гипотезу о ядерном взрыве малой мощности как заслуживающую доверия. Уолтер Смит пошел их проводить, а Гаррисон, сняв телефонную трубку, попросил соединить его с директором.

Через две минуты в трубке раздался резкий голос:

— Слушаю.

Директор ЦРУ уже собирался ложиться спать в своем загородном доме, но медлил, ожидая этого звонка. Директор не был профессиональным разведчиком, остро чувствовал свою некомпетентность и отсутствие опыта старался компенсировать усидчивостью, вниманием к деталям, повышенной работоспособностью. Сейчас, слушая Гаррисона, он, несмотря на позднее время, заставил себя сосредоточиться.

Еще утром ему позвонил помощник президента по национальной безопасности Уайт, до этого один из самых молодых профессоров Принстонского университета, автор десятка книг по ключевым вопросам международных отношений. Директор был почти вдвое старше Уайта, но, разговаривая с ним, ощущал явное превосходство собеседника.

— Ядерный взрыв у побережья Латинской Америки, — сказал Уайт, — может иметь самые серьезные последствия для Соединенных Штатов. Насколько нам известно, ни одна из стран, обладающих ядерным оружием, не проводит испытаний в этом районе. Да и мощность взорванного ядерного устройства слишком мала, чтобы предположить рутинное испытание. Остается думать, что еще одно государство овладело технологией изготовления атомной бомбы. И если это Латинская Америка, то я молю бога, чтобы оружие не оказалось в руках коммунистов. Латинская Америка — сфера наших жизненных интересов, и наш с вами долг позаботиться о спокойствии на континенте. Завтра заседание Совета национальной безопасности. Ваш доклад вы начнете со взрыва. Но для начала посоветуйтесь с учеными, только аккуратно, не то пронюхает пресса.

Только когда Уайт, попрощавшись, повесил трубку, директор понял, что слушал его, как студент профессора, даже не помышляя о возражениях. Эта мысль была неприятной. Уайт и в самом деле имел профессорское звание, но директор ЦРУ перестал быть студентом сорок лет назад и отвык выслушивать назидательные речи.

То, что сообщил теперь Гаррисон, не оставляло сомнения в том, что у берегов Латинской Америки произошел ядерный взрыв.

На заседании Совета национальной безопасности президент был в дурном расположении духа, подавал резкие реплики во время доклада директора ЦРУ, а потом заметил, что не понимает, чем занимаются парни из управления, которые стоят стране так дорого, если под самым боком у Соединенных Штатов кто-то сооружает атомную бомбу, а в Лэнгли ничего не знают.

Директор ЦРУ, как новичок в административном аппарате, в отличие от других чиновников всегда болезненно воспринимал замечания президента. Друзья отговаривали его от этого поста, предсказывали крупные неприятности, он их не послушал, но понимал, что любая неудача управления может положить конец его карьере.

Вернувшись из Белого дома, он вызвал к себе Аллена Фергюсона, который уже пять лет занимал ключевой пост заместителя директора ЦРУ по разведке, и предложил ему лично заняться «этим чертовым взрывом в океане».



Граф Гонсалвиш остановился в венском отеле «Зауэр». Превосходно проспав ночь, он не спешил спускаться вниз, где его ждал заказанный завтрак. Включив радио, он в некотором волнении расхаживал по номеру. И только услышав об исчезновении американского пассажирского судна «Генерал Шерман», Гонсалвиш успокоился. Он внимательно выслушал сообщение до конца и после этого отправился завтракать. У него появился аппетит.



Кристиан Редлих выскользнул из потока пассажиров в токийском аэропорту Нарита, поставил чемодан на асфальт и растерянно огляделся. Вот он и в Японии. Он долго не верил в возможность этой поездки. Трехмесячная стипендия и оплаченный билет до Токио — слишком большая роскошь, чтобы Мюнхенский университет, где Редлих преподавал историю международных отношений, мог себе ее позволить. И сколько бы декан факультета ни ходатайствовал перед ученым советом, напирая на важность темы Редлиха, стипендии Кристиан никогда бы не получил, если бы ему не случилось переводить самого ректора в беседе с делегацией японских профессоров из Киото. Ректору понравился переводчик, и через месяц Кристиан составлял план стажировки в Токийском университете, ломая голову над тем, как бы успеть побольше узнать за эти три месяца, о которых еще недавно мечтал как о манне небесной и которые теперь казались ему столь короткими.

Какой-то японец нечаянно толкнул его, извиняясь, пробормотал: «Сицурэй симас» — «Простите» и побежал дальше. Кристиан взял чемодан и направился к такси. Он в Японии! Впереди три чудесных месяца. Работа в архивах, беседы со специалистами, неожиданные открытия.

На следующее утро, представившись в Токийском университете, Кристиан тут же помчался в библиотеку. По выбранной им теме было столько литературы, что с избытком хватило бы на десять диссертаций. Приятно было и то, что ему как стажеру разрешалось свободно разгуливать по нескончаемым проходам между стеллажами и самому выбирать на полках нужные книги.

Иностранных стажеров объединили в несколько семинаров. Кристиан начал заниматься у профессора Симидзу, в группе, изучающей новейшую историю Японии.

На второй день после приезда Кристиана Симидзу пригласил его к себе домой. С сожалением оторвавшийся от книг Кристиан утешал себя тем, что сможет познакомиться с бытом японской семьи. Но Симидзу жил в обычной, обставленной европейской мебелью квартире. Заглянув в первые две комнаты, Кристиан почувствовал разочарование. Но в этот момент профессор Симидзу распахнул дверь в гостиную, обставленную в японском стиле: без стульев и стола, пол сплошь устлан татами — соломенными циновками.

Симидзу сбросил туфли и в носках ступил на татами. Кристиан последовал его примеру. В дальнем конце комнаты на стене висел большой красный свиток. Кристиан хотел рассмотреть, что на нем изображено, но Симидзу усадил его спиной к свитку. Кристиан вспомнил, что почетного гостя положено усаживать именно таким образом. Второй гость садится слева от первого, третий — у противоположной стены, лицом к первому. Хозяин усаживается по диагонали к первому гостю. Когда Кристиан изложил Симидзу свои знания японских реалий, профессор покачал головой:

— К сожалению, все это отжило свой век. В комнате с европейской мебелью трудно следовать обычаю.

— А жена, кажется, всегда должна садиться справа?

— Да. Ведь тот, кто ниже рангом или старшинством, должен сидеть справа. Левая сторона считается почетной в Японии, — объяснил Симидзу. — Но теперь не поймешь, кто главнее — муж или жена.

Когда Симидзу смеялся, узкие щелочки глаз почти совсем закрывались. Кристиан же поражался прекрасно сохранившимся зубам Симидзу — все как на подбор крупные и белые.

Жена профессора, некрасивая, средних лет женщина, принесла подогретое сакэ. Кристиан вскочил, чтобы поздороваться с ней, но она чрезвычайно смутилась. Симидзу, взяв его за руку, потянул вниз:

— Садитесь, садитесь, Кристиан.

Жена Симидзу опустилась на колени и стала расставлять перед Кристианом и профессором маленькие чашки. Потом поспешила за закусками. Весь вечер она сновала из кухни в столовую, принося все новые кушанья. Симидзу беспрерывно разливал сакэ — слабую и приятную на вкус рисовую водку. От выпитого он раскраснелся, на большом с залысинами лбу выступили капли пота.

Кристиан наслаждался японской кухней. Он норовил попробовать из каждой чашки, стараясь угадать, чем его угощают.

— Это суси, — предложил Симидзу. — Его очень просто приготовить. Отваривают рис, добавляют уксус, сахар и соль. Затем быстро остужают и перемешивают с овощами или мелко нарезанной рыбой. Мы с женой любим суси.

— Вкусно, — похвалил Кристиан.

Очень скоро Кристиан убедился, как неудобно с непривычки сидеть по-японски. К концу трапезы поджатые ноги сильно затекли и онемели. Он стал ерзать на татами, стараясь найти более удобное положение. Внимательный Симидзу немедленно предложил перейти к нему в кабинет, чтобы там выпить кофе.

— Я думаю, что вы уже удовлетворены знакомством с татами, — невинно заметил Симидзу, — тем более что у нас они не такие красивые — повытерлись, пора менять. Татами и жена хороши, когда новые.

За кофе Симидзу поинтересовался, как Кристиану понравилось в университете, чем он может быть полезен молодому коллеге.

— Меня интересуют отношения между Германией и Японией в тридцатые годы, — сказал Кристиан, — то есть период после прихода к власти Гитлера и до начала мировой войны. Я надеюсь ознакомиться здесь со всеми японскими материалами на эту тему.

— В таком случае вам будет небесполезно встретиться с одним из моих друзей, который давно изучает сходства и различия во внешней и внутренней политике двух стран между двумя мировыми войнами, — предложил Симидзу.

— Как его фамилия? Может быть, я что-то читал из его работ? — заинтересовался Кристиан.

— Нет, он печатается крайне мало. Но я могу свести вас. Скажем, послезавтра, в субботу.

Кристиан охотно согласился.

В субботу утром после семинара профессор Симидзу подтвердил приглашение.

— Коллега придет ко мне вечером в гости. Жду и вас часам к семи.

Кристиан отправился в гости на такси. Он рассеянно смотрел в окно. Перед светофором такси остановилось. Рядом затормозила другая машина. В ней сидел один пассажир, по виду тоже иностранец. Лицо пассажира казалось ему странно знакомым. Он посмотрел на него вновь: в соседней машине сидел Норберт Хартунг, старый мюнхенский знакомый, муж Маргарет Линденберг, с которой Кристиан когда-то учился на историческом факультете. Маргарет занималась археологией и вечно торчала в экспедициях. Норберт был физиком, ему прочили большую научную карьеру.

Кристиан попросил шофера высадить его, вышел из такси и Хартунг.

— Вот это неожиданность! Совершенно не думал, что ты способен на столь дальнее путешествие. Ты вместе с Маргарет?

— Маргарет скорее всего уже нет в живых, — ответил Хартунг, отвернувшись.

— Что? — с ужасом переспросил Кристиан. — Что случилось?

— Утонул корабль, на котором она плыла в Буэнос-Айрес. Ты же знаешь, в последние годы она увлекалась археологическими изысканиями в Латинской Америке.

— Подожди, — сказал Кристиан, — расскажи мне все по порядку.



Они просидели довольно долго в небольшом баре, где, кроме них, никого не было в этот час. Хартунг рассказывал, а Кристиана не покидало ощущение, что все это сон.

— Когда я немного пришел в себя, — продолжал Хартунг, — я попытался выяснить, что же все-таки произошло с судном. Никто не мог мне ничего сказать. Это были страшные дни. Я потерял сон, не мог работать, у меня дрожали руки... Ты не можешь себе представить, какое это горе для меня. Я безумно люблю... любил Маргарет. Начались галлюцинации, мне повсюду мерещилось ее лицо. Тогда я понял, что должен что-то сделать. Я боялся оставаться один в нашей квартире, где каждая вещь напоминает Маргарет. Я улетел в Аргентину, там продолжались поиски судна. Они обследовали участок океана, где могли остаться хоть какие-нибудь следы, но ничего не нашли. Ничего! Ни обломков, ни масляных пятен, ничего. Компания, которая вела поиски, торопилась покончить с бессмысленной, с ее точки зрения, тратой денег. Страховой полис компенсировал гибель «Генерала Шермана». Покрутившись положенное время в океане, спасательные службы прекратили поиски. Я был в отчаянии, так же как и еще несколько прилетевших туда родственников пассажиров «Шермана». Узнав об окончательном отказе компании продолжать поиски, я в невменяемом состоянии вернулся в гостиницу и стал писать письма...

— Кому?

— Всем! Президентам США, Аргентины, Федеративной республики, Генеральному секретарю ООН... Не знаю почему, но мне пришло в голову, что гибель судна произошла в результате военных маневров неизвестной державы. И тут начали твориться странные дела. Вернувшись из нашего посольства, я обнаружил, что мой номер кто-то основательно распотрошил: шкафы распахнуты, вещи на полу, бумаги разбросаны по всей комнате... Администрация гостиницы клялась, что их служащие ни при чем. Пришли полицейские, покрутились и ушли с кислыми лицами, дав понять, что вряд ли удастся обнаружить преступников. Самое удивительное, что ничего не украли, хотя в номере я оставил почти все свои наличные деньги.

Хартунг внезапно замолчал. По его лицу опять пробежала нервная гримаса. В баре стукнула дверь, Хартунг вздрогнул.

— Ты ведь знаешь, у меня, кроме Маргарет, никого не было. Родители погибли, близких родственников не осталось.

Кристиан знал эту печальную историю. Отец и мать Хартунга погибли в последние дни войны. Тогда же пропал без вести и отец Маргарет, а мать умерла, когда девочке было всего шесть лет. Возможно, горькое одиночество каждого из них в детские годы и толкнуло их друг к другу.

— А как ты оказался в Японии? — спросил Кристиан, ошеломленный рассказом.

— На, почитай, — вместо ответа Хартунг протянул уже довольно измятый конверт без надписи. — Мне подсунули его под дверь.

Кристиан вытащил из конверта небольшой листок. Там было несколько машинописных строк:

«Мистер Хартунг!

Если Вас интересует судьба Вашей жены, исчезнувшей вместе с экипажем и пассажирами «Генерала Шермана», приезжайте в Японию. На главном почтамте Токио Вас будет ожидать письмо «до востребования». Это единственная возможность узнать, что случилось с Маргарет Хартунг (урожденной Линденберг)».

— И все? — спросил Кристиан.

— И все.

Хартунг забрал у него письмо и аккуратно вложил его в бумажник,

— И ты прилетел в Токио?

— А что мне оставалось делать? — вопросом на вопрос ответил Хартунг.

— Да, но... — Кристиан не знал, что ответить. — Ты не стал обращаться в полицию? А что, если это какие-то преступники?

— Зачем я нужен преступникам? — возразил Хартунг. — Денег у меня немного. Тайн я никаких не знаю, наследства не жду. Ради того чтобы узнать что-то о Маргарет, я готов на все.

— Что же ты собираешься делать?

— Я уже был на почтамте — помчался туда прямо из аэропорта. Да, — утвердительно кивнул он на безмолвный вопрос Кристиана, — письмо и в самом деле ожидало меня.

Хартунг выложил на столик такой же белый конверт, только поновее. Кристиан нетерпеливо потянулся к нему. Как и первое, письмо было написано по-английски:

«Мистер Хартунг!

Ту информацию, которая Вас интересует, Вы сможете получить, только если сохраните все в тайне. Не вздумайте сообщать о письмах в полицию! Как Вы понимаете, мы контролируем каждый Ваш шаг».

Дальше Хартунгу предлагалось в половине десятого вечера отправиться на пригородном поезде в местечко, о котором Кристиан никогда не слышал, и разыскать там Накамура-сан. Название улицы, номер дома, и все. Никакой подписи, никакой даты.

— Я решил, — сказал Хартунг, — я поеду. Я всегда был реалистом и понимаю: девяносто девять процентов из ста, что Маргарет уже нет в живых. Но один остается! Я никогда не прощу себе, если упущу этот шанс. Кто-то знает хоть что-то о Маргарет. Иначе зачем меня зазывают в Японию? А то, что он не сообщает своего имени, конспирируется... Мало ли по каким причинам человек желает скрыть свое имя. Даже если он преступник, я ему не судья. Пусть только скажет, что с Маргарет.

Он сгорбился над столиком. Хартунг, блестящий молодой физик, светлая голова, каким его знал Кристиан, всегда мыслил точно и четко, но сейчас перед ним сидел человек, раздавленный несчастьем, и, сколько бы он ни пытался поддержать в себе надежду, обреченность проскальзывала в его словах. Кристиан понял, что бесполезно отговаривать, приводить какие-то доводы. Они молча поднялись.

Хартунг посмотрел на часы:

— Я поеду в гостиницу. Как тебя здесь разыскать?

Кристиан записал ему адрес и телефон.

Хартунг кивнул:

— Я позвоню тебе завтра.

Он остановил такси и уехал. Кристиан долго смотрел ему вслед, так и не решив для себя, как ко всему этому относиться. Только сейчас он вспомнил о приглашении в гости и позвонил профессору Симидзу. Сославшись на нездоровье, просил его извинить и, если можно, перенести приглашение на другой день.

Весь вечер Кристиан просидел у себя в комнате с раскрытой книгой, прислушиваясь к каждому звуку. Работа не шла. Он ожидал каких-то известий от Хартунга, хотя понимал, что тот позвонит не раньше утра.

Ночь он провел плохо, ворочался, не мог уснуть, то открывал, то закрывал окно, снотворного не оказалось, а беспокоить хозяев не решился. Мысли о Хартунге не покидали его. Он заснул только под утро, но в семь вскочил как ужаленный: приснилось, что его зовут к телефону.

Однако Хартунг не позвонил ни в восемь, ни в девять, ни в десять. Кристиан, нарушив распорядок, остался дома. Он ругал себя последними словами за то, что не поехал вместе с Хартунгом. Время шло, и он начал беспокоиться всерьез. Хартунг не знает ни языка, ни страны, он не в себе и легко может стать добычей преступников, размышлял Кристиан.

Хартунг так и не дал о себе знать до конца дня.

Около полуночи Кристиан, не выдержав, поехал в гостиницу, где остановился Хартунг. «Да, — ответили ему, — он оставил у нас вещи вчера и с тех пор не появлялся».

Утром Кристиан зашел в посольство ФРГ. Он долго прождал в приемной. Наконец какой-то совсем молодой сотрудник принял его, показывая всем своим видом, что чрезвычайно торопится. Не успев дослушать, замахал руками и, поднявшись, сказал:

— Заявляйте в отдел по делам иностранцев токийского полицейского управления. Это их дело.

Кристиан поехал в полицейское управление.

Полицейский чиновник долго его расспрашивал, тщательно записывая ответы.

— А вы не помните название местечка, куда приглашали вашего друга?

— Нет, ведь я видел письмо буквально минуту.

— Давайте вспоминать, — настаивал чиновник.

Кристиан развел руками. Тогда чиновник стал медленно один за другим называть пригородные районы Токио, и Кристиан вспомнил.

Разыскав нужную карту, чиновник перечислил названия улиц. Профессиональная память историка не подвела Кристиана... С номером дома было еще проще. Правда, фамилию человека, которого следовало разыскивать, он забыл начисто. Помучив Кристиана еще с полчаса, чиновник отпустил его, пообещав, что «токийская полиция приложит все силы для розыска вашего пропавшего друга».

Когда чиновник остался один, он снял трубку и уверенно набрал номер. Назвал себя.

— Приветствую тебя, старина, — раздался бодрый голос на другом конце провода. — Что новенького?

— Мак, — полицейский чиновник легко перешел на английский, — ты интересовался этой новой группой, ну, партией «Движение за Великую Японию», так?

— Да. Есть что-нибудь?

— Мы знаем местечко, где они снимают домик для своих встреч. Так вот, туда же заманивают какого-то странного западного немца, и тот исчезает. Довольно подозрительная история, тебе не кажется? Может, заинтересует? Фамилия немца — Хартунг.

— Подъезжай, — ответил его собеседник и повесил трубку.

Полицейский чиновник аккуратно положил протокол беседы в папку, которую спрятал в сейф, а копию взял с собой. В местной резидентуре ЦРУ, куда он направлялся, хорошо платили за интересную информацию. Сотрудники отделения по делам иностранцев токийского управления старались поддерживать с людьми из ЦРУ хорошие отношения, впрочем, те тоже были не менее заинтересованы в добрых связях с местной полицией.



Дома Кристиана ждала короткая записка на отличном немецком языке от профессора Симидзу: «Весьма обеспокоен Вашим отсутствием на занятиях. Не случилось ли чего-нибудь? Может быть, заглянете сегодня?»

Кристиану ничего не оставалось, как отправиться к профессору.

В доме Симидзу были гости. Кристиан, к своему удивлению, увидел через открытую дверь кабинета европейские лица и вопросительно посмотрел на встретившего его профессора. Тот, улыбаясь, подтолкнул его вперед.

От стола навстречу Кристиану поднялся массивный седой мужчина. Короткая стрижка ежиком, мощный подбородок, очки в тонкой золотой оправе. Холодные голубые глаза. Еще до того, как тот произнес первое слово, Кристиан инстинктивно угадал в нем немца.

— Профессор Клаус Циммер, — слегка наклонив голову, представился тот.

Кристиан с радостью пожал ему руку. Приятно, черт побери, встретить соотечественника вдали от дома!

— Мой племянник Хельмут Хайссе, — Циммер широким жестом указал на невысокого молодого человека, который действительно показался Кристиану уменьшенной копией Циммера. Та же уверенная посадка головы, атлетическое сложение, уверенность, которая ощущалась во взгляде, в полуулыбке тонких губ, в коротком рукопожатии.

— Я думаю, Кристиан, что вам будет приятно познакомиться с моим другом и коллегой профессором Циммером, о научных интересах которого я вам рассказывал.

— Конечно, и приятно и полезно, — искренне ответил Кристиан.

На сей раз Симидзу не стал подвергать гостей тяжелому испытанию — сидению на татами. Они уселись за обычный стол, уставленный закусками, большинство из которых Кристиан видел впервые. Циммер же и его племянник поглощали их с удовольствием.

— Я смотрю, японская пища пришлась вам по вкусу, господин профессор, — заметил Кристиан.

— Я провел в Японии почти половину жизни, — ответил Циммер.

Кристиан посмотрел на него с любопытством.

— Неужели? Как-то...

— Непохоже, хотите сказать? — усмехнулся Циммер.

— Я познакомился в университете с несколькими американцами, которые прожили в Японии изрядное количество лет, — сказал Кристиан. — В их облике, манерах, поведении и в самом деле появилось что-то почти японское. Вы же выглядите так, словно вчера ели айсбайн в мюнхенском кабачке, хотя я вовсе не уверен, что вы такой уж любитель этого блюда.

Циммер расхохотался.

— А между тем первый раз я приехал в Японию совсем молодым человеком. Пожалуй, я был тогда моложе, чем вы сейчас. И с тех пор за вычетом нескольких лет постоянно живу в Японии.

Циммер снял очки в тонкой квадратной оправе и устало потер глаза.

— Все дело в том, — продолжал он, — что везде можно быть самим собой. Немец всегда остается немцем. Здесь у нас есть небольшая, но сплоченная немецкая колония. Мы внимательно следим за чистотой языка и обычаев. Это не менее важно, чем чистить зубы. Правильно, Хельмут?

Племянник согласно кивнул головой.

— Так вы меня воспитали, дядя Клаус, и я этим горжусь.

Циммер слегка улыбнулся. Он аккуратно вытер пальцы о салфетку. Симидзу выскользнул на кухню. Безмолвно появилась его жена, поклонилась гостям и начала собирать грязную посуду.

— А вы, Кристиан, если позволите так вас называть, ведь совсем недавно здесь? Должно быть, вам не хватает общения с близкими вам по духу и по крови людьми? Или вы уже нашли здесь друзей?

Кристиан вдруг почувствовал некоторую напряженность в голосе Циммера. Он поднял голову и заметил жесткий, как ему показалось, подозрительный взгляд племянника. На секунду ему стало не по себе. Но только на секунду, потому что лицо племянника расплылось в ухмылке, а Циммер всем видом демонстрировал доброжелательность и отеческое внимание к молодому другу.

— Собственно, я привык к одиночеству, — ответил Кристиан. — Таков удел ученого. Впрочем, не мне вам это говорить.

Циммер покровительственно кивнул головой.

— Мне повезло, — продолжал Кристиан, — профессор Симидзу оказался столь внимательным ко мне, что даже неловко.

— А друзей, значит, вы здесь не встретили, — полувопросительно, полуутвердительно заметил молчавший до этого племянник.

— Да нет, — удивленно ответил Кристиан. — Какие у меня в Японии друзья?

— Не удивляйтесь, мой дорогой друг, — вмешался Циммер. — Здесь так мало родных лиц, что мы поневоле набрасываемся на каждого соотечественника. Просто мы надеялись, не скрою, что у вас в Японии есть знакомые немцы из тех, кого мы не знаем, в таком случае мы всегда были бы рады их видеть, так же как и вас. Мы часто собираемся в ресторане «Отто», там вполне приличная немецкая кухня.

Появился Симидзу, за ним жена с большим подносом в руках.

— Я хочу вас угостить сэкихан — красным рисом, — сказал Симидзу, — сегодня пятнадцатое число, и нужно есть красный рис, чтобы была удача.

— Это такой обычай? — спросил Кристиан.

— Красный рис — праздничное кушанье, но люди, соблюдающие древние ритуалы, настаивают на том, что его надо есть в первый и пятнадцатый день каждого месяца.

Кристиан, неумело держа хаси — деревянные палочки для еды, — попробовал красноватую массу. Это были красные бобы, приготовленные вместе с необычным по вкусу твердым рисом.

— Все дело в том, что обычный рис варят, а для сэкихан берут специальный клейкий рис, который готовят на пару.

— Он значительно вкуснее обычного, но это еда для людей с хорошим желудком, — со вздохом заметил Циммер. — В моем возрасте приходится от многого отказываться.

Разговор стал оживленнее.

Симидзу всегда был интересным для Кристиана собеседником, побагровевший от выпитого Циммер много и охотно шутил. Если бы не тревога за Хартунга, то Кристиан, как истый баварец, любивший хорошее застолье, был бы вполне доволен. Но Норберт, Норберт...



«Оперативное донесение группы Ямада.

Наблюдение начали вести в 9.20 вечера на вокзале; до вокзала объект вела группа Ота. Объект явно нервничал: ожидая поезда, смотрел на часы, ходил по платформе. Слежки не опасался, не сделал ни одной попытки провериться. Наблюдение производилось мной и еще двумя сотрудниками обычным способом. В вагоне мы рассредоточились, чтобы контролировать входы, а также возможные контакты объекта. В 10.27 с опозданием на две минуты прибыли на обозначенную вами станцию. Там мало кто выходил, поэтому перед остановкой мои сотрудники перешли в другой вагон. Я вышел вместе с объектом.

Мы тщательно контролировали его контакты, они были случайными, ничего из рук в руки не передавалось, фразы, которые могли бы считаться условными, не произносились. Установив маршрут движения объекта, мы отправились за ним. Я — на расстоянии 25-30 метров, мой напарник следовал по другой стороне улицы. Третьего я оставил для подстраховки на станции — дожидаться следующего поезда (на тот случай, если он кого-то предупредил, куда направляется). Поскольку уже стемнело, объект часто оглядывался. Моему напарнику показалось, что его расшифровали, поэтому он поднес руку к затылку, что означало: «Смени меня». Мы поменялись местами. В 11.02 объект подошел к дому и после некоторых колебаний вошел. Мы обошли прилегающие улицы, там было чисто, со станции пришел наш третий сотрудник, он ничего не заметил. Поскольку на этом наши обязанности кончались, мы прекратили наблюдение и вернулись в Токио.

Ямада».



Внимательно прочитав донесение, Циммер перебросил его Хельмуту. Была уже поздняя ночь. Циммер плотно уселся в глубокое кожаное кресло, снял пиджак и остался в жилете.

— Все чисто, — сказал он, — ни одна живая душа не знает, куда девался Хартунг.

— А Редлих? — мрачно отозвался племянник. — Они разговаривали в баре достаточно долго.

— Что, собственно, Хартунг мог рассказать Редлиху? — усмехнулся Циммер. — Он ни о чем не догадывался. Единственное, что предпримет Редлих, — отправится в полицию и заявит об исчезновении Хартунга. Нам опасаться нечего. Никто не сможет напасть на след Хартунга.

— Все-таки я сказал, чтобы за Редлихом присмотрели, — сказал Хельмут. Слова Циммера не убедили его.

— Редлих нам не помеха, — поморщился Циммер, — напротив, надеюсь, что он нам еще пригодится.

— За каким дьяволом он вам понадобился? — огрызнулся племянник. — Хватит с меня Хартунга. Сколько с ним пришлось повозиться, вместо того чтобы шлепнуть прямо там, в порту. Одна пуля, и никаких забот. Вместо этого потащили его в Токио...

— Что ты мелешь, Хельмут? Не понимаешь разве, что в Аргентине он был на виду: все газеты писали о родственниках пассажиров «Генерала Шермана». Да и какой смысл убирать Хартунга? Он пригодится в институте. Ведь работы еще не завершены. А связь с институтом у нас только отсюда.

Циммер выбрался из глубокого кресла и прошелся по мягкому ковру, заглушавшему звуки шагов. За стеклами огромных, во всю стену книжных шкафов золотились увесистые тома, создававшие атмосферу солидности и спокойствия. На письменном столе красного дерева были аккуратно расставлены письменные приборы, стаканчик с остро отточенными карандашами (Циммер писал только карандашами), стопка бумаги, несколько книг.

— В конце концов, он мне симпатичен, — продолжал Циммер. — Правда, мне симпатичны все немцы, которых я встречаю здесь, на чужбине.

Хайссе хмыкнул.

— Тебе этого не понять, — обиженно заметил Циммер, — ты вообще лишен каких-либо чувств. И нечего этим гордиться — истинный немец обладает богатым духовным миром. Из этого Редлиха, попади он в хорошие руки, можно бы сделать настоящего патриота.

— Смотрите, как бы этот «настоящий патриот» не натравил на вас всю полицию, — пренебрежительно бросил Хайссе. — Впрочем, это ваше дело. Я приехал сюда на очередную встречу, и у меня своих хлопот хватает.



На следующее утро Кристиан в полной уверенности, что Хартунг уже давно вернулся, помчался к нему в гостиницу, чтобы выяснить, где он пропадал. Но портье отрицательно покачал головой. Подошел администратор и довольно агрессивно заявил Кристиану, что номер не оплачен, и, если его друг не появится в течение дня, они вынуждены будут передать вещи полиции и требовать возмещения от посольства. Растерявшийся Кристиан заплатил сам и сразу из гостиницы поехал в полицию.

Чиновника, с которым он беседовал в прошлый раз, на месте не оказалось. Но Кристиан решил обязательно его дождаться. Сидя в приемной, он с удовольствием вспоминал вчерашний вечер, проведенный у Симидзу. Он был рад поговорить со своими соотечественниками. Но теперь Кристиану казалось, что когда-то он уже встречал фамилию Циммер, но в какой связи?



На пятнадцатом этаже отеля «Асахи» было невыносимо душно. Барахлил кондиционер, но вызывать техника обитатели трех соседних номеров не стали. На всех столах и стульях лежали кипы бумаг, самые невинные из которых подпадали как минимум под категорию «строго конфиденциально». Обитатели пятнадцатого этажа уже третьи сутки выполняли сверхсрочное задание Лэнгли, переданное напрямую, минуя руководство токийской резидентуры.

Здесь, в «Асахи», нашла приют специальная группа управления планирования ЦРУ (такое невинное название получило подразделение, которое занималось подрывными операциями). Заграничные же резидентуры подчинялись заместителю директора ЦРУ по разведке, считали себя интеллектуальной элитой и свысока относились к тем, кто занимался грязной работой. Плохо скрытое недоброжелательство между двумя службами заставляло их сотрудников с подозрением следить за действиями друг друга. Приказы Эдварда Малькольма, заместителя директора ЦРУ по планированию, выполнялись заграничными резидентурами с прохладцей. Поэтому управление планирования создало в интересующих его странах собственные небольшие группы, которые лишь формально подчинялись резиденту.

Задание Малькольма, полученное посольской радиостанцией, было зашифровано кодом, известным одному только начальнику специальной группы Полю Уорнеру. Малькольм требовал сообщить все данные о японской ультраправой националистической организации «Дай-ниппон ундо» («Движение за Великую Японию»).

Прочитав телеграмму, начальник спецгруппы улыбнулся: подпись Малькольма означала, что задание исходит от его помощника Джеймса Джексона.

Когда решался вопрос о работе Уорнера в Японии, запротестовало разведуправление, ссылаясь на участие Поля в некоторых сомнительных операциях в Юго-Восточной Азии, осуществлявшихся управлением планирования. Один из сотрудников разведки заявил своему руководству, что приезд этого человека в Токио может скомпрометировать кадры ЦРУ в Японии. Тогда будущего начальника спецгруппы пригласил к себе Джеймс Джексон.

Уорнер чувствовал себя стесненно, беседуя со всемогущим (как поговаривали в управлении) помощником одного из высших руководителей ЦРУ, но тот сразу же придал встрече неформальный характер. Они уселись в кресла у небольшого столика, куда молчаливая секретарша поставила чашечки с кофе. Беспрестанно улыбающийся Джексон вел себя непринужденно, расспрашивал Уорнера о самых неожиданных вещах, о родителях, детстве, внеслужебных увлечениях. Его интересовали и политические взгляды Уорнера.

Беседа продолжалась минут сорок. Неожиданно Джексон поднялся и сказал, что вполне удовлетворен.

— Вы поедете в Токио, — уверенно произнес он. — На Дальнем Востоке нам нужны не только аналитики. По каждому поводу они составляют бесконечные телеграммы. За день мы получаем такую кипу бумаг, что ее не прочтешь и за месяц. Неудавшиеся университетские профессора, соблазнившиеся романтикой нашей с вами профессии, думают, что разведка — это составление пухлых докладов, в которых излагаются десять версий и для всех десяти находится равное количество аргументов. Выбирай любую! Это порочный путь, который парализует процесс принятия политических решений. Разведка обязана давать четкие ответы на вопросы. Мир становится неспокойным, в разных частях его происходят события, которые мы не способны контролировать. Последствия вам известны. Соединенные Штаты отступают под напором мирового коммунизма, теряют влияние в жизненно важных для нашей страны регионах.

Расхаживавший по кабинету Джексон остановился:

— Целая лекция, а? Это я у наших профессионалов-говорунов научился. С кем поведешься... Мы не хотим тратить силы, — продолжал он, — на преодоление кризисов, которые то и дело обрушиваются на нас. Нашей целью должно быть формирование будущего, отвечающего нашим идеалам. Процесс выработки политики, способной влиять на ситуацию во всем мире, должен быть непрерывным и основываться на тщательном анализе, заблаговременном планировании и взвешенных решениях. Я говорю о различии между активной и пассивной политикой, между способностью влиять на ход событий и попытками лишь реагировать на происходящее. Мы должны одолевать проблемы раньше, чем они одолеют нас. Если хотите, это разница между академическим подходом работников управления разведки, пытающихся разобраться в том, что происходит, и деятельностью нашего управления, старающегося заставить события работать на нас.

Поль Уорнер согласно кивал головой.

— Так вот, Уорнер. Помимо тех заданий, которые вы получите в отделе, я хочу посоветовать вам заняться еще кое-чем. Вы никогда не слышали о «коричневом фронте» или, как его еще называют, «черном интернационале»?



Дональда Мэрфи, пилота транспортного самолета, заставили просидеть в аэропорту все утро и весь день в ожидании груза, с которым он должен был немедленно вылететь из Японии. Пилот, невысокий, довольно крепкий человек лет тридцати пяти, но уже облысевший, дважды ходил перекусить в маленькую столовую для летного состава базы американских ВВС, которая обслуживала этот аэродром, несколько раз вылезал из кабины, чтобы размяться, а потом уселся под фюзеляжем, пытаясь найти там спасение от нещадно палящего солнца. Но отходить от самолета далеко он не решался. Пилот хорошо знал характеры своих шефов: не дай бог вовремя не оказаться у самолета. С ходу можно потерять работу — хотя и рискованную, но весьма неплохо оплачиваемую. Ни одна авиакомпания не платила таких денег, как «Сентрал авиэйшн транспорт эйдженси», сокращенно «Си-эй», почти «Си-ай-эй»[1], шутили пилоты.

Мэрфи служил в ВВС и был вполне доволен своей жизнью, но однажды, сильно набравшись, ввязался в драку в местном баре. Одному из посетителей пробили голову, всех увезла полиция. История получила огласку, и, спасая репутацию полка, его уволили из ВВС. Мэрфи сунулся в одну, другую авиакомпанию, но там хватало своих пилотов. Он постепенно тупел от виски и подкравшегося чувства безнадежности. Без работы он сидел уже несколько месяцев, как вдруг ему позвонил человек, отрекомендовавшийся представителем «Сентрал авиэйшн транспорт эйдженси».

Мэрфи был немного напуган атмосферой секретности вокруг новой работы, но возможность остаться летчиком и зарабатывать намного больше, чем в военной авиации, решила все. Он подписал обязательство хранить в тайне поручаемые ему задания и отправился вместе с другими новичками в отдаленный район страны, где прошел обязательный курс обучения. Кто были его коллеги, он не знал. Все получили новые имена. Разговаривать о своем прошлом, сообщать друг другу какие-то данные о себе строго запрещалось. Они подозревали, что «Сентрал авиэйшн транспорт эйдженси» так или иначе связана с ЦРУ, но боялись обсуждать эту тему. На базе, замаскированной под ферму, окруженную высоким забором с проволокой, царила атмосфера подозрительности. Пилоты избегали общения и предпочитали оставаться в одиночестве, правда, все это прикрывалось преувеличенно дружескими похлопываниями по плечу и широкими улыбками. Видимо, того и добивались инструкторы — летчики должны привыкнуть держать язык за зубами и подозревать всех и каждого.

На базе раздельно готовились две группы пилотов, они встречались только в столовой. Постепенно Мэрфи установил, что его группа была укомплектована такими же, как он, «бывшими» — уволенными из ВВС по разным причинам. Другая группа состояла из кадровых летчиков, видимо, подписавших контракт с ЦРУ. Они назывались «эскадрильей службы погоды» и, как потом выяснилось, готовились к полетам на шпионских самолетах.

Дважды пилотов «эскадрильи службы погоды» проверяли на детекторе лжи. На вопрос в столовой «Ну, как?» один из них, скривившись, сказал тихим голосом, чтобы не услышал инструктор:

— Хуже не придумаешь. Такое ощущение будто раздели догола, вывернули наизнанку да еще обшарили с лампой в руках.

Пилоты из «эскадрильи службы погоды» первыми покинули «ферму». Впоследствии Мэрфи встретил их на одной из американских баз. Сам он возил оружие и сбрасывал его диверсионным отрядам в Лаосе. На базе всегда царила суета, где-то в мире что-то происходило, и это требовало постоянного вмешательства таких парней, как Мэрфи.

После ухода американских войск из Индокитая, Мэрфи поручили перевозку тщательно упакованных грузов непонятного назначения. Он летал с баз ВВС США на Японских островах в Латинскую Америку.



Участников конференции шумно встречали японцы, долго жали руки, восклицали: «Хонтони сибараку дэсита!» — «Давно не виделись!», сажали в машины и увозили. Атмосфера привычной для Токио международной встречи надежнее предохраняла от посторонних глаз, чем любые меры конспирации. Из Токио всех отправили на поезде в небольшой городок на севере, разместили в гостинице, где, кроме них, не было других постояльцев.

Ровно в десять двери банкетного зала гостиницы распахнулись, и профессор Симидзу, слегка поклонившись, пригласил войти. Столы были расставлены, как на банкете, в форме буквы «п». Когда все заняли свои места, Симидзу встал.

Перед ним сидели двадцать два человека — в элегантных костюмах, белых рубашках. Все моложе его лет на двадцать. «Это поколение способно на многое, ему управлять миром, продолжить то, чего не дали сделать нам», — подумал Симидзу.

— Господа, я не стану произносить громких слов, — начал он, — сам факт созыва нашей конференции свидетельствует о торжестве нашего дела, о том, что наши возможности расширяются. Сегодня мы еще вынуждены скрываться, завтра заговорим во весь голос. Я рад, что могу приветствовать вас — избранных борцов за наши идеалы. Национальное возрождение — вот наша цель. Нации со здоровой кровью должны очиститься от скверны — коммунизма, либерализма, лживой демократии — и занять подобающее место в современном мире.

Профессора слушали внимательно.

— Но вас пригласили сюда по особому поводу, — продолжал Симидзу и, выдержав паузу, добавил: — Проект «Вальхалла» близок к завершению.

Симидзу явственно почувствовал, как вздрогнул зал.

— Испытание прошло успешно. Остались считанные дни до окончания работ над основной частью проекта. Следовательно, наконец мы будем обладать реальной силой. В нашем мире только сила — весомый аргумент. Теперь у нас будет достаточно аргументов. Слово за вами.

Симидзу внимательно оглядел зал.

— Весь мир должен почувствовать нашу силу. Достаточно мы сдерживали себя, выжидали, терпели оскорбления и нападки. Хватит! Пора переходить к активным действиям. Давайте обсудим последовательность акций. — Симидзу сел и, надев очки, поднес к глазам листок бумаги. — Первым слово предоставляется делегату Испании...



Солнце почти зашло. Мэрфи озабоченно посмотрел на часы. Сегодня его что-то долго заставляют ждать.

Только поздно ночью, когда пилот успел подремать часа два-три, был доставлен груз — большой, грубо сколоченный ящик с отверстиями.

Короткое шифрованное сообщение о вылете каждого самолета, несущего опознавательные знаки компании «Сентрал авиэйшн транспорт эйдженси», передавалось постоянно дежурившим на аэродроме сотрудником военной контрразведки непосредственно в Вашингтон. Пройдя через руки нескольких радистов, телеграмма перекочевывала из бронированного кабинета шифровальщика на стол помощника заместителя директора Центрального разведывательного управления по планированию.

И Мэрфи, и его коллеги — летчики справедливо подозревали, что компания «Си-эй» имеет какое-то отношение к Лэнгли. Каждый мог бы насторожиться, узнав, что частная чартерная авиакомпания отказывается от рекламы, не публикует никаких сведений ни о своих прибылях или убытках, ни о капиталовложениях или дивидендах. Пожелай кто-то выяснить историю возникновения «Си-эй», он столкнулся бы с невероятной мешаниной из периодически возникавших и самораспускавшихся, менявших названия авиакомпаний со сходными названиями. Дело в том, что все эти «частные» фирмы финансировались и управлялись ЦРУ. Стоили они дорого, но ценились как уникальное средство проведения тайных операций.



Кристиан так и не дождался чиновника, который должен был заниматься делом об исчезновении Хартунга. Когда здание токийского полицейского управления начало пустеть — рабочий день окончился, — он поднялся со стула, на котором просидел несколько часов, и отправился к себе. Все это время он не переставал размышлять о судьбе Хартунга. Теперь стало ясно, что Норберт попал в руки преступников, которым нужно было заманить его к себе и которые хорошо его знали — иначе откуда у них информация о гибели парохода, на котором плыла его жена?

Он нервно расхаживал по своей комнате, натыкаясь то на стул, то на угол кровати. «Спокойно, — говорил он себе, — главное спокойствие. Надо тщательно все обдумать».

Постепенно пришло решение: поехать самому туда, куда заманили Хартунга, и попытаться на месте узнать, что там произошло прошлой ночью. Кристиан некоторое время колебался, отправиться сейчас или подождать до утра, и решил, что надо ехать незамедлительно: и так потеряно уже слишком много времени.



В аэропорте Нарита было многолюдно. Взлетали и садились самолеты, то и дело диктор мелодичным голосом оповещала о новых рейсах. Все столики в кафе были заняты. Клаусу Циммеру пришлось отказаться от мысли выпить по чашечке кофе с племянником, покидавшим Токио. Во внутреннем кармане твидового пиджака Хайссе лежал билет до Кельна.

— Я завидую тебе, мой мальчик, — заметил Циммер. — Я бы много дал за то, чтобы сейчас лететь вместе с тобой.

— Ничего, — хмуро ответил Хельмут Хайссе. — Настанет и ваше время.

— Надеюсь. Будьте аккуратны в подготовке операции. Это наши первые серьезные акции на континенте.

— Займитесь лучше Редлихом, — оборвал его Хайссе. — Я таких умников с детства не люблю. Как бы он не стал совать нос куда не следует.