— А кассирша сказала, что та была беременна?

— Нет, не сказала. А я не спрашивал.

Они замолчали, но в их молчании не было угрозы. Почти как прежде, подумалось ей. Когда они вместе работали над одним делом, думали о нем, обменивались мнениями и новостями. Ее сомнения и страх по отношению к нему, от которых она цепенела, рассеялись, как морозная дымка под утренним солнцем, прихватив с собой и его проблемы.

— Я подумал… — начал он.

— Что?

— Ну, думать у меня плохо получается… — Он усмехнулся, а она, подмигнув, улыбнулась в ответ. — Не буду зря выдумывать… Я подумал, что эта последняя работница из социальной службы, пусть будет Сара Шуманн, она перестала ходить за покупками примерно в то время, когда… на вилле Скугли… произошло это.

— Разве не так и должно было быть?

— Ха! — Он чуть не ткнул в нее вилкой, вытянув руку над столом. — О том, что произошло, стало известно, по меньшей мере две недели назад. По меньшей мере, две недели! Однако женщина из социальной службы, заходившая к ним в дом ежедневно, перестала делать покупки, примерно когда это… когда они… — Видно, ему все еще сложно было беспристрастно относиться к их смерти. — Она должна была прийти на работу и обнаружить их сразу после того, как это произошло. Она должна была стать первой!

— Так-так…

— И она должна была поднять тревогу! Понимаешь? Она бы не бросила ходить за покупками и не уехала бы только потому, что люди, у которых она работала, умерли. Если только она не была каким-то образом связана с их смертью!

— А что, если это всего-навсего совпало с ее отпуском? Может, ей просто захотелось подготовиться к родам?

— По-моему, слишком много совпадений… — откликнулся он спустя мгновение. Она заметила, что ему неприятна резкость, с которой она парировала его доводы. Она и сама немного сожалела об этом: невозможно отрицать, что ей очень хотелось взять прочные веревки улик и привязать ими Сару Шуманн к столбу с надписью «преступница». Но будет ли это правильно?

— Надо точно проверить время, — сказала она, — надо бы заняться кассиршей, а я еще порасспрошу сомалийцев.

— Соседи… — начал он.

— Угу?

— Поговорите с соседями.

— Мы говорили с соседями.

— Я тоже, особенно с одной соседкой, фру Гердой Халлинг. Она все время жила рядом с Хаммерсенгами, приятельница Лидии. Она расскажет кучу историй об этой семье.

— Ты разговаривал с соседями? — Она сама услышала, как в этот сам по себе невинный вопрос закрались холод и сомнение. Предотвратить удар уже невозможно. Однако он спустил все на тормозах:

— Я знал Герду Халлинг, когда был мальчишкой. Она меня остановила и захотела поболтать. Она помнила, что мы с Клаусом дружили. И она, словно сторожевой пес, неусыпно следит за домом.

Опять Клаус, подумала она, Клаус там, Клаус сям… Потом она вновь собралась с мыслями: все-таки это слишком важные вещи.

— Я себе запишу про Герду Халлинг, — сказала она.



В тот вечер они не стали, как обычно, сидя на диване, смотреть телевизор. Обстановка явно улучшилась. Юнфинн уехал кататься на велосипеде, за последние недели он сбросил килограмм или парочку. Неплохо выглядел. Ей нравилось смотреть на него и нравилось, что он рядом. Каждый вечер он делал очевидные попытки заняться с ней любовью. Может, еще чересчур рано, но отказать она не могла. Это ведь тоже что-то доказывает, например, что его домыслы о собственной гомосексуальности (которые она не хотела признавать) в действительности ничем не обоснованы. Ей лишь хотелось, чтобы он делал это не спеша и бережно, как было принято у них раньше, а не так, словно он вознамерился соблазнить ее.



Она сидела перед ноутбуком, возбужденная и одновременно немного напуганная собственными действиями. У нее вдруг появилась идея, совершенно дикая мысль, от которой ее контрольные лампочки загорелись, предупреждая: не лезь! Она задумала нечто противоречащее правилам, нечто недопустимое с точки зрения полицейской этики. Ей следует сейчас же остановиться… Однако она уже приступила к воплощению.

Зайдя в один из интернет-чатов, она сперва прочитала приглашения от «Симона», «Анжелики» и «Дарта Вейдера», чувствуя одновременно смущение и возбуждение зрителя. Кем она и являлась.

Ведь именно для этого и была создана эта сетевая замочная скважина: чтобы можно было заглянуть в самые сокровенные человеческие тайны: вседозволенность — непреодолимость — анонимность. Конечно, она старалась не погружаться в это слишком глубоко и тем не менее не могла избавиться от нарастающего интереса. Она проявила снисходительность к парню с ником «Он-мужчина», которого бросила девушка и он искал себе пару (пока только для общения в Сети) и даже выложил свою фотографию в трусах. Ей немного нравилась «Тина», любительница собак, у которой их было семь и которая желала познакомиться с другим собаководом, только чтобы у того было достаточно места в доме. Она невольно чувствовала себя вовлеченной в этот поток ложной близости, которая возникала для защиты или как прикрытие того, что люди отчаянно нуждались в общении или хотели побыть собой, хотя бы анонимно.

Затаив дыхание, она написала: «Клаус Хаммерсенг, я не могу забыть тебя. Ты где-нибудь здесь?» Она подписалась как «Выпускник-78». Имя или инициалы разоблачили бы ее.

Она услышала, как вернулся Юнфинн, и поспешила закрыть страничку. Сразу же, войдя в комнату, прямо в тренировочном костюме, потный и возбужденный, он обнял ее сзади и стал ласкать грудь, и ей это было очень приятно. Она подумала о его упрятанном в велосипедные шорты члене, о том, как в нем пульсирует кровь, а сам он увеличивается. Это возбуждало ее. Сегодня вечером ее это возбуждало. Правда, сегодня вечером она могла бы возбудиться даже от вида «Его-мужчины» в трусах, появись он сейчас на мониторе. Старина Юнфинн и не знал, что сейчас он обнимается с новообращенной интернет-шлюхой!

27

Кассирша из «Киви-на-шоссе» подтвердила, что женщина, помогавшая Хаммерсенгам, вполне могла оказаться беременной. Когда она заходила в магазин, на ней была зимняя одежда, но она и правда казалась в последнее время располневшей. Не то чтобы на сносях, но располневшей — это точно. Ведь ребенок у всех по-разному лежит, правда? — рассуждала кассирша в комнате для отдыха. Анита записывала ее показания, усевшись напротив, на старом стуле, когда кассирша устроила себе пятиминутный перекур. У нее у самой двое детей, поэтому она знает, о чем говорит. Однако кассирша не могла вспомнить точно, когда именно в конце зимы женщина перестала приходить за покупками. Она уверена, что видела женщину («она выглядела совершенно обычно, где-то тридцать с лишним, русые волосы средней длины, не очень высокая») прямо перед тем, как сама свалилась с гриппом, в самом начале марта. А вот видела ли потом, когда после болезни вернулась на работу, — этого кассирша точно вспомнить не могла…

Когда Анита зашла к Герде Халлинг, та сперва показалась ей вовсе не такой разговорчивой. Скорее, это она допрашивала Аниту, а не наоборот. Очевидно, фру Халлинг очень хотелось выяснить, почему полиция настолько заинтересовалась «ужасным происшествием», случившимся с ее соседями. Она полагала, что дело закрыто, ведь в газетах о трагедии больше не упоминалось. Что же касается социального работника, то здесь Герда Халлинг мало чем могла помочь. Ей казалось, что люди из службы социальной помощи приходили и уходили в любое время суток (таких людей было много, поэтому она уже позабыла, кто из них и когда работал). Нет, она понимает, что у них напряженный график работы, но ведь желания и потребности клиентов тоже можно бы и учесть. В связи с этим она бы хотела подчеркнуть, что супруг Лидии тоже оказывал ей значительную поддержку. На протяжении последних трудных лет верный Георг постоянно был рядом с супругой. Здесь фру Халлинг наконец разговорилась.

— Ему нелегко пришлось, — поведала она Аните за чашкой травяного чая, — с годами характер у нашей доброй Лидии отнюдь не улучшился. Нет-нет, о хорошей подруге, к тому же покойной, — ничего плохого, но тем не менее… Сказать честно, так она всегда была немного злобной. Выглядела совсем как ангел, но вот внутри…

Но Георг выдержал, и за это она действительно восхищалась им. Восхищалась! Потому что поклонниц у такого замечательного мужчины всегда хватало, вот только он не из таких, кто падок на это.

Анита спросила у фру Халлинг, знает ли та, что дом был поделен на две отдельных квартиры, и та сообщила, что это было общеизвестно.

— Это она придумала, — поведала Герда Халлинг, — ей захотелось жить отдельно. Может, она просто-напросто хотела избавить его от проблем, связанных с ее болезнью. Может, она считала унизительным просить его ежедневно ухаживать за собой, — немного подумав, продолжала она уже совсем иным тоном, — возможно, ей просто надоело его присутствие. Знаете, россказни про вечную любовь — это чушь. Любовь тоже стареет и истаптывается, как старый дверной порог. А болезнь истаптывает ее еще быстрее. Вот что я вам скажу: когда мой Оддвар умер, а он перед этим перенес два инфаркта и три инсульта, то мне стало легче, да, я в открытую это могу сказать: легче! А ведь мы счастливо прожили вместе много лет… В общем, Лидия получила, что хотела. Как всегда…

Анита вышла оттуда с горьким привкусом травяного чая во рту и звоном в ушах от рассказов Герды Халлинг, а в ее блокноте было записано совсем мало полезного. За исключением сведений о том, что Лидия Хаммерсенг, возможно, вовсе не была идеальной героиней, какой ее любили описывать, и о том, что когда надо было отправить личные документы, например, в банк или семейному адвокату, то занималась этим фру Халлинг, а не соцработник (а почему же не супруг? — подумала Анита). Нет, Герда Халлинг понятия не имеет, какой у них был достаток, однако «деньги у них водились». Естественно, они не будут обсуждать, зачем фру Хаммерсенг понадобился адвокат, — фру Халлинг даже рассердилась: ну, как можно задавать такие вопросы?!



Социальная служба подчиняется муниципальному управлению. Эта служба оказывает помощь пенсионерам, связанную с перевозками, закупками, уборкой, доставкой документов в банк и на почту. Медицинское наблюдение осуществляется приходящими медсестрами, и этим управляет другой отдел.

Когда Анита, переговорив с двумя сотрудниками муниципального управления Хамара по Западному округу, наконец добралась до начальства, выяснилось, что объем информации, регистрируемой при найме на работу и увольнении оставляет желать лучшего. Да, у них отмечено, что Сара Шуманн была принята на работу в июле прошлого года, вначале как временный сотрудник, а позже, если быть точными, то с десятого октября, — на полную ставку и проработала до марта этого года, когда ушла в декретный отпуск. Однако помимо этого было лишь указано, что согласно сведениям, предоставленным работником, прежде она работала в основном в Швеции и Дании и поэтому на протяжении многих лет ее имени не было в норвежском регистре занятости населения. Выяснить, у кого она работала и когда, тоже непросто: расписание часто меняется в последнюю минуту, социальные работники постоянно подменяют друг друга и на то, чтобы поднять архив и выяснить, у кого в Хамаре работала Сара Шуманн, уйдет в лучшем случае несколько дней.

— Но я все это уже объяснила тому приятному полицейскому, который звонил вчера, — сказала Мона Брамберг, уставшая, но приветливая женщина, сидевшая в тесном кабинете и державшая в руках бразды правления службой. У нее сложилось впечатление, что Сара Шуманн была приезжей: она никогда не упоминала родственников или друзей в Хамаре, о ее личной жизни тоже было известно немногое. При увольнении она не указала никакого адреса. Она была временным сотрудником, поэтому пособие по беременности ей не полагалось, но все равно странно: адрес нужен для перечисления отпускного пособия, которое выплачивается позже. Ее налоговое удостоверение было выдано в Станге. Тут она указала адрес: «Станге, Страндстуа, 2335». В графе «семейное положение» она написала: «Не замужем». Видимо, Сара Шуманн была пташкой той редкой породы, что не живет в стае. Но она была очень трудолюбивой и всем нравилась, заверила Мона Брамберг, за все то время, что она здесь проработала, на нее не поступило ни единой жалобы.



В родильном отделении больницы Эльверума было запрещено предоставлять какие-либо сведения по телефону, даже по просьбе полиции. Им придется придерживаться правил и предоставить письменный запрос, подписанный юристом их полицейского отделения. Спасибо, не надо!



Аните не особенно хотелось показывать Трульсену этот скудный улов, собранный в результате изнурительной утренней работы. Обыск дома был приостановлен. В отделении все еще просматривали обширные архивные материалы, найденные на вилле Скугли. На этом настоял Трульсен, хотя всем остальным было ясно, что они толкут воду в ступе, ведь ничего нового они так и не обнаружили. Заботливо и скрупулезно Георг Хаммерсенг вел семейную хронику, состоящую из газетных вырезок, фотоальбомов с указанием точных дат, детских рисунков, школьных учебников, документов, поздравительных открыток, брошюр, писем и других бумаг — он сберег даже рождественские открытки двадцатипятилетней давности. Рядом с этими личными памятками лежали огромные папки с банковскими выписками, копиями налоговых деклараций, стопками квитанции и инструкции по эксплуатации предметов первой необходимости, от металлической вафельницы до семейного автомобиля «Мерседес-180» 1978 года выпуска (сейчас в гараже стояла новенькая «вольво»). Единственным примечательным фактом было то, что самые новые материалы этого скрупулезно собранного архива датировались 1980 годом, за исключением банковских выписок и платежных документов. Видимо, Георг Хаммерсенг следил за расходами.

Эта работа дожидалась ее, пока она заканчивала разговор с руководителем следствия. Разговор, который разворачивался именно так, как она того и ожидала: Трульсена не особо интересовала личность социальной помощницы, которая («По твоим же словам, Хегг…»), по всей вероятности, ушла в декретный отпуск как раз перед тем, как на вилле Скугли произошла трагедия. «Ну она, по крайней мере, могла войти в дом, — настаивала Анита, — я полагала, мы разыскиваем постороннего человека, который мог достать ключи от дома!» — «Она была беременна, — коротко ответил Трульсен, — беременные обычно не разгуливают по улицам, убивая людей». Его совершенно не интересовали также выкладки фру Халлинг о том, что Лидия, возможно, вовсе не являла собой доброту и нежность, какой она представала в рассказах всех остальных. «Старухи соседки выращивают злобу и зависть, как комнатные растения. Ты действительно считаешь, что он застрелился от того, что она жестоко с ним обходилась?» — спросил он, ухмыльнувшись собственной находчивости.

Анита не стала обсуждать следы старых повреждений на теле фру Хаммерсенг, которые, возможно, могли стать результатом тяжелых и пропитанных ненавистью ссор между супругами. Она боялась, что Трульсен принадлежит к тому типу мужчин, по мнению которых неуживчивым женам только на пользу пойдет, если их вовремя поставить на место. На мгновение она даже усомнилась в том, что он удосужился прочитать заключение патологоанатомов целиком. В любом случае ей не хотелось проверять этого.

— А как насчет машины, — разочарованно бросила она, — «вольво», которая стоит в гараже. Кто-нибудь ее обыскивал?

То, что он пропустил последний вопрос мимо ушей, доказывало, что этот пункт руководитель следствия тоже проигнорировал.



Вернувшись в кабинет, где на столе ее дожидалась не особенно заманчивая стопка бумаг по делу Хаммерсенгов, она все равно урвала минутку и позвонила в муниципальное управление Станге, чтобы навести справки о Саре Шуманн. Они смогли предоставить довольно мало сведений по той простой причине, что у них самих больше и не было. Тем не менее она, во всяком случае, узнала, что до того, как переехать и зарегистрироваться в Станге, Сара проживала в Копенгагене, однако она, без сомнения, была гражданкой Норвегии.

Копенгаген.

Анита вдруг подумала о пропавшей Ханне Хаммерсенг. Набрав номер Кронберга, она сразу же услышала его голос на том конце линии.

— Где тебя носило утром? — спросил он с мягким укором. Порой Кронберг с трудом понимал, что достаточно важная часть полицейской работы делается за пределами бетонных стен полицейского отделения.

— По делам ездила.

— Я тебя искал. Знаешь, мне кажется, я нашел кое-что о Ханне Хаммерсенг.

— А я как раз звоню, чтобы спросить, как продвигаются поиски.

— Ни шатко ни валко. Но говорю же, кое-что я раскопал.

— Наконец-то.

— Так как ее имя, где-то примерно году в восьмидесятом, перестает упоминаться, я подумал, что она просто-напросто могла сменить его.

— И?..

— Вообще-то так оно и оказалось! — Он попытался скрыть торжество, сквозившее в его голосе, но у него не очень-то вышло. Кронберг вовсе не был такой уж конторской крысой, какой многие привыкли его считать. Просто энергию свою он направлял в то русло, куда мало кто совался. — Вступив в брак с тем пакистанцем, Ханне Хаммерсенг стала Ханне Рахманн. Затем, в восемьдесят восьмом, она вновь обратилась за разрешением сменить имя. Знаешь, как ее стали звать?

— Ну, выкладывай!

— Радха Кришна!

— О Господи!

— Вот именно.

— Это вроде индийская богиня, так, что ли?

— Возможно, я в этом не особо силен. Однако датские власти считали, что и так сойдет.

— Получается, тебе надо заново начинать и разыскивать Радху Кришна, родом из Хамара, с Сосновой горы?

— Похоже на то.

— Спасибо тебе, Кронберг, Трульсен будет в восторге.

— Да уж, могу себе представить, именно поэтому я сначала решил рассказать об этом тебе. — Она услышала, как он залился смехом, а потом положил трубку.



В стопке перед ней, с самого ее верху, лежала подшивка рисунков, которые они нашли в архиве на вилле Скугли. На обложке неровными буквами было выведено: «хАННе хАМЕрСЕНг, 1-й Б». Обложка представляла собой листочек, прикрепленный к стопке двумя перевитыми шерстяными ниточками — синей и красной. Под именем была нарисована фигурка, изображающая, очевидно, девочку: маленький худенький человечек с двумя точечками-глазками на бумажно-белом лице. Она стояла на холме, небрежно закрашенном быстрыми зелеными штрихами. Над ее головой нависала темная туча. А над тучей она написала: «бОГ ЗЛОЙ».

28

— Как по-твоему, мог Георг Хаммерсенг заниматься растлением детей?

Еще один ужин прошел под знаком примирения. В обычный будний день он подал на стол куриную грудку, тушенную в белом вине, и запеченный фенхель (видно, она попала в яблочко, подарив ему на Рождество кулинарную книгу Джейми Оливера). Но она сразу же осознала, что тревожить мирный вечер таким прямым вопросом не стоило. Сейчас они разговаривали и работали вместе, но кое-где лед был еще слишком тонким. Нет, его реакция не была неожиданной или плохой.

— По-моему, нет… А почему ты так думаешь? — Она чувствовала напряжение, заметив, как он словно отстранился от нее, замкнулся в себе, впадая в тяжелое скрытное состояние, так что ей не удавалось достучаться до него, и ни хитрости, ни подстрекательства не помогали.

— Я наткнулась на рисунки, — поспешила она объяснить, — Ханне Хаммерсенг нарисовала их в начальной школе. Если бы существовал альбом с рисунками детей, над которыми надругались, то ее рисунки непременно туда попали бы. Это хоть что-то объясняло бы.

— То, что она исчезла, — ты об этом? — ответил он. Сидя по другую сторону стола, он был бесконечно далек от нее.

— То, что она бесследно исчезла. То, что мы не нашли ни одной открытки, ни одного письма от нее. В тех бумагах, которые мы просмотрели, нет ни единой ее весточки родителям. Словно Георг с Лидией внезапно стали бездетными.

— В этом-то и заключается один из главных вопросов… — ответил он, но его ответ завис в воздухе.

— И что?.. — Его молчание не смогло удержать ее. — Это объясняло бы, почему Георг Хаммерсенг горы сдвигал, пытаясь разыскать дочь, когда она, так сказать, «затерялась» в Дании. Насильники собственных детей часто испытывают болезненную привязанность к собственным жертвам, это же общеизвестно.

— Случается и обратное, — пробормотал он.

— Верно, но, очевидно, с ними этого не происходило!

— Ну, может, здесь и кроется что-то такое, — он казался почти подозрительно спокойным, — но результат от этого не меняется: Клаус работал в нефтяном секторе в Венесуэле, где и пропал. Для этого есть дюжины веских причин: преступность, нестабильная политическая ситуация, алкоголизм, личные неудачи, болезни… И то же самое с ней: жизнь вместе с хиппи в Копенгагене, свободная любовь и наркотики, наркопоездки на Восток, заигрывание и связи с представителями других культур, личная неустроенность… Мы даже не знаем, действительно ли она исчезла в Дании.

— Нет, это мы знаем точно. — Она знала, что ей следовало держать язык за зубами, но все же выболтала о последней находке Кронберга: ей хотелось стряхнуть с него эту напускную отстраненность, почти граничащую с равнодушием и казавшуюся ей от начала до конца деланой.

— Радха Кришна… — задумчиво сказал он, избегая ее взгляда, — вот так имечко.

— Она сменила имя в восемьдесят восьмом. Тогда эпоха хиппи для большинства уже закончилась.

— То есть для тех, кто остался в живых.

— Можно и так сказать.

— Получается, теперь надо искать по сектам и общинам религиозных психов, где зимуют последние счастливчики поколения любви и мира.

— Похоже на то.

— Вот только они не ведут учет своих членов.

— Ага. Поэтому какая разница — это все равно что исчезнуть с лица земли. — Она отодвинула тарелку, почти не притронувшись к еде. Она заметила, что ее терпение вот-вот лопнет. — Как по-твоему, может, это связано с их смертью? Ссоры Клауса с отцом и еще, возможно то, что Георг… — Она не смогла закончить. То, что Георг Хаммерсенг мог оказаться насильником собственной дочери, было по-прежнему домыслом. — Их семья жила в самом настоящем аду!

Он лишь молча сидел, уставившись туда, где раньше стояла тарелка. Отчаянно и возмущенно она продолжала:

— Дети, которым не уделяли должного внимания или над которыми надругались, особенно хорошо запоминают своих мучителей. Мы можем предположить, что…

— Один из них или они оба вернулись и ужасно отомстили? — В его голосе ей почудилась ирония, которой, возможно, там не было. Он все понял совершенно неправильно.

— Юнфинн, вместо того чтобы язвить, ты ведь мог бы немного помочь мне. Ты знал их. Ты чувствовал себя у них как дома. Если в этой семье все было действительно так, то ты не мог не заметить этого!

Почти незаметно покачав головой, он продолжал разглядывать скатерть.

— Не было там никакого ада, — немного помолчав, произнес он, словно разговаривая с самим собой, — они жили, как в раю. У них было все: деньги, положение, культура, дом с большими светлыми комнатами, где звучала музыка. Дети были им небезразличны, они находили время, чтобы поговорить с ними, помогали с уроками и занимались вместе любимым делом, они думали о будущем своих детей и об их карьере…

Ее уверенность пошатнулась. Она поняла его слова и почему он говорит именно так. Он рассказывал ей о том, что рос в тесной маленькой квартирке вместе с отцом, который доработался до того, что спился, заболел и умер, пытаясь забыть мать Юнфинна и ее предательство.

— С ними всегда было светло, — продолжал он, и эти почти пропетые слова и отсутствующий взгляд встревожили ее, — тебе сложно понять, ведь твое детство прошло не в унылом маленьком норвежском городке в середине шестидесятых, но… — Он принялся тереть руками ноги. Затем он внезапно резко вскочил. — И тут мы вдруг узнаем, что все это — обман! Ложь и обман! Ладно, допускаю, но почему это обязательно должно быть связано с их смертями? И еще я не понимаю, почему тебе приспичило непременно связывать это! — Он уже подошел к двери. — Извини, я не особенно хочу есть…

Он побежал вниз, в подвал, где сушился его спортивный костюм. Потом — в гараж, где стоял его вымытый блестящий велосипед. А потом по извилистым дорожкам между домами выехал на шоссе. Может, он поехал к вилле Скугли? Как часто во время своих поездок он останавливался там, не говоря ей ни слова об этом? И какая ему от этого польза? О чем он думал? Что вспоминал?

Плакать ей не хотелось. Встав, она принялась убирать со стола: выбросила остатки еды, а тарелки и кастрюли ополоснула и поставила в посудомоечную машину. Все уладится. Это только сделает их сильнее. Такова часть совместной жизни. Может, это только еще раз подтверждает старую «истину», гласящую, что полицейским не стоит связываться с полицейскими? Что работа в конце концов окажется важнее? И отнимет внимание и заботу, которые следует проявлять к возлюбленному? Тогда им лишь остается опровергнуть это утверждение, правда ведь?

Она опустилась на диван и только тогда, уткнувшись в подушку, разрыдалась.



«Клаус Хаммерсенг. Ответь мне, это важно!»

Ей потребовалось время, чтобы собраться и продолжить поиск в Интернете. В успех своей затеи она и верила, и не верила. Чаты — вполне подходящее место для поиска. Она и раньше прибегала к подобному методу, отыскивая старых друзей, с которыми перестала общаться. Это оказалось необыкновенно эффективным: если самого разыскиваемого в Интернете не оказывалось, то обязательно находился кто-нибудь, кто замечал сообщение и связывался с ним. Она поместила объявление на всех мыслимых чатах, от «Печали и отчаяния» до «Радости и удовольствий». Эротические чаты она не трогала, иначе ее компьютер просто загадили бы.

Ее необычное занятие вернуло ей силы. Прочитав пару хвастливых, явно лживых сообщений на последней раскрытой страничке, она с юмором восприняла хвастовство и вульгарность, хотя если по ним судить, то современная нравственность выглядит довольно печально, что постепенно раскрылось также и при расследовании дела Хаммерсенгов. В таком занятии она находила какую-то своенравную радость. Именно этого Юнфинн терпеть не мог, когда разрушают идеальные образы. Естественно, ему бы такое не понравилось, но у нее есть работа, и ей нужно подчиняться интуиции. Такой метод он сам всегда считал важнейшим: «Система доведет тебя лишь до определенной точки. А потом у тебя останется только интуиция». Вот именно! А ее интуиция говорит, что такие, как Клаус и Ханне Хаммерсенг (если они еще живы), будут искать общения по Интернету, потому что для общения в реальной жизни они слишком измучены.

Она отправила объявление о поиске Клауса Хаммерсенга несколько раз, подписавшись «выпускник Кафедральной школы 78 года».

Она приготовилась к ожиданию, но всего через пару секунд выскочил ответ: «Выпускник, оставь меня в покое!»

Она почувствовала, как в лицо бросился жар, есть контакт! С Клаусом Хаммерсенгом. Вот оно, доказательство! А потом вернулась профессиональная рассудительность. Пять слов в чате ничего не доказывают. Она написала: «Клаус, ответь мне, это важно!»

«Кто ты?» — Человек на том конце ответил так быстро, словно он, как и она, приклеился к экрану.

А вот сейчас проверят, не врет ли она. Имя кого из старых друзей Клауса будет выглядеть правдоподобным? Она оказалась на распутье. Вспомнился их разлад с Юнфинном, сложности с взаимопониманием. Подозрительность. Что произойдет, выясни он, чем она занимается? Она отбросила эту мысль. Надо действовать. Прямо сейчас.

«Юнфинн Валманн, одноклассник. Помнишь меня?»

«Валманн, — тут же появился отклик, — ты же вроде полицейский. Что тебе надо от меня?»

«Может, поговорим наедине?»

«Хочешь уйти в „приват“?»

«Ага».

«ОК».

«У тебя есть ник?»

Чуть помолчав: «Как тебе „Шопен“?»

«Отлично. Тогда я буду „Жорж Санд“».

Какая глупость! Она стукнула кулаком по столу. Ведь Жорж Санд была женщиной! И естественно, он об этом знал. И еще имя «Жорж», «Георг» — оно сейчас как раз в гуще событий, не отпугнет ли это его?

Нет. На экране тут же появился ответ: «Так чего тебе надо от меня, Джордж?»

«Тебе не о чем беспокоиться, — ответила она, — у нас юбилей, 25 лет со дня выпуска. Мы хотим, чтобы ты пришел!»

На этот раз ответа пришлось ждать целую минуту, которая показалась ей часом.

«Я на них не хожу. Ты же понимаешь, Джордж».

«Но почему? — вновь попыталась она. — Разве не здорово встретиться со старыми приятелями?»

Однако «Шопен» не отвечал. Ни через минуту, ни через пять. Ни через полчаса. Тогда она сдалась.

«Я еще вернусь, позже. Нам есть о чем поговорить. Можно было бы встретиться, — каждое слово было исполнено разочарования. — С приветом, Ю.». Пытаясь сыграть на чувствах, она подписалась первой буквой настоящего имени. Однако это не подействовало. Окошко чата угасло.

Распечатав переписку, она положила листок в одну из своих папок. На ней был замочек, которым она никогда прежде не пользовалась. Теперь она заперла папку и засунула ее во второй ящик стола, на самое дно, где хранила личные вещи. В доме не нашлось лучше места, чем их общий письменный стол. Сейчас она пожалела, что они не устроили ей кабинет из лишней спальни, которая была задумана как детская. Дети в ней никогда не жили, а может, никогда и не будут жить.

29

— В хижине кто-то побывал. — Аксель Фейринг утратил свое обычное хладнокровие. Его голос в трубке звучал возбужденно.

Валманн пообещал приехать немедленно.

Насколько они понимали, ничего не пропало и не было сломано, дверь просто аккуратно сняли с петель и приставили к стене рядом. Сразу за порогом были четко видны следы грязных кроссовок, а больше ничего в глаза не бросалось. Однако свечные огарки были сдвинуты. Теперь они были расставлены на полу, образуя симметричный круг около полутора метров в диаметре. Кто-то зажег их, и они выгорели до конца.

— Прямо какой-то идиотский спиритический сеанс! — Злобно скривившись, Фейринг тем не менее понизил голос, стоя на широких, вытертых досках пола. Видимо, в оккультизме он не силен.

Валманну вспомнились слова Гудрун Бауге о «неформальных» общинах, поселившихся в этих местах. Ему было известно про экопоселения. Вообще-то однажды на празднике он ел запеченную «экологическую» свинину из Станге, и на вкус она оказалась превосходной. Однако он мало чего слышал про религиозные коммуны и сообщества, поддерживающие различные нестандартные философские идеи. Если такие и существовали, то деятельность их, во всяком случае, была незаметной. Насколько он знал, в полиции ни один из таких видов деятельности зарегистрирован не был. В отличие от сообществ христианской молодежи, чьей целью была активная миссионерская деятельность в расхристанном Хедмарке. На них часто поступали жалобы из-за громкой музыки, доносящейся из миссионерских автобусов.

— Снимите отпечатки пальцев еще раз. Если все осталось по-прежнему, мы, по крайней мере, можем обнаружить хоть какую-то взаимосвязь.

Валманна начало по-настоящему раздражать то, что ему приходилось планировать дальнейшую работу при Фейринге. Его молодой коллега кивнул с таким видом, будто давно уже так и решил и даже начал воплощать задуманное. Ну что ж, и правильно сделал, устало подумал Валманн. Он решил не рассказывать Фейрингу о своем разговоре с фру Бауге о «приезжих из Стейнера и других чокнутых», которые предположительно здесь селились. Он был уверен, что настолько неясные и почти бесполезные сведения этот юный карьерист воспримет крайне отрицательно.

Мобильник Фейринга зазвонил, когда они стояли и рассматривали круг из выгоревших свечек.

Отвечал Фейринг быстро и вежливо, однако, закрыв крышку телефона, не смог сдержать довольной ухмылки.

— Вон оно что! — коротко сказал он, поглаживая подбородок, словно он был не намерен вдаваться в объяснения.

Валманн, в свою очередь, не намерен был спрашивать, о чем это он. Главное, чтобы это касалось расследования. Поэтому они остались стоять на своих местах, пытаясь осознать смысл этого круга из свечных огарков. Затем взгляд его упал на предмет, не замеченный ранее, и предмет этот явно оказался здесь после того, как они провели обыск. Цветы. Кто-то принес сюда букет свежих цветов и положил их почему-то на маленькую дощечку, лежавшую на полу возле плиты! То есть когда их положили туда, цветы явно были свежими, а теперь уже увяли. Насколько он мог судить, это была ветреница дубравная. Она здесь рано распускалась. По пути сюда он видел полянки цветов, напоминавшие разбросанные по лесу белые облачка.

— Взаимосвязь есть, — произнес Фейринг, проследив за его взглядом. Фейрингу захотелось обратить на себя внимание. — Они провели анализ пятен на полу, которые могли оказаться кровью. — Он кивком указал на печку. Дрова оттуда убрали, а на полу еще можно было различить следы оборудования и реактивов, оставленные криминалистами. — Это и есть кровь. И это кровь того покойника, что нашли на осыпи!

— А здесь кто-то, должно быть, почтил его память и оставил цветы на месте его смерти… — Голос Валманна был чуть хриплым.

Они ненадолго замолчали, захваченные удивительной атмосферой этой комнаты, где ржавая печка стала свидетельницей насильственной смерти и весеннего гимна жизни. Валманн искал что-нибудь еще (все, что угодно!), что бы навело на мысль. Ему нужен был ключ к этому закрытому шифру, сложившемуся в результате трехнедельных наблюдений, находок и догадок, которые говорили сами за себя, но никуда не вели, не выводили на след человека, который годился бы на роль подозреваемого, и даже не создавали какой-нибудь версии того, что здесь произошло и почему.

Единственной опорной точкой были следы. С его места цепочка следов, освещенных косыми лучами яркого солнца, казалась отпечатанной на дощатом полу. Ему сразу вспомнились следы на вилле Скугли, грязные отпечатки кроссовок в коридоре и на кухне (на редкость грязные, подумал тогда он, если бы посетитель желал остаться незамеченным, он не стал бы так следить). Эти следы были схожи… Рисунки на подошве одинаковые, — во всяком случае, так казалось.

Дай только повод — и он тут же вспоминает про виллу Скугли. Как это на него похоже!

Что доказывают одинаковые следы от кроссовок? Одинаковые кроссовки продаются десятками тысяч. Худшее доказательство и придумать сложно. Может, стоит проверить, насколько рисунок истерся?

— Я попрошу Трульсена еще раз проверить следы, оставленные на вилле Скугли, — вслух сказал он.

Фейринг изумленно взглянул на него.

— По-твоему, они как-то связаны?

— Просто хочу проверить одну идею.

Своей группе он не рассказывал о чеке из «Киви-на-шоссе». Он решил держаться в стороне: его знакомство с Хаммерсенгами уже привлекало достаточно внимания. Вряд ли его внезапный интерес к следам в коридоре сочтут естественным и дозволенным. Во всяком случае, такова была реакция Фейринга. Однако сейчас ему было наплевать. Он должен попытаться.



Фасон и размер кроссовок совпадали.

И что с того? Теоретически кроссовки могли оказаться теми же, но следы были оставлены на твердой поверхности, поэтому было сложно проверить, одинаково ли истерлись подошвы. Стоя позади, Трульсен через плечо поочередно поглядывал то на него, то на разложенные на столе увеличенные снимки следов и намеренно громко фыркал. Спасибо «мыслителю» Валманну за пару часов бесполезной работы. Трульсен молча дышал ему в затылок, наконец поднялся и дал понять, что для него зацепок здесь нет. Признавать поражение Валманн не желал. Не перед этим человеком. Он заупрямился. И продолжал сидеть. Он интуитивно чувствовал, что зацепка здесь есть, но не мог сообразить, какая именно. Наклонившись, словно игрок в покер, поставивший на карту все состояние, он разглядывал фотографии: на некоторых — грязные размазанные отпечатки, на других — отчетливый, почти изящный рисунок. В телесериалах про работу полицейских криминалисты, экипированные как астронавты, могли определить, откуда взялись несколько песчинок, и ошибиться лишь на пару сотен метров. Криминалисты из отделения в Хамаре не были на такое способны. Согласно отчету, исследование показало, что грязь на следах — это обычная почва из восточнонорвежского леса, а в их округе такие леса занимают несколько тысяч квадратных километров (например, в двадцати метрах от входа на виллу тоже растет такой лес). Он смог разглядеть придавленные веточки, хвойные иголки, длинную сухую травинку, зеленый листик и нечто напоминающее свежий желтый цветок. «Должно быть, его оставили там незадолго до того, как следы сфотографировали», — осенило его. Но ведь следы сфотографировали сразу же после того, как супругов Хаммерсенг обнаружили мертвыми, а произошло это лишь спустя две недели после того, как фру Лидия упала с лестницы и умерла. И это тянет за собой множество вопросов, которыми Трульсен и его группа должны были задаться уже давно. К примеру, кто мог зайти в дом — и кому нужно было туда заходить — после смерти супругов? Из тех, кто не стал бы заявлять в полицию?

Валманн заметил, что сидит, вцепившись обеими руками в столешницу. Он медленно ослабил хватку, не отрывая взгляда от расплывчатого отпечатка, веточек и особенно от желтого цветка, словно боялся, что тот может раствориться и исчезнуть. Ему казалось, что этот цветок ему знаком. В школе ему легко давалась биология. Иногда, когда вид растения было сложно определить, учитель даже советовался с ним. Он вспомнил походы в лес вместе с классом, обязательные сборы гербария, поиски пиявок, водяных жуков и саламандр в разных лесных озерцах… Он хорошо запомнил этот маленький желтый цветок. Но здесь важно точно знать.

— У тебя в группе есть кто-нибудь, кто силен в ботанике? — бросил он через плечо.

— В ботанике? — Видимо, Трульсен уже приготовился язвительно охарактеризовать Валманна и его безуспешные попытки вдохнуть жизнь в расследование, давно заглохшее, благодаря стараниям других полицейских. — На кой черт тебе ботаник?

— Надо определить, что это за цветок. — Валманн указал на фотографию.

— Цветок!.. Ты совсем?..

Валманн перебил его:

— Если это именно тот цветок, про который я думаю, то мы довольно точно можем проследить, куда ходил обладатель этих кроссовок.

— Какого черта?.. — Трульсен попытался возразить. Но Валманн продолжал:

— Между прочим, когда криминалисты фотографировали эти следы, цветок был еще довольно свежим, и кое-кому следовало бы это заметить. К тому моменту Хаммерсенги были уже пару недель, как мертвы. Разве это не выпадает из установленной следствием хронологии?

Быстро наклонившись вперед, Трульсен принялся изучать фотографии с таким видом, будто видел их впервые. Когда он вновь выпрямился, то постарался спрятать глаза от вопросительного взгляда Валманна.

— Вроде как Хеннингсен неплохо разбирается в ботанике, — пробормотал он, — сажает деревья в лесу и все в таком роде. Я ему позвоню.

— Позвони, — сказал Валманн.

Трульсен еще немного постоял на месте, словно надеясь, что его коллега встанет и уберется отсюда, но Валманн дождался, пока Трульсен сам уйдет. Прислушиваясь к глухим ударам сердца, он попытался упорядочить мысли. Теперь он был почти уверен, что обнаружил возможное — и совершенно реальное — связующее звено между найденным в лесу трупом и трагедией, произошедшей с супругами Хаммерсенг.

30

— …Anemone ranunculoides, ну конечно же! — бодро отчеканил Фруде Хеннингсен. — А по-нашему говоря, ветреница лютиковая.

Фруде был статный парень лет сорока, почти совсем лысый, с большими голубыми глазами и круглым красным лицом, как будто всегда жил на природе. Форменная рубашка еле-еле сходилась на его широкой груди, а руки были как у тяжелоатлета.

— Довольно редкий цветок в наших краях, — добавил он.

— Зато часто встречается в лесах около Тангена. — У Валманна не хватало терпения ждать, пока этот крепыш с его манерой говорить медленно, словно взвешивая каждое слово, найдет подходящую формулировку для того, чтобы сказать то, что Валманн знал уже давно, а именно что лесные склоны Мьёсы в районе Тангена отличаются богатой и разнообразной растительностью, которой нет во внутренней части Эстланна.

— Ротлиа, — кивнул Хеннингсен, — там ее полно, этой ветреницы.

— Вот-вот.

Валманн вспомнил школьные экскурсии к Ротлиа, куда они всем классом ездили на велосипедах по старому шоссе номер 50. Он хорошо помнил, что каждому разрешалось сорвать только два-три цветка этой ветреницы в учебных целях. Слишком рьяные любители цветов поставили этот вид под угрозу уничтожения. Самым приятным во время этих велосипедных походов был привал на обед, когда все садились или ложились на взятые из дому одеяла и принимались за еду. Девчонки задирали повыше юбчонки и расстегивали пуговицы на блузках, греясь на весеннем солнце, а самые отчаянные парни скидывали брюки и рубашки и в одних трусах прыгали в ледяную воду.

Ротлиа находилась в какой-то сотне метров от лесной избушки и осыпи, где был найден труп мужчины.

— Спасибо, — кивнул он своему коллеге, весь вид которого говорил о том, что он рвется на воздух из этого душного помещения. — Забавно, когда вдруг вспоминаешь то, что учил в школе.

— Да не за что.

— А ты не мог бы черкнуть пару строк на бумаге, чтобы Трульсен получил необходимое подтверждение? Он что-то не горит желанием углубляться в ботанические дебри.

— Будет сделано, — ответил Хеннингсен, и на лице у него заиграла широкая улыбка. Он, видимо, не испытывал особых чувств к людям, не отличавшим лютик от мать-и-мачехи.

В усадьбе Брагенес никто не брал трубку. Валманн решил, что стоит, наверное, сесть за руль и еще раз туда съездить, но затем передумал и отложил поездку. Ведь он всего-навсего хотел узнать, нет ли новостей от хозяина усадьбы Солума, а также отдать им официальное письмо в связи с расширением рамок следствия по делу о событиях в хижине и вокруг нее. Хотя вряд ли это хоть как-то подействует на занятых сельхозработами обитателей усадьбы.

А кроме того, и здесь в участке полно работы.

— Ой, Юнфинн, весенний букет?.. — Анита бросила на него вопросительный взгляд. Стоя в дверях ее офиса, он вдруг почувствовал себя мальчишкой, который пришел домой и гордо протянул своей матери цветок, которому та почему-то совсем не обрадовалась. Так или иначе, замеченная им связь между лютиком на отпечатке подошвы кроссовки в вилле Скугли и тем местом недалеко от хижины в лесу, где росли эти редкие цветы, не произвела на нее должного впечатления. Он сообразил, что ей, возможно, в отличие от него, не нравилось предположение о том, что оба дела, которыми они занимаются, могут оказаться единым целым. И в то же время он не мог не почувствовать обиды на то, что она отреагировала на его наблюдение почти так же, как Трульсен.

— Может, это и не столь безусловная улика, какую предпочитают обвинители, но все же веское доказательство, ведь этого нельзя отрицать. — Валманн вовремя поймал упрямые нотки в своем голосе и тут же попытался смягчить их. — Да и сам отпечаток подошвы совсем свежий и появился там через десять двенадцать дней после того, как Лидия упала вниз с лестницы…

— Ну да, Юнфинн.

— Трульсен прямо-таки на дыбы встал.

— Понятно. Вот поэтому он завалил нас бумагами, как мне кажется. — Она вздохнула. — И еще один момент, прямо как из учебника: всякое самоубийство должно иметь причину. И что касается такого солидного и уважаемого человека, как Георг Хаммерсенг, то логично было бы искать мотив в его финансовых делах. Если слушать Трульсена, конечно. — Она хлопнула рукой по пачке с архивными папками. — Он изо всех сил пытается защитить свою первоначальную версию.

— А что ему еще делать, ведь он не желает допустить, чтобы это дело передали тебе.

Такая перспектива Аниту, видимо, тоже не очень радовала. Но Валманн был так возбужден своей ботанической находкой, что решил не реагировать на нюансы ее настроения. Он принялся с неподдельным интересом изучать папки с выписками счетов и банковской корреспонденцией. На каждой папке были аккуратно проставлены год и дата.

— Если Георг покончил с собой из-за финансовых проблем, то они появились, должно быть, совсем недавно, непосредственно перед выстрелом. Нет смысла искать что-то в старых бумагах…

— Тебе что, уже передали это дело, Юнфинн?

Он отметил про себя, что это было сказано тихим, официальным тоном, который можно было истолковать как выражение недовольства.

— Вовсе нет. Я просто хочу дать совет коллеге. — Он еще раз попытался изобразить на лице доброжелательную улыбку, но лицо Аниты оставалось бесстрастным.

— Трульсен не потерпел бы, чтобы мне в руки попала какая-нибудь информация.

— Пусть так. Но я на твоем месте все-таки проверил бы.

— Посмотрим, — ответила она и демонстративно уставилась в лежавшие на столе документы.

Валманн вышел из комнаты. Он не позволит испортить себе настроение. У него в руках были лютик и квитанции из «Киви», и интуиция подсказывала ему, что этого достаточно, чтобы связать оба дела вместе. Это был плюс. А минус состоял в том, что в таком случае перспектива кардинально менялась и еще больше затрудняла оба расследования, и без того сложные. Какая могла быть связь между этими делами? И какое это имеет значение для выяснения того, что же, собственно, произошло на вилле на Сосновой горе и в лесной хижине к северу от Тангена? Вместо ответов на все эти вопросы получаются новые уравнения с еще большим числом неизвестных, подумал Валманн. А в математике он никогда не был особенно силен.

Зазвонил телефон. Это был Фейринг. Голос звучал энергично, немного резко, и вообще он был больше похож на себя, чем в прошлый раз, когда они стояли и смотрели на свечные огарки в лесной хижине. Валманн хорошо представил себе Фейринга в отглаженной рубашке и до блеска начищенных ботинках.

— Я только хотел доложить об одной находке, — отрапортовал тот на военный манер.

— Ну и?..

— Свидетель… то есть обычный прохожий… Ты же знаешь, что люди прямо как мухи липнут к тому месту, где совершено преступление, их не удержать. Мы же не можем там часового поставить…

— Знаю, — лаконично ответил Валманн.

— И этот человек… он говорит, что нашел одну вещь, которая могла бы представить интерес для следствия.

— И что же это за вещь?

— Это такая металлическая штучка… — Голос Фейринга звучал не очень уверенно, видимо, оттого, что он не мог идентифицировать эту вещицу. — Я даже не знаю, как это назвать, похоже на узкий, раздвоенный брусок, около двенадцати — четырнадцати сантиметров длиной, с шариком на одном конце…

— Она у тебя?

— Лежит передо мной.

— Я сейчас спущусь. — Через полминуты Валманн стоял в офисе Фейринга. «Вещь» лежала на письменном столе. Фейринг еще держал в руках телефонную трубку, уставившись на нее с явной антипатией. Его описание оказалось верным, если не считать того, что он не упомянул, что этот некогда блестящий предмет, который Валманн тотчас же узнал, потемнел и обесцветился. — И ты не таешь, что это такое? — спросил он.

— Понятия не имею. Тот прохожий тоже не знал, что это такое, но решил, что это может представить интерес для полиции. Наверное, хотел попасть на первую страницу «Вердене ганг».

— А где она лежала?

— Недалеко от осыпи, где нашли труп. Где-то метров пятьдесят восточнее. Там же мы нашли одежду и останки трупа, если помнишь…

— Помню, — сказал Валманн. В данный момент он помнил даже больше, чем было надо.

— А ты знаешь, что это?

— Да.

— И что же, черт возьми? — Фейринг сгорал от нетерпения, и с него как водой смыло всю важность и представительность, что не могло не порадовать Валманна, несмотря на всю безнадежность ситуации.

— Это камертон, — ответил он. — И я должен сказать, что он несомненно представляет интерес для следствия. А технический отдел не проверял, есть ли на нем отпечатки пальцев?

— Он попал на мой стол десять минут тому назад. — Во взгляде Фейринга, обращенном на лежащий на столе предмет, было еще больше скепсиса, чем ранее. — Этот человек положил его в карман, как будто свою ручку.

— Очень жаль, — произнес Валманн.

— Что ты имеешь в виду?

— Камертон — инструмент очень личный. Было бы интересно определить владельца.

— А что, его нельзя купить в самом обычном магазине?

— Этим инструментом пользуются специалисты. Музыканты. Камертон есть у каждого настоящего музыканта, композитора и дирижера. И никто не дает его взаймы.

— А может, на нем выгравировано имя владельца?

— Вряд ли. Такая операция могла бы нарушить баланс металлической массы и формы.

— А что такого особенного в этом балансе? — Фейринг попытался вернуть свой авторитет, бравируя своей неосведомленностью, как будто специальные познания Валманна в этом вопросе были чем-то необычным, даже подозрительным.

— Послушай-ка… — Валманн схватил камертон и зажал его между большим и указательным пальцами, приложил его к краю письменного стола и слегка прижал шарик к столу. Высокий ровный звук пронзил комнату. — Это чистая нота ля. Третья нота нотной шкалы. Она является эталонной для настройки музыкальных инструментов во всем мире.

Звук замер только через несколько секунд. И даже Фейринг не посмел нарушить его звучание.

— И как это получилось, что ты оказался экспертом по камертонам? — спросил он, в то время как Валманн положил камертон обратно на стол.

— Дело в том, что я когда-то был знаком с одним человеком, у которого был такой инструмент, — ответил он. — Именно он мне и рассказал об этом.

Фейринг стоял и пристально смотрел на изящный металлический инструмент с нескрываемым подозрением. И больше уже ничего не спрашивал.

31

Теперь предстояло любой ценой выудить информацию у супругов Бауге, и пускай не отговариваются, что у них весенняя страда.

Валманн выехал на Стангевеген и проехал через поселок Беккелаге, прилагая немалые усилия, чтобы соблюдать ограничение скорости до пятидесяти километров. У него возникло ощущение, словно он летит над плоской равниной, простиравшейся по обе стороны шоссе номер 50. Местность казалась ему гораздо привлекательнее и живописнее, чем вокруг новой, более широкой автомагистрали Е6 в Окерсвике.

Во дворе усадьбы Брагенес царила тишина, но у одного из подсобных помещений был припаркован трактор, значит, по крайней мере один из ее обитателей дома.

Валманн постучал несколько раз в дверь, но никто не ответил. Он осторожно нажал на ручку, и дверь открылась, как бы приглашая войти. Он громко крикнул «Алло!» и вошел в коридор. Дверь в кухню была открыта. Здесь царили чистота и порядок, но никого не было. Валманн прошел по коридору и открыл дверь, которая, как оказалось, вела в гостиную. И что довольно типично для парадных гостиных в сельской местности, она выглядела как необжитое помещение. Красивая блестящая мебель слегка отдавала стариной, и качалось, что находишься на выставке или в музее: «Гостиная в доме управляющего большой усадьбой, Станге, Хедмарк, конец девятнадцатого — начало двадцатого века…» И только несколько новомодных украшений, а также цветные семейные фотографии в рамках говорили о том, что это уже совсем другой век.

Вернувшись на крыльцо, Валманн остановился в нерешительности. Вдруг он услышал звуки игры на фортепьяно, и от этого его замешательство не уменьшилось. Музыка доносилась из главного здания усадьбы, и он только сейчас заметил, что несколько окон там открыты. Легкий ветерок подхватил гардину, и она вылетела из окна на улицу. Весна уже чувствовалась во всем, она как бы витала в воздухе, и Валманн ощутил прилив сил. Музыка звучала как-то осторожно и неуверенно, как будто играет ребенок, которому задали урок по музыке. Валманн прошел к дому по почти заросшей дорожке, выложенной каменными плитами, поднялся по широкой лестнице и обнаружил, что парадная дверь закрыта. Обойдя дом, он увидел, что дверь в кухню не заперта, и вошел. Первоначальный сохранившийся здесь интерьер придавал помещению слегка старомодный вид, несмотря на микроволновую печь, посудомоечную машину, плиту с керамической поверхностью и холодильник вместе с морозильником из блестящей стали. Все это новое оборудование казалось нетронутым. В длинном коридоре на полу лежала истоптанная дорожка с восточным орнаментом и следами былой красоты. Подоконник был из благородной породы дерева темного цвета. На цветастых обоях сияли светлые пятна от когда-то висевших здесь картин. Осталось только несколько пожелтевших семейных портретов. Трудно сказать, был ли среди них портрет хозяина усадьбы Солума. В доме был запах, характерный для закрытого помещения, — смесь пыли, теплой древесины и средства для ухода за мебелью. В доме было тепло, и это показалось Валманну странным, принимая во внимание прохладную погоду на улице. Но затем он увидел, что под каждым окном вмонтирован радиатор, от которого идет горячий и сухой воздух, хотя в окна ярко светило солнце.

Звуки музыки доносились со второго этажа. Валманн поднялся по лестнице. Ему казалось, что он попал в какой-то иной мир, в котором старый неизменный порядок безнадежно боролся против всяческих нововведений. Охотничьи ружья, висевшие на стене под оленьими рогами, не были современными, и вряд ли из них кто-нибудь стрелял в последние пятнадцать-двадцать лет, подумал Валманн. Рядом висела увеличенная цветная копия аэрофотоснимка с изображением жилого массива, состоящего из роскошных вилл белого циста, окруженных пальмами и другой тропической растительностью, с балконами, ровными цветниками геометрической формы и бассейнами. Огромный флаг с надписью «Treasure Cove. Orlando»[2] как бы растекался в воздухе и охватывал нее это великолепие. Флорида. Так вот где старик Солум нашел для себя зимний рай.

Звуки фортепьяно замерли, а затем раздались снова из-за приоткрытой двери. Еще не войдя внутрь, он почувствовал, как ярко освещена эта комната с окнами на юг. Ему надо было как-то обнаружить свое присутствие: постучать в дверь, закашляться на лестнице или сильнее топать ногами по ступенькам… Но он ничего такого не сделал. Он был как будто околдован атмосферой этого большого дома и стоял сейчас, почти ослепленный лучами солнца, проникавшими в комнату через целый ряд высоких окон. Некоторые были открыты, и ветер шевелил белые занавеси. Комната была огромной, около ста — ста двадцати квадратных метров. Видимо в добрые старые времена здесь был бальный зал. Тогда каждая усадьба в округе была маленьким государством, а хозяева — своенравными правителями, распоряжавшимися своими богатствами, как им заблагорассудится. Мебели в комнате не было, если не считать стоявших вдоль двух противоположных стен нескольких дюжин стульев из дерева светлых пород в стиле бидермейер. Белая краска во многих местах стерлась, не сохранилась краска и на широких половых досках. Однако на потолке висела роскошная люстра, вывезенная когда-то, по всей вероятности, из Богемии. В углу комнаты, как будто перед концертом, стоял белый рояль, и на табуретке сидела Гудрун Бауге и бренчала бетховенскую «К Элизе», столь традиционную для всех начинающих играть на фортепиано, во всяком случае, первые тридцать тактов.

Валманн все еще не обнаруживал своего присутствия, мысленно он был где-то далеко отсюда, и перед ним была совершенно другая картина. Он чувствовал, как к глазам по непонятной причине подкатывают слезы, чувствовал прикосновение мальчишеских рук, обнимающих его за шею, и слышал мягкий, еще не ставший мужским голос, шептавший ему на ухо: «Ты что, плачешь, Юнфинн?..» Чувствовал мягкое прикосновение мальчишеских губ к своей щеке. Он всем своим существом противился этому, как тогда, так и сейчас, и ничего не мог поделать с хаосом, поглотившим все его чувства. Ему была неприятна эта внезапная невинная близость, продолжавшаяся каких-то пару секунд: «Здесь нечего стыдиться, Юнфинн. Музыка часто так действует на людей, особенно Дворжак…»

Комната была ярко освещена проникавшим через открытое окно светом, и на втором этаже фру Хаммерсенг играла на пианино…

— Господи помилуй, ну и напугали же вы меня!

— Я не нарочно. Извините. Я как раз собирался постучать. — Валманн выглядел, должно быть, таким же ошеломленным, как и она.

— Я сама виновата. Я так увлеклась, что ничего не заметила.

Гудрун Бауге выглядела на этот раз, как это ни странно, совершенно растерянной. Она тут же поднялась с табуретки, как будто он застал ее за каким-то запрещенным занятием. Валманн же надеялся, что она в замешательстве не обратила внимания на то, как он взволнован.

— Так вы играете на рояле?

— Да нет… Может быть, я и могла бы научиться играть по-настоящему, но я начала слишком поздно. В шестнадцать лет много уже других интересов… школа…

— И мальчишки? — Он сказал это непреднамеренно, вовсе не для того, чтобы, воспользовавшись ее репликой, спровоцировать ее на более личный разговор, а просто потому, что сам никак не мог вернуться к привычному деловому тону.

— Это пришло позднее, — возразила она с легкой печальной улыбкой. — Я была целеустремленной, мечтала стать врачом или инженером и не хотела мириться с тем, что у меня не все получалось. А потом… я нашла своего агронома… — Улыбка стала более широкой, но не более радостной.

— Я пришел узнать, не общались ли вы с владельцем усадьбы с тех пор, как мы в последний раз разговаривали, — начал Валманн с непонятно откуда взявшимся служебным рвением. Он был вынужден признать, что Гудрун Бауге больше нравилась ему на тракторе. Он уже интуитивно почувствовал, что повседневная жизнь в усадьбе не столь радостна. — Это очень важно, — добавил он. — Мы нашли следы недалеко от хижины, которые говорят о том, что это дело связано с еще одним, которое мы расследуем.

— Вот как? Каким же делом? — Она очнулась и проявила интерес, как будто труп, найденный в лесу, был будничным происшествием, частью неумолимого естественного хода вещей, но возможная связь этого события с другим преступлением коренным образом меняла ситуацию, особенно для нее.

— Этого я, к сожалению, не могу сказать, ведь следствие еще не закончено. — Валманн бросил на лету эту заученную фразу, как кранец между двумя бортами — своими обязанностями и любопытным зрителем, — и даже почувствовал некоторое облегчение. — Нет ли каких-либо известий от самого Солума или о том, где он находится?

— Он сейчас по дороге домой, — ответила она и оглянулась, как будто ожидала, что он вот-вот появится. — Мы получили от него вчера электронное письмо.

Электронное письмо. Значит, старик крестьянин разбирается в современной технике. Да, о том же говорит и оборудование его кухни.

— Он не сообщил точно, когда приедет, только написал, что уже в дороге. Поэтому я и пришла пода, чтобы проветрить помещение и вытереть пыль.

— Так мы можем с ним связаться?

— У него нет с собой компьютера, насколько мне известно. Должно быть, он послал сообщение по пути, из гостиницы.

— Или может быть, с компьютера своей любовницы?

— Может, и так, — ответила она и захлопнула крышку рояля.

32

— Твой урок ботаники произвел на Трульсена впечатление, — неожиданно произнесла Анита.

Они уже полчаса как молча и сосредоточенно работали бок о бок в саду, состригая кизильник. Эту работу надо было закончить обязательно, все соседи уже давно подстригли и подровняли кусты и деревья и убрали листву. На грядке у самой террасы сквозь слой зимнего мусора прорезались белые нарциссы, лужайка была непричесанная, с желтыми пятнами, дорожка из каменных плит не вымыта, слива и две старых яблони с торчащими побегами похожи на веники из пиассавы. Позор, подумал Валманн, размахивая садовыми ножницами, но, как ни странно, не ощущал раздражения, наоборот, к своему удивлению констатировал, что ему нравится работать в саду, если только преодолеть первоначальное нежелание и взяться за дело.

— Ну, он, конечно, не собирается анализировать останки растений или разрабатывать новые версии о том, кто мог проникнуть на виллу так поздно. Он только еще сильнее настаивает на своей теории о самоубийстве и ищет причины, по которым Георг Хаммерсенг мог покончить с собой. Когда я сказала ему про даты на архивных материалах, он взвился как ракета, все проверил, и выяснилось, что последние полгода просто отсутствуют. Ни одного счета, ни одной записи!

— Вот видишь! — Валманн не мог удержаться, чтобы не похвастаться своей маленькой победой.

Анита признала это: