Роберт Асприн

Беспокойные союзники

ИНТЕРЛЮДИЯ

— Нет! Хватит крови! Остановитесь!

Проснувшись среди ночи от собственного крика, Шупансея вскочила с постели, бросилась к окну и дрожащей рукой поспешно его прикрыла. Уже не раз, очнувшись от очередного кошмара, она обнаруживала, что стоит перед распахнутым настежь окном; и не впервые она обливалась холодным потом, с ужасом представив себе, что может случиться, если ее не разбудит собственный крик…

— О, Бейса, прости, что нарушаю твой покой… Но.., я услыхала крик.

За спиной у нее вспыхнул светильник. Шупансея обернулась и увидела перед собой перепуганные глаза своей няньки Каммесин, с давних пор служившей их семье.

— Ничего страшного.., меня просто разбудил какой-то звук, а было темно… Не беспокойся.

Но Каммесин продолжала испуганно, не мигая, смотреть на Шупансею выпученными глазами. «Матерь Бейса! Неужели я так долго пробыла в изгнании, среди вечно дрожащих от страха представителей своего племени, что уже и поведение соотечественников представляется мне странным и раздражает меня? — думала Шупансея. — Когда я успела позабыть, что такой вот пристальный немигающий взгляд свидетельствует об искренней преданности и предельной честности, а не является всего лишь признаком беспокойства и озабоченности? Между прочим, я и сама-то не моргнула ни разу с тех пор, как пробудилась от того кошмарного сна!»

— Ну хорошо, Кам-син, ты права, — призналась Шупансея, с трудом приподнимая закрывавшую глаза пленку и заставляя свои веки сперва сомкнуться, а потом снова разомкнуться. — Мне снова приснился этот кошмарный сон! Но теперь уже все прошло Зажги, пожалуйста, мою лампу и ступай спать.

Старая нянька пожала плечами Этот жест, характерный для всех слуг, как ранкан, так и бейсибцев, означал примерно следующее: я тебе не верю, но мне, в общем-то, безразлично.

— Как скажешь, Бейса. — Каммесин зажгла лампу возле постели своей госпожи и удалилась.

От стыда у Шупансеи горели щеки. Когда дверь за служанкой закрылась, она дала наконец волю своим чувствам. Ну почему этим слугам вечно кажется, что аристократы их даже не замечают! Ничего-то они не понимают! Вот, например, она, Шупансея все время чувствует, что старая нянька ее осуждает, и ей это ох как неприятно! Всю жизнь она привыкла делиться с Каммесин своими тайнами и сомнениями, но теперь, когда ее буквально захлестывают волны отчаяния, ей и посоветоваться не с кем.

По правде говоря, больше всего ей хотелось посоветоваться с самой богиней Бей и понять, почему после стольких лет жизни в Санктуарии она по-прежнему видит кошмарные сны, полные воспоминаний о последних кровавых днях ее короткого, неосвященного правления Бейсибской империей. Однако вот уже целый год голос Богини-матери не звучит в ее ушах. Здесь, в Санктуарии, Бей, подобно всем прочим ранканским богам и магам, почти утратила свою власть и могущество.

Этот город, которым некогда правили боги, нынче стал поистине городом безбожников. И она, аватара великой Матери Бей, лишь порой слышала в своей душе тихий шепот ее сочувствия.

Впрочем, даже и этот тихий шепот приносил ей успокоение — он как будто свидетельствовал, что богиня пока что вполне смирилась с изгнанием и не собирается в ближайшее время возвращаться домой.

— Но мне же этого мало! — вслух произнесла Бейса, надеясь, что богиня ее услышит. — Нельзя оставаться здесь, все время помня только о прошлом.

Сочувственный шепот в ее душе почти стих, и ей вдруг вспомнилось улыбающееся лицо влюбленного в нее принца Кадакитиса. Шупансея даже зубами скрипнула, отгоняя мысли о нем.

Мать Бей некогда дала немало пищи для разглагольствований всяким циникам, воспылав безумной божественной страстью к богу войны Буреносцу. Половина населения Санктуария — а может, и всего мира — переживала в своих снах жестокое разочарование, когда боги-любовники предпринимали попытки разрешить проблему своих анатомических несоответствий.

Но все эти божественные откровения прекратились, как только магическая «нума» Санктуария выгорела дотла. Впрочем Шупансее-то было известно, что и бог, и богиня по-прежнему не оставляют друг друга без внимания, и она была весьма смущена столь явственно похотливыми устремлениями своей прародительницы.

Вот и теперь — хоть ей и удалось временно изгнать образ богини из души своей — она никак не могла избавиться от мыслей о принце. Конечно же, никакое это не совпадение, что ночные кошмары начались у нее сразу после того, как она объявила об их намерении сочетаться браком, хотя точной даты этого события и не назвала! К тому же она тогда решила подчиниться-таки общепринятым ранканским обычаям и выселила свою личную свиту из дворца Кадакитиса.

Любовь никогда не занимала особо важного места в жизни Шупансеи. Ни одна Бейса до нее, если честно, никогда даже и не осмеливалась полюбить мужчину — какая уж тут любовь, если кровь ее считалась ядовитой, а все сыновья были обречены на смерть еще в материнской утробе. У них на родине принца-консорта всегда попросту приносили в жертву, убивая на алтаре, а каждая очередная Бейса обеспечивала непрерывность наследования по женской линии с помощью случайных, ни к чему не обязывающих любовных связей.

Так могла ли она теперь хоть на мгновение усомниться в том, что ее ночные кошмары — и этот противный холодок в желудке — лишь обратная сторона ее любви к несчастному ранканскому принцу?

Шупансея почувствовала, что дрожит — от страха и от вечной сырости, буквально пропитавшей дворец. Запахнув поплотнее халат, она поискала возле постели теплые шлепанцы. Ничего удивительного, что ранканские женщины вечно натягивают на себя по сто одежек. В Санктуарии всегда ужасно сыро; летом здесь жарко и сыро, зимой (и во все остальные времена года) — сыро и холодно. Поэтому всегда приходится одеваться в платье из мягких, хорошо впитывающих влагу тканей.

Шупансея тихонько приоткрыла дверь, почти уверенная в том, что Каммесин, скорчившись, торчит у замочной скважины, но коридор был пуст, хотя в луче падавшего из ее спальни света она заметила легкое колебание занавески. Несмотря на обычно свойственную пожилым людям бессонницу, Кам-син преспокойно удалилась к себе, завалилась в постель и мгновенно уснула, мирно похрапывая во сне.

На губах Бейсы мелькнула легкая улыбка, и она направилась в восточное крыло. Дважды в год все, кто занимал во дворце хоть сколько-нибудь видное положение, переезжали из одного крыла в другое, полностью сохраняя при выборе новых апартаментов сложившуюся иерархическую традицию. Самые высокородные в жаркое время года занимали апартаменты в восточном крыле издания, а холодной зимой — в западном.

Сперва Шупансея со своей свитой выбрала для себя, как оказалось, все самые лучшие комнаты дворца, что отнюдь не усилило симпатии к ней со стороны ранкан, и теперь при очередном переезде всегда возникали проявления открытой неприязни: между слугами часто вспыхивали перепалки и ссоры, а порой даже случались дуэли между придворными.

Правда, отношение к бейсибцам во дворце, как и во всем городе, за последний год несколько улучшилось. Кое-кто из них перебрался за город, в восстановленные и отстроенные заново поместья; примеру этих бейсибцев последовали и некоторые из ранкан. А те, кто остался в городе, постарались наладить между собой вполне сносные отношения; то же самое произошло и во дворце. С этих пор, похоже, бейсибцы готовы были делить с ранканами любые капризы судьбы.

Человек, которого сейчас разыскивала Шупансея, мог бы, разумеется, получить апартаменты в западном, «закатном» крыле дворца, однако по причинам личного свойства он всегда предпочитал селиться в противоположном конце здания, подальше как от Бейсы, так и от Кадакитиса.

«У людей честолюбивых истории всегда куда интереснее и завлекательнее, чем у прочих, — любил повторять Хаким, в день всеобщего переезда перетаскивая свои пожитки навстречу общему потоку. — А у людей несчастливых истории всегда трагические».

Бейса никогда с ним не спорила. Этот профессиональный рассказчик был здесь самым близким ее другом. Но про себя она все же считала, что Хаким ошибается. Во всяком случае, насчет трагических историй. Уж она-то знала свою собственную историю, да и историю жизни принца, и с радостью поменяла бы свою судьбу на судьбу любого обитателя восточного крыла, у которого жизнь спокойна, хоть и скучна.

Надежные слуги спали у дверей своих хозяев — кто в алькове, а кто и прямо на соломенном тюфяке возле двери. Некоторые особо бдительные продолжали бодрствовать, и когда Шупансея проходила мимо с лампой в руках, подобострастно ей кланялись — бейсибцы, смиренно глядя на ее тень, а ранкане, исподтишка бросая злобные взгляды и явно не испытывая к ней ни малейшего уважения. Впрочем, среди ранкан таких осталось не так уж много. Бейса не обращала на них никакого внимания, ну а они, в сущности, и не ожидали от нее ничего иного.

Веревка с узлами, с помощью которой Хаким запирал засов на двери, была втянута внутрь, и только теперь Шупансея поняла, что сейчас поздняя ночь. Хаким всегда говорил ей, что в любое время дня и ночи готов ее выслушать, «стать ее ушами», но он ведь был уже немолод. Да и сколько раз мужчины и женщины вот так предлагали свои услуги ей и всем Бейсам до нее, как и любому здешнему принцу, пребывая при этом в гордой уверенности, что услугами этими никто и никогда так и не воспользуется.

Шупансея дважды опускала руку, не решаясь постучать в дверь. Но потом все же тихонько стукнула костяшками пальцев, однако из-за двери в ответ не донеслось ни звука. Впрочем, дверь тут же беззвучно отворилась сама на хорошо смазанных петлях.

— Хаким? Друг мой?..

Комната была пуста; тюфяк рассказчика был свернут и убран в угол, как всегда днем. Шупансея чувствовала себя неловко и на редкость глупо. Хаким, конечно, достаточно стар, чтобы быть ее отцом, но это вовсе не означает, что он полная развалина. И он, безусловно, совершенно очаровательный человек, умница, да и выглядит теперь — когда за ним так ухаживают, регулярно стригут, причесывают и моют — просто блестяще; а уж среди придворных дам, которые вечно жалуются, что мужчины говорят исключительно о войне да о политике, он и вовсе пользуется несомненным успехом, и ему не раз делались соответствующие авансы.

Что и говорить, в этом отдаленном крыле здания ему куда проще устраивать тайные встречи и свидания с женщинами…

Шупансея решила даже не упоминать Хакиму впоследствии о своем столь несвоевременном визите к нему и собралась уже было возвращаться, но тут свет ее лампы упал вдруг на кипу рисунков. Сверху лежало изображение принца Кадакитиса с обнаженным и окровавленным мечом в руке, а рядом была нарисована она сама — ее руки тоже были в крови. И любопытство в ее душе взяло верх над разумом.

Шупансея зажгла с помощью своего светильника большую лампу и уселась, чтобы рассмотреть цветные картинки повнимательнее.

***

Далеко не все в Санктуарии жили по дворцовому расписанию.

Улица Красных Фонарей, например, даже далеко за полночь так и сияла огнями. Да и вообще в Лабиринте жизнь становилась интересной только после того, как все порядочные и уважаемые обитатели города плотно затворят ставни на окнах своих домов.

А уж в таких злачных местах, как «Распутный Единорог», настоящее веселье начиналось еще позже.

Несмотря на все превратности судьбы, «Распутный Единорог» оставался в Санктуарии неким островком стабильности. Посетителей там обслуживали существа исключительно безобразные — и не все из них, честно говоря, были людьми. Даже здешние проститутки неизменно отличались отвратительной внешностью и были в том возрасте, когда с подобным занятием давно уже пора кончать. Хотя этим «ночным бабочкам» их профессия явно ничего хорошего не сулила и в молодости. Готовили в «Единороге» просто отвратительно, а уж поили… Пиво, которое здесь подавали, завсегдатаи называли «гнусной смесью портовых помоев и козьей мочи», а вино.., короче говоря, пиво там было все же лучше, чем вино.

Самое смешное, что сказитель Хаким, большую часть жизни пребывавший в пьяном очумении и выклянчивавший медяки, чтобы потом снова истратить все на скверное пойло, теперь имел достаточно денег, чтобы закупить все содержимое здешнего винного погреба, однако больше не мог пить эту гадость, привычный вкус которой тут же пробуждал в его душе горькие воспоминания о том, каким Санктуарий был раньше, и теперь Хаким не осмеливался проглотить ни капли. К счастью, никто не замечал, как он выплевывает эту мерзость на пол.

Он пришел сюда переодетым, вернее сказать — надел свою старую одежду, которую много лет назад поклялся сжечь. Многие знали, что он весьма преуспел и живет во дворце, и теперь не узнали его, явившегося сюда в старом тряпье. А некоторые даже проявили о нем трогательную заботу, предупредив, что лучше бы он не совался в этот вонючий кабак, раз у него завелись денежки и он получил должность при дворе. Видимо, они были правы, но без «Единорога» он просто больше не мог… Не мог постоянно, день за днем, жить в этом проклятом дворце!

Поздно ночью, когда его досточтимые покровители, проводив своих досточтимых гостей, укладывались спать, Хаким выскальзывал из дворца и возвращался в такой Санктуарий, какого эти придворные себе и вообразить не могли. Там он каждый раз собирал новый богатый урожай сказок и историй и даже обзавелся учеником — то был парень из обычной рыбацкой семьи, звали его Хорт, и ему было поручено производить, так сказать, первичный отбор материала, отсеивая все лишнее, но самое большое удовольствие — создавать из собранных историй цветистое ожерелье — Хаким все-таки оставлял себе. И ничто не могло заменить ему тех ярких впечатлений, которые он получал, посещая «Распутный Единорог».

Он позволил себе расслабиться, задумавшись и глядя вдаль невидящим взором — задача нетрудная, поскольку видел он уже не так хорошо: седая старость настигала его. И вдруг сделал поразительное, буквально потрясшее его открытие: а ведь этот замечательный кабак, в конечном итоге, не так уж и отличается от дворца! Он залпом проглотил остававшееся в кружке дрянное вино, ошарашенно думая, что во всем виновато его ослабевшее зрение.

Но нет, он пришел к такому выводу после долгих размышлений, а не сию минуту и не в результате одних только зрительных наблюдений. К тому же обнаруженное им сходство никуда не исчезало, напротив! И тут, и там внешняя оболочка была куда важнее сути вещей. И тут, и там человек мог либо чувствовать себя как дома, либо — совершенно не в своей тарелке; и тут, и там надо было без конца доказывать, что ты здесь свой, что ты принадлежишь именно к этому обществу. Оба эти места пользовались репутацией, которая имела к реальной жизни весьма слабое отношение, а также — что тоже было немаловажно! — и кабак, и дворец являлись, в сущности, паразитами на теле города.

Один лишь Шальпа, мрачный бог воров, знал, сколько честных людей нужно одному вору, чтобы прокормиться. Даже самому лживому вору. Впрочем, все воры лгут… По мнению Хакима, людей для этого требовалось примерно столько же, сколько необходимо для поддержания жизни одного аристократа.

— Ты чего застыл, словно привидение увидел? — весело окликнул своего учителя Хорт, усаживаясь напротив.

Хаким поднял голову: ему улыбались Хорты-близнецы. О, боги ада! Что эти мерзавцы намешали в вино?! Хорошо, что старые привычки не так-то просто изжить; привычка к этому отвратительному пойлу сослужила ему добрую службу: Хаким не только сумел взять себя в руки, но и с помощью хорошо знакомых приемов не спеша привел в норму свои мысли. Да-да, старые привычки оказались весьма полезны! Ну и еще тот факт, что он успел выпить всего лишь полкружки этой кислой отравы.

— Неужели ты не помнишь, чему я тебя учил? — ядовитым тоном буркнул он, чтобы не так заметно было, как трудно ему ворочать языком. — Ну разве так начинают разговор? Нужно сперва наметить себе цель, Хорт. А потом постараться завладеть вниманием слушателей, добавив живописных подробностей: какое привидение ты имел в виду, как оно выглядит…

Они уже, не раз играли в эту игру. Хорт тяжело вздохнул, всплеснул руками и сварливым тоном затараторил:

— Да ты что, старый пьянчуга, спятил? Клянусь богами, глаза у тебя красные, точно вода возле Боен, а сам ты бледен, будто увидел призрак собственной мамаши, которая танцует голышом да еще с шестом от шатра бога Вашанки в руках!..

Хаким с трудом проглотил застрявший в горле комок, но дело было вовсе не в дурном вине. У это парня просто талант! А как здорово он усвоил все, чему он, Хаким, учил его! Да ему теперь никакой наставник не нужен!

— Так, так, уже лучше… Гораздо лучше. Можешь, пожалуй, даже гордиться собой. А я уже горжусь! Теперь выкладывай, чего там твои острые уши за последнюю неделю наслушались?

— Да всякие истории о мести: братья мстят за братьев, отцы — за сыновей. В народе считают, что самое худшее позади, теперь можно и старые счеты кое с кем свести.

Хаким кивнул. Он тоже это почувствовал. Период полной анархии после волнений, спровоцированных НФОС на деньги нисибиси, завершился, и теперь у всех возникло ощущение, что будущее будет не таким, как прошлое. Но со старыми-то долгами все равно надо разделаться до того, как это будущее наступит.

— Что еще?

— В районе Боен целый новый город строится; там поселились подсобные рабочие, что раньше таскали камни для храма Буреносца. И все почему-то уверены, будто улицы в Санктуарий прямо-таки вымощены золотом, а уж стены непременно золотые.

Будь я проклят — в чем-то они, наверное, правы. Вообще повсюду что-то строится, молотки стучат, штукатуркой пахнет. Даже наш принц строительством увлекся. А уж простой народ и вовсе уверен, что мир день ото дня все лучше становится.

— Значит, никаких тучек на нашем счастливом небосклоне ты не заметил?

Хорт несколько сник. Взгляд у него стал напряженным; он наклонился над столом к Хакиму, и тот подумал: молодец, хорошо работает! И все же чувствовалось, что напряжение Хорта вызвано не только рвением прилежного ученика.

— Учитель, люди пропадают! Человек пять-шесть в неделю.

И с концами. Больше их ни в одном из привычных мест не увидишь. Кое-кто говорит, что виновата Гильдия Магов, которая пытается вернуть себе прежнюю власть, но я ничего такого не обнаружил. По-моему, все следы ведут в порт.

— Ты проверил?

Хорт только вздохнул Его отец был лучшим рыбаком в городе, и, хотя сам Хорт не имел ни малейшего желания бултыхаться в соленой воде, он был абсолютно своим человеком среди тех, кто ежедневно имел дело с морем.

— Мы расширяем торговлю в обе стороны по побережью: к нам везут камни для стен и всякие безделушки, а мы расплачиваемся золотом бейсибцев. Большая часть этого золота идет действительно туда, куда нужно, но кое-что умудряется уйти на запад и оседает в районе Ведьминой Банки… Сам понимаешь, что это значит!

Сообщение было весьма тревожным, однако Хаким заставил себя равнодушно пожать плечами и с непонимающим видом покачать головой. Ну да, он слыхал об этих песчаных банках в море, где бейсибские рыбаки когда-то учили земляков Хорта ставить сети на глубоководную рыбу, но больше ему ничего об этом районе не известно…

Хорт широко улыбнулся и прошептал, еще ниже наклоняясь над столом:

— Там, если поймаешь течение, тебя вынесет прямо к Подветренной стороне Острова Мусорщиков, где гавань такая же глубокая, как наша, только в два раза шире… И никаких законов насчет золота!..

Старый Хаким задумчиво крутил пальцами седую бороду. Уж он-то лучше всех знал историю Санктуария! В нынешние времена полновластные хозяева здесь ранкане, а старожилам остается лишь с гордостью побежденных в драке кивать на своих древних илсигских предков. Но так было не всегда. В памяти людей еще живы воспоминания о том времени, когда илсигские короли считались врагами, а Остров Мусорщиков служил убежищем, куда стекались все угнетенные…

Стало быть, Остров Мусорщиков, рай для пиратов… Место, по сравнению с которым даже самые гнусные районы Санктуария кажутся спокойными и благопристойными. Бич всех моря ков, гроза побережья, бандитское гнездо, где к Санктуарию всегда относились как к бедному родственнику, попросту не принимая его во внимание. Вот только Санктуарий давно перестал быть бедным…

— И как это связано с пропавшими людьми? — спросил Хаким, совершенно протрезвев.

Хорт пожал плечами.

— Некоторые отправляются туда сами, добровольно. Завербовываются. Остальные — как галерные рабы.

— И никто даже не догадывается, что пираты собирают здесь свой урожай?

— А ты разве догадывался?

И опять Хаким вынужден был покачать головой. Санктуарий всегда был в незавидном положении — родной дом для воров, но отнюдь не цель для пиратов. Старые привычки действительно умирают с трудом…

— Мой старик, — продолжал Хорт, имея в виду своего отца, — говорит так: можно не сомневаться, что короли и принцы непременно станут строить оборонительные стены не там, где нужно.

«И твой старик, пожалуй, прав», — подумал Хаким.

— Ты ведь сообщишь кому следует, правда? — спросил Хорт, уже не изображая профессионального рассказчика, а вновь превратившись в простого парня, который боится за судьбу родного дома и за собственную жизнь.

Хаким кивнул. Конечно же, он сообщит, хотя основа у этой истории весьма хлипкая, доказательств почти никаких и преподносить такие сведения следует с большой осторожностью. В Санктуарий, правда, найдутся люди, которые могли бы подтвердить подозрения Хорта, и кое-кто из этих людей числится в должниках старого Хакима. Ну что ж, завтра же он и начнет. Но без Хорта.

В его профессии есть кое-какие хитроумные приемы, которым, надеялся Хаким, Хорта ему никогда не придется обучать.

— Что-нибудь еще, сынок? — спросил он. — Скандалы? Случаи волшебства? Рождение двухголовых телят?

Хорт наконец несколько сбросил напряжение и начал рассказывать ему одну из бесчисленных историй о том, как чей-то любовный талисман внезапно стал приносить одни несчастья.

***

Уже занимался рассвет, когда Хаким выбрался из Лабиринта на улицу, ведущую к Западным Воротам. Он задержался дольше, чем собирался, выпил больше, чем хотел, и чувствовал, что пошатывается. Усталые стражники у ворот приветствовали его и снова отвернулись, когда он, взяв с подставки свечу, углубился в темный лабиринт извилистых улочек.

Именно так можно было быстрее всего и совершенно незаметно попасть во дворец и пройти его насквозь. Бесчисленное множество потайных лестниц, коридоров и тупиков существовало здесь исключительно с той целью, чтобы официально о них забыли, когда завершится очередной период расширения дворца.

Подобно Лабиринту, этой городской клоаке, дворцовые переходы и подземелья считались местом куда более таинственным, чем были на самом деле. Под Залом Правосудия, например, Хаким столкнулся сразу с тремя придворными, явно просто спешившими в свои спальни; ну а встреченных слуг он даже и считать не стал.

Здесь, в темных переходах и переулках, существовало только одно правило: молчать. Смотреть, но как бы не видеть, слушать, но никогда не говорить об услышанном. Хаким помнил все, что когда-либо видел здесь; однако, если не встречал ничего подобного где-нибудь в ином месте, на публике, событие это оставалось навек похороненным в его памяти.

Миновав пыльный перекресток, от которого по узкому переулку можно было выйти на широкую людную площадь, Хаким снова подумал о том, как схожи жизнь во дворце и та жизнь, которую ведут бандиты и уголовники. Отличный сюжет для эпического сказания! Хаким позволил мыслям об этом захватить его целиком.

Потом, много времени спустя, Хаким скажет, что в следующую секунду вел себя не как подобострастный бейсибец и не как высокомерный ранканин-придворный, а посмотрел Бейсе прямо в глаза, как и положено гордому илсигу. Правда, однако, заключалась в том, что он был совершенно сбит с толку, когда увидел у себя в комнате Шупансею, спокойно восседавшую на подушках в мягком шерстяном халате и шлепанцах; темно-золотистые волосы Бейсы были заколоты для сна, с плеча свисала смертельно опасная змея-бейнит.

— О-о-о Бей… — Слова отказывались ему повиноваться. Такого с ним прежде никогда не случалось.

Бейса вела себя куда сдержаннее. Хотя тоже смутилась, захихикала, точно молоденькая служанка, и рассыпала по полу рисунки, которые держала в руках. И лишь тонкая длинная змея полностью сохранила достоинство: широко зевнула, продемонстрировала желтоватые клыки и алую пасть и снова свернулась клубком, сунув морду в теплые волосы хозяйки.

Шупансея подхватила с полу первый попавшийся рисунок, поднялась на ноги и смиренно протянула его Хакиму:

— Прости меня, Рассказчик…

Лампа уже начинала коптить. Сквозь узкое окно в комнату вливался бледный утренний свет. Только сейчас Шупансея поняла, что провела в комнате Хакима всю ночь — и какая разница, был ли он с нею или нет…

— Я и правда очень виновата перед тобой…

Хаким наклонился и поднял еще один рисунок — лишь бы не смотреть ей в лицо. Везет тому пьянице, который понимает, что за неловкость ему совсем необязательно вынесут смертный приговор. Сам Хаким понял это давным-давно, а вот Бейса явно еще не успела. От смущения щеки ее алели ярче, чем пасть змеи.

— Если бы я знал, что ты зашла ко мне, о Бейса… — Хаким, пытаясь скрыть звучавшее в его голосе неуместное веселье, нагнулся и поднял еще один рисунок. — Если б я только знал… Я бы непременно вернулся гораздо раньше!..

Время на секунду остановилось, затем снова пустилось вскачь. Шупансея наконец шумно и прерывисто вздохнула.

— Я… Мне приснился кошмарный сон… Я думала, ты сможешь мне помочь… Мне кажется, если б я сумела придумать для этих снов какой-то другой конец, они, возможно, оставили бы меня наконец… А ведь ты, по-моему, всегда знаешь, что и как должно кончаться…

Хаким грустно покачал головой.

— Это только в сказке можно сделать так, что в конце герой или героиня остаются живы. В жизни все иначе, о Бейса. Но я с радостью выслушаю тебя.

— Нет, теперь я понимаю: это МОИ сны, и я САМА должна с ними справиться. — Присев на корточки, она принялась собирать рассыпавшиеся пестрые рисунки. Вдруг пальцы ее замерли — перед ней был портрет принца Кадакитиса, в смятении склонившегося над телом поверженного врага. — Думаю, я кое-что поняла, всего лишь внимательно рассмотрев твои рисунки, — сказала она. — Странно — я никогда не думала, что Китус может воспользоваться своим мечом… И вовсе не потому, что он слаб.

Нет. Но я-то люблю его за то, что он добр. Он сильный и добрый, и, может быть, это когда-нибудь поймет и его народ. Но когда я смотрю на этот рисунок… Знаешь, я прямо-таки ВИЖУ, как это происходит наяву… Я знаю, этот человек был предателем и Китусу пришлось убить его. Но тогда он испытал не только гордость; он испытал также отвращение.., и за одну ночь стал взрослым.

Видимо, и мне предстоит через это пройти — повзрослеть, хотя, вероятно, и не с помощью меча, если я хочу помочь ему превратить Санктуарий в город, принадлежащий всем людям.

Таких картин следует нарисовать как можно больше и развесить их повсюду, чтобы каждый мог видеть!..

Хаким с кислым видом отобрал у нее рисунки.

— Боюсь, эти рисунки носят чересчур общий характер, госпожа. Чаще всего я лишь рассказываю разные истории, а художник делает наброски по ходу сюжета, и только потом Молин — прошу прощения, досточтимый Факельщик! — может высказать пожелание украсить тем или иным рисунком новые городские стены.

Шупансея так резко выпрямилась, словно в комнату вошел упомянутый Хакимом жрец. Ее мнение относительно этого вездесущего чиновника было крайне неопределенным. Да и вряд ли нашелся бы хоть один человек, способный утверждать, что полностью понимает Молина Факельщика. Черноволосый ранканский жрец остался предан своему поверженному богу и ныне руководил восстановлением того города, который открыто презирал и ненавидел.

— Ну что ж, ты подал мне неплохую идею. Молин, правда, ни разу об этом не упоминал, но упомянуть ему придется, а если нет, то мы с Китусом ему напомним. Он, конечно, станет ворчать, что есть и более насущные проблемы, а потом не захочет продолжать разговор, помрачнеет и захочет уйти… Должно быть, действительно очень трудно так много работать и получать в результате столь малое удовлетворение…

— Говорят, ненависть приносит не меньшее удовлетворение, чем любовь.

— Я предпочитаю любовь.

— А Факельщик — нет.

Последний рисунок залетел под подушки. Они увидели его одновременно, и Хаким сразу понял, что на нем изображено — по торчавшему наружу уголку, а потому поспешил первым схватить его. И он бы успел, но своим резким движением испугал змею, прятавшуюся в волосах Шупансеи. Благоразумие всегда было лучшей стороной доблести, и все же он почувствовал в горле комок, когда она сама подняла этот рисунок.

Приказ Факельщика был четким и ясным: сделать иллюстрации к тем историям Хакима, которые повествовали о судьбе Санктуария с тех пор, как принц прибыл сюда в качестве правителя.

Вряд ли нашлось бы более важное событие, чем тот день, когда Кадакитис вручил Бейсе и сопровождавшей ее свите Сэванх, «дабы она его сберегла». Теперь-то Хакиму Шупансея была симпатична — да и принц желал сделать ее своей женой, но тогда все они ее ненавидели, и об этом явственно свидетельствовал рисунок Лало.

Бейса была в одеждах из золоченой парчи, изукрашенной драгоценными каменьями, лицо и обнаженные груди — переливчато-зеленого цвета, и вся она — воплощенное высокомерие. Хаким редко соединял их теперь в единый образ — эту молодую женщину, которую знал уже достаточно хорошо, и то неведомое создание, которое с трудом помнил; однако он не мог отрицать того, что именно бейсибцы, обладавшие немыслимыми золотыми запасами и невероятным презрением ко всему не-бейсибскому, послужили главной причиной страданий, выпавших на долю Санктуария. Ранканская военная кампания на севере практически не задела бы город — и, уж конечно, не вызвала бы в нем раскола! — если бы бейсибцы с самого начала не мутили воду.

— И что же, Молин намерен все это изобразить на городских стенах? — спросила Шупансея абсолютно спокойным тоном, но не поднимая глаз от рисунка.

— Да, если на то, конечно, будет воля принца. И твоя, госпожа.

Пергамент задрожал у нее в руке. Глаза расширились, взгляд остекленел; из волос высунулась голова змеи, и Хаким вдруг усомнился: а действительно ли она так уж изменилась за эти годы, пока он был ее советником? Да, разумеется, она давно уже вернула сам Сэванх принцу, но вот вернула ли она ему ту власть, которую давал Сэванх?

— Так вот как мы, оказывается, выглядели… Ужасно, да? — прошептала Шупансея и положила пергамент на стопку остальных рисунков. — И что бы я ни делала, этот образ ничто не может стереть из памяти, верно?

Хаким взял ее руку и слегка пожал.

— Ты же знаешь, госпожа, что я люблю рассказывать о будущем, но мне кажется, что досточтимый Молин намерен оставить больше всего места — прямо над главными воротами — для картины, на которой будет увековечено празднование вашей свадьбы с принцем Кадакитисом…

Шупансея вздохнула и отняла у него руку.

— Если эта свадьба состоится. Ведь может еще оказаться, что ненависть действительно сильнее любви.

Она сказала это уже в дверях и обернулась, ожидая, что Хаким станет отрицать то, в чем, как она сама была уверена, нет сомнений.

— Надежда сильнее и ненависти, и любви, — заверил он ее и долго смотрел, как она медленно идет по коридору прочь.

Роберт АСПРИН

ТОРГОВЦЫ РАБАМИ

Салиману не требовалось особого актерского таланта, чтобы изобразить глубокое презрение, когда он с надменным видом пробирался сквозь ряды скованных цепями рабов. Он делал это сотни раз, и вонь, исходившая от множества давно не мытых тел, тесно прижатых друг к другу, была для него совсем не в новинку.

Лишь то, что они сейчас находились на борту корабля, вносило некоторое разнообразие в это смешение отвратительных ароматов. И можно было особенно не стараться поднимать плащ повыше, чтобы не запачкать о грязную палубу: все равно эта вонища насквозь пропитает ткань, и плащ придется либо очень тщательно выстирать, либо просто выбросить. Когда покупаешь очередную партию рабов, не стоит надевать свою лучшую одежду.

Нет, причиной скверного настроения Салимана было отнюдь не то, что он занимается столь мерзким делом. Просто ему пришлось слишком рано встать. И можно было с уверенностью сказать: раз его подняли из теплой постели, оторвав от разгоряченного тела наложницы, и заставили еще до рассвета тащиться сюда, не стоит и надеяться, что в переговорах с работорговцами он проявит добродушие и щедрость.

— Да с какой стати я должен этим заниматься! — громко ворчал человек, державший фонарь. — Что у меня, других дел нет?

С якоря сниматься пора, и вообще…

В этом, собственно, и заключалась основная причина того, что Салиману пришлось так срочно поспешить сюда. Корабль должен был отплыть с утренним отливом, и требовалось покончить с делами до того, как он покинет гавань Санктуария. Тем не менее Салиман продолжал раздражаться по каждому пустяку.

— Может, хочешь, чтобы я рассказал о твоем поведении Джабалу? — спросил он нарочито спокойно. — Думаю, если он узнает, что тебе так сложно справляться со своими обязанностями, то и не станет впредь беспокоить тебя по пустякам…

Намек был достаточно толстым, чтобы работорговец пролепетал:

— Нет, нет! Что ты! Зачем же!..

Работорговцы и без того хорошо заплатили главарю городских уголовников Джабалу, чтобы он не вмешивался в их дела, и отнюдь не желали, разумеется, чтобы он еще задрал цену откупного, если они не выполнят его просьбу. Особенно если учесть, что откуп, назначаемый Джабалом, частенько уплачивался не только деньгами, но и кровью.

— Но, может, ты все-таки чуточку поторопишься, а? — Тон работорговца стал почти умоляющим. — Мы уже в третий раз тут проходим! А если я паруса не успею поставить, то пропущу утренний отлив и целый день потеряю…

Но Салиман не обратил на него внимания; он даже не удостоил его ответом, молча вглядываясь в темноту корабельного трюма.

Ему было прекрасно известно, что точного расписания для парусных судов не существует — порою ветры, а уж тем более штормы, могут задержать корабль на несколько дней, а то и недель.

Хотя в душе он, конечно, был согласен с работорговцем. Осмотр рабов потребовал гораздо больше времени, чем можно было ожидать. Разумеется, он не пожелал признаться, что ищет вполне конкретных людей, а не любых подходящих рабов. Скажи он об этом работорговцу, дело пошло бы куда быстрее, но и цена, несомненно, значительно выросла бы — ведь тогда мерзавцу стало бы ясно, что те двое, которых он ищет, кому-то очень нужны.

Как ни странно, но легче всего оказалось найти того человека, о котором Салиман имел лишь самое общее представление. И хотя он узнал его по описанию — черты лица пленника и цвет волос было нетрудно различить даже в темноте — этот тип к тому же все время раскачивался взад-вперед, обняв себя за колени и непрерывно выкрикивая свое имя, словно цеплялся за свое прошлое, когда был еще свободным человеком. А вот другой человек, которого Салиман знал в лицо, никак не попадался.

Какое-то шевеление во мраке вдруг привлекло его внимание.

Схватив работорговца за руку, он направил в ту сторону фонарь.

— Что это? — резко спросил он, указывая на большой мешок, горловина которого была затянута веревкой.

— Это? А-а, это особый случай… Это нам один парень вместе со своими приятелями приволок… Говорит, хочу, мол, избавиться от этого гада. Вроде бы любовник его жены… Заставили меня слово им дать, что не выпущу его из мешка, пока мы в море не выйдем.

— И ты купил раба, даже не осмотрев его?

— Да они за него много не просили… — Работорговец пожал плечами. — Коли не сдохнет, так мы все равно внакладе не останемся. Вон мешок-то все время шевелится — живой, значит.

— А ну-ка развяжи. Посмотреть хочу.

— Но я ж тебе сказал…

— Да-да, я слышал. Ты, говоришь, слово дал? Ну и что? Все равно вы сейчас отплываете, никто ничего и не узнает.

Работорговец хотел было еще поспорить, но потом, пожав плечами, махнул двум здоровенным матросам, что присматривали за рабами в трюме, чтобы никто не вздумал удрать, пока люк еще не заперт. Матросы растолкали рабов, что сидели рядом с мешком, и стали распутывать веревку, которой была затянута горловина, страшно ругая «идиотов, которые даже узлы правильно вязать не умеют». Наконец мешок был развязан и его содержимое вытряхнули наружу, на всеобщее обозрение.

— Это был хрупкого сложения юноша, полностью одетый, — видимо, работорговец действительно не заглядывал в мешок с тех пор, как его принесли на борт. Руки юноши были связаны, во рту торчал кляп. Несчастный все время моргал и жмурился, потому что свет фонаря бил ему прямо в глаза.

Салиман узнал его сразу, однако ничем себя не выдал. Ага, Шедоуспан! Один из самых известных и почитаемых воров Санктуария!

Вор тоже не подал вида, что узнал Салимана, хотя трудно было понять, то ли он просто хитрил, то ли его слепил свет фонаря, то ли он был одурманен наркотиками. В общем, Салиман решил действовать, пока не поздно.

— Да-а-а, ну и заморыш… Но мне он, пожалуй, подходит… Во всяком случае, больше всех, кого я видел. Ладно, беру.

— Но как же.., ведь я не могу!.. — Работорговец, естественно, испугался и запротестовал. — Я же говорил, что нам нельзя даже открыть мешок, пока в море не выйдем! Если эти парни, что его мне продали, увидят, что он снова разгуливает по городу…

— То тебе до этого уже никакого дела не будет, — перебил его Салиман. — Ты давно уже будешь в море со своим грузом и денежками, — добавил он надменно. — И не пытайся набить цену!

Избавь меня от этого. Я тебе не какой-нибудь вшивый владелец жалкого поместья, который по одному рабу в год покупает. Я вашего брата слишком хорошо знаю. И цену слову работорговца — тоже!

— Но…

— Плачу за него пятьдесят золотых. Если скажешь, что мало, придется мне еще разок весь твой груз пересмотреть. Мне не хотелось нарушать твой график, но если ты предпочитаешь весь день со мной препираться, пожалуйста! У меня до обеда никаких Дел.

Перед лицом логики, начинающегося отлива и более чем щедрого вознаграждения работорговец сдался… Впрочем, Салиман был уверен, что так и будет. Пока он отсчитывал деньги и пока купленных рабов вытаскивали из трюма и выгружали на пристань, солнце успело взойти и начало свой неторопливый путь по небосклону.

Салимана уже ждала крытая повозка; рабов затолкали внутрь и прикрыли просмоленной парусиной; вора на всякий случай так и оставили в мешке. Салиман с должным уважением относился к недюжинным талантам этого молодца. Кроме того, ему вовсе не хотелось возвращаться к Джабалу всего лишь с одним рабом и сообщать ему о побеге второго. Так что придется Гансу потерпеть, пока они не доберутся до более безопасного места, где его можно будет выпустить из мешка… Безопасного не только в том смысле, что сбежать оттуда ему не удастся. Но также и потому, что его не должен видеть никто из посторонних.

Несмотря на свою нарочитую беспечность в присутствии работорговца, Салиман глаз не спускал со своего «груза», не желая, чтобы хоть кто-то видел, как рабов заталкивают в повозку. Рыбаки уже вышли в море, и пристань была пуста, но тем заметнее он был там и тем скорее его повозка могла привлечь чье-то внимание.

Хотя Салиман и не получил никаких особых указаний насчет сохранения всей операции в строжайшей тайне, он не видел смысла в том, чтобы стало известно о пребывании в Санктуарии этих двоих «рабов». Такой поворот дела сулил одни неприятности.

Возница щелкнул языком и, не оглядываясь, отбыл, оставив Салимана в одиночестве, предоставив ему самому искать пути для последующей встречи. Это тоже было обговорено заранее.

Конечно, было бы гораздо удобнее и ему уехать в той же повозке, но слишком многие в городе могли узнать его с первого взгляда, тут же вспомнив, что он помощник Джабала. Торговые операции и переправка рабов обычно не входили в круг его непосредственных обязанностей, а потому ехать вместе с рабами было опасно: это могло привлечь совершенно ненужное внимание как к самому «грузу», так и к месту его назначения.

Салиман крайне редко вставал в такую рань и теперь, пробираясь по улицам Санктуария, с любопытством озирался по сторонам. В городских лавках и конюшнях пробуждалась жизнь; обитатели Санктуария готовились к новому трудовому дню, и Салиману показалось, что их стало значительно больше — множество новых, незнакомых лиц мелькало всюду с тех пор, как начались работы по возведению стен. Работа означала деньги в карманах рабочих, и деньги эти быстро перетекали в кошельки лавочников, кабатчиков и шлюх. Былая безнадежность и совсем недавние страхи, вызванные уличными волнениями и сражениями магов, как будто уже успели растаять под воздействием нынешнего процветания. Даже у лотков уличных торговцев чувствовались перемены в общем настроении — горожане торговались и спорили из-за товара теперь как-то озорно и весело, чего прежде, в минувшие дни отчаяния, не было совершенно.

Озираясь и лениво прислушиваясь к тому, что происходит вокруг, Салиман даже позволил себе на минутку позавидовать этим людям. Нынче простому горожанину совсем нетрудно заработать на жизнь… Никаких особых хлопот — лишь самые непосредственные обычные заботы: товар, склад, покупатели… И все сделки осуществляются напрямую, а беспокоиться надо разве что о ценах да об арендной плате…

Сколько лет он уже работает на Джабала? Да понимает ли хоть кто-нибудь из этих людишек, сколько требуется усилий, чтобы постоянно поддерживать иллюзию абсолютного могущества этого вожака преступного мира Санктуария?!

Взять хотя бы сегодняшнюю операцию. Порученное ему на первый взгляд казалось достаточно простым: найти по описанию двоих рабов — точнее, одного просто найти, а другого, вполне известного типа, найти непременно — и выкупить их у того работорговца, на корабле которого они находятся, пока этот корабль не вышел в море. Больше никаких объяснений он не получил — ни откуда Джабал узнал о том, что эти люди попали в рабство, ни о причинах, по которым их непременно следует отыскать. Салиману просто приказали найти их, выкупить и доставить к Джабалу, не производя при этом излишнего шума и привлекая как можно меньше внимания.

Задача как будто несложная, если бы не строгие временные рамки. Во-первых, довольно сложно было раздобыть нужную сумму денег в такой час, когда не работает еще ни один ювелир или ростовщик. Во-вторых, кого-то надо было послать за повозкой, чтобы пригнал ее прямо на пристань и ждал там, пока Салиман подготовит сделку и наведет все необходимые справки о данном работорговце. Впрочем, в этом случае собранные сведения оказались бесполезными; но порой тот факт, что у работорговца есть в городе любовница, которую он к тому же предпочитает всем остальным женщинам, мог оказаться просто бесценным. Но это — если б с ним оказалось трудно договориться. Любовницу можно было бы запросто похитить, и у Салимана на руках оказались бы все необходимые козыри, чтобы заполучить тех двоих… Но тогда, конечно же, пришлось бы еще похлопотать. Например, заплатить людям, которые сидели бы в засаде возле дома этой любовницы — за потраченное время (даже если бы они потратили его впустую) и за профессиональные навыки (даже если б им не пришлось пустить их в дело), ну и так далее.

К счастью, Салиман располагал совершенно точными сведениями о том, когда в городе происходит ночная смена караула, хотя недавняя реорганизация городской стражи повергла ее в состояние близкое к полному хаосу. Он четко знал, кто и где сегодня дежурит, по каким маршрутам пройдут патрули, кто смотрит в оба, а кого в случае чего можно подкупить и таким образом избежать ненужных вопросов и приставаний на обратном пути из гавани. Вроде бы незначительная деталь, но ввиду того, что в последнее время наблюдался стремительный рост числа похищений людей и продажи их в рабство, стражники были начеку, а Салиман не имел ни малейшего желания покупать рабов только для того, чтобы его потом обвинили в их похищении.

Да, разумеется, неплохо было бы вести дела в открытую, всем известными способами Может, несколько скучновато, но в любом случае куда лучше, чем так, как сейчас. Салиман усмехнулся: нет, такая спокойная жизнь ему, честно говоря, не по душе! С тех пор как Джабал ушел в подполье, административная ответственность Салимана возросла вдвое, а стало быть, даже простейшие проблемы (вроде сегодняшнего выкупа тех двух рабов) были связаны с определенными сложностями и риском, и, когда ему удавалось удачно их разрешить, он испытывал такое приятное возбуждение и радость, каких не купишь ни за какие деньги.., ну и реальное его жалованье было вполне пристойным, тут уж грех жаловаться.

И то, что он являлся правой рукой главаря преступного мира, означало многое: он не только знал обо всем, что происходит в городе, но и сам мог реально участвовать в этих событиях, порой предопределяя их исход. Нет, работа у Джабала его устраивала во всех отношениях. Это была просто замечательная работа! И от нее Салиман не отказался бы ни за что на свете.

Вот о чем думал он по пути от пристани к назначенному месту встречи — а именно к черному ходу одного борделя с весьма сомнительной репутацией и многообещающим названием «Дом Плеток». Это заведение славилось на Улице Красных Фонарей тем, что здесь любой извращенец мог удовлетворить самые низменные вкусы и потребности. И все же Салиман не решился подогнать повозку к парадному входу: во-первых, все припасы в бордель всегда поставлялись с черного хода, а во-вторых, на этой улице каждый камень имел глаза и уши, и нужно было проявлять особую осторожность.

Вора освободили из мешка, но оставили связанным и с кляпом во рту. Его держали двое помощников Салимана. Было заметно, что взгляд юноши прояснился, стал внимательным и напряженным: видимо, прежнее состояние отупелости, чем бы оно у него ни было вызвано — наркотиками или морской болезнью — уже прошло. Женщин пока видно не было: то ли боялись выйти из своих комнат, то ли просто в такую рань еще спали. Второй раб тоже сразу куда-то исчез — должно быть, догадался Салиман, его уже отвели на допрос к Джабалу. Однако, как оказалось впоследствии, тут он ошибся.

— Он велел тебе наверх подняться. В третий номер. — Голос у поздоровавшегося с Салиманом местного слуги был тусклым. — И парня этого с собой прихватить…

Значит, Джабал с тем, первым, уже закончил и теперь ждет второго, причем ждет, похоже, весьма нетерпеливо…

Салиман хотел было недовольно поморщиться, но сдержался и просто кивнул в знак согласия, подтолкнув вора к лестнице. Ни в коем случае нельзя было демонстрировать кому попало какие бы то ни было признаки недовольства или разногласий среди приближенных Джабала. Салиман и сам тратил достаточно много сил, чтобы вдолбить эту истину в головы новичков, заставить их понять всю необходимость подобной иллюзии.

Остановившись вместе со своим подопечным перед дверью указанного номера, он громко постучался. Стук был особый — так он стучал, желая показать, что пришел не один. Выждав некоторое время, но так и не услышав приказа подождать, он открыл дверь и вошел, пропустив вора вперед.

В комнате было темно — окон здесь не имелось, и стены, похоже, были звуконепроницаемыми. Единственным источником света служила маленькая жаровня, полная горящих углей; из жаровни торчала рукоять железного тавра для клеймения. На стене висели цепи и кандалы; напротив жаровни стояла низкая софа — здесь можно было удобно улечься и наблюдать, как ставят клеймо.

— Закрой дверь.

Голос Джабала донесся из самого темного угла комнаты. Салиман повиновался, слегка улыбнувшись тому, насколько все же его хозяин склонен к театральным эффектам.

— Сними с него веревки.

И снова Салиман подчинился, ловко выхватив из рукава спрятанный там нож. Это он проделал, специально повернувшись к вору лицом. Тот славился как большой специалист в области поножовщины, так что пусть знает, что не один он в этом городе умеет обращаться с кинжалом, и нос особенно не задирает. Однако, когда Салиман хотел было вытащить у юноши изо рта кляп, тот опередил его. Каким-то образом он уже умудрился освободить руки от стягивавших их пут.

И хотя внешне Салиман ничем не проявил своего удивления, он взял это на заметку. Итак, первый раунд «работы на публику» выиграл вор. Шедоуспан, почувствовав легкое замешательство Салимана, метнул в его сторону полный презрения взгляд и демонстративно отшвырнул кляп и веревки в сторону. «Вряд ли мы с этим типом сумеем стать друзьями», — подумал Салиман.

— Это Ганс. Иногда его еще зовут Заложник Теней, — сообщил ему Джабал, выходя на свет из своего темного угла. — Ну а ты, вор, знаешь, кто я?

Юноша, скрестив руки на груди, надменно и с вызовом посмотрел на Джабала.

— Мы, правда, раньше с тобой не встречались, но догадаться нетрудно. Ты ведь Джабал, верно? А ты, оказывается, старше, чем я дум ал.

Салиман поморщился: вот наглец! Тело Джабала действительно преждевременно одряхлело из-за того, что он постоянно прибегал к помощи различных магических заклятий. Однако вожак, казалось, никак не отреагировал на оскорбление.

— Да, мы и впрямь раньше не встречались. Ты был среди тех немногих, кто ни разу ко мне не обращался — ни за помощью, ни в поисках работы, ни с целью продать какие-то сведения. А интересно — почему?

— Просто я работаю в одиночку, — пожал плечами Ганс. — Кроме того, я весьма разборчив в выборе друзей.

— Ну-ну, не больно-то ты разборчив, раз в твоих друзьях числятся такие, как Темпус Тейлз, — жестко возразил Джабал. — А что до твоей самостоятельности в делах… — и он извлек железное тавро из жаровни, — ..боюсь, после того как тебя поймали работорговцы, от нее и следа не осталось. К тому же теперь ты принадлежишь мне. Я тебя купил. И заплатил за это.

Салиман ожидал, что Ганс хотя бы вздрогнет, но тот не выказывал ни малейшего испуга. Лишь следил глазами за раскаленным железом. Однако голос его звучал по-прежнему твердо и уверенно.

— Ты же не собираешься меня клеймить. — Звучало это скорее как утверждение.

— Да неужели?

— Если б собирался, то не велел бы меня развязывать, — заметил Ганс. — Со связанным-то управляться куда легче. Так что, по всей вероятности, у тебя ко мне разговор есть. Вот и отлично.

Кончай размахивать своей железякой, и давай побеседуем спокойно. Что тебе от меня надо?

Джабал довольно долго молчал, глядя на молодого наглеца, потом сунул раскаленное тавро обратно в жаровню. Салиман вполне его понимал. Они почти совсем ничего не знали о Гансе и о том, действительно ли он так умен, как только что продемонстрировал. Интересно, повлияет ли это на планы Джабала?

— А ты здорово изменился, воришка, — наконец произнес Джабал. — Неужели это произошло, пока ты был в плену?

И тут, впервые с тех пор, как он освободился от пут, Шедоуспан немного смутился:

— Я.., я бы предпочел об этом не говорить.

— Ладно, — кивнул Джабал. — Тогда, может, сразу перейдем к делу?

«Интересно, — подумал Салиман. — Этот вор не боится раскаленного железа, а вот воспоминания о недавнем прошлом выбивают его из колеи!» И хотя Джабал даже не посмотрел в его сторону и не подал ему ни единого знака, он твердо знал: этот момент надо непременно запомнить и как можно скорее выяснить причины столь явной уязвимости молодого вора.

— Откуда ты узнал, где я? — вдруг спросил Ганс.

— У меня осведомителей хватает. — Джабал неопределенно помахал рукой. — А сведения о тебе я получил от С\'данзо.

— От С\'данзо? — Вор нахмурился. — Я и не знал, что у тебя есть друзья среди С\'данзо.

— Друзей среди них у меня нет, — спокойно признался Джабал, — зато некоторые из них стали теперь моими должниками — в связи с тем, что я освободил тебя. Нет, это ТВОИ друзья сообщили мне.

— Мои?

— Ну да, двое из них, если быть точным. — Джабал явно наслаждался растерянностью юноши. — Тот, что постарше, почувствовал, что ты в опасности, и пошел к другому, точнее, к другой — к жене кузнеца, чтобы она с помощью своего дара ясновидения выяснила, где именно ты находишься. Она поставила условие — освободить вместе с тобой кое-кого еще… Тоже, как я понимаю, в порядке дополнительной услуги одному из своих клиентов. В общем, поняв, что времени совсем мало, они связались со мной и попросили помочь выручить тебя.

Салиман внимательно слушал. Впервые он хоть что-то узнал о том, почему ему сегодня утром пришлось так здорово побегать.

Теперь он понимал, отчего Джабал так настаивал на успешном завершении этого задания, и даже испытал определенную гордость, ибо Джабал именно ему поручил выполнение столь ответственного поручения. Теперь надо было как следует проанализировать сложившуюся ситуацию.

Род С\'данзо всегда славился своей сплоченностью и взаимопомощью. Джабал многие годы пытался найти хоть какую-нибудь щель в их круговой обороне, и вот случайно обеспокоенность клана судьбой какого-то воришки такую возможность ему предоставила. У Салимана мелькнула мысль: интересно, какую же цену Джабал потребовал за эту работу? Может, потребовал каких-то гарантий? А может, на свой страх и риск, оказал им эту услугу «бесплатно», предпочитая не определять цену и, таким образом, оставить вопрос открытым? Очень похоже, что именно так. Свою власть Джабал чаще всего обеспечивал и поддерживал, оказывая самую различную помощь в критические моменты и делая тех, кому помог, своими вечными должниками.

— Значит, я теперь свободен и могу уйти? — неуверенно спросил Ганс, быстро глянув на Салимана.

— Я этого не говорил, — улыбнулся Джабал.

— Но ты же сказал, что С\'данзо заплатили тебе за мое освобождение.

— Я сказал лишь, что они просили меня вызволить тебя из лап работорговцев. Что и было сделано. Но о твоем освобождении я пока не сказал ни слова… Кстати, мне, как выяснилось, и самому могут понадобиться твои услуги.

— С каких это пор тебе нужна помощь, чтобы что-то украсть? — насмешливо спросил юноша. К нему уже вернулась прежняя наглость.

— Помощь мне как рае не нужна. Во всяком случае, от таких, как ты, — холодно ответил Джабал. — Однако есть другое задание, которое ты можешь для меня выполнить — и тогда уже обрести полную свободу… И задание это касается человека, который полностью тебе доверяет.

— Я вор, а не убийца! — гордо воскликнул юноша.

Старый негр поднял брови, изображая крайнее удивление.

— Не желаешь убивать, да? Странно. Что-то я не помню, чтобы ты так уж боялся крови в ту ночь, когда вместе с Темпусом убил четверых моих людей.

Даже в полумраке Салиман заметил, как вор побледнел.

— Я…

— Ты ведь прекрасно это помнишь, не так ли? И ту ночь, и то место рядом с «Садом Лилий». Или, может, ты думал, что я об этом ничего не знаю?

— Они напали первыми. Это была самозащита…

Парень, похоже, вдруг вспомнил о раскаленном железе в жаровне.

— Они хотели наказать Темпуса за убийство своих товарищей.., и, конечно же, положить конец его охоте на «Масок», — пояснил Джабал. — Разумеется, я понимаю: у тебя не было выбора.

Если б это было иначе, неужели ты думаешь, что я бы оставил это убийство безнаказанным? — Он помолчал, изучая лицо вора. — И вот еще что. Если бы я думал, что ты также участвовал в освобождении Темпуса из рук Керда, то вряд ли обращался с тобой так великодушно.

Салиман с абсолютно бесстрастным выражением на лице наблюдал, как Ганс старается скрыть замешательство. Совершенно очевидно, теперь он совсем не был уверен в том, что Джабал действительно не знает о его участии в спасении Темпуса из плена, и опасался, что с ним ведут какую-то опасную игру. Однако он достаточно сильно боялся старого гладиатора, чтобы больше не рисковать возможностью навлечь на себя его гнев, открыто при знав свою вину. Салиман отлично понимал: теперь страх затмил все остальное в душе юного вора, и можно было наконец переходить к главному.

— Ладно, все уже в прошлом. Можешь быть совершенно уверен: мне совсем не нужно, чтоб ты кого-то убивал. — Джабал говорил почти ласково, точно читая мысли Салимана. — По сути дела, чтобы заслужить свободу, тебе надо организовать мне одну встречу.

— Встречу?

— Да. С принцем Кадакитисом. Кажется, он тебе друг, не так ли?

Вор был явно потрясен.

— Как ты узнал об этом?!

Джабал улыбнулся.

— Я уже довольно давно знаю об этом. Однако посоветовал бы вам — если вы, конечно, сами желаете сохранить все в тайне — вести себя потише и не кричать об этом во всеуслышание, как принц.., с той кирпичной кучи!

Ганс вздрогнул, но тут же взял себя в руки и попытался дать отпор:

— А зачем тебе с ним встречаться? Мне же придется как-то объяснить ему…

— Вряд ли. Надеюсь, мое имя ему скажет достаточно. А впрочем, если это поможет, скажи: у меня к нему есть деловое предложение.

— Какого рода?

Джабал повернулся к жаровне и помешал тавром пылающие угли. Потом ответил:

— Грядет война, вор. Гражданская война! Не локальные беспорядки вроде тех, какие мы только что пережили, а настоящая война, которая охватит всю территорию Империи. Даже ты должен понимать, насколько это серьезно. Наш город может уцелеть в одном-единственном случае: если объединится под руководством одного предводителя… И сейчас мне таковым представляется именно Кадакитис. Я намерен предложить ему наши услуги…

Мои и моей организации. Думаю, мы окажем ему неплохую помощь, действуя как разведывательная сеть и собирая для него необходимые сведения; ну а в случае нужды можем и заткнуть рты недовольным. Я думаю, даже жрецу бога Вашанки понятно, сколь ценны могут быть наши услуги в подобных делах. — Джабал повернулся к юноше лицом. — А от тебя требуется всего лишь организовать нашу встречу. К сожалению, мое положение делает для меня затруднительным, если не невозможным, обращение к принцу по обычным каналам. Устрой нам эту встречу — и ты свободен.

— А что, если я соглашусь, а сам просто исчезну?

— Я найду тебя, — спокойно заверил его Джабал. — Более того, до тех пор пока ты не выполнишь свое обязательство, ты будешь оставаться моим рабом. Купленным и оплаченным согласно закону. И мне вовсе не нужно для этого тебя клеймить. — Он швырнул тавро в жаровню, словно подтверждая свои слова. — Ты и сам это понимаешь, — продолжал он по-прежнему спокойно, — и будешь об этом помнить; буду помнить и я. Думаю, что понимание того, что ты остаешься моей собственностью, гораздо действеннее, чем клеймо, сделанное раскаленным железом.

Салиман не был так уж в этом уверен, однако давно научился полностью доверять суждениям Джабала, когда дело касалось людских характеров. Наблюдая, как вор обдумывает сделанное ему предложение, он в очередной раз получил подтверждение того, что Джабал оказался прав.

— А что, если принц откажется? — спросил Ганс. — Он ведь сильно переменился с тех пор, как меня похитили. Какие могут быть гарантии, что мне удастся его убедить? А вдруг его вообще не заинтересует твое предложение?

— Я прошу тебя лишь попытаться. — Джабал устало поморщился. — Если он действительно откажется, тогда я разрешу тебе внести выкуп за свою свободу.., пять сотен золотом.

Ганс надменно вздернул подбородок:

— Пять сотен? Так мало?

Джабал рассмеялся.

— А я-то думал, ты будешь спорить, что цена слишком высока! Особенно если учесть, сколько мы за тебя заплатили тому работорговцу. Ну что ж, если тебе от этого легче, я могу назначить и более высокую цену.

Вор покачал головой:

— Можешь удвоить ее, даже утроить… Все равно она будет недостаточно высока!

— Знаю, — очень серьезно сказал Джабал. — Рабу всегда кажется, что за него дают слишком мало. А все потому, что он считает себя человеком, тогда как покупатель и продавец относятся к нему как к товару.

Салиман понял: сейчас Джабал мысленно вернулся в прошлое, к самому началу своей карьеры гладиатора. Однако старому уголовнику удалось довольно быстро справиться с собой, и он продолжал:

— Итак, цена останется прежняя — пять сотен. — Он посмотрел вору прямо в глаза. — Честно говоря, я бы предпочел, чтобы ты занялся исключительно организацией этой встречи. Вот что для меня было бы поистине БЕСЦЕННО.

— Посмотрим, что я могу сделать. Можно мне теперь уйти?

— Еще одно. Пока ты принадлежишь мне, я несу некоторую ответственность за твою безопасность. Вот, возьми.

Джабал вытащил из-за пазухи завернутый в клеенку пакет и швырнул его вору. Тот развернул его и обнаружил столь хорошо знакомый ему набор ножей и метательных звезд.

— Мне бы не хотелось, чтобы ты ходил по улицам Санктуария безоружным. Вероятно, с этим оружием ты будешь себя чувствовать более уверенно. Если хочешь знать, их продал мне человек по имени Таркл.

— Я знаю, — пробурчал вор, рассовывая блестящие смертоносные предметы по привычным местам. — Я узнал его голос, когда меня грузили на корабль.