Не лучше ли зажечь маленькую свечку, чем проклинать темноту?
Помни!
Книга, с которой предстоит познакомиться читателю, — не обычное литературное произведение. Это роман-крик, роман-напоминание. «Memento» по-русски означает «помни». Однако смысл романа не сводится только к призыву «memento mori» («помни о смерти»), к грозному предупреждению о смертельной опасности, таящейся в наркотиках. Его название может быть истолковано и в духе латинского выражения «Memento quod es homo» — «Помни, что ты человек», храни свое человеческое достоинство.
Но прежде всего расскажем об авторе книги. Чешскому прозаику, публицисту и сценаристу Радеку Йону сейчас тридцать четыре года. Когда в 1980 году он опубликовал свой первый роман «Джинсовый мир», ему едва исполнилось двадцать шесть. Писатель был всего лет на десять старше своих героев — учащихся одной из пражских гимназий. За то время, которое отделяло его от окончания средней школы, он завершил учебу на сценарном факультете пражского киноинститута, опубликовал в молодежной периодике несколько рассказов и увидел на экране снятый по его сценарию фильм.
Незадолго до выхода романа «Джинсовый мир» в чешской прессе развернулась дискуссия о молодой литературе.
Начинающие критики Вацлав Кёнигсмарк и Владимир Мацура назвали свою дискуссионную статью «Герои в разрисованных майках». Они утверждали, что положительный идеал эпохи может воплощаться «не как найденная ценность, а как ценность, которую ищут», что олицетворять его могут и персонажи неустоявшиеся, не соответствующие строгим дидактическим нормам. Характерный признак этих персонажей — перманентная и программная «незавершенность, напряженные поиски или протест, а часто и горький скепсис, и пассивность (…). Посредством такого героя автор может указать не только на болезни эпохи, но и на основные проблемы, с которыми вынужден сталкиваться индивидуум, чтобы найти свое место в обществе (…)»[1].
Радека Йона в упомянутой дискуссии еще никто не называл. Но именно таков был юный Петр Блага, герой задуманного им романа «Джинсовый мир», писать который он начал в восемнадцать лет. Создавая его, Йон основывался главным образом на собственном жизненном опыте и намеренно избегал всего, что этим личным опытом проверить еще не успел или не сумел. Отсюда и повествование от первого лица, и исповедальная открытость, и естественная инфантильность героя романа.
Любвеобильный, романтически настроенный, склонный к самоанализу и остро на все реагирующий герой «Джинсового мира» ищет свое место в жизни, а в любви — право на подлинное чувство, основанное на взаимном доверии и внутренней свободе, которое только и может стать опорой постоянства. Незаурядность, жизненная активность Петра Благи, несущего на себе отсвет личного обаяния автора, сразу же привлекли к нему сочувствие и внимание широкой молодежной аудитории. Петр хочет жить так, чтобы уважать себя, чтобы уметь не только брать, но и что-то давать людям. Вот почему чешские и словацкие юноши и девушки увидели в нем положительного героя, хотя образ этот и создавался в явной полемике с поучительными образцами прошлого. Чешские и словацкие молодые читатели «узнали» себя в персонажах романа, ставшего на родине писателя бестселлером.
После публикации «Джинсового мира» Радек Йон выступает как киносценарист и вместе со своим товарищем по институту Иво Пелантом завершает работу над романом «Начало летосчисления» (1984).
Кинематографический опыт пошел на пользу Радеку Йону. Умение демонстрировать героя в действии, в сочетании с присущим прозе психологическим анализом позволило «уплотнить» художественное «время», обрисовать характеры выпукло, конкретно и разносторонне. Но все же, несмотря на публицистическую остроту, этому произведению молодых авторов явно не хватало эффекта «социологического открытия».
Сделать такое открытие Радеку Йону удалось в романе «Memento» (1986). В это время он стал штатным репортером молодежного журнала «Млады свет». По заданию редакции Йон обратился к изучению материала, которого раньше касался лишь мимоходом. И вот, на два года целиком погрузившись в атмосферу прежде неведомого ему мира, молодой писатель понял масштабы и глубину долго замалчивавшейся социальной проблемы.
В Чехословакии несколько раньше, чем у нас, было снято официальное «табу» с темы наркомании. Но даже в книге Богуслава Шнайдера «Золотой треугольник» (1984), специально посвященной мировой наркологической ситуации, обстановка в социалистических странах обрисована чересчур оптимистически. Радек Йон был первым в Чехословакии, кто в полный голос заговорил об этой серьезной опасности. В декабре 1983 года в журнале «Млады свет» появился его репортаж «Memento», вызвавший широкий отклик общественности.
«Я стою у дверей квартир, снаружи никак не отличающихся от других, — писал он. — Многократно ухожу, не дозвонившись, хотя внутри явно кто-то есть. Слышу неверные, шаркающие шаги, если мне все же решаются открыть. Делаю вид, будто не замечаю исполненных подозрительности взглядов через дверной глазок, хотя по спине бегают мурашки: что, если я нарвусь на парня в токсическом психозе. Когда мне удается проникнуть за одну из таких дверей, стараюсь выглядеть безучастным — не обращать внимания на выпавшие зубы и волосы, исколотые руки, гнойники, ветхую одежду, грязь, запущенные полупустые квартиры. Я уже умею распознать человека, находящегося под воздействием наркотиков. Когда наркоман соглашается на более или менее длительный разговор со мной, я замечаю, как он постепенно начинает запинаться, взгляд угасает, движения затормаживаются — перестает действовать доза наркотика, впрыснутая в вену. Я думал, что знаю Прагу… И вдруг встречаюсь с людьми, которые живут будто бы в ином мире»[2].
Дверь в этот мир Радеку Йону открыла случайность: одноклассник писателя стал наркоманом и ввел его в свой круг. «Полгода я проходил «кадровую проверку», — рассказывал впоследствии Йон, — пока наркоманы не убедились, что я не агент уголовного розыска и что меня интересуют лишь правдивые жизненные свидетельства. Я не пытался узнать конкретных имен, путей, которыми наркотик попадает к потребителю, и кто занимается его приготовлением. Позднее мне часто приходилось говорить: этого мне не рассказывайте, потому что в случае вашего провала я не сумею доказать, что не донес на вас. Мне заранее не бывало известно, где и когда назначена вечеринка наркоманов, — иначе, если бы туда явилась милиция, никто бы не поверил, что навел не я. Заслужить у них доверие мне помогли и мои репортажи в журнале «Млады свет», например, о случаях, когда девушки, желавшие снять комнату, вынуждены были платить хозяину квартиры собой. И еще один существенный момент. Во что бы то ни стало надо было найти людей, которых уже ничто не ждало, кроме смерти. Я спрашивал их: разве не было бы нравственно справедливо и правильно сказать тем, кто еще не начал, что такое наркомания и к чему она приводит?»[3]
Работая над романом, Радек Йон выбрал трех реальных прототипов, жизненные истории которых показались ему наиболее характерными. И пока на страницах рукописи развертывались события жизни литературных героев, в действительности судьбы их прототипов уже завершились: один попал в тюрьму, другой — в психиатрическую больницу, третий умер при невыясненных обстоятельствах.
Некогда наркомания считалась в Европе романтической причудой. Наследник традиций поэтов «озерной школы» Томас де Куинси опубликовал в 1822 году автобиографическую «Исповедь англичанина-опиомана» (в 1834 году она была издана и на русском). Во Франции 40-х годов в среде литературной богемы вошло в моду курение «гуки» — подобия кальяна, длинной восточной трубки, в которой наркотический дым пропускался сквозь воду. Перед искусом не устоял и Бальзак, несколько раз упоминавший о курении «гуки» в своих романах. Шарль Бодлер, автор трактата «Вино и гашиш», писал в «Цветах зла» об «отраве» опиума и хмеля. О «курильщиках опиума» рассказывалось в экзотических романах, действие которых развертывалось на Востоке.
В Чехословакию конца 60-х — начала 70-х годов наркомания пришла в совсем ином обличии. Слухи о наркотических аферах на Западе вызывали любопытство у наиболее неустойчивой части молодежи. Поскольку героина, кокаина или ЛСД у пятнадцатилетних юнцов не было, наркотики изготовлялись собственноручно из доступных лекарственных средств. Распространилось нюхание различных химикалий. Вот некоторые сведения о судьбах первого «поколения» пражских наркоманов (Радек Йон почерпнул их, беседуя с 29-летним наркоманом, который уже 14 лет потреблял наркотики, был трижды арестован и 6 лет провел в тюрьме): 10 человек умерло, либо приняв слишком сильную дозу наркотика, либо просто от общего разрушения организма; 30 — к моменту беседы находилось в тюрьмах за ограбления и кражи (преимущественно в аптеках); 30 — эмигрировало (часть из них по тем же причинам попала в тюрьму на Западе). Распространению наркомании среди молодежи способствовала недооценка опасности, а также неподготовленность здравоохранения, правовых и социальных органов. Против «популяризаторской деятельности» зачинателей наркомании не предпринималось никаких мер. Специальные наркологические центры были созданы с опозданием. Доктор Рубеш, в течение 12 лет возглавлявший пражский наркологический центр, в беседе с Радеком Йоном высказал убеждение, что успешная борьба с наркоманией может проходить лишь при полной изоляции больного и полной дезинтоксикации его организма. Условий для этого в 1983 году в Чехословакии еще не было, как не было и соответствующего законопорядка.
Большая часть современных наркоманов в Чехословакии — молодежь в возрасте от 15 до 25 лет. Чем моложе адепт наркомании, тем менее он устойчив перед соблазном, тем опаснее наркотик для его организма. Для людей этой возрастной категории типична тяга к смене впечатлений, к самоутверждению в компании, к слепому следованию моде. Ложно понимаемая романтика порой даже побуждает их «играть со смертью» (чаще всего они не подозревают, как в действительности бывают близки к ней). На возрастные особенности накладываются все социальные болезни общества и вечная проблема «отцов» и «детей».
В репортаже Йона все эти вопросы были поставлены остро и убедительно, потому что публицист избрал форму непосредственной записи личных свидетельств. «Несомненно, — писал Радек Йон, — число тех, кто потребляет наркотики, у нас значительно ниже, чем в капиталистических странах, и все же это явление, от которого нельзя отмахнуться, сколь бы исключительным оно ни было»[4].
Это убеждение руководило им и в период работы над романом «Memento». Но именно сравнение репортажа с романом наглядно показывает, насколько разными средствами пользуются публицистика и художественная проза, даже если она возникла на «документальной» основе.
Хотя роман построен на взятом прямо из жизни материале (автор предупреждает, что лишь изменил подлинные имена и фамилии), тщательный и продуманный отбор фактов, художественные принципы развития характеров и композиции придают ему силу обобщения.
Читать эту книгу даже психически устойчивому человеку нелегко. Ведь на наших глазах происходит распад личности. И нравственный, и физический. Процесс этот показан изнутри: повествование ведется от лица юноши-наркомана. В романе нет ничего, идущего от привычной литературщины, от досужего сочинительства. Автор намеренно «аскетичен», он не позволяет себе обращаться к литературным средствам, чуждым мировосприятию персонажей. Художественность книги — в психологической достоверности, в глубине проникновения во внутренний мир главного героя Михала Отавы.
Первые же страницы романа рисуют страшную картину: Михал, отравленный избыточной дозой наркотика, брошенный компанией наркоманов, буквально погибает на улице; ему не хватает воздуха, он не может шевельнуть ни рукой, ни ногой; на венах нет живого места — все исколото. Только благодаря вмешательству случайного прохожего Михала доставляют в больницу. Его жизнь висит на волоске. Врачи и сестры борются за нее. А ему она не нужна. Наркомания опустошает человека, лишает его всех прочих жизненных интересов. И хотя в тот раз врачам удалось спасти Михала Отаву, это была лишь отсрочка. Через три месяца его снова найдут в беспамятстве, а полноценное сознание к нему уже не вернется: он навсегда останется в психиатрической лечебнице, утратив себя как личность.
Как же это произошло? Наплывы воспоминаний, мучивших Михала Отаву в больнице, где он находился между жизнью и смертью, постепенно выстраиваются в последовательную цепь.
Поначалу герой романа, в сущности, ничем не выделялся из среды сверстников. В нем есть неплохие задатки — стремление к честности, способность к глубокому чувству, готовность многим пожертвовать ради любимой девушки, бескорыстие. Растет он в нормальной семье. Правда, отец, в прошлом участник антифашистского Сопротивления, прошедший гитлеровский концлагерь, не находит общего языка с сыном и излишне строг к нему, а мать чересчур снисходительна и готова потакать Михалу, скрывая его проступки от мужа. Но так бывает во многих вполне «благополучных» семьях. Автор нарочито избегает «сгущения красок». В трагедии Михала главный виновник — он сам. «Измена» любимой девушки, дурное влияние приятеля, неудавшийся «романтический» побег в Словакию, нежелание повторять «стереотип» жизни взрослых, где столь часто расхождение между словом и делом, засилие полуправды, стремление обходить острые проблемы, — таковы поводы первоначального конфликта героя с окружающей его «нормальной» средой. Йон подчеркивает «случайность» перехода своего героя в мир наркоманов. Всего один раз «попробовать»…
Компанию наркоманов, с которой сводит Михала его лучший друг Гонза, держит в руках сознательный развратитель молодежи, «интеллектуал» и гомосексуалист Рихард Ружичка, взаимоотношения в компании, которые поначалу кажутся Михалу чуть ли не идеальными, основанными на взаимной любви и дружбе, в действительности зиждутся на зависимости каждого из наркоманов от реального или потенциального поставщика наркотиков. Здесь невозможны ни дружба, ни даже любовь.
Мы становимся свидетелями постепенного падения Михала. В среде наркоманов он пока один из тех, кого «приручают». Все начинается с совместных посещений дискотеки и блужданий по улицам вечерней Праги. Наркотики принимаются в виде невинного напитка, дающего ощущение особой легкости, эйфории. Михал уверен, что в любую минуту может бросить это занятие. Но при первой же попытке освободиться от «привычки» выясняется, что он уже стал наркоманом. Под воздействием галлюцинаций он чуть не попадает под машину. Первый привод в милицию, первый разговор с врачом-наркологом, который предсказывает Михалу его ближайшее будущее.
Удержать от гибели начинающего наркомана может только большое чувство. Но девушка, которая напоминает Михалу предмет его первой любви, не помогает ему выбраться из пропасти, а, наоборот, затягивает в нее. Любовь к Еве — главное содержание жизни Михала. Но у него страшный соперник — наркомания. Ева отдает себя тому, кто может надежно обеспечить ее наркотиками. До последнего дня своей сознательной жизни Михал так и не узнает, любила ли она когда-нибудь его по-настоящему.
В процессе постепенной духовной деградации Михала сконцентрированы характерные черты и типичные этапы жизненного пути наркомана: все усиливающаяся изоляция от общества, неспособность к приобретению знаний и труду, утрата внутренних нравственных запретов, готовность к преступлению, тюрьма, мания преследования на почве галлюцинаций, неоднократные попытки самоубийства, сначала добровольное, а затем принудительное лечение в психиатрической больнице. Но в романе нет какой бы то ни было иллюстративности. Опираясь на реальные биографии, но свободно комбинируя факты по законам художественного сюжетосложения, Радек Йон добивается естественности и драматизма в рассказе о судьбе главного героя и его знакомцев.
Жизненные ситуации, в которые попадает герой, повторяются. Михал как бы спускается по кругам ада. Но вот последний круг замыкается. Герой стоит на грани катастрофы.
Авторское видение мира максимально приближено к мировосприятию героя. Когда я (О. М.) спросил Радека Йона, на что следовало бы в первую очередь обратить внимание читателей в предисловии к советскому изданию его книги, он ответил: «Скажите им о том, что написана она не с точки зрения врачей-наркологов, педагогов и воспитателей, работников милиции и т. д., а с точки зрения самих наркоманов». Впрочем, среди них есть жертвы и есть своего рода философы наркомании, прикрывающие громкой фразой стяжательство и властолюбие. Именно таков Рихард Ружичка. Есть и активные пособники идеологов наркомании,вроде Гонзы.
Хотя мы следим прежде всего за судьбами Михала и Евы, в поле зрения читателя попадают и другие жертвы Рихарда — Павел, Зденек, Даша. Никто из них не выбрался из рокового круга. Даша, которой удалось выносить ребенка, дает новорожденному наркотики: он уже страдает от синдрома абстиненции.
Писатель не ограничивается изображением того, что видит и воспринимает герой. Авторское видение и авторская оценка изображаемого (мы ощущаем ее уже с первых страниц романа) вносят в него правильный «масштаб», позволяющий нам взглянуть на судьбу героя и проблему наркомании в целом шире и глубже. Социально-нравственная оценка Михала Отавы и ему подобных четко высказана прежде всего устами врачей-наркологов.
Перед нами не бесстрастная констатация фактов, а взволнованно и талантливо выраженная, выстраданная, кровоточащая правда: «Memento» — помни! Пока не поздно — остановись!
Творчество Радека Йона тесно связано с публицистикой и документальным кинематографом. Последние его работы в кино столь же сенсационны, как и «Memento»: фильм «Почему?» (1987) — попытка разобраться в причинах вандализма молодых футбольных болельщиков; фильм «Боны и спокойствие» (1988) рассказывает о спекулянтах валютой. Это нередко вызывало и вызывает у критиков известное сомнение: какова художественная ценность его «социально-психологических» исследований, подобной «беллетризированной литературы факта»?
Каждого художника следует судить с учетом его собственных творческих намерений, по законам избранного им жанра. Радек Йон убежден, что самый талантливый «драматург, сценарист и писатель» — жизнь. «Я пришел к выводу, — говорит он, — что начинать надо с фактов и только на основе их познания обращаться к художественному вымыслу. Поэтому я и впредь хочу остаться на границе между литературой факта и беллетристикой (…)»[5].
«Литература факта», художественная документалистика, по мнению Йона, вовсе не представляет собой некоей «второразрядной» литературы, находящейся на каком-то значительно более низком ценностном уровне, чем «большая литература». В Чехии, где жили такие классики беллетризованного репортажа, как Эгон Эрвин Киш, Юлиус Фучик, Адольф Гофмейстер, Иржи Вайль, не нужно искать подтверждения подобной точки зрения. Она подкреплена сильной литературной традицией. Новаторство Радека Йона состоит в том, что в документальную прозу и документальный фильм он включает «игровой» момент, художественное обобщение. «Memento» — это симбиоз художественного репортажа и романа.
Быть на передовых рубежах общественной жизни, нащупывать болевые точки эпохи, планеты и говорить о них читателю — таково призвание Радека Йона, прозаика и публициста. Это определяет и авторский пафос романа-предостережения «Memento», правдивого и смелого произведения, осветившего проблему наркомании во всей ее страшной и бездонной глубине.
Олег Малевич
Memento
Посвящается мертвым и живым
Любой человек может попасть в зависимость от лекарства или другого вещества, влияющего на психику. Пражский психолог По данным мировой статистики, процент излеченных токсикоманов столь же низок, как и больных раком. Таким образом, по степени опасности болезненную зависимость от наркотиков можно приравнять к раку. Пражский психиатр В основу романа положены реальные события, изменены лишь имена героев.
Так, значит, все. Конец!
Он снова попробовал втянуть в себя стылый и удивительно ароматный даже в такой дыре воздух начала лета или, скорее, не воздух, а темноту. Но тело словно отказывалось повиноваться. Только судорожная боль в груди.
Легочная эмболия? Ну не может же все так просто взять и кончиться!
Надо напрячься, собрать остаток сил и сделать хоть малюсенький глоток. Хрип. И ничего больше. Только кровавая пена на губах. Опять эта боль. Он прижал ладони к груди, пытаясь унять невыносимый огонь. Перевалился на бок. Привычная боль в ногах. На нее он почти не обращал внимания. Даже сквозь одежду ощущал промозглую сырость мостовой, скользкой от недавнего короткого дождя.
Это как под водой: уже перехватывает дыхание, а до поверхности еще страшно далеко. Вот, значит, каков он, конец?
Судороги скрутили так, что голова бьется об урну.
А выплыть надо. Выплыть наверх, даже если кажется, что сил уже нет. Не хочу умирать. Да помогите же кто-нибудь, ради бога!
Заорать бы на весь этот пустой переулок, еле освещенный тремя фонарями из десяти. Заорать урнам, грязной витрине, темным окнам полуподвальных квартир. Вокруг него на углу самая темень. Только гудит неисправная лампа.
Или это в нем самом? В голове? Отсветы прожекторов с метростроевской площадки неподалеку. Полнеба закрыто щитами от падающей штукатурки. Вонь отбросов. И мерзкая кровавая пена на губах.
Да помогите же, черт вас подрал! Расселись у своих телевизоров, по постелям залегли.
Снова не хватает воздуха. И нет сил выдавить хотя бы звук.
А как я сюда вообще попал? Какая-то витрина, раньше, наверное, здесь магазин был. Воняет затхлой мочой. Выходит, когда я перебрал, они меня на улицу выволокли. Чтобы менты не разнюхали про ту берлогу, если я окочурюсь. Подонки! Неужто даже врача не вызвали? Ну, скоты! Могли бы хоть «скорую». Уж здесь-то им чего бояться? Дебилы! Сейчас небось ждут не дождутся, когда я подохну. А так — все шито-крыто, кто разберет, откуда я взялся. Моя здоровенная бутылка с болтушкой — клевое наследство. На месяц хватит!
Стив ПЕРРИ
Постукивание каблучков. Как SOS радиста.
ЛЮДИ В ЧЕРНОМ
Михал попробовал приподняться, но подломились руки. И он ударился затылком о булыжники мостовой.
Проклятье! Надо выкатиться под ноги этим мини! Небось с речного трамвайчика или с дискотеки пилят. В такую ночь без провожатых?
Хихиканье.
«Разговаривая со старшим офицером, не крути ему пуговицу». Устав для интеллигента в армии. Он смог выдавить громкий, нечленораздельный хрип.
Смех владелиц каблучков мгновенно стих. Две пары ножек, похоже, успели неплохо загореть, замерли, как четыре точеных столбика.
Ради бога, ну сделайте же что-нибудь!
«…я когда-нибудь говорил тебе, что Вьетнамская война началась только из-за того, что Говард Хьюз проспорил Аристотелю Онассису?» Джерри Флетчер, редактор фэнзина «Теория заговора» Голоса нет. Сипение. И мучительные попытки сделать вдох.
Я умираю, снова зазвенел в мозгу сигнал тревоги. И вдруг его сжало так, что брызнули слезы. Тело скрутило в комок, колени уперлись в подбородок, пальцы судорожно вцепились в ноги. Икры и бедра — сплошной огонь.
Господи боже ты мой!
Глава 1
Боль в легких не стихает. Да и как тут вдохнешь, если колени сдавили грудь.
Звезды, звезды, звезды… Манящие, неожиданно близкие: протяни руку – и достанешь. Такие звезды можно увидеть только летом и только в южных широтах. Мириады звезд на черном небосводе, бесчисленные жемчужины, напоенные собственным светом, искристый, переливчатый бисер, разбросанный по бескрайнему полю… Одни горят не затухая, другие мерцают, тускнея на глазах и вновь наливаясь серебристым сиянием. А некоторые движутся по небосводу, и это зрелище пробуждает в людях самые невероятные предположения, самые дерзкие мечты. И лишь немного погодя люди начинают понимать, что движущиеся звезды – вовсе не звезды, а насекомые, крылья которых сверкают в звездном свете. Но очарование ночи слишком велико, чтобы так просто от него избавиться. И потому люди представляют этих насекомых посланцами иных миров, несущими Земле радость и покой. В такую ночь они не хотят, да и просто не могут поверить тому, что среди звезд таится зло…
Еще чуть-чуть — и отключусь. А потом — все.
Он откинул эти проклятые ноги куда-то прочь от себя.
***
— Да он пьяный, пошли, — прозвучало где-то над левой мини-юбкой и белой майкой с голыми подмышками. Грудь без лифчика, длинные черные волосы, на лице — ужас.
Вот дурища-то!
– Я слишком стар для этой работы!
— А может, его избили? — Это уже та, другая. Красная майка с какими-то китайскими иероглифами.
Последовал глухой шлепок. Пожилой седовласый мужчина, сидевший на переднем сиденье черного \"форда\", отнял от щеки ладонь, на которой красовалось бурое пятно – все, что осталось от очередного москита. Стояла ночь, однако летом в южном Техасе жарко в любое время суток, поэтому окна машины были открыты, на радость москитам и прочим кровопийцам, тучей вившимся над автомобилем. \"Форд\" притаился чуть в стороне от шоссе, убегавшем из Штатов в Мексику, на каменистом пригорке, под усыпанным звездами июньским небом.
Избили! — мысленно возликовал Михал.
– Вовсе нет, – возразил второй мужчина, лет на десять-пятнадцать помоложе, сидевший за рулем. – Чем старше вино, тем оно лучше.
— Что?.. А вдруг они еще тут, рядом… — Кудахтанье перепуганной брюнетки, и сразу же удаляющийся в никуда стук каблучков.
Пожилой покачал головой, пригладил аккуратно подстриженные седые усы, придававшие ему благообразный вид, – этакий допотопный английский джентльмен, любящий муж и заботливый отец.
Не могут же они меня просто так бросить!
– Приличные люди этим на жизнь не зарабатывают. – Он снова хлопнул себя по щеке, с отвращением поглядел на пятно на ладони, затем вытер руку о панель.
Чечетка других туфелек, припустивших вслед за первыми. Светлые, светящиеся в полумраке волосы. Все убыстряющийся перестук по мостовой. И каждый звук как прямое попадание в череп.
Девяносто пять человек из сотни вытерли бы руку о штанину. Но если учесть, во что джентльмен был одет… Лишь тот, кому глубоко плевать на свой внешний вид, позволит себе столь неучтиво обойтись с таким нарядом: строгий черный костюм, ослепительно-белая рубашка, узкий черный галстук. Второй мужчина, черноволосый, с резкими чертами, чисто выбритый, был одет точно так же. Оба словно собирались на деловую встречу или торжественный прием и исключительно по недоразумению оказались среди ночи в техасской пустыне.
— Постой, Ева, постой! — Голос блондинки теперь уже тоже дрожит от страха.
– Согласен, Ди, – работенка грязная, но кто-то же должен ее делать, – отозвался напарник, с вожделением поглядывая на пачку сигарет, уютно пристроившуюся на приборной доске.
Ева, еще успел подумать он и потерял сознание. Ева!
С сигаретой и время летит быстрее. Да вот беда – курить нельзя: неровен час, заметят огонек или учуют аромат. В здешних краях запах разносится далеко окрест. Одно слово – засада.
А с причалившего к пристани речного трамвайчика доносились взрывы хмельного веселья вперемешку с последней мелодией этой вечерней прогулки.
– Тоже мне, Джон Уэйн, – фыркнул пожилой. – Ты еще скажи, что мужчина должен делать то, что положено мужчине.
Вдалеке замерцали огни – по шоссе катил одинокий автомобиль.
Врач?
– Наконец-то! – воскликнул Ди. – Кей, заводи!
Грудь болит так, словно кто-то изо всей силы сжал легкие в ладонях. И противное дыхание собаки, с любопытством обнюхивающей Михала.
– Успеем, – лениво отозвался напарник.
— Фу, Арагак!
Он повернул ключ в замке зажигания. Двигатель \"форда\" глухо заурчал, причем звук был неожиданно низким, более утробным, что ли, чем у обычного фордовского движка.
Какой-то перепуганный старикан лет шестидесяти, с выпирающим из-под старого пиджака брюшком и тщательно ухоженными усиками.
Между тем на шоссе, в непосредственной близости от того пригорка, на котором застыл \"форд\", разом вспыхнула добрая дюжина фар. Их свет выхватил из ночного мрака машины, перегородившие дорогу. Присмотревшись, можно было различить на дверцах эмблему INS – Службы иммиграции и натурализации. В Техасе этих ребят называли просто – La Migra.
Выгуливает своего любимца?
Бдят, заступники, охраняют рубежи. Им и невдомек, бедолагам, что не те рубежи они хранят.
Выходит, те две телки даже неотложку не вызвали? Эх, ты, Ева!
Автомобиль, приближавшийся со стороны Мексики, – белый фургон, весь в дорожной пыли, – сначала притормозил, а затем, по недвусмысленному жесту одного из патрульных, остановился перед шеренгой полицейских машин.
Он застонал, тщетно пытаясь объяснить, что ему нужен врач.
Кей покосился на Ди.
— Хватили лишнего?
– По коням, партнер?
Михал покачал головой, но это движение вызвало новый прилив боли.
– Когда-нибудь, – проворчал Ди, – мне осточертеют твои шуточки. Тогда узнаешь на своей шкуре, что бывает, когда хороший становится злым.
— Вызвать врача?
– Злым не злым, а вот нервным – точно, – хмыкнул Кей и вдавил в пол педаль газа.
Поверхность воды, высветленная солнцем. Дрожащие в ряби лучики. Выдержать еще пару секунд, а потом… глубоко вдохнуть. Какое же это блаженство! Сколько раз со мной бывало такое? Обязательные субботы и воскресенья на даче, под присмотром предков.
\"Форд\" спрыгнул с пригорка и рванулся к шоссе.
Ну долго еще ждать этого врача? А может, я уже не вынырну никогда? Холодный пот по всему телу. Или просто сырость от булыжной мостовой?
Услышав рокот двигателя, патрульные насторожились. Некоторые потянулись к кобурам. Забеспокоились и мексиканцы, выстроившиеся у фургона и покорно ожидавшие, пока полицейские закончат досмотр и отправят их восвояси. На снисхождение они явно не рассчитывали: чего уж там, попались так попались.
О господи, да беги же! Чего ты стоишь, идиот!
\"Форд\" мягко затормозил. Синхронно распахнулись дверцы. В свете фар блеснули лакированные черные ботинки. Ди с Кеем выбрались наружу.
Человек с собакой на поводке беспомощно переминался с ноги на ногу, озираясь в поисках телефонной будки. На секунду ему померещилось, что сердце схватила привычная боль. Или может схватить в любой момент. Как нынче утром. Присесть бы на минутку. Пока не успокоится пульс. Пора кончать с этими проклятыми сигаретами. Не то будет поздно. Грохнусь, как этот вот, где-нибудь на тротуаре, и помочь некому, пронеслось у него в голове.
– Добрый вечер, джентльмены, – поздоровался Кей. – Все в порядке, ребята, – прибавил он, обращаясь к патрульным. – Вы свободны, мы сами этим займемся.
Михал снова начал судорожно хватать ртом воздух, тело его выгнулось дугой и рухнуло на мостовую.
Вперед шагнул один из патрульных – парень лет тридцати, с открытым глуповатым лицом.
Только это заставило перепуганного хозяина пса стронуться с места. Какое уж там сердце. Припустил, сам не зная куда. Пес, гавкая, рванул за ним.
– Агент Джейнс, – представился он. – Кто вы такие, черт побери, и по какому праву здесь распоряжаетесь?
Зараза, да где же тут автомат, подумал Михал. И вообще, сколько можно такое выдержать?
Старик вдруг резко свернул. Казалось, будто пошатнулся, но нет, направился не к дальней площаденке, а к ближайшему дому. Постучал в окно.
– Я никогда не слышал о Шестом отделе.
Ну, давай же, давай, кипятился Михал. После звонка еще минут двадцать прождешь… Ему вдруг отчаянно захотелось вынырнуть из этого мутного сна.
– Неужели? Скажи, сынок, только честно, ты давно заглядывал в штатное расписание? Шестой отдел контролирует деятельность полевых агентов.
А ведь сколько распинался перед нашими, что чихать хотел на такую жизнь! Ну да, это когда у меня ее никто не отнимал!
– Но меня никто не предупреждал…
В окне мрак. Ни звука. Только отдаленный гул мчащихся по набережной машин.
– Сам прикинь, сынок, что это за проверка, о которой известно заранее? Отойди-ка в сторонку, нам нужно потолковать с задержанными.
От ярости, боли и бессилия хотелось биться головой о камни.
Как правило, подобный напор достигает цели: люди тушуются, не найдя что возразить, и беспрекословно подчиняются распоряжениям представителей какого угодно отдела. Джейнс тоже не устоял – сник, утратил гонор и, бормоча что-то под нос, отступил к фургону.
Человек с собакой растерянно двинулся по улице.
Кей повернулся к Ди, стоявшему поодаль.
Еще окно.
– Что скажешь?
И еще.
Тот внимательно оглядел мексиканцев, сбившихся в кучку.
— Хулиганье! Марш отсюда с вашими шуточками! — Уродливая голова в бигуди. Резкий, визгливый голос, будто вгрызается в дерево циркулярка.
– Похоже, придется действовать по старинке.
— Ну что вы, извините…
Кей утвердительно кивнул и подошел к первому нарушителю – мужчине в джинсах и футболке.
Господи, он еще извиняется! — Михал в бешенстве стиснул зубы.
– Que раза, amigo, como se llama? (Как делишки, приятель? Как тебя зовут?) – Мигель, – ответил мексиканец.
— Вон там паренек лежит, ему «скорая» нужна. Не будете ли вы так любезны позвонить по номеру сто пятьдесят пять?
Кей с улыбкой повернулся к пожилой женщине, испуганно глядевшей на патрульных.
— У меня нет телефона!
– No se preocupe, abuela. Bien-venida a los Estados Unidos. (Не волнуйтесь, мамаша. Добро пожаловать в Соединенные Штаты.) Продолжая говорить по-испански, он переходил от одного задержанного к другому. Вы откуда? Как вас зовут? Куда направляетесь?
И хрясь! Окно закрылось. Темнота. Темнота!
Последний из мексиканцев, мужчина в грязном, истрепанном пончо, подозрительно смахивал на полоумного. К его лицу словно приклеилась жизнерадостная улыбка. Кей обернулся и вопросительно посмотрел на Ди. Тот кивнул.
Вместо залитой солнцем глади все глубже и глубже под воду. Страшная тишина! Только испуганный старикан семенит куда-то по улице. И звон трамвая на остановке у моста Палацкого.
– Приятель, ты не против, если я дам тебе по роже? – по-испански спросил Кей у нарушителя в пончо.
Мексиканец заулыбался шире прежнего.
Ведь это даже не вода, а земля. Меня закопали? Избавились? Удалось-таки.
– Похоже, ты ни хрена не понял из того, что я сказал.
Но я еще жив. Если бы не этот пласт земли на груди, можно было бы дышать.
Мужчина в пончо обрадованно закивал.
Не плачь, мама! Я жив. Спасите меня! Вытащите скорее отсюда!
Прочие мексиканцы бросали на своего спутника косые взгляды, одна женщина украдкой перекрестилась.
Где-то слева в земле зашуршала мышь. Нет, не мышь — крыса. За ней другая.
– А вот и наша рыбка, – пробормотал Кей, быстро переглянувшись с Ди. – Так, – прибавил он по-испански, – этот останется с нами, а все остальные свободны. Забирайтесь в фургон и валите отсюда.
Помогите!
– То есть как это валите?! – воскликнул агент Джейнс. – Вы не имеете права!
Она кусает меня за ногу! И кровь хлещет, много крови из вены в машинку[6]. Все перепуталось. Да раскидайте вы эту землю! Милиция! Ненавистный звук милицейской сирены, от которого некуда скрыться. Облава? Точно. Когда они просто едут, сирена ревет с переливами. А тут рев все время лупит по мозгам. Это за нами!
– Сынок, прав у меня столько, что тебе и в страшном сне не приснится. Шестой отдел проводит специальную операцию, и если ты попытаешься воспрепятствовать, то следующие пять лет проведешь на Колыме в рамках обмена опытом с русскими коллегами. Усвоил?
Тише!
Даже в свете фар было видно, что Джейнс спал с лица.
Пустите меня! Все колышется. Меня сейчас вырвет.
Великое дело – напор и уверенность. Люди всегда готовы подчиниться тому, кто ведет себя как начальник.
Он открыл глаза. Пространство вокруг сжимается. Какой-то трясущийся гроб.
Мексиканцы гурьбой кинулись к фургону. Агенты INS сгрудились возле своих машин, вполголоса что-то обсуждая и злобно поглядывая на людей в черном.
Белый. И человек, сидящий рядом, тоже белый. Халат, худое, аскетическое лицо, чуть тронутое желтизной. Пристальный взгляд, будто у гипнотизера. Держит у моего лица что-то черное, присосавшееся ко рту и носу.
– Пошли, амиго, потолкуем, – сказал Кей обладателю пончо. – Думаю, нам есть о чем поговорить.
«Скорая», доходит наконец до Михала. А это кислородная маска.
Ди взял задержанного под локоть и развернул лицом к кактусам, силуэты которых проступали из темноты справа от шоссе. Мужчина покорно двинулся в ту сторону. Ди с Кеем не отставали ни на шаг.
Машина с синей мигалкой и включенной на полную мощь сиреной летит по ночному городу.
За кактусами уходил в темноту неглубокий овраг. В полном молчании все трое спустились вниз. На дне овражка Кей притормозил и положил руку на плечо задержанному.
— Спокойно, спокойно… Еще минута, и приедем, — произносит человек в белом.
– Приятель, тебе не жарко в твоей хламиде?
Но и минута в сумерках бреда кажется Михалу невыносимо долгой. Кажется, и с маской невозможно дышать.
С этими словами он вынул из кармана небольшой металлический брусок и нажал на невидимую кнопку. С негромким гудением из торца бруска вырвался светло-зеленый луч, сантиметров двадцать длиной. Одним движением Кей лучом распорол пончо на груди мексиканца, от ворота до подола. Раздался такой звук, будто кто-то расстегивал \"молнию\". Пончо упало на землю – вместе с плотью.
Сделайте же что-нибудь! Вы же врач, хочется крикнуть ему, точно врач — всемогущий бог.
В происходящем было что-то от кошмара. Там, где только что стоял хихикающий нарушитель, застыло жуткое существо ростом под два с половиной метра, сильнее всего смахивавшее на вставшего на дыбы крокодила, но без хвоста, со щупальцами и тремя глазами на жирных, точно немецкие сардельки, глазных усиках. В щупальцах чудовище сжимало металлический стержень с насаженными на него человеческой головой и механизмом по его управлению – все, что осталось от \"мексиканца\". Голова продолжала улыбаться и кивать в такт шевелению щупалец кукловода.
Лицо крепко сжато резиновой маской от кислородной подушки. Но страх потерять сознание от удушья не проходит.
Кей, которого ничуть не смутила эта метаморфоза, прицокнул языком – похоже, он увидел то, что и ожидал увидеть.
Санитару, склонившемуся над носилками, запомнились в этот момент только расширенные от ужаса глаза Михала. И сухость спины, как всегда, когда исход решают минуты.
– Майки! Когда же тебя успели выпустить из тюрьмы?
Почему он ничего не делает? Почему? Хоть бы какой-нибудь укол! Или понял, что уже без толку?
Существо произнесло нечленораздельную фразу – его голос напоминал нечто среднее между довольным шипением ящерицы, откушавшей мотылька, и жужжанием растревоженного осиного роя.
Разве мог Михал знать, что старик с собакой разыскал-таки полуподвальную квартиру, откуда ему разрешили вызвать «скорую», а произошло это в ту роковую минуту, когда диспетчер на пульте нервно поигрывала ручкой и мысленно, уже в который раз заклинала: ну хоть десять минут пусть никто не звонит. Всего десять минут… Из тех трех машин с врачами, что оставались на ночное дежурство в Праге, первую пришлось отправить на Бланицкую улицу — отравление газом в квартире, вторую на Старострашницкую — ножевые раны у жены хронического алкоголика, третью в Дейвице, где случилась авария. Другие «скорые», с бригадами из шофера и санитара, тоже были на выезде. Близился к концу суматошный вечер пятницы начала лета. Оставалось только ждать, пока какая-нибудь машина освободится. Наконец на диспетчерском пульте замигал световой сигнал. KQZ-134 возвращается на базу. Диспетчер включила связь:
– Вот как? – усмехнулся Кей. – Значит, ты теперь политический беженец? Ну-ну… Не валяй дурака, Майки, я же не вчера родился.
— KQZ-134, KQZ-134, следуйте на Гораздову, у дома номер десять паренек в тяжелом состоянии.
– Тебе известно, сколько статей Кодекса ты нарушил? – поинтересовался Ди.
На «скорой» под номером KQZ-134 врача не было.
Существо жалобно застонало.
Решили, что шансов нет, не стоит и возиться, осенило Михала. Вытаращив глаза, он следил за человеком в белом халате. Сирену и ту выключили.
– Посчитаем. – И Ди принялся загибать пальцы:
Откуда ему было знать, что, едва на пульте замигал сигнал, означающий выезд «скорой» на место происшествия, диспетчер тут же сообщила в реанимационное отделение:
– Попытка незаконного проникновения на территорию Соединенных Штатов, отсутствие необходимых документов и визы, невыплата установленных сумм… Я мог бы перечислять до утра. Ах, Майки, Майки Ты влип, дружок, и влип крепко.
— Сейчас доставим вам паренька. Состояние тяжелое.
– Оплошал ты, приятель, – снова вступил в разговор Кей. – Уж транслятором-то мог бы обзавестись. Все лучше, чем стоять да ушами хлопать.
До места, где решится вопрос о его жизни и смерти, оставалось еще три километра. Там сестры уже готовили носилки, открывали столы с инструментами и лекарствами, проверяли аппарат искусственного дыхания.
Существо что-то промямлило.
Вообще-то Михалу повезло. В ту ночь это было последнее свободное место в реанимационных отделениях Праги и всей Среднечешской области. На самый экстренный случай.
– Майки! – укоризненно проговорил Кей. – И тебе не стыдно? Ты же нас оскорбляешь. Если ко всем твоим прегрешениям прибавить еще попытку подкупа должностных лиц…
Какая-то машина вильнула на перекрестке, похоже, водитель пьян. Шофер «скорой» резко затормозил и включил сирену, которую, щадя покой пражан, отключал на прямых улицах с хорошим обзором.
Майки понурился.
И чего им не спится, подумал в этот момент отец Михала, разбуженный воем сирены. Он поднялся закрыть окно на улицу. Про сына не вспомнил. Ему уже удавалось почти не думать о нем. Хорошо бы наконец приучить к этому и жену. Да, кстати, не худо бы ей вспомнить и о своих супружеских обязанностях, подумал он, засыпая.
– Ладно, давай сюда голову, и пошли. Процедуру ты знаешь.
Колышущийся мир вдруг застыл. Тишина. Даже мотор не гудит. Бред — снова глюки[7] — прикидывал Михал. Или все-таки конец?
Ди с Кеем разом обернулись. Майки резко выгнул один из глазных усиков.
Шофер — вероятно, одногодок Михала — открыл задние дверцы и выдвинул носилки. Кислородная маска неожиданно сорвалась. Михал изо всех сил вдохнул свежий воздух Петршина. И тут же снова скорчился в судорогах.
На краю склона замер с разинутым ртом агент Джейнс.
Господи, хоть бы уж перестало болеть! Только бы не болело…
– Черт! – пробормотал Кей.
Снова маска.
Глава 2
Слепящий свет больничных люминесцентных ламп. Михал отрешенно закрыл глаза.
Не воспользоваться сложившимся моментом было бы глупо. И Майки понесло по извечному принципу мелких авантюристов: \"Если есть хоть малейшая возможность, беги, малыш, беги!\" Как бы то ни было, кроткий, несмотря на свою устрашающую наружность, инопланетянин мгновенно преобразился.
Ладно. Пусть будет конец. Пусть. Но только скорее, как можно скорее!
Лифт медленно тащился сквозь этажи, равнодушный к его мольбам.
Кея обдало ужасающим зловонием, когда Майки оскалил пасть, продемонстрировав весьма внушительные клыки, которые наверняка легко откусили бы не только палец, но и руку целиком. Из плеч и бедер инопланетного гостя выметнулись многочисленные извивающиеся щупальца. Оттолкнув Ди с такой силой, что тот повалился наземь, Майки развернулся и с яростным ревом бросился к агенту Джейнсу.
Мельтешение света и людских фигур в коридоре.
La Migra, выпучив глаза, глядел на мчащееся на него чудовище. Пальцы Джейнса слепо шарили у пояса в поисках кобуры.
— Разденьте его, — доносится чей-то голос.
– Майки, стой! – крикнул Кей.
Прямо тут, в коридоре? Четыре сестры, санитар — подсчитывает Михал.
Инопланетянин и не подумал подчиниться. Что с ним? Насколько помнил Кей, никогда раньше Майки не вел себя сколько-нибудь агрессивно.
Чьи-то руки взялись за рукава его рубашки, ботинки, носки, брюки…
Ди приподнялся и, бормоча под нос ругательства, остервенело выуживал парализатор из кобуры.
Все моего возраста, подумал Михал. Или даже моложе?
Джейнс, не в силах сдвинуться с места, истошно завопил. Майки зарычал в ответ, и этот рев, приближавшийся по эффектности к звуку сверхзвукового лайнера, легко поглотил вопль Джейнса.
— Вы слышите меня? Как это произошло? Как это произошло?
– Стреляй, Ди! Стреляй!
Михал умоляюще вглядывается в лицо врача. Строго сжатый рот, тронутые сединой волосы, щетинка седых усов.
Ди продолжал возиться с парализатором…
Чтобы Михал мог ответить, врач приподнимает маску, но в ответ — только хрип.
Тогда Кей выхватил из кобуры под пиджаком свой \"львиный зев\", прицелился, прижал палец к спусковому крючку… Дурак Джейнс! Глупый любопытный дурак!… Время замерло, словно в кино: Ди, по-прежнему лежащий на земле, Майки, на всех парах несущийся к горе-агенту, воющий Джейнс, окостеневший от ужаса и даже не пытающийся расстегнуть кобуру, сам Кей с пистолетом в руке – все на миг застыли в неподвижности, как если бы кто-то остановил фильм, поймав впечатляющий кадр.
Руки одной из сестер расстегивают на Михале брюки.
Но вот наваждение минуло. Майки преодолел последние несколько ярдов, отделявшие его от склона, подобрался – и прыгнул.
— Запишите, где вы его нашли, и вообще все, что знаете, — врач поворачивается к санитару «скорой».
Кей выстрелил.
— Вы принимали какие-нибудь порошки? — Он снова склоняется над Михалом: — Если не можете говорить, достаточно просто кивнуть. И не надо бояться. Мы вас спасем.
В Майки словно ударила молния. Инопланетянина разнесло на мелкие кусочки. В воздухе повисла густая водянистая завеса.
От чего? — подумал Михал.
Кей выдохнул и только сейчас сообразил, что невольно затаил дыхание. Еще бы чуть-чуть, и прости-прощай агент Джейнс… Прежде чем сунуть пистолет обратно в кобуру, он оглянулся. С кактусов капала на землю синеватая слизь – черт! Бедный Майки… Одного идиота спасли. Зато еще пара десятков небось уже повыскакивали из своих машин и с винтовками наперевес бегут к оврагу.
Маска снова стискивает лицо.
Ну что за глупость?!
— Давление падает, — откуда-то издалека доносится до Михала голос врача. В ушах шум.
Ди медленно встал и, покачав головой, сунул парализатор в боковой карман пиджака.
Сосредоточиться. Все разговоры в сторону. Надо успеть, думает врач.