Дуглас Брайан

Чудовище Боссонских топей

Глава первая

Дождь



Я сказал ему: — Конан!

Это его так зовут — Конан. Он мой спутник с довольно давних времен. С тех самых пор, как я снизошел до дружбы с ним, а случилось это больше года назад, когда одно лишь мое вмешательство спасло его от мести яростных кочевников пустыни, которых он имел глупость разозлить. Впрочем, у него имелось на сей счет совершенно свое мнение, и здесь не место оспаривать все те глупости, которые он рассказывает об обстоятельствах нашей встречи.

Итак, я, существо высшего порядка, решился обратиться к нему с небольшим воззванием и потому произнес как можно более убедительным тоном:

— Конан! Люди — создания грубые и толстокожие, им такая погода, может, и нипочем. Но лично я как существо высшего порядка выносить ее не в состоянии.

Разумеется, он отмолчался. Не снизошел до препирательств — что ж, он верзила и потому в своем праве. Тщательно скрывая обиду, я зарылся в свой плащ и надвинул капюшон на глаза. Если от дождя никак нельзя укрыться, то, по крайней мере, можно на него не смотреть.

А он все шел и шел себе. И я за ним плелся, непонятно зачем. Мне следовало бы остаться в замке графа Мак-Грогана, где ко мне относились с такой любовью и с таким необъятным пониманием. Но вот потащился вслед за ним. Возможно, потому, что взялся беречь этого человека. У нас не принято взять на себя ответственность за какую-нибудь слабую личность, вроде этого Конана, а потом бросить на произвол судьбы. У нас, у пустынных гномов, принято заботиться о друзьях до смерти. Жаль, конечно, что в моем случае это будет моя смерть, а не чья-нибудь еще, ну тут уж, как говорится, судьба. Я слишком горд, чтобы просить пощады.

Бесконечная тропинка липла к ногам, а по краям ее качалась высокая крапива, из которой высовывались всякие сучья и коряги. Над нами шумели деревья и завывал ветер.

Я сказал ему в спину, по возможности сдержанно:

— Я Пустынный Кода. Я не люблю, когда сыро.

Время от времени приходится напоминать ему об этом, потому что таким, как Конан, любая погода нипочем. Им хоть душные джунгли, хоть заснеженные горы лишь бы кругом роились демоны, из-под земли хватали мертвые руки, а в воздухе воняло опасностью. Вот тогда им жизнь, а все прочее рассматривается ими как медленное умирание.

Вообще-то он не урод. Не такой, во всяком случае, урод, как прочие люди. Взять хоть этого Дугласа Мак-Грогана, с которым он пускался в последнюю свою авантюру. Дуглас отвратительная белокожая образина с лысым лицом и белесыми патлами. У Конана хоть волосы черные. Ростом он крепко повыше меня, глаза у него хоть и маленькие по меркам пустынных гномов (у нас они на пол-лица, а у наиболее выдающихся красавцев на три четверти физиономии), но довольно выразительные. Запросто могут в дрожь вогнать, причем не только меня, но и некоторых людей тоже, я сам видел. Они у Конана ярко-синие, холодные.

Скитаясь по жарким странам, он так загорел, что сделался смуглым, и все равно очевидна его принадлежность к белой расе. Но сам он ничего не имеет против других рас. Я, например, точно знаю, что среди чернокожих у него полно друзей. Он только пиктов ненавидит, но это потому, что он киммериец. Киммерийцам на роду написано ненавидеть пиктов. Без этого они считают себя неполноценными. Унаследованная от предков ненависть к пиктам для них так же естественна, как выкрики «Кром!» по любому поводу.

Кром — это их киммерийский бог. Не слишком приятный бог, прямо скажем, но хоть под ногами у людей не путается.

Его именем Конан и клянется, и призывает себе в помощь высшие силы (хотя на самом деле полагается лишь на одного себя), и даже ругается. Например: Кром! Опять ты, Кода, утащил куда-то мои сапоги! Я тебе сто раз говорил, что они несъедобные!

В тот день он был страшно злой. Пробормотал что-то насчет распустившейся нечисти, избалованной донельзя, и я сообразил, что он имеет в виду меня. Я очень обиделся и даже решился было заплакать, но он ведь шел впереди слез моих все равно бы не увидел.

Я Пустынный Кода, это нечто вроде гнома, если кому-то непонятно. Я обитаю в безводной пустыне и терпеть не могу сырости. А эти Боссонские топи, куда нас с ним занесло, представляют собой отвратительное мокрое место, к тому же сплошь заросшее ядовитой крапивой выше человеческого роста. Людей здесь мало, потому что такие жуткие условия жизни даже людям не по зубам. Они отсюда постепенно уносят ноги. А те, что остаются, вырождаются и вымирают, в чем лично я не вижу ничего удивительного. Я его попросил:

— Объясни, что мы тут делаем. Почему мы не отправимся куда-нибудь в хорошие края, где сухо и растут приятные деревья, а не эта ядовитая пакость?

Он сказал, что мы как раз направляемся в порт. В такое место, где можно найти корабль и отплыть в те самые милые моему сердцу горячие края.

Я повторил свой вопрос более внятно:

— Я хочу, чтобы мы шли туда, где тепло. А ты тащишь меня все дальше и дальше в закатные страны и при том уверяешь, будто мы приближаемся к цели. Но как мы можем приближаться к цели, если планомерно удаляемся от нее?

Он сказал, что я непроходимо глуп и что невозможно сесть на корабль, не добравшись до морского берега. Я обиделся и не разговаривал с ним довольно долго, чего он, кажется, не заметил по своему обыкновению.

Что мне оставалось делать? Если собрать несколько пустынных гномов, таких, чтобы они были в силах да еще и в хорошем настроении, то мы вполне можем поднять небольшой смерч. Устроить пустынную бурю, накидать песка, сдвинуть с места барханы. Однако один-единственный павший духом мокрый пустынный гном не в состоянии вызвать даже крохотного ветерка. Не говоря уж о том, что о песках приходилось только мечтать. Поэтому я молча ковылял, за ним, как за путеводной звездой, если только бывают такие чумазые и неприятные путеводные звезды.

Я тихонько ныл, но он плевать на это хотел, я понимал это, по его равнодушной спине. Холодный дождь поливал нас обоих с неиссякаемым упорством, деревья раскачивались в вышине.

Поперек скользкой глинистой тропинки лежали палки. Они так и норовили уцепить нас за ноги. Я несколько раз споткнулся и, наконец, полетел носом в грязь. Это было не столько больно, сколько обидно. Я даже не стал подниматься, так и остался лежать в луже, безмолвно глотая слезы.

А он, оказывается, слушал, как я шлепаю сзади, хотя и не подавал виду, потому что как только я упал, он сразу обернулся. Постоял, посмотрел со стороны, как я реву, потом понял, видно, что вставать я не собираюсь, и подсел рядом на корточки. Я уставился на него в надежде, что он все-таки возьмет меня на руки, и нос у меня задрожал от сильных переживаний.

Он погладил меня по голове и сказал:

— Бедняга. Даже уши посинели.

Тут я зарыдал уже в голос, и он, подумав, взвалил меня себе на шею. Я вцепился в него и сразу затих. Он потащил меня дальше. По его мнению, дороги на то и существуют, чтобы выводить куда-нибудь. А мне почему-то казалось, что здесь ни к чему хорошему эти дороги привести не могут.

Через полчаса деревья расступились, и показалась поляна. Здесь дорога обрывалась внезапно и окончательно, словно желая показать нам всем, что свое дело она сделала, а прочее ничуть ее не касается. Если кому-то охота топать дальше — пусть топает на свой страх и риск, а она, дорога, умывает руки. Или ноги. Что там умывают в таких случаях безответственные дороги?

Дальше начинался сплошной лес — грозный, шумный, неприступный. Несколько пустых домов безмолвно мокли под дождем. Когда-то здесь была деревня, но люди оставили ее лет пятьдесят назад. Вероятно, их изгнало отсюда какое-нибудь чудовище. Или они сами превратились в чудовища и уползли в болота догнивать свой век. Я ничему бы не удивился.

Мы увидели несколько развалившихся каменных изгородей и заросли одичавшей малины. Ягод на ветках висело очень много, и все они раскисли от влаги. Малину я люблю, она сладкая, а среди нечисти полно сладкоежек, и я не исключение. Но эту малину даже мне есть почему-то не захотелось. Конан же вообще не обратил на нее внимания. Он озирался по сторонам.

То, что деревня брошена, и брошена уже давно, становилось ясно с первого взгляда. Черные дома, стоявшие крыльцо к крыльцу в одну линию, начинали уходить в землю, хотя в целом они были на удивление крепкими и могли простоять здесь не один год. Ничего удивительного, если учесть, что бревна здесь пропитаны смолой — еще одна отвратительная особенность здешней природы: в таких лесах я начинаю задыхаться.

Только у одного из домов провалилась крыша, и из дыры торчали бревна. Жуткая картина. Когда ветер рвет шатры кочевников или под ураганами и дождями разметывает хижины из пальмовых листьев, зрелище все-таки не настолько кошмарное. Во всяком случае, нет ощущения, будто поблизости бродят неупокоенные духи. А здесь можно ожидать чего угодно. И мне ужасно не нравилось думать о том, что или кого мы можем повстречать.

Неожиданно я насторожился: мне показалось, будто я вижу, как в окне последнего из домов мелькнул тусклый свет. Я подергал Конана за волосы и, наклонившись, проговорил ему в ухо:

— Ты заметил?

Он сказал, что давно уже заметил — всяко раньше, чем я, — и намерен выяснить, что там такое происходит. Я-то полагал, что мы немедленно удалимся из этого нехорошего места, подальше от возможных неприятностей, но спорить с Конаном на подобные темы очень сложно. Обычно он ужасно упрям.

Конан спустил меня на землю и поднялся по ступенькам на крыльцо. Я никогда не завидовал людям. Безрассудство у них в крови. Спрашивается, почему им до всего есть дело? К примеру, этот самый последний дом в пустой деревне, где уже давным-давно никто не живет. С чего это здесь горит свет, если люди отсюда ушли? Я хоть и принадлежу к существам высшего порядка, но не до такой же степени, чтобы тягаться с вампирами и прочей дрянью, которая имеет привычку вить гнезда в подобных местах.

— Уйдем отсюда, сказал я жалобно. — Не нарывайся на неприятности, Конан.

Он тут же постучал в дверь. Как бы в ответ на мое предостережение. Ему никто не ответил, и я было обрадовался.

— Нет здесь никого, — сказал я. — Видишь сам. Пошли отсюда.

Но он тихонько приоткрыл дверь, и на крыльцо тут же высунулся остроухий пес. Морда у пса была исключительно веселая, и весь он был такой молодой и дурашливый. Конан позволил псу обнюхать свои руки, после чего животное совершенно растаяло и начало ластиться и подпрыгивать, норовя лизнуть его в физиономию. Я вытаращил на пса свои круглые глаза, чтобы проверить поймет ли неразумный зверь, с кем имеет дело. Пес что-то там понял. Во всяком случае, перестал скакать, рискуя уронить меня на пол и растоптать своими ужасными лапами. Он опустил хвост и уплелся в глубину дома. Конан вошел за ним.

Притолока была настолько низкой, что моему киммерийцу пришлось сильно нагнуть голову, чтобы не посадить себе шишку на лоб. Я шмыгнул следом, и мы оказались в просторных и совершенно темных сенях. На бревенчатых стенах угадывались разнообразные предметы сложного крестьянского обихода, а также большое количество пауков. Я их шкурой чувствую.

Конан остановился посреди помещения и громко поздоровался. Как мне показалось — наугад, потому что в первую минуту я никого не увидел. Масляный светильник стоял на окне, и от него было больше копоти и чада, чем настоящего света.

Затем мое зрение начало привлекать к полумраку, и я рассмотрел двоих, устроившихся на груде рваного тряпья в углу.

Во-первых, имелся бродяга, вроде нас. Шляются по всему миру такие вот неприкаянные личности, обвешанные оружием с головы до ног, в поисках с кем бы подраться, кого бы пограбить.

Размеренный труд на земле или в какой-нибудь пуговичной мастерской вызывает у них отвращение, и оно, в общем-то, вполне закономерно, если вдуматься: работаешь, работаешь, ковыряешься в земле, света белого не видишь, а потом явился такой вот искатель легкой поживы — и ограбил. Какой, спрашивается, смысл в честном труде? Лучше уж самому отправиться в странствия. Я так это понимаю.

Я попробовал прочитать его мысли, чтобы не тратить времени на выяснения, кто он такой да что здесь делает, но натолкнулся на преграду. Я успел услышать только обрывок, вроде «нелегкая принесла», после чего все мгновенно стихло. Перестать думать он не мог, такое никому не под силу. Значит, он почувствовал, как я залез к нему под черепушку, насторожился и принял меры.

Ай-ай-ай. Стало быть, не простой это искатель приключений, а с начинкой. Нечто вроде пирога: сверху подгоревшая корочка, а внутри сочное мясо. Тут вся хитрость в том, чтобы добраться до сути, не поддавшись на обман внешнего вида.

Я присмотрелся к бродяге повнимательнее. Бог он, что ли… С богами нам уже приходилось встречаться. И ничего, между прочим, одолели. Я давал Конану ценнейшие советы, и он поступал согласно моим рекомендациям, так что в конце концов все в наших отношениях с богами сложилось наилучшим образом.

И если я пойму, что за божество мы повстречали в заброшенном доме, и подберу к нему ключ, а Конан все сделает так, как я присоветую, то…

Да нет, этот тип не может быть богом. Больно уж гнусный вид у него. Скорее, какой-нибудь захудалый великан, потому что для порядочного великана ростом он явно не вышел. Великанов я, как нетрудно догадаться, очень не люблю: они слишком большие и как следствие — чересчур о себе мнят. А я хоть и крошка, с их точки зрения, по стою гораздо большего.

А во-вторых, там была девушка. Такой невинный стебелек, сероглазенький, с жалобным ротиком. Еще одна коварная видимость с начинкой. У нее, правда, мысли были самые обыденные — насчет ужина.

Вот с ними-то Конан и поздоровался. Меня, естественно, представить новым знакомцам забыл, так что мне пришлось позаботиться об этом самостоятельно.

Я вышел вперед и сказал:

— Я Пустынный Кода. Здесь очень сыро, я не привык. А это Конан. Он тоже мокрый, как собака. Он устал еще сильнее, потому что нес меня на руках. Хотя он привык. Он человек.

(Потом, кстати, оказалось, что из нас четверых в этой хибаре только один Конан и был человеком в полном смысле слова.)

Выслушав мою речь, девица поднялась, наклонилась надо мной и ласково взяла за подбородок.

— Ух, какие глазищи, — проговорила она дурашливым тоном, обращаясь к своему приятелю. — Посмотри, Гримнир. Ну разве он не прелесть? Пустынный Кода! Никогда таких не встречала. Лапушка.

Честно говоря, я оскорбился. Да будь мы где-нибудь в Куше, Хоршемише или даже в Туране, любая девица при виде такого, как я, умчалась бы в ужасе куда глаза глядят и потом неделю ходила бы обвешанная колокольчиками, дабы отогнать мое зловредное влияние. А здесь — никакого почтения.

— Я Пустынный Кода, — прохрипел я своим самым низким, зловещим голосом. — Я насылаю бедствия и ураганы, я источник зла и коварства…

Девица, улыбаясь, перевела взгляд на Конана, и я чуть не помер от злости, увидев, что и он улыбается с самым дурацким видом. А еще друг называется. Прошел со мной через столько испытаний — и вот, нате: насмехается.

— Вы, наверное, голодны, — продолжала девушка. — Мы поделимся с вами хлебом и лепешками из лебеды. Очень вкусно, если горячие. Я сама пекла.

— Чей это дом? — поинтересовался Конан.

— Мой.

Девушка повернулась к окну и взяла с крышки узенького сундука, что невидимо притулился возле окна, две треснувших глиняных кружки. Одну из них совершенно явно лепил пьяный гончар, такой кривобокой и пузатой она была; вторая же оказалась тощей, а щербинки на ее краях торчали, точно оскаленные зубы. Ядовито-зеленая ящерица, пробужденная от дремы, шмыгнула с сундука и быстро пробежала по полу, исчезнув в какой-то щели.

Девушка сняла корзинку, свисавшую на веревке с потолочной балки, вытащила оттуда лепешки неприятного темно-серого и коричневатого оттенков.

Из кувшина она налила нам прокисшего молока, выдала по куску хлеба и уселась вновь на тряпье, наблюдая, как мы угощаемся. Конан скроил ужаснейшую рожу, однако от еды не отказался. Мне кажется, он и вонючего крокодила бы съел, если бы ему предложили. На редкость прожорливый тип. Впрочем, обо мне он думает то же самое.

Странно, размышлял я, поглощая лепешку, такая эта девица — если отвлечься от ее манер и глупых мыслей — хорошенькая, а живет в отвратительной дыре, где пахнет кислятиной и перепревшим сеном.

Дождь, как будто надумав что-то новенькое, внезапно переменил направление и косо забарабанил прямо в окна. Ящерица высунула нос из щели, недовольно шевельнула длинным хвостом и опять замерла.

От наших с Конаном мокрых, плащей начал распространяться едкий запах псины. Я страдал от вони. Конану, разумеется, подобные мелочи нипочем. Он насытился и начал благодушествовать. И девчонка эта ему крепко понравилась. Вероятно, он считал ее человеком. А я к концу трапезы готов был поклясться, что она — кто угодно, только не человек. Таилось в ней нечто нехорошее. Возможно, даже опасное. И следовало отнестись к сией особе с сугубой осторожностью. Что я и намеревался посоветовать Конану. Нечего знаться с кикиморами, не разведав наперед все их намерения.

— Я Эрриэз, — произнесла девушка, и я насторожился. Мне показалось, что она прочитала мои мысли. — А это Гримнир, странствующий воин.

Конан также назвал свое имя и сообщил этим двоим, что он тоже странствующий воин.

В темном углу невидимо зашуршала мышь или еще одна ящерица, я не разглядел. Лампа на подоконнике коптила отчаянно, распространяв дым и тьму. Гиблое здесь место. Хоть я сам и стихийное явление, но нелюди не люблю. А эти двое в доме были нелюдями. И они прямо-таки вцепились в моего Конана, я это видел. Им что-то нужно от него.

Мы жевали и пили молча и очень громко глотали в полной тишине. Тишина эта была удручающей. К тому же ящерица действовала мне на нервы. Наконец, я не выдержал и потребовал, чтобы меня уложили спать. Я промок, устал, продрог, измучен процессом жевания. Конан попросил разрешения устроить меня на сеновале, поскольку я могу упасть, когда буду карабкаться по лестнице. Все-таки он не так уж бессердечен — для человека. Время от времени вспоминает о том, что я боюсь высоты. Сам-то он ничего не боится, и когда-нибудь это погубит нас обоих.

Мы вышли в темные сени. Здесь дождь стучал намного громче, чем в комнате, и было побольше воздуха.

— Конан, — сказал я шепотом, — уйдем отсюда. Здесь плохое место.

Он хмыкнул.

— Здесь что-то затевается, — сказал он. — Не верю я, чтобы эта девица здесь жила. И Гримнир, странствующий воин, неспроста рядом с ней объявился. Неужели тебе не интересно, чего они хотят на самом деле?

Я сказал, что совершенно не интересно. Мои мечты Конану известны. Я хочу отправиться в такие земли, где сухо и тепло.

Конан потрогал мои уши, обнаружил, что они полыхают от жара, и, кажется, испугался, что я заболел. А я не заболел, я просто очень рассердился.

— Нелюдь эта Эрриэз, — сказал я. — И Гримнир тоже не человек, Конан. В самом лучшем случае — великан, только маленький. Недокормленный, наверное. А такие — самые злющие из всех. Надо уносить отсюда ноги, пока не поздно. Они втравят тебя в поганое дело. У них и замысел уже наготове. Послушал бы ты меня хоть раз в жизни.

Конечно, спорить с ним бесполезно. Я даже думаю, что Гримнир, или как его там, уже успел ему что-то внушить. Нелюди на подобные штуки горазды.

Конан пощекотал меня за ухом и сопроводил на чердак, где велел спать и ни о чем не думать. И ушел.

Я долго валялся на прелом сене, стараясь поменьше его нюхать, и слушал дождь, который к вечеру поутих и теперь деликатно бродил по крыше. Беда была в том, что я ничего не мог здесь натворить. Землетрясения здесь невозможны. Ни чума, ни холера, ни оспа мне не помогут: нет ни большой скученности населения, ни жаркого климата, ни чужеземных кораблей — ну просто ничего. Я без всего этого как без рук. Что еще бывает? Ураган? Исключено. Пыльная буря? Ой, мама, мамочка, какая еще пыльная буря. Мерзкая мокрая капля, просочившись сквозь крышу, стукнула меня по носу. Я даже подскочил. Наводнение! Я сосредоточился, пытаясь найти ближайшую реку и разлить ее. Река ответила мне из-под болота. Я напрягся и весь вспотел от усилий. Вода начала подниматься. Мне нужен был бурный поток, смывающий все на своем пути. Но я добился лишь того, что болото стало непроходимым, а низины наполнились лужами. И все.

И тогда я тихо, жалобно заплакал. Я всего лишь Пустынный Кода, маленькая нечисть, и теперь, когда мой единственный друг попал в лапы этих двух коварных личностей, я остаюсь на земле совершенно один. Пожалуй, мне не стоит на ней оставаться. Я начал перебирать в мыслях различные способы самоубийства и незаметно для себя погрузился в спокойный сон.



Глава вторая

Ссора с Гримниром



Под утро я почувствовал, что Конан вернулся на сеновал и спит где-то рядом. Я не слышал, когда он пришел, но теперь, в темноте, сквозь шелест притихшего дождя, я отчетливо различал его дыхание.

Я осторожно сел, чтобы не разбудить его. Интересно, что такого наплели ему эти двое? Я приложил ухо к полу и прислушался.

Мне показалось, что внизу не спят. Кто-то осторожно ходил, чем-то звякал, негромко переговаривался.

Мне стало нехорошо: я понимал, что нужно спуститься вниз и как следует поговорить с ними, но я до смерти боюсь лестниц. Таких шатких деревянных лесенок, по которым забираются на чердак. Особенно если несколько ступенек у них ввиду их полной ненадежности обмотаны тряпками и кое-как привязаны. За ушами у меня выступил пот, когда я решился на этот подвиг.

Оказавшись внизу, я перевел дыхание, чтобы успокоиться и чтобы эти двое не подумали, что я могу чего-то испугаться.

Они действительно еще не спали. Или уже не спали? За окном сквозь морось сочился тусклый свет, который с большой натяжкой можно было считать утренним. Гримнир стоял возле печки, огромный и неуклюжий, а Эрриэз сидела в углу и созерцала паутину на потолке. Пес-дурак развалился у порога. Услышав мои шаги, он приоткрыл один глаз и лениво стукнул по полу хвостом. Я с достоинством перешагнул через него. Он даже не шевельнулся. Они прервали свою беседу и дружно уставились на меня.

Гримнир противно усмехнулся и произнес: — Надо же, какая настырная маленькая нечисть…

А девчонка, наоборот, улыбнулась по-доброму и предложила мне позавтракать. У нее, оказывается, водятся сухари и сладкие ягоды в сиропе.

Во имя Сета, я вдруг ужасно захотел сладких ягод в сиропе. Даже во рту пересохло. В конце концов, врагов следует разорять. Наносить им ущерб где только возможно. Поэтому я кивнул, по возможности сдержанно.

Она сразу засуетилась и начала готовить для меня горячую сладкую воду и разыскивать по углам заросшие липким мхом и паутиной кувшины. Когда я увидел очередной замшелый сосуд, я чуть было не пожалел о своей уступчивости.

Эрриэз обтерла кувшин подолом своей полосатой юбки и протянула ее Гримниру. Тот извлек из ножен тесак таких размеров, что мне остро захотелось очутиться где-нибудь в Зыбучих Песках на берегах озера Вилайет (есть там такое гиблое местечко) или еще подальше. Не переставая ухмыляться самым гнусным образом, Гримнир снял с кувшина восковую пробку. Там оказались слипшиеся сладкие ягоды, как и обещала Эрриэз. Почти совершенно такое же лакомство мне доводилось пробовать в Аренджуне — давно это было…

Я принялся угощаться вовсю, засовывая в широкое горло кувшина сразу всю горсть и облизывая ладонь и пальцы. А они смотрели на меня и думали, наверное, отныне облапошить меня им ничего не стоит — достаточно лишь угостить сладеньким. Ха-ха. Не на такого напали.

Потом я прополоскал пальцы в своей чашке с теплой водицей и сообщил девице, что это единственное применение, которое я вижу для подобного пойла. Кикимора покраснела, а Гримнир заржал.

Я сказал:

— Вот у нас понимают толк в напитках, поскольку там, где воды мало, она ценится на вес золота — и оттого вкусная. А вы здесь все какие-то стукнутые. Ничего толком не умеете. Разве можно пить эдакую муть?

Гримнир хрюкнул. Если бы можно было представить себе огромного драчливого борова с пышными седыми усами, то я сравнил бы с ним этого Гримнира.

Очень похоже.

Эрриэз поманила меня пальцем, и я присел рядом с ней на тряпки.

— Между прочим, я вовсе не кикимора, — шепнула она в мое огромное ухо, которое тут же налилось багровой краской.

Вот негодяйка, она все-таки прочитала мои мысли. Но ведь и я не лыком шит и кое-что из того, что мелькало в ее русенькой головке, уловил. Ничего лестного для себя я там не обнаружил, но на такую благодать я и не рассчитывал. Чтобы позлить ее, я подумал про нее пару гадостей.

Гримнир откровенно хохотал, демонстрируя все свои квадратные желтые зубы. Я подумал кое-что и о нем. Я забыл сказать, что этот урод был еще и одноглазым. Второй глаз скрывала черная повязка, что никак не могло его украсить. Я ужасно разозлился при мысли о том, что Конан разговаривал с ним и, по своей обычной наивности, наверняка принял все его разглагольствования за чистую монету. Я пробурчал:

— Что вы там натрепали моему Конану? Он же полный дурак, как и все люди, он верит всем подряд.

— Ладно, Кода, ты доказал нам свою преданность Конану, — пробасил Гримнир. — А теперь успокойся. Мы считаем тебя достойным пустынным гномом.

— Я не собирался вам тут ничего доказывать, — буркнул я. — Конан, в отличие от вас, просто человек. Он доверчивый и глупый. Что вы ему сказали?

«Вот ведь привязался, чучело лупоглазое», — подумал Гримнир — как я подозреваю, нарочно. А Эрриэз пожала плечами и отвернулась, глядя в подслеповатое окно. Что она там разглядела — ума не приложу. Сплошная серая муть.

Я подошел к окну и стал от скуки тыкать пальцем в ящерицу, которая опять сидела на сундуке. Ящерица терпела мои приставания до последнего, прикидываясь сучком, а потом все-таки не выдержала и скользнула в невидимую щель между бревнами. Тогда мне стало совсем скучно.

Я подозревал, что девица и этот негодяй обменивались взглядами за моей спиной, но ловить их на этом мне не хотелось. Хорошо, что мы с Конаном уйдем сегодня отсюда навсегда.

Мне вообще все здесь не нравилось. Здешние края совершенно не похожи на мою иссушенную солнцем родину, и этим они плохи в первую очередь. И во вторую, и в третью тоже. А Конан родился где-то поблизости, если ему верить. Ему еще повезло, что он родился человеком, а не деревом, к примеру. Дереву при всем желании не уйти с того места, где его угораздило вырасти.

Мы прошли эту землю пешком вдоль и поперек, и всюду нас встречало одно и то же: пустые деревни, разрушенные храмы, осыпавшиеся колодцы. Что-то душит здесь людей, заставляет их тосковать, метаться и, в конце концов, покидать свои дома. Вода безвкусная, дождь холодный и не приносящий радости, болота гиблые, а ягод& в лесах водянистые. И все это, вроде бы, не такие уж жуткие вещи. Скажем, в Хоршемише случается и похуже, особенно после набегов кочевников, но как задумаешься, так поневоле становится тоскливо. Закатные страны на то и закатные, что все здесь закатывается и клонится к упадку — такова моя теория. Кстати, Гэлант Странник, известный сказитель, это подтверждает.

Гримнир что-то непрерывно бубнил себе под нос, ковыряя толстым пальцем побелку на печи, а Эрриэз беспокойно шевелилась и не сводила с него глаз — больных, тревожных и каких-то очень преданных, что ли. Я даже подумал на миг, не жена ли она ему часом, но тут же отмел эту мысль как вполне идиотскую. Он, конечно, бродяга, этот странствующий воин-великан, но такая замарашка, как Эрриэз, ему все равно не пара.

Эрриэз взяла с полки нож и снова принялась шарить в корзинке, подвешенной к потолочной балке. Хозяйничать собралась.

За окном тем временем заметно посветлело — то ли дождь поутих, то ли действительно рассвело.

Эрриэз вытащила из корзины рыбу, завернутую в пахучую крапиву, и лениво вышла из дома, прищемив напоследок дверью свою полосатою черно-красную юбку с белой грязной каймой по подолу.

— Странная она какая-то, — сказал я Гримниру. (Надо же о чем-то разговаривать?)

Его разбойничья физиономия вдруг стала мечтательной.

— До чего же ты все-таки глупенький, малыш, — произнес он, глядя куда-то в закопченный потолок.

Я сразу ощетинился, и шерсть на моем загривке поднялась от негодования.

— Я тебе не малыш, — прошипел я, сверкая в полумраке глазами. — Сам пигмей-переросток. Я Пустынный Кода.

— Глупый, как всякая нечисть, — невозмутимо гнул свое Гримнир все с той же дурацкой задумчивостью на усатой морде. — Эрриэз — это чудо. А ты не видишь.

— Маленькая неряха, — не то мысленно, не то вслух отрезал я.

— Эрриэз такая, как эта земля, — отозвался Гримнир. — Не лучше и не хуже. Этим-то она и хороша, Кода.

— Она ведь нелюдь, — высказался я. Гримнир не ответил.

Что-то подсказывало мне, что не стоит с ним связываться, но ведь Пустынные Коды очень упрямы, и я заявил решительным тоном:

— Вот Конан проснется, и мы отсюда уйдем. На это Гримнир сказал:

— Возможно.

И ухмыльнулся самым отвратительным образом, что окончательно вывело меня из себя.

— Я полагаю, — произнес я возможно более веско, — что мы не станем спрашивать твоего разрешения, Гримнир.

Гримнир повертел своей лохматой башкой.

— Ты действительно так предан этому человеку, Кода?

— Да уж, с вами его не брошу, — вызывающе ответил я.

— Ведь он может сунуться туда, где опасно… а, Кода?

Это была уже наглость. Я почувствовал, что уши мои краснеют. Я, конечно, большой трус, у меня это в крови — а кто когда видел, чтобы нечисть была храброй? — но Конана я никогда еще не бросал, а он, кстати, частенько ввязывался в совершенно нелепые истории. И скажу без лишней скромности: не будь рядом меня, он бы не спасся.

— Если Конан сунется туда, где опасно, — произнес я четко, чтобы эта дубина уяснила себе раз и навсегда, какие вопросы задавать не стоит, — то найдется друг, который не даст ему пропасть. И это будешь не ты, смею тебя заверить.

Гримнир подцепил меня своим корявым пальцем за завязки плаща и подтащил к себе, разглядывая с бесцеремонным любопытством.

— Не пойму, — сказал он задумчиво, словно обращаясь сам к себе, — договор он с тобой подписал, что ли? Как ты попал к нему в услужение? Он, вроде, не колдун. Обыкновенный бродяга, звезд с неба не хватает.

— Это ты звезд с неба не хватаешь, — прошипел я, подыхая от злости. — Я Пустынный Кода. Пустынные Коды никому не служат. Но это не значит, что у них нет чувств.

Моя тирада так поразила Гримнира, что он меня выпустил, и я стрелой вылетел из дома. Наскочив в темных сенях на предательски упавшее жестяное ведро, я еще раз торжественно поклялся нагадить этому Гримниру при первой же возможности.

Все мои надежды на то, что просветление за окном означает конец дождя, рухнули. Это был всего-навсего рассвет.

Я вышел на высокое крыльцо и огляделся. Напротив крыльца имелся небольшой запущенный огород, заросший хреном и лебедой и отгороженный символическим заборчиком из неоструганного тонкого ствола сосенки, положенного на чурбачки. Я увидел там также три куста приземистых ягодных куста.

Босая, с торчащими косичками цвета льна, Эрриэз чистила под дождем рыбу. Рыбья чешуя летела из-под ножа, светлая, как капли дождя, прямо на полосатую юбку девушки.

Я сел на крыльцо и стал смотреть, как она управляется с рыбой. Странно было думать о том, что вокруг нас нет ни одной живой души. Только угрюмые леса с заросшими тропками и гибельные болота, бескрайние, как моя родная пустыня, но куда более коварные. И что толку от того, что я наделен кое-какими способностями? У себя дома я мог бы развернуться в полную силу. А здесь, на самом краю обитаемых миров, мне только и оставалось, что бездумно плестись за человеком, который когда-то спас мою жизнь, и время от времени следить за тем, чтобы он не угробил свою.

Эрриэз заметила, наконец, мое присутствие, подняла на меня глаза и улыбнулась. Эдакая растрепанная невинность.

— Твой хозяин спит, Кода? И эта туда же.

— Он мне не хозяин, — проворчал я, чувствуя, что опять выхожу из себя. — Я Пустынный Кода.

Она вздохнула.

— Да Кода ты, Кода, кто спорит…

— Когда он проснется, мы уйдем, — объявил я.

— И я с вами, — подхватила Эрриэз, усердно налегая на нож, чтобы отрезать рыбине голову.

Я чуть с крыльца не упал.

А она невозмутимо добавила:

— Конан обещал взять меня с собой.

— Он не мог тебе обещать, — возмутился я. — Он не мог ничего тебе обещать, не посоветовавшись со мной.

— Он сказал, что попросит тебя, и ты согласишься.

Я так разозлился — не передать.

— Если ОН попросит, — сказал я мрачно, — то я, конечно, не стану возражать. Но запомни, Эрриэз, один только намек на предательство с твоей стороны, и я скажу ему, кто ты такая.

Я правильно угадал ее слабое место. Она жалобно заморгала своими белыми ресницами, и нижняя губа у нее задрожала. Она здорово перепугалась, я видел.

— Ну и кто я, по-твоему, такая? — спросила она, старательно изображая спокойствие.

А мне и изображать не надо было.

— Нелюдь ты, — равнодушно сказал я. — А его ты об этом, конечно, в известность не поставила. Человеком прикидываешься. Ладно, прикидывайся, морочь ему голову. Но смотри, Эрриэз, я тебя предупредил. В случае чего я за себя не ручаюсь.

Она побледнела, и на ее лице стали заметны веснушки. Она смотрела на меня укоризненно, дождь поливал ее, смывая с исцарапанных, покрытых слабым загаром рук налипшую рыбью чешую. Мне даже жаль ее стало на миг, но я заставил себя быть суровым для пользы дела и гордо поднялся на крыльцо, чтобы пройти в дом и разбудить Конана.



Глава третья

На болоте



Болото было, по обыкновению всех болот, бескрайнее, безнадежное и бесконечно коварное. Конан сказал, что где-то здесь начинается местность, имеющая чудесное название «Боссонские топи».

Я передвигался следом за Конаном. Прыгая с кочки на кочку, каждую секунду ожидая трясины, из которой уже будет не выбраться, шарахаясь от черных деревьев, я невольно сожалел о лесе. Пусть там сыро, пусть ветки эти цепляются, пусть насекомые кусаются и путаются в шерсти, — но там хоть земля под ногами твердая. Л не этот гамак, подвешенный над пропастью.

Я попытался выяснить, на какой глубине у этой пропасти дно. Оказалось, что дна вообще нет, но зато там торф. Торф — отличное топливо, сказал Конан. Меня это, понятное дело, ужасно вдохновило. Нет нечего лучше затяжного подземного пожара. Болото то стонало, то булькало, то сопело. Создавалось впечатление, будто мы топаем по шкуре гигантского сонного существа.

Эрриэз замыкала шествие. Я, кстати, так и не понял, зачем она с нами увязалась. Для такой дохлой девчонки держалась она хорошо — не ныла, не отставала.

Интересовало меня и другое обстоятельство: Гримнир почему-то с нами не пошел. Он вообще в тот день, когда мы уходили, не показался на глаза. То ли отсиживался где-то в глубине темного захламленного дома, то ли успел уйти раньше, пока все еще спали. Конан не выяснял, где находится великан. Вероятно, считал, что это для нас неважно.

Тяжелые сытые птицы шумно взлетали при нашем появлении, ломая ветки мертвых деревьев. Глупые они. Конан ловит их на простой крючок: они, не думая, хватают любую наживку и тут же попадаются. Я не очень люблю такое мясо, оно горькое, но в общем есть их можно.

Мы шли уже третий день, и я чрезвычайно устал, но говорить об этом не решался. Не хотел показывать свою слабость этой девице в полосатой юбке и допотопном чепчике с мятыми кружевами, которая шлепала за моей спиной. Поэтому о замке графа Мак-Грогана, где меня так любили и баловали, я думал втихомолку. Несколько раз слезы наворачивались па мои глаза, однако я преодолевал слабость. Конан обещал, что рано или поздно мы доберемся до порта и сядем на корабль, который отвезет меня в пустыню. Такова была моя последняя надежда. И если она не сбудется, то вариантов у меня останется ровно два: умереть здесь — или вернуться к Мак-Грогану, где мне уготована необременительная роль всеобщего пушистого любимца.

Такой плохой дороги, как через это болото, у нас еще, кажется, никогда не было. Я никак не мог взять в толк, зачем Конану понадобилось создавать себе дополнительные трудности. Неужели нельзя было пройти в обход?

Я так и сказал ему, когда мы остановились на относительно сухом островке, чтобы передохнуть. Он сказал, что другой дороги нет и что за деревней Эрриэз чуть ли не до самого конца света тянутся бескрайние топи. Я почуял в его словах какой-то подвох, потому что он вдруг улыбнулся своей ослепительной, жизнерадостной улыбкой, щелкнул меня по лбу и начал обламывать ветки засохшего деревца, чтобы развести костер.

Где-то вдалеке завыли волки. Я вспомнил про пса, который обитал в деревне, и спросил Эрриэз, куда она дела свою собаку — неужто бросила на произвол судьбы.

В моем вопросе ей почудился подвох. Якобы я считаю ее бессердечной и способной бросить какое-либо живое существо на произвол судьбы. (На самом деле я действительно так считал).

Она махнула рукой в ту сторону, откуда доносился вой.

— Он ушел к своим, — пояснила девушка.

Я так и ахнул.

— Ты хочешь сказать, что это был волк? Она засмеялась:

— А кто же еще!

— Но ведь он вилял хвостом!

— Такой уж это приветливый волк…

— Ты все врешь, — объявил я. Волки другие. Они гораздо меньше размерами, у них рыжеватая шерсть и длинный вытянутый хвост. А твой был крупный и серый.

Она не ответила, и я вдруг понял, что ничего она не врала — в закатных странах и волки не такие, как положено…

Я уныло подсел к костру, делая вид, будто принимаю участие в его разведении, а Эрриэз с деловым видом уже вынимала из своей холщовой сумки медный котелок и кое-какие припасы. Котелок был наш с Конаном, я лично украл его на рынке в одном городке на закат от Танасула. Почему-то мне стало вдруг обидно, что Конан доверил ей нести наши вещи. Когда я увидел, с каким самодовольным видом она вытряхивает в котелок мокрую солонину, я не сдержался.

— Ты ее уже один раз прожевала, — фыркнул я. Она виновато покраснела. Я так и не понял, кто из нас двоих хуже — она, потому что упала в лужу и промочила припасы, или я, потому что постоянно ее дразню.

Но тут к нам подсел Конан, и мы с Эрриэз сразу перестали обмениваться убийственными взглядами. Он осторожно поджег сырой хворост, и через несколько минут у нас уже был очаг и собственное место на земле возле этого очага. Очень уютно, знаете ли, можно устроиться, если только удалось зажечь костер.

— Скажи, Эрриэз, — заговорил Конан, — давно ли ты живешь в здешних краях?

— Давно. — Она улыбнулась. — Всю жизнь.

— Ну, тогда это недавно, — засмеялся он.

Наивный человек, он полагает, что ей лет шестнадцать. Если бы она не была кикиморой, или кто она там, я бы тоже так решил. А ей лет двести, никак не меньше. По глазам вижу. Хотя для кикиморы это, конечно, не возраст.

— Ты устала? — спросил он осторожно. Она качнула головой.

— Не беспокойся, — сказала она. — Я выносливая.

— Да кто о тебе беспокоится-то? — не выдержал я.

Конан посмотрел в мою сторону — удивленно, как мне показалось. Я передернул плечами и отвернулся, кутаясь в свой плащ. Не понимает человек простых вещей — не надо. Кому от этого хуже?

— Может быть, ты зря пошла с нами, Эрриэз? — снова заговорил Конан.

Мне очень не понравилась интонация, с которой он произносил ее имя, и я счел нужным вмешаться:

— Увязалась за нами, ты хочешь сказать.

Но они не обратили на меня внимания. Эрриэз смущенно потрогала свою косичку.

— Ты знаешь, — сказала она, — я просто не могла уже оставаться дома. Все вокруг разбежались или умерли. В доме, который выходит окнами в мой сад, поселился дух. Не знаю, кто он, но столько от него тоски, когда он выбирается наружу и бродит целыми ночами — как будто ищет кого-то…

Она рассказывала тихим, прерывающимся голосом, и я видел, что она не врет. Кикиморам тоже бывает страшно. А эта, в общем-то, вполне симпатичная и вроде бы не злая. Хотя кто ее знает. Некоторые только тогда и хороши, когда их жизнь прижмет, а как повалит удача, так опять делаются ходячим ужасом.

— Не знаю, что с нами случилось, — снова заговорила Эрриэз. — Если бы на нас обрушилась какая-нибудь катастрофа, потоп или чума, люди решили бы, что на них гневаются боги, и достойно приняли бы свою судьбу. Но все происходит исподволь, незаметно. Сначала кое-кто просто начал уезжать отсюда, посмотреть мир, заработать денег. Разве это так уж плохо? Никто и не обращал внимания, что возвращаются далеко не все. И постепенно начали пустеть деревни и города… Конан, — тут она робко заглянула ему в глаза, — если бы ты знал, как здесь душно…

Конан мрачно теребил пальцами мох. Я знал, о чем он думает. Он предпочитает встречаться с какими-нибудь демонами или, к примеру, с враждебно настроенным отрядом вооруженных до зубов монстров. Угроза, которой нельзя посмотреть в лицо и плюнуть в глаза, его угнетает. Конану требуется некто, кому можно перерезать горло, — это всегда бодрит истинных киммерийцев, как он сам признавался.

— Да, — тяжело произнес Конан наконец. — Странно все это. И странно, что ты не можешь мне сказать, кто твой враг…

Мы немного помолчали, наблюдая за тем, как затухает наш костерок. Эрриэз сидела, съежившись, маленькая, несчастная и очень одинокая.

Конан смотрел на нее, грустно улыбаясь, и глаза у него стали теплые.

Я встал и начал забрасывать угли сырым мхом.

— Оставь, он и так погаснет.

— Там торф, — сказал я. — Ты же сам говорил, что торф — отличное топливо. Если он загорится, то будет тлеть веками. А здесь и без того хватает стихийных бедствий.

— Кода у нас знаток по части стихийных бедствий, — сказал Конан, обращаясь к Эрриэз и словно извиняясь перед ней за меня.

Я решил проглотить оскорбительный намек. Никто другой не остался бы в живых, осмелься он на подобное.

Конан быстро собрал вещи, и мы снова побрели по болоту. После отдыха первые несколько шагов даются труднее, зато потом намного легче. И снова потянулись черные деревья, раскормленные дуры-птицы, булькающие лужи.

Вдруг Конан остановился. Мы с Эрриэз подошли к нему и тоже замерли. А Конан присел на корточки перед лужей, на поверхности которой плавала радужная пленка.

— Что ты там увидел? — спросил я недовольно. Эрриэз тоже присела рядом и вытянула шею, пытаясь разглядеть из-за плеча Конана то, что привлекло его внимание. Я понял, что эти двое увлеклись находкой и у меня есть время отдохнуть. Но сесть было решительно некуда, разве что на шею моему другу, а для такой выходки я еще не окончательно озверел. Поэтому я остался стоять и тоже, как последний болван, вылупился на эту лужу.

Лужа забулькала. Очень мило с ее стороны, подумал я, сейчас оттуда высунется какая-нибудь болотная гадость. Я с ними не знаком, но подозреваю, что самый матерый и свирепый Пустынный Кода покажется сущим ягненком перед тварями, способными жить в такой мерзости, как это болото.

Из лужи показались розовые округлые губы и большие мутные глаза. Потом плавник. Мощные жабры лениво шевелились, и от них кругами расходилась по воде зеленая муть.

— Рыба, — удивленно сказал Конан. Он потянулся за ножом. — Сейчас мы ее за жабры и в котелок, а, Эрриэз?

Эрриэз отчаянно замотала головой.

— Ты что, — в ужасе спросила она, — сможешь СЪЕСТЬ ее после того, как она так доверчиво посмотрела тебе в глаза?

Конан уставился на девчонку с таким искренним недоумением, что я прыснул. Я-то знал, что Конан начисто лишен сентиментальных чувств. Если он голоден, он убивает и ест. По-моему, это разумно. Он же делает это не ради своего удовольствия.

Но Эрриэз пришла в ужас. Она вцепилась в его руку и стала умолять, чтобы он не трогал это первобытное чудовище, которое глазело на нас из недр болота и бессмысленно шевелило жабрами.

— Ладно, хорошо, — удивленно согласился Конан. — Интересно, как она тут живет, эта тварь? Рыбы же не водятся в болоте.

— Может быть, это водяной? — предположил я. — Или болотный дух. Родственник… гм… одной нашей знакомой…

Эрриэз метнула на меня яростный взгляд. Уловив в ее мыслях отчетливое желание утопить болтливое порождение пустыни в болоте при первой же возможности, я замолчал, справедливо предположив, что «болтливым порождением пустыни» могу быть только я.

Но Конан не обратил внимания на мой намек. Он тихонько присвистнул, как будто встреча с нечистью могла быть для него чем-то неожиданным.

И тут рыба сложила свои прозрачные серовато-розовые губы в трубочку и свистнула в ответ. Конан чуть в лужу не свалился.

— Ничего себе, — сказал он и свистнул снова. Рыба высунулась из воды почти до половины и лихо выдала ответную трель, после чего вяло шлепнулась назад. Конан захохотал.

— Здорово! — крикнул он. — А мне это нравится.

И он просвистел начало кабацкой песенки. Рыба воспроизвела ее в точности. Эрриэз, видя, что животному больше не угрожает опасность быть съеденным, бледно улыбнулась.

— Я узнала ее, — заявила она. — Это Свистящая Рыба. В древности их водилось здесь много, а теперь, похоже, только эта и осталась. Ее зовут Лагуста.

— А кто ее так назвал? — поинтересовался я. — Я к тому, что странное имя для рыбы — Лагуста.

— Персонально эту рыбу никто не называл, — пояснила Эрриэз. — Это их родовое имя. Я думаю, мы первые и последние люди, которые ее встретили.

Я иронически посмотрел на Эрриэз, когда она произнесла слово «люди», но вовремя спохватился. Ведь утопит же, как пить дать.

— Давайте возьмем ее с собой, — предложил Конан. — Славная какая рыбешка Лагуста. Я обучил бы ее хорошим песенкам, и по вечерам она услаждала бы наш слух.

Под «хорошими песенками», как я понимаю, Конан подразумевал разные кабацкие напевы, от фривольных до псевдо-воинственных.

— Лагуста наверняка погибнет в неволе, — твердо произнесла Эрриэз. — Полагаю, что ее родичи именно так и были истреблены. Люди пытались приручить Лагуст, держали их дома в кадках и бассейнах, но из этого ничего не вышло. Бедные животные погибали от тоски.

— Жаль, — искрение сказал Конан. — Мы могли бы хорошо продать ее за Черной рекой и без особых трудностей найти себе место на корабле. Но если это невозможно… — Он вздохнул. — Что ж, прощай, Лагуста.

Он провел пальцем по носу скользкой твари, и я готов поручиться, что она зажмурилась от удовольствия.



Глава четвертая

Наконец на суше



На четвертый день пути мы добрались до края болота. Увидев нормальные, не искривленные и не иссушенные деревья, я так обрадовался, что даже не вспомнил, до чего же я ненавижу лес. В конце концов, плохо все, что не пустыня, но лес все-таки менее плох, чем болото.

Мы побрели по тому, что давным-давно являлось дорогой. Сейчас это была еле различимая среди густой зелени просека, заплетенная ветвями. Удивительное дело, ведь не лианы же, не буйная южная растительность джунглей, а довольно чахлые кусты и невыразительные деревца, — и все же им удалось разрастись во все стороны и создать плотную непроходимость! Создавалось такое впечатление, что лес с отчаянной радостью пожирал последние следы человеческого пребывания, уничтожая самую память о дороге и людских селениях.

Мы вышли в путь рано, еще по росе, и через три часа я понял, что напрасно обрадовался солнышку. Оно начало припекать, и от травы пошел пар. Мне стало казаться, что кому-то взбрело в голову сварить нас прямо в «одежде». Снять плащ не представлялось никакой возможности из-за разнообразных насекомых, которые чрезвычайно обрадовались приятному сюрпризу в виде трех сытных обедов. Не знаю, как выглядел я, но Конан напоминал ходячий оводовый смерч.

Я поскользнулся и растянулся на дорожке. Возле самых глаз в крошечной и очень уютной лужице я увидел головастиков. Этакие маленькие нежные создания, черненькие и веселенькие. Лужица была вполне ими обжита, и я видел, как хорошо им у себя дома. Мне показалось, что я заглянул в чье-то окно, за занавеску, и увидел то, что видел всегда в таких случаях: мир, покой, горящую лампу, гудящий камин — словом, все, о чем ностальгически мечтают бродяги, пока они бродят и всего этого не имеют. Что случается с бродягами после обретения вышеназванных благ — другой разговор. Мы с Конаном пока что этих благ не обретали.

Конан остановился и обернулся ко мне. Он увидел, что я лежу и с самой завистливой мордой глазею на головастиков.

— Устал, Кода? — спросил он.

— Смотри, Конан, — ответил я, увиливая от прямого ответа. — Головастики. Может быть, они поющие?

Эрриэз за моей спиной подумала, что я ужасно хитрая бестия. Я в ответ подумал, что не ее это дело.

— Знаешь что, — сказал Конан. — Давай мне руку. Дорога пошла вверх, может быть, найдем деревню или луг и переждем там жару.

Я с благодарностью взял его за руку, и он потащил меня за собой. Мы шли теперь по рассохшейся корявой дороге, бежавшей среди холмов. Вокруг был такой одухотворенный простор, что, будь я великим кешанским поэтом Фари, мой взор увлажнился бы слезой. Но поскольку я был всего лишь Пустынным Кодой, я просто вертел головой и с любопытством глазел по сторонам.

Так продолжалось часа два, и я уже совсем было примирился с этими малоприятными северными землями, как вдруг мы вышли на очень странную поляну.

Полузаросшие травой, по обширному лугу вокруг одинокого дуба были разбросаны большие могильные камни. На всех надгробиях лежал отпечаток руки одного мастера — след несомненного родства. Камни, как и лежавшие под ними люди, были близки друг другу. Тщательно, немного неумело выбивал неведомый художник имена и заклинания, иногда добавляя что-нибудь доброе, ласковое, чтобы покойнику было не так одиноко. Имена были сплошь старинные, культовые, а из надписей, обозначавших возраст, явствовало, что лежат здесь одни старики.

— Странно, — сказал я, когда последнее обстоятельство было нами выяснено. — Впервые в жизни вижу такое кладбище.

Я уж подумал было, что на Боссонских топях такой обычай — отправлять стариков доживать свой век в отдельные поселения, где они могут спокойно на досуге справлять свои загробные ритуалы, поклоняться богам смерти, приносить особые жертвы… ну и умирать, конечно.