Дуглас Брайан
Демоны степей
Глава первая
ВЕЛИЗАРИЙ И ЕГО КОЛДУН
Огромный замок стоял на высоком холме в устье реки Запорожки и высокомерно глядел своими рослыми, стройными башнями на сверкающие воды внутреннего моря Вилайет. В ясную погоду с крыши главной из башен можно было различить острова. И хотя чванливый этот замок был возведен совсем недавно, но слухов и россказней о нем бродило по лесам, побережью Вилайет и предгорьям Ильбарса предостаточно, — пожалуй, больше, чем об иных древних развалинах. Властелином новопостроенной твердыни был некий барон Велизарий, приплывший на эти земли с острова Ксапур на воинственных кораблях с большим отрядом, набранным из головорезов всех мастей.
Местных туранцев барон сразу начал притеснять и облагать непомерными данями. В свирепости от барона не отставали его соратники — остроносые, смуглые ксапурцы. Говорят, Велизарий не ужился на острове, вот и отделился от родни, собрал для себя лихую дружину и отправился искать иной, достойной доли…
Жгучей кровью залил Велизарий эти жидкие горные леса. От некоторых деревень только и остались, что черные пятна на пепелищах. Собак — и тех истребил, Говорят, даже стервятники, напуганные жуткими делами барона, не решались приближаться к тем домам, где лютовал этот человек.
Те несчастные, нерешительные люди, что не снялись с места, а остались сидеть на прежних землях под рукою Велизария, порой ощущали себя хуже рабов. Барон разорял подчиненных ему людей поборами, а кроме того оставил за собой право чинить те непотребства, какие только вскочат на ум сумасбродному вождю. И попробуй возразить! Люди и не возражали. Даже роптать не решались.
Единственный человек выступил против Велизария — Бертен, младший сын владыки Хорезма, который и сам зарился на плодородные земли в устье Запорожки. Но о том, что стало с неразумным храбрецом, не знал никто. Кроме, естественно, самого Велизария.
По слухам, замок Велизария был возведен в одну-единственную ночь на человеческой крови. Находился будто бы при бароне Велизарий некий колдун. Неизвестно, злой или добрый. Здесь мнения расходились. Иные полагали, например, что у колдунов вовсе нет сердца — стало быть, ни злу, ни добру войти некуда, так что всякий колдун или зол или добр в зависимости от того, кому служит. Будто бы отдают колдуны свое сердце неизвестным богам или духам (здесь также мнения расходятся) в обмен на чародейскую силу. Сами колдуны не разбираются подчас, во благо или ко злу сотворенное ими чародейство. А недобрые люди этим, понятное дело, пользуются.
Вот и барон Велизарий сумел каким-то образом прикормить колдуна, подарив ему побежденного в битве юнца. Правитель Хоарезма сына оплакал, но вызволять его собственными силами не решился. Объявил погибшим — тем более что и слухи доходили самые плачевные. А какие надежды лелеял несчастный отец втайне — того он прилюдно никому не высказывал. Ждал подходящего случая и верил, что произойдет невозможное, и вернется к нему юноша…
Имелись в Хоарезме и другие люди, которые очень интересовались судьбой Бертена. Но у этих людей имелись совершенно особенные причины любопытствовать на сей счет. Поскольку вопрос О престолонаследии в Хоарезме был весьма щекотливым. Владыка этого города имел двоих сыновей, и после исчезновения (и возможной гибели) младшего у него оставался только старший. А этот старший, которого звали Хейто, в последнее время пристрастился к порошку черного лотоса. И друзья у него завелись самые для принца неподходящие…
Впрочем, Велизарий в хоарезмийские дела особо не вникал. Ему было довольно и того, что он завоевал: нескольких деревень, поставлявших ему мел, меха, мясо и хлеб, великолепного замка, храброй и злой дружины и пленного колдуна, готового выполнять любые повеления своего господина.
Самого колдуна, кстати, никто в глаза видел. Иные, вопреки очевидности, утверждали, будто и не было вовсе никакого дива в возведении замка. И не за одну ночь он был построен, и не чарами, а руками несчастных пленников. Как обычно и делаются подобные дела.
Но возражали не без оснований некие очевидцы: нет, не обошлось без чародейства. Замок действительно вырос на этих землях, как будто сам собой. Кто-то срезал основание скалы под фундамент замка — ровно, будто ножом отхватил. И грохот стоял при этом, будто во время грозы. Да только небо оставалось ясным, без единой тучки… Глядь — а скала-то и обвалилась! И место ровное, гладкое, как нарочно остриженное! Чудеса! И потекла по скале кровь, ровно по человеческой щеке слеза… А кто в замке плакал собственной кровью? Кому там плакать, кому бесславно терять кровь — сок жизни — если не злополучным пленникам, чья жизнь скрепила крепостные стены прочнее любого строительного раствора?
Говорят еще, будто колдун, дабы сподручнее творить свое страшное дело, в тот день опоил самих богов, подсыпал им одурманивающего зелья (или вызвал для них видение такой красоты и завлекательности, что и глаз не отвести, — тут мнения опять же были различны). Словом, отвернулись в тот день от Запорожки боги и ничего из творимого колдуном не увидели. Потому-то и не вмешались, не остановили дерзновенную руку.
О том, какова дальнейшая судьба колдуна, тоже известного было немного. Предполагали различное: провалился сквозь землю, ускакал на шестиногом жеребце, лопнул от натуги, забрызгав окрестные леса пятнами черной крови…
— В-враки в-все это, — вымолвил, плюнув от негодования, Вульфила из старого отряда Велизария. Он был одним из тех немногих, кто приплыл с бароном из самого Ксапура.
Был этот Вульфила детиною немаленького роста и силы поистине бычьей, ума же небольшого. Однако, заметим при этом, охотников измерять ум Вульфилы почему-то не находилось, так что последнее замечание остается пока спорным.
Разговор происходил в общей зале замка на первом этаже, где обычно столовались люди барона, за добрым местным вином, погожим вечером, когда и люди, и кони были сыты, и боги явственно довольны, так что гулкий голос Вульфилы звучал вполне мирно и дружелюбно.
— В-вот что с колдуном с-случилось… Он н-на цепи сид-дит… С-сам видел. Страшный и костлявый, как сама смерть. — Тут он сам перепугался собственного утверждения и принялся обмахиваться охранными знаками.
— Вечно ты скажешь, Вульфила, — фыркнул другой воин. — С тобой говорить — все равно что пить пиво с тараканами.
— Ну вас обоих! — высказался третий, встал и вышел вон.
Прочие засмеялись.
Люди Велизария разговаривали о таинственных приключениях своего вождя хоть и вполголоса, но вполне свободно, ибо все здесь находились среди своих. Доносов, интриг или открытых подлостей пока что ни за кем не замечалось. Одни знали о делах барона побольше, другие — ощутимо меньше, да что с того! Боевые товарищи, они одну и ту же кровь проливали, и это, как обычно водится в подобных случаях, роднило их сильнее, нежели происхождение от единой матери.
Среди воинов-ксапурцев и наемников с севера, которых Велизарий взял к себе уже после высадки в устье Запорожки, выделялся человек, совершенно на них не похожий — ни ростом, ни лицом, ни статью: невысокий, кривоногий, с бесстрастным темным лицом и узкими глазами — гирканец, непревзойденный лучник, острый и дерзкий на язык, хромец Арригон. Когда-то и сам он был вождем, водил в бой отважных молодцов, но после гибели своего небольшого племени, после плена почел для себя за благо оказаться при сильном бароне в качестве простого воина.
И Велизарий не прогадал, взяв к себе этого человека. Оба они помнили тот вечер, когда воины заметили гирканца.
Вождь возвращался с охоты, вез у седла верную собаку, и челюсти у пса были окровавлены.
Следом скакали пятеро, один вез оленя. Роскошная голова зверя с царственными рогами мягко моталась на мертвой шее. Полная луна высоко стояла в небе. Где-то вдали выл в степи, тоскуя, зверь, но его одинокий зов не находил отклика в сердцах воинов.
А затем, словно вырастая из каменистой почвы, перед вождем поднялась чья-то тень. Конь испугался, взвился на дыбы, захрапел; пес дернулся под хозяйской рукой всем своим сильным телом, вывернулся и, упав на землю, метнулся к незнакомцу.
Воины уже накладывали стрелы на тетивы, готовясь убить неизвестного. У Велизария в этих краях не водилось друзей; многие туранцы желали смерти дерзкому, осмелившемуся приплыть сюда на двух кораблях и выстроить волшебный замок на берегах Запорожки. Кто знает — может быть, нашелся отважный человек, который решился пожертвовать жизнью, обменяв ее на жизнь Велизария и забрав ненавистного барона в подземный мир, к озлобленным, вечно голодным богам с черными, лоснящимися, костлявыми телами…
Однако Велизарий остановил своих товарищей, подняв руку. И пса кликнул прежде, чем страшные челюсти успели сомкнуться на горле чужака.
В лунном свете блеснули узкие черные глаза. Гирканец приблизился к вождю и остановился в нескольких шагах от лошадиной морды, раздувая ноздри и жадно втягивая в себя запах конского пота — как будто обонял сладчайшие благовония.
Был он страшно тощ, но, несмотря на это, силен и жилист. Держался как воин. И бросалось в глаза, что этот человек ничего не боится: ни вооруженных людей, готовых в любое мгновение наброситься на него и убить по первому же слову своего вождя; ни воющего вдали волка, ни голода и лишений. Ко всему этому он был готов и ко всему успел привыкнуть.
И это понравилось барону.
— Назови свое имя, — приказал он встреченному в степи незнакомцу.
Тот сказал:
— Арригон.
— Не ищешь ли ты службы, Арригон? — задал Велизарий второй вопрос.
— Да, — сказал Арригон. Вождь протянул ему руку:
— Садись.
И оставив пса бежать у ног своей лошади, взял в седло невысокого, истощенного кочевника.
Так Арригон появился в замке, что стоял в устье Запорожки и бросал вызов и окрестным правителям, и самим божествам.
Из людей своего нового господина сдружился гирканец с наемным мечом Вульфилой из Асгарда, и вместе эта неразлучная пара производила странное, подчас даже забавное впечатление.
Спустя две или три недели произошло событие, подтвердившее правильность выбора Велизария. Как чуял барон, что этот незнакомец, подобранный в степи, точно отбившийся от матери лисенок, пригодится ему.
После очередного похода за данью — а походы эти больше напоминали набеги, нежели обычные наезды правителя в подчиненные ему деревни, — вернулся Велизарий с женщиной, дочкой старосты. Эта женщина послужила заменой бобровым шкуркам, которых недосчитался барон при сборе. Девушка плакала, уходя за конем барона, потому что разговоры о том, что происходит с женщинами в замке, шли самые жуткие. Плакали и родные ее, и друзья. И только один молодой мужчина не плакал. Провожал свою любимую сухими глазами, кусал губы, чтобы промолчать, ничем не выдать своего замысла.
И никто из верных Велизарию воинов не заметил его. Только узкие черные глаза скользнули равнодушно и тотчас отошли в сторону, обратились на лошадей и собак.
Но через день именно эти черные глаза углядели в густом кустарнике готовую сорваться с тетивы стрелу. То ли наконечник предательски блеснул в солнечном свете, то ли листья шевельнулись не так, как полагалось бы им в такой безветренный день… Только Арригон успел первым, и молодой человек, заливаясь кровью, вывалился из кустов, все еще тиская пальцами свой лук. В последний раз увидел он небо, которое затем сменилось ненавистным лицом барона Велизария. Он ничего не успел сказать, только дернул губами и умер.
Арригон наклонился и выдернул из тела свой метательный нож с тяжелой деревянной рукояткой.
— Должно быть, жених девчонки, — заметил он равнодушно.
Велизарий перевел взгляд на своего нового человека. Что-то промелькнуло в глубине его зрачков. И он сказал:
— Этой девчонкой я уже натешился. Хотел отдать ее моему колдуну, но, может быть, ты захочешь?
Арригон молча кивнул; на том их разговор и закончился.
Вечером ему привели девушку. Арригон посмотрел на нее безразлично, показал место — где спать, добавил, что отныне она будет стирать ему одежду, шить для него, собирать ему вещи перед походом. Она подергала углом рта, ожидая продолжения, но Арригон ни разу к ней не притронулся. Он презирал рабынь и никогда не осквернял свое тело прикосновением к ним. Для любви существуют свободные женщины, которые считают, что дарить мужчине ласки — радость и смысл их жизни. Нет ничего гнуснее, чем владеть телом, которое содрогается от отвращения или — того хуже — лежит под тобой безразличнее матраса.
Разговоры о колдуне занимали Арригона чрезвычайно. Гирканец никогда его не видел, но, будучи суеверным, обожал пугать самого себя жуткими историями. Слушает грозный воин — и лицо у него делается, как у ребенка, наивным и доверчивым. Потому что чудеса и истории о волшебниках — это те области, где любой, самый храбрый и сильный боец оказывается не крепче дитяти. Гирканец искренне любил сказки. Особенно страшные.
На Вульфилу зашикали было: не говори зря, чего не знаешь! Как это колдун может на цепи сидеть! Кто бы это смог такого могущественного чародея пересилить?
Но Вульфила стоял на своем крепко:
— Г-говорю в-вам, ос-с-слы… С-сам в-видел!
И выходило из рассказа косноязычного Вульфилы, будто пересилил барон Велизарий колдуна, перехитрил его и посадил на цепь, под замок. Чтобы, значит, всегда под рукой был и услужить своему барону мог, когда потребуется. Заклят воробьиным словом. (Что это за слово, никто не знал, но в существовании оного не сомневались). Где-то поблизости, в подземелье замка, черном и мрачном, о каком и помыслить-то страшно, этот самый колдун скрежещет от лютой ярости желтыми зубами. А зубы у него длинные. Как сотрет их до самых десен, так начнет свою цепь глодать… Вот тут-то и надо ухо востро держать. Поскольку зубы у него лошадиные, а вот десны — железные. Деснами он вернее цепь перегрызет.
Вот оно как на самом деле обстоит. А кто не знает — тех просим помолчать.
* * *
Дружинники жили, как кому больше по душе: кто в общей зале, где и веселее, и теплее, и к котлу поближе, а кто отгороженно, ибо многие обзавелись наложницами и подругами и не всякий любил свою забаву выставлять на всеобщее обозрение.
Арригон предпочел обитать от всех остальных отдельно. Не ради себя — сам-то он вырос в большой юрте, где поневоле вся жизнь проходит на виду (степняки только умирают в одиночестве). Нет — ради этой женщины, Рейтамиры, которую взял себе.
Рейтамира предпочитала не показываться на людях. Пряталась, как могла, скрывалась за занавеской. Зная нрав ее господина, Рейтамиру и не трогали. Даже заговаривать с ней не решались, если случайно встречали возле колодца или на реке, — себе дороже выйдет. Посмеивались, конечно, но втихомолку. И ждали — ждали, пока девушка-недотрога приестся грозному степняку.
«Д-долго ждать п-придется», — предрекал хорошо понимавший Арригона Вульфила. Даже если гирканцу надоест молчаливая, всегда печальная Рейтамира, если предпочтет обходиться без ее услуг, лишь бы не видеть этих заплаканных глаз и кислого лица, — вряд ли Арригон отошлет ее. Из одного только упрямства.
Впрочем, никто даже не догадывался о том, как на самом деле складываются их отношения. Арригон знал, что рано или поздно отпустит Рейтамиру от себя. Но не спешил с этим. Рейтамира нужна была ему не для развлечения — пустую забаву легко отыскать и на стороне, и не ради услужения — с такой работой воин легко справлялся и сам. С этой женщиной Арригон хотел когда-нибудь (когда полученных от Велизария денег будет довольно) уйти в Гирканию, положить основание новому роду, коль скоро все его родные погибли в одной из многочисленных стычек между кочевыми племенами (такое случалось в Гиркании сплошь и рядом, когда оскудевали после засушливых лет пастбища).
С течением дней, очень постепенно, начал Арригон понимать, как ему повезло. Непозволительно повезло. Богами замышлялась Рейтамира для долгой семейной жизни, для большого дома, для множества детей. Она была спокойной, тихой, работящей. Только вот плакала по ночам, да и днем нечасто улыбалась. Но даже сейчас было очевидно, что таится в ней огромная щедрость. Кажется, стоит ей только развести руками — и градом посыплются из рукавов пироги, птицы, цветы и спелые плоды.
И все это, мечталось Арригону, будет принадлежать ему. Только не следует спешить. Вся жизнь еще впереди.
Арригон приносил ей горячую похлебку в горшке от общего котла, иногда мясо, сыр, следил за тем, чтобы хватало хлеба. Как-то раз принес молока и попросил сквасить.
После нарадоваться не мог. Умные руки у этой рабыни. Стоило рассказать, как приготавливали простоквашу в юрте его матери, как Рейтамира, глядишь, и сама спроворила нечто подобное. А у кушанья, в которое женщина вложила частицу себя, всегда особый вкус.
Вечерами они подолгу разговаривали. Вот уж чего Арригон, гордый гирканец, никогда не ожидал, так это подобного поворота событий: что будет он сидеть напротив женщины — существа, которое в его племени считалось чем-то немногим выше собаки, — поочередно с нею обмакивая хлеб в простоквашу, и вести степенные беседы… О чем они говорили? Да о том, что достойно обсуждения с почтенным мужем, с равным себе воином, с вождем! Об обычаях и разных богах, почитаемых у разных народов. О воспитании детей (даже об этом!). И вот что выходило дивно: столь различно растят детей в Туране и у гирканских степняков, а вырастают из этих детей совершенно одинаковые взрослые. Ибо благородство и подлость, чистота и грязь на поверку везде оказываются одними и теми же. Хорошая хозяйка — везде хорошая хозяйка: если управляется с крестьянским двором, то справится и со степной юртой. Храбрец и воин остается таковым и на корабле, и на суше, и в седле…
А это означало, что Рейтамира приживется в степи. Арригон радовался этой мысли. Чем больше проходило времени, тем больше утверждался он во мнении, что под рукою у Велизария им с Рейтамирой нового рода не основать. Придется покидать барона, оставлять привычное уже дружинное житье и уходить вместе с женою в новые земли — в такие, где не видали еще люди ни самого Арригона, ни Рейтамиру, где никто не станет шептаться у них за спиною.
Вот об этом и завел он речь как-то вечером.
Разговор как-то незаметно вывернул на эту дорожку.
Поначалу Арригон задумчиво беседовал словно бы сам с собою: и о колдуне, и о Вульфиле косноязыком, который, кажется, знает куда больше, нежели говорит, о жестоких богах и о богах милосердных. Арригона не на шутку удивляло то обстоятельство, что многие поклоняются этим божествам милосердия, способным исцелять тела и души страждущих.
— Никогда этого не понимал, — горячился Арригон. — Иной раз, как глянешь кругом, так и кажется — кого тут целить-то! Мир зол и жесток, моя Рейтамира, и по мне, так стоило бы сперва провести по нему огненной метлой, а после залить все раскаленной лавой. Ну уж если кто-нибудь после этого уцелеет — тех, конечно, милосердно целить, по всем правилам. Ибо эти уцелевшие напуганы будут сверх меры, а испуганный — кроток И хорошо внемлет словам поучения…
Рейтамира тихо улыбнулась в ответ.
— Хорошо, что не тебе решать такие вещи, господин. Боги не так суровы, как ты…
— Как ты можешь говорить такое после всего, что над тобою учинили! — горячился Арригон. — Ни отец твой, ни родичи — никто не вступился, когда уводил тебя барон! Один только глупый юнец посмел поднять руку на Велизария — тот, может быть, по неведению оказался бесстрашен, не знал, как покарают его за это!
— Знал, — молвила Рейтамира. — Ради одного только этого юноши следовало бы богам смотреть на наш мир благосклонно…
И ее глаза тотчас наполнились слезами.
— Вот ты как заговорила! — рассмеялся вдруг Арригон. — Теперь ты за богов решаешь!
— За богов не надо решать, они сами лучше нашего знают… — отозвалась Рейтамира. — Прости мне дерзость, господин, но хочу спросить: как ты полагаешь жить со мною дальше?
— Уходить нам с тобой надо, — сказал Арригон просто. — Вот завтра и пойдем. Вещей у нас тут немного, брать с собою почти что и нечего…
— Я пошла бы за тобой хоть на край света, господин, да найдется ли такое место, где нас примут? — проговорила Рейтамира совсем тихо. — Сдается мне, отовсюду станут нас гнать, решат, что приносим беду…
— А мы не пойдем к людям, — сказал Арригон. — Больно сдались они нам!
В эту ночь они легли спать вместе и, обнявшись, долго шептались. А потом вдруг послышался странный гул, и Арригон тотчас разлепил ставшие уже тяжелыми веки.
Кто-то пробежал по длинным переходам замка, почти бесшумно. Затем донеслись голоса. Здесь часто по ночам разговаривали: слышны становились приглушенные дневными заботами звуки подземелья, где переговаривались стражи и где, по слухам, томился тот самый колдун. Иногда долетали выкрики игравших в кости солдат. Случалось, ходили и бегали по коридору.
Но сейчас Арригон каким-то звериным чутьем почуял страшную опасность. Он разбудил Рейтамиру, велел ей одеваться. Она, по обыкновению, ни о чем не спрашивала — делала, что было велено, и помалкивала. Оба осторожно выбрались в общую залу, где спали воины.
Арригон растолкал Вульфилу. Громадный воин преужасно всхрапнул во сне и вдруг вскочил, выпучив бешеные глаза.
— Ч-что?!.. — вскрикнул он хрипло и вдруг узнал Арригона. Постепенно успокаиваясь, он шумно перевел дыхание. — Р-разбудил, д-дурак п-про-клятый!.. Что т-тебе понадобилось, к-колченогий?
— Тихо! — Арригон бесшумно снял со стены оружие Вульфилы. — Одевайся и бери. Идем. Деньги есть? Захвати с собой.
— К-куда т-тебя несет? — бормотал Вульфила, затягивая пояс и упихивая за пазуху тощий кошель, где брякало совсем жиденько. — В-вот ос-сел бессонный!
По замку снова прошелся гул, как будто вдали стонал раненый великан. Вульфила замер, прислушиваясь.
— Ч-что это? — прошептал он совсем другим голосом. Теперь даже могучий и не обремененный заботами Вульфила выглядел испуганным.
— Не знаю, — сердито отозвался Арригон. — Что-то происходит… Что-то, от чего лучше держаться подальше.
Вульфила пожал плечами, однако возражать не стал. Все трое осторожно двинулись к выходу. Рейтамира жалась к Арригону, и он чувствовал, как она дрожит. Он крепко держал ее за руку всей кожей ощущая: сейчас… сейчас… вот-вот, казалось ему, начнется что-то страшное, Поднимется суматоха, и в общей свалке Рейтамиру могут оторвать от него. Поэтому он сжимал ее руку изо всех сил, и вдруг услышал, как она тихо повторяет:
— Больно… ты делаешь мне больно…
— Прости. — Он ослабил хватку.
* * *
Они быстро бежали по переходам к наружной двери, которая была в этот час заперта. Четверо стражников, охранявшие в эту ночь ворота замка, беспечно спали. И то правда: от кого охранять-то? в завоеванной стране, где даже белки — и те ощутимо храбрее мужей? Да еще за крепкими засовами! Да еще заколдованный замок!
Арригон, не смущаясь, снял с пояса у одного из спавших ключ, вставил в замочную скважину и начал поворачивать. Поднялся дьявольский скрежет, который мог бы пробудить и мертвеца. Что и произошло — причем незамедлительно.
— Эй! — зашевелился стражник. — Эй, что тут… Это ты, колченогий? Ты что тут…
И вдруг по всему замку поднялись отчаянные крики. Сразу ожила и наполнилась шумом и светом ночь, только что безмолвная и черная. Гремело оружие, беспорядочно топали ноги, кто-то спотыкался и падал, раздавались панические крики. Потом пришла волна жара. Огонь поднялся как будто сразу отовсюду.
Вульфила отшвырнул стражника, а Арригон распахнул ворота. Беглецы выскочили в черноту, а за их спиной уже рвались в небо оранжевые языки пламени, и пожар, мгновенно охвативший весь заколдованный замок, торжествующе заревел на ветру.
* * *
Из пылающей крепости спаслись очень немногие. О гибели Велизария даже и не говорили: все каким-то образом сразу поняли, что барон мертв. Будь он жив — не загорелся бы и замок…
— К-колдун в-вырвался, — молвил Вульфила, обтирая широкой ладонью вспотевшее лицо. Багровые отблески плясали в его глазах, перебегали по вспотевшему лбу. — В-вон в-взлетает… В-вон его хв-вост…
Рейтамира стояла чуть в стороне и смотрела на пламя не мигая. Ее охватило странное чувство торжества, едва ли не восторга. Она смотрела, как погибает, как корчится в веселом лютом пламени ненавистный замок, — и не могла наглядеться. Ей казалось, что душа ее расправляет крылья, доселе смятые чужой безжалостной рукой. Еще немного — и она бы взлетела над пожаром, уподобляясь Черной Птице, той, что прилетает кружить над павшими в бою, а после разносит вести родным. Зловеще, протяжно кликал в ее душе птичий голос: «ме-ертв! ме-ертв!» Умер барон Велизарий…
* * *
Человек, послуживший причиной всего этого переполоха, стоял, никем не замеченный, в тени огромного дерева. Был этот человек молод и высок ростом; пламя выхватывало из темноты его длинные черные волосы, спутанные, как грива дикого коня, и то и дело сверкали в темноте ярко-синие глаза. Его веселило разрушение, которое он причинил.
Разговоры Рейтамиры о милосердии, наверное, встретили бы у него полное непонимание. Ему ничуть не жаль было погибших в огне дьявольского пожара воинов. Во-первых, воин для того и берет в руки оружие, чтобы когда-нибудь погибнуть. А во-вторых, по слухам, эти люди служили человеку жестокому и — что гораздо страшнее обычной человеческой жестокости — заключившему сделку с колдуном.
Конан из Киммерии побывал при дворе правителя Хоарезма. Случилось это, можно сказать, совершенно случайно: преследуя буйных запорожских козаков, с которыми были у киммерийца свои счеты. Раненый в глупой уличной потасовке, где какой-то глупый воришка пырнул его кинжалом, он застрял в Хоарезме. Мечась на постели в доме добросердечной женщины, которая рассчитывала получить от спасенного воина некоторое количество золотых (а заодно, быть может, и теплой ласки, ибо красивая внешность и внушительные стати варвара произвели на нее сильное впечатление), Конан изрыгал страшнейшие проклятия дураку, который посмел нанести ему увечья.
В конце концов «увечья» были залечены, от ран не осталось и следа, и Конан поднялся с постели, очень недовольный. Женщина получила десяток золотых, поскольку попросила об этом. На большее ей рассчитывать не приходилось.
И тогда она, угощая его вином и тихонько пристраиваясь поближе к иссеченному шрамами могучему плечу киммерийца, проговорила:
— Как ты собираешься жить дальше, Конан? Киммериец метнул на нее удивленный взгляд.
— Ты вылечила меня, спасибо. Я тебе заплатил — разве ты чем-то недовольна?
— Я всем довольна, — ответила женщина, немного обиженная.
Она не понимала, почему не нравится этому человеку. В представлении хоарезмийцев жировая складка на животе, пышная, колышущаяся грудь и круглое лицо были признаками неотразимой женской привлекательности. Конану же нравились женщины крепкие, с тонкой талией. И не такие назойливые.
А эта, несмотря на всю ее добросердечность, становилась просто невыносимой. Так и липла, точно халва к пальцам приклеивалась.
Конан чуть отодвинулся.
— Ты добрая, — сказал он нехотя, — но то, как я буду жить дальше, — не твое дело.
Она глубоко вздохнула.
— Я забрала у тебя все твое золото, — сказала она притворно-покаянным тоном.
Киммериец фыркнул, как конь.
— Этого добра сквозь мои пальцы утекло уже немало. Можешь не печалиться обо мне, добрая женщина. Я всегда найду, где заработать. Крепкие руки и добрый меч не остаются без дела.
— Об этом я и хотела потолковать с тобой, — кивнула женщина и отодвинулась, смирившись с тем, что варвар отказывает ей в ласке. — Наш правитель недавно потерял младшего сына.
— Невелика беда, если старший еще жив, — сказал Конан.
Но женщина видела, что варвар весь подобрался, и взгляд у него изменился — стал куда более внимательным.
Довольная произведенным эффектом, она продолжала:
— Старший жив, но глуп и не вполне здоров. У него бывают сильные припадки падучей болезни, так что правитель из него получится дурной. Да еще, по слухам, он полюбил порошок черного лотоса… А еще, говорят, что он участвует в тайных магических обрядах…
— Вот гадина, — сказал Конан.
— Он угодил прямо в лапы тайных магов, — проговорила женщина. — А они мучают его. Пользуются болезнью несчастного Хейто — так зовут его, наследника нашего, — и совершенно завладели его совестью… Впрочем, все это только слухи, ты понимаешь. Но одно очевидно: Хейто очень болен.
— Никогда не сочувствовал страданиям правителей, — проворчал Конан. — И когда сам сделаюсь королем, они от меня этого не дождутся. Короли тоже никому не сочувствуют. В этом они сходны с наемными мечами.
Женщина пропустила сию решительную тираду мимо ушей, отнеся ее на счет молодости своего собеседника.
— Ты слушай меня внимательно, не отвлекайся, — строго молвила она.
— Я не отвлекаюсь, — рассердился варвар. — Старший сын болен и продался каким-то магам, которых никто в глаза не видел, а младший пропал. Вероятно, следует отыскать и вернуть отцу младшего, если старший такая дрянь. Правитель Хоарезма заплатит за освобождение любимого сынка хорошие деньги.
— Ты понял! — обрадовалась женщина. — Да, наш бедный Бертен в плену.
— Или погиб, — добавил варвар.
— Нет, — женщина вновь приблизилась к Конану и жарко зашептала ему на ухо: — Нет, он жив и томится в плену, в страшном плену! Когда барон Велизарий, гнусный разбойник и колдун, высадился в устье Запорожки, только один наш молодой господин, только Бертен, решился бросить ему вызов с малым отрядом, который был положен младшему сыну правителя. Барон захватил его и теперь кормит его душой своего ручного колдуна.
— Или же он погиб, этот ваш Бертен, — упрямо повторил Конан.
— Предложи свой меч нашему правителю, — сказала женщина. — Он щедро заплатит тебе даже за попытку освободить Бертена из жуткого, безнадежного плена. Попытайся!
И Конан последовал доброму совету — почему бы и нет, в конце концов? На следующий день он появился во дворце и был представлен пред очи скорбного отца.
Правитель Хоарезма был еще не стар, из чего киммериец сделал вывод о возрасте его младшего сына — лет шестнадцати, почти мальчик. Конан поморщился при одной мысли об этом. Ох уж эти чванливые юноши, дети правителей! Если Конан Киммериец когда-нибудь сделается королем, своего сына он будет воспитывать в строгости. Никаких сумасбродных вылазок. Никакого личного отряда, собранного из юных головорезов и готового идти за своим предводителем в огонь и воду.
— Мне сказали, что ты скорбишь, государь, — проговорил варвар бесстрастно. — Что ты потерял младшего сына и многое отдал бы за то, чтобы вернуть его и прижать к своему отцовскому сердцу.
Обветренное загорелое лицо варвара выглядело равнодушным, и печаль царапнула сердце правителя шершавой ладонью. С каким безразличием говорят теперь люди о его боли! Как будто сами они никогда не теряли близких и не знают, что такое — утратить дитя.
— Люди рассказали тебе правду, чужестранец, — отозвался правитель, проводя рукой по черной с проседью бороде. — Если ты можешь помочь мне, то рассчитывай на хорошую награду, только не проси места при моем дворе.
Мгновенный взгляд синих глаз полыхнул в зале для аудиенций, как молния. Едва заметная усмешка коснулась губ киммерийца.
— Благодарю за щедрое предложение, владыка, — отозвался Конан, — но я никак не могу занять пост при твоем дворе, поскольку не желаю осесть на одном месте, сделаться грузным и ленивым. Даже визирь не может завоевать себе королевство. А бездомный наемник — может. В этом разница между жирным визирем и бездомным наемником.
Правитель хотел было возразить, что его неправильно поняли, что он, напротив, никакого места при дворе не предлагает этому безродному бродяге, — но… что-то в ледяном взоре синих глаз остановило его. Внезапно он понял, что наземный меч насмехается. Под личиной бесстрастного, туповатого солдата скрывается изворотливый ум прирожденного жулика и вора.
Как ни странно, это открытие наполнило хоарезмийского владыку надеждой. Именно такой человек в состоянии освободить его Бертена. Если юноша еще жив.
— Я рад, что мы с тобой мыслим одинаково, — кивнул правитель. — Потому я и держу при себе жирных визирей, а хищных зверей отправляю подальше, поручая им различные дела, достойные их доблести.
Тут Конан впервые за время аудиенции широко улыбнулся и протянул руку к слуге, чтобы тот вложил ему в пальцы бокал с вином.
— Расскажи мне об этом Велизарий, — попросил Конан. — Болтают, будто у него на службе настоящий колдун, который пожирает человеческие души…
* * *
В родной деревне Рейтамиры говорили о пожаре. Зарево полыхало по всему небу. До восхода оставалось еще несколько часов, но уже сейчас было светло, как на рассвете. Только страшное солнце всходило на западе. Люди толкались во дворах, задирали головы к небу, переговаривались.
Мать девушки тихо плакала. Она была уверена в том, что ее Рейтамира погибла. Если еще раньше не умучал ее кровавый барон, не истерзали бессердечные солдаты, то теперь-то уж точно настигла ее злая смерть.
Прочие думали совсем о другом.
— Если барону конец, то, значит, мы свободны!
— Стало быть, и дань можно не готовить…
— А тот знатный юноша, сын правителя Хоарезма, — должно быть, и он тоже теперь мертв.
— Он и прежде был мертв, — авторитетно возразил последнему сплетнику деревенский староста. — Его колдуну скормили, забыл?
— А если не скормили?
— А если правитель Хоарезма решит, что это мы спалили замок и извели его сына?
— А если правитель Хоарезма пойдет на нас войной?
Мысли крестьян переходили от одного мрачного предположения к другому. Так уж устроены были эти люди: едва только придет в голову светлая мысль, как мрачные тучей прогоняют ее, словно туча воронья, набросившаяся на кроткую голубку.
И вдруг все разом замолчали.
На дворе показалась Рейтамира. Никто из крестьян не понял, когда и как она пришла сюда. Просто вдруг выступила из темноты. Уже и оплакать ее успели, и счесть мертвее мертвого, а она — живехонька! Платье на ней хорошее, волосы вымыты и убраны под расписной убор, взгляд ясный и строгий. Словно судить своих родных явилась, нарочно покинув Серые Равнины. И с нею — двое, оба при оружии, один колченог и косоглаз, другой обилен телом, могуч и косноязычен.
Деревенские расступились, давая ей дорогу. Мать попробовала было виться возле дочери, видя, что та не только жива-здорова, но и процветает, но девушка едва удостоила взглядом родных.
Решительно отстранила ее Рейтамира, сказала: — Поздно — я уже замужем. Без моей воли меня отдали, и теперь не невольте — ухожу.
Когда это слово — «замужем» — прозвучало столь отчетливо и откровенно, Арригон заметно вздрогнул. Рейтамира не была его женой. Они даже не разговаривали о ее возможном замужестве. А с ее уст сорвалось так, словно она давно уже видела себя супругой Арригона и ничего другого для своей жизни не мыслила.
Гирканец почувствовал, как грудь его расширяется, наполняется теплом. С женой и другом он начнет новую жизнь. Если только отыщут они землю, куда можно будет поставить ногу и воткнуть первый кол, вокруг которого вырастет большой шатер…
— Куда же ты пойдешь, моя горемычная!.. — завела было снова мать, и опять остановила ее Рейтамира:
— Я за мужем моим не горе мыкаю. Уважай и ты меня — перестань по мне плакать.
И попросила отдать ей приданое, которое до сих пор хранилось в плетеной корзине и девичьей комнатке, которую Рейтамира делила с сестрами. Повинуясь сердитому окрику отца, мать доставила корзину, в руки отдавать не стала, поставила к ногам дочери и боязливо отодвинулась. Оба воина стояли за спиной Рейтамиры неподвижно, точно изваяния, но ощущение смертельной угрозы исходило от них так явственно, что его, казалось, можно было потрогать руками.
Младшие и двоюродные сестры украдкой поглядывали на Рейтамиру — кто завистливо, кто сердито: думали разжиться вышитыми рубашками из сестриного рукоделья, а она, гляди ты, вернулась и все забрала! И попробуй возразить, хотя бы тихонечко: тот рослый спутник Рейтамиры, Вульфила, хоть и поглядывает весело, а спорить с ним не все-таки не стоит, такой в землю кулаком вобьет и сверху разровняет, чтобы и следов не нашли!
В свете пожара спешно погрузили на телегу
хлебы, баклажку с молоком, короб с полотнами, предназначенными для свадьбы Рейтамиры (вот и пригодились!), а разбойник Арригон уже впрягал лошадь деревенского старосты — самую откормленную и лучшую. И все это молчком, без всякого почтения к хозяевам. Можно сказать, открытый, откровенный грабеж!
Выезжали со двора, скалясь стрелами, готовыми сорваться с тетивы. Да только здесь можно было и не скалиться. Не посмели в этой деревне противиться лихоимству и самоуправству Велизария — не осмелились и Арригону возражать. Что за люди, в самом деле! Стоит ли сожалеть о них!
* * *
Не многое сумел рассказать о Велизарий и его колдуне правитель Хоарезма. Передал Конану некоторые слухи, а заодно вручил ему баклажку с горючей водой. Воду эту изготавливали в Вендии, и секрет ее состава сохранялся в глубокой тайне.
— Хранил, как величайшую драгоценность, — сказал киммерийцу правитель и глубоко вздохнул. Его ухоженная, густая, черная с проседью борода колыхнулась, и в ней вдруг вспыхнули вплетенные в пряди крошечные кольца с драгоценными камнями. Точно росой была присыпана борода правителя, росой, озаренной рассветным солнцем.
Конан ухмыльнулся собственным мыслям, но вслух проговорил совсем другое:
— Расскажи мне, как пользоваться этой твоей величайшей драгоценностью.
— В этой воде, кроме сорока обычных ингредиентов, которые в сочетании производят жидкость, способную загореться при соприкосновении с воздухом, есть еще сорок первый, нечеловеческий и неземной. Откуда берут его вендийца — остается их неразрешимой загадкой. Ни один человек не расскажет об этом чужаку. Скажу даже более: об этом сорок первом элементе вендиец-мастер может сообщить только своему преемнику. На всю Вендию мастеров таких — не более десятка.
— Должно быть, эта штука стоит целое состояние, — сказал Конан задумчиво, взвешивая на руке баклажку.
Правитель Хоарезма на мгновение насторожился, и камни в его бороде погасли, когда он опустил голову. Но Конан быстро улыбнулся, блеснув зубами.
— Не бойся, правитель! Ты подумал о том, что этот пройдоха-киммериец украдет твою вещь и продаст ее на рынке?
Отец, потерявший сына, в ответ безмолвно кивнул.
Конан хмыкнул.
— Твое предположение не оскорбило меня, потому что подобная мысль промелькнула у меня в голове. Однако любопытство и желание увидеть, как в волшебном пламени сгорит колдун, гораздо сильнее алчности. К тому же, ты ведь щедро вознаградишь меня, не так ли?
Правитель молча приложил к груди растопыренную руку.
— Не сомневайся!
Конан скорчил гримасу. Когда имеешь дело с сильными мира сего, следует быть настороже: никогда нельзя знать наверняка, что выкинет титулованная особа. Иные попадались довольно неприятные — вероломные и жадные. Но случались и щедрые. И таковых обычно больше. Нужно только припугнуть их как следует.
— Я не сомневаюсь, владыка, — молвил Конан. — Расскажи мне теперь о том, как пользоваться этой волшебной водой.
…И никто бы потом не посмел сказать, что киммериец применил полученную ценность не во благо!
Пробравшись к замку, Конан несколько часов наблюдал за ним. Ему, не раз проникавшему в хорошо охраняемые дома вельмож и богачей, не составило труда выяснить, каким образом несут здесь охрану, как часто сменяются стражи и каков порядок прохождения ими по стенам. Ничего особенного.
Впрочем — чему удивляться! Местное население сплошь состояло из трусливых кроликов и глупых баранов (такова была характеристика, которую Копан без колебаний дал жителям этой области, позволившим Велизарию покорить себя и покорно платившим дань этому разбойнику). Естественно, ни один баран не осмелится даже помыслить о том, чтобы проникнуть в твердыню волка.
Воины Велизария — такие же волки, как и их господин, — не могли относиться к покоренным крестьянам без пренебрежения. Замок охранялся, скорее, как дань традиции, ради того, чтобы среди воинов не падала дисциплина. Ну еще и для того, чтобы твердыня действительно выглядела неодолимой.
Ха! Конан ухмылялся и скалил зубы. Для человека, родившегося среди голых заснеженных скал Киммерии, отвесные стены никогда не представляли достаточной преграды. Сняв сапоги и сунув их за пояс, киммериец босиком подобрался ближе к стене. Еще одна беглая тень среди множества колышущихся темных пятен, плодов соития таинственного лунного света и густой листвы деревьев и кустов. Никто ничего не заметил. В замке царили тишина и спокойствие.
Конан хмыкнул еле слышно. Его вытянутая рука коснулась камней стены. И тут киммерийца ожидала первая неожиданность: прикосновение отозвалось неприятной дрожью в кончиках пальцев, и короткие волосы на загривке варвара поднялись, щекоча кожу. Он ощутил присутствие магии.
Эта способность была у Конана врожденной. Он никогда не задумывался о том, имеется ли нечто подобное у других людей. Многие животные чувствуют близость потусторонних сил: кошки выпучивают глаза и застывают в неподвижности, созерцая никому из людей не видимый объект; собаки начинают выть и тоскливо скалить зубы, заранее признавая свое бессилие перед не-
ведомым, от которого даже хозяин не сможет их защитить; кони ржут, бесятся, встают на дыбы и лупят по воздуху копытами… Так почему бы дикому, «нецивилизованному» человеку не реагировать на близость нечистых сил?
Нет таких законов природы, которые помешали бы киммерийцу воспринимать близость магии!
Конан содрогнулся и нащупал баклажку с волшебной горючей жидкостью, как будто хотел обрести в ней поддержку. Отчасти ему это удалось. Теперь он больше не сомневался в своей цели.
Умелые ловкие пальцы рук и ног быстро находили опору в каменной кладке. Прижимаясь к стене всем своим могучим телом, варвар быстро поднимался наверх. В нескольких локтях от края стены он замер, ожидая, пока сверху простучат сапоги. По расчетам варвара, это должно было произойти уже скоро.
Но что-то задержало часовых. Видимо, сцепились языками где-нибудь возле башни, где встречаются два поста. Киммериец скрипнул зубами. Долго еще ему тут висеть? Скоро выпадет роса, станет холодно. Конечно, не киммерийцу бояться ночной прохлады, особенно здесь, в теплом климате, но все-таки это было неприятно. К тому же забираться наверх по влажному камню будет немного труднее. Можно поскользнуться. Конан был высокого мнения о своих способностях скалолаза, но, с другой стороны, никогда не позволял себе расслабляться в таких делах полностью: и на старуху бывает поруха. Особенно если старуха никакого подвоха не ожидает и ослабляет бдительность, начинает допускать небрежности. Тут-то все и случается… А в свете того, что Конан успел узнать о Велизарий и его колдуне, очень не хотелось бы неожиданностей. Лучше бы уж ничего не случалось из незапланированного.
Солдаты — страшные сплетники, с досадой думал Конан. Говорят, будто самые жуткие сплетники — женщины из гарема, но ни одна наложница, ни один евнух и в подметки не годятся в этом отношении солдату, воинственному наемному мечу.
Отчасти это можно понять. Евнухи сплетничают из свойственной им склонности плести интриги и от подавленного властолюбия: перемывая кости владыкам, они чувствуют себя как бы у кормила власти. Женщины болтают, потому что они любопытны. Но солдаты обмениваются сведениями потому, что зачастую от правильного понимания ситуации зависит их жизнь. Ну и все прочее, что было сказано о женщинах и евнухах, солдатам присуще не в меньшей степени.
Наконец сплетники разошлись. Сапоги протопали над головой приникшего к стене варвара. Конан еле слышно вздохнул. Никогда не думал, что стук сапог стражи отзовется в его сердце такой радостью!
Когда шаги удалились, Конан в несколько рывков преодолел остаток пути и гибко, как кошка, забрался на стену. Огляделся по сторонам и метнулся к лестнице, выводящей на внутренний двор замка. Там тоже все было тихо.
Кони услышали шаги, и один тихонько всхрапнул, но на этот звук никто не обратил внимание. Темная неслышная тень пробежала, прижимаясь к стенам, через двор, и скрылась в дверном проеме.
Теперь следовало понять, где Велизарий держит своего колдуна. Если слухи верны, и барон заточил мага в своей крепости как невольника, то колдун должен обнаружиться где-нибудь в подземелье. Ничто не указывает на то, что Велизарий станет нарушать эту добрую традицию — прятать пленников в замечательно сыром, темном и вредном для здоровья подвале.
Конан скрипнул зубами, вспомнив свое знакомство — по счастью, не слишком долгое, — с подобными темницами. Свет киммерийцу не требовался — он недурно видел в темноте. Осторожно ставя ноги на склизкие ступени, варвар начал спускаться под землю.
* * *
Мрак и сырость становились все гуще, так что в конце концов даже киммериец стал задыхаться в этом тяжелом воздухе. Ко всему прочему добавились нездоровые испарения. Здесь пахло, как в гнилом болоте.
— Как в гнилом болоте, где сдохла корова, — уточнил Конан, обращаясь сам к себе.
И почти тотчас из полной темноты ему ответил тихий, сиплый голос:
— Кто здесь?
— А! — обрадовался киммериец. — Берегись, проклятый колдун!
— Ах, — отозвался голос, и все стихло. Капля, сорвавшаяся с потолка и упавшая в какую-то невидимую лужу, звякнула так громко, словно кто-то уронил на каменный пол большой хрустальный бокал, и тот разлетелся на тысячу осколков.
Конан тихо зашипел, ругаясь сквозь зубы. Голос, который дважды отзывался, а затем стих, не был похож на голос колдуна. Очень осторожно киммериец стал пробираться дальше, надеясь отыскать того, кто говорил.
Теперь он жалел о том, что не захватил с собой факела, понадеявшись на свое поистине кошачье зрение.
В таком мраке (возможно, не обошлось и без колдовства!) даже киммериец ничего не видел дальше вытянутой руки.
Под ногами то и дело шмыгали крысы. Дважды остренькие зубки пытались впиться в босую ногу варвара, но Конан отбрасывал нахальных животных ногой, а одного придавил пяткой так, что у зверька хрустнул позвоночник.
Голос больше не давал о себе знать. Конан тем не менее хорошо запомнил направление. Скоро он уткнулся лицом в большую клетку, подвешенную к потолку на тяжелой цепи. Под клеткой валялись обглоданные кости. Киммериец не стал разбираться, что именно это было: остатки трапезы сидящего в клетке или напоминание о прежних ее обитателях.
Конан тронул клетку и не без усилия качнул ее, точно детскую колыбель.
Некто сидящий там зашевелился и вздохнул. Конана обдало зловонием.
— Кром! — прошептал киммериец. — Кто ты?
Хлопнули крылья, по железным прутьям заскрежетали когти. Из чьего-то горла вырвался стон, а затем человеческий голос проговорил:
— Сон.
— Я не сон! — взревел киммериец. — Я — живой кошмар, понял? Хватит морочить мне голову! Кто ты?
— Сон, — упрямо повторил голос.
Конан протиснул пальцы между прутьями решетки и нащупал измазанные чем-то липким перья. Провел, превозмогая отвращение, по горячему птичьему телу выше, нашел длинное голое сморщенное горло.
— Гриф! — вскрикнул киммериец, убирая руку прежде, чем она познакомится с прикосновением острого тяжелого клюва.
— Сон, — в третий раз проговорила птица и тяжело пошевелилась. — Я сплю.
— Ты не спишь, проклятье на твою лысую голову! — сказал Конан, потеряв всякое терпение и забывая о необходимости быть осторожным. — Я здесь! Я — живой кошмар! Я из тебя все перья вытрясу! Говори, кто ты такой!
— Я… — Гриф несколько раз испустил странный звук, напоминающий клекотание. — Мое имя… Он забрал мое имя! — вдруг выкрикнул он и закашлялся.
Кашель долго перекатывался по длинному горлу. Когти скребли и скрежетали.
— Бертен, не так ли? — спросил Конан. — Так тебя звали?
— Не помню, — горестно сказал гриф. — Я стервятник. Меня кормят падалью.
— Да уж, — согласился Конан, — воняет здесь изрядно. Ну вот что я тебе скажу…
— Сон, — перебил его гриф и затих. Конан сильно встряхнул клетку,
— Ты человек, а я не сон, — объявил Конан. — Я намерен освободить тебя. Мне за это хорошо заплатят.
— За меня заплатят? — переспросил гриф. Он явно не все понял из услышанного. Кроме того, наполовину пребывая в болезненном бреду, заколдованный принц не был до конца уверен в том, что происходящее с ним — реальность. — Кто заплатит за стервятника?
— Твой отец, — сказал Конан. — Ладно, помолчи. Я все сделаю. Ты только слушайся меня. Ты понимаешь?
— Сон… — с облегчением вздохнул гриф, и на Конана полетела новая волна зловония.
Ворча и ругаясь, Конан начал возиться с замком клетки. Для опытного взломщика разобраться с этим замком было бы несложно, но — вот беда! — здесь работали какие-то странные чары. Замок, с виду самый что ни на есть обыкновенный и простой, упорно не поддавался никаким усилиям варвара.
— Магия, — пробормотал Конан. Это слово в его устах всегда звучало как самое грязное ругательство.
— Сон… — отозвался гриф эхом и шевельнул крыльями.
— Очнись, животное! — крикнул варвар, просовывая между прутьями кулак и стукнув грифа в бок. — Где колдун?
— Колдун? — Гриф всполошился и сделался на миг похожим на самую обыкновенную курицу. Он встопорщил перья и затоптался на месте. — Колдун? Какой колдун?
— Здесь был колдун, который превратил тебя в птицу, забрал твое имя, твою душу, твой разум… Неужели ты ничего не помнишь?
— Ах, ах, — раскудахтался гриф. — Больно, больно… страшно, страшно… Нет, нет, нет, не говори о нем, не говори о повелителе…
— Велизарий? — спросил Конан. Он вдруг догадался, в чем дело. Нет никакого пленного колдуна! Нет, и никогда не было. Велизарий, сам барон — вот кто занимался магией в этом проклятом замке!