Чарльз Маклин

Домой до темноты

Пролог

Может быть, еще очень и очень не скоро, но придет время, когда, машинально ответив на телефонный звонок, я вдруг подумаю: наверное, звонит она — сообщить, что с ней все благополучно.

О детях тревожишься, даже когда они вырастают и уходят из дома. За них переживаешь, даже когда их нет и уже не будет рядом.

Если все-таки исчезает желание повернуть время вспять, если все же уходит надежда проснуться и понять, что все было лишь страшным сном, то этой стадии я пока не достиг. Наверное, пережить горе труднее, когда пострадали твои близкие. После смерти Софи мы стали иными. Убийца расправляется не только с жертвой, он убивает и частицу ее родных. Той ночью он убил частицу Лоры и меня.

Я стараюсь представить его, нашего убийцу: это существо без совести, которое ни в грош не ставит чужую жизнь, бесчувственно к боли и опустошению, оставленным за собой, это нелюдь (по крайней мере, в моем понимании), которая, однако, разгуливает на свободе и живет-поживает.

Наверное, стоило поделиться своими озарениями с незнакомыми мне людьми, чьи жизни он разрушил, и дать им совет. Казалось, собственный опыт снабдил меня исключительным пониманием того, через что им приходится пройти. Я им очень сочувствовал. Даже теперь я считаю, что в происшедшем отчасти виноват я сам. Надо ли об этом писать, думал я. Написать хотелось.

Но что-то меня удерживало.

Флоренция

Сам Меткаф в одном исподнем сидела на полу в своей излюбленной позе — по-турецки; Мария Каллас изливала душу в «Ebben, ne andro lontana» Каталани,[1] и Сам думала о том, что уже давно пора сбежать от этой чертовой жизни. Зазвонил телефон.

Через четыре дня она улетала домой в Бостон, навсегда покидая Флоренцию. Оголившаяся квартира в районе Олтрарно — без картин на охряных стенах, почти без мебели, но с грудой готовых к отправке картонных коробок и ящиков — напоминала затрапезный зал ожидания, и все же от расставания с местом, хранившим столько воспоминаний, в душе свербело.

Сам сняла наушник.

Здесь ее ничто не удерживало. Уже с месяц Федерико не давал о себе знать, и она не ждала, да и не хотела, чтобы он вновь объявился. Хотя, кто знает, — Сам прикрыла глаза, — вдруг говнюк захочет попрощаться.

Телефон продолжал звонить — это уже действовало на нервы. Любой нормальный человек давно бы понял, что ее нет дома.

Пухлыми пальчиками Сам отерла глаза, отчего очки взгромоздились на лоб, и сощурилась на часы над древней газовой плитой, привычный циферблат которых — невероятно безвкусное творение, за годы ламинированное кухонной копотью, — являл собой репродукцию Леонардова «Благовещенья».

Без одиннадцати двенадцать.

Она запомнит точное время звонка.

Встав на колени, Сам взглядом поискала телефон и за шнур выудила его из-под груды бумаг.

Рука ее слегка дрожала. Господи, пусть это будет не Федерико…

— Pronto?[2]

— Алло… Это Сам? Сам Меткаф?

Сам порциями выдохнула.

Молодой дружелюбный голос с американским акцентом был незнаком — к сожалению, молитву услышали.

— Кто это?

— Ваш номер дал мне наш общий знакомый Эд. Он обмолвился, что скоро вы уезжаете… Хотелось бы поговорить о Софи…

— Вы ее знали? Погодите, кто говорит?

— Да, мэм, удостоился чести. — Человек испустил глубокий, слегка наигранный вздох. — Истинный ангел… Заговорит, и видишь все цвета радуги.

Что-то здесь не так.

— Послушайте, мистер… Извините, кто, говорите, дал вам номер?

— Называйте меня Стражем, — тихо сказал незнакомец, вопросительно приподняв интонацию в конце фразы.

— Кем вас называть? — Сам подавила смешок.

— Мы не встречались, но… думаю, оба знаем, почему я звоню.

Впервые кольнула тревога.

— О чем вы, черт побери?

— Всего лишь о том, что после несчастья с Софи лучше бы не ворошить прошлое. Никто ничего не знает. Пусть все так и останется.

В конце предложения голос вновь поставил вопросительный знак.

Сам покрылась мурашками: господи, это же тот самый звонок, которого она боялась и ждала так долго, что уже решила, будто о ней забыли.

— Чего вы хотите?

— Наверняка этого хочет она, когда смотрит с небес… — тихо проговорил Страж.

Сам шваркнула трубку на рычаг.

Через минуту телефон опять зазвонил. Сам не ответила. Она обхватила себя за живот и, глядя на свои голые руки, безостановочно раскачивалась.

Прошло пять звонков.

В ночных кошмарах звонок обрывался, прежде чем она успевала ответить. Сам просыпалась в поту, рука ее тянулась к молчавшему телефону. Теперь казалось, что кошмар больше не повторится.

Все-таки легче.

Часть первая

1

— Ты уверен, что это нужно? — спросила Лора.

— Что за вопрос?

— Все напомнит о ней.

На секунду я онемел. Лора смотрела перед собой.

— Потом не говори, что я не предупреждала.

Мы припарковались на Борго-Сан-Фредиано напротив входа в студию. Такси превратилось в удушающую парилку.

— Раз уж мы здесь, давай зайдем, — сказал я, стараясь не выказывать раздражения, поскольку и так уже запаздывал на очередной разговор в квестуре. — Я вернулся не за тем, чтобы все забыть.

— Я тоже не на экскурсии! — огрызнулась Лора.

Ее разозлило мое предложение осмотреть фрески Фра Анджелико[3] в Сан-Марко, пока я торчу в полиции.

— Милая… все будет хорошо. Просто давай с этим закончим.

Понятно, что она нервничала перед встречей с Бейли Грантом и рисунками Софи. Одиннадцать месяцев назад, забирая вещи дочери, я понял, что увидеть ее работы (многие незаконченные) — все равно что заново ее потерять. Тогда Лора не нашла в себе сил пойти со мной. Теперь ей будет тяжелее, гораздо тяжелее.

Она не все знала.

Рисунки обнаружили недавно. Папку и альбом нашла однокурсница Софи, прибирая в шкафчиках гипсовальни. Бейли написал, что работы эти весьма примечательны, однако несколько странны. Так он выразился.

Пока я расплачивался с таксистом, Лора ждала в тени рваного зеленого тента над узким проходом к дому. Близился полдень, солнце припекало шею.

— Я уж и забыла, как все здесь… убого, — сказала жена.

Мы поднялись по крутой мраморной лестнице, летучий аромат масляных красок и скипидара стал гуще. На площадке нас поджидала стройная девушка в джинсах и черной тенниске, в пригоршне она держала кучу зеркалец.

— Высокая лестница, — по-английски сказала девица, которую прежде я не видел. Ее темно-рыжие волосы были коротко стрижены «под мальчика». — Кстати, я Индия, ассистентка мистера Гранта. А вы, наверное… родители Софи?

Я кивнул, и девушка молча повела нас чередой пыльных жарких комнат с высокими окнами. Раньше здесь была церковь, которую переделали под художественную мастерскую. Сквозь открытую дверь мы мельком увидели студентов, сосредоточенно притихших на занятии по рисунку с натуры.

Я сжал руку Лоры.

Софи было только восемнадцать, когда мы привезли ее посмотреть на студию, и она сомневалась, стоит ли обучаться живописи в Италии.

— Здесь жутковато, — поежилась дочь. — Прям художественное кладбище.

Я не слушал опасений Софи, что Флоренция заставит ее благоговеть и раздавит своей красотой. Я всячески убеждал дочь, что свободный год лучше посвятить развитию ее дарования, нежели с рюкзаком шлендать по Африке или валяться на пляжах Таиланда. В конечном счете выбор оставался за ней, но я сожалею… нет, не сожалею — виню себя в том, что повлиял на ее решение. Даже сейчас слышу свои слова: «Когда-нибудь она скажет нам „спасибо\"».

Если позволить, такое будет преследовать вечно.

Индия отдернула черную штору на входе в личную студию Бейли Гранта.

— Они пришли.

С палитрой и кистью хозяин стоял у мольберта, из колонок наигрывал Рай Кудер.[4] Мне показалось, что, заслышав наши шаги, Бейли поспешно принял шаблонную позу — художник за работой. Ниспадающие седые космы, белая полотняная блуза и линялые синие джинсы создавали образ хиппового маэстро.

— Куда положить? — В пригоршне Индия все еще держала зеркальца.

Бейли промолчал и лишь с нарастающей интенсивностью тыкал в холст на мольберте. Я ничуть не удивился, что картина была той же, над которой он трудился в нашу последнюю встречу, — зловещее распятие в манере Тициана, изображенное в натуральную величину. Подлинный талант Бейли — преподавание.

— Так куда девать-то? — повторила Индия. Возле стены стоял ее портрет: изящная головка. — Сами же просили.

— Куда-нибудь.

Девушка с грохотом высыпала зеркальца на свободное местечко и ушла.

— Еще две секунды… и я ваш, — сказал Бейли. Наконец он отступил от мольберта и со вздохом оглядел свое творение. Затем отвернулся от холста и хмуро посмотрел на него через зеркальце.

— Леонардо называл это il vero maestro — истинный мастер. Видишь с иного ракурса, свежим взглядом, — объяснил Бейли. — Зеркало не лжет. Как поживаете?

Мы пожали руки. Ладонь художника взмокла от пота, и я понял, что наш визит заставляет его нервничать. Конечно, ему тоже нелегко.

Мы не считали, что студия чем-то виновата в смерти Софи. Бейли прислал трогательное соболезнование, но с Лорой после трагедии не виделся. Для нее он приберег легкую грустную улыбку невыразимого сочувствия.

Возник натужный разговор: жаркая погода, засилье туристов, наша стипендия имени Софи.

— Давайте покончим с делом, — сказала Лора.

Слегка опешив, Бейли кивнул и подвел нас к старому кожаному дивану возле окна. На журнальном столике лежала темно-зеленая папка, которую Лорин брат Уилл подарил племяннице в ее последний день рожденья. На обложке были выгравированы золотые инициалы «СЛ». Я взглянул на Лору, но ее лицо ничего не выражало.

Ловко перехватив волосы резинкой, Бейли открыл папку и пролистал рисунки. В основном зарисовки гипсовых копий с античных статуй и скульптур эпохи Возрождения. Академическая работа, явно высокого уровня; я даже не признал в ней руку Софи.

— Первые шаги, но уже видны проблески истинного таланта! — Бейли восторгался угольным наброском головы римлянина. — Для начинающей, sfumato — мягкий переход от света к тени — выполнен превосходно. Знаете, Софи была одержимой. Когда она творила, в глазах ее вспыхивала неистовая страсть…

— Бейли, у нас маловато времени, — прервал я. — Вы говорили об альбоме.

— Ах да, альбом. — Художник положил рисунок поверх других и закрыл папку. — Как раз перед вашим приходом мы его искали. Похоже, он куда-то запропастился.

Повисло секундное молчание.

— То есть как?.. — нахмурилась Лора. — Его нет?

Бейли возился с тесемками.

— Он лежал в моем кабинете на столе. Вчера вечером я его видел. И только час назад выяснилось, что он пропал.

— Так и знал, что выйдет накладка, — пробурчал я.

Студия славилась своей безалаберностью.

— Позвольте, это недопустимо! — Вскочив с дивана, Лора обогнула журнальный столик и нависла над Бейли. — Разве нельзя было переслать нам рисунки? Мы притащились в этакую даль… и ради чего? Чтобы вы сказали, что Софи «подавала надежды»? — Лора тишайший человек на свете, но в гневе страшна. — А теперь вы потеряли альбом?

Под ледяным взглядом ее синих глаз Бейли стушевался.

— Уверен, он отыщется. — Художник потер загривок. — Сколько еще вы здесь пробудете?

— Послезавтра улетаем домой, — вставил я.

— Поскольку мы явно не увидим рисунков, — язвительно сказала Лора, — не соблаговолите ли рассказать, что в них такого особенного?

Бейли замешкался и посмотрел на меня. Мы не сговаривались что-либо утаивать от Лоры. Просто мне казалось, что лучше ее не дергать, пока вместе не посмотрим альбом, и уж тогда решить, как быть дальше.

Я кивнул: рассказывайте.

— На рисунках дом, — запинаясь, начал художник. — Исполнение пером и тушью… в основном интерьеры… с точной, можно сказать, дотошной прорисовкой деталей… Угадывается пара человеческих фигур, но это скорее намек, набросок…

— Что за дом? — перебила Лора. — Особняк, где жила Софи?

Бейли покачал головой:

— Нет, белый дом в колониальном стиле, с дощатой обшивкой и верандой — таких полно в любом американском пригороде. Обстановка обычная, только миниатюрная… Рисунок пропитан ощущением безысходности… нависшей угрозы… Сюрреалистическая напряженная атмосфера… Сквозь крохотные двери и окна виден кусочек нашего реального мира… Взгляд будто изнутри кукольного домика.

Бейли помолчал, дав нам время осмыслить услышанное.

Я взглянул на Лору. Лицо ее оставалось бесстрастным.

— Скажем, в рисунке кухни дверь черного хода приоткрыта… На пороге тень… она застит окна и будто накрыла весь дом… мы видим лишь нечто похожее на край штанины и исполинскую кроссовку.

Закусив губу, Лора уставилась на свои руки. Я видел, что она изо всех сил старается сохранить самообладание.

— Вы полагаете, все это выдает ее… душевное состояние?

— Рисунки говорят сами за себя, — ответил Бейли. — Я понятия не имею, что они означают, но некоторые и впрямь кажутся странно провидческими.

— Если так… — Бедная моя жена смолкла. К глазам ее подступили слезы. Она вновь заговорила, но голос ее дрожал: — Почему она не позвонила? Почему ни с кем не поделилась?

— Присядь, Лора, — тихо сказал я.

2

В день гибели Софи мы распрощались с будущим. В мгновенье ока все ее (и многие наши) «завтра» были стерты, и мы поняли, что привычная жизнь закончилась.

Нам с Лорой стало трудно разговаривать. Нужных слов не было, но даже если они существуют, произносить их не хотелось. Друг в друге мы искали утешение и поддержку, какую дают близкие люди, но все равно каждый из нас был заперт в своей комнате горя и отчаяния. Для всякого родителя потеря ребенка — кошмарный сон. Но самый-то ужас начинается после пробуждения от кошмара.

Боль утраты всегда с тобой и только поджидает рассвета, чтобы вновь затопить очнувшееся сознание. Я возненавидел краткое забытье перед наступлением муки. Душевная боль затихает, но никогда не уходит совсем.

Повода жить нет, ты просто живешь.

В первые дни нас, точно ошалевших беженцев, отдавшихся на милость чужаков, мотала чиновничья круговерть. Конечно, отношение иное, если у пострадавшего иностранца есть деньги. Флорентийские власти были исключительно любезны, особенно квестура — итальянская государственная полиция. Боюсь показаться неблагодарным, но я слишком им доверился.

Андреа Морелли, возглавлявший расследование, мне понравился. Спокойный, добродушный и обаятельный, он не производил впечатления человека большого ума, но весь его ладный облик вселял уверенность. Обещание инспектора призвать к ответу того, «кто сотворил этот ужас», на время пригасило мою жажду мести.

Я убедил себя, что мы в надежных руках. Благожелательность, чуткость и житейская умудренность Морелли не давали повода считать его некомпетентным или нерешительным, но сейчас я уверен: он сразу понял, что вляпался в «глухарь».

Неожиданно холодной апрельской ночью (если быть точным, двадцать седьмого числа) температура упала ниже нуля — нашу дочь ударили по голове, а потом задушили. Во Флоренции Софи провела полгода, накануне мы получили ее электронное письмо с восторгами от второго семестра в студии. Через пару недель ей бы исполнилось двадцать.

В «Доме Нардини» мы сняли ей комнату с видом на французские сады. Боско — уголок сада, намеренно оставленный диким; там есть заброшенный грот, где и нашли ее тело собаки, которых вывели на утреннюю прогулку. Остается загадкой, почему Софи, не любившая холод, поздней ночью отправилась в сад.

Вещественных улик не было. Ничто не говорило о свидании или о том, что ее выследили и силой втащили в грот. Никаких следов и отпечатков пальцев, волокон ткани, телесных выделений, слюны, чешуек кожи или волосков, чтобы определить ДНК Экспертиза установила, что Софи не изнасиловали (слабое утешение). Ее оглушили и задушили.

Аккуратность и даже педантичность преступления, которое обычно связано с неуправляемой яростью, заставляло предположить, что Софи знала своего убийцу.

Как ни горько, утверждал Морелли, но это не случайность.

Кабинет следователя располагался на седьмом этаже полицейского управления на виа Зара. В маленькой, похожей на камеру комнате с волнистым потолком едва хватало места для стола и двух стульев. Единственный личный штрих — подборка обрамленных дипломов и семейных фотографий, вперемежку висевших под высоким окном.

— Я понимаю ваше разочарование, синьор Листер. — Морелли закрыл дверь и жестом предложил мне сесть. — Поверьте, я его разделяю.

— Иными словами, вы ничуть не продвинулись, — вяло буркнул я.

Инспектор улыбнулся.

— Все же кое-какие успехи есть. — По-английски он говорил почти без ошибок и с легким акцентом. — Зона опроса населения расширена до пяти километров. Особое внимание иммигрантам. Требуется время.

— Сколько человек работает по делу?

Откинувшись на стуле, Морелли скрестил ноги. Лысеющий тридцатичетырехлетний генуэзец, невысокий, но ладный, он светился вызывающим неприязнь здоровьем. Я представил, как вместо розыска убийцы он играет в гольф или приобретает свой подозрительно ровный загар.

— Как когда, но, уверяю вас, синьор Листер, расследование не остановлено. Мы выборочно проверяем жесткие диски во всех флорентийских интернет-кафе. В помощь нам миланский отдел по борьбе с компьютерными преступлениями составляет психологический портрет злоумышленника.

Ничего нового.

— Какие доказательства, что Софи выследили в Сети?

— Ели б они имелись, преступник уже сидел бы в тюрьме. Но мы почти уверены, что именно так он проник в ее жизнь. Чаще всего маньяки-охотники — одинокие, эмоционально опустошенные личности. Иммигрант соответствует этому портрету, ибо переживает стресс, утратив связи с родной культурой.

— Андреа, прошло больше года, а у вас даже нет подозреваемого.

Инспектор потянулся к телефону и, ткнув пару кнопок, по-английски затребовал дело Софи Листер.

— Мы не теряем надежды.

Я покачал головой. От следователя хочешь слышать совсем иное. Особенно когда жертва — твой ребенок.

До сих пор Морелли ничем не подкрепил свою версию, что Софи знала убийцу. Преподаватели и однокурсники, хозяйка и жильцы «Дома Нардини» единодушно подтверждали то, что дочь говорила нам: для романтических приключений у нее не оставалось времени. Никто не припоминал, что видел ее с незнакомцем или заметил в ней перемену. Никакие подозрительные типы не ошивались вокруг дома или студии в Олтрарно.

Если Софи чувствовала угрозу или знала, что за ней охотятся, она никому о том не говорила. Вспоминая о рисунках, которые описал Бейли, я думал: сколько же времени она жила в страхе? Почему ничего не сказала нам? Вопрос Лоры справедлив. Правда, я не уверен, что хотел бы услышать ответ.

Софи неукоснительно поддерживала с нами связь — раз или два в неделю звонила по мобильнику и регулярно писала по электронной почте (в основном брату Джорджу, с кем была особенно близка). Во Флоренции у нее был ноутбук, но подключиться к интернету из квартиры она не могла — «Дом Нардини» делал мало уступок современным веяниям.

Как многие студенты, Софи пользовалась интернет-кафе, чтобы полазать по Сети и отправить почту. Полиция считала, что в одном из таких безликих и безымянных заведений, которые здесь называют пиццериями, она могла повстречать своего убийцу.

— Вряд ли они познакомились в Сети, — сказал Морелли. — Во всяком случае, не обычным способом. Наверное, сначала он увидел ее живьем, а уж потом завязалось сетевое знакомство.

Электронного следа не было. Даже со своими ограниченными ресурсами квестура это установила. Софи не была завсегдатаем чатов, а если заходила на какой-нибудь форум, то не пользовалась ником, под которым зарегистрировалась в МСН.[5] В архивах провайдеров записей бесед не имелось. Я тоже провел собственное небольшое расследование.

— Как же он ее нашел? — спросил я.

— Скажем, он видит ее на улице, в магазине или ресторане — ведь она была эффектной — и тащится за ней в интернет-кафе. Она отправляет письмо по электронной почте. После ее ухода он занимает ее место и снимает информацию с терминала, которым она только что пользовалась. Возможно, он просто заглянул через ее плечо и запомнил адрес… Потом он связывается с ней по Сети, возникает случайное знакомство, и она ему отвечает, пребывая в наивной уверенности, что он далеко — в другом городе или даже иной стране… тогда как все это время он разглядывает ее, сидя в противоположном углу комнаты или за соседним монитором.

Инспектор замолчал, поглаживая себя по отполированной плеши.

— Он использует интернет для сбора информации о ней, а затем начинает комбинированную сетевую и живую охоту. В один чудесный день он предстает перед ней как человек, с которым она общалась в Сети.

Стукнув в дверь, вошла секретарша. Она вручила Морелли папку и ушла, даже не взглянув в мою сторону.

Следователь достал несколько фотографий.

— Помните их?

На глянцевых снимках был изображен мощеный пол грота с меловым абрисом, которым обвели тело Софи, перед тем как увезти его с места происшествия.

Я кивнул, не понимая, к чему клонит инспектор.

Морелли подался вперед и взял одну фотографию. Эта скверная карта последнего места пребывания на земле моей дочери до сих пор вызывала во мне гнев. Фотографий тела Софи мне так и не показали.

— Примечательна поза жертвы, — сказал инспектор. — Девушка не упала, ее уложили на спину и сложили ей руки на груди. Кто-то очень хотел проявить свое почтение.

— Вы хотели сказать — раскаяние? — нахмурился я.

— Синьор Листер, мои слова могут вас слегка ошеломить. Я говорю о любви… amore. Возможно, убийца любил ее или полагал себя влюбленным. Помраченный маньяк-охотник часто ищет романтических чувств и духовного единения, не интересуясь физической близостью.

— Любовь, — спокойно повторил я, хотя внутри все клокотало. Наверное, любой отец откликнулся бы так же. — Потому-то он ее и оглушил, перед тем как задушить. Значит, вот так поступают влюбленные, инспектор? Любовь!

Я слышал, как взвился мой голос. Морелли стиснул ладони. Глубоко вздохнув, он продолжил:

— Если ухаживания подобного субъекта отвергнуты, его любовь очень быстро переходит в жестокость. Порой мгновенно.

— Хотите, чтобы я ему посочувствовал?

— Возможно, он считал, что ваша дочь отвечает ему взаимностью. На его взгляд, они бы стали «идеальной парой». Понимаете?

Сплошные догадки. На самом деле он ничего не знал.

— Исследования показывают, что жестокость гораздо вероятнее, если жертва и охотник состояли в интимных отношениях.

— Что вы хотите сказать? Они были любовниками?

— Думаю, это маловероятно.

Я порадовался, что со мной нет Лоры. Она бы ему врезала.

— Я понимаю, как вам тяжело. — Инспектор ел меня взглядом. — Если б такое случилось с моим ребенком… я бы вел себя так же.

— По-вашему, она сама напросилась?

Морелли покачал головой:

— Возможно, она неумышленно поощряла его. Может быть, флиртовала, полагая, что в Сети это безвредно и безопасно.

— Почему всегда заканчивается тем, что обвиняют жертву?

— Синьор Листер! — Инспектор вскинул руки. — Это было нелегкое дело.

В прошедшем времени. Мою дочь уже списали. Морелли все равно что признался в этом. Мы угрюмо помолчали.

— Как вы считаете, Софи знала, что ей грозит опасность? — спросил я.

Ответ был известен, но иногда лучше все же спросить.

Морелли постучал себя по подбородку собранными в щепотку пальцами.

— Полагаю… да, — раздумчиво ответил он. — Наверное, знала.

В памяти всплыл образ маленькой Софи: лет пяти-шести, она часами играла с кукольным домиком, который и сейчас стоял в ее комнате. Я уже хотел рассказать об альбоме, будто бы предрекавшем убийство, но решил не упоминать о нем, ибо показать было нечего.

Инспектор встал, давая понять, что беседа окончена.

Мы пожали руки, Морелли обещал информировать о любых новых фактах. Было ясно, что на скорую встречу он не рассчитывает. Через годы получить казенную отписку — лучшее, на что я мог надеяться. Мне предлагали смириться с тем, что убийца дочери никогда не предстанет перед судом.

Оставался еще один вопрос.

— Вы говорили с девушкой по имени Сам Меткаф — подругой Софи?

— Меткаф? — Казалось, инспектору не терпится, чтобы я ушел. Наверное, он уже думал о ланче. — Не припоминаю.

— Возможно, Софи выходила в Сеть с ее компьютера.

— Хорошо, я выясню.

— На следующей неделе она улетает в Штаты. Насовсем. Завтра я с ней увижусь. Я вас извещу, если будут новости.

— Непременно, — сказал Морелли, провожая меня к выходу. В дверях он остановился и взял меня за плечо. — Этот злодей… кто его знает, синьор Листер, ведь он мог нагрянуть с другого конца света, убить вашу дочь… и убраться восвояси.

Хотелось напомнить об иммигрантской версии, но тут я подумал: что если альбом украли? Можно ли по рисунку опознать убийцу?

— Или он еще здесь, — ответил я. — Во Флоренции.

3

За бутылкой вина мы сидели на террасе нашего отеля — бывшего монастыря, расположенного среди собственных оливковых рощ на Вьяле дей Колли. В холмах на пару градусов прохладнее, но все равно угнетающе жарко. В саду не было ни души, слышались только усыпляющее воркованье голубей и плеск воды в канавках, соединявших родники у подножия холмов с зеркальными озерцами. «Дом Аригетти» дышал чрезмерным покоем. Я бы предпочел отель в городе.

Хотелось быть ближе к людным улицам и площадям, где некогда бродила Софи. Репутация летней Флоренции как сущего ада меня не пугала. Однако Лора настояла, чтобы мы поселились вдали от саранчовых стай туристов, жары и городского шума. Она совершала паломничество иного рода. У всех свои пути воспоминаний, свои тропы бегства.

Около половины третьего Лора пошла прилечь. Накануне мы приехали поздно ночью, и она жаловалась, что плохо спала. Я заказал эспрессо, сделал пару звонков, а затем прошел в наши апартаменты — две негусто обставленные просторные комнаты с выходом на лоджию, украшенную колоннадой. Умеренная роскошь. Заглянув в спальню, я увидел, что Лора спит. Я взял из холодильника холодное пиво и с ноутбуком уселся на балконе.

Было уже почти без десяти три, в животе приятно екало от предвкушения. Под фортепьянный концерт Моцарта я вышел в интернет и проверил почту.

От Сам Меткаф ничего не было. Я понял так, что завтрашняя встреча состоится. Сам просила не упоминать ее имя, и я не собирался о ней рассказывать, но не устоял против искушения ткнуть инспектора носом: его отдел ведет расследование не столь уж тщательно, как он уверяет.

С подобной апатией я столкнулся и в Лондоне. Наша полиция угнетающе нерасторопна. После убийства Софи Скотленд-Ярд направил в помощь квестуре двух детективов. Вернувшись через месяц, они назвали свою поездку приятной тратой времени. Я подал жалобу, и дело, естественно, переслали в полицейский отдел претензий. Я же хотел лишь оспорить чиновничье мнение, что убийцу Софи никогда не найдут.

Но шло время, недели и месяцы превратились в год, и. я потихоньку впал в отупелость, которую иногда облагораживают титулом «смирение». Однако горе тащит тебя собственным путем. Боль не исчезает, но где-то прячется и до срока дремлет, а потом внезапно наваливается вновь.

Лора нашла некое утешение в религии. У меня такой возможности не было, поскольку я неверующий. Я зарылся в работу — шестнадцать часов в день, бесконечные встречи, постоянные разъезды. Намеренно не давал себе продыху. Я всегда был трудягой (Лора говорит, таким и остался), но теперь утратил интерес к сделкам и деньгам, в которых мы не нуждались. Просто работал и работал.

После встреч с Бейли и Морелли я понял: если когда-нибудь я приучусь жить со своим несчастьем (Флоренция вновь меня всколыхнула), то все равно не избавлюсь от мысли, что оказался никчемным отцом и подвел Софи.

Ровно в три часа я отстучал пароль для входа в инстант-мессенджер. Озорницы в Сети не было. Щелкнув по ее нику, я напечатал: «опаздываешь», затем стукнул по клавише ввода и перешел в диалоговое окно.

приблуда: опаздываешь

Ответа не было. Наверное, уже ушла на работу.

Я пялился в экран, покоряясь факту, что мы разминулись или же она просто забыла о встрече, когда вдруг рядом с ее именем вспыхнул смайлик, означавший «я в Сети».

озорница: сам опаздываешь… вернулась с порога приблуда: я ненадолго оз: что новенького?

пр: погоди, закурю оз: брось пр: вот тебе дым в глаза оз: чтоб тебя… убери эту дрянь пр: пара затяжек и все оз: ну гляди пр: черт… секундочку

Послышался смех. Сквозь двойные двери я глянул в спальню — Лора проснулась. Усевшись в кровати, она пультом переключала телеканалы.

На балкон жена вроде не собиралась, но я бы всегда успел щелкнуть по кнопке и свернуть диалоговое окно. Скрывать мне было нечего, но объясняться насчет Озорницы не хотелось.

пр: извини, надо идти, когда снова объявишься оз: не знаю, пожалуй, не скоро пр: звучит зловеще, я люблю наш треп оз: отвыкай, мистер пр: как это понимать?

оз: надо смотаться в столицу пр: вон как, зачем оз: повидать друга, меня не будет пару недель

Я загасил сигарету. Под звуки Моцарта я сощурился на кипарисовую аллею, меж оливковых рощ сбегавшую с холма, и представил мою собеседницу у окна ее бруклинской квартирки на другом конце света.

оз: он просто друг, женат, двое детей пр: да ладно… не сидеть же взаперти оз: эй, не то подумал пр: разве я сказал, о чем подумал, я сам буду сильно занят оз: что ж… не смею задерживать пр: удачной поездки оз: угу… пора бежать

Вдогонку я еще что-то печатал, но Джелена ушла. Желтая иконка погасла.

В Сети мы болтали уже давно, все было невинно и открыто, но, как ни странно, меня вдруг ощутимо кольнула обида и даже ревность. Чепуха, конечно. Покрутив страницу, я перечитал кусок о поездке к «другу» в Вашингтон. И чего это меня так задело?

Я немного подождал — вдруг она еще вернется — и вышел из Сети. С балкона открывался знакомый вид Флоренции: крыши, башни, купола в патине и главенствующая громада розового купола Брунеллески[6] — его репродукция навеки пришпилена в моем лондонском офисе. Открытка, которой Софи поздравила меня с днем рождения, пришла через неделю после известия о ее смерти.

Весть застигла меня посреди крупнейшей в моей жизни сделки — удалось загарпунить австралийское золотопромышленное предприятие. Мы только что подписали бумаги и вошли в стадию рукопожатий, когда меня позвали к телефону. Все еще ликуя, я еле расслышал невнятную фразу «на линии Флоренция…», но тотчас нутром понял: что-то с Софи.

Все худшие опасения кажутся ложными, пока не облечены в слова. Помню, от трубки пахло духами «Джой», какими пользуется Лора. На долю секунды утешительно знакомый запах подал надежду: все хорошо. А затем я услышал подтверждение своим страхам, и все мгновения моего триумфа (или провала) превратились в прах, в ничто. Навеки.

Я подошел к перилам и посмотрел на ландшафт, стараясь не обращать внимания на возникшую тревогу, схожую с дурным предчувствием. Не знаю, что ее навеяло: то ли мысли о Софи, то ли желание скорее получить весточку от Озорницы, то ли беспокойство, что завтрашняя встреча с Сам Меткаф обернется очередным тупиком. И тут я почувствовал на себе чей-то взгляд.

Из сада наша лоджия не видна, но за старыми железными воротами, что выходят на Вьяле Галилео Галилей, я разглядел неподвижную фигуру: человек стоял в конце кипарисовой аллеи и смотрел на дом.

Я чуть не сшиб пиво, когда резко обернулся к Лоре, вышедшей на балкон. Потом я что-то сказал, она улыбнулась. Я вновь посмотрел на подножье холма, но там уже никого не было.

4

Перед последним пролетом Сам Меткаф остановилась и, перегнувшись через перила, посмотрела на верхнюю площадку, маячившую сквозь балясины. К этой предосторожности она прибегала с тех пор, как однажды, возвращаясь с вечеринки, на лестнице обнаружила поджидавшего ее незнакомца. Считай, тогда повезло — он хотел лишь денег. В кармане джинсов Сам нащупала ключ.

Не входя в квартиру, она широко распахнула дверь, удостоверяясь, что в прихожей или кухне никто не затаился. Затем опасливо прислушалась, стараясь сквозь грохотавшую музыку уловить какой-нибудь посторонний шум.

Этажом ниже в квартире иранцев во всю мощь наяривала Шерил Кроу[7] — «Все, чего я хочу». Ну хоть ясно, что не одна в доме.

Блин… Да что может случиться средь бела дня?

Пришлось себя взвинтить, прежде чем шагнуть в квартиру, сбросить пакеты и, вооружившись кухонным ножом с магнитной подставки, обойти все комнаты. Все было как до ухода.

На улице бешено заголосил клаксон. Сам вернулась в прихожую, пинком захлопнула входную дверь и, привалившись к ней спиной, закрыла глаза.

Голос Шерил успокаивал. Сам ждала свою любимую строчку о солнце, всходящем над бульваром Санта-Моника, но гимн девяностых во славу расслабленного Лос-Анджелеса внезапно оборвался. В наступившей тишине урчал на холостом ходу мотор.

Минуту спустя хлопнула дверь квартиры иранской пары, по каменным ступеням зацокали каблуки. На улице сиплый мужской голос прорычал «Vaffanculohx».[8]

Когда машина отъехала, зазвонил телефон.

В кухне Сам взглянула на Леонардовы часы над плитой и стала варить кофе, пытаясь не думать о том, где ей следовало быть еще полчаса назад. Трубку не поднимала — для всех ее нет дома.

Расчистив на столе место для ноутбука, она ждала, когда телефон заткнется. Конечно, надо бы придумать оправдание и позвонить отцу Софи. Истошная телефонная нота в последний раз пронзила гулкую пустоту квартиры. Горячий кофе обжег губы.

Зараза… Дрожь в руках не исчезала.

«Никто… ничего не знает. Пусть все так и останется».

Голос приятный, с юношеской хрипотцой, как у молодого Билла Клинтона. В нем слышалась вкрадчивая напевность Среднего Запада, а ненужный вопросительный знак в конце фраз, от которого побежали мурашки, не оставлял сомнений в том, что произойдет, если Сам заговорит.

Прошлым вечером она была во Фьезоле у своего приятеля Джимми, но довериться ему побоялась. Он бы настаивал на том, чтобы обратиться в полицию. А что она там скажет? Дескать, был телефонный звонок со смутной угрозой от неизвестного, кого она считает возможным убийцей? Сам прожила в Италии достаточно долго и знала: полиция ее не защитит. Скорее всего, они просто изымут ее permesso[9] и задержат отъезд.

До четырех утра она лежала без сна и все думала, идти ли на встречу у моста Тринита. Сам чувствовала себя вдвойне виноватой — мерзко подводить родных Софи, и вообще, давно надо было обо всем рассказать, но теперь уже рисковать нельзя.

Она не готова погибнуть ради людей, которых никогда не видела.

С Софи они были не так уж и дружны. Девчонка подошла к ней после лекции в Британском совете и сказала, что интересуется керамикой раннего Ренессанса. Это была ее тема, и она взяла под крыло этого милого ребенка, красивого, талантливого и простодушного. К ее огорчению, вскоре выяснилось, что Софи Листер больше привлекает возможность втихаря пользоваться ее компьютером, нежели секреты мастерства делла Робиа.[10] Они почти не разговаривали.

Сам включила ноутбук. Теперь она уже не думала о том, что руки покойницы касались клавиатуры, и не боялась подцепить ее дурную карму, словно вирус.

На прошлой неделе, вычищая список «Избранное», Сам наткнулась на сайт, который могла оставить только Софи; видимо, он-то и заразил машину.

Сам пошла в спальню паковаться.

Она забронировала билет на венецианский поезд, который в пять сорок отходил с вокзала Санта-Мария-Новелла, — оставалось меньше двух часов. Не попав на дневной рейс до Бостона, Сам аннулировала свой авиабилет, а пятидесятипроцентный возврат потратила на железнодорожный транзит через Европу. О перемене планов она не сказала никому, даже Джимми. Так безопаснее.

Сам не жалела, что расстается с Флоренцией. Она влюбилась в город, когда девятнадцатилетней девчонкой приехала по программе «Учись за рубежом», и в результате он стал ее домом почти на десять лет. Теперь же она понимала, что превращается в ненавистное для себя существо — вечную студентку, которая год за годом изучает изобразительные искусства, заканчивает один курс, потом другой, тешась самообманом, будто все это не только из-за Федерико.

В двадцать восемь лет она была еще привлекательна: пергаментно-бледная кожа, темные курчавые волосы и голубые глаза — наружность еврейки, шутила Сам, — однако порой возникала тревога, что ее лучшие годы украдены. Вокруг было полно переспелых американок, выдохшихся и одиноких, которые приехали сюда ради искусства и секса, а теперь служили продавщицами в книжных лавках, гидами или учителями английского в прорве здешних языковых курсов. Нет, она уезжала вовремя, даже если б не грозила опасность.

Нахмурившись, Сам прислушалась.

На прикроватной тумбочке слабо тикал дорожный будильник. Сам убрала его в зеленый футляр из кожи ящерицы и бросила в несессер, а затем плюхнулась прямо на греховодные простыни, сдернуть которые недоставало сил. На глаза попался край смятого кремового шелка. Из-под подушки выглядывала ночная сорочка, которую за последние две недели Сам ни разу не надела. В жару она всегда спала голой.

Минутку!.. Рука скользнула между матрасом и подушкой, и тотчас зароились воспоминания о Федерико… Стоп!.. Минуточку, черт побери!..

Сам откинула подушки, затем вскочила и сорвала простыни. Отодвинула от стены кровать и сбросила матрас на пол. Точно, нету, она бы помнила, если б его упаковала… Вибратор исчез.

Когда в последний раз она его видела?.. Наверняка есть какое-то безобидное объяснение… Разве что Федерико?.. Но позорный сукин сын уже давно отдал ключ — в тот самый день, когда бросил ее и предсказуемо вернулся к флорентийской женушке и деткам.

Желудок взбунтовался. Сам кинулась в ванную и согнулась над унитазом. Когда дурнота прошла, она мельком взглянула на свое отражение в зеркале — глаза стали почти черными. Страх расширил зрачки, оставив лишь тонкий голубой венчик. Надо что-нибудь принять… Кажется, где-то еще оставался валиум. Бледное лицо в зеркале отъехало в сторону вместе с дверцей шкафчика для лекарств.

«Палочка-выручалочка» лежала на стеклянной полке.

— О господи!.. — выдохнула Сам; она медленно повернула хромированный стержень…

И чуть не выронила его из трясущихся рук. На торце красовалась алая наклейка в форме сердечка. Прежде ее не было.

Сам прошла в кухню и взяла мобильник. Руки дрожали так сильно, что набрать номер получилось лишь с четвертого или пятого раза.

Значит, прошлым вечером Страж приходил и оставил памятку.

5

— Я кое-что скрыл от тебя.

Сложив губы трубочкой, Лора подула на вилку с доброй порцией слишком горячего рисотто.[11]

— Утром у меня была назначена встреча с некой Сам Меткаф, подругой Софи. — Я помолчал. — Она так и не пришла. Наверное, испугалась.

Лора опустила вилку:

— Тебе так легче? Оттого и мучишь меня?

Она говорила громко, словно забыв, что мы в ресторане. Нынче на террасе «Дома Аригетти» было людно, почти все столики оккупировали пожилые пары, занятые приглушенной беседой.

— Неделю назад она прислала мейл, — сказал я, не обращая внимания на любопытные взгляды. — В ее ноутбуке остались кое-какие материалы Софи, которые, возможно, представляют интерес. Видимо, иногда Софи пользовалась ее компьютером.

— Почему она обратилась к тебе? — В Лоре мгновенно проснулся скепсис. — Почему не в полицию?

— В день убийства она была в Бостоне. Обо всем узнала лишь через месяц, когда вернулась во Флоренцию. Может быть, она и обращалась в полицию.