Паскаль Брюкнер

Мой маленький муж

Анне, в память о том дне, когда мы встретили маленького мужа
«Мой маленький муж» — плод фантазии автора. Любое сходство с реально существующими людьми чистая случайность.




Муженек мой всем хорош,
Лучше, право, не найдешь,
Только счастья Бог не дал —
Очень уж миленок мал:
Потерялся он в постели,
Не найти за две недели.

Французская песня XVII века




Я хочу, чтоб муж не мог
Слова молвить поперек,
Чтобы нежен был и мил
И супругу не бранил,
Умещался бы в ладошке,
Кушать не просил ни крошки,
Понапрасну не шумел,
На жену свою смотрел,
Словно паж на королеву,
И ходить не смел налево.
Ну а станет бунтовать —
За порогом будет спать.

Французская песня XIX века[1]


Когда Леон и Соланж вошли под своды церкви, всех поразила разница в их росте, хотя новобрачный был на каблуках и держался прямо, точно кол проглотил. Но и так он едва доставал невесте до плеча. Никто, однако, не сказал худого слова — ни кумушки-святоши, прятавшиеся за молитвенниками, ни родня Соланж: контраст, который шокировал поначалу, казался теперь сущей малостью в сравнении с достоинствами будущего зятя. Виделась определенная широта взглядов в том, что женщина влюбилась в мужчину меньше ее ростом, тогда как тенденция преобладала обратная. Это казалось добрым знаком: наконец-то мужскому превосходству был нанесен удар. Коротышка мог жениться на великанше, дама зрелых лет возжелать юнца. Предрассудки уходили в прошлое.

К тому же на жениха было любо-дорого посмотреть. Леон, с его черными, зачесанными по романтической моде назад волосами, большими серо-голубыми глазами и пухлым ртом на удлиненном лице был и впрямь хорош собой, под стать Соланж, пышнотелой красавице с ослепительной белой кожей, какая бывает только при огненно-рыжих волосах. Когда она прошла по центральному нефу об руку с отцом, ее украшенный белыми лилиями корсаж и широкая загорелая обнаженная спина вызвали изумленный шепоток. Священник и тот, смутившись, опустил глаза долу, чтобы совершить обряд. По правде говоря, Леон не был так уж мал: метр шестьдесят шесть, вполне приемлемый рост для мужчины; контраст создавала Соланж — метр восемьдесят. Разница была изрядная. Но молодожены и ее ухитрились превратить в козырь, почти знак отличия.

Леон был без ума от жены, осыпал ее подарками, холил и лелеял. Соланж, очень набожная, не допустила, чтобы они поддались обоюдному желанию до свадьбы, и настояла на помолвке чин-чинарем, с соблюдением всех правил. Целый год она томила своего жениха на медленном огне и, наслаждаясь его ухаживаниями, оказывала лишь мелкие знаки благосклонности, слишком незначительные, чтобы считаться греховными, но достаточно многообещающие, чтобы поддерживать в нем пламень. В день свадьбы, когда священник задал ритуальные вопросы, напомнил о долге верности «в радости и в горе, в здравии и в болезни» и вручил им кольца, Леон, чтобы запечатлеть на губах Соланж поцелуй, привстал на цыпочки. Та не могла наклониться из страха помять длинное белое платье и уронить с головы флердоранжевый венок, поэтому ей пришлось подхватить его под мышки и приподнять. В ее руках он казался перышком и буквально воспарил на несколько сантиметров над полом. Гости, растроганные этим знаком нежной любви, дружно зааплодировали.

Часть первая

Любовь с пагубными последствиями

1

Сообщающиеся сосуды

Они поселились в центральной части Парижа, недалеко от площади Бастилии, напротив сквера; квартиру выбрали на седьмом этаже с террасой, откуда открывался вид на город. Родители Соланж, коммерсанты, нажившие благодаря своей дальновидности кое-какие деньги, ссудили им первый взнос. Молодожены — обоим не было и тридцати — залезли в долги лет на двадцать вперед, взяв в банке кредит под выгодные проценты. Соланж, единственная дочь, получила самое лучшее образование и стала хирургом-стоматологом, специалистом по челюстным травмам. В дальнейшем она намеревалась открыть собственный кабинет, а пока работала у одного коллеги и снискала своими талантами и умением лечить без боли уважение всех пациентов. Леон, круглый сирота, с четырех лет жил на стипендии и социальные пособия. С Соланж он познакомился на медицинском факультете, где специализировался на ларингологии и тоже подавал большие надежды. Смежность этих областей медицины еще больше сблизила молодых людей.

Как они управлялись, как преодолевали разницу в габаритах? Это касалось только их. При всем том они были любящей парой, каких поискать. Тот факт, что Леон сумел заполучить в спутницы жизни эту огненноволосую валькирию, привлекал к нему взоры многих женщин. Ему они были безразличны: в блеске Соланж меркли все потенциальные соперницы. Он просто не видел их и не хотел ничего другого, кроме как любить свою законную половину и оплодотворять ее столько раз, сколько она пожелает. Мысль о том, что этот недомерок делит ложе с такой красавицей, вызывала отвращение у мужчин их окружения, но смешки и подначки супругов не трогали. Согласно статистике, женщины предпочитают больших и уверенных в себе мужчин. Соланж определенно была исключением из этого правила. Маленький доктор ее целиком и полностью устраивал. Он шел у нее на поводу как шелковый. На два ее шага приходились его три, что составляло к концу дня несколько сотен лишних шагов. Ей никогда не приходило в голову идти помедленнее, и он привык поспевать за ней почти бегом, чуть задыхаясь. В поездках он поспешал сзади, неся чемоданы, а она гордо вышагивала впереди, не оглядываясь. В иные вечера, когда Соланж случалось немного выпить, она усаживала Леона к себе на колени, называла его «мой лев», «мой племенной жеребчик», возбуждала, щекоча чувствительные местечки, а он принимал игру, как ребенок, извиваясь, поджимая ноги и делая вид, будто хочет вырваться. Наверно, оттого, что Леон рано лишился родителей, он мечтал о большой семье, а детей любил больше всего на свете. Они были его страстью, смыслом его жизни. Плач новорожденного, ласковый взгляд малыша могли утешить его во всех житейских горестях.

Он так усердно исполнял супружеский долг, что ровно через девять месяцев после свадьбы, день в день, Соланж родила мальчика, Батиста, настоящего богатыря весом четыре с половиной кило, щекастого, румяного и голосистого, как армейская труба. Да уж, ростом и статью сын пошел в мать! Обычно к беременности жен мужья относятся с опаской, как к непостижимой для них тайне. Но тут, однако, произошло обратное. Леон пережил вместе с женой все этапы внутриутробного развития, чувствовал, когда ребенок бил ножкой, присутствовал при родах и сам корчился от схваток. Даже его желудок, благодаря редкой способности к расширению, ухитрился раздуться до размеров живота супруги, и он стал похож на бурдюк или амфору. Целую неделю Леон глаз не сводил с чуда природы. Они водворили новорожденного в комнатку с розово-голубыми обоями, где стояла колыбелька с балдахином. Деревянный аист на золотой нити тихонько покачивал крыльями от малейшего дуновения над этим ложем. Плотные кретоновые занавеси обеспечивали младенцу крепкий сон по ночам и уютный полумрак во время послеобеденного отдыха. Леон так гордился сыном, что готов был останавливать прохожих на улице и объявлять каждому: «Я отец, представляете? Отец!» Он обзвонил всех знакомых, даже самых шапочных, а фотографии малыша развесил на стенах своего кабинета.

В ознаменование радостного события родители купили котенка, маленькую трехцветную кошечку, черно-серо-белую; они назвали ее Финтифлюшкой и надеялись, что сын в скором времени полюбит с ней играть. Леон, как современный отец, честно взял на себя часть домашней работы, вставал ночами, чтобы подмыть сынишку, поставить клизму, перепеленать, а Соланж, молока у которой было в избытке, кормила грудью каждые три часа и позволяла мужу слизывать последние капли, когда насытившийся младенец выпускал сосок. Для Леона не было ничего отрадней, чем холить своего розового ангелочка. Ни слюнявый ротик, ни грязная попка, ни отрыжка не вызывали у него брезгливости. Все в Батисте было волшебно, его гуканье превосходило красотой эпическую поэму. Любящий муж не мог дождаться, когда Соланж оправится после родов, чтобы вновь покрыть ее. По истечении положенного срока он бросился в ее объятия и осеменил щедрее прежнего. Где бы они ни были днем, в котором бы часу ни легли, супруги не засыпали без продолжительного соития.

Через полтора месяца после рождения Батиста Леон, надев свой вельветовый пиджак, в котором он обычно ездил за город, заметил, что рукава удлинились и доходят до середины пальцев, а плечи висят заметнее, чем раньше.

— Что такое, я ведь сшил его на заказ! Придется отнести в ателье.

Он достал из шкафа другой пиджак — та же история: и этот, казалось, вырос за ночь, из рукавов выглядывали только самые кончики рук, точно культи. Леону стало смешно. Что случилось? Кто-то над ним подшутил? Ладно, рукава можно загнуть и пододеть свитер, чтобы прибавить объема в груди и плечах. Но когда Леон хотел надеть черные мокасины, оказалось, что они болтаются на ногах и большие пальцы не достают до носков. Чертыхаясь, он напихал в них газет и вышел со странным ощущением, будто надел вещи старшего брата.

Хоть он и решил не заморачиваться, но все же не мог отогнать смутную тревогу. В его голове рождались гипотезы одна другой бредовее: быть может, Соланж сыграла с ним шутку, подменив его одежки другими, такими же, но побольше? Зачем ей понадобилось устраивать такой дурацкий розыгрыш? Никогда жена не козыряла своим физическим превосходством. Она выбрала его из всех мужчин, руководствуясь пословицей «мал золотник, да дорог». Как истинная королева эвфемизма, она изъяла из своего лексикона слова «коротышка», «карлик», «пигалица» и просила гостей тоже подчиняться этому неписаному правилу. Даже сказки о гномах в ее доме не приветствовались.

Леон решил ничего ей не говорить — успеется. Но через два дня, когда они собрались в гости, произошел еще один инцидент: они стояли рядом в лифте, перед большим дымчатым зеркалом во всю заднюю стену, и вдруг Соланж воскликнула:

— Леон! Ах ты, растяпа, забыл надеть ботинки! Какой же ты у меня рассеянный!

Леон вздрогнул: он не только не забыл обуться, но и увеличил каблуки за счет пятисантиметровых кожаных набоек.

— Посмотри на себя в зеркало, дуралей!

— Соланж, они на мне, уверяю тебя.

Понурившись, он указал ей на свои ноги, должным образом упакованные в начищенные до блеска черные ботинки на платформе. С тех пор как Леон встретил Соланж, он никогда не снимал обуви, даже на пляже носил особые сланцы толщиной с аргентинские бифштексы. Домашние тапочки и те были с пробковой стелькой внутри. Соланж, правда, ввела нерушимое правило: никаких каблуков и подпяточников, когда они вместе! Он имел право вновь надеть их после любви.

— Так в чем же дело? — удивилась Соланж. — Может, это я по ошибке вышла на шпильках?

Но нет, тактичная Соланж никогда не носила каблуков при муже. Она приберегала их для вечеров с подругами и на «девичники» отправлялась в лодочках на шпильках такой высоты, что у мужа аж голова кружилась. Но в тот вечер, 17 июля, на ней были сандалии на совершенно плоской подошве толщиной с бумажный лист, очень удобные для лета.

— Милый, что с тобой случилось? Не понимаю…

Вот так и вошла в их жизнь трагедия, как водится, нежданно-негаданно, начавшись с сущего на первый взгляд пустяка. Вечер выдался для Леона невеселым, хотя ему не было сделано ни одного неприятного замечания — только дочурка хозяев дома, несносная егоза, прыгала вокруг него, повторяя:

— Какой-то ты другой стал, какой-то ты другой.

К его маленькому росту привыкли и беззлобно над ним посмеивались: многие их друзья были выше метра восьмидесяти; впрочем, все восхищались его рослой рыжеволосой супругой, которую он лишь оттенял, как если бы поставили в одну упряжку пони с жирафой. Ее жалели, порой и высмеивали. А чего она ждала, когда выбрала такого мужа?

На другой день Леон помчался покупать специальные ортопедические ботинки для инвалидов, очень неудобные, зато прибавлявшие целых восемнадцать сантиметров. Обычно он носил 40-й размер, но продавщица, измерив его ногу, сказала, что ему подойдет 39-й, не больше, а скорее даже 38-й.

— Вы уверены? Проверьте еще раз.

Девушка подтвердила. Леон был убит и, словно услышав страшное известие, схватился за голову.

— Я, кажется, ляпнула глупость? — испугались продавщица. — Я вас обидела? Извините, пожалуйста. Берите тридцать девятый, если хотите, но имейте в виду, будет не очень удобно, они вам великоваты. Рискуете натереть волдыри, вывихнуть лодыжку.

Скрепя сердце Леон был вынужден отдать ушить висевшие на нем костюмы, укоротить рукава и штанины, подогнать в вороте, проделать по пять лишних дырочек в ремнях и подтянуть резинки трусов, которые сползали с него, а то и вовсе сваливались. Ко всему остальному, невзирая на все неудобства, он привык: носил слишком длинные носки, доходившие почти до паха, широкие брюки, рубашки и тенниски не по росту, больше похожие на халаты. На работе никто ничего не заметил: все решили, что он прячет намечавшееся брюшко, и нашли даже определенный шик в его просторных одеяниях. Коллеги тактично воздержались от каких-либо комментариев, и это его успокоило.

2

На несколько сантиметров меньше

Поначалу Леон грешил на шутку судьбы. В конце концов, ничего особо страшного не было в том, что приходилось смотреть на мир, чуть выше задирая голову. Каждый вечер он засыпал, уверенный, что завтра все вернется на круги своя. Но шутка затягивалась. Он получил лишь короткую передышку. Однажды утром — если точнее, в среду, той ночью прошла сильнейшая гроза, и стало прохладнее — Соланж не узнала Леона, когда он поднялся с постели.

— Перестань дурачиться, — возмутилась она, — не ползай на коленях. Встань!

Бедняга Леон вместо ответа опять показал ей свои ноги: он был уже одет и обут и стоял прямо, как столб, чтобы не потерять ни миллиметра. Но никакие ухищрения больше не спасали. Как жалко он выглядел в брюках, спадающих складками на ботинки, в которых могли бы поместиться по две его ноги! Да, на этот раз было ясно: что-то случилось.

— Леон! — горестно воскликнула Соланж. — Ты становишься ниже ростом! Что ты ел?

В тот же день они побывали у своего семейного врача, который направил их к эндокринологу, специалисту по проблемам роста, профессору Даниэлю Дубельву; тот оказался улыбчивым дородным великаном лет пятидесяти, всегда носил галстук-бабочку и лучился прямо-таки устрашающим добродушием. Он осмотрел Леона, измерил, взвесил, взял на анализ мочу и кровь и поставил диагноз: раннее ослабление межпозвонковых дисков.

— С вами в тридцать один год случилось то, что у многих людей наступает в семьдесят или семьдесят пять. Поразительный случай — преждевременное старение. Не волнуйтесь, мы с этим справимся. Я гарантирую вам восстановление от пяти до семи сантиметров в течение года.

— Каким образом?

— Я укреплю вас подпорками, как молодое деревце, будете носить шину на спине и очень плотный корсет, который не даст вам оседать. На три часа в день я буду подвешивать вас за руки к перекладине. Дважды в неделю растягивать на специальном аппарате. Очень скоро вам станет лучше.

Он прописал также лечение травами, укрепляющие средства и гормональные уколы. Уверенность Дубельву, чью компетентность и проницательность превозносили все коллеги, пугала Леона: он ужасно боялся разочаровать доктора, оказаться не на высоте. Он приучился работать и спать в подобии смирительной рубашки на стальном каркасе, от которой все тело невыносимо чесалось и покрывалось красными пятнами. Вдобавок ему приходилось висеть на металлической перекладине, похожей на виселицу, и подвергаться процедурам на чудовищном аппарате, растягивавшем его руки и ноги в разные стороны, отчего страшно болели суставы, особенно бедра и плечи. Леон чувствовал себя еретиком, четвертованным по приговору великого инквизитора. За что, за какой грех терпел он такие мучения? Он читал ученые труды по генетическим болезням, но не находил патологии, похожей на его напасть.

Увы, но, вытерпев все неудобства этого лечения, Леон, к своему ужасу, потерял за следующую неделю еще несколько сантиметров. Профессор Дубельву был так раздосадован, что не смог сдержать гнева.

— Вы что, нарочно? Вы из тех пациентов, которых хлебом не корми, дай только посрамить врача? В таком случае скажите честно: доктор, я не хочу выздоравливать! И не будем терять времени зря.

— Но, доктор…

— Вы и только вы в ответе за то, что с вами происходит. Если вы захотите вылечиться — я вас вылечу. Если ничего не получится — это будет по вашей вине.

— Он не виноват, — кинулась Соланж на помощь мужу, — он в точности выполнял все ваши предписания, так терпеливо и мужественно, что им можно только восхищаться. Вы ученый — вам и карты в руки: верните мне мужчину, за которого я выходила замуж. Он не был великаном, но это был мой мужчина. Нарастите ему ноги, руки, действуйте — это приказ.

Дубельву, сильный со слабыми, а с сильными слабый и вдобавок робевший перед этой бой-бабой, отменил корсет, растяжку и четвертование и обещал попробовать другие методы. Отныне он больше не обращался к Леону напрямую — он говорил о Леоне с Соланж в его присутствии.

— Я прошу вас — никому ни слова. Если это дело получит огласку, ваш муж рискует стать жертвой толпы шарлатанов. Дайте мне время подумать, это случай беспрецедентный в анналах медицины.

В курсе дела была теперь вся семья. Мать Соланж, высокая, холодноватая и неизменно безупречная блондинка, высказалась весьма резко:

— Нельзя выходить за мужчину ниже себя ростом: во-первых, это не к добру, во-вторых, унизительно для женщины. Кто сказал, что Леон тебя не обманул, что он не прибавил себе росту искусственно? Ты ведь не видела его без одежды до брачной ночи!

Задетая в лучших чувствах, Соланж защищалась, приводя в пример великих людей маленького роста — Юлия Цезаря, Наполеона.

Все эти отвлеченные споры закончились сами собой, когда загадочная убыль прекратилась так же внезапно, как и началась. За месяц Леон потерял 39 сантиметров, и теперь его голова находилась на уровне груди Соланж — точнехонько по центру ее декольте. Его принимали за ее младшего брата или, хуже того, за сына. Но это не сказалось на ее любви к нему, скорее даже наоборот. Отныне она звала его не иначе как «мужичком»: подчеркивала мужественность, не скрывая уменьшения в размерах. Когда, к примеру, они танцевали рок, она отрывала его от пола, поднимала, шепча на ушко нежные глупости, подбрасывала к звездам. Леон в экстазе отдавался ее ритму, зажмурившись и едва не теряя сознание.

Сохранив прежние рефлексы, он плохо ориентировался, ходил то слишком быстро, то слишком медленно, натыкался на мебель, оступался на лестнице. Потеряв в росте, он тем не менее оставался мужчиной, о чем супруга напоминала ему еженощно. Если Леон пытался манкировать супружеским долгом, ссылаясь на мигрень или несварение желудка, огромная Соланж настигала его, ловила своими длинными руками, где бы он ни укрылся, извлекала из-под раковины или из-за дивана, силой водворяла в постель и, раздев с ног до головы, водружала на себя. Ничего удивительного, что через несколько месяцев она снова понесла. Несмотря на пережитые испытания, супруги обрадовались.

Леон стал знаменитостью, по крайней мере, среди своих пациентов. Оглохшие, охрипшие, косноязычные и страдающие ангиной спешили к нему со всех концов Франции и даже из-за границы, чтобы показать ноздри, голосовые связки и барабанные перепонки. Летный состав ведущих авиакомпаний мира регулярно консультировался у него по проблемам слуха. Говорили, что он обладает чуть ли не сверхъестественным даром исцеления. Рассказывали о пациентах, за один сеанс избавившихся от самых трудноизлечимых недугов. Сам факт, что он стал меньше — уварился, как соус, — подкреплял веру в его таланты, и некоторые, сделав вывод, что он способен менять свой рост, как ему заблагорассудится, считали его колдуном и называли «злокозненным гномом».

3

Семья растет

Леон регулярно посещал профессора Дубельву, который, продолжая давить своим беспощадным оптимизмом, предписал всестороннее обследование.

— Вы должны помогать мне, дружище, болезнь лечат вдвоем. Если у нас с вами ничего не получится — значит, вы сами не хотели. Вольно вашей супруге не соглашаться…

Профессор обращался с ним не как с равным — это с коллегой-то! — а как с дурачком, который чем меньше знает, тем лучше. Когда Леон заговаривал о хромосомах, гормонах, генетическом коде, он резко его одергивал. Никакого панибратства между врачом и больным не допускалось. Каждый должен знать свое место!

При всей своей самоуверенности Дубельву зашел в тупик. Он тайно советовался с титулованными коллегами (не раскрывая личности своего пациента), и те лишь бессильно разводили руками. Что было причиной болезни, почему уменьшение внезапно прекратилось — они не понимали, выражали желание осмотреть больного, но Дубельву отказывал наотрез. Леон должен был остаться его эксклюзивной собственностью.

На всякий случай он прописал гормоны роста; от ежедневных уколов Леон поправился на пять кило, но прибавил всего лишь два миллиметра — все равно что ничего. Итак, он был обречен, в силу необъяснимого феномена, на рост метр тридцать сантиметров. Высоченные каблуки ортопедических ботинок не скрадывали, а лишь подчеркивали его несуразность. Он сдался: стал одеваться и обуваться сообразно своему росту. Как-никак на этом уровне существовали, кроме него, еще тысячи людей — дети, подростки, карлики, — было с кем поговорить и подружиться.

Потеряв в росте, Леон обнаружил, что сына Батиста, которому уже исполнилось полтора года, ему стало слишком тяжело носить. Он выбивался из сил, когда нес его от колыбели до кухни или просто брал на руки из коляски. Ни разу, однако, он не уронил ребенка и скорее бы надорвался, чем выпустил свою ношу.

Что еще сказать? В своем положении Леон был почти счастлив. В конце концов, за исключением такой мелочи, как рост, он полностью сохранил свою физическую форму и умственные способности. Он по-прежнему был мужем восхитительной женщины, неизменно к нему привязанной, и все ему завидовали; наконец, он был отцом и ожидал прибавления семейства. Пусть в «усеченном» виде, он оставался опытным и компетентным врачом и просто начитанным, интересным человеком. Достаточно было привыкнуть к новому формату и не обращать внимания на смешки прохожих.

На улице Соланж теперь крепко держала его за руку. Как ни странно выглядела со стороны их чета, жена любила его так же, как в первый день, и видела в загадочном уменьшении что-то вроде тяжелого бронхита или вирусного гриппа, который рано или поздно пройдет. Она, со своей стороны, предприняла кое-какие медицинские исследования по этой неизученной патологии и втайне от Леона сообщила результаты профессору Дубельву. Соланж всегда готова была защищать своего ненаглядного мужа, тем более теперь, когда с ним случилось несчастье. Насмешливых взглядов она не боялась и умела поставить на место каждого, кто позволял себе малейшее замечание в ее адрес. Она гордо носила перед собой огромный живот, точно нос корабля, и не упускала случая дать знать всем и каждому, что Леон устраивает ее по всем статьям. Предназначение свое эта женщина видела в деторождении, ее необъятное тело всасывало силы мужа и, словно отлаженный завод, перерабатывало их в больших, здоровых, голосистых младенцев.

В положенный срок она родила второго ребенка, девочку, которую назвали Бетти. Соланж признавала только имена на «б», она обожала эту букву, с которой начинаются Бог, благодать и блаженство. Леон же был во всем согласен с женой. Роды прошли без осложнений, как и в первый раз, иначе и быть не могло: роженица, казалось, была создана, чтобы произвести на свет целую ораву ребятишек. Бетти родилась крупной, в мать, с большими голубыми глазами, веснушками на вздернутом носике, крепкими ручками и ножками в пухлых складочках и зверским аппетитом. Она весила при рождении пять кило — шестая часть веса папаши — и была на полголовы выше всех младенцев в родильном отделении, где новорожденной крепышкой восхищался весь персонал. Редко случалось видеть такого здоровенного младенца, да и голос ее перекрывал крик всех остальных грудничков.

— Бог ты мой, — пробормотал себе под нос Леон, раздавая конфеты друзьям, пришедшим поздравить молодую мать, — через каких-нибудь несколько лет она перерастет меня. Каково ей будет сравнивать меня с папами подружек? Другая весовая категория!

Два дня спустя мать с младенцем вернулись домой, где Леон, в отсутствие жены нянчивший Батиста, ждал их с букетом — больше его самого — лилий ослепительной белизны. Ослабевшая после родов Соланж попросила его побольше помогать ей в ближайшие месяцы и не перегружать свой график приема в кабинете. Часть пациентов ему пришлось направить к коллегам. А вот Батист, как это случается со всеми детьми, которые до поры считают себя единственными на свете и принимают в штыки нового члена семьи, показал норов: то его рвало, то он капризничал без причины, так что малышку пришлось поместить в другую комнату, спешно переоборудованную в детскую. Мальчик не упускал случая подобраться к колыбели, норовил сорвать с новорожденной сестренки одеяло, дернуть ее за ухо или ущипнуть. Леон отчитывал его, просил поставить себя на место крошечной девочки, только что появившейся на свет. Что бы сказал он сам, когда был младенчиком, если бы папа или мама так его обижали?

— Как ты к людям, так и они к тебе.

Малыш мало что понимал из этих высокопарных речей и, злясь еще пуще на менторский тон, бил отца ногой в голени. Теперь, став меньше ростом, Леон всегда становился на сторону угнетенных. Он знал, что такое потерять былую силу, и не мог вынести, когда, пользуясь физическим превосходством, унижали того, кто слабее.

4

Золушка подрывает основы

К несчастью, кошмар возобновился, когда он решил было, что избавился от него навсегда. В одно прекрасное утро, спустя две недели после рождения Бетти, Леон опять обнаружил, что одежда на нем висит, а туфли, казалось бы, меньше некуда, сваливаются. Он кинулся к ростомеру в ванной комнате и пришел в ужас: за ночь десяти сантиметров как не бывало. А между тем он прекрасно спал и встал отдохнувшим и бодрым. Ударившись в панику, он позвал Соланж.

— Опять, опять начинается! — вскричал он с рыданием, разбудив спящую Бетти, которая, в свою очередь, нуждаясь в тренировке голосовых связок и легких, тут же наполнила дом воплями на невыносимо пронзительной ноте.

Соланж, невзирая на усталость, немедленно отвела мужа к профессору Дубельву. Тот отчитал его, легонько отодрал за уши, ущипнул за щеку до крови и госпитализировал в отделение интенсивной терапии. Жена в его отсутствие была вынуждена взять няню и помощницу по хозяйству; так в доме появилась некая Жозиана, крепкая бабенка из Бургундии, настоящая гренадерша с усами и красными руками, вышколившая не одно поколение сорванцов и содержавшая дом в почти военной строгости. Увы, Леон продолжал расти вниз: к следующему утру он потерял еще пять сантиметров. Профессор Дубельву в крайнем замешательстве успокоил Соланж: жизнь пациента была вне опасности.

— Извините меня, коллега, за прямоту, но ваш муж прямо-таки пышет здоровьем. У него превосходное сердце, мускулатура атлета, печень, почки и селезенка без малейших патологий, нет изменений на клеточном уровне в костях, анализ крови идеальный. Если не брать в расчет известную вам небольшую аномалию, он создан, чтобы прожить сто лет… только не всегда на одной высоте.

Дубельву обозначил своего пациента кодовым именем «Свеча»: тот и вправду таял, как воск, равномерно и неуклонно. Датчик, к которому Леон был присоединен электродами на руках и ногах, постоянно попискивал. После каждого зафиксированного изменения кожа морщилась, точно у земноводного, затем вновь обретала эластичность. Болезнь Леона заключалась в одновременном сокращении всех органов и частей тела (за исключением одной, о которой еще будет случай рассказать подробнее), и убывание роста и веса продолжалось. Напичканный до отупения успокоительными, бедняга плакал над своей горькой долей: сегодня он был меньше, чем вчера, и больше, чем завтра. Каждое утро ему приносили новую пижаму, поменьше предыдущей — теперь их брали из отделения педиатрии.

Наконец кризис миновал — в одночасье, без видимой причины. Как и в прошлый раз, Леон потерял ровно 39 сантиметров, и вышел из больницы ростом 0,88 метра, то есть с годовалого ребенка. Для мужчины в расцвете лет, начинавшего с метра шестидесяти шести, 88 сантиметров — маловато, особенно если он — опора семьи, практикующий врач и любящий муж. Он похудел и весил всего 30 кило. Батиста он теперь поднимал с большим трудом: ребенок выглядел гигантским пауком, вцепившимся в отца, которого под ним не было видно. А ведь малышу было два с половиной года! Соланж, жалея мужа, говорила:

— Ну, Батист, возьми папу на плечи, папа устал.

— Пусть ходит ногами, он тяжелый. Скорей бы вырос! — недовольно фыркал сынишка.

Оказавшись игрушкой в руках всесильного демиурга, уменьшившего его забавы ради, Леон был своего рода ампутантом, подобно калекам, которые и много лет спустя чувствуют отсутствующую руку или ногу: его вчерашнее тело витало вокруг сегодняшнего, как спутник вокруг планеты. Казалось, его двойники и экземпляры сменяли друг друга чередой мал мала меньше. Еще долго его тень сохраняла прежние размеры, тянулась несуразно огромным шлейфом за кургузой фигуркой; затем, словно поняв, что Леон продолжает усыхать, как шагреневая кожа, она исчезла вовсе.

Леон уменьшался, и это вошло в порядок вещей, как день, сменяющий ночь. Соланж не отчаивалась: она с самого начала привыкла быть выше мужа на голову — еще три мало что меняли. Вопрос количества, и только. Иной раз ей думалось, что Леон уменьшается, желая поразить ее, чтобы не прискучить всегда в одном обличье. Перемены в нем она принимала за эксцентричность, этакую неожиданную форму обольщения. Леон был подобен детям, которые не перестают удивлять, преображаясь на глазах. Она давала ему множество ласковых прозвищ, проявляла чудеса изобретательности, чтобы отвлечь его, развеселить хоть немного.

— Мизинчик мой, ты так же хорош, как раньше. Мы все преодолеем, уверяю тебя, ничто не убьет нашу любовь.

Леону от такого ее отношения было только хуже.

— Гони меня, — говорил он, — я недостоин быть с тобой.

Окружающую среду пришлось приспособить к его новому статусу: во всех комнатах теперь стояли штативы, стремянки, табуреты. Он поднимался на супружеское ложе по лесенке в пять ступенек и больше не мог мочиться стоя, как взрослые мужчины: приходилось взбираться на унитаз и справлять нужду сидя, «по-девчачьи». Верх унижения: на ночь Соланж ставила под кровать горшок, ибо добраться до туалета стало для него целым путешествием. Ел он на высоком стульчике, карабкался на него, как акробат, цепляясь за перекладины. Соланж серьезно поговорила с Батистом — он рос на редкость развитым ребенком, — требуя исключить из лексикона обидные для папы слова: недомерок, микроб, обрубок. Нотация возымела обратное действие: Батист, не знавший этих слов, запомнил их наизусть и с тех пор сыпал ими с восторгом неофита.

Когда Леон садился перед телевизором, чтобы посмотреть новости или фильм, Соланж обеспокоенно спрашивала: «Ты уверен, что это тебе по возрасту?» Дело в том, что у отца и сына были теперь практически одни интересы, хотя за Леоном оставалось определенное моральное превосходство: пусть мелкий, он все-таки был старшим. И хоть он находил эти забавы до ужаса однообразными и, что скрывать, глуповатыми, ему приходилось играть с Батистом в индейцев и ковбоев, гонять поезда по электрической железной дороге и строить крепость из кубиков. Летом на пляже он не мог участвовать во взрослых играх типа волейбола и футбола, оставалось лепить куличики с малышней или ловить крабов и раков-отшельников в лужицах. Он смотрел вместе с Батистом мультики и невольно начинал лепетать, тараторить и коверкать слова, в точности как сынишка. Когда им случалось, сцепившись из-за игрушечного робота или Экшен-Мэна, поднять шум, Соланж, заглянув в комнату, прикрикивала на обоих: «Цыц!» Ее голос рокотал на низких нотах, требуя немедленной тишины. Слова свистели в ушах Леона, точно пули. Если он артачился, Всесильная наступала и сметала его одним взмахом руки. Ее голубые глаза темнели от гнева. На прогулках Соланж теперь сажала его вместе с обоими детьми в огромную коляску.

— Не обижайся, милый, мне трудно уследить за тремя детьми.

А в их семейной машине, большом черном внедорожнике с вместительным багажником и высокими колесами, она установила сзади три детских сиденья и строго-настрого приказала всем пристегиваться. Посадить Леона вперед означало возбудить ненужную ревность. Он подчинился, деваться было некуда. Однажды Соланж машинально сунула ему в рот соску. Леон выплюнул ее — какая-никакая гордость в нем еще осталась!

Соланж, мать семейства и практикующий стоматолог, была женщиной энергичной, трижды в неделю бегала в парке, а по вечерам, дома, в помещении, оборудованном под спортзал, подвергала себя интенсивным нагрузкам для снятия стресса. Когда она, блестящая от пота, стиснув зубы, крутила педали велотренажера, поднимала гантели, качала пресс, Батист и Леон вместе любовались ею через застекленную дверь. Это совершенное создание завораживало их, разило наповал своим великолепием. Они мечтали когда-нибудь стать похожими на нее. Под ее идеальной кожей играли и перекатывались крепкие, тренированные мускулы. Зачарованный женой-великаншей, Леон предпочитал думать, что это она выросла, а вовсе не он уменьшился. И впрямь, по мере своего измельчания он все яснее видел ее величие. Какой размах, какая амплитуда!

Она стала до того высокой, что он не мог разглядеть ее лицо — так вершины гор теряются в облаках. Она являла взору внушительное количество округлой плоти. Ее груди были каждая размером с голову, милая его сердцу попка стала воздушным шаром, на котором он боялся затеряться. Окончив упражнения, Соланж принимала душ и, вытирая лицо, кричала: «А ну-ка, мелюзга, живо спать!» Леон понуро плелся в супружескую постель под нытье сына («Почему ты спишь с мамой, а мне нельзя? Так нечестно!») и, поджидая жену, читал медицинские журналы, выискивая статьи о своем недуге.

Да, надо наконец сказать, как ни тягостна эта подробность, что Леон уменьшился весь, кроме одной части тела, и часть эта, до смешного длинная, висела между ног, мешая двигаться, так что пришлось сшить для нее специальный чехол, на манер продуктовой сумки, чтобы ходить без помех. Бедняга сгибался под тяжестью этого выроста, сильно осложнявшего ему жизнь. Природа отняла у него все, кроме детородного органа, дабы свести его единственно к этой роли. Его мужское достоинство уморительно торчало наподобие несоразмерных плавников или шипов некоторых доисторических животных. Дубельву тоже заметил эту анатомическую деталь, необъяснимую для него, как и все остальное. Врач сравнивал себя со своим пациентом, с отвращением представлял совокупление четы: как этот карлик пристраивается стоя между ног жены, подтягивается к ее лону, словно альпинист по отвесной скале, цепляясь ручонками за пышные бедра Соланж. Вдобавок подвижность сперматозоидов Леона, по данным анализа, была поистине несравненной: гаметы, обладавшие исключительной выносливостью, перемещались со скоростью галопирующей лошади.

Соланж по вечерам полюбила играть с концом Леона — без задней мысли, скорее с восхищением, приписывая ему самые чудесные свойства. Поразительна была диспропорция между этим единственным органом, соответствующим размерам взрослого мужчины, и миниатюрностью всего остального. Расшалившись, Соланж тянула мужа за этот отросток, грозила обмотать его вокруг шеи, словно боа. Такой большой аксессуар у лилипута — это было нечто феноменальное. Леон, стыдливый по натуре, краснел от жениной фамильярности, злился, чувствуя, что его сводят исключительно к срамным частям, готов был крикнуть: «А как же моя душа, она разве уже не в счет?» Вдоволь наигравшись с орудием мужа, Соланж использовала его по назначению, как всякая уважающая себя супруга. Спорт ее отнюдь не выматывал, от физических упражнений у нее только разыгрывался аппетит. Ее воля была непреклонна, и жалкие возражения Леона попросту отметались. Томно выпячивая губы и раздувая ноздри, она ворковала:

— Нет уж, мой гороховый стручок, не отлынивай, давай-ка за дело!

И Леон, скрепя сердце и уступая напору, принимался за дело со смешанным чувством вожделения и ужаса. Он повиновался, сознавая, что, возможно, делает глупость, но уж очень эта глупость была сладка. Во время соитий его преследовали абсурдные видения: представлялось, что жена засосет его своим лоном, как засасывает слив воду из ванны, и он сгинет весь целиком в ее нутре. Идеальное преступление, ничего не скажешь. Он начал смутно подозревать, что такой большой стебель на теле пигмея — небезопасная аномалия.

Шли месяцы; Соланж была счастлива. Миниатюрный муж устраивал ее во всех отношениях, а большего она и не хотела. Не муж, а клад — послушный, тихий, необременительный. Она была царицей в царстве гномов: двое детей плюс крошка-супруг. Чего еще желать женщине? Каждое утро она отвозила Леона в его кабинет, по дороге забросив Батиста в садик, а Бетти в ясли. Его тяжелый атташе-кейс носила она, ему было не под силу. Леон ни за что не хотел оставить врачебную практику: сидеть дома значило бы поддаться недугу. Его коллеги — двое молодых интернов, — ассистентка и все пациенты восхищались его упорством. Леон вел прием, сидя на высоком стуле, а для осмотра ему сконструировали пожарную лестницу с кабинкой-подъемником. Ему было удивительно видеть своих больных под новым углом, он не мог припомнить, чтобы ухо или, к примеру, горло, раньше были так широки и глубоки, они напоминали ему пещеру, лабиринт, туннель, пальмовый лист. Он словно смотрел на них в мощный бинокль, перегородки и выпуклости казались ему многократно увеличенными. Но диагноз его от этого стал лишь более точным, ибо Леон раньше других видел зарождающиеся патологии и воспаления, которых никогда бы не обнаружил, будь он прежним. И пациенты расхваливали на все лады маленького доктора, творившего чудеса.

Итак, все было к лучшему в этом лучшем из миров: заморыш жил не хуже других, вопреки сплетням и кривотолкам. Порой он даже забывал о невыносимо тесном карцере, которым стало его тело. Но увы, один досадный случай заставил Леона в полной мере осознать свою беду. В тот день они с Соланж повезли детей в парк «Евродисней», что на северо-востоке Парижа. Они выбрали, в числе прочих развлечений, завтрак во дворце Золушки. Белоснежка, Мэри Поппинс и Спящая Красавица по очереди подходили к их столику сфотографироваться с Батистом и Бетти. И надо же было, чтобы, когда очередь дошла до Золушки, молодая блондинка, игравшая эту роль, приняла Леона, на которого надели шапочку пса Плуто, за третьего ребенка. Осознав свою ошибку — у «ребенка» росла густая борода, — она сорвалась и обозвала их семейкой извращенцев: мол, не поленились загримироваться, чтобы вовлечь ее в свои грязные игры. Соланж схватила нахалку за волосы и потребовала извинений. Девушка расплакалась, сослалась на усталость и нервную работу, тысячу раз попросила прощения. Но непоправимое свершилось. Леон был в отчаянии. Вот чем он был теперь в глазах окружающих: воплощением непристойности, сатиром в коротких штанишках.

Бедняга пошел к приходскому священнику — он, как и его жена, был истово верующим — и наедине в исповедальне рассказал ему о своих невзгодах. Немолодой кюре на протяжении всего разговора смотрел в пол, словно не решался поднять на него глаза. Леону казалось, будто он отмечен позорным пятном, видимыми признаками постыдной болезни.

— Можете ли вы, сын мой, вспомнить какой-либо грех, который вы совершили?

— Нет, святой отец, разве что мелкие грешки, ничего серьезного.

— Если грешков много, они равняются смертному греху — по совокупности.

— Уверяю вас, ничего такого не могу припомнить.

— Господь не карает праведников. Если Он ниспослал вам предостережение, на то должны быть причины. Он испытывает вас, потому что Он вас любит и хочет избавить от худших мучений.

— Сколько я ни роюсь в памяти — ничего за мной нет.

— Творить зло в неведении — это хуже всего, ибо грех усугубляется, если мы не знаем, сколь он тяжек.

— Поверьте, святой отец, я честно пытаюсь вспомнить…

— Вы, может быть, и не помните, но у Господа все записано в Его Книге, и Он предъявляет вам счет.

— Моя совесть чиста.

— Не упорствуйте, сын мой. Господь протает тех, кто раскаивается, но для закосневших во грехе кара Его беспощадна.

— Но…

— Молитесь, сын мой, молитесь и просите прощения. А впрочем… «Смотрите, не презирайте ни одного из малых сих»,[2] — сказал Господь.

В течение девяти месяцев Леон также посещал психоаналитика. Врачеватель душ чередовал сочувственные сеансы с сеансами агрессивными. Он выслушивал пациента, а затем призывал его увидеть в происходящем хорошую сторону: разве лучше было бы, стань он жирным, косоглазым и вонючим? Но он выбрал редукцию, стушевался, попросту говоря. Вот это класс! Маленький бонсай вместо огромного баобаба! Сколько верзил, упирающихся в потолок, наверняка ему завидуют! Тем более что одна немаловажная штучка у него по-прежнему в рабочем состоянии. Что еще нужно для жизни, если есть большой и отменно работающий прибор? И он смеет жаловаться, говорить о каком-то комплексе неполноценности? Смеет обращаться к врачу? Ну, знаете ли!

Леону нравились такие выволочки. Это было ему нужнее всяких слов утешения: чтобы кто-то сказал, что, в сущности, ничего страшного не случилось. Но иной раз психотерапевт бывал мрачен, на него находил доверительный стих, и он почти шептал:

— Да будет вам известно, старина, всякая женщина превращает своего мужа в ребенка. В этом вся суть брака. Женщина мужчину укрощает, приручает, водит на помочах. Она зовет его «мой тигр», потом «мой котик» и наконец — «мой малыш».

Впрочем, опомнившись, он снова входил в роль доброго советчика и натужно-весело уверял:

— Рост не имеет никакого значения. Это предрассудок, и только. Просто глупо чувствовать себя из-за этого ущербным, ну, метр с кепкой, ну и что? Сила личности зависит от ауры, а вовсе не от роста. Пусть даже в вас меньше метра, между прочим, еще вполне достойный рост, — это тоже ни в коей мере не катастрофа. Нет причин бить тревогу и при росте в полметра, и в треть, и даже в четверть. А ниже десяти сантиметров рост и вовсе не имеет никакого, ровным счетом никакого значения.

О, эти живительные речи! Как они поднимали дух Леона! В конце каждого сеанса врач повторял с широкой улыбкой одну и ту же фразу: «Мал золотник, да дорог, велика фигура, да дура». Но время шло, и страж подсознания все больше мрачнел, стал агрессивным: он начал подозревать, что Леон — этакий «сачок» роста, желающий таким образом уйти от ответственности. Он в глаза называл его мошенником, испепелял взглядом, сажал на детские стульчики, чтобы еще сильнее принизить. Вопросы он теперь задавал самые несуразные: «Кому вы продали ваши сантиметры? Вы заключили сделку с дьяволом? На какой срок? Если не скажете мне правду, я удвою плату за сеансы!» Леон превращался в подсудимого, зависящего от капризов нервного судьи. Наконец однажды врач выставил его за дверь, крикнув вслед:

— Ступайте вон, с меня хватит! Вы и в самом деле ничтожество!

5

Отпрыски берут власть

Прошло несколько лет.

Леон испробовал другие методы лечения, молитву, медитацию, раки, тай-ци, акупунктуру, дзэн, первородный крик, нейролингвистическое программирование. Ничто не вернуло ему того душевного комфорта, с которым он жил до катастрофы. Он готов был обратиться в любую религию, вступить в любую секту или партию, лишь бы ему возвратили утраченные размеры.

Батист, старшенький, всегда был любимцем отца; тот качал его ночами, пеленал, обихаживал, щедро применяя для него все свои врачебные знания. Но мальчуган уже вырос почти с Леона; ему исполнилось всего пять лет, и оттого, что он так быстро догнал папу, сильно пострадало его былое уважение к нему. Он видел в нем такого же ребенка, только с морщинами на лице и седыми прядями в волосах, который зачем-то постоянно читал ему мораль. Играть вместе ему уже было скучно; теперь мальчик хотел помериться с ним физической силой. Давая выход своей бьющей через край энергии, он опрокидывал его на пол, таскал за шиворот, душил. В школе Батист прослыл первым драчуном. Он толкал Леона, нарочно его провоцируя, бил кулаком в живот, а иной раз, пользуясь тем, что член волочился по полу, наступал на него ногой. Леон едва мог устоять, отдувался и понимал, что в честном поединке с сыном ему, пожалуй, уже не одержать верх. Знал он и то, что настоящий отец должен терпеть тумаки без единого слова жалобы и с радостью стать боксерской грушей для своего отпрыска.

Сынишка был бы счастлив заполучить его в друзья, чтобы вместе проказничать. Но Леон был старомоден, придерживался иерархии и продолжал командовать сыном: «Сиди прямо, закрой рот, доешь суп, высморкайся». Батист артачился, исподтишка стрелял в него комочками жеваной бумаги через трубочку. Бетти, которая уже научилась ходить, покатывалась со смеху над проделками брата и вскоре стала его союзницей. Настоящая ведьмочка! А то, бывало, старший брат водружал ведро с водой на приоткрытую дверь и звал: «Папа, иди скорей сюда!» Леон спешил на зов, толкал дверь, его окатывало водой, а иногда и ведро, больно ударив, надевалось на голову. Озорники хохотали, он же делал вид, будто ему тоже смешно, и вдобавок должен был вытирать лужу, чтобы не получить нагоняй от Жозианы и Соланж. С появлением няни ему стало совсем неуютно, так как хозяина она не уважала и даже не думала этого скрывать: по ее понятиям, мужчине полагалось быть большим и сильным.

Леон мог бы ответить детям тем же, злых шуток хватило бы и на их долю, но он был не в состоянии опуститься до их уровня. А если уж говорить всю правду, то просто боялся этих малолетних дикарей, от горшка два вершка, которых он когда-то пеленал и кормил из соски и которые теперь под видом игры угрожали ему. Оба сорванца обожали мучить кошку Финтифлюшку, таскали ее за хвост, гонялись за ней с ножницами, чтобы остричь усы, засовывали в мусорное ведро; один только Леон вставал на защиту бедного животного и не раз выручал киску в неприятных ситуациях. Он жалел, что был всего лишь скромным врачом, берег руки и никогда не занимался боксом или борьбой. Будь у него черный пояс по карате, он бы задал этим соплякам перцу — ногой в живот, кулаком в нос! — сразу бы поняли, кто здесь главный. Связать бы паршивцам руки да выдрать хорошенько, а еще лучше упрятать в саркофаг, чтобы не росли. Негодяи, просто негодяи!

Жена стала ему матерью, а дети — товарищами по играм, вздорными и подловатыми. Он, как маленький, бежал к Соланж жаловаться: Батист-де его обижает, Бетти над ним смеется, почему они такие злые?

— Ну что ты, малыш, Батисту всего-то пять лет, что он может сделать тебе плохого?

— Да ты посмотри, какой он вымахал! Дети так быстро растут — скоро мы будем жить в мире великанов.

— Он же не нарочно, он просто хочет поиграть.

— Это что же делается? Я вынужден защищаться от собственного сына! Какой кошмар!

— Ничего, Леон, ты еще вырастешь, дорогой, и снова займешь свое место среди нас.

— Он тоже вырастет, Соланж, я уже никогда не буду для него авторитетом.

Соланж выходила из себя: на ней весь дом, ей некогда выслушивать жалобы!

— Всё, хватит! Терпеть не могу мокрых куриц! Если не перестанешь ныть, пойдешь в кровать без ужина.

У Леона осталась только одна привилегия: звать супругу по имени. Правда, еще он платил полцены в кино, однако на фильмы, запрещенные детям до двенадцати лет, его не пускали. Он не тешил себя иллюзиями: его мини-«я» имело теперь только мини-права. Занятая работой, семьей и бытом, Соланж, хоть и любила его по-прежнему, могла теперь вспылить из-за любого пустяка: жалкий муж во многом стал обузой. Леон дулся, ходил с обиженной миной. Даже чувство юмора его покинуло. За что Господь послал нам эту муку, думала Соланж, за какие грехи? Однажды, застав Леона и Батиста дерущимися из-за видеоигры, она, недолго думая, надавала обоим затрещин своей увесистой рукой. Ошарашенный Леон долго приходил в себя.

С тех пор каждый раз, когда Батист получал трепку, доставалось и Леону — справедливости ради. Даже если он ни в чем не был виноват. Тем более что Батист умел подластиться к мамочке, ловко заговаривал ей зубы детскими словечками и мелодичным лепетом. Мальчишке все прощалось, матери он был куда милее, чем его отец, который, уменьшившись, потерял былую красоту и морщинистой кожей походил на шарпея. Одна только трехцветная кошечка с белыми лапками выказывала Леону неизменную любовь — она терлась о его ноги, сворачивалась клубочком на коленях, безразличная к переменам, произошедшим с его телом, благодарная за доброту и ласку.

Маленький муж впал в черную меланхолию. Ему было стыдно обременять Соланж своим присутствием, омрачать своим дурацким видом ее будущее. Он ведь всегда немного комплексовал из-за их разницы в росте. Теперь он к тому же не мог ей ничем помочь, а сам нуждался в ней постоянно. Все шкафы и ящики стали для него слишком высоки, тарелки на столе слишком далеки, блюда слишком тяжелы, ножи и вилки слишком остры. Соланж, видя, как муж тает, точно снег на солнце, задумывалась, не была ли в свое время права мать, предостерегая ее. Когда друзья осведомлялись, как поживает Мальчик-с-Пальчик, она еще сердилась, но больше для порядка. Она гнала от себя черные мысли и предпочитала не думать о будущем. Как бы то ни было, Леон оставался официальным мужем: каждый вечер месье Минимум добросовестно исполнял супружеский долг и трудился, сам того не желая, ради продолжения рода.

Случилось то, что должно было случиться. Спустя три года после рождения Бетти Соланж забеременела, хотя на сей раз это не планировалось. Она была уверена, что муж, при его нынешних размерах, не способен к деторождению. Однако Леон, и уменьшившись, остался на диво плодовит. Родные, друзья, даже Жозиана выразили Соланж свое «фе». Беременность была некстати и выглядела несерьезно. Вставал и вопрос об отцовстве — уверена ли она?.. Соланж возмущалась, протестовала. Она готова была прилюдно снять с маленького мужа штанишки, дабы показать всем остатки его былого великолепия. Леона новость сразила: любви к детям у него сильно поубавилось, их беспокойный возраст виделся ему теперь сплошной докукой. Писклявые детские голоса, их убогие разговоры и глупые игры раздражали его донельзя. Он осторожно намекнул, что беременность стоит прервать. Соланж, приверженная догматам церкви, посадила его за это на сутки в чулан на хлеб и воду.

Батист и Бетти с ошеломляющей быстротой догоняли отца — сын уже перерос его на несколько сантиметров. Чтобы хоть как-то обозначить старшинство, Соланж удлинила ножки детского стульчика, на котором Леон ел (исключительно из пластмассовых тарелок). Так, хотя бы во время трапез, он еще мог чувствовать себя главой семьи. Он разглагольствовал, как заправский оратор, комментировал события в мире, высказывался о политике и общественной жизни. Соланж каждый раз восхищалась тонкостью его суждений и призывала детей брать с папы пример. Но маленькие невежи папин ум в грош не ставили и гнули свое, уверенные, что правота тела превыше всего.

Стоило Соланж на минуту отлучиться в кухню, как Батист делал отцу страшные глаза, завывал, играл бицепсами и приговаривал:

— Эй, недомерок! Как дам по башке, так поедешь на горшке!

Такое непочтение со стороны сына удручало Леона. Батист ел за двоих, рос здоровым и крепким и рано обнаружил задатки маленького хищника, способного на любую гнусность. Возможно, он страдал комплексом старшего сына, вступающего в прямую конфронтацию с отцом. Тот уменьшался на его глазах — мальчик считал себя тому причиной и гордился этим. Леон был его пленником, добычей, военным трофеем. Насмотревшись вестернов, он набрасывал на отца лассо с другого конца коридора, опутывал его и тащил к ногам матери:

— Держи, мама, этот карлик-плакса твой.

Мало того, он тайком шантажировал родителя: «Сделай за меня уроки, не то…» И Леон делал, прикрывая свою трусливую покорность соображениями педагогики. Не дай Бог ему было сделать ошибку в примерах или диктанте: малолетний изверг грозил телесной расправой. Леон в простоте душевной ожидал от сына хоть немного дружеского расположения. Тот в ответ так скалился, что струхнул бы и самый кровожадный дикарь. Родной дом был теперь для Леона не оазисом покоя, но минным полем, кровавой ареной, на которой нет запрещенных приемов. Иной раз Соланж, разжалобившись, оттаскивала от него детей, а те с невинными личиками лепетали: «Что, уже и пошутить нельзя?» Они сделали из Леона козла отпущения и вдобавок ославили как зануду. «А ты не поджимай хвост», — сказала как-то ему Соланж, и кличка приросла намертво. Поджатый Хвост вымученно улыбался, чтобы окончательно не потерять лицо, но из своей комнаты он теперь выходил с большими предосторожностями: пострелята только и ждали случая ему напакостить, устраивали засады, пачкали его медицинские карты, подкладывали кнопки в ботинки, подливали уксус в вино, подмешивали клей в зубную пасту. От их смеющихся мордашек его бросало в дрожь. Он тайком приобрел мотоциклетный шлем и больше с ним не расставался, а по собственной квартире ходил, как разведчик по вражеской территории, — прижимаясь к стенам.

6

Исчезновение

Тревога Леона переросла в панику, когда он узнал, что на сей раз у Соланж будут близнецы: мальчик и девочка ждали своего часа, свернувшись в плодном пузыре, точно баллистические ракеты в пусковой шахте. Эхография не оставляла сомнений: они были огромные для своего срока, вполне сформировавшиеся и очень нетерпеливые. Их губки уже произносили слова, ножки били в живот, им хотелось скорее наружу. Соланж прибавила 25 кило, и дети прозвали ее Слонихой. Нынешняя беременность Соланж, в отличие от предыдущих, пугала Леона: это был уже не прекрасный женский живот, вместилище жизни, — теперь он вынашивал два смертоносных снаряда, и ему, Леону, суждено было стать их первой целью. Казалось, вот-вот лопнет кожа — и эти бомбы разнесут его в клочья.

Час разрешения наступил в свой срок, как он всегда неизбежно наступает. Десятого декабря около трех часов ночи у Соланж начались схватки. Они с Леоном поехали на такси в больницу, оставив детей на попечении церберши-Жозианы. Роды обещали быть по обыкновению легкими, невзирая на двойню. Телосложение Соланж располагало к многочисленному потомству: ее и шесть детей или даже восемь не испугали бы. Плодовитость она считала даром Божьим. На Леона было жалко смотреть. Рядом с этой огромной женщиной он чувствовал себя прескверно. Запахи лекарств, нескончаемые коридоры, безжалостный свет неоновых ламп пугали его. У входа в родильное отделение гинеколог, медсестра и акушерка с красными от усталости глазами при виде их в один голос воскликнули:

— С детьми нельзя!

— Я отец, — пролепетал Леон, бледнея.

— Вы что, издеваетесь?

— Это правда, — подтвердила Соланж, — он меня обрюхатил… Слишком долго объяснять. Займитесь, пожалуйста, мной поскорее, мне очень больно.

Одна из сестер бросила Леону белый халат, слишком большой для него, и вся бригада засуетилась вокруг роженицы.

В это же время профессор Даниэль Дубельву, мучаясь бессонницей, в который раз изучал медицинскую карту «Свечи». Он был в бешенстве: этот больной опровергал законы медицинской науки и перечеркивал все его знания. Каждый рецидив болезни Леона Дубельву переживал как личное поражение. В халате, босиком, он расхаживал по комнате и перебирал все детали истории болезни, рассуждая вслух:

— Итак, что мы имеем? В день свадьбы рост Леона — метр шестьдесят шесть. Через девять месяцев рождается его первый ребенок. Вскоре после этого он теряет тридцать девять сантиметров; это происходит постепенно в течение трех недель. Затем его рост стабилизируется. Еще через год рождается второй ребенок, девочка. Леон теряет те же тридцать девять сантиметров, но на этот раз в считанные дни. Снова стабилизация. Три с половиной года проходят без каких-либо серьезных изменений. Единственная примечательная деталь: его член сохранил изначальные размеры и при его нынешнем росте выглядит огромным, хотя на самом деле не выходит за пределы антропометрической нормы, разве что немного толще и шире среднего. Сегодня рост Леона — восемьдесят восемь сантиметров. Как же связаны между собой все эти события? Здравый смысл подсказывает, что здесь есть некая логика, но какая?

Профессор нервно потирал руки, теребил мочку уха, что было у него признаком сильного волнения.

— Метр шестьдесят шесть. Первый ребенок — потеря тридцати девяти сантиметров. Остается метр двадцать семь. Второй ребенок — потеря еще тридцати девяти сантиметров. Остается восемьдесят восемь сантиметров, пенис стабильный, с тех пор никаких изменений. После рождения каждого ребенка он теряет чуть меньше четверти своего роста, стало быть… стало быть…

И вдруг, точно молния, разрывающая мрак, в мозгу профессора Дубельву вспыхнула догадка:

— Черт побери! А если это и есть связь? Не может быть! Надо вернуться к моим расчетам. Но сначала я должен их предупредить, и немедленно!

Новость представлялась ему настолько важной, что, несмотря на поздний час, он набрал мобильный номер Леона — аккурат в тот момент, когда роды Соланж приближались к критической фазе: первый близнец должен был появиться с минуты на минуту. Разозлившись на несвоевременный звонок среди ночи — его мобильный был всегда включен на случай, если он срочно понадобится кому-нибудь из больных, — Леон отошел в сторонку и прошипел:

— Да, кто это?

— Леон, это Даниэль Дубельву. Извините, что беспокою в такой час, но я должен сообщить вам нечто крайне важное. Нам надо поговорить, немедленно. Где вы? Я сейчас же приеду, возьму такси, разбудите Соланж, это касается вас обоих.

— Я сейчас с ней, в родильном отделении, она как раз…

— Нет, не может быть! Прекратите, остановите, умоляю!

— Это невозможно. Схватки начались три часа назад. У Соланж уже отошли воды, она в родильном отделении, дети вот-вот появятся.

— Не дайте ей родить. Залейте цементом, заткните бумагой, тряпьем, делайте что хотите, только законопатьте вашу жену. Этот ребенок должен остаться в ней, слышите, ОН НЕ ДОЛЖЕН ПОЯВИТЬСЯ НА СВЕТ!

— Профессор, вы спятили!

Леон говорил шепотом, чтобы не мешать врачам, суетившимся вокруг его супруги.

— Бросьте все, жену, детей, работу…

— Да что случилось, в конце концов, объясните толком!

— Случилось то, Леон, — в голосе профессора зазвучали истерические нотки, — случилось то, что я наконец понял! Слышите, Леон, Я ВСЕ ПОНЯЛ!

— Что вы поняли, профессор? Пожалуйста, короче, я не могу долго говорить.

— Я установил связь между приступами вашей болезни.

— Сейчас не время, профессор. Запишите меня на прием, я приду, и вы мне все объясните.

— Нет, сейчас или никогда. Леон, прошу, выслушайте, это очень, очень срочно.

— Ну быстрее, я всем мешаю. Мне уже машут, я должен прекратить разговор или выйти.

— Так выйдите и выслушайте меня.

Леон выскользнул за дверь, жестом предупредив Соланж, которая пыхтела и стонала на столе, что он сейчас вернется.

— Леон, мой милый, мой маленький Леон, я нашел причину ваших бед.

— Давно пора, я бы даже сказал, поздновато…

— Боюсь, что да, но это все до того сложно… Вы еще можете спасти то, что осталось…

— Я весь внимание.

— ЭТО ВАШИ ДЕТИ…

Дубельву так кричал, что Леону пришлось отставить трубку подальше от уха.

— Мои дети — что?

— Вы не должны больше иметь детей, никогда! Вы слышите меня?

У Леона подкосились ноги, и он едва не упал.

— Что вы несете?

— Леон, слушайте меня очень внимательно: с рождением каждого ребенка вы теряли тридцать девять сантиметров. Почему именно тридцать девять? Этого я не могу объяснить, я просто констатирую. Вы понимаете?

— Я не понимаю, какая связь…

— Связь очевидна, она все время была на виду. Эти крошки рождаются в ущерб вам. Чем больше их появляется на свет, тем меньше становится вас. Вы не уменьшаетесь, а скорее сокращаетесь, на манер складного зонтика или шеи черепахи. Каждый раз, когда у вас рождается ребенок, вы как бы втягиваетесь внутрь себя, но выйти обратно, к сожалению, уже не сможете. Вы воплощаете в ускоренном темпе смену поколений: старшие уходят, уступая место тем, кто моложе. Цикл, который обычно занимает тридцать — сорок лет, у вас сократился до нескольких недель.

— Вы уверены?

Леон был близок к обмороку. Он задыхался, ловя ртом воздух, точно вытащенная из воды рыба.

— Но почему именно я?

— Не знаю. Может быть, вы предвосхищаете отцовство будущего. Может быть, когда-нибудь все папаши будут исчезать, оплодотворив мамаш, такое бывает в природе, знаете, самка богомола убивает отца своего потомства.

— Ваша теория абсурдна. Простите, я должен идти, дети вот-вот родятся.

— Леон, — голос Дубельву стал умоляющим, — не ставьте на себе крест, я вас очень прошу. Бегите из этой больницы, уезжайте как можно дальше, я дам вам денег, вы ведь мой любимый пациент. И потом, я могу теперь сказать вам честно, я неравнодушен к вашей жене, давно, с первой встречи. Я сам все ей объясню…

— Профессор Дубельву, если вы это выдумали, чтобы разлучить меня с Соланж, то зря. Я никогда ее не оставлю.

— В таком случае вам крышка, старина. Прощайте, Леон, я к вам очень хорошо относился…

— Прекратите говорить обо мне в прошедшем времени, я еще жив.

— Не надолго, уверяю вас. Скоро вы сдуетесь, как воздушный шарик: пш-ш-шик!

— Вы меня пугаете.

— Не беспокойтесь, я позабочусь о Соланж, и о малышах тоже, я займусь их воспитанием. Кстати…

— …

— Алло, алло? Не вешайте трубку, Леон! Последний вопрос: какую школу вы бы предпочли, государственную или частную? Вы за школьную карту[3] или против? Я в точности исполню все ваши по желания, алло?

В эту минуту у мобильника Леона села батарейка. Он поспешил обратно в родильную, и вовремя: первый младенец, девочка Беренис, — ее брат Борис галантно посторонился, пропуская даму вперед, — высунула наружу головку и, упираясь крошечными ручками в ляжки и ягодицы Соланж, самостоятельно выбиралась из материнского чрева. Леона от этой решимости и агрессивно-победоносного вида крохи бросило в дрожь; он машинально присел на стул, куда Соланж бросила впопыхах свое пальто и сумочку. Беренис встряхнулась, обтерла, брезгливо морщась, покрывавшую ее слизь, почесала макушку, словно собираясь с мыслями, и потребовала, щелкнув пальцами, мыло и полотенце, а от услуг больничного персонала отмахнулась. Борис вышел следом за сестрой, с такой же легкостью, вытянув руки над головой, ни дать ни взять ныряльщик, олимпийский чемпион. Он упал в страховочную сетку, натянутую под ногами Соланж, и попрыгал в ней, как мяч. В этой больнице уже случалось, правда редко, очень редко, принимать «реактивных» детей, которые так спешили наружу, что их приходилось ловить налету. Близнецы и не плакали почти — так, чуть-чуть для порядка. Оба крепкие, полные сил, они резвились в колыбели, выказывая прямо-таки неприличную жизнеспособность. Соланж разрешилась в рекордно короткий срок, полчаса от силы, и весь персонал родильного отделения, удивленный небывало легкими родами, расслабившись, готовился произнести тост за здоровье молодой матери.

На Леона вдруг накатила ужасная слабость. Все вокруг словно заволокло пеленой. И на глазах у изумленного персонала он начал убывать, сантиметр за сантиметром. Он оседал, таял, как кусок масла на горячей сковороде.

— Что это с ним? — ахнул один из санитаров.

Это продолжалось добрых пятнадцать минут, медленно, но неуклонно. Леон уменьшался, и это видели все. Взрослые, в растерянности, грешили на оптический обман, а новорожденные, пытаясь сесть, хлопали в ладоши и хохотали, точно в цирке. Медсестры, уверенные, что стали жертвами колдовского обряда, убежали, чтобы позвать на помощь.

Но Леон не испарился, нет — процесс остановился в десяти сантиметрах от пола, и теперь он был ростом с карандаш или перочинный ножик. Дубельву ошибся в расчетах: у природы все точно, как в аптеке, и близнецы стоили своему отцу ровно 78 сантиметров — столько же, сколько двое старших. Осталось достаточно, чтобы продолжать жить, только в другом масштабе. Счастье, что в силу какого-то рефлекса он сел именно на этот стул, когда вернулся после телефонного разговора. Первый шок прошел быстро; воспользовавшись суматохой, он бегом кинулся к пальто Соланж, висевшему на спинке, нырнул головой вниз в карман и приземлился на кучу мелочи, мятных леденцов, талонов с парковки и связку ключей с брелоком — резиновой коровкой, которая пищала, если на нее нажать. Когда наконец прибыла служба безопасности, на полу нашли только расколовшийся на три части мобильный телефон, чип которого успели затоптать. В конце концов все решили, что это была коллективная галлюцинация.

Только Соланж все видела и все поняла; она позволила себе всплакнуть, сославшись на усталость и послеродовую депрессию. В больнице наскоро, для проформы провели дознание, поискали Леона в мышиных норках, за электророзетками и вентиляционными решетками, а потом о родителе-призраке забыли. Полиция констатировала уход из семьи и объявила Леона безвестно отсутствующим. Так его списали в архив актов гражданского состояния. Жалели о нем несколько пациентов да коллеги; друзья уже давно его оставили.

Через два дня молодая мать покинула больницу с двумя лепечущими младенцами и маленьким мужем в кармане пальто; всю дорогу она успокаивала его, поглаживая кончиками пальцев.

Часть вторая

Возвышение крохи

7 Ваша краткость

На этот раз Леон перешел в другое измерение; он не просто уменьшился — он, можно сказать, покинул этот мир. Для Соланж это был жестокий удар — муж сильно подвел ее именно в тот момент, когда она особенно в нем нуждалась. Решительно, на мужчин рассчитывать нельзя! Она негодовала, считая, что он ее просто бросил, и никак не могла поверить в версию событий, которую изложил ей профессор Дубельву. Положение ее было аховое: одна, четверо детей на руках — Батист, Бетти, Борис и Беренис — и вдобавок странное существо чуть больше ее мизинца, которое тоненько лопотало без умолку что-то едва слышное. Человек-горошина, которого ей приходилось подносить к самому уху, знай твердил: «Я тут ни при чем, я ничего не сделал, я не виноват». Соланж пожимала плечами: ей были безразличны его сожаления — зло свершилось.

И снова пришлось срочно менять весь уклад совместной жизни. Сложив все вещи сгинувшего мужа в два чемодана, Соланж отправила их в «Гуманитарную помощь». Она сохранила только кое-какие мелочи — фотографии, запонки, шелковые галстуки, носовые платки. Леона она устроила на своем туалетном столике в коробке из ливанского кедра, где прежде держали сигары; в новом жилище, обитом изнутри темно-красным бархатом, было уютно и хорошо пахло. В прежние счастливые времена супруги любили выкурить после ужина «Коибу» или «Монтекристо», но потом Леону пришлось отказаться от этого ритуала: малейший дымок стал гибельным для его крошечных легких.

Официально Леон был признан безвестно отсутствующим. Его кабинет перешел одному из коллег, которому Соланж — их с Леоном брак был заключен на условиях совместного владения имуществом — уступила свою долю за хорошие деньги. Оставалось организовать главное — «закон молчания». Соланж посвятила в семейную тайну няню Жозиану — та лишь перекрестилась несколько раз, узнав о новой метаморфозе месье. Она поклялась хранить секрет за солидную прибавку к жалованью. Новорожденные близнецы еще не умели говорить, хотя, похоже, все поняли. Что до двух старших, то стыд держит рот на замке получше любой угрозы: отец давно стал для них источником постоянного унижения в школе, куда ему было запрещено за ними приходить. Дубельву, который вовсю обхаживал Соланж, разумеется, был нем как рыба. В доме установили строгие правила: в присутствии посторонних ни словечка о Леоне. Маленький муж получил наказ, если позвонят в дверь, немедленно прятаться в свою коробку. Открывать запрещалось, пока он не будет в укрытии и под замком. Если к детям приходили, на день рождения или просто поиграть, школьные друзья, мама запирала крошку на ключ и прятала в свой шкаф. «Омерта» работала без сучка без задоринки. Всякий нарушитель этих нехитрых, но весьма строгих правил подвергался самому суровому наказанию. Жозиана была избрана полицейским комиссаром семьи, ответственным за дисциплину, и держала домочадцев в ежовых рукавицах. Соланж подарила ей розги, чтобы карать провинившихся; чаще других доставалось Батисту. С легкой руки Жозианы Леона теперь величали Ваша Краткость. Ей стоило изрядных усилий не прихлопнуть его в сердцах, как комара.

— Ваше счастье, что мадам за вас горой, — то и дело повторяла она ему.

Для Леона перемена оказалась столь внезапной и крутой, что он долго не мог осознать ее в полной мере. Он просто не был готов к этому чудовищному состоянию, происшедшее не укладывалось у него в голове, и объяснения Дубельву его не убедили. Какое странное ощущение — смотреть снизу вверх на игрушки своих детей, после того как побывал в сыновьях у собственной жены! Люди — включая его ненаглядную — виделись ему теперь драконами, боевыми машинами, облаченными в броню, тогда как сам он чувствовал себя голым, крошечным комочком плоти, который кто угодно может раздавить и не заметить. Даже его «копье любви» сгинуло в этом тайфуне: между ног осталось нечто невразумительное. Почему, за что великий часовщик Господь Бог пустил стрелки его часов не в лад со всем остальным миром?

Прежде всего надо было думать о спасении своей шкуры. Проблемой для него стало буквально всё — например, помыться. Соланж выделила ему в ванной стаканчик из-под зубных щеток для водных процедур, но он старался ими не злоупотреблять: боялся «сесть» от частой стирки. Осторожность излишней не бывает. Вода из крана, даже пущенная тоненькой струйкой, была для него водопадом, который мог смыть его в мгновение ока. Поесть было не легче: его рацион состоял из жидких супчиков и пюре — вряд ли крошечные зубки были способны разжевать даже маленький кусочек мяса. Всё приходилось для него измельчать и протирать. Чем вообще кормить такого человечка? Его пухлогубый рот стал совсем малюсеньким: виноградинкой, горошинкой, крошкой хлеба он мог насытиться до отвала. Ему, однако, позволили есть за общим столом — если только не было гостей. Теперь, когда росту в нем было с полкарандаша, его сажали на кукольный стульчик из игрушек Бетти — и тот еще оказался для него великоват. Еду ему подавали в половинке наперстка. Больше всего ужасали Леона издаваемые людьми звуки: когда он слышал голоса Исполинов (так он называл их теперь), у него едва не лопались барабанные перепонки от нестерпимой вибрации. Каждое слово, слетавшее с губ Соланж или детей, было подобно раскату грома. «Потише, — умолял он их, — я не глухой!» Когда Соланж разговаривала с ним, держа его на ладони у своего рта, раздельно, по слогам произнося слова, словно обращалась к слабоумному, она, сама того не ведая, окатывала беднягу фонтаном брызг слюны, в котором он промокал до костей. Для любого диалога ему требовались плащ, шляпа и зонтик.

Он имел наивность полагать, что детей теперь опасаться нечего. Леон больше не был в их глазах ни соперником, ни козлом отпущения, он превратился в некую анатомическую диковину — живую игрушку. Ему же они еще никогда не казались такими жуткими и безобразными. Новорожденные близнецы орали целыми днями напролет, и от их воплей у него едва не лопался мозг. А старшие — эти были еще похлеще. Вам приходилось когда-нибудь сидеть за столом с двумя малышами? Ах, как усердно жуют маленькие зубки, как ходит ходуном розовый язычок, эти милые крошки так прелестны, что и последний каторжник прослезился бы от умиления. Но когда вы ростом со стручок фасоли, эти мощные челюсти, эти острые клыки, эти жирно блестящие губы и пухлые пальцы размером с бревна видятся вам саблями, дубинами, раскаленными печами, готовыми проглотить вас, растерзать. Вдобавок они пускают слюни, плюют и рыгают — фу! Каково быть в руках двух людоедиков, которые сами не сознают своей силы? А уж если один из них пускал при нем ветры, Леон едва не падал в обморок. Две розовые мордашки с блестящими светлыми глазенками хмурились от осознания, что это существо, похожее на резиновую куколку, которое извивалось и корчилось, было когда-то их отцом. Свой интерес они перенесли на Даниэля Дубельву — тот каждый день приходил под вечер засвидетельствовать свое почтение их матери и обращался с гомункулом до странного почтительно. Соланж принимала его любезно, но без особой теплоты. Решительно, не лежало к нему ее изболевшееся сердце.

Из лексикона семьи исчезло одно слово: «папа». Домочадцы называли Леона Козявкой, а порой — словно и это было для него слишком благозвучно — даже Вошкой. И все же Леон не терял надежды: он хотел доказать Соланж, что по-прежнему способен выполнять функции главы семьи. Однажды вечером ему вздумалось лично навести порядок за ужином. Стоя между солонкой и графином с водой, он подавал голос, топал ногой, грозно покрикивал. Батист, в котором проснулись былые инстинкты, сграбастал его и поднял к самым глазам под аплодисменты сестры и радостный писк лежавших в кроватке близнецов. Леон завопил что было мочи:

— Батист, отпусти меня сейчас же! Я кому сказал? Я дважды повторять не стану…

Соланж как раз отлучилась из-за стола, чтобы согреть бутылочки младшим. Батист щелчком запустил крошку-отца прямо в миску с пюре, к счастью уже остывшим, куда Леон упал вниз головой и едва не захлебнулся. Соланж, вернувшись, лишь укоризненно поцокала языком на проказника, а Леона вытерла салфеткой и отправила спать в коробку без единого слова. Попытка не удалась.

Шутки бесчувственных созданий бывали порой злыми: однажды Батист, заявив: «Макнем Крошку», окунул отца головой в яйцо всмятку, и он барахтался в желтке, беспомощно дрыгая ногами, пока его не извлекла Соланж. Снова у него от малолетних пакостников кровь стыла в жилах: с самого утра они, квакая по-лягушачьи, вцеплялись друг другу в волосы, дрались из-за игрушек. Батист был сильнее и задавал сестренке жару, та орала, как резаная, а мальчику, в свою очередь, доставалось на орехи от Жозианы. Он рос настоящим мачо — почти не плакал. Потом паршивцы мирились и вместе пугали Бориса и Беренис страшными рожами и жутким воем. Леон постоянно боялся стать мишенью для их бьющей через край энергии: он знал, что слабость пробуждает в иных созданиях убийственные инстинкты. Его не покидало чувство, что они готовы раздавить его между большим и указательным пальцами, просто чтобы проверить, настоящий ли он. Ему так хотелось преподать им урок доброты, вдолбить в их головенки хоть немного мудрости, доказать, что худой мир лучше доброй ссоры, но что он мог? Как добиться послушания, если ты не больше шпильки для волос? Для того ли он пятнадцать лет учился, трудился, во всем себе отказывал, перебивался на стипендии и пособия, чтобы прийти к столь плачевному итогу? По ночам миниатюрному папаше снились кошмары, один другого страшней: родные дети протыкали его вилкой, насаживали его голову на перьевую ручку, перемалывали в фарш в электрической точилке для карандашей, отрывали по одной руки и ноги, как пойманному жуку или кузнечику.

Можно ли осуждать их за это? Для них Леон был не человеком, а какой-то микрочастицей. Он не держал зла на Бетти (ей недавно исполнилось пять лет), которая однажды посадила его во включенный тостер; к счастью, ему удалось вспрыгнуть на жарившийся ломтик хлеба, и он только слегка обжег икры, но едва не задохнулся в адском пекле. Не обижался он и на Батиста (ему было почти семь), который подвесил его за ногу на резинке и раскачивал вверх-вниз, точно мячик, пока он не исторг съеденный обед (телячью отбивную и запеченный картофель «дофинуа»). И на Бориса (полгода), который однажды засунул его в рот, — Леон едва успел выскочить, прежде чем недавно прорезавшиеся зубки малыша сомкнулись на нем. Дети есть дети, они не ведают, что творят. Но вечерами, водворенный в коробку для сигар (комендантский час для него был установлен в 20.00), он тосковал. Угрюмое молчание стало привычным для Крохи. Ему вспоминались летние каникулы у моря, редкие поездки в горы зимой, маленькие бистро, где они с Соланж освежались ледяным белым вином и согревались горячим эспрессо. Как мало было ему отпущено беззаботной счастливой жизни, всего несколько лет. Он не успел вкусить благ этого мира. Его тело стало тесным, как гроб.

Леон опасался всех и вся. В список потенциальных врагов он внес и кошку. Ему представлялось, как ласковая Финтифлюшка, которую он не раз спасал от расправы, обернувшись свирепым тигром, с хриплым рыком гоняется за ним по квартире. Он был уверен, что киска хочет сожрать его живьем, предварительно хорошенько помучив. И бесполезно напоминать о прежних чувствах дружбы или уважения. Он так и видел, как зверюга взбирается на туалетный столик Соланж, терпеливо караулит его, пока он прячется за пудреницей, баночкой крема или губной помадой, а потом бросается на него и накрывает своей грациозной, но такой огромной лапищей, вооруженной пятью острыми кинжалами. Подушечки между ними были каждая размером с матрас.

Когда Леон хотел выйти из коробки, он сначала осторожно приподнимал крышку, не сомневаясь, что Финтифлюшка, притаившись где-то поблизости, только этого и ждет, чтобы, выпустив когти из бархатных лапок, схватить его. Он шел на всевозможные хитрости, предпринимал, точно на поле боя, обманные маневры, бросая кукольный носок или штанишки, выжидал, вслушивался, уверенный, что кошка способна часами сидеть не шевелясь и не дыша, во власти инстинкта хищника.

На всякий случай он стащил у Соланж деревянную палочку из маникюрного набора и заточил ее, чтобы использовать как копье, если придется защищаться. Жизнь заставила его стать воином, и надо было вооружаться.

Леон ошибался, но узнал он об этом много позже. Финтифлюшка единственная не предала своего хозяина.

8

Завоевание сердец

Прошло несколько недель, и почти тюремный режим Леона смягчился: распорядок дня соблюдался уже не так строго, дисциплина ослабла. Соланж, при всей своей замотанности, снова показала благородство натуры, достойное той женщины, которую он взял в жены. Она рылась в Интернете, расспрашивала знакомых — случаи уменьшения мужей до размеров соломинки были, судя по всему, крайне редки. Ни в Ветхом, ни в Новом Завете ни о чем таком не упоминалось. Но для Соланж не было и тени сомнения: Бог испытывал ее веру. Она пообещала Леону, памятуя супружеские обеты, что не оставит его и будет о нем заботиться, ибо он — единственный мужчина, которого она в своей жизни любила. Объяснив ему, почему они больше не могут спать в одной комнате, она переселила его из сигарной коробки в пятиметровый чуланчик в дальнем углу квартиры, у выхода на черную лестницу, в конце длинного извилистого коридора. Там держали щетки и швабры, чемоданы, коробки, старую одежду и прочий хлам. Соланж обожала коридоры, она сравнивала их с длинными реками, соединяющими и снабжающими разные страны. В этом закуте она поставила сделанную столяром на заказ этажерку высотой полтора метра — чтобы не добрались ни дети, ни кошка — и установила на ней новенький, чистенький домик для хомяка с дверцей. Это «шале» стояло на полке из тикового дерева, окруженной крепкой оградой, на которой Леон развешивал сушиться свое белье. Он в одиночку управлялся с хозяйством в своем домике: шить, гладить и многому другому его научили еще в детстве, в приюте, где он рос.

Леон не мог понять, почему жена больше не хочет спать с ним в одной комнате: другое дело, если бы он весил 150 кило, тогда супружеское ложе грозило бы рухнуть под его тяжестью. Но он-то уместился бы в наперстке! «Вот именно, — отвечала на это Соланж, — я могу случайно смахнуть тебя, выбросить с мусором и не заметить». Он смирился с необходимостью переезда, правда, предпочел бы чудесный кукольный домик, подаренный Бетти на прошлое Рождество, — ему очень подошел бы второй этаж: спальня с кроватью под балдахином, ванная под старину с хромированными кранами и просторная терраса с креслом-качалкой, чтобы читать на солнышке. Но дочь отказалась наотрез и пригрозила сломать домик, если «это» в нем поселится.

В свое новое жилище, смахивающее на швейцарские ходики с кукушкой, он поднимался в лифте, сделанном из солонки, который приводился в движение маленьким электрическим мотором (Соланж купила его в магазине «Юный техник»). Вниз он съезжал по специальному желобу, похожему на бобслейную трассу, с множеством поворотов. Все было сделано с выдумкой, но уж очень непрочно, тем более что и дети, и кошка повадились играть с проводами лифта, и в один прекрасный день Финтифлюшка невзначай порвала когтем главный кабель, чем вызвала серьезную аварию. Хорошо еще, что Леон не находился в это время в кабине! Соланж с ангельским терпением соорудила взамен винтовую лестницу с семью смотровыми площадками для отдыха, а также повесила веревку с узелками — для тренировки. Упражнения пошли Леону на пользу, и через некоторое время он развлечения ради поднимался, перепрыгивая через ступеньки, «на время», а по веревке лазал вверх-вниз столько, что натер мозоли на руках и накачал солидные бицепсы.

Пришлось решать и другие бытовые проблемы. Как уже было сказано, сколько Леон ни надрывал горло, никто его не слышал. Карлик-диковинка был вынужден орать тоненьким фальцетом, пока не садился голос, чтобы на него обратили внимание. Его голосовым связкам не хватало силы. Из куска пустого стержня от авторучки и половинки билета на метро он смастерил мегафон. Но конструкция была тяжелая, громоздкая, а голос усиливала недостаточно. О телефоне нечего было и думать: обычная трубка весила в десять раз больше Леона. Даже самая крошечная модель мобильника для него была размером с грузовик. Леон весил теперь 250 граммов в одежде. Как позвать на помощь ночью в случае болезни или внезапного нападения Финтифлюшки? Соланж дала ему колокольчик, висевший прежде на шее одной из кукол, чтобы он мог подать сигнал. Но спальня находилась в шести с лишним метрах от чулана — для Леона это было расстояние в несколько световых лет, — и жена вряд ли могла услышать даже самый отчаянный звон. Ни в коем случае нельзя было заболеть ночью.

Леона последняя напасть встряхнула, пробудив в нем новые силы. Пережив катаклизм, он почувствовал едва ли не облегчение: ниже падать было некуда. Производить потомство он больше не мог, а стало быть, и дальнейшее уменьшение ему не грозило. Он вновь обрел уверенность в себе, рвался в бой, был готов потягаться с этим миром и полон отваги, как никогда. Для начала он потребовал, чтобы Соланж каждое утро приносила ему свежую прессу. Она раскладывала газеты и журналы на полу чулана, и Леон, усевшись с биноклем на должном расстоянии — обычно на первой площадке лестницы, — просматривал новости. Он вставал, когда требовалось перевернуть страницу, — это было делом нелегким, если задувал ветерок или порыв сквозняка, и он не раз оказывался завернутым в мятую бумагу, точно филе мерлана на рынке. Еще Леон слушал радио — разумеется, на почтительном расстоянии — и смотрел телевизор через подзорную трубу — иначе экран был для него чересчур велик. Его оптимизм вскоре принес плоды. С Соланж он был мил и ненавязчив, отпускал ее развлекаться по вечерам и не возражал против ухаживаний Дубельву. Он старался как мог облегчить бремя ее забот. Замотанная мать большого семейства нашла поддержку в своем крошечном муже с такими безупречными манерами. Жить с Леоном — все равно что быть замужем за спичкой, но спичка эта умела быть речистой, забавной и трогательной: язык у маленького краснобая был подвешен хорошо.

У них даже началось что-то вроде второго, тайного медового месяца — если это выражение уместно, когда двоих разделяет столь колоссальная разница. Великанша, рассматривая свою живую горошину в лупу, находила мужа очень миленьким и прекрасно сложенным. Какая жалость, что для дела он больше не пригоден! У нее вошло в привычку брать его с собой за покупками, надежно спрятав в кармане или в сумочке. Дома Леон разговаривал с Соланж, забравшись ей в ухо и сложив руки рупором. На улице их связывала миниатюрная радиосистема, наушник, наподобие тех, что носят телеведущие. Когда они вместе ходили на рынок, Леон направлял жену по запахам, отыскивал для нее самые спелые персики, нектарины, дыни, благодаря крошечному отверстию, проделанному в ее жакете. Одежду она покупала ему в отделах кукол — брюки, жилеты и кардиганы, которые, как правило, приходилось ушивать, — так что носил он в основном одежки для девочек, но какая разница, в его-то положении? Когда они гуляли в парке по праздникам, жена тайком баловала его, подсовывая то волоконце сахарной ваты, то кусочек райского яблочка. Она кормила его, как птенца. Цепко держась за ее большой бок, точно букашка на теле слона, убаюканный ее ритмом, согретый ее кожей, Леон был наверху блаженства. Эти радости стали ему компенсацией за прежние обиды. Теперь он был не только мужем Соланж — он стал частицей ее роскошного тела.

Однажды Леон натерпелся страху: карманник стащил сумочку, которую Соланж положила на прилавок, расплачиваясь в бутике за покупку. Воришка кинулся с добычей на улицу, расталкивая прохожих, и, уверенный, что ему удалось оторваться от преследователей, просунул внутрь толстый палец, чтобы завладеть бумажником. Леон не сплоховал: укусил его до крови. Похититель, решив, что это змея или крыса, с перепугу задал стрекача. Беспримерный подвиг сделал Леона героем семьи на целую неделю, и этот эпизод еще больше сблизил мужа и жену, к вящему неудовольствию Дубельву. Вечерами Соланж делилась с Леоном своими заботами и тревогами, жаловалась на завал работы, на нервных или слишком чувствительных пациентов, на нехватку мест в яслях, когда пришло время записать туда близнецов, на трудности с Батистом, непоседой и драчуном, и его отметки, весьма посредственные в сравнении с успехами куда более старательной и серьезной сестры. Леон успокаивал ее, давал советы, даже вызвался быть репетитором сына.

Соланж тайно приобщала его почти ко всем областям своей жизни. Она снова носила туфли на шпильках — ведь ее супруг сам был теперь не выше шпильки. Когда его монументальная супруга в кружевном бюстье и чулках в сеточку, полулежа на софе, принимала гостей воскресным вечером — по выходным ее дом был открыт для друзей, — Леон видел в ней божественное сияние и королевское величие. Он чувствовал себя ее серым кардиналом, притаившись в кармане или в чашечке бюстгальтера. Он — Карлик-владыка, и всем этим гигантам, хоть они о том и не знают, до него расти и расти. Леон лично составлял музыкальную программу вечеров (смут-джаз, блюзы, оперные арии), оставался непревзойденным распорядителем церемонии. В дом были вхожи коллеги, родственники, воздыхатели Соланж: все спешили выразить ей свое сочувствие, прознав о безвременном исчезновении мужа. За соломенной вдовой увивались толпы поклонников. Леон не ревновал — в глубине души он даже гордился. В конце концов, комплименты косвенно относились и к нему, а Соланж так мастерски водила мужчин за нос и стравливала их между собой — всех, начиная с Дубельву, — что он млел от удовольствия. Он принимал участие в беседах, подсказывал жене язвительные или пикантные реплики. Соланж произносила их тонким воркующим голоском, неожиданным при ее размерах, и прыскала со смеху, как девчонка, умиляя всю компанию.

Иной раз кто-нибудь из гостей, под видом сочувствия к хозяйке, почитал своим долгом отпустить нелестное замечание по поводу ее несчастья, сиречь Леона, и для него было наслаждением слушать, как Соланж ставила невежу на место, запрещая оскорблять своего покойного мужа в его доме. Тому, кто позволял себе такое хоть раз — начиная с его тещи, — дважды повторять не приходилось.

В свите поклонников первую скрипку играл Дубельву. У него было «свое» кресло, в котором он устраивался, вытянув длинные ноги, курил толстенные сигары, пил пиво, смотрел футбол по телевизору, качал на коленях детей. Вот от этого у Леона слегка щемило сердце: он был в положении умершего, который, незримо вернувшись в свой дом, видит, что его место уже занято. Он знал, что рано или поздно Соланж обзаведется новым мужем, а Дубельву, пылко и преданно влюбленный уже несколько лет, — самая лучшая кандидатура, пусть даже она не питает к нему ответной страсти. Это будет брак не по взаимной любви, но по трезвому расчету. От таких мыслей Леону делалось плохо, однако выбора у него не было: уж если на то пошло, он предпочел бы лично устроить второй брак жены, чем оказаться однажды поставленным перед фактом. Он останется для Соланж — в этом он был уверен — единственной любовью и отцом ее детей, сраженным во цвете лет непостижимым роком. Зная, что его матримониальные чаяния во многом зависят от бывшего пациента, Дубельву выказывал Коротышке уважение, обратно пропорциональное его размерам, и льстил ему как мог. У него была излюбленная фраза:

— Леон, вы — этап в эволюции человечества: возможность жизни в предельно уменьшенном масштабе на перенаселенной планете. Вы — мутант, Леон, вы — прорыв к новым возможностям вида.

Сущим наслаждением было видеть, как этот Геркулес — метр девяносто ростом — склоняется перед Малявкой, почтительно прислушиваясь. На самом деле Дубельву, как и Жозиана, побаивался Леона — этого ничтожного существа, именно своей ничтожностью опасного. Ему бы хотелось, чтобы тот исчез навсегда, а согласие между Соланж и ее маленьким мужем терзало его сердце: он ревновал.

9

«Формула-1»

Наедине Соланж оказывала Леону знаки внимания, которые трогали его до глубины души: например, когда она пила чай, то ставила на поднос вторую чашку для него, как будто он мог, как прежде, с ней почаевничать. Она наливала ему чаю, добавляла молока и сахару, как он любил, и оставляла остывающую чашку, больше к ней не притрагиваясь.

Однажды вечером, когда они вдвоем смотрели телевизор, Соланж на диване (в короткой юбке и без колготок), Леон у нее на колене, она задремала. И тогда он, наклонившись, увидел вдали, там, где кончался широкий тракт гладкой загорелой плоти, вздутые, как парус, белые трусики. Ошеломленный красотой открывшегося вида и огромностью ширмы, за которой скрывались несметные сокровища земной жизни, он сорвался и, упав на пол, набил здоровенную шишку. Но не жалел: зрелище того стоило.

Соланж из кожи вон лезла, стараясь облегчить Леону жизнь. Она раздобывала ему всевозможные вещи по росту, подарила кукольные часики, цифры на которых мог разглядеть только он один; их крошечные кружевные колесики беспощадно перемалывали часы и секунды. В качестве первого этапа возвращения в милость в ванной появился тазик, оправленный в серебро, на лакированной полочке. Усевшись на жемчужину ее ожерелья возле шкатулки с украшениями, Леон любовался ею. Он взирал, разинув рот, на изгибы ее позвоночника, и ему хотелось взобраться по позвонкам, как по стволу дерева, до самого неба. Муж и жена вместе мылись, каждый в своей ванне, и Леон не мог наглядеться на свою великаншу — смотрел и смотрел, как трут намыленное тело ее длинные руки, пока она не одергивала его и не приказывала отвернуться. Она могла бы, слегка сжав свои розовые ногти, отсечь ему руку, а то и голову, и от одной этой перспективы он обожал ее еще сильней.