— Но именно так я и поступил. Чтобы избежать относительной бедности, которая ничего не значила бы, будь у меня ее любовь и ее общество, я выбрал деньги и тем самым лишился всего, что могло бы сделать их желанными.

— В таком случае, — ответила Элинор, чуть смягчившись, — когда-то вы верили, что испытываете к ней искреннюю приязнь?

— О да! Как пиранья, впившаяся в ногу, не отпустит, пока не наестся или не будет убита! И я не надеялся когда-нибудь освободиться от этих чувств. Устоять перед такой красотой, перед такой нежностью! Способен ли на это хоть один мужчина на свете? Счастливейшие часы своей жизни я провел с ней, искренне веря в честность собственных намерений, в чистоту моего сердца! Однако и тогда, решительно намереваясь просить ее руки, я медлил, день за днем откладывал объяснение, не желая связывать себя словом, когда мои обстоятельства были столь стеснены. Не стану и пытаться объяснять… и не буду останавливать вас, если вы упрекнете меня в нелепости, хуже чем нелепости! В боязни связать себя словом, когда я уже сделал достаточно, чтобы связать себя честью. Наконец я отбросил все сомнения и решился оправдать все знаки внимания, какие я ей оказывал, и прямо подтвердить те чувства, которые столь упорно выставлял напоказ. Но за несколько часов до той минуты, когда я смог бы поговорить с ней наедине… случилось нечто… открылось некое обстоятельство… злополучное обстоятельство, которое разрушило все мои планы и лишило всякой надежды. — Он замешкался и опустил глаза, рассеянно почесывая волосатый живот Месье Пьера. — Миссис Смит кто-то сообщил… полагаю, кто-нибудь из дальних родственников, в чьих интересах лишить меня ее покровительства… об одной интрижке, о связи… но договаривать нет нужды, — закончил он, густо покраснев и подняв на нее вопрошающий взгляд. — Должно быть, вы давно все знаете. Торговец пирожками… осьминог… девушка, закопанная в песок…

— Да-да, — подтвердила Элинор, также покраснев, и наказала себе даже не думать о сочувствии к нему, — я все знаю. И, признаюсь, как вы собираетесь объяснить свою роль в этом чудовищном деле, превыше моего понимания.

Баржа скрипнула, качнувшись на волне, и на мгновение Элинор замерла, воображая, будто снаружи до нее донесся стук подбитого серебром пиратского каблука; но ужасный звук не повторился, и вскоре она успокоилась.

— Вспомните, от кого вы об этом слышали! — воскликнул Уиллоби. — Неужели его рассказ мог быть беспристрастным? Не думайте, что сама она безвинная жертва! Я не спорю, что должен был с большим уважением отнестись к ней и ее положению. Ее приязнь ко мне заслужила лучшего отношения, и я не раз укорял себя, вспоминая ее нежность. Я жалею, от всего сердца жалею, что это произошло. Но я ранил не ее одну, я ранил и ту, чье чувство ко мне вряд ли было менее пылким, ту, которая неизмеримо превосходила ее во всем!

— Ваше равнодушие не извиняет жестокости, с какой вы покинули ее, закопав по шею в песок. Вы не могли не знать, что, пока вы наслаждались жизнью в Девоншире, претворяя в жизнь новые планы, она терпела крайнюю нужду… если не хуже. Она могла бы утонуть в приливе!

— Но, богом клянусь, я не знал, как она бедствует! — пылко возразил он. — Я был уверен, что сообщил ей мой адрес. Да и малейшая толика здравого смысла помогла бы ей его разузнать!

— Ну и что же сказала миссис Смит?

— Добрая женщина! Она предложила мне все забыть, если я женюсь на Элизе. На это я согласиться не мог… так я лишился ее расположения, и мне было отказано от дома.

— Должна сказать, я именно так и думала, хотя матушка настаивала, что вас проклял пиратский призрак.

— Всю ночь после этого объяснения — я должен был отплыть наутро — я терзался, не зная, как поступить. Борьба с собой была тяжкой, но длилась, увы, недолго. Мои чувства к Марианне, моя уверенность в ее взаимности — всего этого было мало пред лицом того трепета, в какой меня повергала мысль о бедности. У меня были причины полагать, что моя нынешняя жена не ответит мне отказом, если я сделаю ей предложение, и я убедил себя, что никакого иного благоразумного выхода мне не остается. С этим решением я отправился к Марианне, увидел ее в горе и покинул ее в горе, надеясь никогда больше с ней не свидеться.

— Зачем же вы пришли? — спросила Элинор. — Письма было бы вполне достаточно. Какую цель преследовал ваш визит?

— Его требовала моя гордость. Покинуть архипелаг таким образом, чтобы вы или прочие соседи хотя бы заподозрили, что произошло между мной и миссис Смит, было бы совершенно невыносимо, и поэтому я решил нанести в ваш домик последний визит. Встреча с вашей милой сестрой была ужасна, хуже того, я застал ее одну. Вы все уехали, я не знаю куда. А ведь только накануне вечером я оставил ее в полной, нерушимой уверенности, что поступлю как должно! Всего лишь через несколько часов она была бы связана со мной навеки… я помню, в каком упоении, с какой радостью я греб к острову Алленгем, как доволен я был собой, какой любви исполнен ко всем людям! Но во время нашего последнего дружеского разговора меня так угнетало чувство вины, что я едва находил в себе силы притворяться. Ее печаль, ее разочарование, неизбывное горе, когда я сказал, что немедленно должен покинуть Девоншир, — мне никогда этого не забыть. Боже мой! Каким я был бессердечным мерзавцем! Я спрятал лицо за решеткой водолазного шлема! Я не мог смотреть ей в глаза!

Некоторое время они молчали. О борт ударила приливная волна, и баржа вновь заскрипела.

— Что ж, сэр, — сказала Элинор, которой, как ни жалела она Уиллоби, все больше не терпелось, чтобы он ушел, — это все? Если так, то прошу вас меня извинить, но я должна вернуться на палубу к моей подзорной трубе, я охраняю дом от Страшной Бороды.

— Боже мой! От самого Страшной Бороды!

Услышав имя знаменитого пирата, Уиллоби немедленно вскочил; казалось, что в голове его прояснилось, и он стал весь внимание.

— Мисс Дэшвуд, вы можете думать что угодно обо мне, о моем распутстве и о том, как я обошелся с вами и вашей семьей… но я всю свою жизнь провел в поисках сокровищ и немало знаю о пиратах. Идемте, подготовим баржу.

Уиллоби бросился через веранду на палубу. Выяснив у Элинор, где хранятся гамаки, он развесил их над каждым люком, превратив в отличные ловушки.

— То ужасное письмо, — поинтересовался он, когда они спустились в трюм, где он облил маслом дверь, ведущую на склад, чтобы ее можно было поджечь и превратить в стену огня, — она показала его вам?

— Да, я видела все письма.

— Когда я получил первую весточку, она причинила мне невыразимую боль. Каждая строчка, каждое слово в ней, если прибегнуть к избитой метафоре, которую, будь она здесь, их милая сочинительница запретила бы мне, ранили меня, как кинжалом в сердце. Ведь ее вкусы, ее суждения до того хорошо изучены мною, что, кажется, стали мне ближе моих собственных!

Сердце Элинор, испытавшее за время этой удивительной беседы немало разнообразных чувств, снова смягчилось, но она сочла своим долгом указать на неуместность его последних слов:

— Мистер Уиллоби, это уже чересчур. Помните, что теперь вы женаты. Говорите лишь о том, что ваша совесть полагает необходимым сообщить мне. — Выговаривая ему, она настойчиво пинала носком туфли доску, которую Уиллоби освободил от креплений, — наступив на нее тяжелым сапогом, пират непременно споткнется и с грохотом рухнет на квартердек.

— Записка Марианны, заверившая меня в том, что я дорог ей, как прежде, снова пробудила мое раскаяние. Пробудила, потому что время, проведенное на Подводной Станции, и тамошние увеселения усыпили его, и я превратился в закоренелого негодяя, вообразил, что Марианна мне безразлична и что и сама она давно обо мне позабыла. Я твердил про себя, что наша связь была лишь мимолетным увлечением, пожимал плечами в подтверждение тому, а малейшие угрызения совести подавлял, то и дело повторяя себе: «Как я буду рад узнать, что она удачно вышла замуж!» Но эта записка все расставила по местам. Я сразу понял, что Марианна мне милее всех женщин на свете и обошелся я с ней с отвратительной жестокостью. Но между мною и мисс Грей все было уже решено. Пойти на попятный было невозможно. Мне оставалось лишь избегать вас. Я не ответил Марианне, надеясь, что больше она писать не станет, и какое-то время думал даже не показываться на Беркли-канале. Но в конце концов, рассудив, что будет лучше изобразить равнодушного знакомого, однажды утром я дождался, пока вы все ушли из отсека, и оставил свою ракушку.

— Дождались, пока мы ушли!

— Именно так. Вы удивитесь, если узнаете, как часто я следил за вами, как часто рисковал случайной встречей. Не раз я заходил в какую-нибудь лавочку, когда мимо проплывала ваша гондола. Ведь я жил на Бонд-канале, и ни дня не проходило, чтобы я не видел кого-нибудь из вас; лишь мое безмерное желание не попадаться вам на глаза было причиной тому, что мы не встретились много раньше. Я тщательно избегал Мидлтонов и всех, кто мог оказаться среди наших общих знакомых. Если вы способны пожалеть меня, пожалейте меня, каким я был тогда. Сердце мое было полно Марианной, но я должен был играть счастливого жениха другой! Сам не знаю, как пережил те три-четыре недели. И наконец, когда неизбежная встреча состоялась, мне не надо рассказывать, каким джентльменом я себя показал! Какой пыткой стал для меня тот вечер! Мало того, что дикие омары вырвались в зал и насмерть искромсали полдюжины человек, и горе мне, что я не оказался в их числе! С одной стороны Марианна, прекрасная, как ангел, называет меня Уиллоби таким голосом!.. Боже! Протягивает мне руку, просит моей защиты от чудовищ, требует объяснений, смотрит на меня таким нежным, таким чарующим взглядом! И тут же София, ревнивая, как дьявол, в такой же опасности перед лицом адских членистоногих! Что за вечер! Я бежал от вас так быстро, как мог, но не раньше, чем увидел милое лицо Марианны белым как смерть. Такой я видел ее в последний раз, такой я ее запомнил! Какое это было страшное зрелище! Самое страшное из всего, что я видел в тот вечер! И все же, когда я сегодня думал, что она умирает… от малярии, желтой лихорадки и волчанки…

— Нет, не от волчанки.

— Правда? Какая прекрасная новость!

— Но ваше письмо, мистер Уиллоби, ваше собственное письмо, неужели вам нечего о нем сказать?

— Нет-нет, напротив! Наутро, после нападения омаров на Гидра-Зед, ваша сестра написала мне снова. Вы читали ее письмо. Я завтракал у Эллисонов, и послание доставили мне из дома. София заметила его раньше, чем я, и добротность бумаги, и то, как она была сложена, и почерк — все пробудило в ней подозрение. До нее доходили слухи о том, что в Девоншире я за кем-то ухаживал, а происшествие в Гидра-Зед дало ей понять, о ком шла речь, и вконец распалило ее ревность. С игривостью, столь пленительной в любимой женщине, она тут же распечатала письмо и прочитала его. За свою бесцеремонность ей пришлось дорого заплатить. Письмо жестоко ее ранило. С этим я бы смирился, но ее гнев, ее злобу — их я должен был умиротворить. Проще говоря, как вам нравится слог моей жены?

— Вашей жены?! Письмо было написано вашей рукой.

— Да, но я лишь раболепно записал выражения, под которыми мне было стыдно поставить свою подпись. Авторство принадлежит ей одной — ее изящный слог, ее любезность, тонкость мысли. Но что я мог поделать! Я записал ее слова и расстался с последней памятью о Марианне. Три ее записки — к несчастью, они лежали у меня в бумажнике, иначе я бы не признал их существование и хранил до конца своих дней — все их мне пришлось отдать, и нельзя было даже поцеловать их на прощанье. И локон волос, который я тоже всегда носил с собой и который нашла моя будущая госпожа, обыскав меня с самой ядовитой нежностью, — у меня отняли все, что о ней напоминало.

Они наконец закончили расставлять ловушки и стояли у штурвала, вглядываясь во тьму ночного моря. Месье Пьер покачивал головой, как будто помнил все, что произошло, и сочувствовал любимому хозяину.

— Я ценю вашу помощь в расставлении ловушек, мистер Уиллоби, но вы не правы и поступаете дурно, — сказала Элинор, хотя ее голос против воли выдавал сочувствие. — Вам не подобает так говорить ни о миссис Уиллоби, ни о моей сестре. Вы сделали свой выбор. Его никто вам не навязывал. Ваша жена достойна по меньшей мере вашей вежливости и вашего уважения. Должно быть, она к вам привязана, иначе не вышла бы за вас замуж. Обращаться с ней так нелюбезно, говорить о ней с такой неприязнью не поможет искупить вашей вины перед Марианной… и вряд ли облегчит вашу совесть.

— Не напоминайте мне о жене, — тяжело вздохнул он. — Она не заслуживает вашего сострадания. Когда мы готовились к свадьбе, ей было прекрасно известно, что я ничего к ней не чувствую. Но все же мы поженились и отправились в Комбе-Магна за супружеским счастьем, а потом вернулись на Подводную Станцию Бета за развлечениями и развлекались, пока она не была разрушена. Ну что, мисс Дэшвуд, теперь я пробудил в вас жалость? Или все мои слова были напрасны? Считаете ли вы меня меньшим негодяем, чем прежде? Сумел ли я вручить вам пожелтевшую карту, по которой вы найдете в вашем сердце прощение?

— Да, вы оказались не столь распущенным, как я полагала. Вы доказали, что ваше сердце не так жестоко, гораздо менее, чем можно было подумать. И все же… я не могу представить… что может быть хуже того горя, что вы причинили.

— Расскажете ли вы сестре, когда она оправится, то, что я рассказал вам сейчас? Расскажите ей о моем горе и раскаянии, о том, что мое сердце никогда не отворачивалось от нее, и — прошу вас! — о том, что сейчас она дороже мне, чем прежде.

— Я расскажу ей все, что необходимо. Но вы не объяснили ни почему вы явились сюда, ни как узнали о ее болезни.

— Я столкнулся с сэром Джоном Мидлтоном в рыболовных угодьях Темзы, и впервые за эти два месяца он, узнав меня, заговорил со мной. Его доброе, честное, глупое сердце было переполнено негодованием и сочувствием к вашей сестре, и он не устоял перед соблазном сообщить мне то, что, по его мнению, должно было повергнуть меня в пучину отчаяния, хотя, возможно, он и не считал меня на это способным. Поэтому он прямо объявил мне, что Марианна Дэшвуд умирает от малярии, желтой лихорадки — и я готов поклясться, что он упомянул и волчанку, но раз вы говорите, что нет, тем лучше! — на борту «Кливленда», и что письмо, которое он накануне утром получил от миссис Дженнингс, сообщало, что надежды почти нет, и что Палмеры покинули корабль, боясь заразиться, и так далее. Как ужасно я себя почувствовал! Не раздумывая ни минуты, сегодня в восемь утра я сел в каяк. Теперь вам все известно.

Он протянул ей руку. Не подать своей Элинор не могла, и он пожал ее с большим уважением.

— Вы и в самом деле думаете обо мне лучше, чем прежде? — спросил он, опершись о штурвал, будто бы и позабыв, что собрался уходить.

Элинор заверила его, что так и есть, что она простила его, жалеет и желает всего самого доброго и даже будет рада узнать, что он счастлив, и присовокупила несколько осторожных советов о том, как этого было бы проще всего достигнуть. Ответ его не слишком ее обнадежил.

— Что до этого, придется мне жить как получится. Семейное счастье мне недоступно. Однако если мне дозволено думать, что вы и ваша семья сочувствуете мне и моей судьбе, это может стать… поможет переменить… по крайней мере, мне будет ради чего жить. Марианна, конечно, навеки для меня потеряна. Даже если по какой-то счастливой случайности я снова окажусь свободен… даже если София столкнется с гигантским осьминогом, когда меня, к примеру, не будет рядом…

Элинор с возмущением перебила его:

— Я вижу, гигантские осьминоги — неизменные участники ваших приключений, мистер Уиллоби.

С пристыженным видом Уиллоби достал из кармана длинную тонкую трубочку, на одном конце которой была схематично нарисована восьмиконечная фигурка.

— Что это?!

— Осьминожий манок, — лукаво объяснил он, — привлекающий их внимание в любую погоду и в любых водах. Я давно понял, что спасение из объятий гигантской восьминогой твари… пробуждает в женщине… определенную приязнь…

Элинор покачала головой, не зная, какими словами выразить свое неодобрение подобного инструмента, и убрала манок в карман.

— Ну что ж, — продолжал он, — простимся снова. Я уеду и буду жить в страхе перед одним лишь событием.

— О чем вы говорите?

— О замужестве вашей сестры.

— Вы неправы. Это ничего не изменит, вы уже потеряли ее безвозвратно.

— Да, но тогда ее обретет другой. И если этим другим окажется тот самый человек, мысль о котором невыносима мне более прочих… но не буду продолжать и лишать себя вашего снисхождения, показывая, что я не способен простить и тех, перед кем виновен более всего. Прощайте. Благослови вас бог. И… вот еще что…

Не говоря больше ни слова, Уиллоби достал из ботинка острый кортик и вложил его в ладонь Элинор. Затем он наконец спустился вместе с ковыляющим за ним Месье Пьером по сходням, прыгнул в свой каяк и уплыл прочь.

Баржа покачивалась на волнах, Элинор покачивалась вместе с ней, размышляя о том непоправимом вреде, какой слишком ранняя независимость и следующая из нее привычка к безделью, распущенности и роскоши причинили Уиллоби, его душе, его характеру и счастью. Свет сделал его тщеславным мотом, что, в свою очередь, породило в нем бессердечие и эгоизм. От подобных рассуждений ее отвлек душераздирающий звук — протяжный, резкий визг, — который она не могла опознать, пока не посмотрела в подзорную трубу. С тех пор она так и не смогла забыть, как кричит умирающий орангутанг, пронзенный саблей.

Сбылись все-таки ее страхи: «Веселая убийца», хлопая в свете луны шестью черными флагами, стремительно приближалась к «Кливленду» и уже находилась от него не далее чем в сотне ярдов. Еще ближе была шлюпка с двумя суровыми разбойниками на веслах, которую послали вперед, — это они перехватили каяк Уиллоби. Элинор видела, как обмякшего орангутанга швырнули в воду, будто тряпичную куклу, как Уиллоби спасся и отчаянно плывет к берегу. Снова наставив подзорную трубу на корабль, на его носу она разглядела и причину этой новой ужасной напасти, которая их постигла, — самого Страшную Бороду.

Знаменитый пират был необычайно высок и одет в длинный черный пиратский камзол. Его бородатую голову украшала расшитая золотом алая шляпа, лихо сдвинутая на затылок, из-под которой торчала длинная грива черных как смоль волос. Неподалеку за штурвалом стоял потрепанный, немытый и горбатый рулевой, который с ревом вел «Убийцу» к «Кливленду» и сплевывал на палубу. Капитан же стоял неподвижно, выпятив грудь, зажав в левой руке рукоять обоюдоострой сабли, сверкавшей в свете луны.

Элинор немедленно осознала смехотворность всех ловушек Уиллоби, да и любых подобных ухищрений; крошечный кортик, который он ей отдал, теперь казался игрушкой. Элинор задрожала. «Веселая убийца» уверенно рассекала воду. Внушительная фигура на носу откинула голову, и раздался грубый, безумный, чудовищный хохот, доносившийся до нее жуткими раскатами.

Так прибыл Страшная Борода.



Элинор бросилась в дом, в каюту сестры, и обнаружила, что та пробуждается от долгого целительного сна. Сердце Элинор разрывалось в панике. Выглянув за черную штору, она увидела, что шлюпка уже почти у баржи. Жуткий хохот Страшной Бороды доносился до нее и сквозь окна каюты, с каждым мгновением он звучал все громче и все ближе. Это привело ее в такое волнение, что она, позабыв об усталости, боялась лишь перепугать сестру.

— Поспи еще немного, милая Марианна, — прошептала она ей. — Еще совсем немного.

С этими словами Элинор бросилась обратно на веранду, только чтобы увидеть, что свирепые пираты уже доплыли до баржи и вот-вот по вант-трапу поднимутся на борт «Кливленда».

— Сушите весла, морячки! — рычали они, поднимаясь. — Позвольте насладиться вашим обществом в такой чудесный вечер!

В левой руке Элинор все еще сжимала кортик Уиллоби, правой же она схватила охотничье ружье Палмера и прицелилась; как только над фальшбортом показалась повязанная платком голова первого из нападавших, она нажала на спусковой крючок. Мощная отдача отбросила Элинор на леер; что было еще хуже, она промахнулась. Ее мишень, долговязый немытый морской волк в потрепанном, перелатанном камзоле, лишь расхохотался, когда пуля просвистела у него над головой. Элинор, прижавшись к лееру, выстрелила второй раз, и с большим успехом: второму пирату, показавшемуся над фальшбортом, пуля попала прямо в лицо, голова его взорвалась, а тело упало в море.

Но не успела Элинор подняться, как на ее шее с сокрушительной силой сжались мозолистые руки первого пирата. Рана от скорпионьего укуса заболела хуже прежнего, и тотчас боль сменилась отвратительным чувством, что дышать стало невозможно. Посмотрев в немытое лицо пирата, она со спокойствием отчаяния подумала: это — последнее, что она видит в своей жизни. Ах, как она жалела, что не интересовалась теми постановочными дуэлями, которые ей довелось посмотреть, когда джентльмены удачи были на Станции последним писком моды! Ах, как жаль, что она не знала, чем отвратить от себя жестокое пиратское внимание!

Будто в ответ ее мыслям, раздался громогласный окрик миссис Дженнингс: — Режьте его! Представьте, что он плавун!

И в самом деле, искусством резьбы по плавуну она владела очень хорошо, к тому же у нее был и подходящий инструмент — кортик Уиллоби длиной в пять дюймов мог в некотором приближении сойти за нож для резьбы! Воздев руку, она принялась резать пирата по лицу — один порез, другой, третий… и покрыла обветренное лицо злодея множеством ран, воображая, будто его голова — лишь застарелый кусок плавуна, который она превращает в очередную скульптуру.

Черная кровь пирата хлынула прямо ей в лицо, и пришлось отплевываться. Вскоре его хватка ослабла — Элинор зарезала его до смерти. Миссис Дженнингс в ночной рубахе и чепчике подбежала к ней и помогла подняться.

— Мы должны спешить! — поспешно сказала Элинор. — Это корабль…

— Страшной Бороды, душенька, я знаю.

Она указала на «Веселую убийцу», которая все приближалась — до нее оставалось не более тридцати футов. Страшная Борода так и стоял на носу с саблей в руке, ничуть, казалось бы, и не взволнованный гибелью своего авангарда. Вдруг «Убийца» остановилась и на некоторое время замерла. Одно мимолетное благословенное мгновение Элинор тешила себя надеждой, что враги почему-то решили повернуть в море. Она снова подняла подзорную трубу как раз вовремя, чтобы разглядеть, как Страшная Борода поднял свою огромную саблю над головой и издал ужасный рев. По этому сигналу вся команда, выстроившаяся на носу, столпившаяся на полуюте — некоторые пираты даже свисали со снастей, — подняла луки и осыпала «Кливленд» стрелами.

Элинор и миссис Дженнингс прыгнули за штурвал, и стрелы пролетели мимо густым смертоносным роем.

— Три тысячи чертей, сдавайтесь! — раздался с носа «Убийцы» глубокий голос Страшной Бороды. — Сдавайтесь, и, может быть, я не вздерну вас на рее, а только перережу вам глотки и пущу на корм акулам. Раз уж вы дамы. Хотя… кто меня знает!

Услышав этот образчик пиратского юмора, команда «Убийцы» расхохоталась нестройным хором.

Элинор, набравшись мужества, высунулась из-за штурвала и закричала: «Мы никогда!..» — только чтобы умолкнуть от мучительной боли, так как враги как раз снова выстрелили и стрела вонзилась ей в руку. И тут миссис Дженнингс доказала, что ее неприязнь к пиратам не меньше, чем у Элинор, а умеет сражаться она, может быть, и лучше.

С неожиданно страшным воем она бросилась к пушкам и выстрелила из карронады с убийственной точностью: вскоре несколько пиратов попадали на палубу, скошенные картечью. Но, несмотря ни на что, пиратская шхуна вновь двинулась к барже, пока кто-то из команды скидывал останки своих бывших товарищей за борт.

— Идите сюда, милочки! — крикнул Страшная Борода. — Кого бы из вас первую пригласить на танец? Я до женского общества всегда был охоч!

Тут Элинор вспомнила про свисток. «Веселая убийца» уже подплыла достаточно близко, так что ухмыляющиеся лица врагов было видно и без подзорной трубы. Она достала из кармана длинную трубочку-свисток, которую Уиллоби бесстыдно отдал ей всего лишь час назад, хотя казалось, с тех пор прошло много лет.

Она подула в трубочку, затем подула еще раз, снова и снова, не зная, будет ли от нее хоть какой-нибудь толк, уверенная лишь, что это их единственный шанс на спасение. И вдруг, мгновение спустя, из непроницаемых океанских глубин показалось длинное щупальце, покрытое присосками, потянулось к пиратскому кораблю и проскользнуло на полубак. Следом тотчас появилось еще одно щупальце, затем третье, четвертое. Вскоре «Убийца» была окружена лесом извивающихся щупалец, целой стаей восьминогих чудовищ, пенивших темную воду, бодающих борта своими огромными головами, устремивших все свои щупальца к пиратам. Те пришли в замешательство и испуганно перекликались на своем причудливом жаргоне; одного за другим мощные щупальца хватали их и утаскивали под воду. Потрясенная Элинор замерла, не отнимая свисток от губ, а огромные головоногие продолжали свое черное дело.

Через несколько минут все пираты, похоже, были истреблены — все, кроме Страшной Бороды, который все еще стоял на носу шхуны, непобежденный, гневно сверкающий глазами. У его ног валялась куча отрубленных щупалец, павших под ударами его сабли, а также расплющенная голова осьминога, которую он размозжил мощным ударом своего тяжелого сапога. Подняв саблю над головой и не сводя с Элинор полного злобы взгляда, он направлял корабль вперед.

— Разрази меня гром, какие очаровательные у вас друзья, и это в таком-то возрасте, — хмыкнул Страшная Борода, отпихнув голову осьминога за борт. — Я буду весьма, весьма рад нашему знаком… а-а-а!

Страшная Борода издал протяжный крик боли и удивления, когда кто-то — или что-то! — ударило его доской прямо по лохматому затылку. Пиратский капитан пошатнулся, что дало возможность нападавшему выхватить у него из рук саблю и одним уверенным движением отрубить ему голову.

Героем был полковник Брендон. Элинор сердечно поприветствовала его с борта «Кливленда», и в ответ он победно поднял в воздух голову Страшной Бороды.

— Брендон? Но это значит…

Обернувшись к сходням, Элинор наконец увидела:

— Матушка!

Миссис Дэшвуд, натерпевшаяся страху на спине полковника Брендона, пока он вез ее к «Кливленду», почти убедила себя, что Марианна уже скончалась, и ей не хватало духу спросить о ней даже Элинор, но та, не дожидаясь ни приветствий, ни расспросов, мгновенно сообщила ей радостное известие:

— Марианна жива, матушка! Она жива! И мы истребили пиратов! Какой счастливый день!

Миссис Дэшвуд с обычной ее чувствительностью тут же переполнилась счастьем, как минуту до того — горем; она упала в объятия Элинор, и, обнявшись, они наблюдали, как полковник Брендон рубит тело Страшной Бороды и бросает куски в море осьминогам, которые так им услужили. Затем полковник спрыгнул в море, легко рассекая окрасившуюся кровью воду, и вскоре присоединился к ним на веранде.

«Веселая убийца», теперь уже ни для кого не опасная, медленно дрейфовала обратно в море, а в гостиной «Кливленда» миссис Дэшвуд приводили в чувство дочь и добрый друг. Проливая слезы радости, все еще не в силах говорить, она снова и снова обнимала Элинор, прерываясь лишь затем, чтобы пожать руку полковнику Брендону и одарить его взглядом, полным безмерной благодарности и уверенности, что он разделяет с ней радость момента. Радость он разделял, однако в еще более глубоком молчании, чем ее собственное.

Как только миссис Дэшвуд пришла в себя, первым делом она пожелала увидеть Марианну, и не прошло и двух минут, как она уже была у постели любимой дочери, ставшей ей еще дороже из-за разлуки, постигшего ее несчастья и опасности.

Восторг, охвативший Элинор при их встрече, умаляло только опасение, что Марианна не сможет уснуть, но когда речь шла о жизни любимой дочери, миссис Дэшвуд умела быть спокойной и даже сдержанной. Марианна же, счастливая присутствием матери, понимала, что слишком слаба для бесед, и покорно согласилась, что ей необходимы тишина и покой. Миссис Дэшвуд решила просидеть у ее постели всю ночь, и Элинор, повинуясь материнским настояниям, легла спать. Но сон, казалось, спугнули волнения прошлой бессонной ночи и битва с пиратами. Уиллоби, «бедный Уиллоби», как она теперь позволяла себе думать, не покидал ее мыслей. Она ничуть не жалела о своем согласии выслушать его и теперь то винила, то оправдывала себя за то, что прежде осуждала его так сурово. Но обещание рассказать все сестре не давало ей покоя. Элинор страшилась его исполнить, страшилась того, какое впечатление это произведет на Марианну, сомневалась, что после таких объяснений та когда-нибудь сможет быть счастлива с другим, и на мгновение даже пожелала, чтобы Уиллоби овдовел, а его жену поглотил огромный осьминог, как недавно — пиратов. Затем, вспомнив о полковнике Брендоне, решила, что его верность и его страдания заслуживают руки ее сестры гораздо больше, чем Уиллоби, укорила себя за дурные мысли и от всей души пожелала его жене чего угодно, кроме смерти.

Марианна поправлялась с каждым днем: нарывы вскрывались и затягивались, щеки уже не пылали нездоровым жаром, пульс стал прежним. Неизменная веселость и сияющие глаза миссис Дэшвуд подтверждали ее неустанные заявления, что она одна из самых счастливых женщин на свете. Слушая ее излияния и видя им наглядное доказательство, Элинор иногда гадала, помнит ли та про Эдварда. Каждый день они по очереди высматривали на горизонте пиратские корабли, но ни одного не видели. Миссис Дэшвуд же, доверившись той сдержанности, с какой Элинор написала ей о своем разочаровании, пребывала на вершине блаженства и думать могла лишь о том, как его приумножить. Опасность, которой, как ей теперь казалось, подвергла Марианну в том числе и она, ошибочно поощряя ее злополучную приязнь к Уиллоби, миновала. Лишь однажды ее неизменно счастливое лицо омрачилось, когда Элинор справилась о здоровье Маргарет.

— Маргарет… — повторила миссис Дэшвуд, бросив тревожный взгляд на Марианну, которую ей вовсе не хотелось беспокоить дурными новостями. — Маргарет осталась на острове.

Когда Элинор попыталась добиться от матери объяснений этому уклончивому ответу, та лишь хмуро покачала головой, и Элинор рассудила, что будет лучше прекратить расспросы.

У миссис Дэшвуд была и другая причина для радости, о которой не догадывалась Элинор. Но стоило им остаться наедине, как мать все ей рассказала:

— Наконец-то мы одни. Милая Элинор, ты и не знаешь, как я счастлива. Полковник Брендон влюблен в Марианну. Он сам мне все рассказал.

Ее дочь, одновременно и довольная, и огорченная, и удивленная, и нет, безмолвно внимала.

— Ты ничуть на меня не похожа, душенька, поэтому я не удивляюсь твоему спокойствию. Если бы мне вздумалось пожелать моей семье наивысшего блага, я пожелала бы, чтобы полковник Брендон женился на одной из вас. Думаю, из вас двоих Марианна будет больше с ним счастлива. Если, конечно, сумеет притерпеться к щупальцам, которыми заросло его лицо.

Элинор с улыбкой пропустила это мимо ушей.

— Вчера, когда мы остановились отдохнуть на скользком утесе на полпути от Погибели, он раскрыл мне свое сердце. Признание вырвалось у него невольно, без умысла. Я, конечно, могла говорить только о своей дочери, и он не сумел скрыть волнение, ничуть не уступавшее моему. Когда я это заметила, он поведал мне о своей нежной, чистой, верной привязанности к Марианне. Милая моя Элинор, он полюбил ее с первого взгляда!

Элинор заметила в речи матери интонации не полковника Брендона, но ее собственного живого воображения, которое привычно рисовало все в тех красках, в каких ей было угодно.

— Его любовь, несравненно более пылкая, искренняя и верная — уж в этом нет никаких сомнений! — чем все, что чувствовал или изображал Уиллоби, перетерпела даже злополучное увлечение Марианны этим проходимцем! И какая самоотверженность! Когда у него не было ни малейшей надежды! Вот что я скажу: его сердце столь же прекрасно, сколь уродливо его лицо! В нем нельзя обмануться!

— За полковником Брендоном давно закрепилась репутация замечательного человека.

— Я знаю, — серьезно ответила ей мать. — Как он приплыл за мной, показав себя таким внимательным другом, как он без колебаний надел себе на спину седло, чтобы мне было удобнее ехать, — нужны ли еще доказательства того, что он достойнейший из людей?

— Что вы ему ответили? Подали ли вы ему надежду?

— Ах! Душенька моя, о надежде я тогда не могла говорить ни с ним, ни даже с собой. Ведь Марианна, быть может, умирала в тот самый миг! Но он не просил ни надежды, ни поощрения. Он доверился мне невольно, ища у меня дружеского утешения, а не родительского согласия. К тому же поначалу я не нашла слов, так растерялась, но через некоторое время все-таки сказала, что если Марианна выживет, во что мне хотелось верить, поспособствовать их браку будет для меня величайшим счастьем. А после нашего прибытия, когда ты встретила нас такой радостной вестью, я повторила ему это еще раз и подробнее и поощрила его, насколько было в моих силах.

— Если судить по настрою полковника, вам не удалось сделать его равно счастливым.

— Да, не удалось. Он считает, что чувства Марианны слишком глубоки, чтобы перемениться, и даже если ее сердце вновь станет свободным, он чересчур суров к себе, не способен поверить, будто она когда-нибудь обратит на него внимание, с такой-то разницей в возрасте, во взглядах и… конечно, нельзя забывать и об извивающихся… ты понимаешь. Спору нет, он не так красив, как Уиллоби, но в то же время в его манерах есть что-то гораздо более приятное. Как ты помнишь, в глазах Уиллоби то и дело мелькало нечто такое, что очень мне не нравилось.

Элинор ничего подобного не помнила, но ее мать продолжала, не дожидаясь ответа:

— Я ничуть не сомневаюсь, что, окажись Уиллоби честным человеком, Марианна никогда не смогла бы стать с ним такой счастливой, какой она будет с полковником Брендоном.

Элинор удалилась обдумать все наедине с собой. Улыбнувшись украдкой, она провела пальцем по осьминожьему манку, который так до сих пор и лежал у нее в кармане. Желая полковнику удачи, она все же не могла удержаться от жалости к Уиллоби.



Болезнь Марианны, хоть и была изнурительной и протекала тяжело, длилась недостаточно долго, чтобы замедлить выздоровление, а юность, крепкое от природы здоровье и заботы матери до того ускорили его, что через четыре дня Марианна смогла спуститься в гостиную миссис Палмер. Ей не терпелось излить свою благодарность полковнику Брендону за то, что он доставил к ней матушку, за то, что привез ее так быстро и плыл так уверенно, за то, что обезглавил пирата Страшную Бороду, — словом, он получил приглашение нанести ей визит.

Чувства, охватившие его, когда он увидел Марианну, всю покрытую язвами от лопнувших нарывов, и пожал ее немедленно протянутую руку с пожелтевшими и потрескавшимися от болезни ногтями, были ясны. Элинор решила, что их порождает не только любовь к Марианне или знание, что об этой любви известно другим. По его печальному взгляду, по смущенному подрагиванию щупалец Элинор поняла, что перед его мысленным взором одна за другой предстают печальные картины былого, вызванные давно подмеченным сходством между Марианной и Элизой, которое теперь лишь усилилось ее болезненным косоглазием, нездоровым цветом лица, позой томной слабости и теплыми словами благодарности.

Миссис Дэшвуд заметила в поведении полковника лишь то, что можно было объяснить вполне естественными и очевидными переживаниями, зато в словах и поступках Марианны, хотя голос ее после болезни сильно охрип, ей хотелось усматривать нечто большее, чем просто высказанную признательность.

Еще через день-два, видя, что дочь крепнет с каждым днем, миссис Дэшвуд, равно побуждаемая желанием как своим, так и Марианны, завела разговор о возвращении в Бартон-коттедж. От ее решения зависели и планы их друзей: миссис Дженнингс не могла покинуть «Кливленд», пока не отъедут Дэшвуды, да и полковник Брендон, после их дружных увещеваний, также считал свое пребывание на «Кливленде» если и не столь же обязательным, то не менее предопределенным. По ответному настоянию полковника и миссис Дженнингс миссис Дэшвуд пришлось согласиться, что для удобства больной на обратном пути они воспользуются услугами его недавно улучшенной и заново отделанной увеселительной яхты, полковник же в свою очередь принял приглашение миссис Дэшвуд и миссис Дженнингс (чье деятельное гостеприимство распространялось не только на собственный, но и на чужие дома) через несколько недель навестить их в уютной лачуге на Погибели.

Наступил день расставания и отъезда. С миссис Дженнингс Марианна прощалась особенно долго и тепло, взахлеб выражая признательность не только за участие и заботу о ней во время болезни, но и за ее роль в спасении от пиратов, о чем ей рассказали, лишь когда ее здоровье полностью восстановилось. Она благодарила ее с таким уважением и добрыми пожеланиями, какие только могли произойти из ее сердца, втайне признавшего былую нелюбезность. С полковником, когда он бережно помог ей подняться на борт яхты, она простилась с дружеской сердечностью. За ней последовали и миссис Дэшвуд с Элинор. Полковник с миссис Дженнингс остались обсуждать уехавших и докучать друг другу, и так продолжалось, пока первый не отправился в Делафорд в полном одиночестве.

Плыли Дэшвуды два дня, и Марианна в пути ничуть не утомилась. Над яхтой реял флаг «Веселой убийцы», который служил неопровержимым доказательством, что либо яхта и есть самый страшный корабль в этих водах, либо ее пассажиры умудрились его уничтожить. Так или иначе, это был вернейший способ отпугнуть любых разбойников.

Когда яхта вошла в бурные воды архипелага сэра Джона и приблизилась к острову Погибель, где каждая деталь пейзажа будила те или иные воспоминания, и горькие, и дорогие сердцу, Марианна замолчала, впала в задумчивость и, отвернувшись от сестры с матерью, принялась молча вглядываться в иллюминатор. Что до Элинор, то она, окинув взором болота, скрюченные деревья и знакомую вершину горы Маргарет, не могла отделаться от ощущения, что в пейзаже вокруг их дома что-то изменилось, что-то будто сдвинулось… но она не могла позволить себе роскошь долго об этом размышлять. Самым важным сейчас было следить за Марианной, чтобы знакомые ландшафты не расстроили и снова не лишили ее здоровья, ввергнув в пучину меланхолии. Поведение Марианны не вызвало у нее ни удивления, ни осуждения, и когда, прибыв домой, Элинор помогала сестре спуститься по трапу на восстановленный деревянный причал и заметила на ее лице следы слез, то чувство, вызвавшее их, она сочла столь естественным, что испытала лишь нежное сострадание. Войдя в гостиную, Марианна решительно обвела ее глазами, бесстрашно посмотрев на подтекающий потолок и окна, за которыми завывал ветер, будто стараясь сразу притерпеться ко всему, что может напоминать ей о Уиллоби.

Говорила она мало, но все ее слова указывали на ясность духа, и хотя иногда у нее и вырывался вздох, Марианна немедленно искупала его улыбкой. После обеда она решила сесть за фортепьяно, но верхним в стопке нот оказался плач моряка в шести куплетах, подаренный ей Уиллоби, в котором содержались их любимые дуэты, в особенности тот, где рифмовались «три тысячи чертей» и «пираты всех мастей», с дарственной надписью на титульном листе, сделанной его собственной рукой. Это было чересчур. С минуту поразмяв пальцы, она пожаловалась, что еще слаба — ив самом деле, один ноготь после ее недолгих упражнений сломался, и на пол упал маленький обломок, — и закрыла крышку, однако с твердостью заявила, что в будущем намерена много упражняться.

Только когда Марианна поднялась к себе, чтобы отдохнуть, Элинор задала вопрос, занимавший ее с тех пор, как яхта подошла к Погибели.

— Матушка, — нерешительно спросила она, — где Маргарет?

Миссис Дэшвуд залилась слезами и наконец-то нашла в себе силы произнести неутешительный ответ: девочка пропала несколько недель назад, в ту самую ночь, когда миссис Дэшвуд написала Элинор и Марианне последнее письмо, где изложила свою тревогу по поводу того, что Маргарет лишилась всех волос и отрастила клыки. В ту ночь она вновь не спросясь отправилась на очередную прогулку и больше не возвращалась.

Миссис Дэшвуд боялась худшего, но одно происшествие, пусть и не самое приятное, о котором она тут же рассказала Элинор, подтверждало, что Маргарет жива. Несколько дней назад, в дождливую ночь, сильно за полночь миссис Дэшвуд разбудил пронзительный голос, принадлежавший, она не сомневалась, ее младшей дочери. Он разносился по холмам Погибели, повторяя одну и ту же жуткую, бессмысленную фразу: «К\'ялох Д\'аргеш Ф\'ах!»

Марианне было решено ничего не говорить, дабы не нарушить процесс ее выздоровления. Назавтра добрые признаки не исчезли.

— Когда погода установится, а я верну свои силы, — говорила Марианна, — мы каждый день будем подолгу гулять. Мы будем ходить к прибрежным дюнам и плавать на Остров Мертвых Ветров, чтобы пройтись по его экзотическим садам, будем бесстрашно увязать в топких болотах и залезать на деревья, расколотые молнией. Я знаю, мы будем счастливы. Нас ждет мирное лето. Я собираюсь вставать не позже шести и до самого обеда посвящать каждую минуту музыке или чтению. Я все обдумала и намереваюсь всерьез заняться своим образованием. Наша библиотека слишком хорошо мной изучена, чтобы годиться на что-то, кроме праздного развлечения. Но у сэра Джона достаточно стоящих книг, а у полковника Брендона я всегда смогу попросить другие, более современные. Я изучу инженерное дело, я изучу гидрологию, биологию и аэронавтику, я постараюсь понять законы Менделя и сравнительную зоологию.

— Но что толку тебе в этих знаниях? — спросила Элинор с ободряющей улыбкой, не скрывшей, однако, добродушной насмешки.

— Кто-то должен, — ответила Марианна, лукаво отведя глаза, — построить Подводную Станцию Гамма.

Элинор одобрила этот план, рожденный из столь благородных побуждений, но улыбнулась буйству фантазии, прежде предписывавшей Марианне унылую праздность и томление духа, теперь же бросившей ее в другую крайность — чрезмерное стремление к целесообразному труду и самообладанию. Улыбка, однако, покинула ее лицо, когда она снова нащупала в кармане осьминожий манок и вспомнила, что обещание, данное Уиллоби, остается невыполненным. Желая оттянуть роковой час, она решила отложить разговор до того дня, когда здоровье сестры окончательно поправится. Но оказалось, решение это было принято только для того, чтобы быть нарушенным.

Три дня спустя небо прояснилось достаточно, чтобы больная могла отправиться на прогулку. Марианне было позволено, опершись на руку Элинор, пройтись по дорожке, которая вела от дома в глубь острова, на небольшое расстояние, дабы не переутомиться.

Сестры шли медленно и добрались лишь до того места, откуда открывался вид на холм, когда Марианна спокойно произнесла:

— Вон там, именно там, в той бурной речке, где на меня напал осьминог, я впервые увидела Уиллоби. — Ее голос дрогнул, но она тут же взяла себя в руки и добавила: — Как я рада, что могу смотреть на это место почти без мучений! Но должны ли мы об этом разговаривать, Элинор? Или это неправильно? Думаю, теперь я могу говорить о прошлом, как должно…

Элинор ласково попросила ее продолжать.

— Что до сожалений, — сказала Марианна, — то с ними покончено… по крайней мере с сожалениями о нем. Но сейчас я хочу говорить не о былых своих чувствах, а о нынешних. Если бы только я могла знать одно… Если бы я только знала, что он не всегда притворялся, не всегда меня обманывал, если бы я могла верить, что он не такой негодяй, каким иногда представлялся мне с тех пор, как я услышала историю той несчастной…

Она замолчала. Элинор, радуясь каждому слову сестры, ответила:

— Значит, ты думаешь, если бы ты могла в это поверить, тебе стало бы легче. — Они остановились и присели на большой угловатый камень на краю затянутого туманом пруда. — Но чем тогда ты объяснила бы его поведение?

— Я объяснила бы его непостоянством. Одним лишь непостоянством.

Элинор промолчала. Она колебалась: рассказать все Марианне сейчас или подождать, пока сестра окрепнет? Они сидели на камне и смотрели, как поднимается туман в пруду — видимо, он питался из каких-то подземных источников. Затем пруд вдруг мгновенно опустел, и открылось илистое дно. Сестры просидели в молчании несколько минут, за которые пруд вновь наполнился туманом и снова опустел; поведение воды показалось Элинор знакомым, но чем — она не припомнила. Возможно, это ничего не значило и было лишь плодом воображения. Она не могла забыть про исчезновение Маргарет и с тоской пожелала, чтобы ее семья наконец воссоединилась.

— Я хочу, чтобы его думы были не более тяжки, чем мои, — сказала наконец Марианна, — что вовсе не значит, будто я желаю ему чего-то хорошего. И этих страданий будет вполне достаточно.

— Ты сравниваешь свое поведение и его?

— Нет, я сравниваю свое поведение с тем, каким оно должно было быть. Я сравниваю его с твоим.

— Мое положение совсем не похоже на твое.

— В них больше сходства, чем в том, как мы себя вели. Не нужно из доброты защищать то, что, я знаю, осудит твой разум. Болея, я много думала… и плакала, и чесалась, и еще мне то и дело мерещилось, что мои глаза выклевывают волнистые попугайчики… но я много думала. Задолго до того, как я смогла снова заговорить, я обрела способность мыслить. Я думала о прошлом, и мое поведение с момента знакомства с ним прошлой осенью предстало предо мной лишь чередой опрометчивых поступков в отношении себя самой. К другим же я не проявляла должной терпимости. Я поняла, что собственные мои чувства стали причиной моих страданий и что мое неумение смирить их едва не свело меня в могилу. И конечно, как я уже сказала, я видела несметные стаи разноцветных попугайчиков, столь же красивых, сколь злобных, пикировавших мне прямо в глаза. Я окончательно убедилась, что единственная причина моей болезни — небрежение собственным здоровьем.

— Причиной твоей болезни были комары.

— Да, небрежение и комары. Но если бы я умерла, то виновата была бы я одна. Лишь когда смертельная опасность осталась позади, я соизволила ее заметить. И я не понимаю, как могла выздороветь, как меня не убило само мое жгучее желание жить, чтобы искупить свою вину перед Богом и всеми вами. Вспоминая о своем прошлом, я видела только небрежение долгом и несправедливость к другим. Все пострадали из-за меня. На доброту, неистощимую доброту миссис Дженнингс я отвечала презрением и неблагодарностью. С Мидлтонами, Палмерами, с сестрами Стил…

Стоило Марианне упомянуть сестер Стил, как Элинор ощутила мимолетную, но острую головную боль. На мгновение перед ее мысленным взором вновь предстал пятиконечный символ и тут же исчез. Но почему? Что это могло значить? Туман в пруду вновь поднялся — и тоже сразу исчез. Марианна продолжала:

— Я была несправедлива и дерзка, сердце мое было закрыто для их достоинств, а дух лишь раздражался при каждом новом знаке внимания. И Джону, и Фанни — да, даже им, как мало бы они того ни заслуживали! — я уделяла меньше, чем им полагалось. Но тебя я обидела больше всех, даже больше матушки. Одна лишь я знала, как твое сердце страдает, но повлияло ли на меня это? Последовала ли я твоему примеру, училась ли твоей стойкости? Нет!

На этом наконец ее укоры себе за прошлое иссякли, и Элинор, хотя и слишком честная, чтобы льстить, поспешила ее утешить, тут же высказав Марианне все слова поддержки и похвалы, каких заслужили ее откровенность и раскаяние. В ответ Марианна сжала ее руку и произнесла:

— Если бы я только знала, что творится в его сердце, все было бы так просто.

Элинор, чья рука до сих покоилась на манке Уиллоби, снова взвесила все за и против немедленного исполнения данного ему обещания. Наконец, рассудив, что размышления ни к чему не приведут и требуется лишь решимость, она приступила к своей нелегкой задаче.

Осторожно подготовив взволнованную слушательницу, она просто и честно изложила главные пункты, на которых Уиллоби строил свое оправдание, отдала должное его раскаянию и смягчила лишь заверения в нерушимой любви. Сообщила также, что во время их беседы искренне пристыженным выглядел и он, и даже Месье Пьер. Пока она говорила, Марианна не произнесла ни слова. Она дрожала, взгляд ее устремился в землю, а губы стали белее, чем во время болезни. Сердце ее разрывали тысячи вопросов, но озвучить она не посмела ни один. Каждое слово сестры она ловила с жадным вниманием, не сознавая, что сжимает ее руку и что по ее щекам льются слезы.

Элинор проводила ее до дома и всю дорогу обратно говорила лишь о Уиллоби и об их беседе. Как только они вошли и скинули резиновые сапоги, Марианна поцеловала сестру и со словами «расскажи маме» отправилась одна наверх. Разговор продлился недолго, но казалось, что сердце Марианны дрогнуло в груди; Элинор даже почудилось, что когда она устало поднималась к себе, весь остров содрогнулся у них под ногами. Не желая мешать столь разумному стремлению к уединению, Элинор направилась в гостиную, чтобы выполнить просьбу сестры.



Миссис Дэшвуд тронули оправдания самодовольного кладоискателя, который до недавних пор ходил у нее в любимчиках. Она была счастлива, что с него снята хотя бы часть вины, жалела его и желала ему счастья. Но прежние чувства к ней не вернулись. Ничто не заставило бы ее забыть, как пострадала Марианна, или извинить его обращение с Элизой. Поэтому ничто не могло вернуть ему ее былую благосклонность и повредить интересам полковника Брендона.

Если бы миссис Дэшвуд, как Элинор, услышала рассказ Уиллоби от него самого, если бы она увидела его страдания или жалостливую морду его орангутанга, павшего от удара пиратской сабли, ее сочувствие возросло бы неизмеримо. Но Элинор была не в силах, да и не хотела пробуждать в ней все те чувства, которые поначалу охватили ее саму. Долгие раздумья успокоили ее рассудок и заставили оценить Уиллоби более трезво. Поэтому она желала изложить лишь правду и те факты, которые действительно заслуживали внимания, ничего не приукрашивая, не давая излишней пищи для фантазий.

Вечером, когда все они собрались вместе, Марианна снова, пусть и не без усилия, заговорила о Уиллоби.

— Я хочу заверить вас обеих, — сказала она с заметной дрожью в голосе, — что я все вижу в том свете, в каком вы хотите.

Миссис Дэшвуд тут же перебила бы ее, желая приободрить и успокоить, но Элинор, которой очень хотелось выслушать, что на самом деле думает ее сестра, энергичным жестом попросила ее молчать. Марианна продолжала:

— Для меня стало большим облегчением… то, что сегодня утром рассказала Элинор. Я услышала именно то, что мечтала услышать. — На мгновение ее голос прервался, но, взяв себя в руки, она сказала уже спокойнее: — Я всем довольна и не хочу никаких перемен. Вы… вы это слышите?

Элинор не могла отрицать и по встревоженному лицу матери поняла, что и ее не подвел слух, — до них доносился хор голосов, но негромко, будто бы издалека. На мгновение она вскинула голову и прислушалась, но все стихло. Миссис Дэшвуд заломила руки и в отчаянии посмотрела на Элинор — они знали, что Маргарет где-то там, на острове, и эти звуки, чем бы они ни были, скрывают тайну ее местонахождения.

Все стихло. Марианна, слишком погруженная в свои переживания, чтобы раздумывать над загадочными явлениями, продолжала:

— Так или иначе, я никогда не была бы счастлива с ним, зная все то, что рано или поздно узнала бы. У меня не осталось бы к нему ни доверия, ни уважения. И ничто не вернуло бы мои прежние чувства.

— Знаю-знаю! — вскричала ее мать, чью естественную горячую заинтересованность в благополучии средней дочери лишь подстегнуло напоминание о пропаже младшей. — Быть счастливой с человеком таких вольных нравов! С тем, кто так ранил дражайшего из наших друзей и лучшего из людей! Нет, с подобным мужем моя Марианна не нашла бы счастья! Ее совесть, ее чувствительная совесть претерпевала бы все те мучения, которые должен был бы испытывать ее муж!

Со вздохом Марианна повторила:

— Я не хочу никаких перемен.

— Ты смотришь на это дело, — сказала Элинор, — именно так, как того требуют благоразумие и здравый смысл. Я уверена, ты достаточно рассудительна, чтобы понимать: ваш брак принес бы немало неприятностей и разочарований. Если бы вы поженились, то навсегда остались бы бедными. Уиллоби сам признает свое мотовство, и все его поведение свидетельствует, что он вряд ли представляет, как себя ограничивать. Его запросы и твоя неопытность вкупе с очень небольшим доходом поставили бы вас в безвыходное положение, которое не стало бы для тебя легче от того…

Ее снова перебил тот же хор, который они слышали прежде, но теперь он был гораздо громче, гремел над холмами, и можно было различить слова: «К\'ялох Д\'аргеш Ф\'ах!»

— Боже мой! — воскликнула Марианна, на мгновение позабыв о Уиллоби. — Это те ужасные слова, которые так пугали нашу милую Маргарет… кстати, где Маргарет?

Бросив предостерегающий взгляд на мать, Элинор вернула разговор в прежнее русло:

— Если бы из-за тебя Уиллоби был вынужден частично отказаться от своих развлечений, не могло ли случиться так, что, вместо того чтобы победить его эгоистичные чувства, ты, напротив, лишилась бы прежней любви в его сердце и заставила бы пожалеть о браке, который вверг его в подобные затруднения?

— Эгоистичные? — повторила Марианна, имея в виду: «Неужели ты считаешь его эгоистом?» Миссис Дэшвуд тем временем взволнованно смотрела в окно, пытаясь и одновременно страшась увидеть или услышать… а что — она и сама не знала.

— Все его поведение, — ответила Элинор, — от начала и до конца было построено на себялюбии. Эгоизм заставил его добиваться твоих чувств, а потом, когда он сам не смог остаться равнодушным, позволил ему тянуть с признаниями и в итоге вовсе уехать. Его интересовали лишь собственные удовольствия.

— Да, это правда. К моему счастью он никогда не стремился.

— Сейчас он сожалеет о содеянном, — продолжала Элинор. — Но почему? Потому что оказалось, что это ни к чему не привело. Он не стал счастливым. Его состояние теперь в порядке. Денежных затруднений он больше не испытывает и думает лишь о том, что его жена не столь мила, как ты. Но значит ли это, что он был бы счастлив, женившись на тебе? Тогда бы его терзали денежные затруднения, которые теперь, будучи разрешены, видятся ему ничтожными. С тобой он навсегда остался бы беден и, вполне вероятно, скоро начал бы ценить бессчетные удобства внушительного дохода и отсутствия долгов гораздо больше, нежели характер жены.

— Ничуть в этом не сомневаюсь, — согласилась Марианна, — и ни о чем не жалею, кроме собственной глупости.

— Вернее, опрометчивости твоей матери, дитя мое, — вмешалась миссис Дэшвуд, наконец-то отвернувшись от окна, за которым голоса опять утихли. — Вот кто виноват!

Марианна не позволила ей продолжать, а Элинор, довольная, что каждая признала свои ошибки, поспешила вернуться к теме разговора, боясь, как бы воспоминания не поколебали спокойствия сестры.

— Я думаю, из всей этой истории можно сделать один вывод: причиной всех бед Уиллоби стало его первое преступление против добродетели, то, как он поступил с Элизой Уильямс. Оно являлось источником всех остальных, пусть и меньших, и привело к нынешнему его несчастью.

Марианна от всей души согласилась со словами сестры, а их матушку они побудили перечислить все невзгоды, постигшие полковника Брендона, и все его достоинства с теплом, какое могут породить лишь дружба вкупе с тайным умыслом. Однако ее дочь как будто ничего и не услышала.

В следующие два дня Элинор, как и предполагала, не заметила никакого улучшения в состоянии сестры, но пока та держалась с неизменной решимостью и пыталась оставаться спокойной и веселой, Элинор могла довериться целительным свойствам времени. С каждым днем гнойнички на коже Марианны затягивались, и прохладный (хотя и зловонный) морской ветер, завывавший за окнами Бартон-коттеджа, казалось, шел ей на пользу.

Элинор не терпелось узнать что-нибудь об Эдварде. Она ничего не слышала со дня гибели Подводной Станции ни о его планах, ни даже о его нынешнем местонахождении. Ввиду болезни Марианны она некоторое время переписывалась с братом, и в первом из писем Джона, в остальном касавшемся затянувшихся последствий экспериментов, проведенных над ним на Станции, в частности неутолимого желания питаться мотылем, было и такое предложение: «Мы ничего не знаем о злополучном Эдварде и не можем наводить справки на столь деликатную тему». Вот и все, что она сумела выяснить из этой переписки, поскольку в прочих письмах Джон его не упоминал. Однако долго оставаться в неведении ей не пришлось.

Однажды утром они послали своего слугу, Томаса, по делам в Экстер. В тот же вечер, обнося их последним кулинарным достижением миссис Дэшвуд — раковым пюре в черепе морской свиньи, — Томас сообщил:

— Полагаю, вам известно, сударыня, что мистер Феррарс женился.

Марианна вздрогнула, бросила взгляд на Элинор и, увидев, как та побледнела, забилась в истерическом припадке. Миссис Дэшвуд, тоже непроизвольно посмотревшая на Элинор, заметила ее бледность и поразилась, осознав истинную глубину ее страданий.

Мысли Элинор полыхали огнем, все ее нутро будто пульсировало от горя. Пятиконечный символ, этот ее алтарь боли, со словами слуги проявился в самом ярком своем воплощении, кружась и подрагивая перед ее мысленным взором.

— Ах! — вскрикнула она, схватившись обеими руками за голову. — Какая боль!..

Пусть она и хотела больше всего на свете расспросить слугу, голос ей не повиновался. Однако миссис Дэшвуд быстро взяла эту задачу на себя, и Элинор смогла получить все интересовавшие ее сведения без лишних усилий.

— Томас, кто вам сказал, что мистер Феррарс женился?

— Я сегодня, сударыня, сам его видел в Экстере, и женушку его тоже, мисс Стил бывшую.

Каждый раз, когда звучало это имя — мисс Стил, — боль возвращалась, казалось лишь приумножаемая повторениями.

— Их коляска как раз остановилась перед гостиницей «Новый Лондон». Я шел мимо и поднял глаза — вот и увидел, что это младшая мисс Стил.

Боль — ужасная боль! — стала почти невыносимой. Элинор собрала все силы, чтобы дослушать рассказ слуги и узнать, что сталось с Эдвардом.

— Вот я и снял шляпу, а она меня узнала, и подозвала, и справилась о вашем здоровье, сударыня, а также о здоровье барышень, особенно о Марианне, и наказала кланяться от нее и от мистера Феррарса.

— Так она сказала, что вышла замуж, Томас?

— Да, сударыня. Улыбнулась, да так и сказала: мол, не бывала в этих краях с тех пор, как сменила имя. Она всегда была барышня очень любезная и поговорить не прочь.

— И мистер Феррарс сидел с ней в коляске?

— Да, сударыня, он сидел в глубине, откинувшись. На меня и не посмотрел, но он никогда разговорчивостью не отличался.

В глубине души Элинор легко объяснила его нежелание общаться, и миссис Дэшвуд, видимо, пришла к тому же выводу.

— И больше в коляске никого не было?

— Да, сударыня, одни только они там были.

— И откуда же они прибыли?

— Прямо из города, как сказала мисс Люси… миссис Феррарс.

— И теперь направляются на запад?

— Да, сударыня, но ненадолго. Скоро они вернутся и тогда, конечно, наймут хорошо вооруженный корабль и навестят вас на островах.

Миссис Дэшвуд посмотрела на дочь, но Элинор прекрасно понимала, что их можно не ждать. В этом послании она узнала всю Люси и ничуть не сомневалась, что Эдвард и шагу на острова не ступит.

Похоже, слуга рассказал уже все, что знал. Но по лицу Элинор было видно, что она хочет услышать еще что-нибудь.

— Вы видели, как они уехали?

— Нет, сударыня, их лошадей только запрягать вывели, а я ждать не мог, боялся опоздать.

— И как выглядела миссис Феррарс?

— Очень хорошо, сударыня, но, на мой взгляд, она всегда была красивой барышней, а тут у нее еще и вид был довольный.

Никаких других вопросов миссис Дэшвуд придумать не смогла, и Томаса отпустили, а вскоре велели и убрать со стола. Томас вернулся вниз и принялся нарезать раковое мясо к завтрашнему завтраку.

Миссис Дэшвуд с дочерьми долго сидели в задумчивом молчании. Миссис Дэшвуд боялась произнести что-нибудь лишнее и не рискнула утешать дочь. Только теперь она поняла, как ошиблась, обманувшись выдержкой Элинор, и пришла к верному выводу, что все свои страдания та смягчила, лишь бы не тревожить ее, и без того обеспокоенную судьбой Марианны. Элинор тем временем терзалась такой головной болью, будто ее виски сжимали клещи.

Она посчитала разумным объяснить, что страдает не только от сердечных мук, вызванных новостями про Эдварда и свежеиспеченную миссис Феррарс, и поведала им про странный символ, в первый раз появившийся перед ее мысленным взором примерно тогда же, когда девицы Стил впервые прибыли на острова. Потом она рассказала, как часто он напоминал о себе в последующие месяцы и как однажды она видела его наяву на пояснице Люси Стил, когда они переодевались после нападения Морского Клыка.

— Не знаю, что и думать, душенька, — озадаченно заявила миссис Дэшвуд. — Что это может значить? Какая может быть связь между этой барышней и твоей головной болью?

— Я объясню вам, какая тут связь, — ответил сэр Джон, внезапно появившись на пороге с очень серьезным видом; рядом, заламывая руки, стояла миссис Дженнингс. — Это значит, что никакая она не барышня. Она морская ведьма! И мистер Феррарс в большой опасности.



— Морские ведьмы выходят на землю, когда им вздумается, но истинный их дом — подводные пещеры, где они живут и процветают многие века, — хмуро сообщил сэр Джон. — Однако они не бессмертны, несмотря на все сказки, что о них рассказывают. Впрочем, будь оно так, нам грозила бы меньшая опасность, поскольку единственный способ, которым морская ведьма может продлить свое богопротивное существование, — это съесть костный мозг человека, самое драгоценное для них лекарство. Поэтому иногда они появляются на земле под видом хорошеньких женщин, влюбляют в себя какого-нибудь ничего не подозревающего мужчину, неожиданно выходят за него замуж, а потом при первой же возможности убивают его и высасывают костный мозг.

Элинор и миссис Дэшвуд слушали его слова в потрясенной тишине. У них в голове не укладывалось, как очаровательная Люси Стил, прожившая среди них столько месяцев, могла оказаться морской демоницей, поднявшейся из пучины, чтобы насосаться содержимого человеческих костей.

— Но как же старшая мисс Стил? — недоуменно спросила Марианна. — Неужели она не заметила, что ее сестру подменила морская ведьма?

— Она не могла не знать, — ответил сэр Джон. — Сестрой морской ведьме может быть только морская ведьма.

— Однако Анна не нашла себе жениха! — возразила миссис Дэшвуд.

— Как я уже сказал, морские ведьмы умеют менять лишь обличил, — объяснил сэр Джон. — Характеры их остаются прежними.

Элинор, охваченная тревогой за Эдварда, еще надеялась, что сэр Джон ошибается, и поинтересовалась, как он пришел к подобному выводу.

— Все дело в ваших, мисс Дэшвуд, головных болях и сопровождающем их видении, — ответил тот. — Некоторые особенно чувствительные души распознают присутствие морских ведьм, и от этого у них случаются мучительные, пульсирующие головные боли, именно такие, как вы описали.

Будто чтобы подтвердить его слова, боль вернулась и на этот раз прострелила ее от головы до пят. Эдвард, Эдвард, больше она ни о чем не могла и думать.

— Если ваш друг действительно оказался настолько неразумным, что женился на морской ведьме, — заключил сэр Джон, — то, несомненно, она уже убила его во сне, вырвала кости и высосала драгоценный белый мозг, как если бы это было молоко матери.

Хотя боль снова и снова прокатывалась по ней волнами, Элинор догадалась: надежда, что что-нибудь помешает свадьбе Эдварда и Люси, которую она питала вопреки голосу разума, происходила из бессознательного понимания той чудовищной опасности, которой подвергала Эдварда эта помолвка. Если бы только его собственная решимость, вмешательство друзей или какая-нибудь более выгодная партия для Люси поспособствовали всеобщему счастью и он не превратился бы в эликсир бессмертия для морской ведьмы! Но теперь они поженились, а значит, Эдвард обречен. Впрочем…

— Постойте, — сказала она, — если эта боль и видения означают дурные намерения ведьмы…

— Так и есть.

— Почему же и сейчас этот символ не оставляет меня… если Люси уже добилась своего?

На это сэр Джон ответа не знал. Он как раз обдумывал вопрос Элинор, когда миссис Дэшвуд поманила их обоих к окну. Из ялика, только что привязанного к причалу, выбрался мужчина и подошел к их калитке. Это был джентльмен — полковник Брендон! Но почему полковник, столь благородно доставивший миссис Дэшвуд к Марианне и, казалось, отбросивший всякое смущение по поводу собственных земноводных достоинств, на сей раз воспользовался яликом? Нет, это был не он — не его рост, не его осанка и полное отсутствие извивающихся щупалец. Будь это возможно, Элинор решила бы, что это Эдвард. Она снова вгляделась в незнакомца. Он уже подошел к лестнице. Ошибки быть не могло. Это был Эдвард. Невредимый! Здесь!

Боль отступила, но Элинор никак не могла прийти в себя. Отойдя от окна, она села. «Я буду спокойна, я сохраню власть над собой».

Марианна с матерью покраснели и прошептали друг другу несколько слов. Элинор многое дала бы, чтобы к ней вернулся дар речи — тогда она смогла бы попросить их не проявлять никакой холодности, никакого осуждения в обращении с Эдвардом, — но, не сумев произнести ни звука, она положилась на их благоразумие.

Больше никто не произнес ни слова. В молчании они ждали прихода гостя. Ступени скрипели под его ногами. Вскоре он уже был в коридоре и через мгновение предстал перед ними.

Вид у него был довольно жалкий, что заметила даже Элинор. Лицо его побледнело от волнения, казалось, он боялся того, как его встретят, и полагал, что доброго приема не заслуживает.

— Боже мой! — воскликнул сэр Джон. — Он наполовину съеден!

Но при ближайшем рассмотрении оказалось, что стоит он прямо и дышит нормально, что было бы невозможно, если бы из него выдернули несколько костей, чтобы потом их высосать.

Миссис Дэшвуд, не зная, как принято себя вести, когда знакомый только что женился (сам того не подозревая) на морской ведьме, поглядела на него с напускной приветливостью, протянула руку и пожелала счастья.

Он пробормотал невнятный ответ. Элинор открывала рот в унисон с матерью и лишь пожалела, что не подала ему руки. Но вскоре она поняла, что не может оставить друга в неведении о женщине, на которой он женился. Решившись предупредить его, Элинор, хоть и боялась услышать собственный голос, произнесла:

— Мы должны сообщить вам кое-что о миссис Феррарс! Это ужасная, чудовищная новость. Вам лучше сесть.

— Чудовищная новость? О моей матери?

— Нет, — ответила Элинор, взяв со стола чье-то рукоделие. — Я имела в виду миссис Эдвард Феррарс.

Она не смела поднять глаза, но и Марианна, и миссис Дэшвуд посмотрели на него. Он покраснел, явно сконфузился, замялся и наконец выдавил:

— Может быть… вы имеете в виду… моего брата… вы имеете в виду миссис Роберт Феррарс?

— Миссис Роберт Феррарс! — хором повторили Марианна с матерью в несказанном изумлении. Элинор снова лишилась дара речи, но и ее взор был устремлен на Эдварда с тем же нетерпением. Он поднялся и подошел к окну, очевидно не зная, что делать, схватил с подоконника ножницы, принялся портить и инструмент, и его чехол, кромсая последний на кусочки, и только тогда поспешно сказал:

— Может быть, вы не знаете… наверное, вам еще не сообщили, что мой брат женился… на младшей… на мисс Люси Стил.

Его последние слова ошеломленно повторили все присутствовавшие, кроме Элинор, которая пришла в такое волнение, что едва понимала, где находится.

— Да, — подтвердил он, — на прошлой неделе они поженились и отправились в Доулиш.

Больше Элинор сдерживаться не могла. Она выбежала из комнаты и, как только за ней закрылась дверь, разразилась счастливыми слезами, которые никак не хотели останавливаться. Эдвард, до сих пор смотревший куда угодно, только не на нее, заметил, как она поспешила прочь, и, возможно, увидел… или даже услышал, какое впечатление произвели на нее его слова; во всяком случае, он тут же впал в задумчивость, которую не смогли рассеять никакие замечания, расспросы или ласковые увещевания миссис Дэшвуд. Наконец, не произнеся ни слова, он вышел прочь и бодрым шагом отправился гулять по пляжу, оставив всех в полнейшем недоумении относительно столь внезапных и чудесных перемен в его жизни.

Марианна, впрочем, рискнула спросить: — Не значит ли это, что Роберт Феррарс будет, а возможно, съеден морской ведьмой?

Но никто из собравшихся не счел это обстоятельство достойным беспокойства или сожаления.



Какими бы непостижимыми ни казались всей семье обстоятельства, при которых Эдвард обрел свободу, не было сомнений, что он ее обрел, а как он ею распорядится, никто не сомневался. Ибо, пережив все радости одной помолвки, продлившейся четыре года и заключенной без согласия матери, он, как и следовало ожидать, намеревался незамедлительно заключить другую.

Дело, приведшее его на остров Погибель, в жалкую лачужку под названием Бартон-коттедж, было простым. Он собирался просить руки Элинор — а поскольку в подобных делах у него имелся некоторый опыт, могло бы показаться странным, что теперь он чувствовал себя столь неловко и так нуждался в поддержке и свежем воздухе.

Эдвард шагал по пляжу вот уже пять минут, и миссис Дэшвуд поглядывала на него в окно. В нужный момент она вскрикнула: «Берегитесь!» — и потом рассказывала Элинор, что минута высшего счастья едва не отменилась, когда гигантский двустворчатый моллюск попытался ухватить его за незащищенные лодыжки.

Однако не стоит здесь считать, сколько времени ему потребовалось, чтобы собраться с духом, как скоро ему представилась возможность исполнить задуманное и как его решимость была встречена. Достаточно будет сказать, что когда к четырем — через три часа после его прибытия — все сели за стол, он уже обзавелся невестой, заручился согласием ее матери, наслаждался завидным положением жениха и почитал себя счастливейшим из людей. И в самом деле, ему неслыханно повезло. Не только ликование взаимной любви переполняло его сердце и заставляло воспарить духом. Не поступившись принципами, он освободился от обязательств перед женщиной, которую давно разлюбил и которая (как он теперь узнал) на самом деле была бессмертным морским духом, вынырнувшим из пучины, чтобы найти жертву, высосать из нее самое жизнь и использовать в своих дьявольских целях. Горе его сменилось счастьем, и говорил он об этой перемене с такой искренней, благодарной жизнерадостностью, какой его друзья в нем и не подозревали.

Теперь он открыл Элинор свое сердце, признал все свои ошибки и слабости и о первой своей мальчишеской влюбленности в Люси рассказывал философски, с высоты своих двадцати четырех лет.

— Когда я встретил ее впервые, Люси виделась мне образцом любезности и приветливости. К тому же она была хорошенькой, по крайней мере, тогда мне так казалось; я встречал так мало женщин, что мне не с чем было сравнивать, и никаких недостатков я в ней не находил. Признаюсь, иногда мне мерещилось, будто глаза ее вспыхивают красным огнем, а когда она смеялась над какой-нибудь шуткой, в голосе ее весьма тревожным образом проскакивали дикие, безумные нотки.

Впрочем, обдумывая все, я прихожу к выводу, что, какой бы глупостью ни являлась эта помолвка, что более чем доказали все последовавшие события, в то время она не была для меня ни непростительным безумством, ни чем-то противоестественным. Ну а теперь, — заключил он, глядя на сияющую от счастья Элинор, — я чувствую, как земля уходит у меня из-под ног.

Наступило долгое молчание, поскольку все присутствовавшие осознали, что его выбор слов, пусть и случайный, был точен не только в метафорическом, но и в буквальном смысле. И в самом деле, пол дрогнул у них под ногами, и не успели они приноровиться к небольшому, но заметному крену, как дом вдруг дернулся в обратную сторону, так что все повалились со стульев.

— Боже мой! — воскликнул сэр Джон, только что машинально сделавший сальто и теперь стоявший широко расставив ноги, ибо дом вдруг накренился так, что иначе удержаться было невозможно.

— Силы небесные! — вторила ему миссис Дженнингс из-под стола. — Что происходит?

— Началось, — ответил хриплый голос из дверей, и, повернувшись, все увидели юную Маргарет, которая, впрочем, больше не выглядела юной и даже на девочку не слишком походила, а больше на ужасного гоблина, порождение тьмы. Голова ее была совершенно лысой, щеки перемазаны грязью, глаза щурились от дневного света.

— Маргарет! — всхлипнула миссис Дэшвуд. — Милая моя!

Но когда она бросилась к ней с распростертыми объятиями, Маргарет по-змеиному зашипела и оскалилась на мать острыми как бритва зубами.