Дэвид Лодж



Терапия

Многие любезно помогали мне в работе над этим романом, отвечая на мои вопросы и/или читая и комментируя текст. Выражаю особую признательность Мари Эндрюс, Бернарду и Энн Бергонци, Айзеку Винкелю Холму, Майклу Полу и Мартину Шардлоу.



Все в этан романе — обычная смесь реальности и вымысла, причем персонажи и их поступки вымышлены полностью, за исключением, пожалуй, сценариста документального телефильма, вскользь упомянутого в части четвертой.

Д.Л.



Т е р а п и я. Лечение физических, умственных или социальных расстройств или болезней.



«Знаешь что, Сёрен? Ничего у тебя нет, это всё твоя дурацкая привычка сутулиться. Просто распрямись, стань ровно, и болезни твоей как не бывало».

Кристиан Лунд, дядя Серена Кьеркегора



Сочинительство — форма терапии.

Грэм Грин



Ну что ж, поехали.

Часть первая



Понедельник, утро, 15 фев. 1993 г. Теплый февральский день пробудил от спячки белок. Голые деревья в саду превратились для них в подобие игровой площадки с аттракционами. Я наблюдал, как две белки играли в пятнашки на каштанах прямо под окном моего кабинета: бегут по спирали вверх по стволу, виляя и делая ложные выпады среди ветвей, затем мчатся по суку и прыгают на соседнее дерево, потом устремляются к земле, замирают на полдороге, их коготочки сцепляются со сморщенной корой не хуже застежек-липучек, и вот уже белки несутся по траве, первая старается уйти от преследования, уворачиваясь, петляя и делая немыслимые развороты, пока не доберется до канадского тополя, а там уже обе одна за другой взлетают по стволу и, усевшись на гибких ветвях, балансируют, тихонько покачиваясь и удовлетворенно поблескивая друг на друга глазками. Чистая игра — никаких сомнений. Они резвились, соревнуясь в проворстве исключительно ради развлечения. Если реинкарнация существует, я был бы не прочь вернуться в этот мир белкой. Коленные суставы у них, должно быть, из закаленной стали.

В первый раз я почувствовал эту боль около года назад. Я торопился на поезд 18.10 с Юстонского вокзала и метался по всем четырем комнатам своей лондонской квартиры, запихивая сценарии и грязные носки в «дипломат», закрывая окна, выключая свет, переключая таймер центрального отопления, опорожняя в раковину молочные пакеты, заливая унитаз «Санилавом», — короче, проходился по «горячему» списку «Уходя из квартиры», который Салли составила и прилепила к дверце холодильника магнитиком с желтой фигуркой, когда вдруг почувствовал резкую, пронизывающую боль, словно раскаленную иглу воткнули в правое колено, а потом вытащили, оставив в этом месте память о боли. Я вскрикнул от изумления и повалился на кровать (в тот момент я находился в спальне).

— Господи! — громко воскликнул я, хотя был один. — Что за черт?

Осторожно, со страхом и трепетом поднялся. (Интересно, есть такое выражение или я его сам придумал? Да, такое выражение есть, я только что посмотрел в словаре, встречается в нескольких местах Библии.) Со страхом и трепетом встал и, перенеся вес тела на правую ногу, сделал несколько шагов без всяких болезненных последствий, пожал плечами и списал эту историю на защемление нерва, какой иногда случается, когда повернешься взять что-нибудь с заднего сиденья машины и почувствуешь внезапный мучительный прострел в шее. Я закончил обход квартиры, успел на поезд и больше об этом не вспоминал.

Примерно неделю спустя, работая у себя в кабинете, я скрестил под столом ноги и снова испытал это — внезапный приступ боли в правом колене. Я судорожно вдохнул, и у меня вырвалось звучное: «Черт». С того дня боль начала посещать меня с нарастающей, хотя и непредсказуемой частотой. Она редко настигала меня, например, во время игры в гольф или теннис, как можно было бы ожидать, но наносила удар сразу после игры, в баре клуба, или в машине по дороге домой, или когда я совершенно неподвижно сидел у себя в кабинете, или лежал в постели. Она заставляла меня вскрикивать посреди ночи, так что Салли думала, что мне приснился кошмар. Должен отметить, что меня преследуют депрессии, тревоги, бывают приступы паники, ночная потливость, бессонница, но кошмары — единственное из этой серии, чего у меня нет. Да я и снов-то не вижу. Насколько я понимаю, это означает, что я их просто не помню, — говорят, мы видим сны все время, пока спим, так говорят. Словно ночью у меня в голове впустую работает телевизор. Канал грез. Как жаль, что невозможно записать эти передачи на видео. Может, тогда бы я понял, что со мной происходит. Я не про колено. Я про свою голову. Свой разум. Свою душу.

Учитывая все мои проблемы, таинственная боль в колене — это уже перебор, хотя, должен признать, с человеком могут случиться вещи и похуже. Например: рак, рассеянный склероз, нервно-двигательные расстройства, эмфизема, болезнь Альцгеймера и СПИД. Не говоря уж о врожденных заболеваниях, скажем, о мышечной дистрофии, церебральном параличе, гемофилии и эпилепсии. Не говоря уж о войнах, эпидемиях и голоде. Но что интересно — даже сознавая все это, ничуть не легче переносить боль в колене.

Может быть, это и есть «атрофия сострадания»: каждый день средства массовой информации обрушивают на нас такой поток людских страданий, что мы словно израсходовали все свои резервы жалости, гнева и негодования и можем думать только о боли в собственном колене. До этой стадии я еще не дошел, вернее, не совсем дошел, но понимаю, как это может случиться. Я получаю по почте множество просьб о пожертвованиях на благотворительные цели от разных организаций. Стоит только ответить одной из них, как остальные уже тут как тут. Думаю, они делятся друг с другом именами своих адресатов — конверты сыплются в почтовый ящик быстрее, чем ты успеваешь их забирать: ОКСФАМ

[1], КАФОД[2], ЮНИСЕФ, «Спасите детей», Королевский институт помощи слепым, Красный Крест, Общество помощи больным раком, мышечной дистрофией, приюты и т.д. и т.п. Во всех конвертах стандартные письма и отпечатанные на газетной бумаге листовки с неясными ч/б фотографиями голодающих чернокожих детишек с похожими на прутики конечностями и лицами стариков, маленьких детей в инвалидных колясках, беженцев, сидящих где-нибудь в оцепенении, или калек на костылях. Как, спрашивается, можно противостоять этой волне человеческого горя? Что ж, могу рассказать, что делаю я.





Покупаю у одной организации специальную чековую книжку, по которой рассылаю взносы на благотворительные цели по своему выбору на общую сумму тысяча фунтов в год. Эта организация еще и возвращает мне налог с выплаченной суммы, что, по сути, увеличивает ее до 1400 фунтов. Так что ежегодно эти четырнадцать сотен я делю на небольшие взносы: 50 фунтов голодающим детям Сомали, 30 фунтов жертвам насилия в Боснии, 45 фунтов на водяные насосы в Бангладеш, 25 фунтов центру реабилитации наркоманов в Базилдоне, 30 фунтов на исследования в области СПИДа и так далее, пока счет не опустеет. Это похоже на попытки промокнуть мировой океан пачкой бумажных платочков «Клинекс», но зато атрофия сострадания мне не грозит.

Конечно, я могу пойти на гораздо большие траты. Мой нынешний доход позволяет мне безболезненно расходовать на благотворительность десять тысяч в год. Если уж на то пошло, я могу отдать все свои деньги, только пользы от этого будет все равно как от пачки «Клинекса». Поэтому я и оставляю большую их часть себе и трачу, помимо всего прочего, на лечение собственного колена у частного врача.

Сначала я пошел к своему терапевту. Он рекомендовал физиопроцедуры. Через некоторое время физиотерапевт посоветовал мне проконсультироваться у специалиста. Специалист назначил артроскопию. Это новый вид высокотехничной микрохирургии, все делается с помощью телевидения и волоконной оптики. Хирург закачивает вам в ногу жидкость, чтобы создать подобие съемочной площадки, а затем вводит туда инструменты не толще иглы. На конце одного камера, на конце другого — режущее приспособление, а третий снабжен устройством для отсоса отходов производства. Инструменты настолько малы, что невооруженным глазом их и не различить, а хирургу потом даже не надо зашивать проделанные отверстия. Он сгибает ваш коленный сустав, рассматривая его на экране телемонитора, а потом удаляет поврежденный хрящ, или ткань, или костный заусенец, или что еще там может причинять беспокойство. Я слышал, что некоторым пациентам делали лишь местную анестезию и они сами следили за ходом операции на мониторе, но мне такое не по нутру, я так и сказал. Низар ободряюще улыбнулся. (Так зовут ортопеда, у которого я наблюдаюсь, мистер Низар. Я называю его Низорал. За глаза, разумеется. Он с Ближнего Востока, из Ливана или Сирии, откуда-то оттуда, причем очень давно оттуда, насколько я знаю.) Он обещал, что мне сделают общий наркоз, но я получу кассету с видеозаписью. И это не шутка. Я знал, что в наши дни люди уже не фотографируют на свадьбах, крестинах и на отдыхе, они записывают все на видеопленку, но кто бы мог подумать, что операции тоже пойдут в дело. Можно смонтировать небольшую подборку и просмотреть ее с друзьями за вином с сыром: «Это мне удаляют аппендицит в 1984 году, или это было в 85-м., чистая работа, а?. А это открытая операция на сердце, ой, тут камера немного дернулась… Дальше будет чистка Дороти…» [На заметку: не взять ли идею для «Соседей»?] Я сказал Низару: «Ты, наверное, мог бы наладить небольшой бизнес — давать напрокат кассеты тем, у кого не было своих операций». Он посмеялся. Он верил в артроскопию и обнадежил меня, что девяносто пять процентов операций проходят успешно. Но ведь кто-то все же попадает в число невезучих пяти процентов.



Операцию мне сделали в Раммиджской городской клинической больнице. Как частный пациент, я, естественно, должен был лечь в «Эбби», больницу БУПА

[3], рядом с крикетным полем, но в тот момент у них оказалось чересчур много больных - закрыли одну из операционных или что-то в этом роде, - и Низар сказал, что будет быстрее, если я лягу в обычную городскую больницу, где он один день в неделю работает на государственную службу здравоохранения. Низар пообещал, что у меня будет отдельная палата, а так как операция не требует пребывания в стационаре более суток, я согласился. Хотелось покончить с этим как можно скорее.



Только я приехал на такси в городскую — это было зимним утром, в девять часов, — как сразу пожалел, что не дождался места в «Эбби». Городская — это огромная, мрачная викторианская глыба, почерневшие кирпичи снаружи и противный зеленый и кремовый цвет внутри. Главный приемный покой уже был битком набит людьми, которые тесными рядами сидели на литых пластиковых стульях, и над всем этим витал дух оставленной надежды, который у меня всегда ассоциируется с государственными больницами. У одного мужчины на голове сквозь бинты сочилась кровь. Во всю мочь вопил младенец.

Низар вручил мне клочок миллиметровки, где было нацарапано его имя, дата и время моего приема — до смешного неподходящий документ для поступления в больницу, подумал я, но дежурная, похоже, восприняла его всерьез и направила меня на четвертый этаж, в отделение. Я воспользовался лифтом и получил выговор от суровой медсестры, которая вошла на втором этаже и тут же заявила, что этот лифт только для персонала.

— Вы куда? — требовательно спросила она.

— В отделение 3-J, — ответил я. — Небольшая операция. У доктора Низара.

Она едва заметно фыркнула:

— Вы что, частным образом?

Мне показалось, что ей не нравится, когда частные пациенты лечатся в государственных больницах.

— Я всего на одну ночь, — сказал я, пытаясь ее смягчить.

Она ответила коротким, лающим смешком, что меня насторожило. Оказалось, что она как раз работает в отделении 3-J. Я до сих пор сомневаюсь, не нарочно ли она подвергламеня тем мучительным испытаниям, которые обрушились на меня в следующие полтора часа.

Перед отделением вдоль стены выстроился ряд черных пластмассовых стульев, там я просидел минут двадцать, прежде чем вышла тоненькая, какая-то перекошенная молодая азиатка в белом халате и записала мои данные. Она поинтересовалась, нет ли у меня аллергии на какие-нибудь лекарства, и прицепила мне на запястье бирку с моим именем. Затем проводила в маленькую двухместную палату, где на кровати лицом к стене лежал мужчина в полосатой пижаме. Я хотел было возмутиться, ведь мне обещали отдельную палату, но тут он повернулся к нам, и я увидел, что он черный, вероятно с Карибских островов. Не желая показаться расистом, я проглотил свою жалобу. Врач приказала мне раздеться и облачиться в больничную рубаху — свернутая, она лежала на свободной кровати. Велела вынуть вставные челюсти, стеклянные глаза, протезы и тому подобные мелкие детали, после чего удалилась. Рубаха застегивалась на спине, я в нее переоблачился под завистливыми взглядами карибца. Тот сказал, что лег сюда три дня назад на операцию по поводу грыжи и с тех пор к нему никто не подходил. По-видимому, он попал в черную дыру системы.

Я присел на кровать и почувствовал, как по ногам тянет сквозняком. Уроженец Карибских островов снова отвернулся к стене и, похоже, задремал, время от времени постанывая и тихонько всхлипывая. Молодая азиатка-врач снова зашла в палату и сверила фамилию на моей бирке со своими записями, словно видела меня впервые. Опять спросила насчет аллергии. Моя вера в эту больницу стремительно падала.

— Тот человек говорит, что он здесь уже три дня, а им никто не занимается, — сказал я.

— Что ж, по крайней мере он выспался, — ответила врач, — чего не могу сказать про себя последние тридцать шесть часов. — И вновь покинула палату.

Время тянулось очень медленно. Сквозь запыленное окно светило низкое зимнее солнце. Я наблюдал, как тень от рамы ползет по полу, покрытому линолеум- ной плиткой. Затем пришли сестра и санитар, который толкал перед собой каталку — везти меня в операционную. Санитар был из местных, молодой, похожий на игрока в покер, с мертвенно-бледным, бесстрастным лицом, а сестричка — цветущая молодая ирландка, тесноватая накрахмаленная форма придавала ей слегка вульгарный вид. Санитар бросил мне принятое здесь приветствие: «Порядок?» — и велел запрыгивать на каталку. Я сказал, что могу дойти до операционной сам, пусть и в одной рубашке, что нога вообще-то не болит. У меня и правда уже больше недели не было болей, что очень характерно для подобных заболеваний: стоит начать лечиться, как симптомы исчезают.

— Нет, вас должны привезти, — возразил он. — Правила.

Аккуратно придерживая сзади полы рубашки, словно эдвардианская дама, поправляющая турнюр, я взобрался на каталку и лег. Сестра спросила, не волнуюсь ли я.

— А должен? — поинтересовался я.

Она захихикала, но ничего не ответила. Санитар сверил мое имя на бирке.

— Пассмор, да. Ампутация правой ноги, верно?

— Нет! — испуганно закричал я, вскочив. — Всего лишь мелкая операция на колене.

— Да он просто шутит, — успокоила сестра. — Прекрати, Том.

— Может, и шучу, — с непроницаемым лицом отозвался Том.

Они накрыли меня одеялом и подоткнули его, прижав мои руки к бокам.

— Так вас не ударит распашными дверями, — объяснил Том.

Карибец проснулся и, приподнявшись на локте, проводил меня взглядом.

— Прощайте, — сказал я. Больше я его никогда не видел.

Лежа навзничь на каталке, без подушки, чувствуешь себя удивительно беспомощным. Не знаешь, где ты, куда тебя везут. Видишь только потолки, а потолки в городской больнице — зрелище не из приятных: потрескавшаяся штукатурка, хлопья отслоившейся водоэмульсионной краски, паутина по углам и дохлые мухи в плафонах. Мы ехали и ехали по бесконечным коридорам.

— Сегодня у нас русские горки, — заметил позади меня Том. — Лифт в операционную сломался. Придется спустить вас в подвал на грузовом лифте, потом проехать в другое крыло, а оттуда на другом таком же лифте подняться наверх и опять в это крыло.

Тускло освещенный грузовой лифт, похожий на пещеру, был рассчитан на промышленные грузы, в нем слегка попахивало вареной капустой и прачечной. Когда каталку перевозили через порожек, колеса за что-то зацепились, и я вдруг обнаружил, что смотрю в пространство между лифтом и стеной шахты на черные, обросшие грязью тросы и блоки древнего на вид механизма. Словно я оказался в одном из этих новомодных фильмов, где все снимается под неестественным углом.

Том сдвинул дверцы-гармошки, сестра нажала на кнопку, и лифт начал очень медленно спускаться, поскрипывая и постанывая на все лады. Потолок здесь нагонял еще большую тоску, чем в коридорах. Мои спутники, которых мне не было видно, обменивались короткими репликами.

— Сигареты есть? — спросила сестра.

— Нет, — ответил Том, — я бросил. В прошлый вторник.

— Почему?

— Здоровье.

— А что взамен?

— Секс, секс и еще раз секс, — ровным тоном отозвался Том.

Сестра захихикала.

— Хотя открою тебе тайну, — сказал Том. — Когда я завязал, то по всей больнице припрятал сигареты, на случай если припрет. Одна пачка есть в подвале.

— Какие?

— «Бенсон». Можешь взять, если хочешь.

— Хорошо, спасибо, — ответила медсестра.

Лифт дернулся и остановился.



Из-за чрезмерно горячего отопления воздух в подвале был жаркий и сухой, и я начал потеть под одеялом, пока Том катил меня между штабелями коробок, ящиков и других емкостей с больничными запасами. Сводчатые потолки были покрыты густой бахромой паутины, свисавшей, как помет летучих мышей. Колеса подпрыгивали на каменных плитах пола, и эти толчки отдавались в позвоночнике. Том остановился, чтобы отыскать спрятанные сигареты. Они с сестрой исчезли за горой сваленного там белья, и я услышал тихий возглас и возню, что давало основания предположить, что парень взыскал некую плату за пачку «Бенсона и Хеджеса». Я не мог поверить, что все это происходит со мной. Как можно столь наплевательски относиться к частному пациенту? Словно заплатил за первый класс, а оказался в хвосте самолета в сломанном кресле, рядом с туалетом и курильщиками, кашляющими мне в лицо (это я в переносном смысле — сестра на самом деле закурить не осмелилась). Самое противное, я ведь знал, что если рассказать эту историю Салли, то сочувствия от нее все равно не дождешься: она не одобряет частной медицины и из принципа отказалась вместе со мной застраховаться в БУПА.

Мы двинулись дальше по лабиринту склада, виляя и поворачивая, пока не добрались до дальнего конца огромного подвала, где был другой грузовой лифт, который медленно вытащил нас на свет божий. Еще одно долгое путешествие по коридорам — и вдруг все переменилось. Миновав очередные двери, я попал из девятнадцатого века в двадцатый, из викторианской готики-в хай-тековскую современность. Все равно что, порядком наспотыкавшись в темном, загроможденном кабелями помещении на задворках кинопавильона, выйти на ярко освещенную, с элегантными декорациями съемочную площадку. Все вокруг было белым и сверкающим в рассеянном свете ламп, а медицинский персонал приветствовал меня добрыми улыбками и мягкими голосами воспитанных людей. Меня осторожно переложили на другую, более современную кровать на колесах и ввезли в предоперационную, где уже ждал анестезиолог. Он попросил поработать кулаком левой руки и успокаивающим тоном предупредил, что я почувствую легкий укол, когда он введет в вену нечто вроде пластмассового клапана. Затем неторопливо вошел Низар, облаченный в бледно-голубой хирургический комбинезон и шапочку, что делало его похожим на пухлую домохозяйку в пижаме, которая только что встала с постели и еще не сняла бигуди.

— Утро доброе, старина, — приветствовал он меня. — Все путем?

Низар говорит на безупречном английском, но когда-то, должно быть, начитался П.Г.Вудхауса. Я хотел сказать — нет, пока что совсем не путем, но момент показался мне неподходящим для жалоб на оказанный вначале прием. Кроме того, меня постепенно обволакивало теплое, дремотное ощущение блаженства. Низар просматривал рентгеновские снимки моего колена, держа их перед освещенным экраном.

— А, да, — бормотал он, как будто с трудом припоминая случайного знакомого на старой фотографии.

Потом подошел и встал у каталки напротив анестезиолога, и оба они улыбнулись мне.

— Соедините руки, — промолвил анестезиолог.

Интересно, о чем это он? С меня сняли одеяло, и я, не зная, куда деть руки, сложил их на животе. Анестезиолог похлопал по ним.

— Хорошо, очень хорошо, — ободряюще произнес он. — Некоторые люди сжимают кулаки или кусают ногти.

Низар приподнял подол рубахи и стиснул мое колено. Усмехнувшись, я собрался пошутить насчет сексуальных домогательств и в этот момент отключился.



Придя в себя, я снова увидел двухместную палату, но выходец с Карибских островов исчез, и некого было спросить куда. Правая нога в повязке походила на слоновью. Когда Салли зашла ко мне по дороге домой, я описал ей свое утро, но сочувствия не дождался, как и предполагал, а моя нога показалась ей очень смешной.

— Будешь знать, как лезть без очереди, — сказала она. — Моя тетя Эмили два года ждала операции на бедре.

Позднее зашел Низар и попросил приподнять ногу на несколько дюймов. Я сделал это очень осторожно — можно сказать, со страхом и трепетом, — без каких-либо неприятных последствий, и он, похоже, остался этим доволен.

— Чудненько, — проговорил он, — прекрасненько.

Несколько дней я ходил на костылях, пока не спал отек, и следующие пару недель я посвятил физиотерапии и щадящим упражнениям для восстановления тонуса четырехглавой мышцы, а потом боль вернулась. Черт! Я не мог этому поверить. Низар тоже не мог. Он считал, что нашел источник боли — кусочек ткани, называемый складкой, который ущемлялся в коленном суставе, — и удалил его. Мы вместе посмотрели видеозапись операции в его кабинете. Один я не смог заставить себя это сделать. Изображение представляло собой ярко освещенный цветной круг, словно смотришь в иллюминатор подводной лодки с мощным прожектором.

— Вот он, видишь! — воскликнул Низар.

Я видел только нечто похожее на тоненького серебристого угря, который откусывал куски от мягкого брюха моллюска. Маленькие стальные челюсти яростно смыкались, и частички моего колена отплывали в сторону, где их подхватывал аспиратор. Я недолго наблюдал за происходящим — меня всегда тошнило при виде насилия на экране.

— Ну? — спросил я, когда Низар выключил видео.

— Честно говоря, старина, я сбит с толку, — сказал он. — Ты сам видел ту складку, которая вызывает боль, видел, как я ее отрезал. Нет никаких признаков разорванного мениска или артрозного изменения сустава. Черт побери, нет никакой причины для новых болей.

— Но оно болит, — сказал я.

— Да, совершенно верно. Чертовски раздражает.

— Особенно меня, — заметил я.

— Должно быть, это идиопатическая пателла хондромаляция, — высказал предположение Низар и, когда я попросил его объясниться, расшифровал: — «Пателла хондромаляция» означает боль в колене, а «идиопатическая» — что к тебе это не относится, старик. — Он улыбнулся, будто вручил мне приз.

Я спросил, можно ли что-нибудь сделать, и он ответил, гораздо менее уверенно, чем раньше, что предложил бы либо еще раз артроскопию, чтобы посмотреть, не упустил ли он случайно чего-нибудь в ходе первой, либо попробовать аспирин и физиотерапию. Я выбрал аспирин и физиотерапию.

— Разумеется, в следующий раз я сделаю это в нашей больнице, — заверил Низар. Он понимал, что я был далеко не в восторге от уровня обслуживания в городской.

— И все равно, — сказал я, — на операцию я не рвусь.

Когда я изложил Роланду (так зовут моего физиотерапевта), когда я сжато изложил Роланду содержание этой консультации, он улыбнулся своей кривой сардонической улыбкой и изрек:

— У тебя Патология Неизвестного Происхождения. ПНП. Они всегда так говорят, когда не хотят сказать «просто не понимаю».

Кстати, Роланд слепой. Вот еще одна вещь, которая может с вами приключиться, похуже боли в колене. Слепота.



Вторник, днем, 16 фев. Сразу после того, как я написал вчера последний абзац, я подумал, не пожить ли мне с закрытыми глазами, чтобы представить, что значит быть слепым, и прочувствовать, насколько мне повезло по сравнению с беднягой Роландом. Я даже решил завязать глаза маской для сна, которую мне как-то выдали в самолете «Бритиш Эруэйз», когда я летел из Лос-Анджелеса. Мне захотелось сделать какое-нибудь простое обычное дело, например приготовить вслепую чай, чтобы понять, каково это. Эксперимент продлился недолго. Пытаясь пройти из кабинета на кухню, я ударился коленом, можно и не уточнять, что правым, о выдвинутый ящик картотеки. Сорвав повязку, я прыгал по комнате, ругаясь и богохульствуя так страшно, что, сам потрясенный, замолчал. Я был уверен, что теперь покалечил колено уже навсегда. Но через некоторое время боль утихла, и сегодня утром сустав чувствует себя ничуть не хуже, чем раньше. Но, правда, и не лучше.

У Патологии Неизвестного Происхождения есть одно преимущество, а именно: когда тебе звонят и спрашивают, как дела, а ты не хочешь говорить: «Не вылезаю из депрессии», но и не желаешь притворяться, что счастлив до невозможности, всегда можно пожаловаться на колено. Мой агент Джейк Эндикотт только что позвонил напомнить мне о завтрашнем ланче, и я сразу выложил ему все о своем колене. Сегодня днем он встречается с представителями «Хартленда», чтобы узнать, собираются ли те заказывать следующие серии «Соседей». Последний сценарий для нынешнего блока я отправил всего несколько недель назад, но такие вещи решают загодя, потому что подпирают сроки перезаключения контрактов с актерами. Джейк уверен, что «Хартленд» закажет еще один блок, а может и два:

— С таким рейтингом, как сейчас, только сумасшедший не закажет.

Джейк пообещал, что расскажет о результатах встречи завтра за ланчем. Он приглашает меня в «Граучо». Он всегда меня туда приглашает.



Со времени моей артроскопии прошел год, а колено все еще болит. Рискнуть и сделать еще одну операцию? ПНП — просто не понимаю. Не могу решить. В последнее время я вообще ни на что не могу решиться. Сегодня утром не мог решить, какой повязать галстук Если я не в силах справиться с самой простой задачей, то что говорить о таком деле, как операция? Я так долго стоял перед вешалкой с галстуками, что чуть не опоздал на встречу с Александрой. Не мог выбрать между темным, консервативным галстуком и ярким, пестрым. В конце концов остановился на двух: простом темно- синем вязаном галстуке от «Маркса и Спаркса»

[4] и итальянском шелковом, ручной росписи, в оранжевых, коричневых и красных тонах. Но оказалось, что ни один из них не подходит к рубашке, поэтому пришлось менять и ее. Время бежало стремительно: я повязал шелковый галстук, а шерстяной пихнул в карман пиджака на случай, если передумаю по пути в офис Александры. И действительно… на красном сигнале светофора я поменял его на вязаный. Александра - мой психиатр, мой нынешний психиатр. Мисс Марпл. Нет, на самом деле ее фамилия Марплс, доктор Александра Марплс. Я называю ее мисс Марпл в шутку. При случае я смогу сказать, что в моих проблемах без мисс Марпл не разберешься. Она об этом не подозревает, но, узнав, вряд ли стала бы возражать. Она была бы против того, что я называю ее психиатром. Дело в том, что она считает себя терапевтом когнитивного поведения.



Я лечусь непрерывно. По понедельникам езжу к Роланду на физиотерапию, по вторникам встречаюсь с Александрой для терапии когнитивного поведения, а по пятницам у меня сеанс ароматерапии либо акупунктуры. По средам и четвергам я обычно остаюсь в Лондоне, но там я встречаюсь с Эми, что, на мой взгляд, тоже своего рода терапия.

Какая разница между психиатром и терапевтом когнитивного поведения? Ну, насколько я понимаю, психиатр пытается выявить скрытые причины вашего невроза, тогда как терапевт когнитивного поведения лечит симптомы, которые делают вас несчастным. Например, вы можете страдать от клаустрофобии в автобусах и поездах, и психиатр пытается раскопать какое-то переживание в вашей прошлой жизни, которое нанесло вам травму. Скажем, ребенком вы подверглись сексуальному насилию со стороны мужчины, сидевшего рядом с вами в купе поезда, пока тот шел в туннеле… скажем, он покусился на вас, и вы испугались, вам стало стыдно, и вы не посмели его обличить, когда поезд вышел из туннеля, и позже никогда никому об этом не рассказывали, даже родителям, а полностью подавили это воспоминание. Потом, если психиатр сможет заставить вас вспомнить об этом случае и сделать так, чтобы вы поняли — вашей вины в том не было, вы перестанете страдать клаустрофобией. Во всяком случае, такова теория. Беда в том, утверждает терапевт когнитивного поведения, что это подавленное, травмирующее переживание можно искать целую вечность, если оно вообще имело место. Возьмем, к примеру, Эми. Она ходит к психиатру уже три года, она встречается с ним каждый день — с понедельника по пятницу, с девяти до девяти пятидесяти каждое утро по пути на работу. Представьте, во сколько это ей обходится. Я как- то спросил ее, как она узнает, что вылечилась. Она ответила:

— Когда почувствую, что мне больше не нужно видеться с Карлом.

Карл — это ее психиатр, доктор Карл Кисс. И если хотите знать мое мнение — Карл хорошо устроился.

Ну а терапевт когнитивного поведения, вероятно, составит для вас программу, которая поможет вам привыкнуть к поездкам в общественном транспорте, например, для начала проехать по кольцевой линии подземки всего одну станцию, затем две, потом три и так далее; сперва в обычное время, потом в час «пик», увеличивая длительность путешествия, и каждый раз чем-нибудь награждать себя за это — выпивкой, едой или новым галстуком, тем, что будет поддерживать ваш интерес, — и вы будете так довольны своими достижениями и этими маленькими подарками самому себе, что забудете бояться и наконец осознаете, что бояться-то и нечего. Во всяком случае, такова теория. Когда я попытался разъяснить эту теорию Эми, на нее она большого впечатления не произвела. Эми сказала:

— А если в один прекрасный день тебя изнасилуют на кольцевой линии?

Эми мыслит слишком уж приземленно.

Хотя в наши дни людей действительно насилуют на кольцевой линии. Даже мужчин.

К Александре меня направил мой терапевт.

— Она хороший специалист, — заверил он. — Очень практична. Не тратит времени попусту, не пытается проникнуть в твое подсознательное, задавая вопросы про то, как тебя приучали к горшку, или о том, не заставал ли ты родителей за сексом, и всякое такое.

Мне это понравилось. И Александра, без сомнения, помогает мне. Нет, серьезно, сделав дыхательные упражнения по ее методике, я чуть ли не целых пять минут ощущаю прилив бодрости. А уж после встречи с ней на меня нисходит спокойствие на пару часов как минимум. Она специализируется на так называемой рационально-эмоциональной терапии, сокращенно РЭТ. Идея состоит в том, чтобы заставить пациента увидеть — его страхи и фобии основаны на неверном и необоснованном истолковании фактов. Я это уже понимаю, но так утешительно слышать, когда об этом говорит Александра. Однако бывают дни, когда я тоскую по старомодному венскому психоанализу, когда я почти завидую Эми с ее ежедневным Киссом. (На самом деле фамилия этого парня произносится «Киш», он венгр, но я предпочитаю называть его «Кисс».) Я ведь не всегда был несчастен. Я помню время, когда был счастлив. Во всяком случае, умеренно доволен жизнью. Помню время, когда мне и в голову не приходило задумываться: счастлив я или нет; а это, вероятно, то же самое, что быть счастливым. Или умеренно довольным. Не знаю, каким образом я потерял это ощущение — умение просто жить, не тревожась и не впадая в депрессию. Отчего это случилось? Просто Не Понимаю — ПНП.

— Ну, и как вы сегодня? — спросила Александра.

Она всегда начинает наши сеансы с этих слов. Мы сидим друг против друга в удобных креслах, нас разделяет десять футов пушистого бледно-серого ковра. Красивый кабинет с высоким потолком обставлен скорее как гостиная, если не считать антикварного письменного стола у окна и высокого функционального шкафа с папками в углу. По обе стороны камина, в котором зимой весело горит газовая горелка, имитирующая угли, а летом красуется ваза со свежими цветами, стоят стулья. Александра высокая и стройная, она носит изящную, струящуюся одежду: шелковые блузки и юбки в складку из тонкой шерсти, достаточно длинные, чтобы прикрыть колени, когда она садится. У Александры узкое, тонко вылепленное лицо, очень длинная и стройная шея и собранные в тугой пучок волосы, а может быть, это шиньон. Представьте себе довольно красивую, с длинными ресницами жирафу, нарисованную Уолтом Диснеем.

Я начал рассказ о своей патологической нерешительности при выборе галстуков.

— Патологической? — переспросила она. — Что заставляет вас использовать это слово?

Она все время ловит меня на негативных словах, которые я использую применительно к себе.

— Я просто хочу сказать, что это всего лишь галстук, господи боже мой! Я потратил полчаса своей жизни, мучаясь из-за… я имею в виду, как человек может придавать значение таким пустякам?

Александра спросила, почему мне было так трудно выбрать один из двух галстуков?

— Я подумал, что если я надену простой темно-синий, вы сочтете это знаком того, что я угнетен, или, скорее, того, что поддаюсь своей депрессии, хотя должен сражаться с ней. Но яркий галстук, подумал я, может стать для вас признаком того, что я преодолел свою депрессию, а это не так. Мне казалось, какой бы галстук я ни выбрал, всё было бы ложью.

Александра улыбнулась, и я испытал тот обманчивый подъем духа, который часто наступает во время лечения, когда вы даете правильный ответ, как способный ученик.

— Вы вообще могли обойтись без галстука.

— Я думал об этом. Но я всегда надеваю галстук на эти сеансы. Старая привычка. Меня так воспитали: идя к врачу, одевайся как полагается. Если бы я вдруг перестал носить галстук, вы могли подумать, что это что-то означает… неуважение, неудовлетворенность… а я вовсе не неудовлетворен. Ну разве что собой.

Пару недель назад Александра велела мне составить краткое самоописание. Ее задание показалось мне даже интересным. Полагаю, именно оно натолкнуло меня на мысль вести этот… не знаю, как назвать: дневник, ежедневник, исповедь. Раньше я писал исключительно в драматургической форме — скетчи, сценарии. Разумеется, в любом телесценарии содержатся какие-то описания: декорации, характеристики персонажей, помогающие режиссеру в подборе актеров («ДЖУДИ — привлекательная блондинка за двадцать с авантюрным характером»), но при этом никаких подробностей, ничего аналитического, одни реплики. Вот она, суть ТВ — сплошные строчки. Строчки реплик, которые произносят люди, и строки экрана телевизионной трубки, создающие изображение. Все содержится в картинке, которую тебе показывают, и в диалоге, передающем мысли и чувства героев, а для этого порой и слов не нужно — достаточно движения плеч или взгляда. А вот когда работаешь над книгой, у тебя нет ничего, кроме слов, чтобы выразить оттенки поведения, взгляды, мысли, чувства, все внутреннее напряжение. Снимаю перед писателями шляпу, честное слово.



Лоренс Пассмор

. Самоописание



Мне пятьдесят восемь лет, рост пять футов и девять с половиной дюймов, вес тринадцать стоунов восемь фунтов — что на два стоуна больше, чем следует, согласно таблице в нашей потрепанной «Семейной книге здоровья». Прозвище «Пузан» появилось еще во время службы в армии, да так и прилипло ко мне. Но я всегда страдал небольшим избытком веса, даже в юности, когда играл в футбол, — аккуратная выпуклость на моем торсе, напоминавшем бочонок, шла от груди к тому месту, где в шорты заправлялась рубашка. В те дни живот у меня был одни сплошные мышцы — очень удобно в борьбе с противником за мяч, но по мере того, как я становился старше, эти мышцы, несмотря на регулярные упражнения, стали вялыми, а потом незаметно перетекли в бедра и зад, так что теперь фигурой я больше похож на грушу, чем на бочонок Говорят, что внутри каждого полного человека сидит худой, который хочет выбраться наружу, и я слышу его сдавленные стоны каждый раз, когда гляжу на себя в зеркало в ванной комнате. Досаду у меня вызывает не только форма торса, да и вообще дело не в торсе, если уж на то пошло. Моя грудь покрыта растительностью, напоминающей по жесткости металлическую мочалку для мытья посуды, а по размеру — коврик перед дверью, и доходит она как раз до кадыка: если я надеваю рубашку с открытым воротом, жесткие волоски выглядывают наружу, словно быстрорастущая космическая гадость в старом сериале Найджела Нила. А по суровой генетической прихоти судьбы макушка у меня точь-в-точь как и у моего отца, голая, словно электрическая лампочка, если не считать реденькой бахромы над ушами и на затылке, которую я отпускаю как можно длиннее, до самого воротника. Из-за этого я смахиваю на бродягу, но стрижка для меня — просто нож в сердце, ведь каждая прядка на вес золота. Видеть не могу, как волосы падают на пол, — хочется, чтобы их сложили для меня в бумажный пакет и я бы унес их с собой. Как-то раз я попробовал отрастить усы, но получилось комично: один ус седой, другой — рыжевато-каштановый, и я быстренько их сбрил. Одно время я подумывал отпустить бороду, но побоялся, что она будет выглядеть продолжением грудной клетки. Так что замаскировать заурядность своего лица мне нечем. Розовое, одутловатое, помятое и морщинистое, оно напоминает медленно сдувающийся шарик, а еще обвислые щеки, мясистый нос, слегка картошкой, и довольно печальные водянисто-голубые глаза. Зубы тоже так себе, но зато свои, по крайней мере, те, что видны (справа внизу мост, там, где отсутствует несколько коренных зубов). Шея у меня толстая, как ствол дерева, а руки довольно короткие, отчего мне трудно подбирать рубашки. Большую часть своей жизни я мирился с рубашками, манжеты которых закрывали кисти рук до костяшек, если их не обуздать рукавами свитера или эластичными резинками на локтях. Потом я поехал в Америку, где раньше всех догадались, что у некоторых мужчин руки короче средней длины (в Британии вам почему-то позволено иметь только длинные руки, длиннее средних), и купил в «Брукс Бразерс» дюжину сорочек с рукавами 32 дюйма. Свой гардероб я пополняю через американскую фирму, которая торгует по каталогам: ее филиал открылся в Англии несколько лет назад. Разумеется, теперь я могу позволить себе шить сорочки на заказ, но мне трудно заставить себя войти в эти шикарные ателье на Пикадилли, а полосатый поплин в их витринах, на мой вкус, чересчур чопорен. Как бы то ни было, я терпеть не могу ходить по магазинам. Я нетерпелив. Во всяком случае, стал в последнее время. Раньше я таким не был. Во времена моей молодости очереди были образом жизни, и я не обращал на них внимания. Очередь на автобус, очередь в кино, очереди в магазинах. Ну а теперь в автобусе я не езжу, большинство фильмов смотрю дома по видео, а если в магазине увижу у прилавка больше двух человек, то, скорей всего, развернусь и уйду. Лучше обойдусь без того, за чем пришел. Особенно я ненавижу банки и почтовые отделения, где ты вынужден медленно двигаться в очереди, отгороженной шнурами, как на паспортном контроле в аэропорту. И, когда цель уже близка, приходится все время вертеть головой, чтобы не пропустить освободившегося оператора, но ты все равно пропускаешь, и какой-нибудь шустрый придурок позади обязательно ткнет тебя в почки и скажет: «Давай, твоя очередь». Теперь я стараюсь по мере возможности совершать банковские операции по телефону, а большую часть писем отправляю по факсу или вызываю курьера, если нужно переслать сценарий, но иногда мне требуются марки, и тогда приходится идти на почту и выстаивать в длинной очереди, состоящей из старых куриц и мамаш-одиночек с сопящими в колясках младенцами — они стоят кто за пенсией, кто за пособием, — и я едва сдерживаюсь, чтобы не заорать: «Может, пора уже завести окошко для тех, кто хочет просто купить марки? Кто хочет что-нибудь отправить по почте? Здесь, между прочим, почта, нет?» Но, разумеется, это лишь слова, я легко могу с собой справиться, у меня и мысли нет поднимать шум в общественном месте, но такие у меня ощущения. Внешне я вообще человек сдержанный. Большинство моих знакомых не поверят, если я скажу им, что мне не хватает терпения. В мире ТВ у меня репутация человека мирного, невозмутимого, умеющего сохранять присутствие духа, когда все вокруг его теряют. Они также удивятся, узнав, что я переживаю из-за своего телосложения. Они думают, мне нравится, когда меня зовут Пузаном. Я намекнул пару раз, что не против, если меня станут называть по имени, но это как-то не привилось. Единственное, чем я в своей внешности умеренно доволен, это конечности — кисти рук и ступни. У меня довольно маленькие ноги, седьмой размер, ступни узкие, с высоким подъемом. Они очень хорошо смотрятся в итальянских туфлях, которые я покупаю чаще, чем следовало бы. Я всегда был легок на ногу, принимая во внимание тушу, которую моим ногам приходится нести: я хороший футболист и совсем неплохой танцор. По дому я передвигаюсь очень тихо, так что иногда моя жена подпрыгивает от неожиданности, обернувшись и увидев меня за спиной. Кисти у меня тоже довольно маленькие, но с длинными, изящными, как у пианиста, пальцами, правда, «играть» я умею только на клавиатуре компьютера.



Я отдал самоописание Александре, она взглянула на него и спросила:

— И это все?

Я ответил, что это самый длинный цельный кусок прозы, который я написал за многие годы. Она сказала:

— Здесь нет абзацев, почему так? — И я объяснил, что привык писать реплики, спичи, где не нужны абзацы, поэтому мое самоописание получилось в виде монолога. И добавил:

— Я могу писать так, словно с кем-то разговариваю. — (Это правда. Возьмите, например, этот дневник — я не собираюсь его кому-нибудь показывать, однако писать я могу, только адресуя его «вам». Понятия не имею, кто этот «вы». Просто воображаемый, сочувствующий слушатель.) Александра убрала мое самоописание в ящик стола, чтобы прочитать позже. На следующем сеансе она сказала, что оно интересное, но очень негативное.

— В основном вы описываете недостатки своего тела или мысли по этому поводу, и даже два положительных момента, упомянутые вами — ваши кисти и ступни, — вы принижаете замечаниями о том, что покупаете слишком много обуви и не умеете играть на пианино.

Александра считает, что я страдаю заниженной самооценкой. Возможно, она и права, хотя в газетах я читал, что сейчас это вообще распространенное явление. В настоящий момент в Британии наблюдается что-то вроде эпидемии заниженной самооценки, возможно как-то связанной со спадом. Но у меня другой случай. У меня спада нет. Я преуспеваю. Я состоятелен. Почти богат. «Соседей», которые идут уже пять лет, каждую неделю смотрят тринадцать миллионов человек, а еще есть американская версия, которая пользуется таким же успехом, есть версии и на других языках, которые идут по всему миру. Деньги от этих показов текут на мой банковский счет, как вода из крана. Так что же со мной происходит? Почему я неудовлетворен? Просто не понимаю.

Александра говорит — потому, что я перфекционист. Предъявляю к себе настолько высокие требования, что обречен на постоянное недовольство собой. Может, в этом и есть доля правды. Большинство людей в шоу-бизнесе перфекционисты. Они могут ставить дерьмо, играть дерьмо, писать дерьмо, но они будут стараться сделать его идеальным дерьмом. В этом суть разницы между нами и остальным миром. Если вы приходите на почту купить марки, почтовый работник не ставит перед собой цели обслужить вас идеально. Возможно, расторопно, если вам посчастливится, но идеально — нет. Чего ему стараться? Какой смысл? Между первоклассной маркой и другой нет никакой разницы, да и число способов оторвать их от листа и сунуть вам через стойку очень ограничено. Изо дня в день, из года в год он делает одни и те же операции, находясь, как в ловушке, в колесе однообразного механического труда. Но каждая отдельная серия ситкома, какой бы банальной и стереотипной она ни была, всегда несет с собой что-то новое, и на это есть две причины. Первая — в отличие от марок, которые рано или поздно кому-то понадобятся, ситком никому не нужен, единственное оправдание его существования — способность доставить удовольствие, а этого не получится, если он будет таким же, как и на прошлой неделе. Вторая причина заключается в том, что все участники процесса осознают первую причину и понимают, что должны сделать сериал как можно лучше, иначе они лишатся работы. Вы удивитесь, узнав, сколько коллективных усилий и мыслей вкладывается в каждую строчку, каждый жест, каждый крупный план. На репетициях, непосредственно перед записью, все думают: как можно заострить это, улучшить то, добиться больше смеха здесь… Потом критики отхлестают вас за пару слабых фраз. Телевизионные критики — это единственный недостаток телевидения. Видите ли, пусть у меня и заниженная самооценка, но это не означает, что я не хочу, чтобы меня высоко оценивали другие. Вообще-то я впадаю в жуткую депрессию, если меня не оценивают по достоинству. Но я, так или иначе, впадаю в депрессию, потому что недооцениваю сам себя. Я хочу, чтобы все считали меня идеальным, а сам в это не верю. Почему? Просто не понимаю. ПНП.



Еще в самом начале моего лечения Александра велела мне взять лист бумаги и написать в один столбик все хорошее, что у меня есть в жизни, а в другой — все плохое. В колонке «Хорошее» я написал:

1. Профессионально состоялся.

2. Богат.

3. Здоров.

4. Стабильный брак.

5. Дети успешно начали взрослую жизнь.

6. Красивый дом.

7. Отличный автомобиль.

8. Отдыхаю сколько захочу.



В колонке «Плохое» у меня получился всего один пункт:

1. Большую часть времени чувствую себя несчастным.



Несколько недель спустя я добавил еще один пункт:

2. Болит колено.



Меня угнетает не столько сама боль, сколько то, что она ограничивает мои возможности двигаться. Спорт для меня всегда был основным способом поддерживать здоровье, но и не только. Это просто наслаждение — бить по мячу, вести его по полю… я почувствовал это еще ребенком, когда играл в лондонском переулке. А еще мне нравилось всех удивлять, ведь я играл лучше, чем от меня ожидали, — мое толстое, неуклюжее тело в игре с мячом становилось удивительно подвижным и даже грациозным. (Мяч необходим: без него я грациозен, как бегемот.) Общеизвестно, что спорт — это безобидный способ снять напряжение, сбросить лишний адреналин. Но лучше всего он помогает заснуть. Для меня ничто не сравнится с божественной, смертельной усталостью, которую испытываешь после напряженной партии в сквош, или восемнадцати лунок гольфа, или пяти сетов в теннис; с роскошью растянуться под простыней, когда ложишься в постель, зная, что вот сейчас без всякого усилия погрузишься в долгий, глубокий сон. Секс далеко не так эффективен. Он отключает вас на пару часов, не больше. Прошлой ночью мы с Салли занимались любовью (по ее инициативе, как у нас повелось в последнее время), и сразу же после этого, еще обнимая обнаженную жену, я мгновенно провалился в сон, словно меня огрели по голове мешком с песком. Но в 2.30 я проснулся, потому что замерз, и сна как не бывало, а Салли тихо дышала рядом со мной в своей огромной, не по размеру, футболке, которая заменяет ей ночнушку. И хотя я сходил в туалет и надел пижаму, снова заснуть не мог. Лежал, и в голове у меня крутились мысли… точнее, они все глубже и глубже спускались по спирали во тьму. Плохие мысли. Мрачные. Болело колено — думаю, его растревожил секс, — и я начал спрашивать себя, не первые ли это признаки рака кости и как я справлюсь с ампутацией ноги, если не справляюсь всего лишь с Патологией Неизвестного Происхождения.

Такие мысли приходят в середине ночи. Ненавижу эти непроизвольные бдения, когда Салли преспокойно спит рядом, а я лежу в темноте и думаю, не включить ли лампу и не почитать ли немного, а может, спуститься вниз и выпить чего-нибудь горячего или принять снотворное, заполучив таким образом несколько часов забытья, но разбитый следующий день, когда ты чувствуешь, будто у тебя из костей откачали весь костный мозг и заменили его свинцом. Александра советует мне читать, пока я снова не почувствую сонливость, но я не хочу включать лампу, чтобы не потревожить Салли, да и вообще. Александра говорит, что мне следует встать и читать в другой комнате, но я не могу заставить себя спуститься вниз, в тишину и отчуждение пустого дома. Поэтому я лежу, как прошлой ночью, надеясь отключиться, и ворочаюсь с боку на бок в надежде найти удобное положение. Какое-то время я лежал, прижавшись к Салли, но ей стало жарко, и она оттолкнула меня во сне. Тогда я попытался обнять себя, плотно скрестив руки на груди и обхватив ладонями плечи, как человек в смирительной рубашке. Вот что мне следовало бы надевать вместо пижамы, если хотите знать мое мнение.



Среда, 17 фев, 2.05 ночи. Сегодня вечером секса у нас не было, и я проснулся даже раньше — в 1.40. Ошалело уставился на красные цифры своего электронного будильника — словно на отблески адского пламени на полированной поверхности ночного столика. На этот раз я решил встать и, свесив ноги с кровати, нашарил тапки быстрее, чем успел передумать. Внизу натянул поверх пижамы спортивный костюм, приготовил чай и отнес его к себе в кабинет. И вот я здесь, сижу перед компьютером и набираю все это. Где же я был вчера? Ах да. Занимался спортом.



Роланд говорит, что мне не стоит заниматься спортом, пока окончательно не исчезнут симптомы — сами ли по себе или после новой операции, не важно. Мне разрешается работать на некоторых тренажерах в спортзале клуба, на тех, где нет нагрузки на колено, и можно плавать, только не брассом — по-видимому, лягушачьи движения вредны для коленного сустава. Но я никогда не любил заниматься на тренажерах — это имеет такое же отношение к настоящему спорту, как мастурбация к настоящему сексу, если уж на то пошло; что же до плавания, то как следует только брассом я и умею плавать — так получилось. Сквош по понятным причинам исключается. Гольф тоже, к сожалению: поворот правой ноги, который следует за ударом, для колена смертелен. Но я по-прежнему немного играю в теннис, надевая наколенник, который не дает колену сгибаться до конца. Правую ногу приходится приволакивать, так что, прыгая по корту, я похож на Джона Сильвера, но это лучше, чем ничего. В клубе есть крытый корт, но нынешние мягкие зимы позволяют и на открытом играть круглый год — одна из немногих выгод от глобального потепления.

Я играю с тремя другими клубными калеками средних лет. Это Джо, у которого серьезные проблемы со спиной, он все время носит корсет, и верхняя подача дается ему с трудом; Руперт, несколько лет назад попавший в тяжелую автомобильную аварию и хромающий на обе ноги, если такое возможно; и Хамфри — с артритом голеностопного сустава и пластмассовым тазобедренным суставом. Мы беспощадно используем увечья друг друга в своих интересах. Например, если, играя против меня, Джо подходит близко к сетке, я отбиваю мяч высоко, потому что понимаю — поднять ракетку над головой он не может, а если я защищаю заднюю линию площадки, он все время меняет направление ударов из угла в угол, потому что знает — из-за своего фиксирующего наколенника я не могу быстро перемещаться по корту. Глядя на нас, нельзя не заплакать — то ли от смеха, то ли от жалости.

Естественно, я больше не могу играть в паре с Салли, и это очень обидно, потому что как смешанная пара мы очень неплохо выступали на соревнованиях ветеранов клуба. Иногда она со мной разминается, но не играет один на один, говорит, что, добиваясь победы, я не посмотрю и на колено, и, возможно, она права. Когда я был здоров, то, как правило, всегда ее обыгрывал, но теперь она совершенствует свою игру, тогда как я сдаю. На днях я был в клубе, играл со своей инвалидной командой, и тут появилась она, приехав прямо с работы на занятия с тренером. Я вообще-то очень удивился, когда она прошла позади крытого корта с Бреттом Саттоном, клубным тренером, потому что не ожидал ее там увидеть. Я не знал, что она берет уроки, или, вероятнее всего, она говорила, а я пропустил мимо ушей. В последнее время это становится пугающей меня привычкой: люди обращаются ко мне, я слушаю и механически отвечаю, но когда разговор окончен, я вдруг осознаю, что не слышал не единого слова, потому что раскручивал цепочку каких-то своих мыслей. Это еще один вид Патологии Неизвестного Происхождения. Салли от этого просто сатанеет — ее можно понять, — поэтому, когда она небрежно помахала мне, я также небрежно помахал в ответ на случай, если должен был знать, что в тот день она придет на занятие. Вообще-то в первые две секунды я ее не узнал — просто заметил высокую, привлекательную блондинку. На ней был спортивный костюм, конфетно-розовый с белым, которого я раньше не видел, а к ее новому цвету волос я так до сих пор и не привык. Как-то незадолго до Рождества она ушла утром седая, а днем вернулась золотистая. На мой вопрос, почему она меня не предупредила, она ответила, что хотела увидеть мою непроизвольную реакцию. Я сказал, что она выглядит потрясающе. И если в моем голосе не прозвучало достаточно энтузиазма, то исключительно из зависти. (Я безуспешно пытался лечить свое облысение. В последний раз нужно было несколько минут висеть вниз головой, чтобы кровь приливала к лысине. Это называлось Инверсивной Терапией.) Когда в теннисном клубе до меня дошло, что это Салли, я почувствовал некоторый прилив гордости собственника, глядя на ее гибкую фигуру и подпрыгивавшие золотистые локоны. Остальные тоже обратили на нее внимание.

— Ты присматривай за своей хозяйкой, Пузан, — сказал Джо, когда мы менялись местами между геймами. — К тому моменту, как ты поправишься, она заткнет тебя за пояс.

— Ты думаешь? — спросил я.

— Да, у нее хороший тренер. Говорят, он и по другой части не промах. — Джо подмигнул остальным, и, разумеется, Хамфри его поддержал.

— Да, снаряжение у него что надо. Я тут на днях видел его в душе. У него дюймов десять, не меньше.

— А ты сколько можешь предложить, Пузан?

— Придется поработать над собой.

— Тебя когда-нибудь арестуют, Хамфри, — отозвался я. — За подглядывание в душе за мужчинами. — Троица загоготала.

Мы постоянно так подшучиваем друг над другом. Вреда в этом нет. Хамфри холостяк, живет с матерью, подружки у него нет, но никто и на секунду не подумает, что он гей. Если бы мы подозревали, не подтрунивали бы над ним по этому поводу. То же и в отношении намеков на Бретта Саттона и Салли. Это традиционная клубная шутка, будто все женщины в клубе с ума сходят, увидев его — он высокий, темноволосый и так красив, что может себе позволить собирать волосы в хвост и не выглядеть при этом педиком, — но на самом деле никто не верит, что он крутит амуры.

Я почему-то вспомнил этот эпизод, когда сегодня вечером мы ложились в постель, и пересказал его Салли. Фыркнув, она ответила:

— Не поздновато ли уже тебе волноваться о длине своего дружка?

Я ответил, что для истинно одержимого сомнениями никогда не бывает слишком поздно.

Хотя в одном я никогда не сомневался — в верности Салли. Конечно, за тридцать с лишним лет нашего брака у нас всякое бывало, но мы хранили друг другу верность. Хотя других возможностей у нас было предостаточно, по крайней мере у меня, учитывая, что представляет собой мир шоу-бизнеса, да и у нее, не побоюсь сказать, тоже, хотя вряд ли ее профессия предоставляет столько соблазнов, сколько моя. Ее коллеги в Политехе, или в университете, как я должен приучиться его называть, не кажутся мне слишком привлекательными. Но дело не в этом. Мы никогда друг другу не изменяли. Как я могу быть уверен? Просто уверен, и все. Салли была девственницей, когда мы с ней познакомились, в те дни это было принято среди порядочных девушек, да и сам я был не столь уж опытен. Моя сексуальная история составляла весьма тощенький томик, состоящий из отдельных, случайных совокуплений с гарнизонными шлюшками в армии, с пьяными девчонками на вечеринках в театральной школе и с одинокими хозяйками сомнительных заведений, где квартировали актеры. Думаю, ни с одной из них я не занимался сексом больше двух раз, это всегда происходило очень быстро, неизменно в миссионерской позиции. Чтобы насладиться сексом, нужен комфорт — чистые простыни, жесткий матрас, теплая спальня — и отсутствие помех. Мы с Салли вместе учились заниматься любовью, более или менее с нуля. Я уверен, если бы она сходила налево, я бы это почувствовал по каким-нибудь новым черточкам в ее поведении, непривычным движениям рук или ног, отклонениям от обычных ласк. Мне всегда трудно поверить в истории, связанные с изменами, особенно с теми, где один обманывает другого годами. Да как тут не догадаться? Разумеется, про Эми Салли не знает. Но, с другой стороны, у нас с Эми и не роман. А что у меня с ней? Просто не понимаю.



Я познакомился с Эми шесть лет назад, когда ее наняли помогать в подборе актеров для первых блоков «Соседей». Нечего и говорить, что справилась она блестяще. В нашем деле распространено убеждение, что девяносто процентов успеха ситкома зависит от удачного выбора актеров. Как сценарист, я бы, естественно, с этим поспорил, но даже самый лучший в мире сценарий ничего не решит, если актеры будут не те, — это правда. А подходящих актеров не всегда определишь с первого взгляда. Именно Эми предложила, например, попробовать на роль Присциллы, матери семейства из среднего класса, Дебору Рэдклифф — классическую актрису, которая только что рассталась с Королевским Шекспировским театром и никогда в жизни не играла в ситкоме. Никто, кроме Эми, не увидел бы в ней Присциллу, но Дебора чувствует себя в этой роли как рыба в воде. Теперь ее имя у всех на устах, и она может заработать до пяти тысяч за тридцатисекундный рекламный ролик.

Занятное это дело — подбор актеров. Талант сродни способности предсказывать будущее или отыскивать воду, но к нему требуется еще и тренированная память. У Эми не память, а компьютер: когда вы просите о подборе на какую-то роль, она впадает в подобие транса, уставившись в потолок, и вы только что не слышите пощелкивания у нее в голове, пока она перебирает виртуальные карточки с основными данными всех актеров и актрис, которых она когда-либо видела. Когда Эми идет на спектакль, она не просто смотрит, как актеры играют свои роли, она все время представляет их в других ролях, поэтому к концу вечера она не только впитывает их игру, но и определяет их потенциал для совсем других ролей. Посмотрев вместе с Эми «Макбета» в Королевском Шекспировском театре, вы, например, заметите по дороге домой: «Ну разве Дебора Рэдклифф не великолепная леди Макбет?», на что Эми ответит: «М-м-м, я бы хотела посмотреть ее в роли Джудит Блисс в «Сенной лихорадке». Иногда я спрашиваю себя, не мешает ли ей эта привычка получать удовольствие от спектакля. Возможно, именно это нас и сближает — мы не способны жить в настоящем, постоянно тоскуя о каком-то недосягаемом призраке совершенства.

Однажды я так и сказал.

— Чушь, дорогой, — ответила Эми. — При всем моем огромном уважении, это полная cojones

[5]. Ты забываешь, что иногда мне удается поймать идеальное соответствие актера и роли. Тогда я наслаждаюсь представлением, и только им. Ради этих моментов я и живу. Кстати, ты тоже. Я хочу сказать, что когда все в серии идет в точности как надо, ты, затаив дыхание, сидишь перед телевизором и думаешь: «Это не может долго продолжаться, сейчас все пойдет насмарку», но они справляются, и ничего не рушится - в этом все дело, n\'est се pas?[6]



— Не припомню, когда серия казалась мне настолько хорошей, — сказал я.

— А та, с задымлением?

— Да, с задымлением была ничего.

— Чертовски хороша.

Вот что мне нравится в Эми — она постоянно поднимает мою самооценку. У Салли более волевой подход: прекрати хандрить и живи дальше. Эти две женщины во всем полная противоположность. Салли блондинка, голубоглазая английская роза, высокая, гибкая, спортивная. Эми — средиземноморский тип (ее отец был грек-киприот): темная, невысокая, яркая, кудрявые черные волосы и глаза, как изюмины. Она курит, сильно красится и никогда не ходит пешком, не говоря уж о том, чтобы пробежать, если, конечно, обстоятельства не вынуждают. Однажды мы опаздывали на поезд: я метнулся вперед и держал для нее дверь, пока она не доковыляла на высоких каблуках, похожая на встревоженную утку, при этом все ее ожерелья, серьги, шарфики, сумочки и прочие параферналии так и подпрыгивали. Я расхохотался. Просто не смог удержаться. Забравшись в вагон, запыхавшаяся Эми спросила, что тут смешного, а когда я объяснил, не разговаривала со мной до конца поездки. (Кстати, я только что посмотрел в словаре слово «параферналии», так как не был уверен, что правильно его написал, и обнаружил, что оно происходит от латинского paraphema, что означает «личная собственность женщины, помимо ее приданого». Интересно.)

Мы вообще редко цапаемся. Как правило, мы очень хорошо ладим, обмениваемся профессиональными слухами, жалуемся и подбадриваем друг друга, сравниваем свое лечение. Эми разведена, воспитывает четырнадцатилетнюю дочь Зельду, которая как раз сейчас начинает открывать для себя мальчиков и постоянно доводит Эми своими запросами в выборе одежды, поздними возвращениями домой и посещением сомнительных дискотек и т. д. и т. п. Эми страшно боится, что Зельда, того гляди, начнет заниматься сексом и пристрастится к наркотикам, и очень переживает, когда девочка уезжает один раз в месяц на выходные к бывшему мужу Эми, Солу, театральному менеджеру, который, по словам Эми, совершенно аморальный тип. Если процитировать ее дословно: «Он не признает моральных устоев, даже если уткнется в них носом». Тем не менее ее гложет вина за распад семьи, она боится, что Зельда собьется с пути истинного без мужчины в доме. Сначала Эми пошла к психоаналитику, чтобы понять, почему разладились их с Солом отношения. В душе она уже знала: из-за секса. Сол хотел в постели разных вещей, на которые она не соглашалась, а он со временем нашел женщину, которая согласилась. Но Эми до сих пор пытается разобраться, была ли это его вина или ее, и, похоже, ни на йоту не приблизилась к разгадке. Психоанализ — метод своеобразный; чем больше копаешься, тем длиннее становится путь к себе.

Мы с Эми встречаемся почти каждую неделю, когда я приезжаю в Лондон. Иногда мы идем в театр, но гораздо чаще просто проводим вместе тихий вечер в квартире или перекусываем в одном из ближайших ресторанов. В наших отношениях никогда не возникал вопрос о сексе, потому что на самом деле Эми не очень-то хочет этого, а мне не очень-то и надо. Секса у меня хватает дома. В настоящее время у Салли неукротимый эротический аппетит, думаю, из-за гормонозамещающей терапии, которую она получает во время менопаузы. Иногда, чтобы подстегнуть свое слабеющее либидо, я предлагаю разные штучки, которые Сол хотел проделать с Эми, и Салли еще ни разу не отказалась. Когда она спрашивает, откуда у меня такие идеи, я говорю, что из журналов и книг, и она вполне удовлетворяется этим ответом. Если Салли узнает, что в Лондоне я вижусь с Эми, ее это не будет беспокоить, так как я ничего не скрываю. Салли считает, что наши встречи связаны с профессиональными интересами, и отчасти так и есть.

Поэтому действительно можно сказать, что я нашел выход, верно? Решил проблему моногамности, она же проблема монотонности, не испытывая вины за неверность. У меня плотские отношения с женой и платонические с любовницей. На что мне жаловаться? Просто не понимаю.

Три тридцать. Пожалуй, пора вернуться в постель и попытаться до рассвета урвать еще несколько часов сна.



Среда, 11 утра. Я действительно поспал несколько часов, но сон не принес бодрости. Проснулся я разбитым, как бывало после караульной службы в армии: два часа на посту, четыре — сон, и так всю ночь, а если это выходные — то и весь день. Господи, пишу, и снова все встает перед глазами: спишь урывками, одетый — в ботинках, которые набивают лодыжки, в сдавившем горло обмундировании, — под ярким светом голой электрической лампочки, а потом, грубо разбуженный, успеваешь сделать несколько глотков не слишком сладкого, чуть теплого чая и, если повезет, съесть холодную застывшую яичницу с запеченной фасолью, а потом тащишься, зевая и ежась, в ночь. Два часа слоняешься у ворот казармы или обходишь дозором тихие закрытые домишки и магазины, слушая звук собственных шагов и наблюдая, как твоя тень то удлиняется, то укорачивается в свете люминесцентных ламп. Позвольте мне на минуту сосредоточиться на этом воспоминании, закрыть глаза и попытаться пожалеть себя тогдашнего, чтобы по достоинству оценить свой нынешний комфорт.



Попытался. Бесполезно. Не получается.



Набираю это на своем ноутбуке в поезде до Лондона. В первом классе, естественно. Определение состоятельного человека: тот, кто платит за проезд в первом классе из своего кармана. Конечно, это вычитается из суммы, облагаемой подоходным налогом, но тем не менее… Большинство моих соседей по вагону едут за счет своих фирм. Бизнесмены при «дипломатах» с электронными замками и при мобильных телефонах; бизнес-леди в пиджаках с широкими плечами и раздутыми портфелями. Чудаковатый, аристократического вида пенсионер в твидовом костюме. Я сам сегодня в костюме в честь «Граучо», но иногда, когда я в джинсах и кожаной куртке, да еще со своими волосами, свисающими до воротника, как у бродяги, люди косятся на меня с подозрением, наверное, думают, что я сел не в тот вагон. Но только не кондукторы — они меня знают. Я много езжу по этой линии.

Однако не подумайте, что я горячий поклонник Британских железных дорог. Au contraire

[7], как сказала бы Эми (она любит пересыпать свою речь иностранными словечками). Мне в этой организации очень многое не нравится. Например, не нравится запах разогретых в микроволновке булочек с беконом и помидорами, который отравляет воздух в вагоне каждый раз, когда кто-то открывает полистироловую коробочку, принесенную из вагона-ресторана. Мне не нравятся серные запахи смазки тормозов пульмановского вагона, которые проникают внутрь вагона и смешиваются с запахом булочек с беконом и помидорами. Мне не нравится и вкус булочки с беконом и помидорами, когда я по глупости сам ее покупаю, подавив воспоминание, какой отвратительной она была в последний раз. Мне не нравится, что, спросив в ресторане чашку кофе, вы получите огромный пластиковый стакан, если забудете попросить маленькую (то есть обычную) порцию. Мне не нравится то, как сильно раскачивается поезд независимо от скорости, из-за чего кофе, когда вы подносите его к губам, выплескивается из пластикового стакана, ошпаривая вам пальцы и капая на колени. Мне не нравится, что окна запечатаны и, если выходит из строя кондиционер, а это случается довольно часто, проветрить вагон нельзя. Мне не нравится, что постоянно в обоих концах вагона заклинивает автоматические раздвижные двери и закрыть их невозможно, а если их все же закрывают, то они снова медленно открываются сами или их оставляют открытыми проходящие мимо пассажиры, думая, что двери закроются автоматически, и тогда вы либо вскакиваете каждые две минуты и закрываете их, либо сидите на постоянном сквозняке. Правда, если кондиционеры сломались, открытые двери никогда не заклинит. Мне не нравятся защелки в туалетах, которые должны удерживать сиденье унитаза в вертикальном положении и которые часто бывают слабы или сломаны, так что в разгар процесса, когда одной рукой вы держитесь за поручень, а другой направляете своего дружка, сиденье внезапно падает из-за рывка поезда, и струя мочи льется вам на брюки. Мне не нравится, что на участке пути, который проходит параллельно Ml, поезд всегда мчится на предельной скорости, обгоняя автомобили и грузовики, чтобы продемонстрировать все преимущества передвижения по железной дороге, а через несколько минут останавливается в поле рядом с Регли из-за поломки семафора.





О-о! Ох! У-у-й! Внезапный приступ боли в колене, без всякой видимой причины.



Салли недавно сказала, что теперь это мое жало в плоть. Я заинтересовался, откуда пошло это выражение, и посмотрел в словаре. (Я постоянно заглядываю в словари — так компенсирую недостаток образования. В моем кабинете множество справочников, я покупаю их с маниакальным постоянством.) Оказалось, что это из Второго послания св. апостола Павла к коринфянам: «И чтобы я не превозносился чрезвычайностью откровений, дано мне жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня, чтобы я не превозносился…»

[8] Я вернулся на кухню с Библией, весьма довольный собой, и прочитал этот стих Салли. Она уставилась на меня: «Но я же только что тебе это сказала», и я понял, что снова отвлекся и думал над происхождением выражения, пока Салли со мной говорила.



— Нуда, я помню, ты сказала, что из святого Павла, — солгал я. — Но при чем здесь мое колено? Текст несколько туманен.

— В том-то все и дело, — ответила она. — Никто не знает, что за жало в плоти было у Павла. Это тайна. Как твое колено.

Салли много знает о религии, гораздо больше меня. Ее отец был викарием.

Ну вот, поезд без всяких видимых причин остановился в чистом поле. Во внезапно наступившей тишине разговор по сотовому соседа — мужчины без пиджака, сидящего через проход от меня, — о контракте на стеллажи для склада звучит раздражающе навязчиво. По правде говоря, я предпочел бы добираться до Лондона на автомобиле, но едва вы съезжаете с Ml, движение становится просто невозможным, да и по самому М1 не лучше, а парковаться в Уэст-Энде такое мучение, что оно того не стоит. Поэтому я еду лишь до станции «Раммидж Экспо», что всего в пятнадцати минутах от дома, и там оставляю машину на стоянке. На обратном пути я всегда немного беспокоюсь — вдруг ее кто-нибудь поцарапал или даже угнал, поэтому она оборудована всеми новейшими системами охраны и сигнализации. Прекрасная машина: шесть цилиндров, 24 клапана, объем двигателя три литра, автоматическая коробка передач, гидроусилитель руля, круиз-контроль, кондиционер, антиблокировка тормозов, аудиосистема с шестью колонками, управляемая крышка люка и все остальные примочки по последнему слову техники. Летит она как ветер, плавно и бесшумно. Эта невероятно тихая, дающаяся без видимого усилия мощь меня опьяняет. Я никогда не был любителем шумных — брм, брммм — спортивных автомобилей и никогда не понимал британской страсти переключать скорости вручную. У меня есть догадка — может, это бесконечное поглаживание рукоятки переключателя скоростей, это ритмическое нажатие на педаль сцепления является заменителем секса. Говорят, что машина среднего класса с автоматической коробкой передач не дает такого ускорения, как с механической, но с таким мотором, как у меня, его вполне достаточно. Кроме того, она немыслимо, до замирания сердца красива.

Я влюбился в нее с первого взгляда — она стояла в демонстрационном зале, низкая и обтекаемая, сотканная, казалось, из тумана, сквозь который просвечивает солнце, жемчужно-серая, серебристая с перламутровым отливом. Я все время находил повод лишний раз проехать мимо демонстрационного зала, чтобы полюбоваться ею, и каждый раз меня охватывал трепет желания. Осмелюсь предположить, что множество других людей, проезжавших мимо, испытывали то же самое, но в отличие от них мне не нужно было задумываться, могу ли я себе это позволить, стоило просто войти в магазин и заплатить. Но я колебался и медлил. Почему? Потому что когда я не мог позволить себе такую машину, я такие машины не одобрял: быстрые, шикарные, неэкономичные — и японские. Я всегда говорил, что никогда не куплю японскую машину не столько из соображений экономического патриотизма (я все время водил «форды», которые оказывались собранными в Бельгии или Германии), сколько по причинам эмоциональным. Я достаточно стар, чтобы помнить Вторую мировую войну, и у меня был дядя, который воевал и умер в плену на строительстве Сиамской железной дороги. Я думал, что, если я куплю этот автомобиль, со мной что-нибудь случится, или, уж во всяком случае, я буду чувствовать себя виноватым или несчастным. И все равно я жаждал его. Он стал одним из моих «пунктиков» — когда я не могу принять решение, не могу забыть, не могу оставить в покое. Пунктиков, из-за которых я в тревоге просыпаюсь по ночам.

Я купил все автомобильные журналы, надеясь найти уничтожающую критику этой машины, призванную помочь мне принять отрицательное решение. И напрасно. Часть отчетов по результатам испытаний была выдержана в слегка снисходительном тоне, вот некоторые из эпитетов: «легкая», «послушная», даже «загадочная», но никто не находил в ней ничего дурного.

В томлении я не спал почти целую неделю. Вы можете в это поверить? В то время как бушевала война в Югославии, тысячи людей умирали от СПИДа в Африке, рвались бомбы в Северной Ирландии, а в Британии неуклонно росли темпы безработицы, я не мог думать ни о чем другом, кроме одного: покупать мне этот автомобиль или нет.

Я начал действовать Салли на нервы.

— Бога ради, пойди и опробуй эту машину и, если тебе понравится, купи ее, — сказала она. (Сама она водит «эскорт», меняет его каждые три года после двухминутного разговора со своим дилером, и больше об этом не вспоминает.) Итак, я совершил пробную поездку. И конечно, автомобиль мне понравился. Я в него влюбился. Машина совершенно пленила меня и привела в восторг. Но я сказал продавцу, что подумаю.

— О чем тут думать? — потребовала ответа Салли, когда я вернулся домой. — Тебе она нравится, ты можешь ее себе позволить, так почему не купить?

Я сказал, что утро вечера мудренее. Разумеется, это означало, что всю ночь я в терзаниях пролежал без сна. Наутро за завтраком я объявил, что принял решение.

— Да? — спросила Салли, не отрываясь от газеты. — И какое же?

— Я решил не покупать, — сказал я. — Какими бы иррациональными ни были мои сомнения, я никогда от них не освобожусь, и поэтому решил не покупать.

— О\'кей, — ответила Салли. — Что ты купишь взамен?

— Вообще-то мне ничего не нужно, — сказал я. — Мой автомобиль еще вполне прослужит год-два.

— Отлично, — отозвалась Салли, но в голосе ее послышалось разочарование. И я снова начал волноваться, что принял неверное решение.

Пару дней спустя я проезжал мимо магазина и увидел, что машины нет. Зашел туда и напал на продавца. Буквально стащил со стула за грудки, как это показывают в кино. Кто-то другой купил мой автомобиль! Я не мог в это поверить. У меня было такое чувство, словно мою невесту похитили накануне свадьбы. Я сказал, что хочу этот автомобиль. Я должен иметь этот автомобиль. Продавец сказал, что добудет мне другой через две-три недели, но, проверив по компьютеру, выяснил, что в стране нет точно такой модели такого же цвета. Их не производят по лицензии в Британии — их импортируют из Японии на основании квоты. Продавец сказал, что одна такая машина уже плывет в грузовом судне где- то в море, но доставка займет месяца два. Короче говоря, все закончилось тем, что я заплатил 1000 фунтов сверху, чтобы обойти парня, который только что купил мой автомобиль.

И я ни разу об этом не пожалел. Водить мою машину — радость. Мне только жаль, что мамы с папой больше нет в живых, а то бы я их покатал. Мне нужен кто-то, в ком могло бы отразиться сияние моей гордости владельца. От Салли толку мало — автомобиль для нее всего лишь полезный механизм. Эми никогда его не видела, потому что я не езжу на нем в Лондон. Мои дети во время своих редких визитов смотрят на него с насмешкой и неодобрением — Джейн называет его «супермобиль», а Адам говорит, что таким образом я компенсирую свое облысение. Мне нужен понимающий пассажир. Как Морин Каванаг, например, моя первая подружка. В те далекие времена наши семьи не могли позволить себе машины. Поездка в автомобиле была редким приключением, полным новых ощущений. Помню, как Морин пришла в восторг, когда мой дядя Берт на какой-то праздник повез нас в Брайтон на своем старом, пахнущем бензином и кожей довоенном «зингере», который покачивался на рессорах, словно детская коляска. Я представляю, как подъезжаю к ее дому в своем нынешнем суперавтомобиле обтекаемой формы и вижу, как в окне мелькает ее изумленное лицо; потом она вылетает из парадной двери и несется от крыльца, пробует все технические штучки, подпрыгивая и ерзая на сиденье, морща от смеха нос и с обожанием глядя на меня, сидящего за рулем. Именно так она делала: смотрела на меня с обожанием. С тех пор никто так на меня не смотрел, ни Салли, ни Эми, ни Луиза, никакая другая из нравившихся мне женщин. Морин я не видел почти сорок лет — бог знает, где она сейчас, что делает, как выглядит. Я представил себе: вот она сидит рядом со мной в машине, ей по-прежнему шестнадцать, она в своем лучшем летнем платье, белом с розовыми розами, хотя сам я такой, как сейчас, — толстый, лысый и пятидесятивосьмилетний. Пусть это глупо, но зачем нам тогда дано воображение?



Поезд приближается к Юстонскому вокзалу. Начальник поезда извинился по внутренней связи за опоздание «из-за поломки семафора на подъезде к Трингу». До того как министр транспорта объявил о своем плане отделить компанию, которая обслуживает пути, от компаний, в ведении которых находятся поезда, я сочувствовал планам приватизации «Бритиш рейл». Но теперь представляю, во что это выльется и какие будут великолепные оправдания по поводу опоздания поездов. Они с ума там посходили? Или это ПНИ правительства?

Вообще-то я слышал, что у Джона Мейджора побаливает колено. Видимо, ему пришлось бросить крикет. Это многое объясняет.



Среда, 10.15 вечера. Только что ушла Эми. Из ресторана «Габриэлли» мы вернулись в квартиру — посмотреть «Новости в десять» по моему маленькому «Сони», чтобы быть в курсе мировых ужасов (зверства в Боснии, наводнение в Бангладеш, засуха в Зимбабве, надвигающийся коллапс экономики в России, самый худший из когда-либо зарегистрированных торговых дефицитов Британии), а потом я посадил ее в такси до Сент-Джонс-Вуда. Из-за Зельды она не любит без особых причин задерживаться где-то допоздна, хотя ее жиличка Мириам, врач по речевым расстройствам, — настоящая домоседка и присматривает за девочкой, когда Эми вечером нет дома.

Теперь я один в квартире, а возможно, и во всем здании. Другие владельцы бывают здесь лишь изредка, как и я, — тут живет стюардесса, потом швейцарский бизнесмен, работа которого связана с постоянными перелетами между Лондоном и Цюрихом в сопровождении секретарши и/или любовницы, и еще пара геев-американцев, они какие-то преподаватели, приезжающие сюда только во время университетских каникул. Две квартиры до сих пор не проданы из-за экономического спада. Сегодня я никого не видел ни в лифте, ни в холле, но я никогда не чувствую себя здесь одиноко, как иногда днем в нашем доме, когда Салли на работе. В пригородах на улицах так тихо. А здесь тишины не бывает никогда, даже ночью. Шум и вибрация от автобусов и такси, ползущих по Чаринг-Кросс-роуд на малой скорости, пробиваются даже сквозь двойные стекла, изредка все перекрывает пронзительный вой полицейской сирены или машины «скорой помощи». Подойдя к окну, я могу увидеть улицу, допоздна заполненную людьми, которые возвращаются из театра, кино, ресторанов и пабов или стоят, жуя мусорную пищу, купленную на ходу, и потягивая из банок пиво или колу; их дыхание в холодном ночном воздухе превращается в пар. Очень редко кто из них поднимет глаза выше вывески итальянского ресторана на первом этаже и заметит, что над ним расположены еще шесть роскошных квартир и в одной из них у окна стоит, отодвинув штору и глядя вниз, мужчина. Ни у кого и в мыслях нет, что в таком месте можно жить, и в самом деле, жить здесь триста шестьдесят пять дней в году было бы не очень весело. Слишком шумно и грязно. Шум не только от транспорта, но еще и от непрерывно воющих вентиляторов ресторана с обратной стороны здания. Грязь как будто висит в воздухе, отчего на любой поверхности остается тонкий слой черной пыли, хотя большую часть времени я держу окна закрытыми; грязно и на земле, тротуар вечно покрыт отвратительной патиной плевков, блевотины, разлитого молока и пива и усеян раздавленными коробками из-под гамбургеров, смятыми жестянками, целлофановыми обертками и бумажными пакетами, грязными салфетками и использованными автобусными билетами. Усилия уличных уборщиков Вестминстерского района просто сходят на нет из-за численного превосходства производящих мусор пешеходов. В этом уголке Лондона полно и людских отбросов общества: пьяниц, бездельников, разных криминальных личностей и просто ненормальных. К вам постоянно пристают попрошайки, а к 10 вечера под дверью каждого магазина уже спит постоялец. «Louche» — такой приговор вынесла Эми этому району, когда я впервые привел ее сюда, не уверен, что это правильное слово. (Я посмотрел в словаре, оно означает «темный, подозрительный» и «враждебный».) В полумиле отсюда находится район порно- и пип-шоу. Здесь рядом с букинистическими магазинами и известными театрами теснятся заведения быстрого питания и многозальные кинотеатры. Это вам, разумеется, не фешенебельный район, но для загородного жителя, как я, трудно найти в столице более приемлемое место. Лондон в любом случае — навозная куча. И уж если ты вынужден здесь жить, лучше сидеть на лоснящейся верхушке дымящейся навозной кучи, чем каждое утро и каждый вечер прокладывать себе путь сквозь все слои слежавшегося старого дерьма. Я-то знаю: поездил в свое время из пригорода в столицу.

Когда двенадцать лет назад в связи с новой работой Салли мы перебрались из Лондона в Раммидж, друзья смотрели на меня с плохо скрытой жалостью, словно нас ссылали в Сибирь. Я и сам, честно говоря, с опаской думал о будущем, поскольку никогда в своей жизни не жил севернее Палмерс-Грин (не считая службы на тренировочной армейской базе в Йоркшире и поездок на гастроли в бытность мою актером, но ни то ни другое не подпадает под определение «жить»). Но все же было бы несправедливо лишить Салли возможности карьерного роста от школьной учительницы до преподавателя высшего учебного заведения. Когда она была заместителем директора начальной школы в Стоук-Ньювингтоне, ей приходилось вкалывать как проклятой, а свою докторскую диссертацию писать в свободное время. Так что для ее исследований в области психолингвистики и овладения языком (не просите меня объяснить, что это такое) объявление о вакансии лектора от Управления образования в Раммиджском политехе подвернулось как нельзя более кстати. Она подала заявление и получила эту должность. Сейчас она старший лектор. А теперь, когда Политех стал университетом, у нее появилась перспектива со временем стать профессором. Профессор Салли Пассмор — это звучит. Жаль, что с названием университета вышла такая петрушка. Назвать его университетом Раммиджа нельзя было, ведь один уже есть, поэтому остановились на университете Джеймса Ватта, в честь великого изобретателя, который родом отсюда. Держу пари, что это довольно громоздкое название сократится до университета Ватта, и вообразите, какую путаницу это вызовет.

— В каком университете вы учитесь?

— В университете Ватта.

— Какая вата?

— Да не вата, а Ватта.

И так до бесконечности.

Как бы то ни было, я немного волновался из-за переезда, мы все тревожились, даже дети, которые всю жизнь прожили на юго-востоке Лондона. Но нас ожидала приятная неожиданность — на деньги, вырученные от продажи нашего неряшливого, еще довоенной постройки дома на несколько семей в Палмерс-Грин нам удалось купить в Раммидже, в хорошем районе, просторный, с пятью спальнями особняк в эдвардианском стиле. Впервые за годы семейной жизни у меня появился собственный кабинет с видом на лужайку, окруженную старыми деревьями, вместо «фонаря» на нашей бывшей веранде, откуда открывался вид на ряд прилепившихся друг к другу таких же неряшливых домишек на другой стороне улицы. Второе, что мы обнаружили, — Салли и дети теперь добирались до колледжа и школ вдвое быстрее, чем в Лондоне; а третий сюрприз заключался в том, что за пределами Лондона люди всё еще вежливы, продавцы говорят «чудесно», когда ты даешь им деньги без сдачи, таксисты приятно удивляются чаевым, а рабочие, пришедшие починить стиральную машину, отремонтировать дом или залатать крышу, — вежливы, профессиональны и надежны. В те дни высочайшее качество жизни в Британии за пределами Лондона еще тщательно скрывалось от британцев, и мы с Салли от души веселились, вспоминая всех наших лондонских друзей, которые жалеют нас, а сами простаивают в пробках, висят на поручнях в битком набитых вагонах метро или безуспешно пытаются вызвать слесаря по телефону в выходные. С нашим переездом в Раммидж удача улыбнулась нам и во многом другом. Кто знает, увидели бы когда-нибудь «Соседи» свет, если бы на городском приеме, куда пригласили Салли, я не познакомился с Олли Силвером, и как раз в тот момент, когда «Хартленд» искал новую идею для ситкома…

Когда Джейн и Адам закончили школу и поступили в университет, мы переехали в Холлиуэлл, полусельский пригород на южной окраине города, — подозреваю, что на юго-востоке его бы нарекли поясом биржевых брокеров, хотя на землях Центральной Англии биржевых брокеров водится не так уж много. Наши соседи — по большей части старшие управляющие промышленных предприятий, бухгалтеры, врачи и юристы. Все дома — разного стиля современные особняки — стоят далеко от дороги и напичканы сигнализацией. Здесь зелено и тихо. Самый громкий звук по выходным — это жалобное завывание электрокара, который развозит по домам обезжиренное молоко, натуральный йогурт и яйца из-под кур, никогда не знавших клеток. Иногда в выходные дни можно услышать гулкое цоканье копыт пони или шорох шин «рейнджровера» по асфальту. Всего в десяти минутах езды находится загородный клуб: поле для гольфа на восемнадцать лунок, теннисные корты, крытый и открытый бассейны и спа. Это главная причина того, что мы перебрались в Холлиуэлл… и потому, что наш новый дом недалеко от станции «Раммидж Экспо».

Станцию построили совсем недавно для обслуживания Международного выставочного центра и аэропорта. Она вся из себя современная, этакий хайтек, правда, на мужской туалет его не хватило. Почему-то посреди царства мрамора, стекла и хромированных панелей было с любовью воссоздано отхожее место в стиле Британских железных дорог во всех деталях — с настенными цинковыми писсуарами, щербатым белым кафелем и даже густой вонью засорившихся стоков. А так «Раммидж Экспо» — большой шаг вперед по сравнению с «Раммидж-Центральной», и мне от нее до Лондона ближе на целых двенадцать минут. Если вы заняты в какой-нибудь отрасли шоу-бизнеса, вы, естественно, не можете бесконечно пребывать вдали от Лондона. «Хартленд» снимает в собственной студии в Раммидже, которую арендует на льготных условиях — благодаря тому, что обеспечивает занятость в этом районе и все прочее, — но офис компании в Лондоне, и репетиции большинства программ проходят там, потому что именно там живет большинство актеров и режиссеров. Поэтому я постоянно мотаюсь до Юстона и обратно по доброй старой БЖД. Квартиру я купил три года назад, отчасти чтобы вложить деньги (хотя цены на недвижимость с тех пор упали), но в основном желая избавить себя от изматывающих поездок в оба конца за один день или утомительной регистрации «прибыл-убыл» в гостиницах. Наверное, в глубине души мелькала и мыслишка о встречах с Эми.

В последнее время я еще больше оценил уединение и анонимность своего жилья. Никто из пешеходов внизу и не догадывается, что я здесь, наверху, за двойными рамами своего уютного гнездышка с центральным отоплением. И если я спущусь вниз за газетой или молоком в круглосуточный продуктовый магазинчик на углу, где хозяин — азиат, и смешаюсь с толпой туристов, бездельников, юнцов, сбежавших из дома, детей из пригородов, что приехали сюда провести вечер, конторских служащих, которые остановились выпить по Дороге с работы, лишь бы не идти домой, актеров, доставщиков товаров, уличных музыкантов, полицейских, попрошаек и продавцов газет, — их взгляд скользнет по мне, не замечая, никто меня не узнает, никто не поздоровается и не спросит, как у меня дела, и мне не нужно ни перед кем притворяться, что я счастлив.

Эми приехала в мою квартиру сразу после работы, и мы выпили по паре джина с тоником, прежде чем отправиться в ресторанчик «Габриэлли» за углом. Иногда, приезжая ко мне прямо из дому, она привозит какое-нибудь замороженное блюдо собственного приготовления — мусаку, говядину с оливками или coq au vin

[9] - и разогревает его в микроволновке, но обычно мы идем куда-нибудь. Изредка она приглашает меня на ужин к себе домой и тогда накрывает роскошный стол, но это всегда званый ужин, с участием других гостей. Эми не хочет, чтобы Зельда вообразила, будто нас связывают какие-то особенные отношения, хотя не понимаю, как девочка до сих пор ничего не заподозрила, если ее мать периодически уходит из дому по вечерам, разодевшись в пух и прах и держа на отлете ручками в тугих перчатках сверток с домашней едой.



— Потому что я прячу сверток в сумку, stupido

[10], - сказала Эми, когда я однажды спросил ее об этом.



Сумка у нее действительно необъятных размеров, мягкая итальянская кожаная торба, полная всяких параферналий: тюбиков губной помады и подводки для глаз, пудры и духов, сигарет и зажигалок, ручек и карандашей, блокнотов и ежедневников, аспирина и пластыря, «Тампакса» и прокладок на каждый день, — настоящая система жизнеобеспечения, в которой без особого труда можно спрятать пластиковый контейнер с замороженной мусакой.

Я менял перегоревшую лампочку, когда Эми позвонила по домофону, поэтому не смог сразу ответить. Но вот я нажал кнопку, и на экране в моей крошечной прихожей возникло ее комично искаженное лицо — один рот, нос и глаза.

— Быстрей, Лоренцо, — проговорила она, — умираю хочу писать и выпить, именно в таком порядке.

Среди прочего мне нравится в Эми то, что она никогда не зовет меня Пузаном. Она называет меня разными другими интимными прозвищами, но этим никогда. Я нажал кнопку домофона, и спустя мгновение Эми появилась у меня на пороге. Мы обнялись. Она прижалась холодной щекой к моей щеке, и я вдохнул пьянящий аромат ее любимых духов «Живанши», окутывавших ее облаком. Я повесил ее пальто и, пока она была в ванной, налил нам выпить. Через несколько минут она появилась с заново подкрашенными губами, опустилась в кресло, скрестила свои полные ножки, закурила, взяла бокал и произнесла:

— Твое здоровье, дорогой. Как колено?

Я сказал, что сегодня в поезде здорово прострелило.

— А как поживает Angst?