Ник Хорнби

Hi-Fi

Посвящается Вирджинии
Тогда…

Моя безусловная и окончательная первая пятерка самых памятных разлук (привожу в хронологическом порядке):

1) Элисон Эшворт;

2) Пенни Хардвик;

3) Джеки Аллен;

4) Чарли Николсон;

5) Сара Кендрю.

Расставание с ними глубоко ранило душу. Ты не находишь в этом перечне своего имени, да, Лора? В первую десятку ты, думаю, еще могла бы пролезть, но в первой пятерке тебе делать нечего; все места в ней заняты теми, из-за кого я изведал такое горестное унижение, какого ты доставить попросту не способна. Возможно, мои слова прозвучат чересчур жестоко, но, видишь ли, мы с тобой уже слишком много пожили, чтобы научиться причинять друг другу боль, и это хорошо, а не плохо, посему не принимай непопадание в пятерку очень уж близко к сердцу. Это все давние дела, они в прошлом, и черт бы с ними. Когда-то быть несчастным значило действительно многое; теперь же это лишь досадная помеха вроде простуды или пустого кармана. Чтобы по-настоящему отметиться в моей жизни, тебе следовало появиться раньше.

1

Элисон Эшворт (1972)

Чуть не каждый вечер мы околачивались в парке поблизости от моего дома. Мы тогда жили в Хартфордшире, но с тем же успехом могли бы жить в любом другом английском спальном районе: такой уж это был район и такой парк – три минуты от дома, через дорогу от скопления торговых точек (кооперативный супермаркет, газетный киоск и винная лавка). Здесь не было ничего, что помогло бы опознать округу; застав магазины открытыми (они закрывались в половине шестого, по четвергам – в час, а по субботам и вовсе не работали), ты могла зайти в газетный киоск и купить местную газету – но и в ней не нашла бы подсказки.

Нам было по двенадцать-тринадцать, и мы только-только начали замечать забавную двойственность – или я осознал ее уже задним числом? – нашего поведения: мы позволяли себе играть на качелях, каруселях и прочем ржавеющем в парке малышовом хламе только при условии, что получалось сохранять этакую застенчивую ироническую отрешенность. Она достигалась либо напускной рассеянностью (можно было насвистывать, перебрасываться ничего не значащими фразами, вертеть в руках потухший бычок или коробок спичек), либо заигрыванием с опасностью – так что мы прыгали с качелей, когда они взмывали выше некуда, заскакивали на карусель, когда она раскручивалась на полную, висели, уцепившись за конец качельной перекладины, до тех пор, пока она не вставала вертикально. Если удавалось каким-то образом доказать, что эти детские снаряды в любой момент могут вышибить тебе мозги, тогда все нормально, на них можно лезть.

Но в отношении девчонок никакой забавной двойственности не было. Ей просто некогда было развиться. Еще недавно они нас ни под каким видом не интересовали, их как бы и вовсе не наблюдалось поблизости, а тут вдруг от них стало некуда деться; они заполонили все вокруг и были повсюду. Еще недавно тебе хотелось тюкнуть одну из них по голове за то, что она твоя или чья-нибудь еще сестра, а в один прекрасный день… собственно, мы толком и не понимали, чего нам захотелось в этот прекрасный день – чего-то такого, ну вот такого. Как-то внезапно все эти сестренки (а никаких других девчонок до поры до времени просто не было рядом) начали нас интересовать и даже будоражить воображение.

Чем мы могли похвастаться из того, чего не имели прежде? Ломающиеся голоса, но это сомнительное богатство – обладатель срывающегося в писк голоса скорее нелеп, чем желанен. Что до пробивающейся на лобке растительности, то для каждого она оставалась тайной – строго между тобой и твоими трусами, – и должны были пройти еще долгие годы, покуда особь противоположного пола не подтвердит, что все выросло там, где надо. Девчонки же обзавелись грудью, а вместе с ней и новой, особенной такой походочкой – со сложенными на груди руками, которые как бы и маскировали новоприобретение, и одновременно привлекали к нему внимание. А потом еще косметика и духи, неизменно дешевые, неумело, а часто и по-смешному используемые, но тем не менее грозно напоминающие о том, что нечто происходит без нас, помимо нас, за нашими спинами.

У нас началось с одной из них… нет, я неправильно выразился, поскольку к решению о начале я был абсолютно непричастен. Впрочем, не могу сказать, что у нее это началось со мной: ведь выражение «у нас началось» таит в себе подвох, предполагая равноправие, равную инициативу сторон. А в нашем случае Элисон, сестра Дэвида Эшворта, вдруг отделилась от девичьей стайки, собиравшейся каждый вечер на скамейке в парке, подошла, обняла меня за плечи и повлекла прочь от качелей.

Я не могу припомнить, как, собственно, она все это проделала, да и тогда толком не понимал. В процессе нашего первого поцелуя – моего первого поцелуя – я, как сейчас помню, был совершенно сбит с толку, задумавшись над тем, каким образом между Элисон Эшворт и мною образовалась такая близость. Я был словно в тумане, когда очутился у девчачьей скамейки, вдали от брата Элисон, вдали от Марка Годфри и остальных, и потом, когда мы удалились от ее компании. Я не соображал, с чего это она так откинула голову, но до меня сразу дошло, что надо прикоснуться губами к ее губам. Рациональному объяснению этот эпизод не поддается. Но как бы то ни было, все именно так и произошло и снова, с незначительными вариациями, происходило на следующий вечер и на следующий после следующего.

И что только было тогда у меня в голове? И что было в голове у нее? Сейчас, если я хочу вот так, горячо и от души, целоваться с барышней, это потому, что я хочу от нее еще много чего другого: секса, походов в кино в пятницу вечером, хочу получить в ее лице спутника и собеседника, хочу, чтобы она познакомилась с моими родственниками и друзьями, а я познакомился с ее, чтобы она приносила мне лемсипс[1] в постель, когда я болею, чтобы слушала мои кассеты и диски, может быть даже родила мне маленького мальчика по имени Джек и маленькую девочку, еще не решил – Холли или Мейзи. Но от Элисон Эшворт я ничего из перечисленного не хотел: ни детей – мы же сами были детьми; ни пятничных вечеров в кино – мы ходили туда по утрам в субботу; ни лемсипса – его мне давала мама; ни даже секса, и уж тем более не секса – умоляю, только не секса! – этого самого мерзостного и кошмарного изобретения начала семидесятых.

В таком случае что мы оба имели в виду? Да ничего мы в виду не имели и прокладывали себе дорогу на ощупь. Нами двигали отчасти тяга к подражанию (к 1972 году я видел целующимися Джеймса Бонда, Саймона Темплара, Наполеона Соло, Барбару Виндзор с Сидом Джеймсом или, возможно, с Джимом Дейлом, Элси Таннер, Омара Шарифа с Джулией Кристи,[2] Элвиса Пресли и еще уйму черно-белых человечков, на которых моя мама так любила смотреть, хотя они и целовались как-то по-деревянному), отчасти бессилие перед гормонами, отчасти боязнь отстать от ровесников (Кевин Баннистер и Элизабет Барнз занимались этим уже недели две), отчасти слепая паника… Мы ничего не сознавали, не испытывали ни страсти, ни удовольствия, если не считать таковым непривычное и в меру приятное потепление внизу живота. Мы были двумя зверьками, но это вовсе не означало, что еще неделя – и нам уже станет мешать одежда; образно выражаясь, зверьки понюхали друг у друга под хвостом и нашли запах не таким уж отталкивающим.

Но послушай, Лора, что было дальше. На четвертый день наших с Элисон отношений прихожу я в парк и вижу: она сидит на скамейке, обняв Кевина, а Элизабет Барнз поблизости нет. Никто – ни Элисон, ни Кевин, ни я, ни болтающиеся на качелях сексуально отсталые придурки – не проронил ни звука. Я застыл, ошарашенный, залился краской, а тут еще и почувствовал, что не могу шагу ступить – ноги-руки меня не слушались. Что делать? Куда податься? Лезть в драку я не хотел; сидеть здесь с этими двоими не хотел; идти домой тоже не хотел. И вот, изо всех сил сосредоточившись на фантиках, которыми была отмечена тропа от девчонок к мальчишкам, не поднимая глаз, не оборачиваясь назад и не глядя по сторонам, я направился к облепившей качели плотной массе одиноких самцов. На полпути я допустил один досадный просчет: остановился посмотреть на часы, хотя, разрази меня гром, не имел ни малейшего представления, что я хочу этим доказать, кого пытаюсь одурачить. Что такого особенного должны были тем сентябрьским днем показывать часы, чтобы парень тринадцати лет, с потными ладонями, рвущимся из груди сердцем, отчаянно сдерживающий слезы, отвернулся от девчонки и ринулся к детской площадке? Уж конечно не четыре часа пополудни.

Выхватив изо рта у Марка Годфри сигарету, я в одиночестве уселся на карусели.

– Соплёй не вышел, – процедил брат Элисон, Дэвид, и я любезно осклабился в ответ.

Все кончено. Но где я себя неправильно повел? Итак, первый вечер: парк, закурил, она. Второй вечер: то же самое. Третий вечер: то же самое. Четвертый вечер: облом. Ладно, хорошо. Может, я не углядел предвестий конца? Может, сам же его и приблизил? Где-то во время второго того же самого я мог бы заметить, что как-то все у нас однообразно, что по моей вине в наших отношениях обозначился застой, толкнувший ее искать мне замену. Но могла же она об этом сказать! Могла, по крайней мере, дать пару дней на то, чтобы исправить положение!

Наши с Элисон Эшворт отношения длились шесть часов (два часа между школой и вечерним выпуском программы «По стране», умноженные на три), так что у меня не было оснований сетовать, мол, я к ней привык и теперь не знаю, как без нее жить. Если честно, я ее почти не помню. Она была длинноволосой брюнеткой? Вроде бы. Невысокого роста? Ну пониже меня, это точно. Раскосые, словно бы азиатские глаза и смуглая кожа? Это могло остаться в памяти как от нее, так с равным успехом и от кого-то другого. Да что там говорить. И все же, вздумай я расположить имена в своей первой пятерке самых памятных разлук не в хронологическом порядке, а по мере убывания боли, она заняла бы в ней почетную вторую строчку. Порой приятно думать, что за то время, пока я взрослел, все стало по-другому: что романы теперь строятся изощреннее, что женщины не такие жестокие, кожа толще, реакции тоньше, а инстинкты не столь примитивны. Но во всем, что бы со мной с тех пор ни происходило, слышались отзвуки того вечера; все последующие мои романтические истории казались натужной копией той, самой первой. И понятно почему: ведь никогда больше мне не приходилось проделывать столь тягостного пути, никогда мои глаза не горели таким неистовством, никогда с тех пор я не считал дурацкие фантики, чтобы избежать глумливых взглядов и не разреветься… Нет, точно никогда; подобное больше не повторялось. Во всяком случае, временами у меня бывает такое ощущение.

2

Пенни Хардвик (1973)

Пенни Хардвик была хорошей девочкой, и сейчас я обеими руками за хороших девочек, но о себе тогдашнем я бы этого не сказал. У нее были хорошая мама и хороший папа, они жили в хорошем собственном доме с садиком и прудом, она носила положенную хорошей девочке прическу (недлинные всегда чисто вымытые блондинистые волосы лежали у нее плотной шапочкой – типичная староста класса), у нее были хорошие добрые глаза и хорошая младшая сестренка, которая с улыбкой открывала, когда я звонил в дверь, и послушно уходила, когда нам этого хотелось. У нее были хорошие манеры – она очень нравилась моей маме, – и в школе она получала только хорошие отметки. Пенни была симпатичной, и в пятерку ее любимых музыкантов входили Карли Саймон, Кэрол Кинг, Джеймс Тейлор, Кэт Стивенс и Элтон Джон. Она многим нравилась. Она, собственно, была настолько хороша, что не позволяла мне не то чтобы залезть под лифчик, но и пощупать через него, вот я с ней и порвал, хотя, ясное дело, не стал объяснять причину. Она рыдала, и я ненавидел ее за это – от ее рыданий мне делалось погано.

Я знаю, кем выросла Пенни Хардвик, – она выросла хорошим человеком. Насколько мне известно, она поступила в колледж, училась на «отлично», а после колледжа устроилась продюсером на радио Би-би-си. Скорее всего, сейчас она смышленая, серьезная – порой, возможно, чрезмерно – и целеустремленная, но не до тошноты. Задатки всего этого имелись у нее и в пору наших с ней отношений, и, будь я постарше, я бы счел эти черты притягательными достоинствами. Но тогда меня интересовали не какие-то там достоинства, а сиськи, и посему она была мне не пара.

Хотел бы я рассказать тебе о том, как мы с ней вели долгие увлекательные беседы и как потом на всю юность остались верными друзьями – для кого другого она могла бы стать хорошим другом, – но, похоже, мы с Пенни вовсе не разговаривали. Мы ходили в кино, в гости и на дискотеки, а еще мы боролись. Мы боролись у нее в спальне и у меня в спальне, у нее в гостиной и у меня в гостиной, в спальнях и в гостиных там, куда ходили в госта, а летом – на всех укромных лужайках. Цель борьбы была всегда одна и та же. Временами я так уставал от бесплодных попыток дотронуться до ее груди, что старался сунуть руку ей между ног. Сколько горькой самоиронии было в этом жесте: все равно что, попытавшись занять пятерку и получив отказ, просить сразу полсотни.

Мальчишки в нашей школе (школа, в которой я учился, была мужской) спрашивали приятелей: «Далеко вы с ней зашли?»; «Она тебе чего-нибудь позволяет?»; «А что, много она тебе позволяет?» и вроде того. Иногда вопросы бывали с подвохом и заведомо предполагали отрицательный ответ: «Она ведь тебе ничего такого не позволяет?»; «Ты что, и сиськи у нее не пощупал?» Девчонкам тем временем отводилась исключительно пассивная роль. Пенни в отношении себя употребляла словечко «уступить». «Я еще не готова уступить», – говорила она терпеливо и с толикой тоски в голосе (видимо, понимая в душе, что в один прекрасный день – но не сейчас! – придется сдаться и, когда это произойдет, ей понравится), в стотысячный раз убирая от своей груди мою руку. Нападение и защита, вторжение и ответный удар… выходило так, что их груди – наша собственность, незаконным путем присвоенная противоположным полом. Они по праву принадлежали нам, и мы требовали восстановления справедливости.

К счастью, в лагере противника попадались предатели, водилась пятая колонна. Некоторые из нас были знакомы с мальчишками, чьи подруги «позволяли» все, что угодно; кое-кто из этих подруг, по слухам, всячески потворствовал приставаниям. Никто, разумеется, не слыхал, чтобы какая-нибудь из них совсем разделась или там приспустила трусики. Это превысило бы все возможные пределы сотрудничества. Насколько я тогда понимал, эти девчонки просто облегчали своим приятелям задачу. «Она втягивает живот, ну и еще всякое», – одобрительно отзывался Клайв Стивенс о подружке своего старшего брата; у меня ушел почти год, чтобы постигнуть смысл этого телодвижения. Я до сих пор, и тут нет ничего удивительного, помню имя той, что втягивала живот, – ее звали Джудит; какой-то частью своего существа я все еще надеюсь повстречаться с ней.

Открой любой дамский журнал, и тебе непременно попадутся сетования, что, мол, мужчины – а они и через десять, и через двадцать, и через тридцать лет остаются все теми же маленькими мальчиками – безнадежны в постели. Их не интересует «любовная игра», они не желают стимулировать эрогенные зоны партнерши, они эгоистичны, прямолинейны, неуклюжи и примитивны. За этими сетованиями мне ясно видится усмешка судьбы: когда-то нам только и нужна была эта самая любовная игра, а не интересовала она как раз девчонок. Они не желали, чтобы их касались, ласкали, возбуждали и заводили; тот из нас, кто пытался это делать, получал по башке. И чего же удивляться, что мы так и не овладели всей этой премудростью. Долгих два или три года, имевших крайне важное значение для формирования личности, нам настойчиво внушали, что мы не смеем даже и помыслить об этом. Между четырнадцатью и двадцатью четырьмя из того, чем хотят заниматься мальчишки и не хотят девчонки, любовная игра превратилась в нечто, чего всей душой желают женщины и чем не желают утруждать себя мужчины. (Или это они просто так говорят. Лично мне любовная игра нравится – главным образом из-за того, что у меня еще слишком свежа память о временах, когда от представительницы противоположного пола я хотел только одного – дотронуться до нее.) Идеально, с моей точки зрения, подошли бы друг другу женщина со страниц «Космополитен» и четырнадцатилетний подросток.

Если бы кто-нибудь спросил меня тогда, с чего это я с бешеным упорством рвусь к груди Пенни Хардвик, я бы не нашелся с ответом. Да и Пенни, готов поспорить, озадачил бы вопрос, почему она столь же упорно меня останавливает. Чего, собственно, я искал? Ведь, в конце концов, ни ответных действий, ни взаимности я от нее не ждал. А она почему сопротивлялась и не позволяла мне стимулировать ее эрогенные зоны? Понятия не имею. При желании ответы на все эти непростые вопросы можно было бы извлечь откуда-нибудь из тьмы раздираемого смутами междуцарствия, отделяющего появление первой растительности на лобке от первого использованного тобой презерватива.

Как бы то ни было, не исключено, что запустить руку под лифчик Пенни я хотел не так сильно, как мне казалось. Может быть, другим хотелось, чтобы я пощупал ее, гораздо больше, чем этого хотел я сам. Пару месяцев провозившись с Пенни на куче разных диванов, я понял, что с меня довольно, и признался одному приятелю – сдуру, как после выяснилось – в том, что так ничего от нее и не добился. Этот приятель передал мои слова другим нашим приятелям, и в результате я сделался мишенью жестоких и весьма гнусных шуток. Последнюю решающую попытку я предпринял у себя в спальне, когда мать с отцом ушли смотреть «Ветер в ивах»[3] – пьесу представляло в здании городского совета местное общество любителей театра. Я действовал с устрашающим напором, перед которым не устояла бы и взрослая женщина, но от Пенни не получил ничего; я проводил ее домой, и по дороге мы едва обменялись парой слов.

Во время следующей нашей встречи я был суров и рассеян, а когда под конец вечера она собралась было поцеловать меня на прощанье, я остановил ее. «Что толку? – обронил я. – Дальше-то ничего не будет». Мы встретились еще раз, и она спросила, хочу ли я по-прежнему видеться с ней, а я как бы этого не услышал. Мы с Пенни гуляли три месяца, и, поскольку оба мы учились только в четвертом классе, наши отношения можно было бы уже считать устойчивыми. (Ее родители познакомились с моими. Друг другу они понравились.) Потом она ревела, и я ненавидел ее за то, что из-за нее чувствую себя виноватым, и за то, что из-за нее у нас все кончилось.

Я начал гулять с девчонкой по имени Ким; она, как я знал наверняка, уже уступала мальчишкам и не станет иметь ничего против того, чтобы уступить еще раз (это мое предположение впоследствии подтвердилось). А Пенни гуляла с Крисом Томсоном из моего класса, у которого было больше подружек, чем у всех нас, вместе взятых. Я шагнул на неизведанную территорию, она – тоже.

Как-то утром, недели, может, через три после нашей с Пенни последней схватки, Томсон влетел в класс и с ходу проревел:

– Эй, Флеминг, недоносок! Угадай, кому я вчера палку кинул.

Стены поплыли у меня перед глазами.

– Ты за три месяца и сиськи у нее не пощупал, а мне она через неделю дала!

Я поверил ему. Всем было известно: он добьется чего угодно от кого угодно. Меня унизили, побили, обставили. Я чувствовал себя маленьким и глупым, а этот малоприятный губастый дебил-переросток как бы стал вдруг гораздо, гораздо старше меня. По-хорошему, мне не с чего было так убиваться. В том, что имеет отношение к телесному низу, Томсон всегда выступал в своей собственной весовой категории, а у нас в 4-м «Б» было полным-полно недоразвитых малявок, которые в жизни и за плечи-то девчонку не приобняли, – им невысказанные мотивы моих переживаний показались бы чересчур мудреными. Лица я не потерял, но еще долго ломал голову над тем, что же все-таки случилось. Отчего с Пенни произошла такая перемена? Каким образом из девчонки, которая не позволяла ничего, она превратилась в девчонку, которая позволяет все, что только можно позволить? Вероятно, не стоило мне этим так грузиться. В той ситуации я не хотел жалеть никого, кроме себя самого.

Скорее всего, с Пенни теперь все нормально, со мной так точно все нормально. Подозреваю, что и из Криса Томсона вышел не худший представитель рода человеческого. По крайней мере, мне трудно себе представить, чтобы он заявился к себе на работу – в банк, страховую компанию или в автосалон – и, шваркнув портфелем о стол, гнусно-радостным тоном оповестил коллегу о том, что «кинул палку», скажем, жене этого самого коллеги. (Впрочем, легко допускаю, что он кидает палки чужим женам. Уже в юности у него были к этому все задатки.) Женщинам, которые осуждают мужчин – а в мужчинах многое достойно осуждения, – следует помнить, с чего мы все начинали и какой долгий путь нам потом пришлось пройти.

3

Джеки Аллен (1975)

Джеки Аллен была подружкой моего приятеля Фила; несколько месяцев я методично и терпеливо уводил ее. Чтобы добиться своего, мне потребовалось немало времени, усердия и притворства. Фил и Джеки начали встречаться примерно тогда же, когда и мы с Пенни, но, в отличие от наших, их отношения, пережив четвертый класс, с его хиханьками-хаханьками и гормональным зудом, убийственную пору переводного экзамена и последний для многих пятый класс, мирно продолжались и в начале шестого, в котором мы уже всерьез разыгрывали из себя взрослых. Это была образцовая пара, наши Пол и Линда, наши Ньюман и Вудворд,[4] живое доказательство того, что и в неверном, изменчивом мире можно состариться – или, на крайний случай, вырасти, – не меняя при этом привязанности каждые несколько недель.

Сам не понимаю, с чего меня вдруг потянуло подгадить им двоим и всем тем, кто мечтал и дальше видеть их вместе. Знаешь, это как когда видишь в магазине красиво разложенные по цветам футболки и покупаешь одну из них. Дома разворачиваешь, смотришь – совсем не то, и слишком поздно соображаешь: футболка понравилась тебе исключительно потому, что в магазине она лежала в окружении себе подобных. Вот и с Джеки вышло что-то похожее. Я надеялся, гуляя с ней, оттянуть на себя немного ее величавости, но, и это вполне естественно, без Фила величавости в ней не осталось и следа. (Чтобы не лишать Джеки этого ее свойства, мне, наверное, следовало бы изыскать способ проводить время с ними обоими, что и взрослому-то нелегко, а в семнадцать лет за это запросто могут и камнями побить.)

Фил начал по субботам работать в магазине мужской одежды, и я перешел в наступление. Те из нас, кто не работал или работал по будням после школы, встречаясь в субботу после обеда, прогуливались взад-вперед по Хай-стрит, просаживали кучу времени и денег в магазине пластинок «Арлекин рекордз» и «баловали себя» (от наших матерей мы усвоили некоторые словечки из суровых послевоенных лет) «кофеварочным» кофе – это считалось последним французским шиком. Иногда мы заглядывали в магазин к Филу; иногда он продавал мне что-нибудь со скидкой, положенной только персоналу. Это не мешало мне потихоньку от него спать с его подружкой.

Я знал – этому научили меня Элисон и Пенни, – что расставаться бывает тяжко, но не знал, что и роман крутить тоже может быть тяжко. А нам с Джеки было пронзительно, не по-детски тяжко. Мы встречались втайне от всех, и созванивались втайне от всех, и занимались любовью втайне от всех, и спрашивали друг друга «Что будем делать?» втайне от всех, а еще мы говорили о том, как здорово будет, когда нам не придется больше скрываться. Я в общем-то не задумывался, верю я в это или не верю. Как-то не хватало времени задумываться.

Я старался не торопить ее с отставкой Филу – я и так чувствовал себя достаточно неудобно из-за того, что сплю с его подружкой и все такое. Но отставка была неизбежной: Джеки высказывала мне сомнения на его счет, и я вынужденно, как хворых котят-сосунков, пестовал эти ее сомнения, пока в конце концов они не выросли в полновесные крепкие обиды и не начали свободно, когда им самим заблагорассудится, своими кошачьими лазами проникать в наши с ней разговоры.

А потом как-то на вечеринке я увидел, что Фил с Джеки шушукаются в уголке и Фил при этом был явно расстроен, весь побледнел и чуть не плакал, а потом он ушел домой, а на следующее утро Джеки позвонила мне и спросила, не хочу ли я пойти погулять, и мы пошли гулять, и с тех пор уже ни от кого не прятались; продолжалось это недели три.

Ты скажешь, Лора, мы были детьми. Ты скажешь, что это идиотизм – сравнивать Роба и Джеки с Робом и Лорой, давно разменявшими четвертый десяток, прочно стоящими на ногах, живущими вместе. Ты скажешь, что подростковый адюльтер ничто в сравнении с адюльтером взрослых, – и будешь не права. С тех пор я несколько раз оказывался одним из углов любовного треугольника, но этот самый первый угол был и самым острым. Фил перестал со мной разговаривать, наша субботняя компания тоже отныне не хотела иметь с нами дела. Мама Фила позвонила моей маме. В школе я несколько недель чувствовал себя неуютно.

Сравни – и пойми разницу – тогдашнюю мою ситуацию с тем, как бы я повел себя в подобных обстоятельствах сейчас, когда я мог бы начать ходить в другие пабы и клубы, мог бы не отключать автоответчик, больше времени проводить в городе и меньше сидеть дома, порвать с прежним кругом общения и вписаться в новый (как правило, откуда бы ни взялась очередная моя подруга, ее компания никогда не пересекается с моей), а также избегать контактов с оскорбленными в лучших чувствах родителями. Тогда же вот так уйти в тень было невозможно. Хочешь не хочешь, приходилось принимать удар.

Что в ту пору озадачивало больше всего, так это чувство унылого разочарования, охватившее меня после звонка Джеки тем воскресным утром. Я совершенно не понимал, что бы оно значило. Ведь сколько месяцев я подготавливал ее похищение, и вот теперь, когда она в полном моем распоряжении, я не чувствовал ничего – и даже того меньше. Ясное дело, Джеки я об этом сказать не мог, но в то же время не мог и источать того восторга, какого, я это прекрасно видел, она от меня так ждала. Поэтому я решил вытатуировать на правом плече ее имя.

Оставить на себе пожизненную отметину мне представлялось тогда выходом гораздо более легким, нежели объяснять Джеки, что произошла нелепая ошибка, что я все безбожно напутал. Она увидит мою наколку, рассуждал я, и мне не придется вымучивать из себя слова, произнести которые выше моих сил. Я бы сказал ей, что я не из тех, кому без татуировок никуда, что я не принадлежу и отродясь не принадлежал ни к числу пофигистов-рокеров, ни к накачанным пивом амбалам. Впрочем, как раз в это время у нас в школе пошла повальная мода на наколки, и я точно знаю, что многие мужчины, коим сейчас изрядно за тридцать – среди них есть бухгалтеры и учителя, менеджеры по персоналу и программисты, – из той далекой эпохи донесли на своей шкуре душераздирающие послания типа «МАНЧЕСТЕР – ЧЕМПИОН!» или «ЛИНИРД СКИНИРД».[5]

Я и собирался-то всего-навсего выколоть у себя на плече таинственное «Д+Р», но у Виктора, мастера по тату, не нашлось нужного трафарета.

– Ну и кто тут она – «Д» или «Р»?

– «Д».

– И давно у тебя с этой сладкой «Д»?

Меня и так пугала царившая в салоне агрессивная мужественность, каковую воплощали клиенты (все они, без сомнения, относились к разряду накачанных пивом амбалов, и мое появление почему-то их позабавило), голые тетки на стенах и ужасающие образцы предлагаемых Виктором услуг – большая часть композиций для наглядности была воспроизведена у него на предплечьях. А тут еще его доверительно-оскорбительная манера выражаться.

– Достаточно давно.

– Достаточно или недостаточно – это не тебе, дятлу, решать.

Я подивился было его воззрениям относительно того, как надо вести дела, но решил оставить свои соображения при себе.

– Пару месяцев.

– А теперь собрался на ней жениться? Или, может, она от тебя залетела?

– Не-а. Ни то, ни другое.

– Короче, вы просто гуляете и ты ей ничего не обещал?

– Ага.

– Познакомились-то как?

– Она была подругой одного моего приятеля.

– Ну и оставалась бы, дура, с ним. Когда ж у них все кончилось?

– В субботу.

– В субботу! – заржал он. – Всю жизнь мечтал, чтоб твоя мамочка приперлась сюда сопли пускать. А ну вали на хер отсюдова!

Я и повалил на хер оттудова.

Виктор, конечно же, был чертовски прав. С тех пор в периоды сердечных терзаний меня частенько подмывало разыскать его – уж он бы в десять секунд разобрался, стоит предмет терзаний татуировки или нет.

Фил с Джеки вскоре воссоединились в слезах восторга, но даже и после этого жизнь не пошла по старой колее. Некоторые девчонки из ее школы и некоторые мальчишки из нашей полагали, что Джеки просто использовала меня, чтобы потом продолжить отношения с Филом на более выгодных для себя условиях. Субботние прогулки по магазинам и кафе не доставляли нам былого удовольствия. А еще мы больше уже не восхищались неразлучными парочками – теперь мы подсмеивались над ними, да и сами они с не меньшей охотой подсмеивались над собой. За какие-то считанные недели псевдосупружеский статус утратил в наших глазах всю свою прелесть и вызывал отныне лишь глумливые насмешки. Семнадцатилетними мы уже начинали тягаться с родителями в ожесточенности и приземленности.

Такие дела, Лора. Тебе, в отличие от Джеки, нипочем так вот не поставить все с ног на голову. Сколько раз и с тобой, и со мной случалось что-то подобное. Ну и что: мы легко возвращаемся к прежним друзьям, в прежние пабы и прежнюю жизнь, и никто не замечает никаких перемен. Скорее всего, не замечает.

4

Чарли Николсон (1977–1979)

С Чарли мы познакомились в колледже; я изучал журналистику, она училась на дизайнера, и, увидев ее, я сразу понял, что она – та самая девушка, о встрече с которой я мечтал с тех самых пор, как только дорос до того, чтобы мечтать о встрече с девушкой. Чарли стригла свои светлые волосы под машинку (она говорила, что у нее есть знакомые, которые играли в театре «Сент-Мартинз» вместе с приятелями Джонни Роттена,[6] но так меня им и не представила), была высокая, вся из себя необыкновенная и волнующе-экзотичная. Даже ее имя звучало для меня волнующе-экзотично и необыкновенно, ведь до сих пор я жил в мире, где все девушки носили женские – то есть весьма заурядные – имена. Она много говорила и тем самым избавляла наше общение от невыносимых натужных пауз, сопровождавших едва ли не все мои свидания в выпускном классе. И о чем бы она ни заводила речь: о своем или о моем курсе, о музыке, фильмах, книжках или политике, – ее всегда было очень интересно слушать.

А еще я ей нравился. Я ей нравился! Ей нравился я! Я нравился ей! По крайней мере, так мне казалось. Мне так казалось… ну и так далее. Я никогда толком не понимал, что такого находят во мне женщины, но пылкость их точно подкупает (даже я знаю, как это нелегко – устоять перед тем, кто считает тебя неотразимым), а с Чарли я был исключительно пылок: до самого конца я не нагонял на нее тоску и не злоупотреблял ее расположением, пока вместе с расположением не пропала и возможность им злоупотреблять. Я был и покладист, и искренен, и заботлив, и предан ей всей душой, и никогда не забывал о приятных мелочах, говорил, как она красива, и делал ей маленькие подарки, имевшие то или иное отношение к какому-нибудь из недавних наших разговоров. И все это – ни в коем случае не через силу и никогда по расчету: держать в голове все, с ней связанное, было для меня проще простого, ведь ни о чем другом я тогда вообще не думал; я действительно считал ее жутко красивой и не мог бы, даже возникни у меня такое желание, заставить себя перестать делать ей маленькие подарки, симулировать же преданность мне и подавно не приходилось. Все с моей стороны было абсолютно органично. Так что, когда одна из подруг Чарли – ее звали Кейт – как-то за ланчем сказала со страстной тоской в голосе, как бы ей хотелось встретить кого-нибудь похожего на меня, я очень удивился и пришел в возбуждение. В возбуждение я пришел оттого, что Чарли слышала ее слова, и это меня ничуть не смутило, а удивился, поскольку совершенно неожиданно оказалось: того, что я делаю, собственно, ради самого же себя, уже достаточно, чтобы превратить меня в объект желания. Вот ведь как бывает.

Когда я перебрался в Лондон, мне, помимо всего прочего, стало гораздо легче нравиться девушкам. Дома слишком много народу знало меня, моих мать и отца – или же знало кого-нибудь, кто знал меня, моих мать и отца, когда я был еще совсем маленьким, и поэтому у меня постоянно возникало неуютное ощущение, что вся моя ребяческая подноготная выставлена на всеобщее обозрение. Ну как, скажите на милость, пригласить девушку в пока что запретный для вас обоих по малолетству паб, если у тебя дома в шкафу все еще висит скаутская форма? С чего вдруг тебя станет целовать девушка, которая знает (или знает кого-нибудь, кто знает), что всего несколько лет назад ты приставал к матери, чтобы она пришила тебе на куртку памятные эмблемы из походов на Норфолкские озера и в Эксмур? Дома у родителей было полно фотографий, на которых я, лопоухий и в кошмарных нарядах, восседал верхом на пластмассовом тракторе или восторженно хлопал в ладоши, глядя, как игрушечный паровозик прибывает на игрушечную станцию; и хотя потом подружки, к моему ужасу, находили эти снимки очаровательными, все равно это было как-то слишком уж близко и потому напрягало. За каких-то жалких шесть лет я из десятилетки превратился в шестнадцатилетку. Не правда ли, шесть лет – удивительно короткий срок для столь грандиозной метаморфозы? Да и та куртка с походными нашивками в шестнадцать лет была мне мала всего на пару размеров.

Короче говоря, Чарли не знала меня десятилетнего и не знала никого, кто бы меня десятилетним знал; она узнала меня уже зрелым юношей. Ко времени знакомства с ней я был достаточно взрослым, чтоб иметь право голоса, достаточно взрослым, чтобы провести с ней ночь – всю ночь до утра в ее общежитской комнате, чтобы иметь обо всем свое собственное мнение, чтобы заказывать ей выпивку в пабе и при этом сознавать, что в кармане у меня водительские права с оттиснутой в них датой рождения, которая сразу пресечет возможные сомнения бармена. И еще я был достаточно взрослым для того, чтобы иметь прошлое. Дома вместо прошлого я располагал лишь набором известных всем и, соответственно, никому уже не интересных сведений обо мне.

И тем не менее я чувствовал себя самозванцем вроде тех придурков, которые вдруг ни с того ни с сего бреют себе череп и начинают заливать, что они всю жизнь были панками, что они были панками еще тогда, когда вообще никто не знал, кто такие панки. Мне всё казалось, что в любой момент меня могут вывести на чистую воду: вот в один прекрасный день ввалится в кафетерий колледжа некто и завопит, потрясая моим снимком в скаутской курточке: «Роб раньше был мальчиком! Махоньким таким парнишкой!», а Чарли увидит этот снимок и пошлет меня куда подальше. По тем временам мне и в голову не приходило, что дома у ее родителей в Сент-Олбансе тоже, скорее всего, где-то припрятаны дурацкие праздничные платьица и кипы розовых девчачьих книжонок. В моем тогдашнем представлении она так и родилась – с огромными сережками в ушах, в обтягивающих джинсах и с доступным лишь истинным ценителям поклонением перед творчеством персонажа, мажущего что ни попадя оранжевой краской.

За все два года, что продолжался наш роман, не было такой минуты, чтобы я не ощущал себя стоящим над пропастью на безумно узком карнизе. Я ни разу не позволил себе расслабиться – ну, ты понимаешь, что я имею в виду; на моем карнизе негде было присесть и дать отдых уставшим членам. Меня угнетала безликость моего гардероба. Я изводился мыслями о том, хороший ли из меня любовник. Я никак не мог понять, хотя она мне это тысячу раз объясняла, чем же все-таки ей мила оранжевая мазня ее любимца. Я вечно боялся, что никогда не смогу ни о чем сказать ничего такого, что показалось бы ей умным или забавным. Мне внушали трепет ее однокурсники-дизайнеры, и в конце концов я убедил себя, что рано или поздно она свалит с одним из них. Так она и сделала.



На какое-то время я потерял нить. Я не следил за побочными сюжетными линиями и сценарными ходами, не слышал саундтрека, прощелкал конец фильма и забыл про свой попкорн, не видел финальных титров и засветившейся надписи «ВЫХОД». Я околачивался вокруг общаги Чарли до тех пор, пока ее друзья не отловили меня и не пообещали хорошенько мне навешать. Я решил убить Марко (подумать только – Марко!), того парня, к которому она ушла, и ночи напролет размышлял, как это лучше сделать, но, ненароком встречаясь с ним днем, всего лишь мямлил слова приветствия и старался поскорее слинять. Я принял смертельную дозу валиума и через минуту сунул два пальца в рот. Я писал ей бесконечные письма – некоторые даже отправил – и реплика за репликой восстанавливал бесконечные беседы, которых мы с ней никогда не вели. А очухавшись после двух месяцев кромешной тьмы, с удивлением обнаружил, что меня выперли из колледжа и теперь я тружусь в музыкальной комиссионке в Кэмдене.[7]

Все произошло как-то слишком быстро. Когда-то я надеялся, что буду взрослеть долго, постепенно набираясь впечатлений и опыта, но полностью уложился в те два года. Есть люди, которые так никогда и не оправились от шестидесятых, или от войны, или от того вечера в «Хоуп энд Энкор», когда их группа играла на разогреве у доктора Фрилгуда;[8] я же так никогда и не оправился от Чарли. И именно тогда в мою жизнь вошло нечто, очень многое определившее в моем нынешнем душевном складе.

Вот некоторые из любимых мною песен: «Only Love Can Break Your Heart» Нила Янга, «Last Night I Dreamed That Somebody Loved Me» «Смитс», «Call Me» Ареты Франклин, «I Don\'t Want To Talk About It», не важно чья. А ведь есть еще «Love Hurts» и «When Love Breaks Down» и «How Can You Mend A Broken Heart» и «The Speed Of The Sound Of Loneliness» и «She\'s Gone» и «I Just Don\'t Know What To Do With Myself»…[9] Многие из этих песен я слушал в среднем раз в неделю (по триста раз в первый месяц после их выхода, а потом время от времени) и в шестнадцать лет, и в девятнадцать, и в двадцать один год. Ну и как после этого им было не оставить болезненных отметин в моей душе? И разве мог я, наслушавшись этого добра, не быть совершенно раздавленным первой несчастной любовью? Что чему предшествовало: музыка страданию или наоборот? Слушал ли я музыку потому, что страдал? Или же страдал, оттого что слушал музыку? Может, все эти пластинки и сделали меня меланхоликом?

Взрослых беспокоит, что маленькие дети играют в войну, а подростки смотрят на видео жестокие фильмы; мы опасаемся, что они воспримут как должное культ жестокости. Но почему-то никому не приходит в голову обеспокоиться тем, что дети беспрерывно слушают песенки о разбитых сердцах, отверженной любви, страданиях и муках утраты. Самые несчастные из моих знакомых – те, что больше всего на свете любят поп-музыку; я не уверен, сделала ли их такими музыка, но знаю наверняка: слезливые песенки они начали слушать задолго до первых обрушившихся на них несчастий.



Ну да ладно. Вот мой рецепт того, как не следует строить карьеру: 1) расстанься с подругой; 2) забей на колледж; 3) иди работать в музыкальный магазин; 4) проведи в музыкальных магазинах всю оставшуюся жизнь. Знаешь эти снимки отпечатавшихся в пепле жителей Помпеи? Забавно: вот ты перекусил и сел сыграть в кости, и готово – таким тебя и будут помнить люди ближайшие несколько тысяч лет. А что, если ты кидаешь кости впервые в жизни? Что, если тебе просто не хотелось обижать отказом своего другана Августа? Что, если как раз в этот момент ты завершил блестящее стихотворение или сделал еще что-нибудь замечательное? Разве приятно было бы тебе остаться в памяти человечества игроком в кости? Вот и я иной раз, глядя на свой магазин (ведь не сидел же я сиднем все эти четырнадцать лет! Лет десять тому назад я занял денег и открыл собственное дело!) и на его субботних завсегдатаев, отлично понимаю, как чувствовали бы себя обитатели Помпеи, обладай они способностью чувствовать (хотя вообще-то они нам теперь и интересны ровно потому, что этой способности лишились). Я застрял навсегда в этой ситуации – ситуации владельца магазина – из-за того, что в далеком 1979 году у меня на несколько недель съехала крыша. Но с другой стороны, могло быть и хуже: а вдруг бы я поперся на призывной участок или устроился чернорабочим на ближайшую скотобойню? Этого не произошло, я примерил новую маску, и пошло-поехало – с тех пор я так и вынужден шагать по жизни с этой устрашающей маской на физиономии.

В конце концов я перестал слать ей письма; еще через несколько месяцев и писать их перестал. Я по-прежнему строил планы расправы над Марко, но теперь он у меня умирал совсем быстро (мгновение на то, чтобы понять, кто перед ним, – а потом сразу БАБАХ!), мне больше не хотелось мучить его, как это делают киношные маньяки. Я снова стал спать с девушками, но каждый очередной, скажем так, роман был для меня случайной кратковременной удачей, ни в коем случае не покушающейся на мое мрачно-подавленное самоощущение. (Я даже придумал себе «свой женский тип» – по примеру Джеймса Стюарта из «Головокружения»:[10] сногсшибательная, не лезущая за словом в карман, коротко стриженная блондинка с претензией на изысканность вкуса; с ним, этим самым типом, я попадал впросак не раз и не два.) Я стал меньше пить и на том же болезненном заводе бросил вслушиваться, о чем поют все эти группы. (Какое-то время любая песня, в которой кто-то уходит от кого-то, казалась мне чудовищным образом попадающей в точку. А поскольку поп-музыка практически вся целиком состоит из таких песен, я, работая в музыкальном магазине, более или менее всю дорогу чувствовал себя чудовищно уязвленным.) Я бросил сочинять убийственные остроты, от которых Чарли должна была бы корчиться на полу в пароксизме раскаяния и самоомерзения.

Но в то же самое время я был на все сто уверен: чем бы я ни занимался – работой ли, девушками ли, все это так, абы чем заняться. Я внушил себе, что Чарли может позвонить в любой момент и тогда мне надо будет живо со всем завязывать. Я даже колебался, заводить или нет собственный магазин: вдруг Чарли позовет с собой за границу, а у меня не получится достаточно быстро свернуть дела; готовность же вступить в брак, выплачивать кредит за купленный нами дом и стать отцом была само собой разумеющейся. И это при том что я отнюдь не утратил чувства реальности и по-своему был в курсе событий, в воображении пристально отслеживая ее жизнь, не упуская из виду фатальных перемен (Они с Марко поселились вместе! Они купили дом! У них была свадьба! Она беременна! Она родила ему дочку!), которые лишь требовали от меня известных усилий и умения приспособиться, питая одновременно мои оптимистические фантазии. (Ей некуда будет податься, когда они расстанутся! Ей ведь правда некуда будет податься, когда они расстанутся, и мне придется помогать ей деньгами! Мы поженимся, и у нее откроются глаза! Я как родного приму ее ребенка от другого мужчины, и вот тогда-то она оценит величие моей души!) Какие бы сведения о Чарли и Марко до меня ни доходили, я все с легкостью укладывал в созданную мной схему; что бы они ни делали, все укрепляло меня в уверенности, что с ее стороны это только очередной шаг на пути воссоединения со мной. Насколько мне известно, они и по сю пору вместе, и я там ни при чем.

5

Сара Кендрю (1984–1986)

Из фиаско с Чарли я вынес один полезный урок: не замахивайся на то, что тебе не по плечу. В Чарли всего было слишком много для меня: слишком много красоты, слишком много живости ума и умения ранить. А я-то – ничем не выдающийся, так, середина на половину. Не самый блестящий экземпляр, но и не самый безнадежный. Я читал все эти книжки типа «Невыносимой легкости бытия» и «Любви во времена холеры»[11] и вроде бы понимаю, про что они (про девушек, или ты не согласна?); но не то чтобы они мне очень нравились. Первая пятерка моих любимых книг выглядит так: «Вечный сон» Раймонда Чандлера, «Красный дракон» Томаса Харриса, «Сладкие звуки соул» Питера Гуральника,[12]«Путеводитель по Галактике для путешествующих автостопом» Дугласа Адамса, ну, и не знаю, что-нибудь Уильяма Гибсона или Курта Воннегута. Я читаю «Гардиан» и «Обсервер», а еще «Нью мьюзикал экспресс» и всякие глянцевые журналы про музыку; я не прочь иной раз отправиться в Кэмден, чтобы посмотреть европейский фильм с субтитрами (первая пятерка моих любимых европейских фильмов: «37,2 утром», «Подземка», «Свяжи меня!», «Исчезновение», «Дива»[13]), хотя в общем-то предпочитаю американское кино. (Первая пятерка лучших американских, а значит, и лучших за всю историю кинематографа, фильмов: «Крестный отец», «Крестный отец-2», «Таксист», «Хорошие ребята» и «Бешеные псы».[14])

Я неплохо выгляжу. Если на одном конце шкалы мужской привлекательности поместить, скажем, Мэла Гибсона, а на другом Берки Эдмондса из нашей школы, чье выдающееся уродство стало притчей во языцех, я уж точно окажусь ближе к Мэлу. Одна подруга как-то сказала, что я слегка похож на Питера Гэбриэла, а он ведь ничего себе. Я среднего роста, не тощий и не толстый, на лице у меня нет дурацкой растительности, я слежу за собой, ношу джинсы, футболки и кожаную куртку и в этом более или менее постоянен, разве что летом куртку не надеваю. Я голосую за лейбористов. У меня уйма кассет с классическими телекомедиями: «Монти Пайтон», «Фолти-Тауэрз», «Будем здоровы!»[15] и так далее. К феминисткам, кроме самых радикальных, я в общем и целом отношусь с пониманием.

Моя гениальность, если это слово здесь уместно, состоит в умении поместить кучу заурядных качеств в одну компактную упаковку. Хотелось бы мне сказать, что таких, как я, миллионы, но это неправда: у многих безупречный музыкальный вкус, но они не читают книжек, многие читают книжки, но при этом страдают ожирением, многие симпатизируют феминисткам, но носят идиотские бороды, у многих чувство юмора как у Вуди Аллена, но и внешность в него же. Одни слишком много пьют, другие полоумеют, сев за руль, или любят подраться, или кичатся деньгами, или употребляют наркотики. Я же ничего такого не делаю: то есть, если я и нравлюсь иногда женщинам, это не из-за присущих мне достоинств, а благодаря тем недостаткам, коих я лишен.

Но даже и так, все равно полезно научиться правильно оценивать свои силы. Чарли была мне не по силам; после нее я твердо решил ни на что похожее не замахиваться и целых пять лет, пока не встретил Сару, так и телепался на мелкоте. Мы с Чарли не подходили друг другу. Марко с Чарли друг другу подходили; мы с Сарой – тоже. Сара была в меру привлекательной (маленькая, худенькая, с большими красивыми карими глазами, неровными зубками и темными волосами до плеч – ее все время хотелось отправить в парикмахерскую независимо от того, когда она туда в последний раз ходила) и одевалась более или менее так же, как и я. В пятерку ее любимых исполнителей входили «Мэднесс», «Юритмикс», Боб Дилан, Джони Митчелл и Боб Марли, а в пятерку любимых фильмов – «Национальный приз», «Дива» (привет!), «Ганди», «Пропавший без вести», «Грозовой перевал».[16]

Она была печальной: за пару лет до встречи со мной ее бросил мужской аналог Чарли, парень, которого звали Майкл и который намеревался сделать карьеру на Би-би-си. (Этот идиот никакой карьеры так и не сделал, и каждый день, не видя его по телевизору и не слыша по радио, мы с ней радовались в глубине души.) Она сломалась на нем, как я сломался на Чарли, и, расставшись с ним, на некоторое время зареклась иметь дело с мужчинами точно так же, как я зарекся иметь дело с женщинами. Ввиду этого вполне разумным было бы попытаться держать зарок совместными силами, объединить нашу ненависть к противоположному полу, а заодно и начать делить постель. Покинутые возлюбленными, мы оба боялись до конца наших дней остаться в одиночестве. Только обладатели вполне определенного душевного склада в двадцать шесть лет боятся до конца своих дней остаться в одиночестве; мы оба обладали именно таким душевным складом. Мы казались себе гораздо старше, чем были на самом деле, – и вот через пару месяцев после нашего знакомства она переехала жить ко мне.

Моя квартира была для нас слишком просторной. Не в том смысле, что мы с Сарой не имели вещей: у нее была уйма книг (она преподавала язык и литературу), у меня – сотни кассет и пластинок, да и сама по себе квартира была совсем не большой и весьма захламленной; я жил в ней больше десяти лет и частенько чувствовал себя мультяшной собачкой в рисованой конуре. Нам было слишком просторно оттого, что оба мы такие тихие и спокойные и, оставаясь вдвоем – я это очень явственно ощущал, – занимаем ровно столько места, сколько приходится на наши тела. В отличие от многих других пар, мы не умели наполнять собой окружающее нас пространство.

Время от времени мы пытались делать это – в обществе людей еще более тихих; мы с ней никогда не обсуждали, почему вдруг в какой-то момент оба становимся шумными и возбужденными, но я уверен, она тоже всегда замечала, когда это происходило. Мы как бы отыгрывались за то, что настоящая жизнь протекает в стороне от нас, что где-то там Майкл и Чарли проводят время намного толковее и интереснее в гораздо более блестящей компании; поднимая шум, мы словно делали дерзкий выпад, сделать который было совершенно необходимо, хотя он абсолютно ничего и не менял. (Ты сама наверняка не раз видала, как молодые представители среднего класса, замечающие понемногу, что жизнь не оправдывает связанные с ней ожидания, бузят в ресторане, клубе или баре: мол, посмотрите на меня! Я совсем не такой зануда, как вы могли бы подумать! Кто-кто, а уж я-то умею оттянуться! Лично мне их жалко. Сам я, к счастью, научился угрюмо отсиживаться дома.) Наш с Сарой союз, как и любой брак по расчету, был циничным и взаимовыгодным; я даже всерьез думал, что смогу прожить с нею всю жизнь. А что, я б не возражал. С ней все было нормально.

Помню хохму из какого-то сериала – из «Мужчины в доме» или чего-то в том же роде, – хохму довольно бездарную. Там один тип пригласил поужинать жуткую дурнушку, толстую и в очках, подпоил, привез к себе домой, ну и давай приставать. «Я не такая!» – заверещала девица. Парень обалдело уставился на нее. «Но ты… ты не можешь быть не такой», – выдавил он наконец. Я посмеялся над этой хохмой в шестнадцать лет и ни разу больше о ней не вспоминал – до тех пор, пока Сара не сообщила, что встретила другого. «Но ты… ты не можешь встретить другого!» – чуть не выпалил я. И дело не в том, что Сара была такой уж непривлекательной – она была вполне привлекательной; в конце концов, приглянулась же она тому, другому парню. Дело в том, что ее встреча с ним грубо противоречила самой основе наших отношений. Меня и Сару по-настоящему связывало только то (общая любовь к «Диве», которая сближала нас первые несколько месяцев, не в счет), что нас обоих бросили, что мы оба были страстными противниками бросания кого бы то ни было. Ну и как после этого она могла бросить меня?

Да, я, конечно, слишком расслабился. Ведь если ты не без удовольствия проводишь время с некой девушкой, тебе непременно грозит опасность ее потерять (разве что из-за параноидального страха потери ты завел себе такую, что приплатишь – не потеряется, такую, что никто на нее в жизни не позарится). Тут остается либо с этими делами завязывать, либо быть готовым к тому, что в один прекрасный момент появится субъект по имени Марко, или, скажем, как в нашем с Сарой случае, Том, и очень тебя расстроит. Однако в то время случившееся представлялось мне в другом свете – тогда я видел лишь, что не помогло даже сознательное снижение планки, и это дало мне серьезную причину пострадать и пожалеть себя.

Ну а потом я встретил тебя, Лора, и мы стали жить вместе, а теперь ты от меня съехала. Но знаешь, для меня в этом не было абсолютно ничего нового; если хочешь пробиться в мою первую пятерку – придумай что-нибудь покруче. Я уже не такой ранимый, каким был, когда от меня уходили Элисон и Чарли; ты не заставила меня переменить весь распорядок повседневной жизни, как это сделала Джеки; в отличие от Пенни ты не внушила мне неприязни к самому себе (а уж унизить меня, как унизил Крис Томсон, тебе и подавно не под силу), и, кроме того, со времени расставания с Сарой я стал мыслить намного трезвее: теперь я точно знаю – несмотря на уныние и сомнения в себе, которые, когда тебя бросили, обязательно поднимаются откуда-то из глубины души, – ты не была моим последним и самым блестящим шансом. Так, не худшая попытка. Как говорится, близко, но не в яблочко. Пока, до встречи.

Теперь…

1

Рано утром в понедельник Лора уходит – с портпледом и сумкой в руках. Многое понимаешь, видя, как мало берет с собой эта женщина, которая так любит свои вещи, свои чайнички и свои книги, свои картинки и привезенную из Индии статуэтку. Я смотрю на ее сумку и думаю: «Господи, вот до чего она не хочет жить со мной».

Мы обнимаемся у порога, у нее на глазах слезы.

– Сама не понимаю, что делаю, – говорит она.

– Естественно, – соглашаюсь я как бы в шутку, но как бы и всерьез. – Чего тебе куда-то ехать? Пока то да се, можешь у меня пожить.

– Спасибо. Раз уж решилась, надо уходить. И потом, ты же понимаешь, мне…

– В таком случае оставайся на ночь.

Она хмурится в ответ и тянется к дверной ручке.

На пороге начинается сутолока. У нее заняты руки, но она все равно пытается открыть дверь, и у нее ничего не получается, поэтому я открываю сам, но при этом загораживаю дорогу и, чтобы пропустить ее, выхожу на площадку, а ей, поскольку у меня с собой нет ключа, приходится придерживать дверь, пока я протискиваюсь обратно и оказываюсь в квартире прежде, чем дверь захлопывается у нее за спиной. Ну вот и все.

Вынужден признать, что тут через кончики пальцев на ногах в меня проникает великолепное ощущение – отчасти свободы, отчасти нервического возбуждения – и мощной волной поднимается вверх. Это ощущение меня уже не раз посещало, и я знаю: оно почти ничего не означает – например, странным образом не означает, что следующие несколько недель я буду нечеловечески счастлив. Но я знаю также, что от него не стоит отмахиваться, что им надо наслаждаться, покуда оно не прошло.

Вот как я праздную возвращение в холостяцкое царство: сажусь в свое кресло, которое отсюда у меня никуда не денется, и выковыриваю из подлокотника несколько кусочков набивки; хотя еще рано и курить совсем не хочется, зажигаю сигарету – просто потому, что теперь волен курить в квартире когда заблагорассудится и никто не станет меня шпынять; задумываюсь, знаком ли я уже со следующей своей подругой, или ею окажется особа, пока что еще мне неизвестная; размышляю о том, как она выглядит, о том, будем ли мы заниматься любовью здесь или в ее квартире, о том, на что похожа ее квартира; неплохо бы, приходит мне в голову, нарисовать на стене гостиной логотип: «Чесс-рекордз». (Я знал один магазин в Кэмдене, там по кирпичам у входа по трафарету были выведены логотипы всей компашки – «Чесс», «Стакс», «Мотаун», «Троджан»[17] – и смотрелись отлично. Может, получится разыскать парня, который их изобразил, и попросить его нарисовать мне такие же, только поменьше.) Я чувствую себя хорошо. Я чувствую себя прекрасно. Я иду на работу.



Мой магазин называется «Чемпионшип винил». В нем продаются панк, блюз, соул и ритм-энд-блюз, немного ска, кое-что из альтернативы, кое-что из шестидесятых – короче, все, представляющее интерес для серьезного коллекционера, как о том уведомляет прохожих стебно-старомодное объявление в витрине. Магазин расположен на тихой улочке в Холлоуэе[18] так, чтобы привлекать внимание по возможности меньшего числа случайных покупателей. Заходить к нам есть смысл только тем, кто живет по соседству, но окрестных жителей явно не безумно интересуют мой пробный оттиск «Стифф Литтл Фингерз» (двадцать пять фунтов – в восемьдесят шестом я за него отдал семнадцать) или моноверсия дилановского «Blonde on Blonde».

Концы с концами мне помогают сводить целеустремленные субботние покупатели – это всегда обязательно молодые люди в ленноновских очочках, кожаных куртках, с грудами пластиковых пакетов в руках – и торговля по почте: я печатаю объявления на последних страницах иллюстрированных рок-журналов и получаю письма с заказами от молодых людей – это всегда обязательно молодые люди, – которые у себя в Манчестере, Глазго или Оттаве тратят ни с чем не сообразную пропасть времени на поиск не пошедших в тираж синглов «Смитс» и «ОРИГИНАЛЬНЫХ, НЕПЕРЕИЗДАННЫХ» (это подчеркнуто) альбомов Фрэнка Заппы. Все они либо уже двинулись рассудком, либо не сегодня-завтра двинутся.

Я опаздываю и застаю у магазина Дика – он стоит, подпирая дверь, и читает книжку. Этому обладателю длинных, немытых патл тридцать один год; он носит майку с «Соник Юс» и черную кожаную куртку, которая, хотя он и купил ее всего с год назад, мужественно притворяется знававшей лучшие времена; при Дике его неизменный плейер с несуразно громадными наушниками – за ними не видно не только ушей, но и половины физиономии. Читает он биографию Лу Рида в бумажной обложке. Пластиковый пакет у его ног – действительно честно знававший лучшие времена – рекламирует безумно модный американский звукозаписывающий лейбл из независимых; Дику стоило больших трудов раздобыть этот пакет, и поэтому он жутко дергается, если кто-то из нас оказывается в опасной близости от его сокровища. В пакете он носит кассеты; переслушав почти всю музыку из ассортимента магазина, он притаскивает на работу новые записи – одолженные у приятелей, заказанные по почте бутлеги, – чтобы не тратить время на прослушивание уже слышанного. («Пошли в паб, перекусим», – пару раз в неделю предлагаем ему мы с Барри. Он тоскливо смотрит на стопку кассет и отвечает со вздохом: «Я бы с радостью, но мне еще это все прокрутить надо».)

– Доброе утро, Ричард.

Он неуклюже хватается за наушники – один зацепляется за ухо, другой наезжает на глаз.

– Ой, привет. Привет, Роб.

– Извини, я опоздал.

– Да чего там.

– Отдохнул на выходных?

Пока я отпираю магазин, он торопливо подбирает свое добро.

– Да, отлично. Нашел в Кэмдене первый альбом «Ликорис комфитс». У нас не выходил. Только в Японии.

– Здорово. – Я понятия не имею, о чем это он.

– Я тебе его перепишу.

– Спасибо.

– Ты говорил, тебе вторая их пластинка нравится. «Pop, Girls, etc.».[19] Которая с Хэтти Джакс на конверте. Хотя конверта-то ты не видел. Это я тебе кассету записал.

Верю, он записал для меня «Ликорис комфитс», и я наверняка сказал, что они мне понравились. У меня вся квартира завалена записанными Диком кассетами. Большинство из них я ни разу не ставил.

– А ты сам как? В смысле выходные. Нормально? Не очень?

Трудно представить, как продолжилась бы наша беседа, расскажи я Дику про свои выходные. Узнав, что Лора ушла, он бы, наверное, просто провалился сквозь землю. Такие рассказы вообще не по его части; если б мне вдруг вздумалось сообщить ему сведения хотя бы отдаленно личного свойства – что у меня есть отец и мать, или, например, что в детстве я ходил в школу, – думаю, он бы залился краской и спросил, заикаясь, слышал ли я последний диск «Лемонхедз».

– Да ни то ни се. Серединка на половинку. – Он кивнул. Значит, я нашел верные слова.

В магазине пахнет застоявшимся табачным дымом, сыростью и целлофаном конвертов. Само помещение узкое, невзрачное, грязное и тесное: отчасти потому, что этого мне и хотелось – именно так должны выглядеть магазины пластинок, и только фанатам Фила Коллинза милее просторные и вылизанные, как мебельный салон, – отчасти потому, что у меня никак не дойдут руки убраться или переоборудовать его.

Посредине два ряда стоек с пластинками, да еще пара стоек в витрине, застекленные ящички с кассетами и компактами на стенах – вот, собственно, и все пространство. Его нам более или менее хватает, когда нет покупателей, то есть хватает большую часть дня. Подсобка просторнее торгового зала, но она у нас практически пустует – так, пылятся несколько стопок подержанных пластинок, на которые никто никак не удосужится прилепить ценники. В подсобке мы обычно просто тусуемся. Если честно, эта дыра мне осточертела. Иной раз кажется, что еще немного, и я сорву подвешенного под потолком картонного Элвиса Костелло, вышвырну на улицу «Исполнителей кантри А–К» и пойду работать в «Вёрджин мегастор»,[20] а сюда уже больше никогда не вернусь.

Дик ставит пластинку, что-то калифорнийско-психоделическое, и варит кофе, а я тем временем просматриваю почту; потом мы с ним пьем кофе; потом он пытается приладить на стойку несколько пластинок, а я упаковываю заказы; потом я просматриваю кроссворд в «Гардиан», пока он читает американский рок-журнал; потом он просматривает кроссворд в «Гардиан», и теперь уже я читаю американский журнал. Ну вот и моя очередь варить кофе.

Около половины двенадцатого в магазин вваливается алкаш-ирландец по имени Джонни. Он исправно навещает нас раза три в неделю; ни у меня, ни у него не возникает ни малейшего желания менять давно известные сценарий и хореографию этих визитов. Во враждебном и непредсказуемом мире нам с ним есть на кого положиться.

– Джонни, пошел вон, – говорю я.

– Тебе что, мои деньги нехороши? – отвечает он.

– Денег у тебя нет. А у нас нет ничего, что тебе бы захотелось купить.

Эта реплика служит ему сигналом вдохновенно заголосить «All Kinds of Everything»[21] обожаемой его соотечественниками Дейны,[22] что мне служит сигналом выйти из-за прилавка и потащить его к выходу, что ему служит сигналом уцепиться за стойку с пластинками, что мне служит сигналом, одной рукой распахнув дверь, а другой разжав его хватку, вытолкнуть Джонни на улицу. Эти телодвижения были впервые исполнены нами года два назад, так что теперь мы отрабатываем их на «отлично».

Джонни – единственный клиент, обслуженный мной до обеда. Моя работа не для обладателей больших амбиций.



Барри появляется только после обеда, что в порядке вещей. Дика с Барри я нанимал на полставки, предполагая, что каждый будет работать по три дня в неделю, но вскоре оба начали приходить каждый день, в том числе и по субботам. Я растерялся, не зная, как к этому отнестись: если им вправду было некуда больше пойти и нечем больше заняться, не стоило заострять на этом внимание, чтобы, не дай бог, не вызвать у людей душевного кризиса. В итоге я решил немного повысить им зарплату и оставить все как есть. Барри счел прибавку знаком вдвое сократить проводимые на работе часы, и больше я ему зарплату не повышал. Это было четыре года назад, но он ничего, молчит.

Барри входит, напевая гитарное соло группы «Клэш». Хотя «напевая» в данном случае неправильное слово – он изображает гитару, как это обычно делают маленькие дети: вывернув сжатые губы и стиснув зубы, издает что-то вроде «ДУ-ДУ-ДУ!». От роду Барри тридцать три года.

– Как дела? Эй, Дик, чего это у тебя за музой? Какой-то вонючий. – Он корчит рожу и зажимает нос. – Ф-ф-уу!

Барри настолько зашугал Дика, что в его присутствии Дик редко раскрывает рот. Я вмешиваюсь, только когда Барри становится совсем уж агрессивным, а теперь молча смотрю, как Дик тянется к стоящей на полке над прилавком системе и выключает ее.

– Охренительно тебе благодарен. Дик, ты как ребенок, ей-богу. За тобой глаз да глаз нужен. Вообще не понимаю, с какой стати я должен с тобой нянчиться. А ты, Роб, чего не следишь, что он ставит? Ты разве не для этого здесь сидишь?

Его речь льется с неослабевающим напором, и более или менее постоянно он несет всякую чушь. Он много говорит о музыке и еще больше о книгах (о Терри Пратчетте и других, лишь бы писали про монстров, далекие планеты и тому подобное), а кроме того, о кино и женщинах. Цитируя «Ликорис комфитс» – музыка, девочки и т. д. Но все им сказанное сводится к голому перечислению: посмотрев хороший фильм, Барри не станет пересказывать сюжет или делиться впечатлениями; вместо этого он определит его место среди фильмов, виденных им за последний год, за всю жизнь или за десять лет. Он мыслит и изъясняется десятками и пятерками, чем в конце концов сумел заразить меня и Дика. Он то и дело пристает к нам: «Давайте, ребята: пять лучших фильмов с Дастином Хоффманом». Или лучших гитарных соло, лучших записей, сделанных слепыми музыкантами, лучших сериалов Джерри и Сильвии Андерсон[23] («Нет, Дик, ты соображаешь, что говоришь? Поставить на первое место „Капитана Скарлета“! Он же бессмертный! Что за кайф?»), лучших сладостей в банках («Если у кого-то в первой пятерке окажется ревень с заварным кремом, я прямо сейчас от вас уйду»).

Барри извлекает из кармана кожаной куртки кассету, ставит ее и врубает систему на полную громкость. Через несколько секунд магазин уже содрогается от мощных басов – «Катрина энд Уэйвз» исполняют «Walking on Sunshine».[24] На дворе февраль. Холодно. Слякоть. Лора ушла. Ну не подходит эта песенка к моему настроению.

– Выключи. – Мне приходится орать, как капитану в шторм.

– Громче не получится.

– Я не говорил «громче», баран. Я сказал «выключи».

Он смеется и топает в подсобку, во весь голос подпевая духовым: «Ду! Ду! Ду-ду-ду-ду-ду-ду ду-ду-ду-ду». Я сам выключаю систему, и Барри тут же появляется обратно.

– Ты чего делаешь?

– Я не хочу слушать «Walking on Sunshine».

– Это моя новая кассета. Я ее вчера вечером специально записал, чтобы слушать по утрам в понедельник.

– По-твоему, сейчас утро, да? Вставать надо раньше.

– То есть типа того, утром бы ты мне ее дал послушать?

– Нет. Но тогда у меня не было бы на это уважительной причины.

– Тебе что, не хочется взбодриться? Пустить немного тепла по своим престарелым членам?

– Не-а.

– Так что прикажешь ставить, пока ты не в духе?

– Не знаю. Во всяком случае, не «Walking on Sunshine».

– Хорошо, я промотаю.

– И что следующее?

– «Little Latin Lupe Lu».[25]

Я застонал.

– Митч Райдер и «Детройт уилз»? – спрашивает Дик.

– «Райтшес бразерз», – произносит Барри как-то настороженно. Он явно никогда не слыхал этой вещи в исполнении Митча Райдера.

– А, ладно. – Дик в жизни не отважился бы сказать Барри, что тот лажанулся, но сейчас все понятно без слов.

– Чего-чего? – ощетинивается Барри.

– Ничего.

– Нет уж, продолжай. Так чем тебе не нравятся «Райтшес бразерз»?

– Я этого не говорил. Просто мне больше нравится другое исполнение.

– Ерунду несешь.

– У него всего лишь другие музыкальные предпочтения, – вставляю я.

– Гнилые у него предпочтения.

Дик с улыбкой пожимает плечами.

– Я не понял, над кем этот прыщ лыбится?

– Отстань от него. Все нормально. «Little Latin Lupe Lu» мы все равно слушать не будем, так что можешь расслабиться.

– С каких это пор в магазине установился фашистский режим?

– С того самого момента, когда ты припер сюда свою дурацкую кассету.

– Я хотел только, чтоб нам всем было повеселее. Больше ничего. Извините. Сейчас пойду поставлю какое-нибудь тоскливое старье. Мне, собственно, плевать.

– Тоскливого старья тоже не надо. Поставь что-нибудь, на что я мог бы не обращать внимания.

– Забавно работать в музыкальном магазине, да? Вечно крутишь музыку, которую в жизни бы не слушал. Я-то думал, моя кассета даст нам тему для разговора. Собирался спросить, что бы у вас попало в первую пятерку альбомов, хорошо идущих в дождливое утро понедельника, а вы так меня обломали.

– Обсудим это в следующий понедельник.

– А что толку?

И так далее, и все в том же роде – похоже, до конца моей трудовой жизни. По мне, так надо составить первую пятерку альбомов, слушая которые не чувствуешь абсолютно ничего; я был бы благодарен Дику с Барри, если бы они мне в этом помогли. Придя домой, я поставлю «Битлз». Скорее всего, «Abby Road», но запрограммирую проигрыватель так, чтобы пропустить «Something». «Битлз» – это вкладыши от жвачки, «Хелп!» на утреннем субботнем сеансе, игрушечные пластмассовые гитары и «Yellow Submarine», которую я орал во весь голос на заднем сиденье автобуса во время школьных экскурсий. Они – мои, а не наши с Лорой, не наши с Чарли, не наши с Элисон Эшворт. Слушая их, я что-то, конечно, почувствую, но хуже от них точно не станет.

2

Мне делалось слегка не по себе при мысли о вечернем возвращении домой, но нет, ничего: посетившее меня утром хрупкое ощущение, что все хорошо, никуда не девалось. Да и ее вещи не вечно же будут валяться по всей квартире. Скоро она все заберет – и недочитанного Джулиана Барнса[26] с прикроватного столика, и свои трусики из корзины с грязным бельем, – и тогда ее дух исчезнет отсюда без следа. (Женские трусики, стоило начать делить кров с их обладательницами, стали для меня источником ужасающего разочарования. До конца оправиться от этого потрясения я так никогда и не смог. Подумать только, они прямо как мы: приберегают лучшие пары для тех случаев, когда предполагают с кем-то переспать. Поселившись с женщиной, вдруг обнаруживаешь, что по всему дому на батареях развешаны застиранные, неаппетитные и бесформенные лоскутки из «Маркса и Спенсера»; сладострастные подростковые мечты о взрослой жизни посередь безбрежного моря роскошного белья рассыпаются в прах.)

Я устраняю следы терзаний вчерашнего вечера – убираю брошенное на диване одеяло, шарики бумажных носовых платков и кофейные кружки с плавающими в простылой маслянистой гуще бычками, – а потом ставлю «Битлз»; прослушав «Abby Road» и начало «Revolver», я откупориваю бутылку белого вина – ее на той неделе принесла Лора – и усаживаюсь смотреть записанные на видак выжимки из сериала «Бруксайд».[27]



Наподобие того как у монашек рано или поздно синхронизируются месячные, наши с Лорой мамаши каким-то мистическим образом синхронизировали свои еженедельные звонки.

Моя звонит первой:

– Здравствуй, любовь моя. Это я.

– Привет.

– Все в порядке?

– Вроде того.

– Как прошла неделя?

– Да обычно.

– Как дела в магазине?

– По-разному. То пусто, то густо.

Хотел бы я, чтоб так оно и было. «То пусто, то густо» означает, что дни выдаются разные – когда покупателей больше, а когда меньше. Но, положа руку на сердце, это же неправда.

– Нас с твоим отцом очень беспокоит нынешний экономический спад.

– Да, ты говорила.

– Тебе очень повезло, что у Лоры все в порядке. Если бы не она, никто из нас, думаю, не мог бы спать спокойно.

Мама, та ушла. Она бросила меня на съедение волкам. Эта сука свалила и теперь… Нет. Не могу. Сейчас не самый подходящий момент для печальных известий.

– Видят небеса, она зарабатывает себе на кусок хлеба и может не думать о лавчонке, торгующей никому не нужными грампластинками с музыкой поп…

Ну как описать человека, родившегося до 1940 года, в момент произнесения им слова «поп»? Я уже двадцать лет слушаю, как мои родители презрительно выплевывают это односложное слово, вытянув шею и скорчив идиотскую физиономию – ведь известно же, что любители этой музыки все поголовно идиоты.

– …Даже странно, почему она не заставит тебя продать магазин и найти достойную работу. Чудо еще, что она до сих пор с тобой возится. На ее месте я бы давно уже плюнула и предоставила тебя самому себе.

Спокойно, Роб. Не обращай внимания. Не горячись. Не… Да ну, к черту!

– Она и предоставила меня самому себе, так что радуйся.

– Куда она ушла?

– Кто ее знает. Просто ушла. Съехала. Исчезла.

На том конце провода долгое молчание. Такое долгое, что я успеваю от начала до конца проследить за перебранкой между Джимми и Джеки Коркхилл,[28] и за все это время в трубке раздается лишь один страдальческий вздох.

– Эй, есть там кто?

Теперь я слышу – моя мать тихонько рыдает. Что ты с ней будешь делать? Повзрослев, все понимают, что чем дальше, тем больше будет забот с человеком, который поначалу заботился о тебе, – ибо так устроена жизнь; но мы с мамой поменялись ролями, когда мне еще и десяти не исполнилось. Все неприятности, случавшиеся со мной за последние двадцать лет: приводы в полицейский участок, плохие отметки на экзаменах, разбитая физиономия, исключение из колледжа, расставания с подружками, – имели один и тот же результат: мама, я это прекрасно видел либо же слышал, очень расстраивалась. Нам обоим было бы куда лучше, если б в пятнадцать лет я уехал в Австралию и, раз в неделю звоня оттуда, вешал ей на уши лапшу о своих замечательных успехах. Для большинства пятнадцатилетних самостоятельная жизнь на другом конце света без денег, друзей, семьи, работы и профессии оказалась бы тяжким испытанием. Для большинства, но не для меня. Все это сущая фигня в сравнении с необходимостью еженедельно выслушивать ее страдания.

Как-то это… нечестно, что ли? Да, нечестно. Нечестно с самого начала. С тех пор как я стал жить сам по себе, она только и делает, что ноет, выражает беспокойство и шлет мне вырезки из местных газет, сообщающих о пустяковых достижениях моих бывших одноклассников. И это называется родительской заботой? По мне, так нет. Я хочу сочувствия, понимания, доброго совета и денег (необязательно именно в такой последовательности), но ей этого в голову не приходит.

– Со мной все в порядке, если тебя это беспокоит.

Я знаю, что ее беспокоит не это.

– Ты же знаешь, меня беспокоит не это.

– Мам, все к лучшему. Разве нет? Послушай, меня только что бросила женщина. Мне сейчас несладко. – Однако и не то чтобы слишком горько: «Битлз», полбутылки «Шардонне» и «Бруксайд» сделали свое дело. Но ей я об этом не скажу. – Себя-то самого мне трудновато понять, а тебя и подавно.

– Я знала, что это случится.

– Если знала, чего ж теперь разоряться?

– Роб, что ты будешь делать?

– Посижу перед ящиком, допью вино. Потом лягу спать. Потом встану и пойду на работу.

– А дальше?

– Познакомлюсь с симпатичной девушкой и заведу детей. – Я нашел верные слова.

– Не так это просто.

– У меня получится, обещаю. В следующий раз, когда ты позвонишь, все будет в ажуре.

Она готова улыбнуться. Я слышу. В конце длинного и темного телефонного туннеля замаячил свет.

– А Лора-то что говорит? Ты понимаешь, почему она ушла?

– Не вполне.

– А я понимаю.

На какой-то момент я напрягаюсь, но почти сразу соображаю, куда она клонит.

– Женитьба тут ни при чем, если ты это имеешь в виду.

– Это ты так говоришь. Хотелось бы выслушать и ее мнение.

Спокойно… Не обращай внимания. Не горячись… Да ну, к черту!

– Мама, ну сколько можно, Христа ради! Лора никогда не хотела за меня замуж. Она, как говорится, не из тех. Дело совсем в другом.

– Хорошо, я не знаю, в чем дело. Но вот только ты вечно встретишь кого-нибудь, вы поживете вместе, и она уходит. Встретишь кого-нибудь, вы поживете вместе, и она уходит…

Чертовски справедливое замечание.

– Мам, заткнись.



Миссис Лайдон звонит через несколько минут:

– Здравствуй, Роб. Это Джэнет.

– Здравствуйте, миссис Лайдон.

– Как дела?

– Нормально. А у вас?

– Спасибо, все в порядке.

– Как Кен?

С Лориным отцом не все слава богу – из-за больного сердца ему пришлось раньше времени уйти на пенсию.

– Да так, более-менее. Когда лучше, когда хуже. Скажи, а Лора дома?

Любопытно: она не позвонила родителям. Уж не в чувстве ли вины дело?

– Увы, нет. Она пошла к Лиз. Передать, чтобы позвонила?

– Да, если вернется не слишком поздно.

– Нет проблем.

Это, вероятно, последний наш с ней разговор. «Нет проблем» – последние слова, сказанные мной человеку, с которым, пока наши пути не разошлись, я был в известной степени близок. Каково! Ты встречаешь у кого-то дома Рождество, переживаешь, когда кто-то ложится на операцию, обнимаешь кого-то и чмокаешь в щечку, даришь цветы, видишь этого человека в домашнем халате… а потом хлоп – и готово. Прощайте навеки. Рано или поздно появляется чья-то другая мама со своими рождественскими ужинами и варикозными венами. Но разницы никакой – меняются только домашний адрес и цвет халата.

3

Я пытаюсь немного прибраться в подсобке, когда до меня доносится разговор Барри с покупателем – судя по тому, что я слышу, мужчиной средних лет, в музыке и близко не разбирающимся.

– Я ищу пластинку для дочери. На день рожденья ей подарить. Называется «I Just Called То Say I Love You».[29] У вас есть?

– Конечно, – говорит Барри. – Разумеется есть.

Я знаю наверняка: у нас есть только один сингл Стиви Уандера – «Don\'t Drive Drunk»[30] – и мы не можем его сплавить уже лет сто, даже за шестьдесят пенсов. Барри что, не в себе?

Я выхожу посмотреть, что происходит. Барри стоит и ухмыляется в лицо клиенту; тот, похоже, несколько смущен.

– В таком случае дайте мне ее. – Он улыбается с облегчением, как ребенок, в последний момент вспомнивший сказать «спасибо».