Патрик Модиано

Смягчение приговора

Посвящается Доминик Вряд ли сыщется семейство, прослеживающее не менее четырех своих поколений, которое не имело бы притязаний на какой-нибудь полумифический титул, какой-нибудь замок или поместье; притязания эти не стал бы рассматривать ни один суд, зато они льстят воображению и скрашивают часы безделья. Притязания человека на собственное прошлое еще более сомнительны. Р.Л.Стивенсон. «Глава о снах»


С театральными гастролями тогда ездили не только по Франции, Швейцарии и Бельгии, но и по Северной Африке. Мне было десять лет. Мама уехала со своим спектаклем на гастроли, и мы, я и мой брат, жили за городом, у ее подруг под Парижем.

Двухэтажный домик, увитый плющом. Большое окно выступом, как говорят англичане — bow-window, словно удлиняло гостиную. За домом сад террасами поднимался вверх. В самой глубине первой террасы пряталась заросшая лютиками могила доктора Гильотена. Жил ли он в этом доме? Может, именно здесь он и придумал свою машину для отрезания голов? И совсем наверху росли две яблони и груша.

На эмалевых пластинках, прикрепленных серебряными цепочками к графинам с ликерами в гостиной, значилось: «Изарра», «Шерри», «Кюрасао». Колодец посреди дворика перед садом утопал в жимолости. У окна в гостиной на круглом одноногом столике стоял телефон.

Решетчатый забор будто прикрывал фасад дома, стоявшего чуть в глубине улицы Доктора Дордена. Однажды забор перекрасили, покрыв его сначала суриком. А может, это и не сурик был, тот грунт оранжевого цвета, так живо памятный мне до сих пор? Улица Доктора Дордена походила на сельскую, особенно в конце: богадельня, ферма, где мы брали молоко, и еще дальше замок. Если бы вы пошли вниз по правой стороне улицы, ваш путь лежал бы мимо почты, слева на том же уровне вы бы разглядели теплицы цветовода, его сын был моим соседом по парте. Немного дальше, за почтой, — стена школы Жанны д\'Арк, ее почти не видно из-за буйной листвы платана.

Прямо против дома отлого спускалась улочка. На правой ее стороне — протестантская церквушка, и дальше лесок, однажды там, в колючем кустарнике, мы нашли немецкую каску; слева — длинное белое здание с фронтоном, при доме сад, а в саду — плакучая ива. Еще ниже, сразу за домом, — трактирчик «Робин Гуд».

Улочка, спускаясь, упиралась в дорогу. Направо — всегда пустынная вокзальная площадь, там мы научились кататься на велосипеде. Напротив вдоль дороги протянулся парк. Налево — дом с бетонной галереей; за лавочкой продавца газет — кино и аптека. Сын аптекаря учился со мной в одном классе, однажды ночью его отец покончил с собой, повесившись на галерее. Говорят, летом люди вешаются. В другое время года они предпочитают топиться в реках. Так мэр нашего городка сказал продавцу газет.

Ну, а дальше, на пустыре, по пятницам бывал рынок. Несколько раз там раскидывал свой шатер цирк шапито и вырастали палатки ярмарок.

А вот и мэрия, и железнодорожный переезд. Перейдя его, вы оказывались на главной улице, поднимавшейся вверх к площади перед церковью и к памятнику погибшим. Однажды на Рождество мы с братом, вместе с другими мальчиками, пели в хоре этой церкви.



В доме, где мы жили, были одни женщины.

Маленькая Элен была брюнеткой лет сорока, скуластая, с высоким лбом. Маленький рост как бы сближал ее с нами. Она слегка хромала из-за своей травмы. Когда-то она была наездницей, затем акробаткой и в наших глазах была окружена особым ореолом. Цирк мы с братом открыли для себя как-то днем в Медрано — и с тех пор мечтали быть циркачами. Она рассказала нам, что давно уже не работает, и показала альбом, где она была снята в костюмах наездницы и акробатки и куда были вклеены программки мюзик-холла, на которых мелькало ее имя: Элен Тош. Я часто просил у нее этот альбом и листал его перед сном в постели.

Они составляли забавное трио, она, Анни и мать Анни, Матильда Ф. Анни была блондинкой, волосы коротко острижены, нос прямой, глаза светлые, лицо милое и нежное. Но что-то резкое в ней плохо сочеталось с ее нежным лицом. Может, это из-за куртки, мужской старой коричневой кожаной куртки, которую она носила с очень узкими черными брюками, и ходила в ней целый день. Вечером она часто надевала голубое платье, стянутое широким черным поясом, и так она мне нравилась гораздо больше.

Мать Анни была совершенно на нее не похожа. Да и была ли она на самом деле ее матерью? Анни звала ее Матильдой. Седые волосы, пучок. Строгое лицо. Одета всегда во все темное. Она наводила на меня страх. И казалась мне старухой, а ведь Анни тогда было двадцать шесть, значит матери — около пятидесяти. Я вспоминаю камеи, которыми она закалывала блузку. У нее был южный акцент, позже я встречал такой у уроженцев Нима. А вот у Анни этого акцента не было, у нее, как и у нас с братом, был парижский выговор.

Всякий раз, обращаясь ко мне, Матильда называла меня «дурачишкой». Однажды утром, когда я спускался вниз к завтраку из своей комнаты, она, как обычно, сказала мне:

— Добрый день, дурачишка.

И я ей сказал:

— Добрый день, мадам.

И спустя многие годы я и сейчас слышу ее резкий голос и нимский выговор:

— Мадам?.. Можешь называть меня Матильдой, дурачишка...



Маленькая Элен при всей своей мягкости была, должно быть, женщиной с железным характером.

Позже я узнал, что Элен познакомилась с Анни, когда той было девятнадцать. Маленькая Элен так очаровала Анни и Матильду Ф., что они решили поселиться вместе с ней, оставив мсье Ф.

В один прекрасный день цирк, в котором она выступала, конечно же, остановился в провинциальном городке, где жили Анни с матерью. Анни сидела возле оркестра, и вот фанфары возвестили о появлении маленькой Элен, гарцующей на черной лошади в серебряной попоне. Или, может быть, и я вполне представляю себе это, она — наверху, на трапеции, готовится к опасному тройному прыжку.

А после спектакля Анни заходит к ней в вагончик, где маленькая Элен обитает вместе с женщиной-змеей.



Одна из приятельниц Анни Ф. часто бывала в доме. Звали ее Фреде. Сейчас мне, взрослому, она кажется всего-навсего хозяйкой ночного кабачка пятидесятых годов на улице Понтье. В ту пору она выглядела ровесницей Анни, но была постарше, лет тридцати пяти. Коротко стриженная тоненькая брюнетка с бледным лицом. Она носила мужские куртки до талии, и мне казалось, что такие куртки носят наездницы.

Как-то у букиниста я листал старый номер «Парижской недели», датированный июлем 1939 года: программы кино, театров, мюзик-холлов и кабаре. Я был удивлен, когда обнаружил там крохотную фотографию Фреде: в двадцать лет она уже открыла ночное кабаре. Эту программку я купил, вроде бы добыл вещественное доказательство, осязаемое свидетельство, что все это мне не приснилось.

Вот что в ней написано:


СИЛУЭТ
улица Нотр-Дам-де-Лоретт, 58
Монмартр. ТРИ 64-72
с 22 часов до рассвета
ФРЕДЕ приглашает в свой кабаре-дансинг для женщин
Из Швеции вернулся
ДОН МАРИО
знаменитый оркестр
Гитарист Исидор Ланглуа
Betty and the nice boys[1].


И я на минуту вспоминаю тогдашнюю Фреде, какую мы с братом, возвращаясь из школы, видели в саду: она была циркачка, как и маленькая Элен, а мир цирка светился тайной. У нас не было и тени сомнения, что Фреде была хозяйкой цирка в Париже, поменьше, чем цирк Медрано, но все же цирка с полосатым красно-белым куполом, который назывался «Кэрролл\'з». Это словечко частенько слетало с губ у Анни и Фреде; «Кэрролл\'з» — кабаре на улице Понтье, — но у меня перед глазами был красно-белый цирк шапито, дрессированные животные, и Фреде, изящная в своей ладной курточке, — их укротительница.

Иногда по четвергам она приезжала со своим племянником, мальчиком нашего возраста. И мы вместе играли после обеда. Про «Кэрролл\'з» он знал куда больше нашего. Я помню одно его таинственное высказывание, оно и сейчас звучит у меня в ушах:

— Анни всю ночь проплакала в «Кэрролл\'з».

Он, верно, повторял тетину фразу, не понимая ее. Когда он приезжал один, без тети, мы с братом ходили встречать его на станцию, сразу после обеда. По имени мы его никогда не называли, да попросту его и не знали. Мы звали его «племянник Фреде».



Чтобы кто-то забирал меня из школы и вообще занимался нами, была нанята молодая девушка. В доме жила она рядом с нами, в соседней комнате. Черные волосы она укладывала в тугой пучок, а глаза у нее были зеленые и настолько светлые, что казались какими-то прозрачными. Она почти не разговаривала. Мы испытывали робость из-за этого ее молчания и прозрачных глаз. Маленькая Элен, Фреде и даже Анни, конечно, имели отношение к цирку, а эта тихая девушка с черным пучком и светлыми глазами казалась нам персонажем из сказки. Мы ее звали Белоснежкой.

Во мне живо воспоминание о наших обедах, когда все собирались в комнате, служившей нам столовой, от гостиной ее отделяла прихожая. Белоснежка сидела в конце стола, брат — справа от нее, а я — слева. Рядом со мной была Анни, напротив — маленькая Элен, и на другом конце стола — Матильда. Однажды вечером не было света, комнату освещала лишь керосиновая лампа, поставленная на каминную полку, и наши лица словно выплывали из тьмы.

Все остальные тоже звали ее Белоснежкой, а иногда «ласточкой». Они ей говорили «ты». И довольно скоро они очень сблизились, потому что она тоже была с ними на «ты».



Я думаю, они этот дом снимали. Если только он не был собственностью маленькой Элен, потому что все лавочники в деревне хорошо ее знали. Впрочем, дом мог принадлежать и Фреде. Я помню, Фреде получала много писем на улицу Доктора Дордена. А письма из почтового ящика каждое утро перед школой доставал я.



Чуть не каждый день Анни в своей бежевой малолитражке ездила в Париж. Возвращалась она очень поздно, а иногда только на следующий день. Часто с ней уезжала и маленькая Элен. Матильда дом не оставляла. Она ходила за покупками. И покупала журнал, который назывался «Нуар э блан[2]»; номера этого журнала валялись повсюду в столовой. Я листал их по четвергам, после обеда, если шел дождь, и мы слушали детскую радиопередачу. Матильда вырывала «Нуар э блан» у меня из рук.

— Не смотри ты их, дурачишка. Это тебе не по возрасту...

У выхода из школы меня встречали Белоснежка и брат, которому было еще рано учиться. Анни записала меня в школу Жанны д\'Арк, в самом конце улицы Доктора Дордена. Директриса спросила ее, не мать ли она мне, и Анни ответила: «Да».

Мы вместе сидели у стола директрисы. Анни была в своей старой кожаной курточке и линялых брюках-джинсах, привезенных ей из Америки одной из приятельниц — Зиной Рашевски, иногда заходившей к нам. Джинсы тогда во Франции были в диковинку.

Директриса сурово оглядела нас:

— В школу ваш сын должен ходить в серой курточке, — сказала она. — Как и все его юные сверстники.

Возвращаясь домой по улице Доктора Дордена, мы шли рядышком, Анни положила мне руку на плечо.

— Я ей сказала, что я — твоя мама, потому что все объяснять было бы слишком сложно. Ты не против, а, Патош?

Меня в эту минуту больше интересовало, что же это за серая курточка, которую я, как и все мои юные сверстники, должен буду носить.

Долго учиться в школе Жанны д\'Арк мне не привелось. Двор, где мы гуляли на переменках, был заасфальтирован. Этот черный цвет очень красиво выглядел рядом со стволами и листвой платанов.

Как-то утром, во время перемены, директриса подошла ко мне и сказала:

— Я хочу видеть твою мать. Попроси ее прийти сегодня после обеда, до уроков.

Она говорила со мной, как обычно, резко. Она меня не любила. И что я ей сделал?

У дверей школы меня ждали Белоснежка и брат.

— Странный у тебя вид, — сказала Белоснежка. — Что-нибудь не так?

Я спросил ее, дома ли Анни. Боялся я только одного, что она не вернулась ночью из Парижа.

К счастью, она вернулась, но очень поздно. И сейчас еще спала в той комнате в самом конце коридора, где окна выходили в сад.

— Иди разбуди ее, — сказала мне маленькая Элен, когда я объяснил ей, что директриса хочет видеть мою мать.

Я постучал в дверь. Она не ответила. Я вспомнил таинственную фразу племянника Фреде: «Анни всю ночь проплакала в «Кэрролл\'з». Да, в полдень она еще спала, потому что всю ночь проплакала в «Кэрролл\'з».

Я нажал на ручку двери и медленно приоткрыл ее. В комнате было светло. Анни не задернула занавески. Вытянувшись, она лежала на самом краю широкой кровати и в любую секунду могла с нее свалиться. Почему она не легла на середину? Она спала, обхватив плечо рукой, будто замерзла, хотя была одета. Она не сняла даже туфель, и старая кожаная курточка тоже была на ней. Я осторожно тронул ее за плечо. Она открыла глаза, глянула на меня и нахмурилась:

— А... это ты, Патош...



Анни прохаживалась с директрисой под платанами во дворе школы Жанны д\'Арк. Директриса велела мне ждать во дворе, пока они поговорят. Без пяти два ребята по звонку вернулись в класс, и я смотрел на них с улицы сквозь стекло, смотрел, как они сидят там, за своими партами, без меня. Я пытался расслышать, о чем разговаривала Анни с директрисой, но не смел приблизиться к ним. На Анни была старая кожаная курточка и мужская рубашка.

А потом она оставила директрису и подошла ко мне. Мы вышли через маленькую дверь в стене, прямо на улицу Доктора Дордена.

— Бедный мой Патош... Они тебя выгнали...

Мне хотелось плакать, но, подняв голову, я увидел, что она улыбается, и это успокоило меня.

— Ты плохой ученик... как и я...

Да, я был спокоен, что она не будет ругать меня, но все же немного удивлен, что событие, казавшееся мне очень серьезным, у нее вызвало улыбку.

— Не волнуйся, старина Патош... Будешь ходить в другую школу.



Не думаю, что я был хуже любого другого ученика. Директриса школы Жанны д\'Арк, бесспорно, навела справки о моей семье. Выяснила, что Анни мне не мать. Анни, маленькая Элен, Матильда и даже Белоснежка — странное семейство... Она боялась, что я буду дурно влиять на своих одноклассников. В чем нас можно было заподозрить? Прежде всего Анни солгала. Это и насторожило директрису: Анни выглядела моложе своих лет и лучше бы она сказала, что она моя старшая сестра... Ну, и курточка ее кожаная, а особенно линялые джинсы, бывшие тогда большой редкостью... Матильду заподозрить было вовсе не в чем. Пожилая дама, такая же, как и все, и носит все темное, блузки закалывает камеями, и акцент у нее нимский... А вот маленькая Элен порой одевалась очень странно, когда водила нас к мессе или шла к местным лавочникам: брюки, которые носят наездницы, сапожки, блузки с буфами и узкими манжетами, а то черные лыжные брюки или даже болеро, расшитое перламутром... В общем, легко можно было угадать, кем она была раньше... Однако и продавец газет, и булочник, кажется, любили ее и всегда разговаривали с ней очень вежливо.

— Добрый день, мадемуазель Тош... До свиданья, мадемуазель Тош... Что бы вы хотели, мадемуазель Тош?...

А в чем можно было заподозрить Белоснежку? Ее молчаливость, пучок и светлые глаза внушали уважение. Директриса наверняка удивлялась, что в школу за мной приходит эта девушка, а не мать; и почему я сам не иду домой, как все мои юные сверстники? Она, должно быть, думала, что мы богатые.

Как знать? Достаточно было директрисе увидеть Анни, чтобы она поняла, что с нами надо быть начеку. Я сам однажды вечером случайно услышал обрывки разговора Матильды с маленькой Элен. Анни еще не вернулась на своей малолитражке из Парижа, и Матильда беспокоилась.

— Она способна на все что угодно, — задумчиво произнесла Матильда. — Вы же, Лину, знаете, Анни — сорвиголова.

— Ну, ничего особенно серьезного она не устроит, — возразила маленькая Элен.

Матильда помолчала немного, а потом сказала:

— Понимаете, Лину, у вас все же такие странные знакомства...

Черты лица у маленькой Элен вдруг стали жесткими.

— Странные знакомства? Что вы, собственно, хотите этим сказать, Тильда?

Голос у нее был резкий, я и не знал, что он у нее может быть таким.

— Не сердитесь, Лину, — покорно и жалобно попросила Матильда.

Это была уже совсем не та женщина, которая дразнила меня, называя «дурачишкой».

С тех пор, когда Анни не бывало дома, я больше не думал, что она только и делает, что плачет все ночи напролет в «Кэрролл\'з». Она, верно, устраивала что-то серьезное. Позже, когда я спросил, случилось ли что-нибудь, мне ответили: «Да, и это очень серьезно»; фраза прозвучала для меня отголоском той, которую я однажды уже слышал. Но в тот вечер меня страшно заинтриговало слово «сорвиголова». Сколько бы я ни заглядывал Анни в лицо, я видел только нежность. Значит, за этими ясными глазами и этой улыбкой скрывалась сорвиголова?



Я стал учиться в местной сельской школе. Она была чуть подальше школы Жанны д\'Арк. Надо было дойти до конца улицы Доктора Дордена, перейти дорогу, спускавшуюся к мэрии и железнодорожному переезду. Огромные железные ворота открывались прямо в школьный двор.

Там мы тоже ходили в одинаковых серых куртках, но двор не был покрыт асфальтом. Там просто-напросто была земля. Учитель относился ко мне хорошо и каждое утро просил прочесть классу стихотворение. Однажды Белоснежки не было и за мной пришла маленькая Элен. На ней были брюки как у наездницы, сапожки и курточка, которую я про себя прозвал «ковбойской». Она пожала руку учителю и сказала ему, что она — моя тетя.

— Ваш племянник прекрасно читает стихи, — сказал учитель.

Я всегда читал одно и то же стихотворение, которое мы с братом знали наизусть: «О, сколько моряков, о, сколько капитанов...»

В этом классе у меня были хорошие друзья: сын цветочника с улицы Доктора Дордена, сын аптекаря, я помню то утро, когда мы узнали, что его отец повесился... сын булочника с хутора Метс, у его сестры, моей ровесницы, были вьющиеся золотые волосы, доходившие ей почти до пяток.

Белоснежка часто не приходила за мной: она знала, что я вернусь с сыном цветочника — они были нашими соседями. После школы, если на дом уроков не задавали, мы всей ватагой шли далеко-далеко, за замок и за вокзал, к водяной мельнице на Бьевре. Хотя мельница всегда работала, казалась она ветхой и заброшенной. По четвергам, если к нам не приезжал племянник Фреде, я вел туда брата. Это было приключение, которое полагалось хранить в тайне. Мы проскальзывали сквозь дыру в стене и усаживались рядышком, прямо на землю. Большое мельничное колесо вертелось. Мы слушали рычание мотора и рев обрушивающейся вниз воды. Здесь было прохладно, и мы вдыхали запахи воды и мокрой травы. Большое колесо, мерцающее в сумеречном освещении, нас немного пугало, но мы не в силах были оторваться от этого зрелища и сидели скрестив руки на коленях и все смотрели, как оно крутится.



Между двумя своими поездками в Браззавиль нас навещал отец. Поскольку машину он не водил, кто-то должен был довозить его из Парижа до нас, и вот друзья, все по очереди, сопровождали его: Аннет Бадель, Саша Гордин, Роберт Флай, Жак Будо-Ламотт, Жорж Джорджини, Геза Пельмонт, толстый Люсьен П., который всегда садился в кресло, стоявшее в гостиной, а мы боялись, что оно сломается или провалится под ним; Степа де Д., носивший монокль и венгерку, отороченную мехом, волосы его были так обильно напомажены, что на спинке дивана и на стенах, которых он касался головой, оставались пятна.

Приезжали они обычно по четвергам, и отец вел нас обедать в трактир «Робин Гуд». Анни и маленькой Элен по этим дням не бывало. Матильда оставалась дома. С нами ходила только Белоснежка. И раз-другой — племянник Фреде.

Мой отец когда-то давно бывал здесь. Они с Гезой Пельмонтом вспоминали об этом как-то за обедом, а я слушал их разговор.

— Помнишь?.. — спросил Пельмонт. — Мы приходили сюда с Элиотом Зальтером...

— А замок-то разрушается, — сказал отец.

Замок стоял в конце улицы Доктора Дордена, напротив школы Жанны д\'Арк. На приоткрытых решетчатых воротах висела полусгнившая доска, на которой с грехом пополам можно было прочесть: «Поместье реквизировано Американской армией и передано в распоряжение генерала Фрэнка Аллена». В четверг мы пролезали между створками ворот. Лужайка перед домом так заросла травой, что мы утопали в ней по пояс. В глубине вырисовывался замок в стиле Людовика XIII, по обоим краям фасада выступали вперед два флигеля. Позже я узнал, что построен был замок в конце XIX века. Мы запускали воздушного змея на лужайке, это был красно-голубой змей-самолет. Нам пришлось здорово помучиться, прежде чем он у нас взлетел. Справа от замка — холм, заросший соснами, с каменной скамьей, там любила сидеть Белоснежка... Она читала «Нуар э блан» или вязала, пока мы лазали на сосны. Но у нас с братом кружилась голова, и только племянник Фреде добирался до верхушек деревьев.

Под вечер мы вместе с Белоснежкой шли по тропинке, спускавшейся с холма, и забирались глубоко в лес. Мы доходили до хутора Метс. Осенью собирали каштаны. Булочник в Метсе был отцом моего одноклассника, и каждый раз, когда мы входили в булочную, там оказывалась его сестра, и я любовался ее длинными золотыми локонами, доходившими ей почти до пяток. А потом той же дорогой мы возвращались. В сумерках фасад замка с выступающими вперед флигелями выглядел зловещим, и у нас с братом сильно колотились сердца.

— Замок пойдем смотреть?

Отец произносил эту фразу всякий раз, когда мы кончали обедать. И, как и каждый четверг, мы шли по улице Доктора Дордена, а потом пролезали в приоткрытые створки ворот на лужайку. Правда, в эти дни с нами шел отец и кто-нибудь из его друзей: Бадель, Гордин, Степа или Роберт Флай.

Белоснежка садилась на каменную скамейку среди сосен, на свое привычное место. Отец подходил к замку и разглядывал фасад, смотрел на высокие замурованные окна. Он толкал входную дверь, и мы оказывались в холле, где под грудами мусора и опавших листьев просматривался выложенный плиткой пол. В глубине холла виднелась клеть лифта.

— Да, я был знаком с хозяином этого замка, — говорил отец.

Он прекрасно понимал, что нам с братом это было очень интересно. И потому рассказывал историю Элиота Зальтера, маркиза де Коссада, который в первую мировую войну, в свои двадцать лет, стал героем-авиатором. Потом он женился на аргентинке и стал арманьячным королем.

— Арманьяк, — сказал отец, — это спиртное, которое Зальтер, маркиз де Коссад, производил, разливал в очень красивые бутылки и продавал целыми грузовиками. Я помогал ему разгружать грузовики, — рассказывал отец. — А потом мы с ним считали вырученные деньги. Он купил этот замок. В конце войны он вместе с женой исчез, но он не умер и непременно однажды вернется.

Отец осторожно сорвал маленькое объявление, приклеенное на внутренней стороне входной двери. И отдал его мне. Я и сейчас без запинки могу сказать наизусть все, что там было написано:


Конфискация незаконных доходов.
Вторник, 23 июля в 14 часов,
на хуторе Метс.
Роскошное поместье
с замком и 300 гектарами леса.


— Хорошенько следите за замком, дети, — говаривал отец. — Маркиз вернется раньше, чем все думают...

И прежде чем сесть в машину приятеля, который в этот день был его шофером, он рассеянно махал нам рукой, и мы долго еще видели, как он слабо помахивал ею в окошке, когда машина была уже на пути в Париж.



Мы с братом решили пойти в замок ночью. Надо было дождаться, пока все в доме уснут. Матильда спала в крохотном флигеле в глубине двора: никакого риска, что мы на нее налетим. Спальня маленькой Элен была на втором этаже, в другом конце коридора, а комната Белоснежки рядом с нами. Паркет в коридоре слегка поскрипывал, но нам надо было только спуститься по лестнице, а уж там — бояться нечего, дорога свободна. Анни ложилась спать очень поздно, поэтому мы выбрали ночь, когда она не ночевала дома, ночь, когда Анни плакала в «Кэрролл\'з».

В кухонном шкафу мы взяли большой электрический фонарь, посеребренный, светивший желтым светом. Оделись. Свитерки надели прямо на пижамы. Чтобы не заснуть, мы разговаривали об Элиоте Зальтере, маркизе де Коссаде. По очереди придумывали самые невероятные про него истории. Брат считал, что в те ночи, когда маркиз бывал в замке, он приезжал из Парижа последним поездом; в раскрытое окно нашей комнаты мы могли слышать мерный рокот этого поезда, прибывавшего на станцию в половине двенадцатого. Внимания к себе Элиот Зальтер старался не привлекать, потому и не оставлял у ворот замка автомобиль: это ведь вызвало бы подозрения. И, как обычный человек, вышедший прогуляться, он шел ночью в свое поместье.

В одном мы были убеждены оба: Элиот Зальтер, маркиз де Коссад, по ночам бывал в холле замка. Перед его приходом мусор и сухие листья выметали, а потом, после его ухода, их приносили обратно, чтобы не оставалось никаких следов. А готовился так к приходу своего хозяина егерь Метса. Он жил в лесу, между хутором и аэродромом Виллакублэ. Мы его часто встречали, гуляя с Белоснежкой. У сына булочника мы узнали, что этого верного слугу, который так умел хранить тайну, звали Гроклод.

Жил он там, конечно, не случайно. В лесочке возле аэродрома мы обнаружили заброшенную взлетную полосу и большой ангар. Маркизу эта полоса нужна была ночью, чтобы улетать, разумеется, куда-нибудь очень далеко — на один из островов в Южных морях. Спустя некоторое время он оттуда возвращался. И в эти ночи Гроклод размечал полосу сигнальными огоньками, чтобы он мог приземлиться здесь без особого труда.

И вот маркиз сидит в кресле из зеленого бархата возле огромного камина, разожженного Гроклодом. За спиной маркиза накрыт стол: серебряные подсвечники, кружевные салфетки, хрусталь. Мы с братом входим в холл. Свет идет только от камина и горящих свечей. Гроклод первым замечает нас. На нем сапоги и брюки для верховой езды.

— Вы что здесь делаете?

Голос у него угрожающий. И по шее он вот-вот даст, и выставит вон. И потому лучше уж сразу, войдя в холл, сразу обращаться к маркизу де Коссаду. Надо было заранее обдумать, что мы ему скажем.

— Мы пришли повидать вас, потому что вы — друг моего отца.

Это я произношу первую фразу. А потом мы по очереди говорим ему:

— Добрый вечер, господин маркиз.

И еще я добавляю:

— Мы знаем, что вы — король арманьяка.

И только одно не давало мне покоя: что будет, когда маркиз Элиот Зальтер де Коссад повернет к нам голову. Отец рассказывал, что в первую мировую войну в воздушном бою у него было сильно обожжено лицо и он замазывал этот ожог желтоватыми румянами. В холле при свете свечей и горящих в камине дров это, наверное, будет выглядеть страшновато. Но я вспомнил, как отец говорил про маркиза, что он был сорвиголова: быть может, когда Элиот Зальтер повернется к нам, я наконец увижу то, что так тщетно пытаюсь разглядеть за улыбкой и светлыми глазами Анни — сорвиголову.



На цыпочках мы спускались по лестнице, держа туфли в руках. Будильник на кухне показывал двадцать пять минут двенадцатого. Мы осторожно закрывали за собой входную дверь и зарешеченную калитку, выходившую на улицу Доктора Дордена. Сидя на краю тротуара, зашнуровывали туфли. Рокот поезда становился все громче. Через несколько минут он подойдет к станции и оставит на перроне только одного пассажира: Элиота Зальтера, маркиза де Коссада и короля арманьяка.

Ночи мы выбирали светлые, лунные и звездные. Шнурки завязаны, фонарь спрятан между пижамной курточкой и свитером, теперь надо идти к замку. Пустынная в лунном свете улица, полная тишина и ощущение, что мы навсегда покинули дом, все это заставляло нас потихоньку замедлять шаг. Пройдя метров пятьдесят, мы поворачивали назад.

Теперь мы расшнуровывали туфли и закрывали за собой входную дверь. Будильник на кухне показывал без двадцати двенадцать. Я клал фонарь обратно в кухонный шкаф, и мы на цыпочках поднимались по лестнице.

Наши кровати стояли рядышком, и, забравшись в постель, мы испытывали некоторое облегчение. Мы тихо разговаривали о маркизе, и этот сюжет обрастал все новыми и новыми подробностями. Было уже за полночь, и там, в холле, Гроклод подавал ему ужин. В следующий раз, прежде чем повернуть обратно, мы пройдем чуть дальше, чем сегодня по улице Доктора Дордена. Дойдем до приюта. А в следующий раз — еще дальше, до фермы и парикмахерской. А в следующий раз — еще дальше. И так каждую ночь — все дальше и дальше. И останется нам пройти метров сорок, вот-вот и подойдем к решетчатым воротам замка. В следующий раз... В конце концов мы засыпали.

Очень скоро я заметил, что к Анни и маленькой Элен приходили люди, не менее загадочные и интересные, чем Элиот Зальтер, маркиз де Коссад.

Были ли это друзья Анни? Или маленькой Элен? Наверное, обеих. Вот Матильда вела себя с ними довольно сдержанно, часто вообще уходила в свой флигель. Может, она испытывала неловкость в их обществе, а может, они ей просто не нравились.

Сейчас я пытаюсь представить себе все лица, которые я тогда видел, у крыльца или в гостиной, — и больше половины для меня уже безымянны. Ничего не поделаешь. Но если бы мне удалось десятку этих лиц, всплывающих в воспоминаниях, дать имена, некоторых людей, и сейчас живых, — это смутило бы. Им пришлось бы припомнить, что у них были дурные знакомства.

Вот кого я прекрасно представляю себе, так это Роже Венсана, Жана Д. и Андре К., про которую говорили, что она «жена великого лекаря». Бывали они у нас два-три раза в неделю. Обедали с Анни и маленькой Элен в «Робин Гуде», а потом ненадолго заходили к нам и сидели в нашей гостиной. Или обедали у нас дома.

Иногда Жан Д. приезжал один. Анни привозила его из Парижа на своей малолитражке. Он, кажется, был ее самым близким другом, и, конечно, это он познакомил ее с Роже Венсаном и Андре К. Жан Д. и Анни были ровесниками. Когда Жан Д. приходил к нам в гости с Роже Венсаном, они всегда приезжали на большой, с открытым верхом, американской машине Роже Венсана. Время от времени с ними появлялась и Андре К., она сидела на переднем сиденье этой американской машины, рядом с Роже Венсаном, а сзади был Жан Д. Роже Венсану было в то время около сорока пяти лет, а Андре К. — тридцать пять.



Я помню, как мы в первый раз увидели американский автомобиль Роже Венсана перед своим домом. Дело шло к полудню, это было после уроков. Меня тогда еще не выгнали из школы Жанны д\'Арк. Огромная машина с открытым верхом, бежевый кузов которой и красные кожаные сиденья издали поблескивали на солнце, изумила нас с братом так, словно на углу, за поворотом, мы столкнулись с самим маркизом де Коссадом. Впрочем, в эту минуту, как выяснилось позже, мы с братом подумали одно и то же: автомобиль принадлежит маркизу де Коссаду, он, стало быть, вернулся после всех своих приключений и по просьбе отца приехал к нам с визитом.

Я спросил у Белоснежки:

— Это чей же автомобиль?

— Одного из друзей твоей крестной.

Она всегда называла Анни моей крестной, так и было на самом деле — год назад нас окрестили в церкви святого Мартина в Биаррице, и мама попросила Анни быть моей крестной матерью.

Когда мы вошли в дом, дверь в гостиную была открыта, а на диванчике перед нашим bow-window сидел Роже Венсан.

— Идите поздоровайтесь, — сказала маленькая Элен.

Она только что разлила ликер по рюмкам и закрывала пробкой один из графинов с эмалевой табличкой. Анни разговаривала по телефону.

Роже Венсан встал с дивана. Он показался мне очень высоким. На нем был костюм в крупную клетку. Волосы у него были красиво подстрижены и зачесаны назад, они были совершенно седые, но старым он не казался. Он наклонился к нам. И улыбнулся:

— Здравствуйте, дети...

Он пожал нам по очереди руки. Чтобы пожать ему руку, я поставил портфель на пол. Я был в своей серой курточке.

— Ты пришел из школы?

Я сказал:

— Да.

— Ну, и как школа, все в порядке?

— Да.

Анни положила трубку и подошла к нам вместе с маленькой Элен, поставившей поднос с ликерами на низенький столик у дивана. Она протянула рюмку Роже Венсану.

— Патош с братом живут здесь, — сказала Анни.

— Тогда за здоровье Патоша и его брата, — сказал Роже Венсан, поднимая рюмку и широко улыбаясь.

Больше всего у Роже Венсана мне запомнилась его улыбка: она словно порхала у него на губах. Роже Венсан купался в ней, это была не жизнерадостная, а какая-то отстраненная, мечтательная улыбка, словно окутывавшая его легкой дымкой таинственности. Что-то мягкое было в его улыбке, голосе и манере поведения. Он все делал бесшумно. Вы и не слышали, как он пришел, а обернулись — он уже у вас за спиной. Из нашего окна мы несколько раз видели, как он подъезжал на своей американской машине. Она тихо останавливалась перед нашим домом, так прибой бесшумно выносит на берег сторожевой катер с выключенным мотором. Роже Венсан неторопливо выходил из машины, на губах его, как всегда, блуждала улыбка. Дверцей он никогда не хлопал, а тихо прикрывал ее.

В то утро мы уже пообедали на кухне с Белоснежкой, а они все еще сидели в гостиной. Матильда возилась в саду с большим розовым кустом, она посадила его на первой террасе, возле могилы доктора Гильотена.

В руках у меня был портфель, и Белоснежка собиралась проводить меня в школу Жанны д\'Арк на послеобеденные уроки; в дверях появилась Анни и сказала мне:

— Хорошенько занимайся, Патош...

За ее спиной я видел маленькую Элен и Роже Венсана с его неизменной улыбкой. Они, конечно же, шли обедать в трактир «Робин Гуд».

— Ты ходишь в школу пешком? — спросил Роже Венсан.

— Да.

Даже разговаривая, он продолжал улыбаться.

— Если хочешь, я отвезу тебя на машине...

— Ты видел машину Роже Венсана? — спросила Анни.

— Да.

Она всегда называла его «Роже Венсаном», с почтительной нежностью, так, будто имя и фамилия его были связаны неразрывно. Я слышал, как она говорила с ним по телефону: «Алло, Роже Венсан... Добрый день, Роже Венсан...» Она была с ним на «вы». Анни и Жан Д. его просто обожали. Жан Д. тоже называл его «Роже Венсаном». Анни и Жан Д. говорили о нем так, будто рассказывали друг другу «истории из жизни Роже Венсана», как рассказывают старинные легенды. Андре К., «жена великого лекаря», звала его просто «Роже» и была с ним на «ты».

— Тебе ведь доставит удовольствие прокатиться на этой машине до школы? — спросил меня Роже Венсан.

Он угадал, чего нам больше всего хотелось, мне и брату. Мы оба сели на переднее сиденье, рядом с ним.

Он дал задний ход и, величественно съехав по наклонной улочке, развернулся и покатил по улице Доктора Дордена. Мы скользили, будто по морю в штиль. Я даже не слышал шума мотора. Так мы с братом впервые оказались в машине с открывающимся верхом. Она была такая огромная, эта машина, что занимала всю проезжую часть улицы.

— Вот она, моя школа...

Он остановил машину и, протянув руку к дверце, сам открыл ее, чтобы я мог выйти.

— Ну, давай, Патош.

Я был горд, что он зовет меня «Патош», будто знает меня давным-давно. Брат сидел теперь один рядом с ним и казался еще меньше на этом большом краснокожаном сиденье. Прежде чем войти во двор школы Жанны д\'Арк, я обернулся. Роже Венсан махал мне рукой. И улыбался.



У Жана Д. не было американского автомобиля, зато у него были огромные часы, показывавшие секунды и минуты, часы и дни, месяцы и даже годы. Он объяснил нам сложный механизм этих часов с многочисленными винтиками. Вел себя с нами он запросто, не так, как Роже Венсан. И был намного моложе его.

Ходил он в замшевой куртке, спортивных свитерах под горло, а туфли носил на каучуковой подошве... Он тоже был худым и высоким. Черноволосый, с правильными чертами лица. Когда он смотрел на нас, его карие глаза светились какой-то лукавостью и грустью одновременно. Глаза округлялись, будто он всему удивлялся. Я завидовал его прическе, у него, как и у меня, была стрижка бобриком, но у него волосы были довольно длинные, а меня парикмахер стриг два раза в месяц, и так коротко, что этот ежик кололся, если я проводил рукой по затылку или вискам. Но что я мог поделать! Парикмахер брал свою машинку для стрижки волос и не спрашивал, нравится мне это или нет.

Жан Д. приходил к нам чаще других. Анни привозила его с собой в своей малолитражке. Он обедал с нами в столовой, сидя рядом с Анни за большим столом. Матильда звала его «малыш Жан», и той настороженности, которую она выказывала по отношению к остальным гостям, здесь не было и в помине. Он называл маленькую Элен «Лину», так же, как Матильда. И всегда говорил ей: «Ну как дела, Лину?», а меня он звал «Патош», как Анни.

Он дал нам с братом поносить свои часы. Целую неделю мы носили их по очереди. Кожаный ремешок был слишком велик для нас, и он проделал дырочку, чтобы часы не болтались на наших тонких запястьях. Я брал эти часы с собой в школу Жанны д\'Арк и показывал их своим одноклассникам во время перемены, когда они обступили меня. Может быть, и директриса заметила эти огромные часы у меня на руке, а может, она видела из своего окна, как я приехал на американском автомобиле Роже Венсана... Вот она и подумала, что хватит с нее, и что мне не место в школе Жанны д\'Арк.



— А что ты читаешь, какие книги? — спросил меня однажды Жан Д.

Они все пили кофе в гостиной после обеда: Анни, Матильда, маленькая Элен и Белоснежка. Это был четверг. Мы ждали Фреде, которая должна была приехать со своим племянником. Мы решили, что после обеда пойдем к замку и обязательно войдем в него, как тогда с отцом. Рядом с племянником Фреде мы должны были стать храбрее и отважиться на такой шаг.

— Патош много читает, — ответила Анни. — Правда, Белоснежка?

— Он слишком много читает для своего возраста, — сказала Белоснежка.

Мы с братом обмакнули по кусочку сахара в чашку Анни и, как того требовала церемония гадания на кофейной гуще, надкусили сахар. Потом, когда они допьют кофе, Матильда прочтет в пустых чашках будущее, «прочтет кофейную гущу», как она говорила.

— А что ты читаешь? — спросил меня Жан Д.

Я ответил, что читаю «Зеленую библиотеку»: Жюля Верна, «Последнего из могикан»... но мне больше нравились «Три мушкетера», потому что там на плече у Миледи была выжжена лилия.

— Тебе надо читать «Черную серию», — сказал Жан Д.

— Ты с ума сошел, Жан... — смеясь, сказала Анни. — Патош еще слишком мал для «Черной серии».

— Успеет он еще начитаться «Черной серии», — сказала маленькая Элен.

По всей видимости, ни Матильда, ни Белоснежка не знали, что такое «Черная серия». Они молчали.

Через несколько дней он снова приехал на малолитражке с Анни. Дело было к ужину, шел дождь, на Жане Д. была куртка-канадка. Мы с братом в столовой слушали радиопередачу; увидев, что он входит вместе с Анни, мы привстали, чтобы поздороваться с ним.

— Знаешь, — сказал мне Жан Д., — а я принес тебе «Черную серию».

Он вынул из кармана куртки черно-желтую книжку и протянул ее мне.

— Не верь ему, Патош... — сказала Анни. — Он шутит. Эта книга — не для тебя...

Жан Д. смотрел на меня слегка расширенными глазами, взгляд его был нежным и грустным. В какие-то минуты мне начинало казаться, что он — ребенок, такой же, как мы. Анни частенько разговаривала с ним так же, как с нами.

— Да нет... — сказал Жан Д. — Я уверен, что эта книга тебе понравится.

Чтобы не огорчать его, я взял ее, и по сей день, когда я вижу черно-желтую бумажную обложку, во мне эхом отзывается низкий, немного тягучий голос, голос Жана Д., повторявшего нам с братом название книги, которую он принес: «Башли не брать».



Было ли это в тот самый день? Шел дождь. Мы с Белоснежкой отправились за конвертами и бумагой для писем. Когда мы выходили из дома, Анни и Жан Д. сидели вдвоем в малолитражке, стоявшей у наших дверей. Они что-то обсуждали и были так увлечены разговором, что нас не увидели. Я все-таки помахал им рукой. Жан Д. поднял воротник своей куртки. Когда мы вернулись, они все еще сидели в машине. Я подошел к ним, но они меня даже не заметили. Они разговаривали и были чем-то озабочены.

Маленькая Элен раскладывала в столовой пасьянс и слушала радио. Матильда, должно быть, ушла к себе. Мы с братом поднялись в свою комнату. Я смотрел из окна на малолитражку под дождем. Они так и просидели в машине, проговорив до самого ужина. И что за секреты у них были?



Роже Венсан и Жан Д. часто приезжали к нам ужинать вместе с Андре К. Остальные гости появлялись после ужина. В эти вечера все они допоздна засиживались в гостиной. В нашу комнату долетали взрывы смеха и громкие голоса. И звонки телефона. И еще звонки в дверь. Мы ужинали с Белоснежкой в половине восьмого на кухне. А в гостиной уже был накрыт стол для Роже Венсана, Жана Д., Андре К., Анни, Матильды и маленькой Элен. Готовила для них маленькая Элен, и все они в один голос говорили, что она была «отличная повариха».

Перед тем как идти наверх спать, мы заходили в гостиную сказать всем «спокойной ночи». На нас поверх пижам были надеты халатики — два халатика из шотландки нам подарила Анни.

Остальные гости съезжались постепенно в течение всего вечера. Я не мог удержаться от того, чтобы не смотреть на них сквозь прорези в ставнях, как только Белоснежка говорила нам «спокойной ночи» и гасила свет. Все они по очереди звонили в дверь. Я хорошо видел их лица — на крыльце горела яркая лампочка. Некоторые из них остались в памяти навсегда. И мне странно, что полицейские меня не допрашивали: дети ведь смотрят. И слушают.



- У вас очень красивые халатики, — говорил Роже Венсан.

И улыбался. Сначала мы здоровались за руку с Андре К., она всегда сидела в кресле в цветочек, возле телефона. Ей без конца звонили к нам. Маленькая Элен, снимавшая трубку, говорила:

— Андре, это тебя...

Андре К. непринужденно протягивала нам руку. Она тоже улыбалась, но улыбка мгновенно исчезала с ее лица, не то что у Роже Венсана.

— Спокойной ночи, дети.

Это была веснушчатая, зеленоглазая, скуластая шатенка с челкой на лбу. Она много курила.

Мы пожимали руку всегда улыбающемуся Роже Венсану. Потом Жану Д. Целовали Анни и маленькую Элен. Когда мы уходили из гостиной с Белоснежкой, Роже Венсан еще раз говорил, какие у нас элегантные халаты.

Мы уже подходили к лестнице, когда Жан Д. выглядывал из гостиной, приоткрыв дверь.

— Приятных сновидений.

Он смотрел на нас своими нежными, слегка расширенными глазами. Потом подмигивал и тихим голосом, словно речь шла о какой-то нашей общей тайне, говорил:

— Башли не брать.



Однажды в четверг у Белоснежки был выходной. Она хотела навестить кого-то из родственников в Париже и после обеда уехала с Анни и Матильдой на малолитражке. Мы остались одни под присмотром маленькой Элен. Играли в саду, ставили палатку, которую подарила мне на день рождения Анни. Под вечер приехал Роже Венсан, один. Они с маленькой Элен разговаривали во дворике перед домом, но я не слышал, о чем они говорили. Маленькая Элен сказала, что у них есть дела в Версале, и попросила нас составить им компанию.

Мы были рады, что снова поедем в американском автомобиле Роже Венсана. Это было в апреле, во время пасхальных каникул. Маленькая Элен села впереди. На ней были ее всегдашние брюки и ковбойская курточка. Мы с братом сидели на огромном заднем сиденье и ноги у нас не доставали до низу.

Роже Венсан вел машину медленно. Он обернулся к нам и с улыбкой спросил:

— Хотите, я включу радио?

Радио? В этой машине, значит, и радио слушать можно? Он нажал кнопку из слоновой кости на приборной доске, и сразу же зазвучала музыка.

— Громче или тише, дети? — спросил он.

Мы не осмелились ответить ему. Мы слушали музыку, идущую из приборной доски. А потом какая-то женщина запела сиплым голосом.

— Это поет Эдит, дети, — сказал Роже Венсан. — Наша приятельница...

— Ты видишься с Эдит? — спросил он у маленькой Элен.

— Да. Иногда, — ответила маленькая Элен.

Мы ехали по очень длинному проспекту и прибыли в Версаль. Машина остановилась у светофора, и мы с восторгом рассматривали слева на лужайке огромные часы с цифрами, выложенными из цветов.

— Как-нибудь я поведу вас смотреть дворец, — сказала маленькая Элен.



Она попросила Роже Венсана остановиться у магазина, где продавали старую мебель.

— А вы, дети, останетесь в машине, — сказал Роже Венсан. — Присматривайте за ней хорошенько...

Мы, гордые таким важным поручением, следили за всеми прохожими, идущими мимо нас по тротуару. В оконном стекле магазина Роже Венсан и маленькая Элен разговаривали с усатым брюнетом в плаще. Они очень долго разговаривали. Они забыли о нас.

Потом они вышли из магазина. У Роже Венсана в руках был кожаный чемодан, который он положил в багажник. Он сел за руль, а маленькая Элен рядом с ним. Он обернулся ко мне:

— Никаких происшествий?

— Нет... Никаких... — сказал я.

— Ну что ж, тем лучше, — сказал Роже Венсан.

Обратно из Версаля мы ехали по улице, в конце которой виднелась кирпичная церковь. Рядом на пустыре вокруг сверкающей площадки-автодрома раскинулись ярмарочные палатки.

— Поведем их на автомобильчиках покататься, а, один разочек? — спросила маленькая Элен.

Все четверо мы ждали у бортика. Из громкоговорителей неслась слишком громкая музыка. Только в трех автомобильчиках сидели люди, двое наскакивали на третьего, толкая его с двух сторон одновременно, раздавались крики и взрывы хохота. Штанги машинок оставляли искрящиеся дорожки на потолке автодрома. Но больше всего меня пленили цвета автомобильчиков: бирюзовый, бледно-зеленый, желтый, фиолетовый, ярко-красный, сиреневый, розовый, темно-синий...

Они остановились, и их пассажиры покинули площадку. Брат сел с Роже Венсаном в желтый, а я с маленькой Элен — в бирюзовый.

Кроме нас, на площадке никого не было, а мы друг друга не толкали. За рулем сидели Роже Венсан и маленькая Элен. Катались по кругу, мы с маленькой Элен ехали за машиной Роже Венсана и брата. Вычерчивая зигзаги, проскальзывали между пустыми, замершими на площадке автомобильчиками. Музыка звучала потише, и человек, продавший нам билеты, стоял у бортика и грустно смотрел на нас, словно мы были его последними клиентами.

Уже совсем стемнело. Мы остановились у края площадки. Я еще раз оглядел все эти яркие машины. Потом мы с братом, когда легли, долго говорили о них. И решили завтра же устроить такой автодром у нас во дворе, взяв из гаража старые доски. Конечно, достать автомобильчик будет трудно, но, может, удастся раздобыть какие-нибудь старые, уже негодные. Нам казалось, что самое важное — цвет: я выбирал между сиреневым и бирюзовым; брату очень нравился бледно-зеленый.

Было тепло, и Роже Венсан не поднимал верх машины. Он что-то говорил маленькой Элен, а я замечтался, думая об увиденных впервые в жизни маленьких автомобилях, и мне было не до взрослых разговоров. Мы ехали мимо аэродрома, скоро — поворот налево, а там — дорога ведет вниз, к нам. Вдруг они заговорили громче. Они не ссорились, они просто говорили об Андре К.

— Ну да... — сказал Роже Венсан. — Андре была связана с шайкой с улицы Лористон...

«Андре была связана с шайкой с улицы Лористон». Эта фраза потрясла меня. У нас в школе тоже была своя шайка: сын цветочника, сын парикмахера, еще двое или трое ребят, я их уже не помню, но они тоже жили на улице Доктора Дордена. Нас так и звали: «Шайка с улицы Доктора Дордена». И Андре К. была из шайки, как и мы, только с другой улицы. Эта женщина, в присутствии которой нам с братом всегда становилось не по себе, зеленоглазая и веснушчатая, с неизменной сигаретой во рту и таинственными звонками по телефону, эта женщина показалась мне более близкой. Похоже было, что и Роже Венсан, и маленькая Элен тоже хорошо знали «шайку с улицы Лористон». Я не раз слышал эти слова в их разговоре и даже привык к их звонкому звучанию. А несколько лет спустя лористонскую шайку упомянул отец, но я никак не предполагал, что она так долго и неотвязно будет преследовать меня.



Когда мы приехали на улицу Доктора Дордена, малолитражка Анни уже была на месте. За ней стоял большой мотоцикл. В прихожей Жан Д. сказал нам, что мотоцикл этот его собственный и что он доехал на нем до нашего дома от самого Парижа. Он не успел еще снять свою куртку. И пообещал потом покатать нас по очереди на мотоцикле, но сказал, что сегодня уже слишком поздно. Белоснежка должна была вернуться завтра утром. Матильда уже отправилась спать, Анни попросила и нас на минутку подняться к себе в комнату, чтобы они могли спокойно поговорить. В гостиной, с кожаным чемоданом в руке, появился Роже Венсан. Маленькая Элен, Анни и Жан Д. вошли вслед за ним и закрыли за собой дверь. Я смотрел на это с верхней ступеньки лестницы. О чем же они могли говорить там, в гостиной? И еще я услышал, как зазвонил телефон.

Через какое-то время Анни позвала нас. Мы ужинали все вместе в столовой: Анни, маленькая Элен, Жан Д., Роже Венсан и мы. В этот вечер за ужином мы были не в халатах, как обычно, а в своей дневной одежде. Готовила маленькая Элен — ведь она была «отличной поварихой».



На улице Доктора Дордена мы прожили больше года. В моих воспоминаниях осень, зима, весна и лето быстро сменяют друг друга. Зимой на Рождество мы пели в хоре нашей церкви. Анни, маленькая Элен и Матильда тоже пошли к мессе. Белоснежка праздновала Рождество в своей семье. Когда мы вернулись, дома был Роже Венсан, он сказал, что кое-кто ждет нас в гостиной. Мы с братом вошли и увидели в кресле в цветочек, возле телефона, деда-мороза. Он ничего не сказал. Молча протянул нам по блестящему серебристому свертку. Развернуть их мы не успели. Дед-мороз встал и сделал нам знак следовать за ним. Они с Роже Венсаном увлекли нас к застекленной двери, выходившей во двор. Роже Венсан включил свет на крыльце. Бледно-зеленый автомобильчик — именно такой больше всего нравился моему брату — стоял на устроенном нами настиле из досок. Потом мы вместе ужинали. К нам присоединился и Жан Д. Он был точно такого же роста, что и дед-мороз, и жесты у него были совсем такие же. И часы.

Во дворе школы — снег. И еще идет дождь, мартовский, со снегом. Я вычислил, что он бывает через два дня на третий, и мог предсказывать погоду. И никогда не ошибался. Впервые в жизни мы пошли в кино. С Белоснежкой. Фильм был с участием Лорела и Харди[3]. В саду снова зацвели яблони. И опять вместе с шайкой с улицы Доктора Дордена мы ходили к мельнице, где все еще крутилось большое колесо. Снова начали запускать змея перед замком. Мы с братом больше не боялись входить в холл и бродить там, наступая на мусор и сухие листья. Мы забирались в самую глубину, в лифт с двумя зарешеченными створками, отделанный светлым деревом, обшитый панелями, и устраивались там на красном кожаном сиденье. Потолка не было, свет шел сверху, сквозь целую еще стеклянную крышу. Мы нажимали на кнопки, воображая, что поднимаемся на разные этажи, где нас, быть может, ждет маркиз Элиот Зальтер де Коссад.

Но он в тот год так и не появился. Было очень жарко. Мухи попадались на липучку, висевшую в кухне на стене. Мы с Белоснежкой и племянником Фреде устроили в лесу пикник. Хотя нам с братом больше хотелось попробовать, как наш автомобильчик будет скользить по старым доскам — позже мы узнали, что маленькой Элен удалось найти его благодаря одному знакомому ее друзей, который устраивал ярмарки.

Четырнадцатого июля Роже Венсан пригласил нас на ужин в трактир «Робин Гуд». Он приехал из Парижа с Жаном Д. и Андре К. Мы заняли столик в саду, среди статуй и кустов. Все были там: Анни, маленькая Элен, Белоснежка и даже Матильда. Анни была в своем голубом платье, черный пояс перетягивал ее талию. Я сидел рядом с Андре К., и мне хотелось расспросить ее про лористонскую шайку, с которой она была связана, но я не решился.

А осенью... Мы ходили с Белоснежкой в лес за каштанами. От родителей давно не было никаких известий. Последнюю открытку мама прислала из Туниса — вид города с птичьего полета. Отец написал нам из Браззавиля. Потом из Банги. И больше — ничего. Пришла пора сесть за парты. После утренней гимнастики учитель заставлял нас граблями собирать листья в школьном дворе. Дома мы этого не делали, листья становились со временем какими-то ржавыми, и бледно-зеленый автомобильчик теперь выделялся на их фоне. Он, казалось, был обречен до скончания века остаться здесь, среди сухих листьев. Мы с братом садились в него, и я брался за руль... Завтра мы придумаем, как можно кататься на этом автомобиле. Завтра... Всегда завтра, как и с нашими бесконечными еженощными походами в замок маркиза де Коссада.

Как-то опять не было света, и мы ужинали при керосиновой лампе. Вечером в субботу Матильда и Белоснежка разжигали камин в столовой и включали для нас радиоприемник. Несколько раз мы слушали, как пела Эдит, приятельница Роже Венсана и маленькой Элен. Вечером, перед сном, я листал альбом маленькой Элен, где она была снята вместе с другими цирковыми артистами. Двое из них меня просто потрясли: американец Честер Кингстон, «человек-резина», так выкручивавший себя, что его называли «человеком без костей». И Альфредо Кордона, воздушный гимнаст, учитель маленькой Элен, о котором она нам часто рассказывала. Мир цирка и мюзик-холлов — только в этом мире мы с братом хотели бы жить, когда вырастем, может быть, потому, что мама водила нас, маленьких, в ложи и за кулисы театров.

Все по-прежнему приходили к нам. Роже Венсан, Жан Д., Андре К. ...и все остальные, по вечерам звонившие в дверь, за кем я шпионил, сквозь щели в ставнях рассматривая их лица, освещенные лампочкой на крыльце. Голоса, смех, телефонные звонки. И Анни с Жаном Д. в малолитражке под дождем.



Никого из них я никогда потом не видел, только Жана Д., и то однажды. Мне было двадцать лет. Я жил в комнате на улице Кусту, возле площади Бланш. Я писал свою первую книгу. Приятель пригласил меня поужинать в ресторанчике неподалеку. Когда я пришел, за его столиком было еще двое сотрапезников: Жан Д. и девушка, которая была с ним.