Антон действительно напоминал актера, но не какого-то конкретного. Просто на лбу у него крупными буквами было написано: «АКТЕР» и мелкими: «амплуа положительного героя, хорошего парня». Даже фамилию он носил самую что ни на есть артистическую: Качалов.

Надя отправилась спать, в семь утра она улетала в Калькутту, на холеру, а Лена, Антон и папа долго еще сидели в кухне и улеглись незадолго до того, как у нее зазвонил будильник.

Утром сонная тишина родной квартиры показалась Наде какой-то новой, напряженной. В прихожей стояли чужие ботинки сорок четвертого размера. Из рукава чужой куртки торчал Ленин синий шарф. «Ну вот зачем было врать, что потеряла?» – подумала Надя.

Когда она вернулась домой с холеры, глубокой ночью, ее встретил Антон в тельняшке и трениках. Лена и папа спали. Он подал ей тапочки, шепотом предложил чаю.

Он был старше Лены на восемь лет, отслужил в армии, закончил Щукинское театральное училище, в театр пока устроиться не мог, вел драмкружок в Доме пионеров, подрабатывал в эпизодах и в массовках, ждал большой роли.

Во время последнего ремонта папа придумал сделать из двух комнат две с половиной, разделить большую. Перегородка прошла от стены возле двери и уперлась в раму между створками широкого окна. Получилось не очень красиво, зато удобно: у каждого образовалось личное пространство. Маленькая, отдельная – Лене. Папа из двух половинок выбрал проходную.

С появлением Антона формально ничего не изменилось. Надя и папа остались на своих половинках, Антон поселился в Лениной маленькой отдельной. Впрочем, «поселился» громко сказано, главным их жилищем стала дача в Михееве, в тридцати километрах от Москвы. Там как раз провели водопровод и газовое отопление, но вода из крана текла коричневая, воняла железом и сероводородом, а сортир был на улице. Каждое утро они ездили в Москву на электричке, вставали в шесть, возвращались к полуночи. Иногда, в морозы, оставались на Пресне, но ни разу не переночевали у родителей Антона.

Отношения между семьями не сложились с самого начала. Иначе и быть не могло, слишком уж разные семьи. У Лены дед – профессор, мать – кандидат наук. У отца Антона, Геннадия Тихоновича, пять классов образования. Сантехник в какой-то конторе. Мать, Ирина Игоревна, закончила восьмилетку и работала делопроизводителем в отделе кадров той же конторы.

При первой встрече Ирина Игоревна задала вопрос, который ей казался вполне уместным, а Наде и Семену Ефимовичу – абсолютно бестактным:

– Я вот хочу спросить – а где Еленин отец?

Ответ прозвучал вежливо и прохладно:

– Он погиб, когда Лена была совсем маленькой.

Вместо «простите» – следующий вопрос, лично Наде:

– А что ж больше замуж-то не вышли?

Надя сделала вид, что не услышала. Так и познакомились.

Геннадий Тихонович был шумный, пьющий, добродушный. Со всеми мгновенно переходил на «ты», супругу свою называл «Ирик», Надю с ходу окрестил «Надюхой».

У них с папой имелось нечто общее: война. Геннадий Тихонович воевал в пехоте, рядовым. Семен Ефимович лечил раненых в передвижных полевых госпиталях, закончил войну полковником медицинской службы. Всегда находились темы для разговоров, правда, говорили они на разных языках. Папа обращался к Геннадию Тихоновичу по имени-отчеству, тот к нему, когда бывал трезв, – «прохфесер», а выпив – «товарищ полковник».

Папа умудрялся даже с Ириной Игоревной общаться вполне мирно. Она жаловалась на свои многочисленные хвори. Когда Качаловы приходили в гости, папа вооружался фонендоскопом и тонометром, слушал сердцебиение Ирины Игоревны, измерял давление. Она считала это лечебными процедурами, вздыхала: «Ну вот, вроде полегчало». На самом деле пульс и давление у нее были в норме, она вообще отличалась завидным здоровьем, а вымышленные хвори использовала как рычаги влияния на мужа и сына.

Антон стеснялся родителей, пока жил с ними, не приглашал в гости друзей. Лена однажды призналась, что после знакомства с будущей свекровью проплакала ночь напролет, Тосик плакал вместе с ней, клялся, что по большому счету, в глубине души, мать добрая, хорошая, просто характер дурной.

Расписались они в декабре, в мае родился Никита. Кооператив по папиной ветеранской очереди подоспел очень вовремя. То есть, конечно, подождав года три, можно бы и ближе к метро, и двухкомнатную, но жить с ними на Пресне Лена и Антон не желали, в Михееве с новорожденным просто невозможно, поэтому решили поторопиться.

Наде и Семену Ефимовичу было не по себе оттого, что Лена с маленьким Никиткой теперь так далеко, в новостройке на окраине, да еще без телефона. Старичок «москвич» здорово выручал. Главное, не забывать вытаскивать на ночь и заряжать аккумулятор. Дважды в неделю по очереди или вместе они загружали на заднее сиденье сумки с продуктами, чистым бельем, пеленками и отправлялись на Ракитскую.

До встречи в театре все казалось ничего, терпимо. После встречи начался новый этап. Знать и молчать было очень тяжело. Сказать – невозможно. Надя в принципе согласилась с папой: молчать все-таки лучше. Пока рано делать серьезные выводы, травмировать Лену, грубо вмешиваться в их с Антоном жизнь.

Но одна деталь не давала ей покоя.

Тогда, в театре, папа, разумеется, не обратил внимания, что за свитер был на подруге Антона.

В антракте девица направилась в женский туалет. Антон остался сидеть в зале, уткнувшись в программку. Надя пошла за девицей, присмотрелась. Да, свитер тот самый, из козьего пуха цвета экрю, между белым и беж, реглан сверху, без единого шва.

Надя связала его для дочери пару лет назад ко дню рождения. Он получился красивый. Удачное сочетание пряжи, цвета, фасона. Лена его берегла, сама стирала в тазике с шампунем, аккуратно раскладывала сушить на полотенце. Ни одной своей одежкой она так не дорожила. Однажды свитер исчез.

Пропажу обнаружили, когда Лена и Антон переезжали в новую квартиру. Надя перерыла все, вплоть до старых чемоданов на антресолях. Антон помогал в поисках, пожимал плечами: «Мистика!» Семен Ефимович наивно предложил купить точно такой в «Березке». Лена сквозь слезы запричитала: «Такой ни за какие деньги не купишь, это же мама связала!» Надя попросила лаборантку, которая приторговывала дефицитной пряжей, добыть еще оренбургского пуху. Лаборантка пообещала к майским.

После встречи в театре Надя проверила всю квартиру и убедилась, что больше ничего не пропало. Обсудить это с папой язык не поворачивался. Наверняка скажет: «С ума сошла? Что ты выдумываешь? У меня в ящике стола деньги, ордена-медали, у тебя в шкатулке часики золотые, кольцо с изумрудом. Кому нужен чужой свитер ручной вязки?»

Ну, правда, кому? Антон стащить его и подарить своей девице не мог. Слишком уж странный для него поступок. Он равнодушен к шмоткам, тем более женским, да и что это за подарок? Чужой ношеный свитер! Стащить могла только сама девица. Значит, он приводил ее сюда, когда никого не было дома.

Это даже не клептомания, просто обезьяний хватательный рефлекс. Понравилось, очень захотелось – цап, и взяла, не думая о последствиях. Надя с такими мартышками уже сталкивалась.

Папа иногда приглашал домой своих подопечных интернов. Одна из них, бесцветная пухлая тихоня со скорбным, будто на вечных похоронах, лицом, приходила чаще других. Звали ее Анжела Головня. Она засиживалась допоздна, пила чай, сметала со стола все, что ни поставишь, могла сгрызть полную вазочку сушек, умять грамм триста желейного мармелада, все с тем же похоронным лицом.

Однажды исчез флакон французских духов, купленный во фри-шопе в Стамбуле. Он стоял в коробочке на полке в ванной, Надя никогда не выносила его из дома, пользовалась духами редко. Запах был слишком сильный.

Она почему-то сразу подумала на Анжелу. Папа гневно отчитал ее: «Анжела кристально честный человек, очень несчастная, одинокая, в общаге ей тошно, скучает по домашнему теплу».

У папы все интерны-провинциалки были «кристально честные, очень несчастные и одинокие», впрочем, он добавил и нечто более здравое: «Сперла бы Анжела, от нее бы пахло духами. Ты же знаешь мой нос, да и вряд ли она решилась бы после этого приходить к нам».

Анжела продолжала приходить, и духами от нее пахло. Потом исчезла красивая газовая зажигалка, подарок Павлика Романова («С ума сошла? Анжела не курит!»), складной японский зонтик («Ну, вот уж зонтик ты точно сама посеяла!»), Надин индийский шелковый платок, папина перьевая ручка, с которой он не расставался лет десять.

Деньги, ордена, драгоценности не исчезали, хотя хранились в доступных местах. И вот в один прекрасный день в клинике, во время обхода, Анжела вытащила из кармана и любезно одолжила папе его собственный старый любимый «Паркер», записать что-то. Тогда он наконец прозрел.

«Может, все-таки рассказать ему про свитер? – думала Надя. – Вспомнит Анжелу и не станет кричать «с ума сошла»?! Испугается, занервничает… А тут еще эти чертовы звонки с молчанием. Ладно, допустим, у девушки хватательный рефлекс, утащила свитер, хочет сцапать заодно и Антона. На Ракитской телефона нет, поэтому звонит нам, надеется застать Лену, объяснить ей, кого на самом деле любит ее муж. Но тогда она и просила бы позвать ее, а не меня. Я ей зачем? Нет, антоновская мартышка к звонкам отношения не имеет».

Во время новогоднего застолья Надя несколько раз порывалась сказать Антону прямым текстом: «Мы видели тебя в театре с девицей. Я знаю, ты приводил ее к нам домой. Так вот, учти, она воровка. Подумай, с кем ты связался». Но сказать такое можно только наедине, а случая не представилось. К тому же у Нади не было стопроцентной уверенности, что свитер тот самый. Из козьего пуха вяжут многие, фасон простой, взят из рубрики «Для тех, кто вяжет» в журнале «Наука и жизнь». Вдруг все-таки ошибка, совпадение?

Надя мучилась, ломала голову, отвлечься могла только на работе. Решила на всякий случай поменять замок. Зашла в домоуправление. Оказалось, у слесаря новогодний запой, когда появится – неизвестно.

Потом пришлось справляться с январскими паническими атаками. После каждого приступа она слабела, переставала себе доверять. Насчет свитера решила: «Все равно правды не узнаю и доказать ничего не смогу. Лучше считать это случайным совпадением. Почудилось. Я же псих, у меня бывают галлюцинации».

Сегодня Надя освободилась пораньше, собиралась заехать за папой в клинику. У него там уролог-фарцовщик притащил финский детский комбинезон. Желающих оказалось много, но папа всех опередил, купил это счастье, не торгуясь, позвонил Наде в институт, сказал, что счастье надо срочно отвезти на Ракитскую, к тому же по его расчетам у Лены скоро закончатся деньги, а у Никиты – подгузники.

– Ну, старичок, ты готов? – Надя погладила бежевый капот «москвича». – Сейчас за сумками сбегаю, папе позвоню, чтобы выходил встречать, и двинемся. Только смотри не подведи.

* * *

Поросята были съедены, гости в ожидании чая и десерта рассыпались по дому. Генерал Ваня громким командным голосом призывал всех попариться в баньке, отпускал свои коронные казарменные шутки и ржал как жеребец. Генеральша тщетно пыталась вывести его на свежий воздух.

Посреди гостиной Глеб и близнецы Сошниковы играли в «Монопольку». На ковре лежал большой кусок картона с Микки-Маусом в центре и разноцветными квадратами по периметру. Дети сидели вокруг, кидали кости, двигали фишки. Голоса звучали спокойно и деловито:

– Я, пожалуй, придержу активы.

– Покупаю бензоколонку!

– Сто пятьдесят кладу в банк, двести оставляю.

– Трум-пум-прум, беру супермаркет.

Вика примостилась на диване между Верой Уфимцевой и Светланой Потаповой. Рядом, в креслах, сидели Зоя Уралец и Галина Сошникова. На старинном ломберном столике отсвечивали глянцем иностранные модные журналы.

Галанов по поручению жены искал четыре пачки цейлонского чая, которые привез из Москвы, но забыл, куда положил. Он открывал дверцы, выдвигал ящики большого буфета и краем глаза наблюдал за Викой. Она вместе с остальными сосредоточенно рассматривала картинки.

– Простой свободный крой, яркие орнаменты, крупная бижутерия, – задумчиво говорила Галина, – симпатично, живенько, но мне, пожалуй, больше нравится такой вот спокойный деловой стиль.

– Унисекс! – выпалила Вика.

– Уни… что? – тревожно переспросила Зоя.

– Универсальные вещи, которые могут носить и мужчины, и женщины: брюки, пиджаки, водолазки, – объяснила Вера.

Светлана Потапова, моложавая, уютно-домовитая, приобняла Вику и заворковала:

– Все хорошеешь, солнышко, и кофточка изумительная! Чья работа?

Вика скорчила комичную рожицу, приложила палец к губам:

– Тсс! Секрет фирмы!

– Да, я тоже все смотрю и завидую, – Вера пощупала Викин рукав, – козий пух с шелковой нитью, реглан сверху, без единого шва. Очень грамотно связано.

– Викуля, хватит темнить. – Светлана легонько потрясла ее за плечи: – Признавайся, кто связал эту прелесть?

– Сама, – Вика скромно потупилась, – няня Дуся научила, когда я маленькая была, с тех пор иногда пробую сотворить что-нибудь этакое. Вот недавно Дусина внучка из Оренбурга была в Москве проездом, привезла мне настоящий козий пух и спицы хорошие. У них там частники делают.

«Боже, что она несет? Легче представить генерала Ваню солистом балета или генерала Федю диссидентом, чем Вику со спицами в руках. Дуся жила на Вологодчине, умерла три года назад, детей и внуков у нее не было. Какая внучка? Какой Оренбург?» – Галанов закрыл очередной ящик и услышал:

– Только вы никому не говорите, мама узнает – убьет меня.

– Почему? – Светлана изумленно вскинула брови-ниточки. – Что тут плохого?

– Мама считает, что вязание – удел тупых мещанок, простецких некультурных баб.

Галанов случайно довольно громко хлопнул буфетной дверцей.

– Папулище, а мы тебя не заметили! – заулыбалась Вика. – Передохни, расслабься, крутишься как белка в колесе.

– Да, Вячеслав, посидите с нами. – Вера подвинулась, освобождая для него местечко на диване.

Он сел и почувствовал тепло ее бедра, обтянутого шерстяной клетчатой юбкой.

– Осунулись, погрустнели, – ласково прошептала Вера ему на ухо, – у вас все в порядке?

– Все нормально, Верочка, просто устаю, но не от работы, а от пустой суеты, время бежит… – Он вздрогнул и запнулся.

Генерал Ваня стоял над игроками в «Монопольку» и орал на всю гостиную:

– Это кто тут у нас капитализм развел? Ну-ка сворачивай свободный рынок!

– Дед, отстань! – огрызнулся Глеб.

– Ваня, угомонись, – тихо, жестко приказала генеральша.

Но Ваня ее не услышал, рявкнул так, что зазвенели стекла:

– Встать! Смирно! Руки по швам!

Близнецы захихикали. Вера вздохнула, покачала головой. Галанов ободряюще сжал ее руку и поднялся с дивана. Глеб кинул кость, сдвинул фишки и спокойно, будто ничего не происходит, произнес:

– Снимаю половину активов, беру казино.

– Ща будет тебе казино ремнем по заднице! – Ваня принялся расстегивать пряжку и потерял равновесие.

Вячеслав Олегович вовремя подхватил его под локоть, не дал грохнуться прямо на детей и сказал:

– Вань, пойдем покурим, а то Федор там все пиво вылакает.

Задушевная интонация и волшебное слово «пиво» сработали, как всегда. Генерал моргнул, икнул и пробормотал уже вполне мирно:

– Империалисты хреновы, ну, погоди, вот я тебе, сопливому, устрою прибавочную стоимость!

У двери их догнала генеральша, молча накинула на плечи мужа тулуп и благодарно улыбнулась Галанову.

На веранде дымили Уралец, Сошников, Потаповы, старший и младший. На столе стояли банки чешского пива и соленых орешков из магазина «Березка». В деревянном лотке сверкала серебряной чешуей астраханская вобла. Раздутые брюшки просвечивали розовой икрой.

Генерал Ваня вскрыл пивную банку, выбрал рыбку, понюхал, постучал о край стала и принялся чистить, деловито посапывая.

«Интересно, куда подевался Глазурованный? – подумал Вячеслав Олегович. – В гостиной его нет. Может, на кухне? Обязательно надо что-то резать, не поросят, так хотя бы пироги».

Он отхлебнул пива, пожевал орешков и обратился к Уральцу:

– Слушай, Федя, а этот твой приятель, ну, который поросят резал, он профессор по званию или по должности?

– Пока только по должности, а по званию доктор наук.

– Каких?

– Исторических. Кстати, в этом году у твоей Вики в институте читает спецкурс по истории Ближнего Востока.

– Так он в Инязе преподает? – спросил Галанов.

– Бери выше! – таинственно прошептал Уралец. – В Иняз его пригласили спецкурс читать, так что повезло Вике. – Он икнул и продолжил громче: – Между прочим, хвалит ее, называет очень способной девочкой, любимой ученицей.

– Погоди, так он из МГИМО?

– Выше! – Уралец поднял палец к потолку. – Ты, Славка, можешь гордиться дочкой! Его похвала дорого стоит, он вообще голова, свободно владеет арабским и жидовским.

– Ивритом, – уточнил Потапов-младший и ухмыльнулся.

– Юрка наш тоже по-арабски свободно чешет, – задумчиво произнес генерал Ваня, посасывая рыбные ребрышки, – ну, и на сахлили, будь она неладна.

– Суахили, – поправил Сошников и спросил: – Почему неладна?

– А-а! – Ваня махнул рукой. – Из-за сухалили этой его к черножопым и услали.

Он открыл очередную банку пива и припал к ней, как голодный младенец к материнской груди.

– Вань, зря ты хороший коньяк пивком полируешь, зря. – Сошников щелкнул зажигалкой и глубоко затянулся. – Вот анекдотец неплохой. Значит, идет негр по пустыне, умирает от жажды. Вдруг видит – торчит из песка бутылочное горлышко. Он дрожащими ручонками раскупорил, а оттуда – бах-шарах, вылетает джинн и говорит: «За то, что ты меня освободил, исполню любые три твоих желания». Ну, негр, недолго думая, просит: «Хочу, чтобы рядом всегда была вода, хочу быть белым, хочу много женщин». – «Хорошо», – ответил джинн, и превратил его в унитаз в женском туалете.

Все дружно заржали. Вячеслав Олегович уныло подхихикнул. Он пытался вклиниться, уточнить, где именно Глазурованный занимает профессорскую должность, как его зовут, но гости болтали, перебивая друг друга, Потапов-младший рассказал анекдот про чукчу, Потапов-старший – про Сару и Абрама. Под взрыв хохота открылась дверь, вышла Зоя Уралец, волоча за руку сонного укутанного внука, следом – Галина Сошникова с близнецами в одинаковых цигейковых шубках и Оксана Васильевна в шали на плечах.

– Мам, ну ты чего? – хныкали близнецы. – Пап, скажи ей!

– Папа скажет то же, что и я. – Галина сурово взглянула на мужа. – Завтра к девяти на тренировку.

– Пусть хотя бы чаю попьют с пирогами, – предложила Оксана Васильевна.

– Ксанчик, солнце мое, какие пироги, о чем ты? – воскликнула Галина и добавила тише: – Отведу их, уложу и вернусь.

Близнецы с пяти лет занимались художественной гимнастикой, Галина, как цербер, следила за их диетой и режимом.

– Мы спать не хотим, в «Монопольку» не доиграли! – хором канючили девочки. – Время детское! Ну, пап!

Сошников молча, печально развел руками. Оксана Васильевна попрощалась с гостями и спросила:

– Слава, ты чай нашел, наконец?

– Искал везде. – Вячеслав Олегович затушил сигарету и поплелся в дом, следом за женой. – Ксанчик, ты посмотри еще раз на кухне в пакетах.

– Смотрела, там нет.

– Прямо мистика какая-то, – растерянно пробормотал Галанов.

Глава одиннадцатая

Управление лихорадило. Сам приказал готовить большой открытый процесс. Подсудимые должны публично, на весь мир, как когда-то, на процессах тридцать шестого – тридцать восьмого, признаться в своих злодеяниях, раскрыть шпионские связи.

Влад восхищался простотой и гениальностью замысла: сплести профессию врача с преступной нацией, сыграть на базовых инстинктах, на страхе болезни и смерти.

Открытый публичный процесс наглядно и доходчиво объяснит ширнармассам: вы болеете и умираете потому, что врачи-евреи нарочно лечат неправильно, заражают микробами, травят ядами. Все евреи – преступники, они устроили заговор против русского народа, задумали убить Самого Сталина. Только так удастся по-настоящему встряхнуть и пробудить ширнармассы от векового жидовского гипноза.

Пробуждение уже началось. Раньше неприятие евреев сводилось к привычному ворчанию, добродушному и безобидному: слишком любят деньги, слишком хитрые и пронырливые, не хотят заниматься физическим трудом, отсиживались в тылу во время войны и так далее. Теперь нарастала волна настоящей ненависти. Ходили слухи, что врачи-евреи прививают уколами рак, убивают русских младенцев в роддомах, в аптеках продают яды под видом лекарств. Они опасны для общества, их необходимо срочно выселять из Москвы и других крупных городов.

Сам установил конкретные сроки: первое заседание суда над врачами-убийцами состоится 5 марта 1953-го, то есть осталось чуть больше трех месяцев. Выселение начнется сразу после процесса. Мероприятие такого масштаба требовало подготовки. Она проводилась в режиме строжайшей секретности. Первые отделы штабов войск МВД и МГБ, областных управлений милиции, верхушка обкомов и крайкомов получили устные распоряжения о перерегистрации и взятии на учет всех без исключения лиц определенной национальности. Управление Дальстроя оцепило зонами огромный район тайги, зэки рубили сотни бараков «под жидов». Бараки особые, вроде скотопрогонных сараев под крышами из жердей, без печей и торцовых стен.

Слухи о раке и ядах работали как кнут. Слухи о выселении стали пряником: скоро в Москве освободится много хороших квартир. Уже выписывались ордера на эти квартиры.

Уралец поведал, как всегда, шепотом, что при переселении сложно будет сдержать волну народного гнева. Народ начнет стихийно расправляться с жидами в подворотнях, громить спецпоезда, устраивать аварии и взрывы на железной дороге, в итоге до мест назначения доберется меньше половины.

– Наступит новая эра в истории человечества, – радостно бормотал Федька в легком подпитии, – представляешь, вся Европейская часть СССР без единого жида! Вся равнина от Балтики до Кавказа – славянская и неделимая!

Любый заметил про себя, что для убогих Федькиных мозгов это чересчур умно, а для Дяди – слишком смело. Конечно, Дядя повторил слова Самого. Только гений способен смотреть в будущее и мыслить в мировых масштабах.

Массы пробуждались, а следствие крутилось вокруг своей оси, наступало на собственный хвост. Реальных фактов и доказательств – кот наплакал, структура заговора так и не раскрыта. Игнатьев на совещаниях бубнил по бумажке:

– Чудовищные замыслы врагов народа должны вскрыться в ходе суда. Враги Абакумов и Кузнецов, еврейская нация с американцами во главе, имели одну высшую цель: убить товарища Сталина. Необходимо шире применять меры физического воздействия с целью получения признаний в конкретных фактах вредительства, в шпионских связях с империалистическими рабовладельцами-людоедами, которые вознамерились иметь в СССР опорные пункты для своей разведки и антисоветской пропаганды.

Применение мер каждый раз требовало санкции министра и регистрации в специальном журнале. Игнатьев такие санкции никогда не подписывал, валил ответственность на своих замов. Бюрократическая волокита съедала драгоценное время и мотала нервы. На Лубянке во внутренней тюрьме подходящих помещений не хватало. Приходилось возить клиентов в Лефортово и обратно. Тоже – время и нервы. По дороге в автозаке клиенты прохлаждались, отдыхали, это снижало результативность конвейерных допросов.

Начальник «внутрянки» полковник Миронов занимал свою должность с 1937-го, был человеком опытным, находчивым. Он приспособил для допросов собственный кабинет. Убрали ковры, вынесли часть мебели, поставили клеенчатые ширмы, притащили ведра, тазы, прозекторский стол из морга, на видном месте разложили медицинские инструменты. Но шприцами, щипцами и пилами пока не пользовались, было не до изысков. Работали дубинками и сапогами. Некоторые настолько увлекались, что забывали о главной цели и превращали допрос в банальный мордобой. Таких называли забойщиками. Кровь, дерьмо, блевотина, много вони и визгу, а толку чуть.

Майор Гаркуша, выдвиженец Окурка, вообще не различал клиентов, орал всем одно и то же:

– Признавайся, тварь, кто тебя завербовал, кого ты завербовал, каким образом собирался свергать советскую власть, убивать вождей партии и лично товарища Сталина?

Гаркуша не помнил, кто в чем уже признался, не перечитывал протоколы. Дубасил клиента в свое удовольствие. Устанет, поспит часик на диване, проснется, выпьет залпом стакан водки, закусит бутербродом и опять:

– Признавайся, тварь!

Излишнее усердие иногда вызывало обратный эффект. Клиент размякал настолько, что ему становилось все равно, пропадало желание жить. Очнувшись, он отказывался от своих показаний.

Профессор Лечсанупра Виноградов целый месяц давал подробные признательные показания, перечислял сообщников и вдруг после очередного допроса с применением мер заявил:

– Я нахожусь в трагическом положении, мне нечего сказать. Иностранцам я не служил, меня никто не направлял, и сам я никого в преступления не втягивал.

Прибежал Окурок, стал орать:

– Проститутка! Бандит, подлюга, шпион, террорист, опасный государственный преступник! Мы с тобой нянчились, теперь хватит! Будем пытать каленым железом. У нас все для этого приспособлено!

Виноградов на него даже не взглянул. Сидел, покачиваясь, на табурете. Голова опущена, руки в наручниках за спиной, кровь с разбитого лица капает на пол. Окурок размахнулся, хотел врезать, но сдрейфил, умчался, Гаркуша за ним.

Влад остался с клиентом наедине, поднес к трясущимся окровавленным губам стакан воды и сказал:

– Не волнуйтесь, пытки каленым железом у нас не применяются, а вот выпороть можем.

Виноградов заерзал, потянулся губами к воде. Влад отнял стакан, попытался заглянуть Виноградову в глаза, но тот смотрел на стакан. Влад спросил:

– Что, жид, неохота помирать?

Виноградов тихо прохрипел:

– Я русский… Мне все равно…

– Да, по крови ты русский, а по духу жид. Врешь, выкручиваешься туда-сюда, дал показания, отказался от показаний. Русский – так не виляй, говори правду.

Виноградов ничего не ответил, закатил глаза и свалился на пол. Пришлось вызвать врача. Ну, спрашивается, как их, таких, выводить на открытый процесс?

* * *

Самолет приземлился во Внуково-2. Спускаясь по трапу, Юра жадно втянул холодный родной воздух, вместе с выдохом улетучилась усталость. Падал крупный медленный снег. Захотелось раскинуть руки, побежать по летному полю, завопить: «Ура! Я дома!»

Прямо на поле ждали четыре автомобиля, чтобы отвезти посла на Смоленку к Громыко, атташе на Знаменку к Устинову, резидента в Ясенево, к Андропову. За Кручиной прислали «Микрик» из Четвертого Главного управления Минздрава.

– Видишь, какие заразы, – сказал генерал на прощанье, – боюсь, придется тебе одному отдуваться.

По интонации, по скошенному взгляду Уфимцев понял: начальник уже оклемался, но решил воспользоваться своим недомоганием и взять паузу. Не хотелось ему сразу, с корабля на бал, ехать к Андропову, докладывать, как в реальности обстоят дела в Нуберро. Пусть дурные новости принесет Уфимцев. Слишком велика ответственность.

Перед тем как сесть в черную «Волгу» с синей мигалкой, Юра закурил сигарету и проводил взглядом белый «Микрик»: «Скатертью дорога. Кому из нас больше повезло? Ему с его недомоганием или мне с правом первого доклада? Выложу все как есть. Завтрашнее Политбюро – фигня, формальный треп. Главный разговор будет сейчас».

Юра знал: пока Птипу во главе этой несчастной страны, торчать ему там безвылазно. Никаких перспектив, карьерный тупик. А все потому, что много лет назад, ледяной новогодней ночью с 1963-го на 1964-й, в проходном дворе на Сретенке старшего лейтенанта КГБ Уфимцева Юрия Глебовича угораздило спасти жизнь студенту Института дружбы народов Птипу Гуагахи ибн Халед ибн Дуду аль Каква, отпрыску рода вождей племени Каква. В результате Птипу до сих пор называл Уфимцева своим братом, а товарищ Андропов почему-то решил, будто Уфимцев обладает каким-то особым влиянием на неуправляемого людоеда.

* * *

Чьи-то ладони закрыли Наде глаза. Она вздрогнула. Лишь два человека могли так с ней поздороваться. Одного она очень хотела видеть, другого не очень. Одного не видела много лет, с другим общалась часто, пожалуй, слишком часто. Разумеется, это был другой.

Надя сердито мотнула головой, стряхнула непрошеные ладони. Они были ледяные, и вместо «привет» она сказала:

– Надень перчатки.

Он послушно полез в карманы черной, с оранжевым исподом, куртки, извлек вязаную шапку, выронил ее вместе с перчатками, наклонился, чтобы поднять, и потерял очки. Надя помогла все собрать, протерла стекла уголком своего платка, надела очки ему на нос, натянула шапку ему на голову, сверху накинула капюшон куртки и услышала:

– Дай водички попить, а то так кушать хочется, что переночевать негде.

Он всегда появлялся неожиданно и некстати. Двоюродный брат, сын маминой сестры тети Сони, он прошел через всю Надину жизнь своей унылой разболтанной походкой. Даже в раннем детстве он вызывал у нее жалость, хотя был старше на семь лет и считался жутко талантливым, почти гением. Он играл на скрипке, сочинял стихи и шахматные композиции, декламировал наизусть «Гамлета» по-английски и «Фауста» по-немецки, оборудовал химическую лабораторию в подвале, чудом не взорвал дом, изувечил правую руку. Со скрипкой пришлось расстаться, в итоге он увлекся органической химией и успешно занимался ею по сей день.

Его предки по отцовской линии, Протопоповы, были священниками. Отец, Фома Гаврилович, закончил духовную семинарию, стал фанатичным атеистом и большевиком, эмигрировал, вернулся в семнадцатом, работал то ли в партийном контроле, то ли в секретариате ЦК. В сорок три года он женился на двадцатилетней Соне Гальпериной и назло разгулу нэпа назвал сына Побиск (Поколение Отважных Борцов и Строителей Коммунизма). Соня восприняла это трагически, но переспорить мужа так и не сумела, сына звала Бобой, надеялась, что когда придет время получать паспорт, удастся сменить «Побиск» на «Борис».

В 1937-м Фома Протопопов застрелился за несколько часов до ареста. Соня считала, что таким образом он спас ее и сына, их не тронули, не выслали из Москвы, только выселили из казенной квартиры. Когда Побиск получал паспорт, имя менять не стали, сохранили в память об отце.

Фому Гавриловича Надя не помнила, знала только по фотографиям, а тетю Соню любила. С тридцать седьмого до войны они с Бобой жили в их комнате в коммуналке в Банном переулке. В сорок первом Надины родители ушли на фронт. Мама свободно владела немецким и стала военным переводчиком, папа мотался по фронтам с передвижными полевыми госпиталями. В эвакуацию с детьми отправилась тетя Соня.

Наде было пять, Бобе двенадцать. Он постоянно болел. Тетя Соня сутками работала на танковом заводе. Маленькую Надю качало от слабости, хотелось спать и есть, но она не болела. Сосед по бараку-общежитию, старик фельдшер дядя Мотя, подкармливал ее сухарями, чесноком и луком, учил читать и писать. Надя так и не узнала фамилию дяди Моти и что с ним стало потом. В ящике ее письменного стола хранился его подарок, старинный березовый стетоскоп. И еще осталась песенка, которую напевал дядя Мотя:

А ну-ка, парень, подними повыше ворот,Ты подними повыше ворот и держись.Черный ворон, черный ворон, черный воронПереехал мою маленькую жизнь.

Тетя Соня умерла в 1952-м, когда Боба учился на химфаке университета. Однажды вечером пили чай, спокойно разговаривали. Тетя Соня вдруг сказала: «Не бросайте Бобу», качнулась и стала заваливаться на бок.

Через двенадцать лет, в шестьдесят четвертом, точно так же умерла от инфаркта мама – мгновенно, за вечерним чаем, и слова произнесла те же: «Не бросайте Бобу».

Побиску Фомичу Протопопову, доктору химических наук, было сорок девять лет. Папа называл его ходячим недоразумением. Голуби метко, как снайперы, гадили ему на лысину, у него никогда не находилось носового платка, чтобы вытереть, но имелась в запасе шутка: «Спасибо, что коровы не летают». Парковые и дворовые скамейки красили специально, чтобы он присел отдохнуть на свежую краску в лучших своих брюках. Машины мчались, чтобы обдать его грязью. За каждым углом его стерегли хищницы, чтобы схватить за горло и потащить в ЗАГС. Он сбегал в последнюю минуту и потом вздыхал: «Знаешь, я вдруг понял, что мама от такой пришла бы в ужас».

Тетя Соня от любой пришла бы в ужас. Женщины, достойной Бобы, на свете не существовало, при этом она даже мысли не допускала, что сын останется холостяком и у нее не будет внуков. Тетя Соня вообще была человеком противоречивым. Наивная восторженность уживалась в ней с мрачной подозрительностью. Боба неотразим, в него нельзя не влюбиться, но вокруг лишь хищницы, у которых за душой ничего, кроме циничного расчета, поэтому надо держать ухо востро. Боба гениален, его ждет блестящая научная карьера, но вокруг тупые чинуши да бездарные завистники, первые не способны оценить его по достоинству, вторые строят козни и мечтают погубить. Она умерла четверть века назад, а Боба продолжал смотреть на мир и на самого себя ее глазами. Он остался холостяком, страдал от одиночества и каждый раз сбегал в последнюю минуту. Его научная карьера развивалась вполне успешно, но не блестяще. Кандидатская, докторская, профессорская должность в НИИ органической химии. Он ждал чего-то большего. Когда его пригласили в один из институтов закрытой системы «Биопрепарат» при Министерстве обороны, он решил, что его, наконец, оценили по достоинству. Надя знала, как они умеют приглашать. У нее хватило ума отказаться, а Боба клюнул на их льстивые речи, в результате получил высшую степень секретности и стремительно прогрессирующую паранойю.

В свободное время между командировками Боба слонялся по Москве и забредал к ним на Пресню без предупреждения, не озаботившись, ждут ли его. Папа несколько раз давал ему ключи, но Боба их терял.

– Извини, я очень спешу. – Надя зашагала к подъезду, на ходу спросила, не оборачиваясь: – Позвонить не мог?

– Звонил десять раз, никто трубку не берет. – Он склонился к ее уху и прошептал: – А потом я даже поднялся и позвонил в дверь, но никто не открыл.

– Ну, ясно, никого нет дома.

– Погоди, – он схватил ее за локоть, – там, за дверью, какие-то шаги, шорохи, и в глазок смотрели.

– У нас нет глазка.

– Ну, значит, просто стояли и прислушивались, ждали, когда я уйду.

– Хочешь сказать, к нам влезли воры? Так, может, милицию вызвать?

В последнее время Боба постоянно таскал с собой «мерзавчик», маленькую бутылку коньяку, и прихлебывал прямо из горлышка. Тетя Соня вряд ли одобрила бы такую привычку.

– Милицию вызывать бесполезно. – Боба извлек свой «мерзавчик», отвинтил крышку, протянул Наде: – Будешь?

– Нет, спасибо, я за рулем.

– Ну, как хочешь. – Он сделал несколько мелких глотков, сморщился. – Во-первых, это было вчера, во-вторых, это не воры.

– А кто?

В ответ он вытаращил глаза и проложил палец к губам.

В лифте, в мутном зеркале, его бледное сморщенное лицо, оттененное суточной пегой щетиной, показалось посмертной маской. Надя рядом с ним выглядела такой румяной и здоровой, что стало даже слегка неловко.

– После того случая за мной постоянно ходят, ваша квартира теперь под колпаком, – прошептал он, сморщился и громко чихнул.

Из-за множества прививок, которые полагалось делать сотрудникам «Биопрепарата», Боба страдал от разных аллергий. Если на него нападал чих, то надолго и всерьез. Он мог чихать раз двадцать подряд.

– Будь здоров. – Надя дала ему платок, дождалась паузы между чихами и спросила: – После какого случая?

– Ну, когда у нас лаборантка умерла. – Он высморкался и опять чихнул.

– Лаборантка? Ты не рассказывал.

– Конечно, нет! Ты же знаешь, я ничего, совсем ничего не могу рассказать! Палец уколола и сгорела за сутки.

В пустой квартире заливался телефон.

– Это, наверное, папа, – Надя схватила трубку и услышала: – Как?! Ты еще не выехала? Я замерз! Сколько можно копаться?

– Ты что, на улице ждешь? – удивилась Надя.

– Сбежал от Бычковой, эта зараза в горло вцепилась, умоляла уступить ей наш комбинезон.

– Да, сейчас выхожу, только, понимаешь, у нас тут Боба, он, кажется, слегка не в себе…

– Он всегда не в себе. Пусть выпьет чаю горячего и полежит. Надя, быстрей, пожалуйста, очень холодно!

– Зайди в гастроном на углу, погрейся.

– Закрыт на учет!

Повесив трубку, она услышала шум воды в ванной. Боба повернул оба крана до отказа и сидел на бортике. Он разулся, надел тапочки, но куртку не снял. Она закрутила краны, стала снимать с него куртку. Он послушно вытянул руки из рукавов, взглянул на нее снизу вверх:

– Надя, я стихотворение написал. Хочешь, прочитаю?

– Конечно, хочу, но только не сейчас.

– Не бойся, совсем коротенькое. – Боба встал с бортика, прикрыл глаза и продекламировал шепотом:

– «Вокзал, пропахший блудом и тюрьмой…»

– «Как холодно и хочется домой», – быстро продолжила Надя, – ты это сто лет назад написал, наизусть знаю.

– Да, действительно, – Боба тяжело вздохнул, – это старое, я перепутал. А вот новое:

При Сталине он был шакалом,а при Хрущеве – либералом.При Брежневе ни то ни се.И все.

Надя улыбнулась, чмокнула его в лоб.

– Ну, здорово, молодец! Потом еще раз прочитаешь, я послушаю, спокойно, без спешки. Прости, мне пора бежать, папа ждет, мерзнет.

– Погоди! – Он схватил ее за руку. – Надо поговорить! Это важно!

– Конечно, Боба, – она расцепила его пальцы, – вернусь – обязательно поговорим, ты пока отдохни, чаю выпей, поешь, в холодильнике куриный суп, в буфете мармелад твой любимый, «Балтика». Все, пока!

Глава двенадцатая

Окурок обожал наставлять подчиненных, он упивался властью, которая свалилась на него нежданно-негаданно и совершенно незаслуженно. Он, в отличие от Игнатьева, в кабинете не отсиживался, носился в Лефортово, в Бутырку, в «Матросскую тишину» и на совещаниях выступал звонко, выразительно:

– Раз есть националистические высказывания, то есть и националистические тенденции, тогда не может не быть националистических, вредительских действий и планов. А в наше время вредительские действия и планы не могут существовать без связи с Америкой.

Влад пожирал Рюмина преданным взглядом и старался ничем не выдать растущего в душе отвращения. Рыхлая бабья рожа лоснилась, глазки заплыли жиром, подрагивал, как студень, тройной подбородок. Карлик. Выродок. Злобная карикатура на мужчину, на славянина.

Окурок выпрыгивал из штанов, на допросах вопил: «На куски настрогаем, четвертуем, на кол посадим, признавайся, мразь!» Скакал, как мяч, шлепал клиента по роже коротенькой своей пухлой ручонкой и считал, что применяет меры физического воздействия.

Потом за дело брались специалисты с дубинками.

Клиенты признавались в сочувствии оппозиции, во вредительском лечении руководителей партии и правительства. Окурок бежал с протоколами к Игнатьеву, Игнатьев докладывал Самому. Сам устраивал Игнатьеву очередной разнос, Игнатьев на очередном совещании передавал указания Самого следователям. Замкнутый круг.

Капитан Любый знал, в чем причина. Берут не тех, допрашивают не так, набивают камеры мелкой сошкой, охвостьем. Им кажется, если клиент профессор, светило из Лечсанупра, то он и внутри заговора важная фигура. А все наоборот. Наверху, на виду только пешки. Ферзи прячутся в тени, занимают скромные должности. Именно такие, теневые, низовые, незаметные, и составляют руководящий центр. Не случайно их главный символ, шестиконечная звезда, состоит из двух треугольников, наложенных друг на друга, один вершиной вверх, другой – вниз. Первый означает видимую, фальшивую структуру заговора, второй – реальную, тайную. Но Рюмин, Игнатьев и прочие жвачные животные читать символы не умеют.

Влад пытался понять, где кончаются тупость и ротозейство и начинаются сознательные вражеские действия.

Все знали, что Рюмин убежденный антисемит. Абакумов относился к жидам терпимо, развел кагал в своем окружении. Рюмин обратил на это внимание Самого, написал свою знаменитую докладную, обвинил Абакумова в несвоевременной смерти Этингера.

Этингер действительно мог быть одной из ключевых фигур. Катался по заграницам, имел возможность контактировать со своими заокеанскими хозяевами, напрямую получать от них задания. Когда тюремный врач предупредил, что у него слабое сердце, Абакумов приказал прекратить допросы, но Рюмин приказ нарушил, поставил Этингера на «конвейер», допрашивал круглые сутки, сажал в камеру-холодильник. Конечно, угробил его Рюмин, а вовсе не Абакумов. В Управлении все это знали, но молчали.

Что, если Окурок нарочно распространял слухи о своем антисемитизме, чтобы втереться в доверие, возглавить расследование и завести его в тупик?

Абакумов выдерживает самые суровые пытки, ни в чем не признается. Так, может, не в чем признаваться? Он верно служил, честно выполнял свою работу, беспрекословно подчинялся приказам, докладывал Самому, что его дочь окружена американскими шпионами, вычищал жидовскую заразу из семьи родственников покойной жены Самого, вел оперативное наблюдение за всеми этими гольштейнами, гринбергами, михоэлсами. Кто убрал его? Рюмин! Кто стоит за Рюминым? Маленков. А у Маленкова бывший зять – еврей по фамилии Шамберг. Такой вот незаметный Шамберг вполне годится на роль тайного кукловода, который дергает за ниточки Маленкова, Игнатьева, Рюмина.

Ладно, Шамберг, не Шамберг, может, вообще Иванов или Сидоров. Ясно, что искать надо внизу, в тени.

Влад наметил основные принципы отбора. Вряд ли ключевые фигуры работают дворниками или больничными санитарами, хотя и это не исключено. Первым делом следует обратить внимание на тех, кто бывал за границей сравнительно недавно. В последний год войны и сразу после победы контактов между советскими офицерами и так называемыми союзниками, англичанами и американцами, фиксировалось много. Дипломатов, юристов, переводчиков можно пока убрать за скобки. Они на виду, под постоянным жестким контролем. Кто остается? Средний офицерский состав. Конкретно – военные врачи.

Влад понимал: без поддержки не обойтись. По субординации полагалось написать докладную на имя Рюмина. Между прочим, неплохой способ проверить, кто такой Окурок на самом деле. Если он просто добросовестный идиот – вцепится в эту идею зубами, преподнесет ее Самому как свою собственную, начнет действовать и, конечно, все загубит. Если он враг, то предупредит заговорщиков, докладную уничтожит и капитана Любого тоже. Нет, рисковать не стоит. Единственный разумный и более или менее безопасный вариант – Федькин Дядя.

Дядя прочно сидел на должности замминистра по кадрам, обращаться к нему с предложениями по улучшению следственной работы в обход Рюмина – очевидное нарушение субординации. Но этот минус легко оборачивался плюсом, причем не одним, а сразу несколькими. Дядя терпеть не мог Рюмина, Дядя – лицо незаинтересованное, проявление такой инициативы его лично никак не задевало. Дружба с Федькой давала возможность обойтись без официальных докладных, просто поделиться с Дядей своей идеей в частном разговоре. Влад надеялся, что Дядя оценит идею по достоинству и выложит ее Самому.

Сам не раз указывал, что необходимо выдвигать и поощрять молодые кадры. Так прямо и говорил: главная наша надежда на молодых и красивых. У Дяди появится отличная возможность выполнить это указание, выдвинуть молодой красивый кадр, капитана Любого, с его блестящей инициативой. Главное не упустить время, придумать предлог, поймать момент, встретиться с Дядей и поговорить наедине.

* * *

Вячеслав Олегович растерянно слонялся по кухне. Оксана Васильевна нервничала. Генеральша Дерябина предложила отправить прапорщика за чаем:

– Ребята, ну что за проблема? У нас большие запасы, индийский со слоном, цейлонский. Валерка сгоняет туда-обратно за пятнадцать минут!

– Я же точно привез, – бормотал Галанов.

– Слава, не суетись, сосредоточься! – приказала Оксана Васильевна.

Он послушно сел в уголок на кушетку, зажмурился, зажал уши ладонями и действительно через минуту вспомнил, как запихнул эти чертовы четыре пачки цейлонского в портфель, потому что пакеты были набиты до отказа. А портфель сразу отнес наверх, в свой кабинет.

На втором этаже из-под двери бывшей детской, теперь Викиной комнаты, пробивалась полоска света. Галанов заглянул. На коврике у кровати сидел Глеб в наушниках. Ноги вытянуты, на лице блаженство. Он покачивал обритой головой и шевелил губами. Рядом стоял маленький кассетный магнитофон «Электроника».

Заметив Галанова, Глеб снял наушники, открыл рот, хотел сказать что-то, и вдруг за стенкой мужской голос громко заговорил на незнакомом гортанном языке.

У Галанова пересохло во рту. За стенкой был его кабинет. Он машинально приложил палец к губам. Они с Глебом молча уставились друг на друга.

– Погодите! – прошептал Глеб, сосредоточенно нахмурился, прислушался: – Да это же арабский!

Галанов опомнился, вылетел в коридор, Глеб за ним. Галанов дернул дверную ручку. Заперто. Стукнула задвижка, дверь открылась так резко, что едва не вмазала Галанову по лбу. На пороге возник Глазурованный.

– Вячеслав Олегович, простите, срочно надо было позвонить, там внизу шумно, вот, Оксана Васильевна проводила меня сюда.

«Вранье! – подумал Галанов. – Оксана ни за что без моего разрешения тебя бы сюда не пустила. Вика – да, могла и, конечно, просила не говорить, в случае чего сослаться на мать. Знает, засранка, что проверять не стану».

Глазурованный стоял спиной к свету, из полутемного коридора его лицо казалось смутным плоским пятном.

– Позвольте! – Галанов шагнул в кабинет. – Глеб, мне нужна твоя помощь.

Ничья помощь ему не требовалась, он хотел всего лишь достать из портфеля четыре пачки чая. Обращаясь к мальчику, он инстинктивно показывал Глазурованному: «Ты здесь чужой, нас двое, ты один!»

– Честное слово, мне так неловко. – Глазурованный попятился назад, в кабинет.

– Все в порядке, не стоит извиняться, – мрачно процедил Вячеслав Олегович.

Портфель валялся у кресла. Он вытащил чай и кулек трюфелей «Экстра».

– Глеб, отнеси, пожалуйста, вниз.

Мальчик попытался ухватить все сразу, но выронил кулек, конфеты рассыпались по ковру. Глазурованный вмешался:

– Так ничего не получится, нужна тара!

У него в руках появился пластиковый пакет с рекламой «Кента», он извлек оттуда книгу, пакет протянул Глебу, а книгу – Галанову.

– Можно попросить у вас автограф?

Вячеслав Олегович взял у него добротно изданный том, почувствовал родную тяжесть, весомость и нежно погладил вишневый дерматин обложки.

Из трех его книг, созданных за четверть века литературной деятельности, эта была самая толстая и важная. Дюжина статей о русской и советской литературе, большое, на семьдесят страниц, историческое эссе о славянофилах, размышления о жизни, о творчестве, о главном и второстепенном, о прошлом, настоящем и будущем, об особом пути России.

Книга вышла в сентябре прошлого года в издательстве «Советский писатель». Вячеславу Олеговичу хотелось откликов, читательских писем, но кроме пары-тройки формальных заметок, написанных приятелями-коллегами, он так ничего и не дождался.

– Прекрасное название. – Глазурованный прикрыл глаза и медленно, с чувством произнес: – «Заветные тропы исканий». Звучит как поэтическая строка.

Между страницами торчали закладки. Галанов смущенно пробормотал:

– Спасибо…

– Потрясающе глубоко, метко и точно написано. Разрешите? – Глазурованный взял книгу, открыл. – Вот, хотя бы это: «Для народа нашего нет врага более коварного и лютого, чем искус буржуазности, мещанского благополучия. Бытие в пределах желудочных радостей неминуемо ведет к деградации национального сознания, к духовному опустошению».

«Здорово читает, – заметил про себя Галанов, – с чувством, и голос приятный, звучный». Сразу стало легче дышать, будто растаяла ледяная стена между ними. Том лег на письменный стол, Галанов достал ручку, замешкался: неловко, так и не удосужился узнать имя гостя.

– Напишите просто: «Владу», – подсказал тот, – по правде говоря, я считаю вас не только большим русским писателем, но и глубоким оригинальным мыслителем.

– Ну, это вы слишком… – Вячеслав Олегович зарделся и вывел на титульном листе своим крупным аккуратным почерком: «Владу, с уважением и наилучшими пожеланиями, от автора».

– Благодарю. – Влад кивнул и улыбнулся. – Кстати, несколько ваших цитат я включил в лекции для моих студентов, по-арабски, конечно.

– Вы преподаете в Институте Патриса Лумумбы? – осторожно спросил Галанов.

– В Лумумбу иногда приглашают прочитать спецкурс, так же как в Иняз. – Он заглянул в глаза и заговорил тихо, доверительно: – Людям посторонним я обычно отвечаю, что мое основное место работы – Академия общественных наук при ЦК КПСС. Но вам скажу правду. Я заведую кафедрой в ИОН.

– Ого! – Вячеслав Олегович восхищенно присвистнул.

Теперь стало ясно, почему Уралец шептал и поднимал палец к потолку. Даже спьяну, даже среди своих, не мог генерал Федя произнести вслух таинственную аббревиатуру ИОН.

Академия общественных наук была заведением известным. Там учились научному коммунизму и получали кандидатские степени партаппаратчики из провинции и союзных республик. А вот что такое Институт общественных наук и чем он отличается от Академии, знали немногие.