Александр Максик

Недостойный

Посвящается моим родителям и памяти Тома Джонсона
Я не хочу выбирать между лицом и изнанкой мира, и мне не нравится, когда выбор сделан. Альбер Камю
Гилад, 24 года

Ты где-то живешь. А потом вдруг живешь уже в другом месте. Это не сложно. Садишься в самолет. Взлетаешь. Люди постоянно говорят о доме. О своих домах. О соседях. В кино именно оттуда люди уезжают, именно туда приезжают. В кино этого полно. Улица. Квартал. Обед. Итальянские фильмы. Фильмы про чернокожих. Про евреев. В Бруклине или где угодно.

Но у меня этого никогда не было по-настоящему. Улица никогда не была моей стихией. У меня никогда не было любимого дома. И разглагольствования о том, что «ничего нет лучше родного дома», не слишком меня трогают. При мысли о доме я представляю себе жизнь в каком-то месте, а затем — через несколько часов — уже в другом. Ты просыпаешься, делаешь обычные дела, ешь, ложишься спать, просыпаешься, ешь, понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота. Одно и то же на протяжении дней, месяцев и лет. А потом, в один прекрасный день, ты уже больше там не живешь.

Люди всегда говорят, мол, трудно переезжать с места на место. Ничего подобного.

Когда я приехал сюда, мне было семнадцать лет. Мы приехали из Эр-Рияда, где прожили почти два года. У меня было три недели на то, чтобы собрать свои вещи, «подготовиться». Это в духе моего отца — дать три недели на «подготовку». Я честно не знаю, что это означает. На упаковку своих сумок мне хватило часа. В школе я никому не сказал, что мы переезжаем.

Тот год закончился, я какое-то время поболтался у бассейна, а потом мы сели в самолет и улетели. Вот так это и произошло. Я ничего особенного не почувствовал. Меня лишь в очередной раз поразило, что мир просто исчезает у тебя за спиной, что одна жизнь превращается в другую, превращается в другую, в другую.

А потом мы жили в Париже.

Мы жили в Дубае, Шанхае, Токио, Куала-Лумпуре, Сеуле, Иерусалиме и Эр-Рияде. А потом в Париже. В Париже все оказалось совсем иначе, потому что он стал последним городом, куда мы переехали как единая семья. Последним городом, который мне навязали.

Уилл, 38 лет

Оптимизм, чувство осуществимости и надежды приходит в конце августа. Новые ручки, романы без пометок, свежие учебники и обещание, что год будет лучше. Время размышлений — это не январь, а июнь.

Минул еще один год, ученики ушли, в коридорах тишина. Тебя оставили в покое. Опустевшая на лето школа напоминает закрытую на зиму гостиницу или закрытую на ночь библиотеку, где по комнатам летают привидения.

Стремительный распад. Звенит звонок, и все разлетается навстречу яркому дню. Ты выходишь на солнечный свет, ослепленный сиянием.



Окна открыты. Я стою в углу класса. Июньский ветерок качает тополя на дальнем конце поля. В коридорах тихо, ученики на собрании.

На стенах висят пятнадцать портретов членов семьи Бандрен. Еще плакат с рекламой забытой постановки «Макбета» Королевской шекспировской труппы, Жан-Поль Сартр и Жан Пуйон на Мосту искусств на снимке Картье-Брессона. Еще один Сартр в кафе де Флор, фотография Камю, курящего сигарету, старая афиша «Хладнокровного Люка» и другая, премьерная, «Поздних часов». Здесь и Томми Смит, и Джон Карлос на олимпийском пьедестале — оба наклонили голову и подняли сжатую в кулак руку в знак протеста против расизма в США.

Лоренс Оливье в роли Гамлета и доска объявлений, увешанная стихами, Хемингуэй и Сильвия Бич застыли перед книжным магазином «Шекспир и К°».

В передней части класса — металлический письменный стол. Как и все остальное здесь, он обшарпанный и колченогий. На карнизах с древними и давно не действующими раздвижными механизмами висят тяжелые серые шторы. Флуоресцентные лампы и тонкий коричневый ковер. Всё в стиле американских муниципальных школ семидесятых годов — типичное и убогое.

Два одинаковых этажа — длинные коридоры, вдоль них металлические шкафчики для вещей и классы. Ради безопасности школа окружена высоким черным металлическим забором. Находясь внутри, можно с таким же успехом представить, что ты в Финиксе.

Ветерок, продувающий мой класс, создает прохладу. Через несколько часов ученики покинут школу, с ними уйдут шум и лицедейство. Все закончилось, оценки за эссе поставлены, заключительные отчеты написаны.

Последний день в школе. Мы возвращаем итоговые экзаменационные работы. Прощаемся. Наводим ревизию в своих шкафчиках. Подъезжают автобусы, и покинутое здание погружается в тишину.



Первый урок, я жду своих десятиклассников. Есть такие классы — вежливые, добрые и умные ученики собраны вместе на год. Это становится ясно при первой же встрече с ними. Вы словно семья. У вас своего рода роман.

В дальнем конце школы они валят из актового зала. Мистер Спенсер уже пожелал им хорошего лета. Прочел что-то — цитату, стихотворение, которое посчитал вдохновляющим. Мистер Горинг почесывает в затылке, просматривая расписание на день. Он напоминает, что все шкафчики нужно освободить от вещей. В холлах будут стоять корзины для мусора. Пожалуйста, воспользуйтесь ими. Ученики, уважайте свою школу. Не бегайте. Просьба: никакой беготни.

Их отпустили, и они идут по коридору. Некоторые машут мне, проходя мимо моего класса.

— Как дела, мистер С.?

— Хорошего лета, мистер С., не переутомитесь на вечеринках.

Входит Джулия, собирая в хвост свои светлые кудрявые волосы.

Она — первая.

— Последний день в школе, — говорю я.

— Правда? Неужели? — закатывает Джулия глаза.

— Так говорят. Очень печально.

Она кивает.

Я присаживаюсь на стол и перебираю стопку экзаменационных работ, нахожу листки Джулии.

— Итак… — произношу я.

— Итак, послушайте, мистер С. Мне будет не хватать вас этим летом, и я хочу, чтобы вы знали: мне действительно понравились ваши уроки, и я считаю вас замечательным учителем. — Она краснеет. — Поэтому спасибо вам за все. Вы, можно сказать, изменили мою жизнь.

— Спасибо, Джулия. Мне было приятно иметь такую ученицу.

Она смотрит в пол.

Стивен Коннор вваливается в класс — невысокий, грубовато-добродушный, грудь колесом.

— Мистер С.! — восклицает он и протягивает мне руку, маленький бизнесмен. — Как у вас дела, мистер С.? Знаете, я буду скучать по вашим занятиям, честно. Почему вы не преподаете в предпоследнем классе? Обидно. Какого черта я буду делать на следующий год?

Склонив голову набок, он смотрит мне в глаза. Мы обмениваемся рукопожатием. Затем он замечает Джулию.

— Я не помешал?

— Нет, Стив, — хихикает Джулия.

В класс вбегает Мазин, худенький, улыбающийся иорданец, и обнимает меня.

— Старина, мистер С. Старина. Нам что, повеситься этим летом? Ведь мне будет так не хватать ваших уроков, приятель. Но вы придете ко мне на вечеринку, правда? Вы получили приглашение?

— Приду. Буду у тебя в воскресенье вечером. Не сомневайся.

Классная комната медленно заполняется.

Сидя, как обычно, на краю своего стола, я обвожу их взглядом. Они чего-то ждут от меня, какого-то заключения, официального завершения года.

Оттолкнувшись от стола, я встаю.

— Последний день в школе. До конца нашего совместного года осталось несколько минут. Здесь у меня ваши экзаменационные работы, и я раздам их перед уходом. Но прежде хочу кое-что сказать. Я хочу, чтобы вы знали: не часто бывает такой класс, как ваш. В этом году мне очень повезло. Вы исключительные. Вы были честными, добрыми, смешными, отважными, открытыми и щедрыми. Вы проявляли энтузиазм, интерес и приходили сюда день за днем, всегда готовые поразмыслить над тем, что я сказал. Как учитель, я всегда мечтал войти в класс, сесть и принять участие в толковой, увлекательной беседе о литературе и философии. Мы — умные люди, сидящие в классе и рассуждающие о прекрасных, отвратительных и сложных вещах. Мы были таким классом. Я благодарен вам. Вы напомнили мне, зачем я здесь нахожусь, мне было очень приятно вас учить.

Джулия принимается плакать. Мазин смотрит на стол.

— Вам известно, что я считаю важным. Известно, что скажу вам о выборе, о вашей жизни и о времени. Вы помните, надеюсь, наши дискуссии по поводу «Оды на греческую урну». «Оды на греческую урну», которую кто написал, Мазин?

Долгая пауза.

— Джон Китс, мистер Силвер, — с гордостью отвечает он.

— Джон Китс. — Я улыбаюсь ему. — Вы забудете большую часть того, что обсуждалось в этом классе. Забудете Уилфреда Оуэна и «Гроздья гнева», Торо, Эмерсона и Блейка, разницу между рыцарским романом и романтизмом, между романтизмом и трансцендентализмом. Все это расплывется, превращаясь в водоворот информации, пополняющей разрастающееся болото в ваших мозгах. Ничего страшного. А вот о чем вы забывать не должны, так это о вопросах, которые ставят перед вами авторы, — о вопросах мужества, страсти и веры. Вот этого не забывайте.

Я останавливаюсь. Очень тихо. В коридоре хлопают дверцы шкафчиков. Уроки сегодня укороченные, и я знаю, что скоро прозвенит звонок. Я смотрю на них. Говорю от чистого сердца, но преподавание — еще и спектакль.

— Чего? — спрашивает Стивен. — Черт, у нас нет времени. Чего? Не забывать чего?

— Вот этого. Не забывайте этого ощущения. Всех нас здесь. Того, что происходило в этом классе. Насколько вы изменились с тех пор, как вошли в эту дверь — сущими болванами — девять месяцев назад.

Они смеются.

— Спасибо. Спасибо вам за все это.

Мгновение тишины, а затем, как по заказу, звенит звонок.

Они остаются на местах. В коридорах снуют ученики. С шумом захлопываются дверцы шкафчиков. Я беру экзаменационные работы и вызываю их по именам. Они обнимают меня. Первый — Мазин. Виском он утыкается мне в грудь. Они благодарят меня. Желают хорошо провести лето. У меня нет слов. Один за другим они выходят в холл и растворяются в лете.

Это был, похоже, мой лучший год.



Днем для учителей устраивают барбекю. Столы расставлены на траве. По громкой связи транслируют, с претензией на иронию, плохое диско. Учителя не должны слушать подобное в школе. Вообще нигде. Шампанское в пластиковых чашечках.

Из окна кафедры я вижу, как они собираются вокруг стола с закусками. Жан-Поль, шеф-повар столовой, с улыбкой обходит собравшихся — на подносе у него бокалы с киром. Я не спешу спуститься вниз и присоединиться к обществу. Не хочу притворяться, будто меня интересуют их планы на лето. Не хочу пить дешевое шампанское и улыбаться. Не хочу играть в софтбол. Поэтому я остаюсь на кафедре и навожу порядок в письменном столе. Раскладываю бумаги — записки от учеников, от родителей. Статьи, которые хочу сохранить, стихи, рассказы. Выбрасываю старые контрольные вопросники, письма из Совета колледжей.

В коридорах тихо. Последние автобусы покинули стоянку, увозя учеников. На полу валяются листки бумаги и ручки, мусорные корзины переполнены, груды забытой одежды, протухший старый ленч в бумажном пакете. «Над пропастью во ржи» с оторванной обложкой.

Когда стол приведен в порядок — ручки в своем стаканчике, книги расставлены, ящики пусты, — я выхожу в коридор и спускаюсь по лестнице. Иду на пикник. Больше никаких дел нет. К занятиям готовиться не нужно, не нужно проверять задания, ни с кем не нужно говорить.



Позднее я сижу на траве вместе с Мией, пью шампанское. Она отдает мне свою чашку и поднимает вверх руки. Ее волосы, освобожденные от заколок, рассыпаются по спине. Светло-каштановые, но сейчас на солнце почти рыжие. Миа, такая спокойная здесь, такая в себе уверенная и настолько теряющаяся в городе.

В покое ее лицо делается хмурым, и когда она сидит в кафе одна, к ней редко кто подходит. Заговаривают только самые нахальные незнакомцы, а они наименее привлекательны. Они пугают и обижают ее, эти мужчины, которые считают, что красивая женщина обязана улыбаться, что она в долгу у мира за свою красоту.

Миа закалывает волосы так, что всегда остаются выбившиеся пряди, которые падают на шею, легко касаются щеки.

Мы сидим разувшись. Она опирается на локти.

— Вот и год прошел.

— Слава Богу, — произносит она, не открывая глаз. — Я так устала. А ты?

— Вымотан до предела. Но год был хороший, и мне грустно. Я буду скучать по этим ребятам. По всем.

— Они тебя любят. Ты изменяешь жизни, — смеется она. — Ты — преобразователь жизни.

Я качаю головой.

— Ты знаешь, что это правда, — настаивает Миа. — Они тебя любят. Ты — культовый учитель.

К нам плетется Мики Голд. Ему около семидесяти, лицо красное, этакий буйный персонаж из мультфильма — массивный, с размашистыми жестами. Такого человека ожидаешь увидеть в агентстве по работе с талантами в Куинсе. Но последние тридцать лет он преподает здесь биологию и в результате слегка свихнулся.

За десять шагов он кричит:

— Миа и Уилл! Хотите, чтобы я еще вам налил?

Он повторяет это, прорабатывая рифму, превращая ее в песню. Подходит с бутылкой шампанского, которую умыкнул из бара. Мы с Мией быстро переглядываемся. Мики мне нравится. Здесь он фигура экзотическая, совершенно не похож на француза, ему не хватает стройности, и он, скорее всего, не видит себя со стороны. Неряшлив, невоспитан и шумен. Однако бегло говорит по-французски, пересыпая английские предложения экспрессивными «ouis»[1].

Он поражает меня и удивляет. Опускается на траву напротив нас. Нелегкая задача. Человек он высокий, приличный живот. Похлопывает Мию по колену и говорит:

— Еще один год отправили в сортир?



Она не возобновила общение с Мики после вручения две недели назад наград за академические достижения. Тогда он поднялся на сцену и сказал;

— В этом году я вручаю награду юной леди, которая мало того, что великолепный автор и одаренный, многообещающий биолог, так еще и пахнет, как роза.

Миа, сидящая в аудитории рядом со мной, болезненно ахнула, а затем прикрыла рот рукой.

Он продолжал:

— Она — молодая женщина, которую я счастлив видеть каждый день и отсутствие которой на занятиях немного печалит меня. Не каждый год доводится мне обучать молодую женщину, чьи таланты равны ее очаровательной талии. Красота и ум. Лично мне не терпится увидеть, что из нее выйдет. В этом году награда присуждается Колетт Шрайвер.

Покрасневшая Колетт поднялась на сцену. К огромному своему смятению (и Мии тоже), Колетт в тот день надела короткую белую футболку, открывающую живот с маленьким серебряным колечком в пупке. Мики стоял на сцене, улыбаясь, протягивая руки, готовый обнять и поцеловать ее и принюхиваясь к исходившему от девушки запаху роз.

Бедная униженная Колетт моментально исчезла в могучих руках Мики. Вынужденная подняться на сцену под непристойные щепотки со стороны мальчиков: «Да, Колетт, поработай-ка языком».

— Свести ее академические успехи к талии? Он же учитель! Он отвратителен.

За ленчем мы ели вместе, шепчась в дальнем углу столовой. Я улыбнулся.

— Что? Тебе это показалось смешным?

— Он не понимает. Не обращает внимания.

— Это не оправдание. Нет, Уилл. Он учитель. Ты знаешь, что он сказал ужасные вещи. Это не смешно. Ты не должен воспринимать это так легкомысленно.

— А как мне это воспринимать? Он не изменится, преподает уже тридцать лет. Ученики его любят, считают истеричным. А еще они считают его хорошим учителем. Он безобиден и ни для кого не представляет угрозы.

Миа закатила глаза.

— Да нет же, представляет. И нисколько он не безобиден. Его нельзя извинить только потому, что он стар, или потому, что проделывает одно и то же уже тридцать лет. Своими словами он свел на нет работу Колетт, какой бы хорошей она ни была. Нельзя хвалить тело подростка перед всей школой во время церемонии награждения за академические, черт бы их побрал, достижения, ты согласен?

— Разумеется, ты права. И тем не менее…

— Нет.

Она все больше повышала голос, и девочки, садящие через несколько столов от нас, начали оглядываться и перешептываться.

Мы часто сидели вместе в столовой и спорили. Наклонялись друг к другу и доверительно беседовали о том о сем. Мы были молоды и пресловуто одиноки. Подобные разговоры лишь подпитывали слухи о тайном романе. Нередко бывало: какая-нибудь храбрая выпускница поднимала руку и, хихикая, спрашивала, когда мы с мисс Келлер поженимся.

— Послушай, — я понизил голос, — понятно, что он говорил неподобающие веши. Но неужели ты не замечаешь ничего смешного?

— Дело в самом подходе, который позволил ему отпускать подобные замечания. Никто не противится. К нему относятся как к дурачку. Это же просто Мики. Он безобиден. Поэтому и продолжает давать комментарии о телах своих учениц и нюхать их духи. Я не нахожу его обаятельным. А то, что он — старик, не обращающий внимания на окружающий мир, не исправляет ситуации.

— А разве нельзя одновременно оскорбиться и позабавиться?

Миа с досадой вздохнула. Такие дискуссии были источником напряжения между нами. Она очень легко обижалась и каждую обиду переживала несколько дней.



И вот теперь, при внезапном появлении Мики, Миа каменеет.

— Прямиком в сортир. Годы так и летят, — говорит он, подливая мне шампанского. Наклоняет бутылку в сторону Мии, которая накрывает свою чашку ладонью. — Миа?

Она качает головой и молчит. Если Мики и замечает это проявление неуважения, то никак не реагирует.

— Ну и каковы грандиозные летние планы? Нашли хорошее место для поездки?

Не желая терпеть молчание Мии, я отвечаю:

— Собираюсь в Грецию, вернусь в середине августа. А вы, Мики?

— В Грецию, говоришь? Отлично, отлично. Я был в Греции, не помню, лет двадцать назад, может быть. Познакомился там со шведской девушкой. Боже мой, какое тело! На острова, да? Ты едешь на острова?

— На Санторини.

— Oui. Был и на Санторини. Tres beau[2]. Но все девушки на Миконосе, мой друг. И все голые. Голые женщины и мужчины-геи. Поэтому шансы неплохие. Я бы посоветовал поехать на Миконос. Увидишь, что будет. Найди девушку. Неплохо. Неплохой способ провести лето. Миа? Какие планы?

Но Миа уже встает. Сует ноги в сандалии и уходит. Мики смотрит на меня, ожидая объяснения.

— Вам следует спросить ее.

— Ладно. Что поделать, женщины. Пойду найду ее. Желаю славного лета, Уилл. На Миконосе. Говорю тебе, туча девушек. Надеюсь, ты себя не обидишь.

— Постараюсь. Спасибо за подсказку, Мики. И вам хорошего лета.

Он с трудом, постанывая, поднимается и отправляется на поиски Мии. Она ускользает от него и в конце концов возвращается ко мне. Я улыбаюсь.

— Ты плохой человек, — говорит она, прощая меня.



Мы с Мией возвращаемся домой на метро, поставив на сиденье напротив нас старые магазинные пакеты. Они полны подарков по случаю конца учебного года — бутылки хорошего шампанского, галстук, шарф, шоколад, одеколон, духи, свечи. Поезд почти пуст.

— Ты идешь в воскресенье?

— Я пообещал Мазину.

— Мы можем пойти вместе?

Миа не скажет «Давай пойдем вместе» или «Мы идем вместе». До такой вольности она не доходит. Боясь показаться навязчивой, соблюдает формальность и осторожность.

— Мы, конечно, идем вместе. Адрес ты видела? Набережная Турнель. Место роскошное.

— Ты думаешь?

— Да.

Остановка «Сен-Поль», и Миа собирает свои вещи.

— Хорошо, увидимся на выпускном.

Я еду дальше, на «Шатле» делаю пересадку на четвертую линию, выхожу на «Одеоне», пересекаю бульвар Сен-Жермен и иду по улице Сены. Прохожу мимо бара «Дю Марше», он набит битком, в основном туристами. Они сидят на террасе на солнце и попивают дорогое пиво. Я начинаю долгое восхождение в свою квартиру — сто семьдесят семь ступенек. Сегодня лестница кажется особенно крутой, вьется все выше и выше, пакеты оттягивают руки.

Через несколько часов солнце расправит узкий прямоугольник света на полу. В комнате большой камин, в мезонине, куда ведет лесенка, широкая кровать, окно на улицу.

Солнце стоит низко. На западе, на фоне неба, вырисовывается силуэт Эйфелевой башни. Мне видны золотые купола Института Франции. На юге темнеет свод Люксембургского дворца. Внизу наводненное людьми кафе. Через дорогу, у Полины, открыто окно. Ее друг Себастьян, голый по пояс, моет посуду. Перед мясным магазинчиком Клода и Си растянулась белая швейцарская овчарка — крепко спит на солнце. Дальше, на улице Бюси, перед кафе «Конти» несет службу маленькая коричневая дворняжка, а я стою у окна, смотрю на улицу и чувствую, как увеличивается передо мной солнце. Это знакомое ощущение свободы, неразрывно связанное с детством, с тем временем, когда я и сам был школьником, отпущенным на каникулы.

Полина входит в кухню и целует Себастьяна в плечо. Видит меня в окне, машет мне рукой, а затем отворачивается, чтобы обнять друга за талию.

Наблюдая за ними, я представляю Изабеллу, нас, стоящих здесь вдвоем и разглядывающих крыши напротив. Холодный воздух проникает в помещение, я прижимаюсь грудью к ее теплой спине.

Одно время я часто о ней думал. Мыл после ужина посуду и разговаривал с ней. Когда наступали холода, а отопление еще не работало, я брал лишнее одеяло и притворялся, что обнимаю ее. Вечерами приходил домой, и на автоответчике меня ждали ее сообщения. Слушая голос Изабеллы, я словно впускал ее в комнату. Готовил ужин и разговаривал с ней.

— Нарежь его потоньше, — говорил я. — Так тонко, чтобы он не выдерживал собственного веса.

— Я знаю, ты мне тысячу раз говорил.

— Так резала лук моя мать.

Но я так и не перезвонил ей.

Она перестала оставлять сообщения. Больше здесь не было ее голоса. Но по-прежнему случаются моменты, когда ее образ возникает передо мной, пока я стою у окна, и я почти вспоминаю ее запах.



Воскресенье. На улице повсюду женщины с холодным взглядом, бар «Дю Марше» переполнен, на тротуаре стоят люди в ожидании свободных столиков. Я рысцой пересекаю бульвар Сен-Жермен, увертываюсь от женщины на скутере. Она улыбается. Слетаю вниз по ступенькам станции «Одеон», и через пять минут я в метро.

Когда вхожу в ворота школы, там уже настоящая толчея. Родители, дедушки и бабушки, родные со всего мира, с видеокамерами и разодетые по такому случаю — летние платья, шляпки, костюмы. Прогуливаясь в толпе, слышу французскую речь, арабскую, еще говорят по-немецки, по-корейски и по-итальянски. Но во внутреннем дворе, а затем в фойе, где ждут люди, звучит в основном английский, с акцентом и интонациями этих других языков.

Не успеваю я взять напиток, как Мазин отрывает меня от земли.

— Клево?

— Клево, — отзываюсь я, — верни меня на место.

Он со смехом разжимает руки, отступает на шаг и берется рукой за подбородок, словно рассматривает картину.

— Классные шмотки.

— Совершенно верно. Руки прочь.

— Мне нужно, наверное, в миллионный раз сфотографироваться со своим братом, но мы еще увидимся сегодня, да? На вечеринке chez moi[3].

— Я приду, Маз.

Он наклоняется ко мне.

— Старина, вы видели Каролину? Черт, девчонка сорвалась с крючка!

Я качаю головой.

— Иди, Мазин.



Тем вечером мы с Мией прогуливались по набережной Турнель. С севера дул сильный ветер.

Мы подошли к зданию, поддерживаемому в идеальном состоянии. С балкона над нами раздался смех.

Я набрал код и толкнул тяжелую деревянную дверь. Когда она закрылась за нами, шум улицы исчез, а мы оказались в широком внутреннем дворе. Сколько лет я проходил мимо этого дома не глядя. А теперь, благодаря волшебному сочетанию цифр, узнал, что здесь безупречный внутренний двор. Аккуратный розовый сад. Мягко журчащий фонтан.

У резной деревянной двери я нажал на гравированную серебряную кнопку. Высокая женщина с длинными темными волосами, распущенными по плечам, впустила нас — мать Мазина. На ней было черное атласное платье, на запястье — широкий золотой кованый браслет.

Она поцеловала нас обоих. Хотя мы раньше не встречались, мать Мазина знала, кто мы.

— Добро пожаловать. Добро пожаловать, — сказала она, ведя нас по огромным апартаментам.

Слышно было, как в комнатах разговаривают люди, позвякивают бокалы.

— Вы оба так много сделали для наших мальчиков. Мы очень рады, что вы пришли. Пожалуйста, угощайтесь, выпейте шампанского.

В квартире было полно народу — ученики, родители, друзья и родственники. Она провела нас по широкому коридору, идущему вдоль всей квартиры. У стены был устроен бар, и серьезного вида француз в смокинге разливал шампанское. Когда мы подошли, он наполнил два изящных фужера «Крюгом» и подал нам.

Зазвенел звонок.

— Прошу меня простить, — сказала мать Мазина.

Напротив нас, в большой столовой мы увидели длинный стол под белой скатертью, уставленный блюдами с ливанской едой. Позади стола открывался вид на террасу из огромных, от пола до потолка, окон. Там стояли люди. Разговаривали, курили, опираясь на перила, смотрели сквозь широкие платаны на реку внизу и на остров Сен-Луи. На мосту какой-то мужчина настраивал гитару.

— Ничего себе, — прошептала Миа.

В столовую вошел Мазин, в слишком широком для его худощавой фигуры костюме и, похоже, пьяный. Лицо его просветлело.

— Мистер С.! Мисс Келлер! — Он поцеловал Мию, а когда я протянул ему руку, с жалостью посмотрел, оттолкнул мою руку и обнял меня. — Черт возьми, вы изменили мою жизнь, — сказал он. — Обнимемся.

— Славное у вас жилье, — заметила Миа.

— Позорище, — прошептал он. — Эта квартира перешла к нам при переезде. Я ее стесняюсь, поэтому, прошу вас, давайте поговорим о чем-нибудь другом. Вы не голодны? Еда потрясающая. Вся из «Дивана». Вы знаете «Диван»?

От буфета нам виден был просторный салон: громадное зеркало в позолоченной раме над камином, длинные, роскошные диваны, низкий столик со стеклянной столешницей, высокие потолки в кружевах затейливой лепнины. В комнате толпились ученики. При виде нас с Мией некоторые судорожно спрятали свои бокалы, но большинство улыбнулись нам или помахали рукой.

В дальнем углу гостиной стоял, облокотившись на камин, Майк Чендлер и разговаривал по-французски с чьим-то отцом. Мы с Мией уселись в большие кожаные кресла. Я наблюдал за Майком, за его жестами, серьезным выражением лица, спокойствием, за тем, как он держал за ножку свой бокал. Во всем этом не было ничего надуманного, ничто не указывало на игру подростка во взрослого. Майк был таким с рождения.

Ребята вроде Майка Чендлера, бегло говорящие на нескольких языках и близко знакомые с культурой разных стран, так свободно, так естественно держащиеся в изысканных апартаментах на светских приемах, с профессиональной непринужденностью переезжающие из страны в страну, переходящие от взрослого к подростку, были нетипичны для МФШ.

В основном же это были дети, которых выдернули с военно-воздушной базы в Виргинии и поместили в Париж и которых это перемещение возмущало, выражаясь в отказе адаптироваться. Переезд лишь укрепил их веру в консервативную американскую политику. Они отказывались принимать Францию. Их бунт, вызванный поражением, проявлялся в яростном отрицании своего нового дома и всего французского. Их семьи покупали продукты в магазине при американском посольстве. Вернувшиеся из поездок выходного дня дети возбужденно рассказывали о закусочных «Тако белл» и «Бургер кинг», которые они обнаружили в Рамштайне[4].

Но эти, во всяком случае, не принадлежали к их числу, и я, окидывая взглядом салон, гордился их очевидной искушенностью, а заодно и собой за то, что стал частью мира, прежде мне неизвестного.

Мимо прошла мать Мазина, пытаясь убедить нас потанцевать. Мы отказались, но, проходя второй раз, она взяла Мию за руку и увела.

Оставшись один, я закончил с едой и вышел на балкон. Там стояли, прислонясь к перилам, Ариэль Дэвис и Молли Гордон.

— Привет, мистер Силвер, — сказала Молли.

Ариэль улыбнулась. Облокотившись на перила, я посмотрел на улицу внизу.

— Большие планы на лето, мистер Силвер? — спросила Молли.

— Собираюсь в Грецию. А ты?

— Остаюсь здесь.

— На следующий год я буду посещать ваш семинар, — объявила Ариэль, закуривая. Посмотрела на меня и запустила пальцы в свои черные волосы.

— Хорошо, — отозвался я.

— Значит, сегодня вечером вы идете с нами, мистер Силвер? — спросила Ариэль, глядя на улицу внизу.

— Куда?

— Мы собираемся в «Звезды и полосы».

— Мы все идем, — кивнула Молли. — Вам тоже нужно пойти. Возьмите с собой мисс Келлер.

— Вы много развлекаетесь, мистер Силвер? — поинтересовалась Ариэль.

— Как раз сейчас развлекаюсь.

— Хорошо сказано. — Она снова улыбнулась.

— А в бары вы ходите? — с любопытством уставилась на меня Молли.

— Нет. Обычно сижу дома, пью чай и читаю «Кентерберийские рассказы».

— Я знаю, что вы постоянно куда-то ходите, — засмеялась Ариэль. — Как-то вечером видела вас в «Кабе».

— Правда? Я стараюсь избегать баров, где полно американцев.

— Ну, тогда, наверное, «Звезды» вам не очень понравятся, — огорчилась Молли.

Платаны поскрипывали на ветру. Изредка внизу проходила пара. Время от времени проносилось такси, но в остальном весь шум вечера был у нас за спиной, в квартире.

Ариэль с размаху бросила окурок вниз. Он очертил длинную дугу и приземлился, выбросив сноп искр. Она посмотрела на меня в упор.

— Мистер Силвер, надеюсь, вы придете сегодня. Вечеринка с вами будет по-настоящему веселой. Если нет, тогда до встречи в будущем году на семинаре. Говорят, вы потрясающий учитель.

Я отправился на поиски Мии и наткнулся на отца Мазина, красивого мужчину в дорогом черном костюме. Он пожал мне руку.

— Мистер Силвер, рад встрече. Мазин рассказывал о вас весь год. Я очень много разъезжал. Жаль, что мы встретились только сейчас. У вас всё есть?

Я сообщил, что поел, что еда восхитительная, что у него прекрасный дом.

— Знаете, мистер Силвер, Мазин ни об одном учителе не говорил так, как о вас. За этот год он изменился, и, полагаю, это во многом связано с вашими уроками. Тяжело постоянно жить вдали от семьи, от сыновей. Разумеется, это связано со спецификой моей работы. Но все равно трудно. Я говорю это к тому, что очень вам благодарен.

— Спасибо, сэр. Ваш сын — чудесный мальчик. За этот год он здорово повзрослел. Я действительно к нему привязался. Вы, должно быть, гордитесь им.

— Да. Мы все им гордимся.

Я улыбнулся.

— Еще шампанского?

— Пожалуй, нет.

— Хорошо. Что ж, если я когда-нибудь смогу что-нибудь для вас сделать, мистер Силвер, прошу, обращайтесь. Не устану повторять, я очень вам признателен.

— Приглашения на этот прием более чем достаточно.

Миа находилась в дальнем конце апартаментов, в комнате, превращенной в танцзал. Роскошные босые женщины танцевали, вытягивая руки к неярко горящей люстре. Вокруг них вертелись, подражая им, несколько детей лет шести-семи. Ученики и выпускники МФШ танцевали, подпевая музыке. Мию окружила группка девочек, взволнованных ее присутствием.

Прислонившись к стене, я наблюдал. То и дело кто-то из девочек подходил и предлагал мне потанцевать. Я оставался на месте, пока мать Мазина не взяла меня за руку и не вытащила к танцующим. Похоже, все присутствующие на вечеринке были здесь не впервые, что так это всегда и проходило — члены семьи приходят и уходят, вокруг люди.

Заиграла более быстрая музыка. Кто-то открыл шампанское. Появилась Молли, взяла меня за руки и повела к группе учеников в другом конце комнаты. Ариэль отбросила назад волосы. Майк Чендлер, танцующий у нее за спиной, подмигнул мне, словно своему дядюшке, поднял бокал и сделал большой глоток. Ариэль прислонилась к нему, усмехнулась мне и закрыла глаза.

Мимо прошел Стивен и стукнул меня в плечо.

— Как дела, мистер С.? Танцуем? Приятно видеть, приятно видеть.

В конце концов, пробившись сквозь толпу, я проделал обратный путь на балкон. Отрадно было вдохнуть ночной воздух. У меня кружилась голова и не хотелось идти домой. Я выглянул на улицу, перегнувшись через перила. Когда меня нашла Миа, мы некоторое время вместе наблюдали за проплывающими туристскими теплоходиками, свет их стоп-сигналов двигался по зданиям, освещал нас, а школьники махали нам с палубы руками и кричали. Миа махала им в ответ.

Мы долго молчали. Потом она коснулась моей руки и глубоко вздохнула.

— Уильям, — произнесла она. — Это прекрасно. Просто чересчур.

— Да. — Я чувствовал на себе ее взгляд и закрыл глаза.

— Уильям, — снова пробормотала она. Прижалась ко мне бедром, накрыла ладонью мою ладонь.

Я ощущал запах ее волос.

— Итак? Мы идем с ними? — спросил я. Посмотреть на нее я не мог.

Мне хотелось вернуться домой пешком, одному, вдоль реки. Зайти выпить пива в «Ла Палетт». Но все это было слишком прекрасно, чтобы идти домой, — воздух, шелест листьев, медленно поворачивающихся то зеленой, то белой стороной, то зеленой, то белой, вода внизу, звук гитары, доносящийся с моста.

— Давай сходим, — попросила она. — Сходим выпить.

Миа пошла в ванную комнату. Надев пальто, я ждал в гостиной. В квартире по-прежнему было много народу. Ариэль сидела на полу с девушкой, которую я видел в школе. Они смотрели на меня, перешептываясь. Ариэль подозвала меня взмахом руки.

— Значит, вы решились? — спросила она с улыбкой, глядя на меня снизу вверх.

— Пожалуй, мы придем. Я жду мисс Келлер.

— Отлично. О, вы знакомы с Мари?

— Нет, — отозвался я. — Здравствуй, Мари.

— Моя лучшая в мире подруга, — заплетающимся языком произнесла Ариэль.

— Приятно познакомиться. Может, увидимся с вами обеими позже.

— Хорошо. Я с вами увижусь, — улыбнулась Мари, глядя мне прямо в глаза.

Пока я дожидался Мию возле здания, ветер гонял вокруг листья. Больше походило на октябрь, чем на июнь. Подняв голову, я видел людей, курящих на балконе, слышал их голоса. Меня захватило ощущение эйфории, уже не раз приходившее ко мне в последние несколько недель, — ощущение, что я нахожусь именно там, где хочу, что я совершил прорыв. Ветер, все сильнее и сильнее наседающий с реки, казалось, поднял меня, и мной овладело нетерпение, почти не связанное с этим вечером.

Кто-то позвал меня с балкона:

— В чем дело, мистер С.? Разве вам не пора уже спать, приятель? Поздновато для вас.

Я преувеличенно поклонился, и они засмеялись. Из дверей вышла с группой девочек Миа.

— Ты уверена, что хочешь туда пойти? — спросил я.

— Будет весело. В любом случае я обещала, что мы идем. — Она повернулась к компании, стоявшей перед домом. — До встречи там.

— Вы идете, Силвер? Ничего себе.

— Похоже на то, Молли. Похоже на то.

Мы с Мией поймали такси. Начался дождь. Водитель включил «дворники» и свернул на улицу Сен-Жак. Я подумал, не выйти ли мне и не отправиться ли домой пешком. Закрыв глаза, слушал поскрипывание «дворников» по стеклу, гудение двигателя, негромкий голос диджея «Радио нова».

На холме на пути к Пантеону они стояли под синим навесом, украшенным единственной звездой.

— Я туда не пойду, — прошептал я.

— Сделай над собой усилие.

Внутри каменные ступеньки вели в чрево заведения, набитого школьниками.

Мы нашли местечко у барной стойки.

— Здесь в основном ученики из девятых и десятых классов, — с тревогой произнесла Миа.

— Я заметил.

— Мне неловко. Может, уйти?

— Послушай, ты хотела сюда, и я ни за что не уйду, пока не выпью пива.

Она оглянулась, чувствуя себя не в своей тарелке.

— Боже мой, я вас угощаю, ребята. — Молли, пьяная и смеющаяся, поймала поверх наших голов взгляд бармена. Наклонившись к моему уху, она крикнула: — Henri! Trois Screaming Orgasms, trois[5]. Клево, — захихикала она. — Не могу поверить, что я тут с вами, ребята. Нереально!

— По-моему, это не самая лучшая идея, Молли. — Миа покраснела.

— Мисс Келлер, я закончила школу. Я больше не школьница. В чем проблема? — Молли потянулась за молочного цвета напитками. Взяв один, провозгласила: — За будущее. — Улыбнулась и подняла свой стакан. — За наше будущее. Конкретно.



Музыка стала громче. Кто-то взял меня за руку и повел на танцпол. Там было тесно. Я начал танцевать. Мимо проходили люди, узнаваемые лица, тени, светлые и темные, и лицо каждого ученика, как слабый толчок, пока все они не превратились в людей в баре.

Я танцевал с Мией, и чем сильнее она пьянела, тем, похоже, больше стремилась сдерживать меня. Я отстранился. Появилась Ариэль, придвигаясь вплотную, прижимаясь грудью к моей груди, закидывая назад голову, улыбаясь, отходя и возвращаясь.

Я прошел в бар, где выпил пива, наблюдая за танцующими. Постоял в туалете, прислонившись головой к холодной кафельной стене. Снова воткнулся в толпу на танцполе. Искал Мию, а нашел подружку Ариэль. Я не мог вспомнить ее имя. Она немедленно улыбнулась, безыскусно и простодушно.