Лена Элтанг

«Сказки города Ноли»

ThankYou.ru: Лена Элтанг «Сказки города Ноли»

Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Спасибо», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!

История первая, самая короткая

О сгоревшей гостинице

Наш город Ноли — это уже не Италия, но еще не Франция. Оттого люди здесь живут почти прозрачные, и много колдунов. Так всегда бывает в местах, где люди не очень-то могут объяснить, откуда они родом. Вот ты поедешь дальше, в Ментону, в Антиб — там, да, Лазурный берег, шелковые зонтики, серебряные ложечки. А у нас место мутное и опасное, сюда вообще никто не заезжает, все по скоростной дороге несутся, как тебя угораздило съехать, ума не приложу. Ну как ты ко мне попала, я понимаю, на вывеске свое имя увидела. Я ведь гостиницу недавно «Елена» назвал, после пожара. До этого она Ноли Реджина называлась, лет восемьдесят. А в прошлом году сгорела. Дом уцелел, а внутри ничего не осталось, даже мебель на террасе обуглилась, хотя весь день дождь шел. Вот ты сегодня на кровати спала с шишечками бронзовыми, да? это бабки моей, а стол вот с дыркой от зонтика — дядин, мне старую мебель в городе собрали, гостиница ведь работать должна. Как зачем? Мадонна! Это с виду только пусто, на деле-то здесь полно народу — да ладно, долго объяснять.

А сгорело все из-за Бригиты, из-за шведки.

Приехала она в июне, в самую жару, с мольбертом и стала виды рисовать. Студентка, ноги длинные, костлявые, волосы белые, совсем некрасивая.

Сначала на пляже сидела, у нас ведь горы цвет меняют, заметила? так это не от солнца, это от бабушки Кьязы настроения, ну, местные-то все знают, а она все светотенью восхищалась, а потом в городе принялась на стульчик свой садиться, посреди улицы прямо.

Я ей говорил, Бригите этой: осторожнее, у нас просто так людей нельзя на бумагу переносить, а тем более дома ихние, иди, рисуй эстрелиции, виноград на скалах, а синьору Чезаре не рисуй, у нее от этого лицо бледнеет с левой стороны и коса плохо заплетается, она мне сама говорила — ты же видишь, говорю у нас и фотографов нет, а ведь это дело куда безобиднее. Но она смеялась только, а зубы длинные, как у рыбы Сан-Пьетро, увидишь и спорить не захочется. Ну вот, рисовала она так с недельку, в кафе к Витторио ходила, спать с ним хотела, а Витторио, он такой, ему белые волосы только давай, сначала сюда к ней лазил, через ограду, потом на пляж водил, как бродяжку, потом рисовать себя разрешил, а потом вышел с братьями Тино рыбу ловить и утонул.

Синьора Чезаре ко мне пришла тогда, с мужем, и еще люди, давай, говорят, листочки эти, где они у нее лежат, не носит же она всю папку с собой. У синьоры Чезаре к тому времени цвет лица совсем пропал, она все за щеку держалась, но я их не пустил, не могу я, капити? что обо мне скажут? скажут: хозяин гостиницы девушку обыскал, пошел я на море, не могу ее найти, все скалы облазил, хотел добром попросить, а вернулся — гостиница горит.

Дождь идет, а она горит.

История вторая, о стриженых львах

…ты спрашиваешь, куда же делась Бригита? Этого тебе никто не скажет.

Лет пятнадцать тому назад у нас целый бродячий цирк пропал, и то ничего.



Вот как это было. Приехали тогда с венгерским цирком три сестры (на самом деле они не сестры никакие, но так уж заведено у цирковых), дрессировщицы льва (да-да, у них был один лев на троих!), в одинаковых алых плащах, одна — рыжая и две пестренькие, этакие перепелочки.

Так вот, эти сестры понравились братьям Тино, а это были самые настоящие братья — красавцы, низколобые, курчавые, с глазами, как у камышовых котов, старший Тино умел смеяться стеклянным смехом, как будто у него что-то крошилось во рту, младший издавал во сне невнятные звуки, по которым рыбаки узнавали место завтрашнего лова, а средний носил в кармане гвоздь, который в траттории забивал кулаком в стену, чтобы повесить свою пижонскую куртку …и вот эти братья захотели девушек для себя.

Как водится у нас в Ноли, они пришли наутро к цирковым трейлерам с тремя букетами горной конопли и тремя тяжелыми кольцами с гранеными хризолитами, доставшимися им от бабушки, чувствительная была женщина, умела делать серебро из луковой шелухи и, видать, еще кое-что умела делать, так что в юности увела у жены дедушку братьев Тино, поманив его пальцем в трех тяжелых кольцах, вот этих самых.

А дальше было вот что. Вызвали они девушек на разговор и все им изложили без экивоков. Ну уж нет, сказали на это дрессировщицы, зачем нам три чернявых рыбака, когда у нас есть лев с золотой гривой и венгерское небо в алмазах. Подите прочь, сказали они, от вас пахнет вареными мидиями и сладострастием, а нам это вовсе ни к чему.

Братья спорить не стали, ушли и даже не обернулись на прекрасных венгерок, а вечером пришли на представление вместе с другими людьми и стали смотреть. Купол у цирка был тоже алый, шелковый, и держался на столбах, перевитых золочеными лентами, прямо как алтарь в часовне Святой Екатерины!

Выходят наши сестрички, им выкатывают клетку, а в ней лев — жалкий, наголо обритый, в глазах ужас, а на хвосте алая ленточка.

И что с ним таким делать? Звали, звали, а он в угол забился и головой мотает. Зрители смеются, венгерки ругаются гортанно, директор цирка бегает вокруг клетки, машет руками, как итальянец какой… Тут одна сестра, которая рыжая, вышла вперед, нашла глазами братьев Тино, это было просто — они ведь единственные не смеялись, подняла левую руку и сказала им что-то тихое, шершавое, очень похожее на проклятие.

Тут все замолчали и стали собираться домой.

А утром цирка уже не было, мы с Витторио приходили туда посмотреть, ничего там не было, ни алого купола, ни трейлеров, ни клеток со зверями, даже трава не примята. Будто и не было вовсе.

А девушек этих я видел потом, в Портофино, они на ярмарке пирамиду делали, на коврике, в розовых трико. А лев рядом лежал — собака собакой. Шерсть отросла немного, но вид никчемный. Положил я им мелочь в шапку и пошел на автобусную станцию.

История третья, о любовном амулете

…вот ты говоришь — у нас много колдунов. Оттого, мол, к нам не ездит никто. Может оно и так. Вот послушай, я тебе расскажу, как на одного колдуна прошлым летом меньше стало.

Жила у нас девочка по имени Малина, красавица — волосы жесткие, попа большая, глаза, как лесные орехи — все на нее глядели с умилением и ждали, когда подрастет. А дядя у нее был колдун, как и у меня, только рангом повыше: двухмачтовую шхуну мог завернуть нежелательную, скажем с грузом перца и шербета, он этим делом как раз торговал, или невесту в церковь из дома по воздуху перенести, чтобы платье на жаре не помялось. Знающий был человек. Однажды отправился он в Африку по своим бакалейным делам, а оттуда привез Малине амулет. Человечка каменного с большим хризолитовым сердцем, прикрепленным к разверстой груди. Купил в одном знакомом племени, специально для племянницы, которая в любовный возраст входила и уже вовсю по сторонам оглядывалась, ну дядя и забеспокоился, понимаешь?

Сердце у человечка прозрачным становилось, когда в дом достойный рагаццо входил, а если никчемный какой, то огоньками вспыхивало тревожными, очень удобная в хозяйстве вещь такой человечек.

Ладно. Девочка его на буфет поставила и следила за огоньками внимательно. Первым делом позвала она в гости Эвересто, своего дружка детского, потом братьев Тино, одного за другим, потом Джино с улицы Дженова, ну… еще там кое-кого, а человечек исправно сердечком мигал.

Малина, конечно, веселого Джино больше всех хотела, у него руки и ноги были длинные, это в Италии редкость, а волосы цвета остывшего пепла, такое вообще только в Неаполе встретишь, но — вот незадача — человечку он не нравился, а нравился ему пикколо бамбино по имени Кори, живущий в нижнем Городе, равнодушный и пахнущий рыбьей чешуей.

Приходит Кори со своей лавандой — сердечко тут же цвет теряет, хоть гляди сквозь него, а божок африканский прямо светится весь, даже улыбается вроде. Что ж тут поделаешь. Дядя его и приветил, Кори этого невзрачного, Малину даже слушать не стал, купили ей платье, расшитое лентами, золотые сандалии, колечко с монограммой, не прошло и недели. Малина ревет целыми днями, колечко даже примерять не захотела, вечерами в окно вылезает и на пляже с Джино милуется, уж больно этот Джино был ей хорош. Импоссибиле! Девочка-то из хорошей семьи, так и честь улицы можно уронить, не говоря уже о всем квартале Ди Дженова. Рассердился дядя, привязал Малину к кровати ремнями и до свадьбы велел привязанной держать. Кормила ее нянька старая, с другого конца улицы приходила, скампи приносила, холодное соавэ, даже зуппо в фарфоровом горшочке, но девчонка ни в какую, смотрит в сторону, рта не открывает, веревки ногтями царапает, девочка из Ноли! гордячка, не чета всем этим миланези. Так нянька все и сьедала сама, а дяде сказать боялась, пока Малина не умерла.

От голода или от злости, этого уж никто не знает.

Потом оказалось, что амулет этот погоду предсказывал, а не любовь никакую.

Перепутали в Африке дядины знакомые колдуны.

А маленький Кори был рыбак, и в гости приходил, когда в море выйти не получалось, надо же чем-то заняться, ежели работы нет.

Штормовое предупреждение был этот амулет, ясно тебе? Ну не плачь, бамбина, это же давно было, прошлым летом, чего уж там теперь.

История четвертая, о Хуане и Гильермо

…тебе девочку Малину жалко, да? Не жалей, она попала в рай для обиженных, а там хорошо, скучновато только. Откуда я знаю? Так от Гильермо же, он всему кварталу рассказал, когда во сне являлся. Это сосед мой бывший, сын старого дона Ведардо, который всему Ноли вязал узелки на память, трудная работа, но почетная. Гильермо к нему и приходил после смерти, только перепутал что-то и приснился всему кварталу ди Дженова. Инкредибильменте, какие бывают штуки!

Парень он был видный, одна беда — женился второпях, привез себе оливковую невесту из Санта-Риты, что в Андах. Мало того, что она говорила сама с собой, как это делают запойные пьяницы, так еще и в фиолетовой альпаке ходила, так у них там ходят в Санта-Рите, да что там альпака, только от ее тягучего взгляда женщины обмирали, а мужчины подбирались, впрочем, ты не поймешь, не будем об этом.

Гильермо ее на улице увидел, когда в Санта-Риту по торговым делам приезжал, и так он ее захотел, что в тот же день к отцу явился, а отец этой самой Хуаны был известный пиштако, колдун, это вся деревня знала, но приезжему, натурально, не сказали. Откуда ему было знать, бедолаге, что папа невесты промышляет на дорогах, отнимая у прохожих витальную силу, которая, по ихнему, содержится в жире, а вовсе не в крови, как думаем мы в Ноли, а потом ее пускает на металл для колоколов (очень звонкие получаются колокола), а мамочка зарабатывает тем, что гадает на внутренностях пустельги и лечит пеонов, проводя морской свинкой по животу и спине.

Привез наш мальчик свою Хуану домой и стал друзьям показывать, такой имбециле! Смотрите, говорит, какая грудь, какая попа, а медовые глаза какие, Хуана, посмотри сюда, подними юбку, развяжи вот тут, ну друзья, натураллементе, смотрели и радовались, а жена Гильермо все делала, как он говорил. Я там тоже был, помню ее грудь, кози-кози, ничего особенного, соски, как тутовые ягоды, и пахло от этой Хуаны скипидаром, а вовсе не эвкалиптом, как Гильермо утверждал.

Ну что тебе сказать? Кончилось все тем, что Гильермо ее застукал.

Ясное дело, чего еще ждать, когда раздеваешь свою женщину на глазах у всех рагацци? Ннашел он ее на заднем дворе с молодым Филиппо Тино и сильно побил, очень сильно, так, что кожа сошла с ее оливковой спины, а медовые глаза покраснели, как от маисовой чичи, это они там пьют такое в Санта-Рите. Тут-то все и началось. Хуана пожаловалась папе, написала ему в тот же день, полила письмо слезами, тот приехал и долго под дверью стоял, не пустил его Гильермо, а потом плюнул на крыльцо и посыпал чего-то из горсти.

Встреться, сказал он, теперь и ты со своим зверем. Сказал и уехал.

Потом уж мы узнали, что заклятие это было простое — каждый раз, как посмотрит Гильермо на другую женщину и пожелает ее в сердце своем, то сразу на палец в землю врастает.

Надо ли говорить, бамбина, что через неделю от Гильермо одна голова осталась.

Так и торчала она из земли последние два дня, пока через двор не прошла соседка, синьора Дионисия, с корзиной белья, она его брала стирать у старого дона, и вот, принесла обратно, качая крутыми своими бедрами, и ведь некрасивая даже, бруттина, только и есть, что бедра, но хватило и бедер, чтобы бедолага совсем под землю провалился.

Спрашиваешь, зачем он потом из другого мира к отцу приходил? Это теперь весь квартал знает: просил, чтобы Хуану домой отослали, не может он, дескать, смотреть, что она в его доме вытворяет, и не смотреть не может. Так уж устроен рай для обиженных, с окошечком. И смотреть противно и отвернуться нельзя.

История пятая, про дух противоречия

…вот ты над моим именем посмеиваешься, говоришь, много в нем театральной патетики? А как бы тебе имя Горацио понравилось? Горацио, по прозвищу Да. Так его еще со школы прозвали, дружка моего, оттого, что слово нет он никому сказать не мог. Никогда не мог, никому. Такой вот рагаццо эластико.



Работал он на складе у купца Ченти, счетоводом, рыбу принимал у рыбаков, всего и дел-то — записывать цифры в столбик, а рыбаки эти, что же? тряхнут, бывало, у него перед носом скользкой связкой дорадьих хвостов, на жизнь поплачутся, наш Горацио и спекся, бене, говорит, амичи, и пишет, что просят.

А хватится хозяин — недостача, тут уж доброму Горацио из своего кармана платить приходится, очень это жену его, Филомену, расстраивало.

И это бы еще ничего, только ведь он и жене отказать не умел: повернется к нему ночью томная Филомена, он и старается, пыхтит, бедолага, хотя ни любви, ни огня в нем на мизинец нету, одна усталость плитой на ключицах.

А Филомене любви и огня хочется, чтобы все, как у людей, а не от рыхлой безотказности. Вот и пошла синьора к колдуну, накопила сорок тысяч лир и пошла. Женщина она была недалекая, Ганса Касторпа аптечной фирмой считала, а смуглую леди сонетов — рекламой загарного крема, чего уж там, такие и в колдунов верят, феномено нормале.

Что дальше было? Ладно. Дал ей колдун длинную булавку серебряную и говорит: это, говорит, синьора Филомена, не просто булавка, а Дух Противоречия, суть мужского естества, магиа, говорит, бьянка э натурале.

Когда твой муж более всего покорен и тих? Ночью, в постели? Вот и хорошо. Воткнешь ему булавку в лацкан пижамы, но только один раз! а там уж сама увидишь, что делать.

Так она и поступила. Наутро Горацио Да, проснувшись, первым делом пощечину ей залепил, дескать, постель несвежая, кофе холодный, и в доме пахнет вчерашним ризотто, но Филомена, знай, улыбается: мужчина в доме! Правда, до любви в тот день так и не дошло, вернулся Горацио с работы, с рыбаками всласть наругавшись — вот уж они удивились! — да и спать в чем был завалился. Ну, подумала синьора, значит, мало было первой дозы, но ведь помогает! и — еще раз ночью булавку в лацкан воткнула. Заворочался Горацио, всхлипнул, но не проснулся, а уж проснувшись — пошел в свой сарайчик, затащил туда малютку Пердиту, хозяйскую дочку, изнутри дверь столом рабочим припер, и — давай ее, дочку эту, по всякому вертеть, да по разному прилаживать. Бамбина про торговлю и думать забыла, к вечеру только Горацио из сарайчика вылез, рубашку в штаны заправил, сплюнул длинно в сторону моря и домой пошел, из фляжечки потягивая.

Ну что тут сделаешь? жена, натуралементе, принюхалась, губу прикусила, ладно, думает, начались волшебные фокусы, издержки прекрасной метаморфозы… это я с диалетто локале тебе, Елена, перевожу, а что она на деле подумала, ты все равно не поймешь.

Говорить ли тебе, что и в третий раз синьора с булавкой в спальню пришла? Теперь уж, думает, естество это самое, Дух Противоречия, в нем точно проснется, а тут как раз я стою, в тонкой рубашке с воланами, погляди же на меня, ненаглядный изменник! Кольнула было в лацкан, да только встрепенулся Горацио во сне, протянул к ней руки, Пердита, девочка моя! прошептал, глаз не открывая, и — покачнулась обиженная Филомена, не удержалась, воткнула булавку между пижамными пуговицами, между курчавыми кустиками, прямо в мужнино сердце.

Наутро столько шуму было в доме у синьоры, квеста мелодрамма! квеста конфузионе! столько слез, что никто пропажи не заметил, а булавку-то серебрянную сорока утащила, и в гнезде спрятала, под крышей у прачки Дионисии. Вот уж потом житья от нее, Дионисии этой, всему городу Ноли не было, пока не узнали в чем дело… но это уже другая история, сама понимаешь.

История шестая, об осе беспокойства

…это бы все ничего, а вот с племянницей прачки, Франческой, и вовсе конфузия вышла, расскажу тебе, слушай.

Была у нее, Франчески этой, привычка с малолетства — сидеть с открытым ртом, вроде как задумавшись, так она и девушкой став, часто посиживала, и вот в этот самый рот к ней однажды не то пчела, не то муха залетела, прямо в этот, как его, аппарато респираторио. Вскрикнула Франческа и крепко рот захлопнула с перепугу.

Тут-то все и началось. Стали в городе всякие вещи твориться, даже нам, местным, ко всему привыкшим, непонятные. То, понимаешь, все циферблаты на городских часах возьмут и запотеют (а это Франческа в слезах проснулась), то все бакалейщики заснут одновременно, так что ни сахару не купишь, ни соли (а это Франческа за расческу взялась и волосок больно выдернула). Да что там — стоило ей однажды за вишневое дерево в мамином саду приняться, тут же во всем Ноли отсырели спички, и, пока она с тяжелой корзиной из сада не вышла, ни одна хозяйка не могла плиту разжечь, а рыбаки без курева чахли, кроме, разумеется, тех, кто в море.

Не сразу мы догадались, в чем тут дело, а уж когда догадались, стало Франческе совсем туго. Нечего и говорить, что никто ее в жены брать не собирался, хотя до этого очень даже поглядывали.

Так бы и тянулось, наверное, до сих пор, когда бы не дон Эса с Каброры, энтомолог, персона синификанте, к тому же — собиратель халдейских рукописей, говорят, некоторые он даже прочел. Приехал дон Эса в город Ноли, прознав про наши чудеса, поселился в моей гостинице, (тогда как раз кофейные зерна горчили, оттого что Франческа с теткой в прачечной поругалась) и сразу, в первый же день, сказал, что знает в чем тут дело. Так и сказал, на этой самой террасе, с торжеством в голосе, на слушателей поверх очков глядя и головой, похожей на перезревший плод, покачивая.

Фань гун цзы син, как говорят китайцы, ищи в самом себе! — сказал он, это в вашей барышне не пчела и не муха никакая, а всамделишная Оса Беспокойства, я за ней всю жизнь гоняюсь, в моей коллекции как раз такой и не хватает для полного моего энтомологического счастья. Берусь, сказал дон Эса, вас от напасти избавить, и необьяснимое в городе под корень извести, то есть совершенно безотказный Способ знаю… Только вряд ли на это семья Франчески согласится, потому как способ этот мольто специале, я о нем в старых книгах вычитал и сам еще на практике не испытывал.

Что же это за способ такой, спросили дона Эсу, а он возьми и скажи: Осу Беспокойства из девушки только так достать можно, что после этого на ней жениться придется непременно и сразу. Впрочем, я готов и заранее жениться, уж больно мне эта штука для коллекции надобна.

Ладно, делай, сказали ему, подумав, жители Ноли и, Франческу не спросив, отдали ее старому дону Эсе. Надо ли говорить, что на свадьбу весь город собрался, рисом и конфетти бросаться, на заплаканную малышку с умилением глядеть да граппу ди барбера всю ночь потягивать в ожиданьи избавленья. Все торговцы пришли, даже рыбаки из Нижнего города, даже столетняя донья Корсо, у которой такой большой горб вырос, что она со времен Монте-Кассино в постели обедает, а обед ей из лавки на веревке в корзине доставляют, короче — все пришли, ведь радость какая.

Не прошло и двух часов, как дон Эса с молодой женой в спальню удалились, а вот уж он и сам вышел — с чахоточным румянцем на скулах, видать непросто ему дался старинный халдейский метод — в руках коробочку сжимая, маленькую такую бонбоньера. Вот, говорит, ваша Оса, больше ей вас не мучить, на булавку ее и под стекло! и коробочку показывает, высоко над головой поднимая, как кубок на регате, что мимо Ноли каждый год на всех парусах пролетает. Зашумели гости, стали дона Эсу славить, кьянти ему наливать, даже качать хотели, да тут, как на грех, пьяный Филиппо Тино заявился, в двуцветных штиблетах и с угольной гвоздичкой в петлице, ему-то там быть и вовсе не следовало, потому как до всех несчастий он Франческу на танцы в Аредатто водил и леденцы ей за щеку совал. Подошел он к дону Эсе и поглядел ему прямо в лицо, а с чего это, говорит, мы тебе верить должны, старый джиоттоне? может ты нашу глупышку за просто так два часа старыми костями своми мучил? может ты нам голову морочишь, показывай давай Осу! не то мы с братом тебя в осиное гнездо голой задницей очень даже сунем!

Ох, как обиделся дон Эса, весь побелел, затрясся, коробочку приоткрыл и под нос Филиппо сунул, смотри, говорит, чтоб она тебя, дурака, за нос цапнула! а из коробочки только вжжик! и мелькнуло что-то, маленькое, быстрое, золотистое… все только ахнули, а старая синьора Корсо быстро рот захлопнула и присела.

Что тебе сказать? сильно жизнь синьоры Корсо с того дня изменилась. Но это, как ты, понимаешь, другая история. Совсем другая. К тому же, дождь кончился.

История седьмая, самая длинная и последняя

О сонном наследстве

…Вот ты говоришь, сиеста наша в Ноли тебя утомляет, сигарет не купишь, в кафе не посидишь, а сядешь, так не дозовешься никого, дремлют в тенечке, под полосатыми тентами, спать на жаре — итальянская наука, тут не поспоришь. Но вот что я скажу тебе на это, кариссима, захочешь кофе в полдень — зайди в кондитерию к дону Джаге, он никогда не спит, разве что ночью, свистит на кухне и знай себе печет булочки с кардамоном. Дона Джагу все знают, это ведь тот самый кондитер, что сонное наследство получил, да только без толку.

А дело было так, плесни-ка мне из вон той запотевшей бутылочки, и себе плесни. Станет нам прохладно, как в погребе у доньи Кьяры, торговки вином, той, что прошлой осенью спускаясь за бочонком, подскользнулась на темной лестнице и упала. Что-то в ней хрустнуло, что-то оборвалось, и — что ты думаешь? — вскоре пришли к донне Кьяре черные мысли, хотя доктор из Монтаньи твердил, что вот-вот заживет, да только ничего не заживало, и вот донья Кьяра послала за доном Джагой, а он ей племянником приходился, выставила всех из спальни и говорит ему: возьми у меня, миленький, под подушкой одну вещь, это и будет твое наследство! Пошарил Джага под подушкой, а там — шкатулка, тяжеленькая такая, медными гвоздиками клепанная, здесь говорит ему Кьяра, голубые диаманты хранятся, я их от своей тетушки получила, она от своей, а взяты они из тех даров, что волхвы приносили сам знаешь кому, да только открывать не торопись, на них заклятие положено. Чтобы камушки достать, надобно всю сиесту на них провести, под подушкой уложив, переспать сладко, без просыпу, но не просто так, а с женщиной в обнимку, и женщина не все равно какая должна быть, а такая, что уно — тебя любит и дуэ — тебе не врет. Иначе все диаманты в пепел превратятся, голубой и бесполезный. А теперь бери и топай домой, да подумай хорошо, бамбино, не торопись, сказала так и умерла тихонько, а дон Джага домой пошел с наследством под мышкой, да чего там домой, к своей невесте прямо и пошел, по дороге размышляя, какое кольцо он ей закажет с голубым диамантом, цвета полдневного моря, семпре эччелента.

Ну что тебе сказать, пришел дон Джага к Мариучче, рассказал ей все, медными гвоздиками похвастался, мол, собирайся, а то солнце, гляди-ка, уже в зените, пора нам в спальню, халдейское заклятие снимать, а вечером тетушку красным вином помянем, давай же, Мариучча!

Мариучча как стояла, так и села, рот открылся, пальцы в клубок сплелись. Кариссимо, говорит, виновата я перед тобой, врать тебе, правда, не врала, потому, как не приходилось пока, так что с этой стороны все у нас в порядке.

А что касаемо любви, так весь город знает, что я с тобой через силу помолвлена, а на деле без ума от Бартоломео-жестянщика. Не станем же мы рисковать, диамантов жалко! Попроси кого-нибудь другого, говорит, и заплакала от досады.

Пошел было дон Джага домой, голову повесив, но тут в нее, в голову эту, такая мудрая мысль пришла, что мамма миа! Не медля направился бедняга в соседний Портофино, к матушке своей, достопочтенной донье Пьетре, застал ее за вязаньем и говорит прямо с порога: давайте, мама, в вашу спальню скорее пойдем, задернем шторы, обнимемся и ляжем рядышком, как бывало в детстве, после вашей беспощадной порки. Скорее же, мама, скорее, пока сиеста не кончилась! Уж вы-то меня наверное любите?

Донья Пьетра, как сидела, так и встала, рот скривился, клубок из пальцев выпал. Бамбино, говорит, люблю, и не сомневайся, только вот со вторым пунктом загвоздка выходит. Тут я тебе про отца рассказывала, мол, он честным католиком был, и на лодке, полной рыбы, в бурю перевернулся, так вот, это не совсем так, видишь ли.

Ох, не гляди ты на меня так! все равно скажу — я твоего папу один раз только и видела, на карнавале в Рапалло, и был он заезжим сефардом-аптекарем, а не рыбаком никаким. Так что диамантами рисковать не станем, и все тут.

Что тут скажешь?

А вот что сказала донна Пьетра, наглядевшись на убитого горем дона Джагу: помнишь ли ты, бамбино, рыжую малютку Инесе, с которой в детстве обдирал соседский тутовник? Она по тебе до сих пор сохнет, а врать ей вроде и незачем, так ты пойди к ней, попробуй, любые средства в ход пускай и не сомневайся. Что дальше было и так ясно — пришел дон Джага к рыжей Инесе, сунув цветок в петлицу, не успел на порог ступить, она ему на шею кинулась. Дио мио! плачет от радости и бьется в руках, как рыба на портовом прилавке, за руку в спальню тащит, на ходу рубашку расстегивает, поверишь ли, какие дела творятся! Засунул было дон Джага шкатулку под Инесину подушку, да только поглядел на часы — ан, глядь, стрелка на четырех, опоздал, финито! Ну, думает, ничего, завтра женюсь на ней, а там шкатулку откроем, диаманты как засияют…

Ну, что ты так смотришь, Елена? Ясно же, что первые полгода дон Джага заснуть совсем не мог, ни в сиесту, ни даже ночью, больно уж горячая женушка ему попалась, так бы и держала его, будто соловья, в руке, сутки напролет. Соловей-то у дона Джаги немаленький был и страшное дело какой неутомимый. А по условию халдейскому спать нужно было настоящим образом — непременно без просыпу и без глупостей. Уснешь тут, как же, даже с лица спал, бедняга, а в юности был такой пуритано!

Ладно. Лет пять с тех пор прошло, лихорадка их любовная поутихла должно быть, да только теперь дон Джага в сиесту вовсе спать не ложится. Говорит, что боится, проснувшись, в шкатулке пепел обнаружить, голубой и бесполезный. За пять лет чего только не случится в семье, говорит. Лучше, дескать, не стану рисковать.

Может и зря боится дон Джага, зато в кондитерии у него всегда свежие булочки с кардамоном, в любое время. А так — попробуй в сиесту найди, не дозовешься никого, дремлют в тенечке. Спать в жару — итальянская наука, капити?