Лена Элтанг

Побег куманики

моим друзьям Марте и Херуке
Часть первая

АНГЕЛ НА ПЕСКЕ.

CHORA

МОРАС

сентябрь, 17



о чем я думаю?

моя квартирная хозяйка, сеньора пардес, заглядывает в мой шкаф и трогает белье

я подложил в ящик с трусами божью коровку, а вечером ее там не было



надо бы поговорить с patrona, когда я вспомню испанский

когда-то я знал все языки вообще, даже ндембу, а потом забыл

доктор говорит, что мои неприятности происходят от любви к словам

другой доктор велел мне писать дневник, каждый божий день, записывать все, о чем я думаю

на это уходит слишком много слов, они проступают на губах грубой солью, гудят в голове золотистыми шершнями, крошатся мерзлым молоком, прозрачными крабами разбегаются по песку, стрекозиным слабым ломом носятся по ветру, засоряют водосток крупной манною небесной, будто раны дриадины подсыхают сукровицей, но если я перестану писать, все исчезнет

правда ведь, доктор?





сентябрь, 17, вечер

odi et ото[1]



я еще в больнице заметил, что врачи относятся к тебе с нежностью, когда знают, что ты выздоровеешь, какая-то безжалостная пружина в них ослабевает, что ли, ты уже не просто estado desesperado [2], стружка реальности, пригодная разве на растопку, ты еще не равен им, но ты уже нечто другое

из случайного и слабого ты восстаешь в напряженное и постоянное, и вот уже валькирии ткут материю победы, продевая в основу твоей плоти ловкий уток из красных стрел, и врачи смотрят на тебя, как сытые боги, и танцуют радостно в камышовых коронах, на меня-то они смотрели иначе — это я хорошо помню, хотя многое начисто забыл





сентябрь, 19

хозяин кафе добавил мне десять тысяч песет в неделю

говорит, я привлекаю посетителей

правда, велел побриться и купить новые джинсы

я видел джинсы в витрине на пласа реаль, цвета слоновой кости

такие были у моего брата, только те быстро стали черными, брат мне не давал их носить, говорил, что я прислоняюсь к грязным стенкам в сомнительных местах



мы жили тогда в Вильнюсе, папа еще не умер

брат играл в волейбол на даче, там было много громкоголосых мальчиков, потом они шли купаться и пить пиво, не люблю пиво, от него свербит в ушах и в горле липко

брат не разрешал мне туда приходить, а я все равно ходил, вместе с таксой по имени луна

папа про луну говорил, что такса — это сеттер, выращенный под диваном, а луна все понимала и косилась на него, я теперь это ясно вспомнил

иногда я вспоминаю сразу все и сильно пугаюсь, иногда — лоскутами, канителью, тогда не страшно

здесь в городе много такс и полным-полно йоркширских терьеров

терьеры сидят в кафе на плетеных стульях рядом с хозяйками и пьют из блюдечек теплые сливки





сентябрь, 21

l \' habit fait le moine [3]



что мне надеть? мы с фелипе идем в клуб, на пласа каталанья, а надеть нечего, кроме вельветовых зеленых штанов и оранжевой майки

майка так себе, довольно старая

к тому же я постирал ее вместе с другой майкой, лиловой, и теперь обе хороши

между художником и клошаром очень тонкая грань, смеется фелипе, в твоем случае она почти неразличима, к тому же будет холодно в других вещах я выгляжу нелепо, особенно в свитерах, для них у меня слишком узкие плечи

для галстука слишком тонкая шея

для рубашки слишком длинные руки

для пиджака слишком простое лицо, к тому же у меня нет пиджака

если бы я мог носить хитон, гиматий или хламиду

а еще лучше — уютный красный пеплос, на зависть афине палладе





сентябрь, 23



посидел в кафе на ла рамбле, вдруг захотелось cafe cortado, а молока дома не нашлось

отчего же это барселонские мучачос так нехороши? вот ведь и глаза у них с уголками кошачьими, и носы этак славно приплюснуты, и кожа лоснится оливково, и пальчики ловкие невелики, и колени круглы и зернисты, и ляжки овальны и липнут влажно, и на губах усмешечка припухшая, и говорят они с низкой нежностию, и в глаза глядеть — уворачиваются персеями, и амулеты у них холоднее льда и бесцветнее слез, и жемчужина вечности во лбу щурится, и в зеркала они глядятся обсидиановые, и туники по краю расшиты меандрами, хотя какие там туники, и четыре лучника каждую (каждого) охраняют, хотя какие там лучники, и крест св. фердинанда у каждой (у каждого) на впалой груди, и плащ их мессинский раскинут над водами мессинскими, и ляжки опять же, и пальчики, ну всем бы хороши, прекраснощекие, а вот мне не хороши

похоже, я и правда не в себе





сентябрь, 24

доктор дора



что с того, что грудь у нее выпирает из треугольного выреза, как нога из тесной лодочки, а в лице стоит черная вода, как в проруби, а платье ее — контурная карта старинного тела, с широтой рукавов, долготой подола и влажным триумфом под мышками

что с того? я радуюсь всему в ней, я не видел ее с тех пор, как мы прервали дозволенные речи, по семь тысяч пятьсот пятьдесят песет за речь

человек, нашедший свое место, не ведет дневников, говорит она

ты так и не вырррос, говорит она, раскатывая галльское р, аккуратно, как кумранский свиток, я разочарррована

поэт должен рррассказывать о своих стррраданиях, чтобы залечить их, в этом суть ррразговоррра со своим гением, а здесь что? нет утоления, нет, один гудящий голод

она вздыхает над моими записками, будто нерпа, упустившая рыбу, поводя скользкими плечами в сером искусственном шелке

о чем я думаю? я бы разрешил ей съесть себя после смерти, как океанограф мальмгрен капитану третьего ранга цаппи[4], мне было бы даже пррриятно





октябрь, 3

ип lion mite [5]



если тебе нравятся мальчики, говорит фелипе, то нужно попробовать, а если девочки, то и пробовать нечего, это ведь проще простого

как же мне поступить, спрашиваю я у доктора доры, — мне нравятся разные люди, я даже не сразу понимаю, мальчики они или девочки

а что вы с ними делаете? спрашивает доктор дора, перевернутая будто в камере-обскуре, оттого, что я смотрю на нее с кушетки, запрокинув голову

что бы я ни делал, выходит одно и то же — мне скучно смотреть на их наготу, отвечаю я, разглядывая снизу колени доктора, слабые колени под нейлоном цвета cafe con hielo, их бы царю соломону показывать, вышитый подол подымать, вступая в сияющее стеклянное озеро, но дородная дора не шеба, она не ошибается

мне хочется любить их, но страшно с ними соединяться, говорю я наконец, чтобы нарушить молчание, жужжащее соломоновой пчелкой, ведь это совершенно необратимо, понимаете?

ты делаешь простую вещь — суешь в другого человека язык или, скажем, палец, а когда достаешь, он становится другим, не совсем твоим — понимаете? он обладает знанием, которым не обладаешь ты — о черных ледяных промоинах, о лиловой ряске, об алой осоке на белом глинистом берегу, да мало ли что он может там постигнуть, и от этого знания ты уже никуда не денешься, разве не страшно?

не думаю, говорит доктор дора, вы ведь тоже даете ему чувственное знание — этому вашему человеку — это, если позволите, равноценный обмен! отдавать и брать, в этом суть любви, наконец

суть чего-чего? нет, она не шеба, эта дора, какая же она шеба — простых вещей понять не может, какой уж тут сладостный оживляющий боб[6]! растворимый кофе на железнодорожной воде и подмокший казенный сахар в фунтике





октябрь, 4



познакомился с соседом, зовут его мило, у него белые ноги и маленькая крепкая голова

в своем вышитом турецкими огурцами драном халате он похож на стареющего императора с византийской мозаики

нет, он похож на босого ареса

если он арес, то я — афродита? если я даже залезу в его ванную, то буду всего лишь подавальщиком из кафе, неизвестно как попавшим в чужую ванную, а я хотел бы быть его другом, к тому же на моем этаже сегодня нет воды

он смеется и дает мне полотенце

сейчас он предложит мне чаю или сразу выгонит, думаю я, выходя из пены

я так и знал





ЗАПИСКИ ОСКАРА ТЕО ФОРЖА

Лондон, девятое октября



Мальтийские рукописи я должен разобрать за три недели. Я и за трижды три не успею. Коллеге Соллерсу достаточно трех дней, чтобы настрочить ловкий отчетец для Christie\'s, а у меня на такую работу уходят недели.

Но что уж тут поделаешь? Господам госпитальерам придется подождать. Первая неделя у меня уйдет на заточку карандашей. Люблю начинать работу, имея под руками штук двадцать хорошо заточенных карандашей.

В те времена, когда у меня были студенты, на столе в аудитории всегда стоял стаканчик с карандашами. Студенты знали, как угодить профессору О.Т. Форжу.

Теперь я затачиваю карандаши сам, а профессором меня называют по привычке. Оценщик, или проще говоря, сортировщик, вот я кто.

Знаток маргиналий, специалист по медным застежкам.

Прошли те времена, когда, проведя пару семинаров по патристике, я мог просто сидеть и смотреть, как растет трава. Сидеть и смотреть, как растет трава. Может быть, это единственное, на что я вообще способен. Как бы не так, Тео, парни из Welcome Trust уже завалили кабинет коробками, распространяющими нежный запах тления. После того как я отделю зерна от плевел, одним томам достанется гулкая музейная скука, а другим болезненное веселье аукционов.

Кто бы мог подумать, что это будет повторяться год за годом, до тех пор, пока не надоест всем и окончательно и сафьяновыми переплетами не начнут топить городские котельные. Так-так. Отправитель рукописей — госпиталь Сакра Инфермерия, Мальта.

Это не тот ли Сакра Инфермерия, где больных заносили по тоннелю, ведущему от гавани прямо в больничные палаты, а кормили из золотых тарелок? Хорошее место: в семнадцатом веке у них уже была специальная библиотека, отделение для незаконнорожденных и шелковое белье на постелях. Однако странно, что орден не наложил на находку свою пятнистую старческую руку.

А впрочем, они успеют это сделать и после того, как я разберу весь этот хлам. Наверняка у Welcome Trust есть соответствующее соглашение с рыцарями.

Я даже в этом не сомневаюсь. Ведь если бы они наняли меня напрямую, то пришлось бы заплатить мне кучу денег, а так я просто выполняю свою обычную работу — копаюсь в старых греко-латинских бумажках. А руководство Welcome Trust делает вид, что так и надо.

Скупые рыцари. Сэкономили на мне.

А не является ли наш директор членом ордена? Кто ж его знает. Теперь только ленивый не является членом какого-нибудь тайного общества. Я — ленивый.



МОРАС

октябрь, 10



entablar conocimiento [7]



ночью я написал письмо и оставил на сайте знакомств — amor 2000, убедительное название, верно, доктор? — вместе с черно-белой фотографией

русые волосы, dunkelblond ? ага, напиши еще ein dunkler ehrenmann [8], серые глаза, родился в литве, male, писатель — да неужели?

figura : proportional, написал я уверенно, замешкался только на bebida favorita, но ведь не в этом суть, живу в Испании, знаю все языки, отвечу на все письма, девушкам можно не беспокоиться

про девушек я потом приписал, для загадочности

доктор говорит, что мои неприятности происходят от любви к словам, поэтому письмо такое короткое, в нем девятнадцать слов





октябрь, 12

inter pocula



в кафе приходил сын хозяина, фелипе, принес мне бутылку вина и вишню в бумажном пакете, говорит, что у меня день рождения,

вишня помялась и испачкала ему белую рубашку

никакое благодеяние не бывает безнаказанным, сказал я, он засмеялся и капнул на рубашку еще и вином, нарочно

фелипе — белозубый щеголь с ямочкой на щеке, у него добродушный широкий рот, хочется сунуть туда орех и ласково надавить на челюсть снизу





октябрь, 13



у одного писателя русского — я недавно прочел — красавицы пахнут бузиной и сушеными грибами, особо продвинутые — бергамотом, но только между ног

юноши у карен бликсен пахнут кориандром и географическими картами, от миллера, если верить анаис нин, пахло vigne vierge, только и всего



бабушка фелипе — сегодня мы пили у нее чай — любит лакричные подушечки и поговорить об altitude po й tique [9], у нее пурпурные, узко заточенные ногти, китовые пластинки в лифе и ребристые часы-луковица на ночном столике

она явственно пахнет тем, что моя бабушка называла остатки прежней роскоши и еще бутафорским клеем, самую малость



а чем пахнет доктор дора? не красавица, не юноша, не дивная театральная старуха, человек без пола, без возраста, пеньковый демон психоанализа в alparagatas

нет у нее запаха, оттого и говорить не о чем





октябрь, 13, вечер

toda la esperanza [10]



фелипе говорит, что дружка нельзя найти в интернете, как книжку нельзя купить в магазине, настоящие книжки бывают свалены в углу на чердаке снятой на лето рассохшейся дачи, или стоят в коробке с надписью papel у cart у n в библиотеке санатория, куда ты устроился сторожем, или на столике кафе, в коричневом шуршащем пакете, забытые кем-то, увидевшим кого-то очень нужного — за толстой стеклянной стеной, под дождем, на улице — и помчавшимся вслед, смешно натянув пиджак на голову



у фелипе волосы, как два взъерошенных сорочьих крыла, наверняка у него где-то есть секрет с монетками, запонками и разглаженной ногтями фольгой от шоколада

я показал ему тот самый сайт — две тысячи Любовей, — и он долго водил пальцем по экрану, как по затрепанной книжке с картинками, а я смотрел на его затылок, стоя у него за спиной



я мог бы рассказать ему про скрипку-восьмушку, молчаливого целовальника, лунную аскорбинку, отсыревшую пианолу, бумажные панамки стишков, и про то, как плохо рассказанные воспоминания изменяют прошлое, а плохо придуманные — будущее

я дал ему половинку своего мондоньедо и погладил по голове



ДОКТОР ЙОНАТАН ЙОРК — ДОКТОРУ ФРЕЙЗЕРУ, КЛИНИКА АКСЕЛЬБЕРГЕР

(Служебная записка)

Oktober, 13

Ув. герр Фрейзер!

Покидая Вашу клинику, где я основал и прославил фармацевтическую лабораторию, хочу заявить, что немало удивлен, мало того — преисполнен негодования.

Я рассчитывал на то, что в сложившейся ситуации за меня заступятся мои коллеги. А в особенности — Вы, доктор Фрейзер, человек, чье имя в науке стало известным благодаря моей многолетней работе и моим успехам на почве новейшей фармацевтики.

Глубокое разочарование, а также природная деликатность не позволяют мне вступать с Вами в дискуссию по поводу правомерности и моральной подоплеки ваших действий.

В свете последних событий мне остается только заявить о своем уходе, что я и делаю с горьким чувством невосполнимой потери.



Венский университет, где мы с вами имеем честь преподавать, числит в своих рядах девять нобелевских лауреатов в области медицины, я мог бы стать десятым, но политика Вашей клиники, а также равнодушие и зависть моих коллег не позволяют мне завершить исследования.

Если бы уважаемые коллеги, доктор Теодор Бильрод и доктор Карл Ландштайнер, столкнулись бы с подобным произволом, мир не знал бы о существовании четырех групп крови и отрицательного резус-фактора, не говоря уже об операциях по удалению желчного пузыря у высших приматов.

Прошу считать меня уволенным с первого числа следующего месяца.

С уважением,

доктор Й. Йорк,

MD, PhD, заведующий отделом

научных исследований института

внутренних болезней,

профессор медицинского факультета

(Венский университет),

председатель Научного консультативного

комитета (Зальцбург)



МОРАС

октябрь, 14

я получил ответ, точнее, два ответа

один от красивого парня, лукаса, он живет на мальте и делает по три ошибки в каждом слове

это хорошее место, там жила нимфа калипсо, и еще апостол павел жил три месяца

лукас работает в сен-джулиане, не сказал кем, пишет, что на фотографии я похож на его учителя истории, я мог бы быть его учителем, я, кажется, проходил историю в университете

мог бы поехать на мальту и стать его учителем, мог бы учить его

может быть, еще не поздно



это он! это он, я его сразу узнал! он снился мне в больнице и потом тоже

доктор говорил, что он был fantaseo — как это сказать? — плод воображения, но я-то знаю, что мне снятся взаправдашние люди, а не плоды

на фотографии у него щеки сливового оттенка и персиковые волосы, наверное, его отец финикиец, а мать норманнская принцесса! второе письмо — от девушки, я помню только первую фразу: дорогой морас! напрасно вы пренебрегаете… дальше я не читал



девушки беззвучны, они только отражают наши слова, как упругая стенка в зале для сквоша

в больнице был такой зал, по утрам там играли врачи и сестры, я тоже хотел, но сказали, что это агрессия и мне нельзя





октябрь, 17

Доктор Дора велела мне пользоваться Прописными буквами и Точками.

Это очень неприятно, большие буквы раздуваются и не дают словам дышать, а точки как будто застревают у них в горле, но я все же попробую.



Написал еще одно письмо Лукасу. На вчерашнее он не ответил, но было воскресенье. У него, наверное, нет денег на интернет. Я много читал в эти дни. Теперь знаю, что названия островов происходят от слов мед, кемин и перец, а один остров называется Аудеш просто так. Лукас говорит по-мальтийски. Это такой английский с пришепетыванием, брызгами и стеснением в груди. Я прочел, что на Мальте был еврей Варрава, которого бросили в кипящий котел, в который он собирался бросить турка Калимату. Или губернатора Фарнезе. Или наоборот. Варрава мне понравился, он пил настой из мака с мандрагорой и крепко спал. Все думали, что он умер, а он лежал за крепостной стеной. И еще там есть самый старый на свете храм, называется Джгантия. Если смотреть на план, то похоже на двух толстых женщин, а вход в храм через это самое место. Там вообще много толстых женщин, богиня у них была тоже толстая и без головы. Звали Сансуна. Голова хранилась отдельно, ее пристраивали жрецы, когда нужно было.





октябрь, 18



Один клиент ночью искал какую-то статью в сети. Я носил ему кофе и менял пепельницы. Потом он ее распечатывал, по двести песет за страницу. Говорил, что покупает здесь тишину. Говорил, что дома не может работать. У меня был дом, и наш папа там работал. Это было однажды летом, когда он был жив. Я помню его стол и машинку оранжевую, на столе толстое стекло, под ним бумажки с телефонами, старые счета, квитанции. Дивное какое слово — квитанция! Оно от латинского слова quietus происходит, это значит тихий.

В кабинете всегда было тихо. Папа работает! говорили мне, и я садился на подоконник с книжкой и мокрыми ягодами в миске. Или еще хлеб с маслом и сахаром. Чисто блокадник, говорила няня, вкуснее хлеба ничего не знает.

Еще няня говорила — касатик, и я думал, что это от слова косить, один глаз у меня немного косил, потом это прошло. Оказалось, что это от слова коса — мальчики с косами, густыми, убедительными косами, в старину считались красивыми, вот почему. У Лукаса есть коса. Не знаю, густая ли, фотография не очень хорошая. Лукас — касатик.





То : Mr. Chanchal Prahlad Roy,

Sigmund-HafTner-Gasse 6 A-5020 Salzburg

From: Dr. Jonatan Silzer York

Golden Tulip Rossini

Dragonara Road, St Julians STJ 06, Malta

Oktober, 19



Дитя мое, Чанчал. Вот уже две недели, как я на острове, но так и не загорел. Впрочем, я не слишком-то загораю и в горах — ты, верно, помнишь те две недели в Целль-ам-Зее? Мне нравится, что у нас такая разная кожа. Твоя шафрановая кожа ария и моя кремовая — арийца. Это так же красиво, как красные быстрые трамваи в пустынном заснеженном городе.



Пляжи здесь грязны, а народ дик и безобразен. Полдневное светило в зените, а также розоватый средиземный закат развлекали меня первые пару дней. Писать тебе о том однообразном занятии, которому я посвящаю свои дни, мне не хотелось бы, хотя я понимаю твое любопытство.

Археология — чуждая мне наука, от нее у меня отупляющая mal de те r [11], но что мне остается? Респектабельная публика не примет доктора Йорка в свои объятия, пока доктор Йорк не найдет способ вытряхнуть своих блошек из спального мешка.

А блошек мы с тобой развели немало, дитя мое. Ты ведь знаешь, что эти двое из департамента патологии в St. Johannsspital только и ждали удобного момента. Особенно Макс фон Петекофер, тот просто весь трясся в сладостном предвкушении, когда мы появились на конференции.

Хотя, разумеется, я не предполагал, что кот выскочит из мешка на первой стадии Untersuchung [12], когда нам, по сути, еще нечего было сказать. Но, помилуй, с какой же скоростью скандальное происшествие получает огласку! В фармацевтике, как и в любом нынешнем бизнесе, важно только debellare [13], тогда как ра r се r е давно вышло из моды.

Ты пишешь, что после моего отъезда все улеглось, как морская вода, политая маслом? Я не удивлен. О нет. Негодование этих людей было таким же напускным, как их радость, когда мы с тобой были на коне и получали гранты, премии и все, чего душа пожелает.



Я получил оба твоих письма и полон благодарности, но отвечать тебе был не в силах.

Все эти дни я возвращался в гостиничный номер, выпивал бутылку вина, сидя на подоконнике — окно мое выходит в сад, правда, он и жалок, и неухожен, но все-таки сад, — и ложился лицом к стене.

Я агонизировал, Чанчал, я испытывал попеременно бешенство, отчаяние, усталость, я расписывал июльские события кислотными жгучими красками, восстанавливая их до мельчайших подробностей, всем своим существом все более отвращаясь от жизни.

Признаюсь тебе, мне было нелегко не писать домой, я не писал даже матери в Халляйн, хотя представляю, как она волновалась. Мне хотелось исчезнуть, превратиться Jedermann, то есть в имярека, которого никто не замечает.

Помнишь, я рассказывал тебе о Зальцбургском фестивале, о самом первом — том, что мой дед вместе с Рихардом Штраусом и Максом Райнхардтом устроили в двадцатом году?

Они поставили спектакль по Хуго Хофмансталю, и он назывался Jedermann, герой в этой пьесе умирает, как ты, наверное, уже догадался. Я тоже хотел умереть, но теперь передумал.

ЙЙ





November, 4



Чанчал!

Victors need never explain, success is never blamed[14].

От тебя зависит мое возвращение, оно в твоих руках, не упусти моего стеклянного сердца!

Сделай это, и мы вернем себе лабораторию.

На моем столе стоит твоя фотография. Та самая, что я сделал прошлой весной, когда мы поняли, что окончательно запутались. Помнишь? Ты был так несчастен, так неловок!

Смотрю на тебя, тогдашнего. Отсутствующее выражение на смуглом лице. Сдвинутые брови. Большой палец подпирает уголок припухшего рта. Каждый раз, когда я смотрю на нее — а делаю я это ритуально, по три раза на дню, — я вспоминаю, как ты, посмеиваясь, рассказывал мне, что в Индии все делается три раза, а не два и не четыре.

Даже у слона бога Индры, сказал ты, и то три головы. Хотя это жутко неудобно.

Мы с тобой сидели в индийском ресторане, и я злился на гарсона, с медитативным выражением лица проходившего мимо нас, не желая замечать мой поднятый палец.

— Третий раз сработает! — сказал ты и кивнул ему почти незаметно. О мой дивногубый кшатрий.

Через пять минут на столе стояли аппам и масала. Видишь, милый мой, я ничего не забыл.

Напиши мне подробно, что происходит у нас и в St. Johannsspital — чтоб он сгорел! — занимаешься ли ты своей темой и намерен ли ты продолжать то, что мы начали.

Полагаю, что намерен, дитя мое. Не станешь же ты говорить мне о невинных жертвах спешки и небрежности, как это делал фон Петекофер!

Ты единственный, кто знает, что это не небрежность. Более того, мы с тобой в двух шагах от триумфального дня, когда те, кто пытался играть с нами свое простенькое е2 ‑ е4, остекленеют от зависти. Как я теперь стекленею от бешенства.

Ты ведь знаешь, у средневековых шахматистов король имел возможность пойти конем, если ему угрожала опасность. Эта возможность, единственная за всю игру, называлась весьма убедительно — прыжок короля. Ты — мой троянский конь, Чанчал, и я пойду тобой.

Нет, ты — мой Боевой Индийский конь. Как там говорилось в гимне поклонения Бхагавати, который ты читал мне в нашу первую ночь?

Огромный, в драгоценной сбруе,украшенный золотом,издающий глубокие нежные звуки,быстрый, как ветер,равный сотне коней.

Видишь, я все помню.

И не пиши мне всех этих alle bemitleiden dich[15] больше, умоляю тебя, Чанчал. В твоих спелых вишневых устах это выглядит как богохульство.

ЙЙ



МОРАС

октябрь, 19

сбудется все, возможность чего отрицал[16]



я поеду на мальту, зря я заплатил сеньоре пардес сорок тысяч вперед

еще только половина октября, она мне не вернет, нечего и просить

еще придется платить за синюю цаплю и прожженную скатерть — галисийское кружево с белыми птицами, у нее везде птицы, и сама она похожа на вечную птичницу

так и вижу ее в крахмальном чепце а-ля изабелла кастильская



фелипе говорит, только болваны летают самолетами на мальту ходит круизный пароход, говорит он, заодно увидишь рим и монте-карло, я посмотрел в компьютере, девяносто шесть тысяч песет! никак не могу привыкнуть к новым деньгам, хотя старых уже два с лишним года как нет, многие здесь считают в тысячах, а потом поправляются, улыбаясь со значением

приятель фелипе моет посуду на голден принцесс, он поговорит с ним во вторник, может, у них отыщется место для трехгрошового пассажира