Том Харпер

Рыцари Креста

Моим родителям
Ибо вот, Я подниму Халдеев, народ жестокий и необузданный, который ходит по широтам земли, чтобы завладеть не принадлежащими ему селениями. Страшен и грозен он; от него самого происходит суд его и власть его. Быстрее барсов кони его и прытче вечерних волков; скачет в разные стороны конница его; издалека приходят всадники его, прилетают как орел, бросающийся на добычу. Весь он идет для грабежа; устремив лице свое вперед, он забирает пленников, как песок. Аввакум, 1, 6-9


После принесения клятвы верности Византии воинство крестоносцев в мае 1097 года переправилось в Малую Азию. Одержав громкие победы над турками при Никее и Дорилее, рыцари Креста захватили их столицу и открыли для себя дорогу на Иерусалим. В июле и августе изнывавшим от жары и голода крестоносцам удалось пройти по степям Анатолии несколько сотен миль. Однако у стен древней Антиохии их победное шествие было остановлено стойким турецким гарнизоном. К февралю 1098 года измученное дождями, болезнями, голодом и постоянными боевыми столкновениями воинство осаждало город уже пять месяцев. В армии началось брожение: участились стычки между провансальцами из Южной Франции, германцами из Лотарингии, норманнами из Сицилии и Нормандии и византийскими греками; уставшие от бессмысленной осады командиры впали в раздражительность; среди пехотинцев и обозников, чье положение было особенно бедственным, росло недовольство. Тем временем турки стали собирать на востоке огромное войско, которое должно было покончить с армией крестоносцев раз и навсегда.

I

У стен

(7 марта — 3 июня 1098 года)

1

Для мертвых этот день оказался на редкость беспокойным. Я стоял в одной из могил, находившихся у стен Антиохии, и наблюдал за тем, как Божье воинство выкапывает трупы врагов из свежих могил. Полуголые, перепачканные грязью мужчины с азартом обирали покойников, вытаскивая из могил оружие, с которым те были похоронены: скрученные подобно улиткам луки с ослабленными тетивами, короткие кинжалы и заляпанные глиной круглые щиты — и сбрасывали все в одну кучу. Немного поодаль группа норманнов пересчитывала и сортировала куда более страшные трофеи — отрубленные головы людей, отнятых нами у смерти. За день до этого турки совершили очередную вылазку и напали из засады на наших фуражиров; мы с трудом оттеснили их назад, понеся при этом тяжелые потери. Теперь мы вскрывали турецкие могилы, но не потому, что нами двигала жажда мести или наживы (хотя не обошлось и без этого), а потому, что мы хотели построить сторожевую башню, чтобы наблюдать за воротами и запереть врагов внутри городских стен. Мы обратили их кладбище в каменоломню, а их могильные плиты — в основание нашей крепости.

Гигант, стоявший рядом со мною в яме, покачал головой:

— Нет, так войн не выигрывают!

Я поднял глаза с надгробной плиты, которую мы пытались сдвинуть, и посмотрел на своего товарища, стараясь не обращать внимания на лежавшие за ним оскверненные останки. Неослабевающий зимний холод и дождь вернули его отважному лицу ту же бледность, какой отличались его предки, а всклокоченные волосы и борода стали походить цветом на ржавые кольца кольчуги. Подобно всем, кому удалось пережить ужасы этой зимы, он превратился в обтянутый кожей скелет, и плечи его стали слишком узкими для широкой кольчуги, стянутой на поясе ремнем, свободный конец которого болтался у него на боку. Тем не менее руки его, казавшиеся некогда храмовыми колоннами, сохранили толику былой силы, а боевой топор, прислоненный к стенке канавы, как и прежде, был начищен до блеска.

— Сигурд, ты служишь в императорской армии вот уже двадцать лет, — напомнил я ему. — Можно подумать, ты никогда не грабил неприятеля и не обирал павших на поле боя.

— Но здесь совсем другое дело! Гораздо хуже. — Он запустил пальцы в землю и, ухватив край камня, принялся раскачивать плиту из стороны в сторону, надеясь высвободить ее из грязи. — Имущество павших — законная добыча воина. Мы же разоряем могилы.

Его рука напряглась, и плоский камень сошел с места и рухнул на залитое водой дно канавы. Мы нагнулись и подняли его с земли, словно гроб.

— Турки могли бы хоронить своих мертвецов и внутри городских стен, — возразил я, как будто это могло оправдать нашу дикость.

Никто не понимал, почему турки решили похоронить воинов, погибших во вчерашнем бою, именно здесь, за пределами города и возле нашего лагеря. Вероятно, они полагали, что даже пять месяцев осады не смогли превратить нас в законченных варваров.

Мы положили плиту рядом с ямой и поспешили выбраться наверх, опираясь на раскисший от воды край могилы. Поднявшись на ноги, я попытался стряхнуть с туники грязь (в отличие от Сигурда я не мог работать в доспехах) и окинул кладбище взглядом.

Трудившиеся здесь люди гордо именовали себя Божьим воинством, но даже сам всемогущий Господь вряд ли признал бы в них своих воинов. Они нисколько не походили на архангела Михаила и его ангелов в белых льняных одеждах, которых сподобился видеть Иоанн Богослов. Эти исхудалые люди, прошедшие через неописуемые испытания, скорее напоминали толпу, в глазах их читалось одно страдание. Тела их были такими же грязными и изуродованными, как и одежда, они еле передвигали ноги, и тем не менее страшная цель продолжала будоражить их души, когда они выкапывали и выбрасывали из могил кости и камни, разоряя исмаилитское кладбище. Лишь кресты свидетельствовали об их святой вере: кресты из дерева и железа, что висели у них на шеях, кресты из шерсти и мешковины, нашитые на одежду, а также кровавые кресты, нарисованные, выжженные или вырезанные на их плечах. Они казались не Божьим воинством, но стадом Пастыря, помеченным Его знаком и заблудившимся на этой земле.

Пока мы с Сигурдом тащили плиту по кладбищу, я старался не смотреть на творимое вокруг беззаконие. Казалось странным, что после всех ужасов, увиденных мною за месяцы пребывания у стен Антиохии, я еще способен был испытывать стыд. Я отвел глаза в сторону и обратил взор на находившиеся всего в двухстах-трехстах шагах от нас стены неприступного города, перед которыми струила зеленоватые воды широкая река. С этой стороны города она подступала к самым стенам, севернее же уходила далеко в сторону, оставляя между крепостным валом и кромкой воды клин открытой земли. Именно там, на болотистых землях, куда не долетали пущенные со стен стрелы, и был разбит наш лагерь. С бугорка мне было видно скопище бесчисленных палаток, их вереницы походили на развешанное белье. Напротив них высились мощные, оснащенные множеством башенок стены города, безмятежные и неприступные в течение нескольких предыдущих столетий, а над ними виднелись три похожие на костяшки огромного кулака вершины горы Сильпий. Вот уже пять месяцев взирали мы на эти стены в надежде на то, что их откроет голод или отчаяние, и голодали при этом сами.

Перебравшись через канаву, мы поднялись на возведенную франками невысокую насыпь наподобие той, какая окружает обычно их замки. Норманнский сержант в выцветшем плаще, накинутом поверх доспехов, указал нам, куда положить нашу ношу. Сновавшие повсюду моряки из порта Святого Симеона занимались изготовлением дощатого настила. Внизу, на склоне, обращенном к реке, стоял отряд провансальских конников, готовый пресечь любые вражьи вылазки.

— Я бился на стороне императора в дюжине сражений, — резко произнес Сигурд. — Я разил людей, стоявших возле императора и пытавшихся лишить его жизни. Но если бы я знал, что он прикажет мне заниматься разграблением могил, дабы уважить этого норманнского прохвоста, я бы давным-давно отбросил свой щит и перековал клинок на орало.

Опершись, словно старец на палку, на длинную рукоять боевого топора, он сердито глянул на лежавшие пред нами земли.

— Этот город проклят! Проклятый город, осажденный проклятой армией. Господи, помоги нам!

Я что-то пробормотал в знак согласия. Однако смысл последних слов Сигурда стал понятен мне только после того, как я перевел взгляд на реку.

— Господи, спаси нас!

В том месте, где река подходила к стенам, через нее был переброшен каменный мост, откуда обычно начинались вражьи вылазки, от которых нас должна была защитить наша башня. Ворота открылись, и под аркой раздался топот копыт. Не успели наши стражи пошелохнуться, как из ворот выехала колонна турецких всадников, сразу пустившихся в галоп. За плечами у воинов висели луки, однако турки не воспользовались ими, а решительно направили лошадей в нашу сторону.

— Лучники! — завопил норманнский сержант. — Лучники! По византину[1] за каждого спешенного всадника!

Оружия у нас хватало, ведь кроме собственного мы располагали еще и оружием, извлеченным из могил, однако внезапное появление турок посеяло в наших рядах смятение и панику. Кое-кто укрылся в оскверненных могилах или за могильными плитами в неглубокой канаве, вырытой под фундамент башни; кое-кто, отказавшись даже от мысли об обороне, припустил к вершине холма. Сигурд схватил один из трофейных круглых щитов и понесся навстречу противнику, размахивая огромным топором. Он уже забыл о былом сраме, и из глотки его вырвался боевой клич.

Однако поучаствовать в сражении ему так и не пришлось. Провансальская конница поскакала навстречу туркам, надеясь пустить в ход копья. Но исмаилиты и не думали вступать в бой, они обстреляли франков из луков и тут же повернули к городским стенам. Один из франков схватился за живот, пронзенный стрелой, все же остальные вышли из этой переделки целыми и невредимыми. Это был всего лишь укол, комариный укус, но мы страдали от подобных укусов едва ли не ежедневно.

Внезапное отступление турок окрылило наших конников, и они понеслись к реке подобно охотникам, преследующим добычу. На месте остался один Сигурд, который, опустив топор, что-то кричал им вслед, пытаясь предупредить об опасности подобных действий. Провансальцы нипочем не стали бы слушать английского наемника, состоящего на службе у греков, тем более когда враг был почти у них в руках. И потому нам оставалось лишь наблюдать за происходящим. Подъехав к мосту, турецкие конники в очередной раз продемонстрировали свой знаменитый на всю Азию прием: на полном скаку опустили поводья, повернулись назад в седле, снарядили луки и вновь обстреляли преследователей. При выполнении этого маневра они не меняли ни направления, ни скорости движения. Через мгновение все они исчезли за городскими воротами.

Я горестно покачал головой. Всю зиму наши наездники пытались выучиться этому трюку, нещадно гоняя перед стенами Антиохии несчастных лошадей, пока те не начинали хромать, а руки всадников — кровоточить. Никому так и не удалось овладеть этим приемом. Турки же демонстрировали его отнюдь не ради того, чтобы потешить свое самолюбие. Я видел, что несколько их выстрелов достигли цели, и провансальским воинам пришлось остановить лошадей.

Только теперь они заметили, как близко подъехали к стенам города. На укреплениях появилась сотня турецких лучников, и воздух наполнился стрелами. Кони заржали и поднялись на дыбы, всадники отчаянно пытались развернуть испуганных животных. Я видел, как упали наземь две истекавшие кровью лошади. Одному из наездников удалось соскочить с седла и отбежать назад, но второй оказался придавлен к земле своим скакуном. В следующий миг этого несчастного пронзило сразу несколько стрел. Его товарищ оказался удачливее: одна стрела скользнула по его островерхому шлему, другая угодила в поножи, а третья попала в плечо, но не сбила с ног.

Едва лишь бедолага оказался вне пределов их досягаемости, стоявшие на стенах турки опустили луки и стали громко восхвалять своего Бога и насмехаться над нашей беспомощностью. Если этими насмешками турки надеялись спровоцировать нас на очередную глупость, то на сей раз они просчитались, ибо остатки нашей конницы уже возвращались назад. Коней здесь было больше, чем всадников, у моста же осталось лежать не меньше дюжины людей и животных. Из открытых ворот вышел небольшой отряд турок, тут же приступивших к сбору трофеев. Стоявшие возле меня воины схватили луки и пустили в ту сторону несколько стрел, которые упали слишком близко и не причинили грабителям вреда. Меня охватило отчаяние, когда я увидел, что двух наших раненых воинов поволокли в город. Ни о пощаде, ни о выкупе не могло идти и речи.

— Идиоты! — завопил норманнский сержант, когда провансальцы приблизились к нашим позициям. — Мошенники и трусы! Вы потеряли хороших лошадей, и ради чего? Хотели ублажить этой дурацкой жертвой турок? Когда мой господин Боэмунд[2] узнает о случившемся, вы пожалеете, что остались в живых!

Глаза командира провансальцев поблескивали по обеим сторонам прикрывавшей его нос железной пластины, из-под шлема торчала всклокоченная борода. Он проревел в ответ:

— Если бы вы, сицилийцы, не тратили время на мародерство, а построили эту треклятую башню — ведь именно таков был приказ твоего господина Боэмунда, — провансальцам не пришлось бы терять своих людей, охраняя вас!

Я отвлекся от наблюдения за их перепалкой, потому что вернулся Сигурд. Он прошагал мимо выяснявших отношения офицеров, не обращая на них ни малейшего внимания, швырнул трофейный щит наземь и пнул его ногой.

— Пять месяцев! — прорычал он. — Прошло целых пять месяцев, а мы так ничему и не научились!

Появление тяжело вооруженной конницы положило конец взаимным обвинениям. По разбитой дороге, громыхая доспехами, к нам приближался отряд лотарингцев, длинные копья которых постукивали друг о друга у них над головами. Я вздохнул с облегчением, радуясь тому, что этот безумный день подошел к концу. Находившаяся у моих ног фундаментная канава постепенно заполнялась могильными плитами, однако строительство башни могло занять еще неделю-другую — при условии, что ее прежде не разрушат турки. И даже тогда она вряд ли могла помочь нам проникнуть за неприступные стены города.

После того как в караул заступили лотарингцы, Сигурд стал созывать членов своего отряда. Это были варяжские воины, бледнолицые северяне с острова Фула, называвшегося ими Англией, — самые грозные императорские наемники. Однако сегодня даже эти славные гвардейцы сникли и вопреки обыкновению хранили гробовое молчание. Война была их образом жизни, а здесь им приходилось заниматься исключительно охраной, земляными работами и захоронением павших.

Провансальская конница унеслась в направлении лагеря, и мы последовали за ней, перейдя реку по понтонному мосту. В лагере нас ждала скудная кормежка и горестные думы, и потому мы особенно не спешили. Но вокруг нас на дороге царило оживление. Сопровождавшие войско крестьяне и паломники возвращались с дневной добычей: они несли с собой хворост, ягоды, коренья и зерно. Счастливчика, умудрившегося поймать в силки перепелку, окружала целая толпа торжествующих попутчиков. Вокруг мулов сирийских, армянских и сарацинских торговцев, находившихся под охраной смуглых людей в тюрбанах, толпились вконец оголодавшие воины. Заметив мрачные тучи, что наползали на находившиеся справа от нас горы, я ускорил шаг, не желая вновь попасть под ливень.

Мы достигли места, где с одной стороны дороги возвышалась насыпь, и вдруг услышали чей-то крик. Этот участок пути был особенно опасным, поскольку земляная преграда поднималась выше человеческого роста и неприятель, подошедший с запада, мог бы незамеченным подобраться к самой дороге. Истошный вопль, раздавшийся из-за насыпи, заморозил кровь в моих жилах, и я выругал себя за то, что не надел доспехи. Судя по доносившимся сверху звукам, к нам кто-то бежал. Сигурд отскочил в сторону от насыпи и принял боевую стойку, взяв топор наизготовку. К бою приготовились и его воины, искавшие взглядом возможного врага.

Появившийся на вершине земляного вала мальчишка с отчаянным криком прыгнул вниз головой вперед, разведя руки словно крылья. На его счастье мы не были лучниками, иначе он умер бы прямо в полете. Рухнув на дорогу, мальчишка — комок тряпья, плоти и грязи — горестно зарыдал. Сигурд, уже готовый к нанесению удара, опустил топор, увидев, что нежданный гость не представляет собой опасности. Одежда подростка была изорвана, ноги вымазаны в грязи, безбородое лицо, которое он закрывал руками, казалось бледным.

Он с трудом поднялся на четвереньки и испуганно уставился на окруживших его со всех сторон грозных варягов.

— Мой господин, — всхлипнул он, убирая упавшую на глаза прядь волос. Заметив, что у меня нет страшного топора, он остановил на мне свой взгляд и наконец выговорил: — Мой господин убит!

2

Я поднял мальчишку на ноги, ухватив его за ворот туники. Однако ему все равно приходилось задирать голову, чтобы смотреть мне в глаза. Где? Кто его убил — турки? Как звали твоего господина?

Он отер лицо рукавом туники, отчего оно стало еще грязнее. Я поддерживал его за плечо, чувствуя, что в его дрожащих ногах нет силы.

— Дрого из Мельфи, — заикаясь, ответил мальчик. — Он служил в отряде господина Боэмунда. Я нашел его… — Высвободившись из моей хватки, он вновь рухнул на колени и указал рукой в сторону насыпи. — Я нашел его там. Мертвого.

Я взглянул на Сигурда, затем посмотрел в темнеющее небо. Какая-то часть моего сознания твердила мне, что погибших сегодня и без того хватает, что рыдающий слуга и убитый норманнский рыцарь — не моя забота, тем более что в этот поздний час по округе могут рыскать турецкие разъезды. И все же я не мог отмахнуться от этого несчастного мальчишки, горюющего по своему хозяину.

— Будет лучше, если нас сопроводят твои люди, — сказал я Сигурду.

— Лучше для кого? — язвительно спросил он. — Для моих людей куда лучше засветло вернуться в лагерь. С наступлением ночи здесь появится уйма турок, тафуров и волков.

— Водись здесь волки, их давно бы уже съели. Что касается остальных… — Я повернулся к мальчику. — Идти далеко?

Он покачал головой:

— Нет, мой господин, совсем недалеко.

— Тогда веди нас, да побыстрее!

Мы нашли узкую тропку, ведущую на насыпь, и поспешили вслед за мальчиком, двинувшимся в направлении дальних холмов, возвышавшихся на другой стороне Антиохийской равнины. Красноватая глинистая почва раскисла от непрестанных дождей, колючая трава колола мне ноги. Мы поднялись на невысокий гребень и увидели перед собой похожую на небольшой естественный амфитеатр округлую впадину, имевшую в поперечнике не более пятидесяти шагов. Вероятно, это был заброшенный карьер, в пользу чего говорили рубцы и рытвины на отвесных стенах ямы и мягкая, рыхлая почва на ее дне. В самом ее центре лежало чье-то тело.

Я сбежал вниз и склонился над телом, в то время как варяги на всякий случай рассредоточились вокруг ямы. У меня за спиной раздавалось недовольное сопение Сигурда.

— Ты здесь его и нашел? — спросил я у мальчишки, который опустился на колени напротив меня.

По его щекам текли обильные слезы, но он показался мне скорее напуганным, чем опечаленным.

— Да, — пробормотал он. — Здесь…

— Но откуда ты знал, что он будет здесь?

Мальчик поднял на меня полные ужаса глаза.

— Он ушел из лагеря много часов назад. Господин Вильгельм, брат господина Боэмунда, велел мне найти его. Сначала я обыскал весь лагерь, а потом стал искать здесь. И нашел.

— Но с чего ты взял, что он придет сюда? — повторил я свой вопрос.

Ни один здравомыслящий человек не отважился бы предпринять столь опасную прогулку, ведь от дороги нас отделяло никак не меньше полумили.

Мальчик закрыл глаза и тесно переплел пальцы.

— Он часто бывал здесь. Я видел его в этом месте не раз и не два.

— И зачем же он сюда приходил?

Мои вопросы были вполне естественными при данных обстоятельствах, однако их бесцеремонность явно встревожила мальчика. Он молча дрожал, не в силах отвечать мне.

— Он лежал в таком же положении?

Утвердительный кивок.

Я пристально посмотрел на лежавшее передо мною тело. Судя по тому, что Дрого — а мальчик назвал его именно так — служил под началом Боэмунда, он входил в отряд сицилийских норманнов. Он лежал в траве лицом вниз, молчаливый и спокойный, как и сгущавшиеся вокруг нас сумерки, и в первый момент мне показалось, что он умер от какой-то болезни, так как я не видел никаких следов насилия. На нем не оказалось даже доспехов, его единственным одеянием была видавшая виды, давно не стираная туника.

Острый запах крови лишил меня наивных надежд. Я взял Дрого за плечо и перевернул его на спину. Тяжелое тело послушно распласталось по земле, и из моих уст вырвался непроизвольный крик. Конечно же, норманн Дрого умер не своей смертью: он умер потому, что ему перерубили горло тяжелым клинком. Под телом натекла целая лужа крови. Человек, нанесший удар, обладал недюжинной силой, поскольку едва не отрубил Дрого голову. После того как я перевернул труп на спину, из шеи вновь начала струйками бить кровь. Она залила черную бороду норманна, пропитала его шерстяную тунику, брызнула на лицо с широко раскрытыми остановившимися глазами. Несколько капель попало даже на лоб убитого.

Я отметил все это и еще сотни других проявлений этого кошмара, но мысль, внезапно пришедшая мне в голову, заставила забыть об остальном.

— Кровь продолжает идти, а значит, это произошло всего несколько минут назад. — Я вскочил на ноги. — Если это работа турок, то они могут находиться где-то поблизости.

Мальчишка, все еще стоявший на коленях, с опаской огляделся по сторонам.

— Нужно найти их, — пробормотал он, покусывая побелевшие костяшки пальцев. — Мы должны отомстить им за моего господина!

— Нет, мы должны вернуться в лагерь, — отрезал я. С той поры, как мы покинули Константинополь, я видел множество людей, умерших такой же страшной смертью, и мне совсем не хотелось пополнять их число. С востока уже наползала ночь, на каменистые стены ложбины легли зловещие тени.

— Но мы захватим его тело с собой, — добавил я.

Не стоило забывать о том, что наступал час ночных стервятников, которые могли разделаться с трупом, превратив его в нечто еще более ужасное.

Похоже, Сигурд разделял мои мысли. Во всяком случае, он не стал возражать против того, чтобы варяги образовали из рукоятей своих топоров некое подобие носилок и положили на них мертвое тело. К тому времени, когда мы достигли наших рубежей, на мир опустилась тьма. На каждом шагу нас окликали тревожными голосами дозорные. Византийский лагерь, располагавшийся возле северо-восточных стен рядом со станом сицилийских норманнов, находился примерно в миле от нас. Мы шли мимо нескончаемых палаток, шатров, импровизированных загонов, кузниц и оружейных мастерских, залитых неверным светом бесчисленных лагерных костров. Воины с осунувшимися лицами и распухшими от голода телами жаждали пищи, денег или сострадания; изможденные женщины бродили в поисках старых или новых любовников; дети устраивали жестокие потасовки. Божье воинство готовилось ко сну.

Из соображений безопасности я избрал путь, шедший по периметру норманнского лагеря. Многие норманны в прошлом участвовали в войнах против Византии, и появление греков, несущих тело убитого норманна, могло быть воспринято ими как провокация.

Мальчишка, шедший позади нас, дернул меня за рукав.

— А мне куда теперь идти?

Я заглянул в его несчастные глаза.

— Отправляйся в палатку своего господина. Его сопровождали какие-нибудь родственники?

Мальчишка покачал головой и, шмыгнув носом, ответил:

— Был брат, но он умер еще в марте.

— А друзья или другие уроженцы Мельфи?

— Три рыцаря, которые делят с нами палатку.

— Передай им, что тело твоего господина находится у нас. Они могут забрать его и похоронить.

Если, конечно, на этой земле найдется место еще для одной могилы.

После скудного ужина я направился по лабиринту полотнищ и веревок к центральной площади нашего стана. Посреди нее в гордом одиночестве стоял большой шатер. Его размеры и превосходное качество полотна, из которого он был сшит, говорили о высоком положении его владельца, но еще красноречивее об этом свидетельствовало пустое пространство вокруг, создававшее иллюзию уединенности. У освещенного светом факелов входа стояли два угрюмых фракийских печенега. Они без лишних слов пропустили меня в шатер.

Внутреннее убранство шатра поражало роскошью. Свисавшие сверху красные и золотистые шелковые занавеси были украшены изображениями орлов и святых; земляной пол был устлан толстыми коврами; большие светильники, установленные на серебряных треногах, заливали помещение ровным светом. В центре находилось широкое кресло из черного дерева с позолотой, а за ним, освещаемый светом трех свечей, стоял на особой подставке иконный триптих с образами святых воителей Меркурия, Георгия и Дмитрия, сидевших верхом на конях и грозивших врагу острыми пиками. Я коснулся серебряного креста, висевшего на цепочке у меня на шее, и молча помолился своему святому.

Тишину нарушил шорох шелковых занавесей.

— Ты опоздал, Деметрий Аскиат, — раздался раздраженный голос.

Я наклонил голову.

— На мосту случилась стычка, мой господин. Затем нам пришлось нести в лагерь тело убитого норманна.

Я не стал рассказывать о том, где и как мы нашли тело Дрого, поскольку мне были не до конца понятны обстоятельства его смерти.

Полководец Татикий вышел из-за занавесей и уселся в эбеновое кресло. Вряд ли император мог выбрать на роль командующего человека, который раздражал бы наших союзников сильнее, нежели Татикий, несмотря на его прекрасное знание азийских земель. Франки желали смерти всем темнокожим иноземцам, а Татикий был полукровкой, чье турецкое происхождение выдавали оливковый цвет лица и черные глаза. Франки предпочитали лобовые удары всем прочим способам ведения войны, а Татикий, будучи тонким тактиком, напротив, считал любое сражение проявлением бездарности стратегов. Хуже того, Татикий был евнухом, что, естественно, не могло понравиться норманнским мужланам. И вдобавок ко всему в одном из сражений он лишился носа и вынужден был использовать остроконечный золотой протез, делавший полководца похожим на диковинную хищную птицу. Варвары считали его чем-то вроде уродца или женоподобного шута и относились к нему соответственно. Я же, номинально являясь его слугой, питал к нему известное уважение.

— Возьми перо, — приказал полководец. — Я должен написать императору.

Я не стал возражать, что это гораздо удобнее сделать при дневном свете, поскольку Татикий, подобно всем облеченным властью людям, думал только о собственном удобстве. Не стал я напоминать и о том, что на самом деле не являюсь его писарем, ибо в сложившейся ситуации это отвечало моим интересам. Я опустился на низкую скамейку и осторожно взял в свои огрубевшие руки эбеновую дощечку для письма и тоненькое тростниковое перо, боясь сломать его неловким движением.

— «Его блаженнейшему и святейшему величеству, василевсу[3] и самодержцу, императору ромеев Алексею Комнину от его смиренного слуги Татикия».

Евнух нахмурился, заметив, что мое перо не поспевает за его речью.

— «Ситуация в Антиохии ухудшается день ото дня и стала почти невыносимой. После того как франкам удалось нанести поражение эмиру Дамаска, их наглость и высокомерие перешли все границы. Твое славное воинство и его скромный полководец стали предметом постоянных насмешек со стороны варваров. Они открыто говорят о нежелании исполнять клятву о возврате некогда принадлежавших тебе земель. Лишены достоинства не только их слова, но и их деяния, ибо антиохийские турки и поныне свободно рыщут по всем окрестным землям, нанося нам немалый урон. Теперь, когда зима закончилась, твое святейшее величество могло бы поспешить к нам на помощь, возглавить этот поход и заставить варваров подчиняться твоим велениям».

В шатре, согретом жаровней и лампадами, было тепло. Незримые связи между моими ушами и рукой как будто растаяли, и я записывал слова Татикия совершенно бездумно. Освобожденный от усилий, мой разум перенес меня на одиннадцать месяцев и на много-много миль назад — в Большой дворец в Константинополе, в ту весну после покушения на императора.

— Император туда не пойдет.

Я стоял в одном из малых дворцовых двориков, среди колонн, увитых зеленым плющом. В мелком прудике, находившемся в центре двора, отражались быстро плывущие облака, за движением которых безмолвно следил бронзовый Геракл. Мой сановитый спутник, только-только вернувшийся из дворцовой залы, еще не успел снять с себя церемониальный камисий с золотой застежкой в форме львиной головы и усыпанную драгоценными камнями мантию. Несмотря на юный возраст, он нисколько не тяготился носить роскошное облачение. Ходили слухи, что этого молодого человека по имени Михаил император посвящал во все дворцовые тайны.

— Император не отправится вместе с варварской армией в Азию, — пояснил он. — Так решили на совете. Он поможет золотом, продовольствием и людьми, сам же останется здесь, в столице.

Я медленно кивнул. Меня пригласили во дворец неожиданно, и я не рассчитывал услышать новости о намерениях императора. Вряд ли они имели ко мне отношение.

— Покидать столицу в столь сложное время было бы неблагоразумно, — заметил я, — тем более что после известных событий император лишился советника.

Михаил выразительно улыбнулся, давая мне понять, что за его словами скрыто нечто большее. Мы оба знали, что император не мог оставить царицу городов вовсе не потому, что ему надлежало заняться сбором налогов или неотложными государственными делами. Все было куда проще. Покинь он трон, его тут же заняли бы другие. Подобные вещи происходили уже не раз и не два.

— Мудрый император крепко держит руль праведности, ведя корабль по волнам беззакония и бесчестия, — процитировал я.

Михаил рассмеялся:

— Мудрый император крепко держится за свой трон, иначе его смоет волной!

— И он дозволит сотне тысяч франков прошествовать через наши земли в Азию, полагая, что они действительно исполнят данную ими клятву и вернут ему наши старые владения?

Я был свидетелем того, как франки давали эту клятву в храме Святой Софии, и прекрасно понимал, что им ничего не стоит отречься от нее.

— Он дозволит франкам прошествовать через азийские земли, занятые турками, — поправил меня Михаил. — Если варварам будет сопутствовать успех и они сдержат слово, император окажется в выигрыше. Если же они проиграют, он не потерпит особого урона и не станет новым Романом Диогеном[4], ввязавшимся в битву вдали от дома и попавшим в плен.

— А гибель ста тысяч франков и норманнов его не особенно опечалит, — подытожил я.

— Когда ты делаешь союзниками былых врагов, каждая битва становится для тебя победой.

Я поднял с земли гальку и бросил ее в пруд. Небесное отражение подернулось рябью.

— А что, если франки окажутся удачливыми, но бесчестными?

Михаил опять улыбнулся и присел на мраморный парапет, обрамляющий пруд.

— У императора зоркий и бдительный разум. Дабы укрепить союз с франками, он отправит в поход небольшое войско, которое сможет вовремя известить его, если франки позабудут про свои клятвы. Совет назначил Татикия командующим этим войском.

Я вздохнул, понимая, что это уже не слухи.

— Значит, императору не придется тащить меня через всю Каппадокию и Анатолию как своего верного защитника. Пожалуй, я закажу по этому случаю благодарственный молебен.

— Прибереги молитвы на потом, они тебе скоро очень пригодятся. — Улыбка исчезла с юного лица Михаила. — Император хочет, чтобы ты сопровождал Татикия в качестве одного из его писцов и докладывал ему обо всем увиденном и услышанном. Этих варваров можно уподобить бешеным псам, готовым в любую минуту броситься на хозяина. Ты должен будешь вовремя оповестить его о грозящей ему опасности.

— А если они набросятся на меня?

Михаил пожал плечами.

— Пока псы голодны, они повинуются тому, кто их кормит. Если же им удастся утолить голод, тебе, Деметрий, придется несладко.

— «Боюсь, мой господин, что в существующих условиях надеяться на успех не приходится. Если ты по каким-то причинам не можешь присоединиться к нам, дозволь мне немедленно вернуться в царицугородов. Пока варвары будут продолжать свои свары…»

В шатре слышались только скрип пера и монотонный голос Татикия. Внезапно полководец замолчал. Судя по громким голосам снаружи, к шатру подошли какие-то люди. Стоявший у входа печенег потребовал назвать пароль, и ему ответили на иноземном языке, очень быстро и неразборчиво. В следующее мгновение из-за отогнутого полотнища показалось лицо стража.

— Мой господин! — прохрипел он.

Мне почудилось, что золотой нос Татикия сморщился от раздражения.

— В чем дело? — осведомился полководец.

— С тобой желает говорить господин Боэмунд.

3

С той поры как мы покинули Константинополь, мне доводилось видеть Боэмунда много раз. Он участвовал в заседаниях военного совета, командовал некоторыми операциями, часто появлялся на наших линиях обороны — и каждый раз представлялся мне в совершенно новом свете. Отчасти это объяснялось его необычайно мощным телосложением. Даже Сигурд не мог сравняться с ним ни ростом, ни шириной плеч, ни силой похожих на баллисты рук. Подобно прочим франкам, Боэмунд перестал бриться, однако борода и волосы у него всегда были коротко острижены. И при этом почему-то создавалось впечатление, что различные детали его внешности плохо соответствуют друг другу: кожа его была испещрена белыми и красными пятнышками, волосы на голове были темно-русые, а борода — рыжеватая. Лишь бледно-голубые глаза вполне сочетались с твердым, неуступчивым взглядом.

Но Боэмунд привлекал всеобщее внимание не только своей внешностью. Казалось, что от него исходила необычайная энергия, связанная то ли с его физической мощью, то ли с неким адским наваждением, — энергия, так или иначе затрагивавшая любого приближавшегося к нему человека. В людном зале самые оживленные разговоры шли рядом с ним; в бою самые ожесточенные схватки происходили возле его штандарта. Хотя Боэмунд одевался как благоразумный воитель (сейчас на его тунику цвета красного вина была надета обычная кольчуга), от него веяло безрассудством и непредсказуемостью, вызывавшими восторг и у мужчин и у женщин. Он не имел ни земель, ни титула, однако это не помешало ему собрать войско, действиями которого определялся ход всей военной кампании. После каждой битвы его имя называлось первым, причем произносилось оно все громче и громче.

Татикий относился к числу тех немногих, на кого не действовали его чары.

— Вот уж не ожидал увидеть у себя господина Боэмунда! Неужели турки сдали город?

Боэмунд ответил на эти слова непринужденной улыбкой, озарившей все вокруг него (впрочем, возможно, сей эффект был вызван игрой света на его кольчуге).

— Рано или поздно это произойдет, генерал. Как только мы расставим башни напротив их ворот, в городе начнется голод.

— Ни одной армии еще не удавалось взять этих стен.

— Ни одна армия не была ведома Божьей дланью!

— Тогда нам следует смиренно принимать все, что он нам посылает. — Свет лампы отражался от носа евнуха, и поэтому было почти невозможно принимать его слова всерьез. — Пока что он ниспослал нам лишь голод и чуму.

Боэмунд пожал плечами.

— Посмотри на это иначе. Какую славу могли бы снискать сытые ратники, воюющие с армией женщин? Чем мы могли бы гордиться, ведь мы себя подобно грекам?

— Тем, что спасли бы свои жизни, а не растратили бы их попусту.

— И лишились бы при этом империи? Если бы греки обладали силой, достаточной для того, чтобы отвоевать свои владения, если бы их правитель решился возглавить свое воинство, не боясь попасть в плен, я бы не замедлил воздать им должное!

Долгие годы, проведенные Татикием во дворце, научили его невозмутимости. Мало того, мне показалось, что на губах его промелькнула улыбка.

— По твоим словам, византийцы настолько слабы, что вряд ли справились бы и с детьми. Несомненно, твой отец произнес то же самое двадцать лет назад, умирая от кровавого поноса на Кефалонии, когда мы разбили его флот и потопили войско в море![5]

Боэмунд застыл на месте, являя резкий контраст своей обычной беспокойной живости. Бело-красные пятна на его лице запылали еще ярче, подобно раскаленному металлу, а пальцы вцепились в рукоять меча.

— Евнух, на твоем месте я бы держал язык за зубами, поскольку сейчас ты находишься вдали от дома и моих воинов здесь вдесятеро больше, чем твоих. Мой отец стоил целого легиона греков! Если бы вы действительно воевали, а не подкупали и ублажали его союзников, он перешел бы Адриатику по вашим трупам!

— Ну разумеется, — ответил Татикий. — В любом случае история не должна мешать нашим союзническим отношениям. — Он ударил в ладоши, и из-за занавеси тут же появился слуга. — Может быть, господин Боэмунд желает вина?

— Нет.

— Как скажешь. Тогда ответь, что заставило тебя прийти в мой шатер без приглашения?

К Боэмунду вернулась его всегдашняя уверенность. Он уставился на Татикия прищуренными глазами.

— Ты слишком много себе позволяешь. С тобою, евнух, нам говорить не о чем, но я хотел бы побеседовать с твоим слугой.

Татикий с изумлением взглянул на слугу, который ждал приказа, стоя в углу. Заметив это, Боэмунд рассмеялся:

— Я имел в виду твоего писца, Деметрия Аскиата. И говорить с ним я буду наедине.

Снаружи было куда холоднее, чем в шатре. Впрочем, я быстро согрелся, ибо думал лишь о том, как бы не отстать от длинноногого предводителя норманнов. Судя по всему, Боэмунд не боялся никого и ничего. Франки, как правило, не отваживались появляться в нашем лагере без многочисленной охраны, ибо привыкли видеть в нас трусливых предателей, он же явился сюда один, в наброшенной на тунику с короткими рукавами кольчуге. Мое дыхание превращалось в облачка пара, пока мы шли между рядами палаток в направлении северных отрогов горы. Слева доносились навевавшие печаль звуки лиры.

Чем выше мы поднимались, тем реже стояли палатки и тем плотнее становилась почва у нас под ногами. Миновав последнюю заставу, мы взобрались на небольшую скалу. Посмотрев вниз, я увидел костры нашего лагеря, образовавшие огромную мерцающую дугу, параллельно которой шла линия факелов сторожевых башен. Из-за облаков выглянула луна и осветила лежащий между горой и огненной дугой город. Я уселся на холодный камень рядом с Боэмундом. Какое-то время мы молча созерцали открывшуюся нашим взорам картину.

— Отсюда все кажется таким благополучным, — нарушил молчание Боэмунд.

— Воистину так, мой господин.

Он посмотрел на меня.

— Деметрий, я буду с тобой откровенным. Армия на грани полного развала. Возможно, твой командующий прав в том, что нам не следовало испытывать Божьего долготерпения.

— Пути Господни неисповедимы, мой господин. Боэмунд оставил мои слова без внимания.

— Турки здесь совершенно ни при чем. Нас лишают сил постоянные раздоры. Провансальцы против норманнов, германцы против фламандцев и — признаюсь — норманны против греков, чему в немалой степени способствуют прежние взаимные обиды.

Удивившись тому, что он решил привести меня в столь отдаленное место для того, чтобы пожаловаться на союзников, я пробормотал что-то маловразумительное о нашем единстве в Церкви, то есть в Теле Христовом. Но Боэмунд опять проигнорировал меня.

— Разве мы можем воевать как единое целое, если мы разбились на мелкие союзы? Совет не способен руководить военными действиями. Отправляясь на войну, мой отец не пытался торговаться со своими вассалами — он отдавал им приказы! — Подперев подбородок рукой, он вновь посмотрел вниз. — Мне передали, что ты нашел тело моего вассала, Дрого из Мельфи.

Внутри у меня все похолодело, и Боэмунд, видимо, почувствовал это. Он успокаивающе коснулся моей руки.

— Кое-кто наверняка начнет распускать по этому поводу слухи, но я нисколько не сомневаюсь, что ты нашел его тело волею обстоятельств.

— Его слуга молил о помощи. Так уж вышло, что я был поблизости.

Боэмунд распрямил спину.

— В этом мире нет ничего случайного. Стало быть, мальчишка должен был найти не кого-то другого, но именно тебя. Скажи, что ты думаешь о смерти Дрого?

Смущенный неожиданной переменой разговора, я никак не мог подобрать нужных слов.

— Трагическая утрата, мой господин. Представляю, как будут скорбеть о нем его товарищи.

— Все это верно, но я имел в виду нечто иное. Как он был убит?

— Ему разрубили горло. Судя по глубине раны, удар был нанесен мечом.

— Да, мне так и доложили. Как ты полагаешь, это турецкий клинок?

Помедлив, я ответил:

— Не могу сказать.

— Зато другие смогут. Если воина убивают в битве, соратники воздают ему почести. Если же он, будучи безоружным, погибает вдали от врагов, его товарищи подозревают предательство — и жаждут отмщения. Уже появились слухи о том, что это сделал то ли провансалец, то ли ревнивый соперник, то ли кредитор, то ли… грек.

Я молча слушал его.

— Если подобные слухи не утихнут, кто-нибудь из моих воинов постарается найти виновных среди тех, кого обвиняют.

— Я буду молиться об их вразумлении.

— Лучше молись о спасении. — Боэмунд пересел немного ниже, закрыв собой залитый лунным светом город, и повернулся ко мне. — Настал решающий момент. Либо мы забудем все обиды и объединимся под знаменами Бога, либо падем жертвой собственной глупости. Судьба Дрого не должна стать для нас камнем преткновения. — Он с такой силой ударил кулаком о ладонь, что вспугнул сидевшую неподалеку сову. — Если у нас начнутся внутренние раздоры, мы станем легкой добычей для турецких стервятников.

— Ты мог бы сказать своим…

— Никакие мои слова не возымеют действия, их успокоит только правда. Это наше единственное спасение. Вот почему я сказал, что в мире нет ничего случайного. Я нередко видел тебя возле Татикия. Ты не столько писал, сколько присматривался и прислушивался к происходящему. Я знаю, что ты исполняешь здесь некую миссию, о важности которой никто не догадывается, даже этот глупый евнух. Мне известно также, что у себя в городе ты пользовался репутацией человека, способного узревать истины, сокрытые от других людей. — Боэмунд криво улыбнулся. — Герцог Лотарингский и его брат готовы в этом поклясться[6].

— Я лишь служу…

— Деметрий, ты хочешь, чтобы осада закончилась взятием города, изголодавшиеся воины насытились, а город вернулся под власть императора?

— Конечно!

— Тогда помоги мне. — Он постучал кулаком по груди, и его доспехи зазвенели. — Помоги мне излечить эту язву прежде, чем она отравит нас всех! Найди его убийц и положи конец слухам и вздорным обвинениям, способным расколоть наше войско.

Его глаза сверкнули в лунном свете.

— Ты сделаешь это?

4

С утра пораньше, прежде чем успела высохнуть роса, я уже был в лагере норманнов. Сапоги мои промокли насквозь, однако меня больше тревожили не мокрые ноги, а взгляды, бросаемые на нас франками. На время забыв о котлах, в которых вываривались кости, они с нескрываемой ненавистью смотрели на дерзкого грека и его гигантского спутника. Иные даже плевали нам вслед. Доспехи-то ты зря не надел, — заметил Сигурд.

— Это могло бы их насторожить.

— Все лучше, чем становиться мишенью.

— Когда-то надо начинать доверять друг другу!

— Только не здесь и не сейчас. — Сигурд достал из-за пояса тряпицу и демонстративно стер ею воображаемую влагу с лезвия топора. — Неужели ты забыл о том, что эти же самые норманны четыре года пытались нанести поражение императору, чье золото они теперь так охотно берут? Или о том, что армией их сородичей, находящейся на побережье, командует сын Вильгельма Бастарда, лишившего меня родины?[7]

С этими похитителями царств можно говорить лишь из-за крепостных стен, предварительно надев на себя три кольчуги!

К счастью, Сигурд говорил на греческом языке, которого не удосужился выучить ни один из франков, но я все равно зыркнул на него строгим взглядом.

— А теперь, — продолжал мой неугомонный друг, — ты и вовсе решил довериться Боэмунду, этому вору из воров!

— Согласись, что с обстоятельствами столь подозрительной смерти необходимо разобраться. Новые разногласия могут стоить нам слишком дорого.

— Какое нам дело до норманнов? Чем больше их убьют, тем лучше для нас!

Наконец Сигурд замолчал, и я смог заниматься поисками палатки Дрого, не рискуя никого оскорбить. Но все равно многие франки по-прежнему отвечали мне злобными взглядами. Зачастую те, кого я спрашивал, плохо понимали меня, потому что мы говорили на разных языках. За прошедшие месяцы мы привыкли к обмену словами, к их продаже и к накоплению. И как водится в торговле, своекорыстие сторон серьезно мешало заключению сделок.

Через полчаса мне удалось отыскать нужную палатку. Она ничем не отличалась от прочих и представляла собой шитый-перешитый лоскутный шатер, сплошь усеянный перекрещивающимися швами. Откидной полог у входа все еще был опущен, защищая ее обитателей от утреннего холода. Постучав по натянутой материи, я назвался и услышал в ответ знакомый мальчишеский голос, приглашающий войти.

Внутри палатки на земляном полу лежали четыре соломенных матраса. На одном из них сидел вчерашний мальчик, слуга убитого, и протирал промасленной овечьей шерстью чей-то меч. В темноте и суматохе прошедшего вечера и ночи я толком не успел разглядеть этого подростка с впалыми щеками и темными глазами, в которых надолго застыл ужас. Опускавшиеся ниже плеч каштановые волосы делали его похожим на девочку.

Несмотря на обстоятельства, при которых мы встретились, он ничем не показал, что узнал меня.

— Что вам угодно?

— Меня зовут Деметрием, а это — Сигурд. Вчера вечером ты привел нас к телу своего хозяина. Господин Боэмунд поручил нам заняться расследованием его убийства.

Мальчишка вновь перевел взгляд на клинок, словно пытался отыскать на нем незаметные дефекты.

— Я его не убивал.

Его слова прозвучали так нелепо, что я не сразу нашелся что ответить. Присев на корточки и заглянув мальчику в глаза, я спросил более мягким тоном:

— Как твое имя?

— Симеон.

— Ты откуда?

— Из Каньяно.

Если мне не изменяла память, это место находилось где-то в Персии.

— Долго ли ты служил у Дрого?

Лицо Симеона приняло страдальческое выражение, пальцы забарабанили по рукояти меча. Сигурд нетерпеливо кашлянул, однако я решил не торопить мальчика, понимая, что могу вспугнуть его любым необдуманным движением или словом. Ожидая ответа, я заметил, что возле палатки появилась чья-то тень. Тени проплывали по палатке и до этого, однако в отличие от них эта тень была неподвижной.

— После Гераклеи. Я не знаю, сколько времени прошло с той поры.

— Около шести месяцев, — прикинул я. — А кто был твоим хозяином до Гераклеи?

— Брат моего последнего хозяина. Он погиб в той битве, и Дрого взял меня к себе.

Мне вспомнилось сражение при Гераклее, которое правильнее было бы назвать рядовой стычкой. В то тусклое утро турки напали на наш головной отряд, но тут же бежали с поля боя. Мы потеряли в бою всего троих воинов, куда большее их число умерло в тот день от жажды.

— Расскажи о своем хозяине.

Мальчик засопел и вытер нос шерстью, оставившей на его щеке черную полоску.

— Он был справедливым и почти никогда не наказывал меня зря. Иногда он даже делился со мною едой.

— Были ли у него враги?

— Нет.

— Кто еще живет в этой палатке?

Мне показалось, или и в самом деле тень, стоявшая возле палатки, едва заметно шевельнулась? Мальчик, сидевший к ней спиной, нервно заерзал на матрасе и вновь забарабанил пальцами по рукояти.

— Три спутника моего хозяина.

— Его слуги?

— Нет, рыцари.

— Назови их имена.

— Куино, Одард и…

Полог с шумом распахнулся, и в открытом входном проеме остановился какой-то человек. Я видел только его силуэт, черную фигуру на фоне серого утреннего света. От незнакомца разило конским потом.

— Щенок! — рявкнул незнакомец, не глядя в нашу сторону. — Кто будет ухаживать за моей кобылой? Если она захромает или покроется язвами, тебе придется переселиться в стойло! — Он вошел в палатку и, смерив нас взглядом, спросил: — А это еще кто?

— Деметрий Аскиат, — ответил я. — Мне…

— Ха! К нам в палатку пробрался грек! Скажи мне, Деметрий Аскиат, что я должен подумать, увидев в своей палатке двух греков наедине с мальчишкой?

— Одного грека! — прорычал совершенно некстати Сигурд. — Я — варяг из Англии!

— Варяг из Англии? — насмешливо переспросил рыцарь. — Жалкий народ, известный разве что своими скотскими наклонностями! Ваша легендарная порочность роднит вас с греками! — Он вновь перевел взгляд на мальчишку. — Пойди займись моей лошадью, иначе я утоплю тебя в водах Оронта.

— Я еще не закончил разговаривать с Симеоном, — заметил я. — Ты же так и не назвал нам своего имени.

— Вы недостойны этого!

Мои глаза успели привыкнуть к царившему в палатке полумраку, и я сумел рассмотреть незнакомца получше. Хотя никто не назвал бы его рослым или плечистым, в сухощавом теле угадывалась недюжинная сила. Движения его отличались резкостью и непредсказуемостью, руки и ноги то и дело подергивались, а лицо вопреки достаточно молодому возрасту было изрезано глубокими морщинами. Похоже, он почти никогда не улыбался.

— Ты служишь господину Боэмунду? — спросил я.

— Да.

— Твой господин поручил мне выяснить обстоятельства смерти Дрого.

Внезапно он оказался прямо передо мною. Я почувствовал на своем лице его кислое дыхание.

— Даже мой господин Боэмунд может ошибаться. А возможно, он решил, что грекам, нашедшим тело моего брата Дрого, обстоятельства его гибели могут быть известны не понаслышке!

— Дрого был твоим братом? — поразился я.

— Он был мне как брат! Мы делили палатку, лишения, скудные припасы и возносили к Богу совместные молитвы. Когда его родной брат погиб, семьей Дрого стали мы. — Рыцарь отступил назад, чертя шпорами по земляному полу. ¦— Но тебя это в любом случае не касается! Ступайте прочь, ты и твой приятель-педераст, пока я не выместил на вас смерть Дрого!

До сих пор Сигурд оставался спокоен, невзирая на все нападки рыцаря, но последнего оскорбления он снести не смог. Схватив свой топор за обух, он попытался длинной рукоятью подкосить наглого норманна. Рыцарь, оказавшийся проворнее, парировал этот удар мечом, вонзившимся глубоко в древко топора. Какое-то время они так и стояли со сцепленным оружием, глядя друг другу в глаза. Через мгновение оружие было расцеплено.

— В следующий раз я снесу тебе голову! — прошипел тяжело дышащий рыцарь.

— А я расколю твой клинок надвое и воткну его тебе в глотку!

Я потянул Сигурда за рукав. Несчастный мальчишка сидел на соломенном матрасе, съежившись от ужаса. Мне страшно не хотелось оставлять его наедине с рыцарем, но я понимал, что нам нельзя больше задерживаться.

— Пора идти.

Выйдя наружу, я зажмурился, пытаясь защитить глаза от света, показавшегося ярким после полутьмы палатки. Мне хотелось как можно скорее покинуть лагерь норманнов, ибо большинство из них относились к нам ничуть не лучше, чем этот гневливый рыцарь. Однако, увидев пожилого человека, сидевшего скрестив ноги возле палатки напротив, я решил сделать еще одну, теперь уже последнюю, попытку вступить в разговор с варварами. Мы с Сигурдом подошли к старику, и я достал из поясной сумки пропитавшийся кровью узелок, содержимым которого намеревался подбодрить мальчишку.

— Тот рыцарь, что только что вошел в палатку, — как его имя? — спросил я, небрежно помахивая узелком.

Старик наклонился ближе, принюхался к узелку и ответил:

— Куино.

То же имя Мы слышали и от мальчика.

— Он был спутником Дрого?

— Увы, да.