К дому вела тщательно выметенная подъездная аллея. Один или два желтых листа лежали на темной земле. Я выбрался из электроизвозчика и нажал кнопку «Возврат». Дверца плавно закрылась, и возок укатил. Туман поглотил его. Последняя связь с Петербургом, с моей прошлой жизнью оборвалась.

Всего имущества при мне осталось — коробочка с кольцами в кармане и бархатный альбом под мышкой. В таком виде я и зашагал по аллее, а дом в самом ее конце почему-то не приближался — оставался плоской картинкой на фоне белесого неба.

И тут откуда-то из кустов донесся пронзительный крик:

— Охти, батюшки!.. Прикатил! Попович-то прикатил!

Кто-то невидимый выскочил из укрытия и, вихляясь, побежал среди стволов. Слышно было, как шуршат листья.

Я вздрогнул и остановился посреди аллеи. Не знаю, что более меня удивило — неожиданность засады или же наименование «поповича». Очевидно, однако, что под этим именем я был известен в «Осинках» еще до дядюшкиной кончины.

Я проделал еще несколько шагов и наконец вышел на небольшую площадку перед парадным входом в барский дом. Навстречу мне по ступеням неторопливо сходил высокий, широкоплечий человек с мягкими чертами и светлыми волосами. Лет ему было никак не больше тридцати. Очки придавали ему сходство со студентом. Полосатый шарф многократно обматывал его шею и частично захватывал подбородок.

Он приостановился на последней ступеньке и испытующе поглядел на меня.

Я вдруг понял, что не знаю, как держаться и что говорить. Я вынул из-под мышки альбом с дагерротипами и принялся вертеть его в руках.

Молодой человек проговорил сухо:

— Господин Городинцев? Добро пожаловать в «Осинки». Я — управляющий вашего покойного дяди, Витольд Безценный.

Я уставился на него, и он добавил (очевидно, привык):

— Не Бес-, а Безценный, через «з». Фамилия такая. Не угодно ли с дороги чаю?

— Я… Да, пожалуй, чаю, — согласился я. — Управляющий? Хорошо. А кто это сейчас кричал?

— Горничная наша, Макрина. Она сдуру перепугалась.

Чуть насмешливо смотрел он сквозь свои очки, как я поднимаюсь по ступенькам. Посторонился, пропуская меня ко входу и тотчас вошел следом, тщательно затворив дверь.

Внутри было тепло, ярко горели электрические лампы. Деревенские, сплетенные из веревок, коврики, выметенные и вычищенные, лежали у лестницы. Витольд пошел впереди, показывая путь, и скоро мы очутились в большой комнате с ситцевыми диванами и тяжелым дубовым столом на одной толстой ноге, без всякой скатерти.

— Желаете умыться? — осведомился Витольд таким тоном, каким, бывало, и отец загонял меня, маленького, в рукомойню.

В ответ на подобный вопрос никак не объявишь: «Вовсе не желаю, а подавайте мне сейчас же, неумытому, чаю с вареньем и блины». Я кивнул, чувствуя себя неловко.

Витольд взял свисток, висевший у него на цепочке, и дунул. От звука у меня заложило в ушах. Я поморщился. Витольд молвил невозмутимо:

— Умывальня за той дверью.

Я положил на дубовый стол бархатный альбом и направился к двери умывальни. Я ожидал увидеть там застенчивую горничную в фартуке, как у гимназистки, или на худой конец заслуженную няньку, но в умывальне обнаружился парень лет на пять младше Витольда, костлявый, с бегающими темными глазами.

— Во-вот во-во-вода, — проговорил он, показывая на бак, вмурованный в плиту, где гудел огонь. — Я за-за-зажег. А ту-тут тазы.

— Ты кто? — спросил я резко.

— Д-д-дворник, — ответил парень. Он странно дернул головой, поглядел на меня хмуро и вышел, хлопнув дверью.

Я снял пиджак и тщательно умылся, словно желая уничтожить горячей водой не только следы неизбежной в дороге грязи, но и остатки всех моих дорожных неприятностей. Затем я обтерся мохнатым полотенцем и, с удовольствием оставив разлитую по полу воду, разбросанные тазы и упавший на пол кусок мыла на попечение прислуги, вышел в комнату с ситцевыми диванами.

Самовар уже принесли, поставили чашку на блюдце, огромную вазу, доверху наполненную вареньем, и целую корзину булок домашней выпечки.

Витольд ожидал меня возле единственного стула.

Я уселся, налил себе чаю. Витольд спросил:

— Могу я теперь идти?

Не дожидаясь моего позволения, он двинулся уже к выходу, но я задержал его.

— Кто этот дворник? — поинтересовался я.

— Который?

— У нас несколько дворников?

— Нет, один.

— Кто он такой?

— Дворник.

— Как его звать?

— Мурин Серега. Он из местных.

— Кто его нанял?

— Я. Прежний хозяин не возражал.

— Ясно, — пробормотал я.

— Так я могу идти? — повторил Витольд.

— Погодите, — я опять остановил его. — Он что, слабоумный?

— Просто заика. Вас это затрудняет?

— Не особенно… Кто еще из прислуги живет в доме?

— Кухарка и горничная.

Витольд слегка поклонился мне и вышел прежде, чем я успел задать ему новый вопрос.

* * *

Водворение мое в «Осинках» прошло, в общем, без недоразумений. В течение первого дня я свел знакомство со всеми слугами.

Кухарка Платонида Андреевна, чаще именуемая «Планидой», была женщиной суровой, с крепкими красными руками; во время работы она непрестанно курила, зажав папиросу зубами. Раньше она служила на военных кораблях, но мой дядя, покойник Кузьма Кузьмич, Царствие ему Небесное, сманил ее хорошим жалованьем и «глубоким пожизненным спокойствием». Иногда она роняла пепел со своей папиросы в тесто. По ее словам, от этого еще никто не умер и уж тем более не жаловался.

— А впрочем, как вам будет угодно, — прибавила она с внезапной враждебностью в голосе. — Не ндравлюсь — так и увольняйте. Мне уже предлагают другое место — у купцов Балабашниковых.

— Для чего же непременно к купцам Балабашниковым, — сказал я, стараясь иметь такой вид, словно хорошо понимаю, о ком веду речь. — Оставайтесь лучше у меня. Мне совсем табак не мешает.

— Ну хорошо, — сказала кухарка и на том наш разговор завершился.

Горничная Макрина, чьим основным занятием служило вытирание пыли с многочисленных дядиных охотничьих трофеев и старинного фарфора, настрого запрещенного владельцем к бытовому употреблению, оказалась сухопарой особой с плаксивым лицом. Витольд кратко характеризовал ее как «бездетную вдову». Все поручения Макрина исполняла безмолвно, со скорбно поджатыми губами, и по завершении дела тотчас удалялась.

Вообще ее особенность была та, что она со своими приспособлениями для изгнания пыли — влажными тряпочками, метелками и полировальными салфетками, — возникала в комнате ровно в то самое мгновение, когда я выходил; если же я входил в какую-либо новую комнату, то замечал край ее платья, исчезающий за дверью, а в воздухе поспешно рассеивался запах химических средств по уходу за полировкой, вельветом, серебром или стеклом.

Витольд, как я установил, обыкновенно находился в своей каморке на нижнем этаже, под лестницей, где у него имелись: тахта, накрытая старым ковром, полка с книгами по земной и инопланетной палеонтологии, ксеноэтнографии и бухгалтерскому учету, лампа на небольшом, но удобном столе, покрытом гобеленовой скатертью, и на стене над столом — десяток мониторов, показывающих все комнаты в доме и отчасти — сад.

Там, в своей берлоге, Витольд Безценный курил, читал, писал, подсчитывал доходы и расходы, надзирал; оттуда рассылал приказания, подобно полководцу. В любой момент я мог призвать моего управляющего: для этого мне следовало лишь подойти к одной из камер наблюдения и высказать свое пожелание.

Первый мой день на новом месте оказался коротким. Я был переполнен впечатлениями, и глоток хереса из дядюшкиных запасов сразил меня наповал. Я едва успел добраться до постели и избавиться от брюк и ботинок. Крепкий сон сморил меня и, вопреки примете, мне не снилось ничего вещего или просто занимательного.

* * *

Проснулся я рано и сразу же с удовольствием подумал о том, где нахожусь. Не горит тусклая, прикрытая газетой лампа, не зевает под нею, вывихивая челюсти, мой сосед по студенческой квартире, и в окна не сочится белесый рассвет, сулящий одни лишь хлопоты да неприятности.

Нет, я у себя в имении, в усадьбе «Осинки», полновластным хозяином которой назначен судьбой в лице моего покойного дяди.

Мне вздумалось умыться на заднем дворе, плеская себе в лицо холодной водой из таза. Я читал в книгах, что так поступают все заправские деревенские жители. Затем, вернувшись в комнаты, я устроился выпить горячего кофе. Кухарка Планида сварила мне кофе на славу — крепкий и наверняка с табачным зельем, потому что с первого же глотка он возымел сокрушительно ободряющий эффект: казалось, я никогда и не спал; более того, казалось, я никогда больше не засну, и даже в мыслях того иметь не буду. Второй глоток, как мне почудилось, уничтожил всякий сон на всей планете.

Спустя короткое время ко мне вошел Витольд с блокнотом в руке.

По виду моего управляющего невозможно предположить, что он вообще когда-либо почивает от трудов или бывает ими утомляем: на нем была вчерашняя одежда, держался он в точности как вчера, и новый хозяин имения, очевидно, не представлял для него ровным счетом никакого новшества.

— Каковы будут распоряжения насчет багажа? — осведомился Витольд, даже не сделав вид, будто его интересует, хорошо ли я отдохнул и удобно ли спалось мне в дядиной опочивальне.

— Какого багажа? — не понял я.

— Вашего багажа, Трофим Васильевич, — пояснил Витольд. — Вы ведь вчера без всякой поклажи прибыть изволили. Я Мурина с шести утра отправил дежурить к перекрестку, чтобы помочь с разгрузкой.

Он произнес это без малейшего сострадания к бедному Мурину, которого ни за что ни про что подняли в такую рань.

— Так ведь… Для чего же вы, меня не спросясь, так поступили? — Я был сильно раздосадован.

Я надеялся, что разговор о моем предполагаемом багаже останется между Витольдом и мной и что никто из прочих слуг не будет посвящен в подробности моего материального состояния. Но посылка Мурина с подобным поручением уничтожила всякую возможность моей жалкой хитрости.

— Помилуйте, Трофим Васильевич, — произнес Витольд, — вы вчера так утомились, что никаких указаний на сей счет не оставили. Тревожить вас я не решился — кстати, напрасно вы подозреваете во мне отсутствие гуманизма, — однако, согласитесь, с багажом вечно выходят всякие недоразумения. Неприятно бы вышло, если бы компания грузоперевозок доставила багаж, а возок никто бы не встретил. Они ведь вредные, Трофим Васильевич, — прибавил Витольд совершенно человеческим, смягчившимся тоном, — могли бы и обратно уехать. Плати потом по двойному тарифу за второй прогон. Покойный Кузьма Кузьмич никогда себе бессмысленных трат не позволял и меня приучил строго следить, чтобы таковых не случалось.

— Умно, — пробормотал я и сделал третий глоток ошеломительного Планидиного кофе.

— Судя по всему, багаж еще не прибыл, вот я и хотел справиться: на который час вами был заказан грузовой транспорт?

Я смотрел в равнодушные глаза моего управляющего и прикидывал, как лучше поступить: сознаться в том, что у меня вовсе никакого багажа не было и нет, или же свалить все на разбойников. Витольд терпеливо ждал ответа, нимало не беспокоясь моей душевной борьбой. В конце концов, я решил сказать правду — так показалось менее хлопотно:

— Никакого багажа не существует. Все имущество мое, которым я владел на момент получения наследства, легко уместилось в небольшом саквояже.

Витольд, следует отдать ему должное, и бровью не повел.

— А что саквояж? — осведомился он, сделав пометку в блокноте.

— Скажите, Витольд, вы слыхали такое имя — Матвей Свинчаткин? — осведомился я и с удовольствием увидел, что мой управляющий наконец-то расстался со своим безразличием. Он чуть покраснел, брови его сдвинулись, и он как-то особенно дернул ртом, словно к нему вернулось некое болезненное воспоминание.

— Да, — сказал наконец Витольд. — Это имя мне знакомо.

— Может быть, вы и самого Свинчаткина встречали?

— Я его видел, — сказал Витольд. — Издали. Лицом к лицу не доводилось.

— Ну так а я с ним сходился вот как с вами, — я не смог удержаться от некоторого бахвальства, — и имел непродолжительную беседу.

— Вследствие которой лишились саквояжа, — заключил Витольд, к которому вернулась его насмешливая невозмутимость.

— Можно выразиться и так.

— А что, — удивился Витольд, — можно выразиться как-то иначе?

— Нет, вы правы, — сдался я. — Свинчаткин со своими краснорожими бандитами остановил мой возок, а когда я вышел наружу для объяснений, обобрал меня до нитки.

— Так уж и до нитки, — усомнился Витольд.

— По-своему этот бандит был довольно вежлив, — признал я. — Он оставил мне реликвии, которые имеют огромную ценность для меня и никакой — для любого постороннего человека.

— Бархатный альбом с дагерротипами? — прищурился Витольд.

— И обручальные кольца моих родителей.

Витольд долго смотрел на меня сквозь очки, потом снял их, протер платком и вновь водрузил на нос. Взгляд его стал от этого как будто более ясным и проницательным.

— Вот так запросто оставил вам золотые кольца? — переспросил он. — Сомнительно…

Я покраснел.

— Вы сомневаетесь в моих словах?

— Что вы, Трофим Васильевич, да как я смею в них сомневаться!.. — сказал Витольд так скучно, что я даже растерялся. — Вовсе нет. К тому же и кольца эти при вас, я вчера видел коробочку на полу. Выпала из кармана пиджака. — Он кивнул в сторону двери. — Лежит на туалетном столике в умывальной.

Я скрипнул зубами.

Управляющий прибавил:

— Да только сомнение меня берет, что он вам это оставил по доброй воле. Вероятно, возникли еще какие-то обстоятельства, дополнительные…

Витольд ни на мгновение не заподозрил меня в способности дать бандитам достойный отпор. Что ж, это было справедливо, хоть и обидно.

Впрочем, следующие слова управляющего немного смягчили удар.

— Может быть, у вас имелся лучевой пистолет, Трофим Васильевич? — спросил Витольд. — Если вы его оставили по забывчивости в возке электроизвозчика, то могут возникнуть неприятности. У вас ведь нет официального разрешения носить подобное оружие?

Я молчал.

Витольд вздохнул, устало, как будто замучился объяснять очевидные вещи.

— Вы напрасно со мной скрытничаете, Трофим Васильевич. Я вам дурного никогда не сделаю. А вот вы себе сильно навредить можете — по незнанию здешнего положения дел.

— Да я, собственно, и не скрытничаю, — я развел руками. — Ну да, Свинчаткин остановил мой возок. Попросил выйти наружу и отдать саквояж. Я подчинился. Он осмотрел саквояж и вернул мне альбом. Его краснорожие — уж не знаю, где он таких выкопал, — топтались поблизости, но никаких враждебных действий против меня не предпринимали.

— Свинчаткин что-нибудь вам сказал? — допытывался Витольд.

— Что-то вроде: «Ты теперь богатый, а мне твои вещи нужнее».

— И никого там больше не было, на дороге?

— Почему вы об этом спрашиваете?

— Возможно, кто-то его спугнул. Это объяснит небрежность обыска. Видите ли, Трофим Васильевич, Свинчаткин орудует в наших краях уже несколько месяцев. У меня была возможность узнать его способ действий. Он умен и наблюдателен, никогда не кровожаден, редко даже бывает просто невежлив. Обыкновенно он останавливает одиноко едущие возки, быстро осматривает их, забирает деньги, драгоценности и необходимое для жизни, например, продукты или одежду. После этого прощается и позволяет путникам продолжать поездку. По отзывам всех ограбленных, утаить от него деньги оказывалось немыслимо: он как будто видит насквозь и безошибочно указывает тайники. Пару раз ему удавалось завладеть значительными суммами.

— Как такое возможно? — удивился я. — Ведь никто теперь не носит при себе наличные.

— Кое-кто носит, и гораздо чаще, нежели принято считать, — заверил меня Витольд. — Далеко не все доверяют банкам — это раз. И два — далеко не все считают желательным давать кому-либо отчет в передвижении своих денег. Полагаю, Свинчаткину также известна эта статистика.

— Он произвел на меня впечатление ухоженного человека, — заметил я. — У него, знаете, зубы совершенно белые. Довольно необычно для простого мужика и грабителя с большой дороги.

Я ожидал, что Витольд опять блеснет какими-либо познаниями на сей счет, но управляющий промолчал и заговорил немного о другом:

— Поэтому я и удивился, узнав, что Свинчаткин оставил золотые кольца при вас. Утаить вы их от него не сумели бы, оказать вам такую милость он бы не захотел; остается последнее — его что-то спугнуло. Лучевика у вас, как вы утверждаете, не имелось.

— На дороге появились еще люди, — сознался я. — Двое. Теперь я думаю, что это странно, потому что Свинчаткин со своей бандой легко мог бы припугнуть их и отогнать от меня; но нет — он сам выглядел, по-моему, испуганным.

Теперь, когда я восстанавливал в памяти всю картину, мне казалось, что я точно вижу страх в голубых, широко расставленных глазах Матвея Свинчаткина.

— В любом случае, — заключил я, — сразу же после появления тех двоих Матвей и его краснорожие сбежали.

Витольд насторожился.

— Как они выглядели, те двое?

— Мужчина и женщина. Она намного старше, чем он, но держались как любовники. Не по-родственному, я хочу сказать.

Я просто упивался моей проницательностью, истинной или мнимой.

— Они с вами заговаривали? — настойчиво продолжал расспрашивать Витольд.

— Нет, сразу ушли. По-моему, им не было дела ни до меня, ни до Свинчаткина. Они просто прогуливались.

— Ясно, — проговорил Витольд и надолго замолчал. Он прошелся по комнате, приблизился к окну, выглянул. Снял с пояса передатчик и негромко проговорил:

— Серега?

— Зд-десь, — отозвалось спустя несколько секунд сквозь шуршание. Очевидно, на перекрестке было ветрено.

— Ступай домой, все отменяется.

— То-точно? — усомнился Серега.

— Да. Багажа не будет.

— Хо-хо-хорошо, — сказал Серега. — Отб-бой.

— Отбой.

Витольд убрал передатчик.

Я заговорил:

— Интересно, почему этого грабителя не ловят?

— Вы видели наши леса? — вопросом на вопрос ответил Витольд.

Я пожал плечами.

— Леса как леса… Густые разве что.

— Если вы знакомились с историей края, — произнес Витольд, — то знаете, что изначально здесь имелись очень богатые боры с многообразной флорой и фауной. Впоследствии деревья хищнически вырубались, что привело к необратимым нарушениям природного баланса. В частности, вымиранию многих видов местной фауны. Сейчас это невозможно восстановить.

— Почему?

— Потому что это вам не кроликов в Австралию завозить, — сказал Витольд, по-моему, немного резко. — Положим, существовал определенный вид мошки. Теперь этой мошки в природе больше нет, и сразу же изменились и насекомоядные, например, птицы и пауки… Я очень грубо объясняю, практически на пальцах, чтобы вы поняли.

— Слушайте, Безценный, я ведь не идиот! — взорвался я. — В конце концов, я обучался в Петербургском университете!

Витольд посмотрел на меня с большим сомнением, а потом выражение его лица изменилось, и он незатейливо сказал:

— Простите.

— И впредь усвойте себе другую манеру, потому что… — продолжал кипятиться я.

— Простите, Трофим Васильевич, — повторил Витольд. — Я привык разъяснять научные материи вашему дядюшке, а он находился на равновеликом удалении как от проблем экологии, так и от вопросов ксеноэтнографии.

— А при чем здесь ксеноэтнография? — Я был так удивлен, что позабыл о своем возмущении.

— Ни при чем, — быстро ответил Витольд. — Мое… увлечение. В свободное время, разумеется. В принципе, я сейчас обучаюсь в университете на заочном отделении. Это не в ущерб работе.

— Да я не против, — сказал я. — Обучайтесь себе на здоровье.

— Вы даже не заметите, — заверил Витольд. — Ваш дядя — он не замечал. Разве что когда желал побрюзжать.

— Я даже брюзжать не буду, — обещал я.

Витольд вздохнул, как будто сильно сомневался в моих словах. Возможно, я сильно напоминал ему незабвенного Кузьму Кузьмича. Что совсем не удивительно, если вспомнить о нашем близком родстве с покойным.

— Вернитесь к истории края, — попросил я. — И сделайте, пожалуйста, так, чтобы это оказалось связано с бездействием властей в отношении Матвея Свинчаткина.

— Итак, за какое-то столетие вместо древнего леса здесь образовалась непристойная во всех отношениях плешь, — послушно продолжил Витольд. — Каковая начала порастать сорняками и покрываться болотами. В конце концов, здравый смысл взял верх, и было принято благое решение расчистить местность и снова засадить ее деревьями. На работы были брошены значительные силы и средства. В первые десять лет здесь действительно все было вычищено. Саженцы прижились. Тогда службы благоустройства отвернули искусственное солнце от наших краев и направили его благотворные лучи на края иные; мы же остались предоставлены сами себе. Как следствие — за протекшие после реформ десятилетия среди саженцев проросли ольха, осина, всякий кустарник. Сосны поэтому росли плохо… Продолжать?

— Да, прошу вас.

— Опустим некоторые душераздирающие подробности, — вздохнул Витольд. — Вы имели случай наблюдать здешний лес, так сказать, эмпирически. Это непроходимая чащоба. Чтобы проложить здесь просеку, необходимо действие мощного планетарного лучемета. Посылать блюстителей правопорядка в эти джунгли означает отправлять их на верную гибель, а ведь это все добрые люди, семейные, верно служащие отечеству. Жаль ведь терять их ни за что, правда?

— Правда, — согласился я.

В глазах Витольда почему-то блеснул огонек:

— И мы понятия не имеем, какая живность расплодилась в этих чащах. Об этом вы тоже наверняка думали.

Я молча кивнул.

— Об этом все думают, когда впервые едут по нашей дороге, — заметил Витольд. — Человеку свойственно страшиться среды, ему неподконтрольной.

Высказавшись подобным образом, Витольд покосился на меня — не сочту ли я себя опять по какой-нибудь причине оскорбленным. Но я никак не показывал неудовольствия, и Витольд продолжил:

— Поэтому власти приняли компромиссное решение. Свинчаткин рано или поздно попадется во время грабежа, нужно только дождаться удобного случая. Пару раз посылали возки с полицейскими, чтобы подстроить ловушку, но грабитель всегда пропускал их. Возможно, у него имеется способ определять наличие или отсутствие в экипаже оружия. Завладел же он прибором, позволяющим отключать двигатель электроизвозчика!

— А он хитрец, этот Свинчаткин, а?

— Хитрец? — Витольд едва не рассмеялся. — Да он виртуоз! И никого не убил, даже не ранил.

— Вы как будто восхищаетесь этим типом. — Почему-то я вдруг почувствовал себя обиженным.

— Разумеется. — Витольд пожал плечами. — А вы разве нет?

— Нет, — отрезал я. — Романтические разбойники меня не привлекают. Я не барышня и не читаю романов.

— Я тоже не читаю романов, — заметил Витольд. — И тоже, смею вас заверить, не барышня… Я ответил на ваши вопросы, Трофим Васильевич?

— Вполне, — сказал я.

Витольд поклонился и быстро ушел, а я допил кофе и, запасшись пледом, сигарой и книгой, выбрался на галерею, где и расположился с большим удовольствием.

Глава третья

Скоро я свел знакомство со всеми соседями своего круга. Большую помощь в этом оказал мне Витольд: он перечислил мне дома, куда следует непременно нанести визит, причем в порядке очередности.

Итак, для начала я побывал у Николая Григорьевича Скарятина, самого родовитого и старинного здешнего землевладельца, очень и очень обедневшего по сравнению с былыми временами, но до сих пор наиболее уважаемого.

Он обитал в деревянном трехэтажном здании на главной улице поселения Лембасово, окнами фасада выходящем прямо на шоссейную дорогу. Шесть пирамидальных голубых елей произрастали перед домом, символизируя своего рода сад. Сам дом был довольно облуплен, что, впрочем, в наших краях не является свидетельством запущенности: достаточно один раз не покрасить стену вовремя, и вот уже климат получает возможность произвести свои разрушения.

Колонны, пухлые ангелочки с гирляндами и Богиня Разума в развевающихся античных одеждах, оставляющих обнаженной ее могучую грудь, — все это было нарисовано на плоском, обшитом досками фасаде. Искусные переходы белого в серый и черный придавали объемность изображению, так что, можно сказать, дом Скарятина украшали своего рода «барельефы».

Торопясь вступить в наследство, я не озаботился в Петербурге напечатанием моих визитных карточек. Это поставило меня в затруднительное положение, из которого я вышел, написав краткое послание и передав его с лакеем хозяину дома.

Лакей имел вид всклокоченного мужика, только что вернувшегося, например, с сенокоса. На нем были грубая рубаха, овчинная жилетка, потертая и потная, и штаны с заплатами на коленях. Со мной он разговаривал весьма неприветливо:

— Что угодно?

— Я новый владелец «Осинок»; пришел познакомиться с господами. Не угодно ли им будет принять меня?

С этими краткими словами я протянул лакею письмо, написанное загодя на листке хозяйственной бумаги. Лакей с сомнением взял листок черными, узловатыми пальцами. Не прибавив больше ни слова, он удалился, а я остался в просторной и пустой прихожей, где синеватым, мертвенным светом горели очень яркие лампы, очевидно, похищенные из какого-то учреждения.

Скоро лакей явился опять и с лестницы, не снисходя спуститься ко мне в прихожую, произнес:

— Господа примут на втором этаже.

Я поднялся вслед за ним и очутился в просторной комнате, которая, как и прихожая, поражала почти полным отсутствием мебели. Несколько картин и гобеленов, заключенных в рамки, пытались скрасить необитаемость стен. Картины были по преимуществу посвящены жизни моллюсков в доисторическую эпоху, когда папоротники еще не утратили своего права именоваться деревьями. Тщательность, с которой были нарисованы эти странные создания, говорила, скорее, о руке ученого, нежели художника.

Г-н Скарятин и его дочь ожидали меня, сидя в креслах возле окна. Я не мог разглядеть их лиц и остановился с неопределенной улыбкой у порога.

Скарятин тотчас поднялся ко мне навстречу и заранее протянул руку.

— Рад приветствовать вас в наших краях, Тимофей… э…

— Трофим Васильевич, папа, — вмешалась дочь и пошевелилась в креслах.

Я поклонился в ее сторону и ответил на рукопожатие сильно покрасневшего Скарятина.

— Прошу прощения, — пробормотал он.

— Это ничего, — утешил его я.

Он проводил меня к окну, где я предстал перед дамой.

— Моя дочь, Анна Николаевна, — представил Скарятин. — Ученая девица.

Анна Николаевна подняла лицо и посмотрела на меня с улыбкой, а затем, не вставая, протянула мне руку для поцелуя. Рука у нее была шершавая, с твердыми мозолями.

— Я занимаюсь греблей, — пояснила она, предупреждая мой возможный вопрос. — Но главное мое увлечение — палеонтология. Вам, конечно, известно, что мы находимся на дне древнего, давно высохшего моря?

— Ни о чем подобном мне не доводилось слышать, — заверил ее я светским тоном.

Я знал, что для ученых нет ничего приятнее, чем получить возможность просветить очередного профана, и надеялся подобным способом завоевать расположение Анны Николаевны.

Анна Николаевна была, судя по ее виду, лет тридцати с небольшим. У нее было приятное круглое лицо с выраженными скулами и ямочками в углах рта, светлые волосы неопределенного оттенка, остриженные кружком. Сбоку она носила заколку, украшенную парой блестящих красных камушков, возможно, рубинов. На ней было изящное домашнее платье, отороченное по рукавам и подолу легким мехом.

Николай Григорьевич чертами лица очень напоминал дочь и одет был подобным же образом, то есть в халат с мехом на рукавах. Однако у Анны Николаевны я заметил в выражении глаз много твердой воли, в то время как Николай Григорьевич представлялся человеком мягким, настоящим подкаблучником. За отсутствием супруги он теперь покорялся дочери.

— Вы, конечно, уже обратили внимание на картины, — продолжала Анна Николаевна, глядя на меня ласково, как на несмышленыша. — Это моя работа.

— Неужели? — пробормотал я.

— Я старалась воссоздать не только внешний облик, но и образ жизни этих загадочных существ, которые обитали в наших краях задолго до нашего появления. Считайте мою работу простой данью уважения к нашим предшественникам.

Я не знал, что на это можно сказать, и потому просто поклонился.

Анна Николаевна, смеясь, повернулась к отцу:

— Правда же, он прелесть, папа? Мы должны пригласить его в театр.

— Да, — спохватился Николай Григорьевич, — разумеется. Вы любите театр, Трифон… э…

— Трофим, папа. Трофим Васильевич, — поправила дочь строгим тоном.

Бедный Николай Григорьевич выглядел таким сконфуженным, что я готов был согласиться и на «Трифона», и на «Тимофея», и на «Терентия», лишь бы только утешить его.

— Разумеется, Николай Григорьевич, — сказал я. — Кто же не любит театра?

— Вы, вероятно, полагаете, что очутились в страшенном захолустье, — заговорил приободренный Николай Григорьевич, — и, возможно, даже лелеете мечту поскорее избавиться от наследства и приобрести взамен дом или часть дома в Петербурге.

Я попытался уверить его в том, что у меня и мысли такой не возникало, но Николай Григорьевич уже помчался по стремнине своего монолога и моих возражений не слушал.

— Однако вы не должны спешить, покуда не исследуете всех возможностей нашего края! Отнюдь не должны спешить. Пользуйтесь тем, что попало к вам в руки. Помимо богатых палеонтологических возможностей, — тут он покосился на свою дочь, которая невозмутимо улыбнулась, но промолчала, — здесь имеются и другие. Например, театр. Любой петербургский житель в своем высокомерии считает, будто единственный в мире театр — это Мариинский; ну так смею вас заверить: таковое мнение ошибочно. У нас имеется достаточно превосходный оперный театр, которого основатель и главный содержатель — перед вами!

Тут он поклонился.

Я не сразу сообразил, что он имеет в виду, и на всякий случай ответил ему поклоном.

— Папа хочет сказать, что вторая, лучшая и большая, половина нашего дома отдана под театр, — объяснила мне Анна Николаевна, улыбаясь. — И что именно папа руководит этим театром. Это его главное детище с тех пор, как умерла мама.

— Как говорится, весьма похвально посвятить себя искусству, а не расточить жизнь впустую на пьянство или чудачества, — прибавил Николай Григорьевич. — Если вы уже свели знакомство с господином Потифаровым, то знаете…

— Ваш дом — первый, где я счел необходимым представиться, — объявил я.

Потифаров имелся у меня в списке, который написал Витольд, однако отнюдь не за первым номером.

— Что ж, вы благоразумны, — молвил Скарятин. — И я поздравляю вас с этим.

— Я землевладелец совсем недавний, — сказал я. — Еще полгода назад я даже не подозревал о том, что могу сделаться наследником.

— Да, — подтвердила Анна Николаевна, особа весьма прямолинейная, — дядюшка ваш, бывало, говорил, что его с души воротит оставлять имение поповичу, а других вариаций у него нет.

— Аннушка отказала покойному Кузьме Кузьмичу, — пояснил Скарятин.

— Папа! — возмущенно воскликнула Анна Николаевна.

— А что здесь такого? — удивился Скарятин. — Рано или поздно Трофим Кузьмич…

— …Васильевич, — одними губами поправил я (зачем-то).

— …все узнал бы о тебе и покойном Кузьме Кузьмиче. Лучше уж ему расскажем мы, чем, к примеру, Лисистратов или эта моралистка в штанах, Верзилина.

— Папа… — вздохнула Анна Николаевна, но покорилась и повернулась ко мне: — Ваш дядя действительно предлагал мне вступить с ним в брак. Это было года три тому назад. «Не хочу, — твердил он, — чтобы „Осинки“ унаследовал попович. Я его в глаза не видывал, а между тем он мой ближайший родственник. Так не годится!» Я спросила его, не желает ли он познакомиться с племянником, но он только засмеялся и отвечал, что предпочитает жениться на мне.

— Почему же вы ему отказали? — спросил я, чувствуя, что вопрос звучит глупо.

— Да потому, что как муж он мне совсем не нравился, — просто объяснила Анна Николаевна. — Считается, что старая дева, вроде меня, только о том и мечтает, как бы уловить кого-нибудь в сети супружества. И чем старее дева, тем меньше у нее претензий. А в моем возрасте — мне тридцать шесть, если вам интересно…

— Вовсе не интересно, — поспешил вставить я, но она не слушала.

— …В моем возрасте какие-либо требования к жениху и вовсе предъявлять неприлично, — заключила Анна Николаевна. — И я должна быть на седьмом небе от счастья, что ко мне посватался старик, да еще с имением. А я чувствовала себя оскорбленной…

— И напрасно, Аннушка, — вмешался ее отец, с тревогой следивший за тем, как раскраснелось лицо его дочери. — Совершенно напрасно. Кузьма Кузьмич желал тебе только добра и не имел в виду ничего обидного.

— Тем не менее мы рассорились и не разговаривали до самой его смерти, — сказала Анна Николаевна. — Кузьма Кузьмич предполагал отписать свое имение в казну или на благотворительность, но затем, очевидно, назло мне, завещал все «поповичу». То есть вам. Теперь вам известна вся история, от начала и до конца, и при том изложенная самым нелицеприятным образом. Надеюсь, ваше мнение обо мне не изменится к худшему.

— Напротив! — воскликнул я, глядя на нее с искренним восхищением.

Она спросила:

— Хотите посмотреть мою коллекцию окаменелостей?

— Очень! — сказал я.

Анна Николаевна потянула шнурок. В глубине дома задребезжал звонок, и скоро явился слуга в овчинной жилетке.

— Принеси коробки с коллекцией, — приказала она.

Он молча удалился и скоро вернулся, толкая перед собой сервировочный столик. Вместо пирожных и чая на столике лежали большие плоские коробки, обшитые коленкором.

— Отлично, — одобрила Анна Николаевна.

Коробки были сгружены на пол.

— А теперь приготовь чаю, — прибавил Николай Григорьевич. — После осмотра коллекции мы будем пить чай.

Слуга безмолвно удалился вместе со столиком.

Анна Николаевна встала с кресла и села на пол, скрестив ноги. Я последовал ее примеру. Она сняла крышку с первой коробки и явила мне окаменелые останки тех самых моллюсков, на ее картинах которые были полны энергии и жизни.

* * *

Я вышел от Скарятиных, совершенно очарованный Анной Николаевной. Умная, прямая, интересная — и столько всего знает! Одно удовольствие дружить с такой.

Николай Григорьевич также произвел очень приятное впечатление. Он взял с меня слово, что я непременно приду в его театр на премьеру оперы «Гамлет» (новейшее сочинение его друга, композитора Бухонёва).

Когда я, в превосходнейшем настроении, уже направлял стопы свои в «Осинки», неподалеку от дома Скарятиных меня остановил некий субъект.

— Прошу меня простить, — заговорил он. — Имею честь видеть господина Городинцева-младшего?

— Да, это я, — ответил я, настораживаясь.

Субъект был облачен в короткое пальто с барашковым воротником и широкими, вытертыми, барашковыми же, обшлагами. На голове у него косо сидела барашковая шапка. Лицо под шапкой было у него какое-то шалое.

— Лисистратов, драматический актер, — представился он, приподнимая шапку и тотчас роняя ее обратно себе на макушку. — Вы обо мне уже слыхали?

— Да, — не моргнув глазом соврал я.

— Я и не сомневался! — фыркнул Лисистратов. — И наверняка ничего хорошего, коль скоро вы возвращаетесь от Скарятина с его ученой дочерью.

— Ваша персона, — произнес я, — не была предметом обсуждения между мною, Николаем Григорьевичем и Анной Николаевной.

— Разве? — удивился он.

— Представьте себе! — отрезал я, надеясь решительностью моего тона отвратить его от себя.

Но я добился прямо противоположного результата. Лисистратов захихикал и вцепился в мой локоть.

— Идемте, дорогой Городинцев, идемте же, — проговорил он прямо мне в ухо и повис на моем локте всей своей тяжестью. — Я покажу вам здешние трактиры, по крайней мере, один весьма приличный, где никогда не откажут в долг.

— Позвольте, — я сделал неубедительную попытку освободиться, — мне не нужен трактир. Я предпочитаю домашнее…

— Как это — не нужен трактир? — забормотал Лисистратов. — Всем нужен трактир! — Он вдруг посмотрел прямо мне в лицо твердым взором. — Вы ведь не собираетесь приглашать меня к себе в дом, не так ли?

— Не собираюсь, — сказал я, с ужасом соображая, что веду себя чересчур откровенно и потому невежливо. — С чего вы взяли?

— Ну вот, — обрадовался он. — И я вас не собираюсь… потому что мое обиталище, видите ли, мало приспособлено для принятия в нем каких-либо гостей, особенно же петербургских и совершенно неподготовленных… А все это из-за Скарятина и особенно — из-за Анны Николаевны. Вы уже знаете, конечно, что покойный Кузьма Кузьмич, святой человек, к ней сватался? К Анне?

Он увлекал меня дальше по шоссейной дороге, затем свернул на проселок и двинулся по прыгающим деревянным мосткам, настеленным поверх грязи, по маленькой узкой улице.

— Здесь не очень чисто, но это вовсе не потому, что в Лембасово не существует каменной мостовой, — сообщил Лисистратов. — Отнюдь. Наоборот, здесь есть каменная мостовая, однако наша почва гораздо сильнее, нежели творения рук человеческих. Вы, наверное, уже имели случай наблюдать, как климат и прочие погодные условия разрушают все, что имеет искусственное происхождение. Идеал здешней природы — блин! Да-с, блин, ровный и ничем не прикрытый, так сказать, не начиненный блин. Если произвести археологические раскопки, то можно обнаружить несколько слоев мостовых, принадлежащих к различным историческим эпохам. Но увы! Во-первых, никто не интересуется здесь археологией; все помешаны на палеонтологии. Оттого и предпочитают выкапывать из земли не мостовую, а безмолвных каменных моллюсков и прочих гадов, как голых, так и чешуйчатых. Во-вторых, это все равно бессмысленно, ибо природа сильнее. Поэтому аборигены ежегодно выкладывают по осени мостки, которые за зиму неизбежно сгниют и разложатся. Таков, замечу, и общий символ всей человеческой жизни! Снег создаст подобие хорошей дороги, а к весне опять настанет надобность в мостках. Таким способом у нас принято отмечать круговорот природы и вообще смену времен года.

— Лисистратов — настоящая ваша фамилия? — перебил я.

Он поглядел на меня сбоку, моргая маленькими, добрыми, светлыми глазками.

— А почему вы думаете, будто нет?