– Я тут письмо из Тексарканы получил, и вот что в нем говорится: «Прислушайтесь, пожалуйста, к нашему совету. У нас есть все основания подозревать, что среди ваших погонщиков скрывается человек по фамилии Мэтти. У него внешность левантийца, он маленького роста, ему около двадцати трех лет, и он давно объявлен в розыск за убийство Джона Пирсона из Нью-Йорка. Ранее он состоял в банде известного преступника Донована Майкла Мэтти, на днях повешенного в Сан-Антонио. Любого, кто покажется вам соответствующим указанным приметам, просим незамедлительно посадить под арест и сообщить нам».

Когда он кончил читать и положил письмо на стол, у меня стало так тесно в груди, что я боялся потерять сознание и упасть. Джолли изо всех сил старался даже не смотреть на меня, но я заметил, как он напрягся, даже вены на лбу надулись. Я вдруг подумал: и зачем я, дурак, отдал ему тот nazar! Зачем тогда признался в краже – ведь теперь меня еще и в убийстве обвиняют!

А Нед Бил все тянул, все смотрел на меня из-под густых бровей, пока мне не стало казаться, что вот она, моя смерть: вошла и заполнила собой все оставшееся пространство.

– Так что, ты тот самый… Мэтти?

– Нет, сэр.

Он повернулся к Джолли:

– А ты что скажешь?

– Его зовут Мисафир, эфенди.

– А где его наняли?

– В Измире, эфенди.

– А вот Джеральд Шоу что-то не помнит, чтобы он появился в караване до Камп-Верде.

– Шоу очень много пьет, эфенди, а болтает еще больше. Только это дела не меняет: Мисафир – мой двоюродный брат родом из Измира.

Нед Бил снова перечитал письмо.

– Али, – сказал он, – я знаю, что ты славишься своей честностью. Хотя некоторые считают, что голова у тебя уж больно горяча…

– Некоторые – это Шоу?

– …Но ты тем не менее человек правильный и очень трудолюбивый. Подумай хорошенько. – Лейтенант снова взял в руки то письмо. – Скажи: если бы ты умел писать и твою подпись нужно было бы поставить под письмом в защиту этого человека, ты бы снова подтвердил то, что сказал мне?

Джолли умудрился изобразить равнодушие и только плечами пожал:

– Не знаю, эфенди. Возможно, тогда я бы чуточку осторожней себя вел: я не совсем уверен, что он именно в Измире родился. – Тут он повернулся ко мне, и я увидел в его глазах знакомый дикий смех: – А сам-то ты, Мисафир, можешь вспомнить, в каком точно месте ты родился?

И я каким-то чудом вспомнил подходящее название.

– Да, – сказал я. – Я родился в Мостаре^[33].



* * *

После этого мы с Джолли долго сидели на казарменной ограде и молчали. Потом он принялся набивать трубку, но по-прежнему ничего не говорил, так что молчание нарушил я:

– Не надо было тебе меня прикрывать. Хотя я тебе страшно за это благодарен.

– Кем нас только в этой жизни ни называли, – обронил он. – Но теперь-то мы такие, какие есть.

Ладно. Кем бы он сам раньше ни был, но, по моему разумению, он был явно из стана Божьего. Так я ему и сказал. И его мои слова, похоже, удивили: похоже, он никогда о таких вещах не задумывался. Да и сам я вдруг подумал: какое странное выражение – «стан Божий». Что оно означает? Что это за «стан» такой?

И тут Джолли снова заговорил:

– Я, к примеру, при рождении получил имя Филипп Тедро. А когда мне удалось до Мекки добраться, меня стали называть Али Мостафа. А поскольку я хадж, то есть паломничество, совершил, то обрел право называться «хаджи». Вот и получилось: Хаджи Али.

– Хаджи Али, – эхом откликнулся я.

– Только звание «хаджи» – почетное, Мисафир. Понимаешь?

Я задумался. Его слова вызвали в моей душе бурю воспоминаний. Я вспомнил не только Мостар, родной город моего отца – громоздящиеся друг над другом каменные дома, буйная зелень и река, названия которой я так и не смог припомнить, – но и настоящее имя отца, которое я совершенно позабыл и долгое время даже не думал о нем; оно вынырнуло вдруг из каких-то черных глубин моей души: Хаджиосман Джурич.

Я разложил его на отдельные кусочки. Потом произнес его вслух:

– Хаджиосман Джурич. Хаджиосман.

– Кто это? – заинтересовался Джолли.

– Мой отец, по-моему.

– Хаджи Осман? – И он так радостно улыбнулся, словно мы только что наткнулись на золотую жилу шириной с Техас. – Но, Мисафир… значит, ты, в конце концов, все-таки турок?

Часть 4




Полдень


Амарго

Территория Аризона, 1893 г.

Много лет прослужив в народной армии Санта Анна^[34], отец Рея Руиса с раздражением обнаружил, что войны, в которых он принимал участие, весьма сильно сдвинули государственную границу к югу от его поместья. Говорившие по-английски офицеры разместились в знакомых с детства местах, которые он так любил, но уверяли его, что ему будет разрешено сохранить все, принадлежащее ему по закону. Убежденный в том, что Мексике неизбежно грозит передача прав на владение значительной частью своей территории^[35], он все же остался жить в той республике, которая уже вызывала у него отвращение, а сына Рея воспитал с неизменным чувством verguenza^[36], сохранявшимся еще долгое время и после того, как старик отправился на свидание с Богом. Десма встретилась с Реем, направляясь на запад, когда он торопливо перегонял остатки стада, принадлежавшего его семье и успевшего уменьшиться в десять раз, за пределы чирикахуанской территории, уже начинал сомневаться в правильности убеждений покойного отца. Мехико, разоренный войной, ощетинился зубцами и бойницами крепостных стен. И было не похоже, что он будет возвращен тем, кто совсем недавно сражался и погиб, защищая его. В общем, дальше Рей и Десма прошли вместе три сотни миль, и он обнаружил, что она хорошо знакома с pistoleros^[37]. Оказалось, что мужчины из ее семьи возглавляли партизанские отряды и устраивали засады по всей Македонии. Когда Рей стал рассказывать ей, что помнит, хотя и довольно смутно, как в детстве сидел за кухонным столом, а солдаты тем временем вспарывали штыками мешки с мукой, пытаясь найти его отца, который прятался в дымоходе, Десма сказала таким тоном, словно и сама тогда жила у них в доме: «Неужели твоя мать сумела затем приготовить им такое замечательное угощение, что они не заметили, что она ни одной кастрюли на огонь не ставила?»

Добравшись до Рио-Рохо, они закрепили за собой соседние участки земли и последующие семь лет жили бок о бок, притворяясь чужими людьми, но во всем поддерживая друг друга, а вокруг тем временем разрастался Амарго. Рей, всю жизнь привыкший снизу вверх смотреть на обутых в сапоги янки, наконец нашел способ, с помощью которого можно было, кажется, не только выровнять эти отношения, но и получить некую выгоду. Он создал себе репутацию самого надежного «водяного колдуна» и вскоре стал хорошо известен во всех шести округах. Затем он огородил ту часть ручья, что протекала по его земле, и стал брать налог с пастухов и путников, желавших подойти к воде, для чего устроил специальные проходы. Он прилежно крушил в себе любые ростки убеждений, свойственных его бабушке, что возделывание земли – это работа для слабаков. Незадолго до приезда Норы и Эммета, начавших довольно неумело устраиваться на новом месте, Руисы наконец поженились, и в Амарго их считали истинными столпами местной общины, ибо они совместно владели 320 акрами земли, через которые к тому же протекал ручей.

– Изрядный кусок вы отхватили, – несколько нервно, но осторожно заметил Эммет во время одного из самых первых, еще пробных, совместных ужинов. – По-моему, любой, кто сюда заявится, сразу захочет попробовать отнять его у вас, или я не прав?

– Неужели ты думаешь, что для меня это стало бы неожиданностью? К подобным вещам мой народ давно привык.

«Своим народом» Рей считал мексиканцев и индейцев кечуа. Но в зависимости от ситуации и повода для недовольства незаметные ранее ветви его генеалогического древа могли значительно расширяться, захватывая и других таких же страдальцев – индейцев навахо, пуэбло, явапаи, а иногда даже апачей, особенно когда целью их набегов являлся какой-нибудь «полудохлый» форт янки, разместившийся на берегу реки, а не бедная ферма, оставшаяся без отца и хозяина.

Рей сразу объяснил Норе и Эммету, как важно занять агрессивную позицию по отношению к чиновникам и различным канцелярским учреждениям, всегда следить за местонахождением тех или иных своих документов и всегда быть в состоянии подтвердить с помощью свидетелей и письменных свидетельств любой свой договор, любой товарообмен, любые взаимные услуги. Пожалуй, ничто не могло доставить Рею большего удовольствия, чем возможность поставить в неловкое положение налоговых инспекторов и завистливых соседей. Его организованность была безупречной, что вполне совпадало с вечным стремлением Десмы к порядку, причем стремление это касалось отнюдь не только домашнего хозяйства. Последние десять лет своей жизни она, например, отдала приведению в порядок каждого неухоженного клочка земли, непосредственно прилегавшего к границам ее фермы. Действовала она тайно. Но с каждым годом проезжая дорога рядом с ее ранчо невероятным образом становилась все менее извилистой; цветы на обочинах как бы случайно переставали быть дикими; а деревья постепенно приобретали одинаковую форму. В итоге стройные ряды аккуратных кипарисов выстроились вдоль довольно большого участка дороги вплоть до впадины возле южной развилки Рио-Рохо, где притулились хозяйственные постройки Руисов. В настоящее время, правда, эта река больше походила на жидкое болото, но отражавшийся в грязной жиже солнечный свет все же давал какую-то надежду на то, что там когда-нибудь снова заблестит чистая струящаяся вода.

Нора подошла к дому Десмы и обнаружила, что на переднем дворе никого нет, если не считать нескольких кур и Козочки, которая служила предметом особой гордости для всего Амарго и в настоящий момент с наслаждением принимала пылевую ванну. Козочка впервые появилась здесь бог знает в какие далекие времена, угодив в один из кроличьих силков, поставленных Реем. Тогда это было непонятное маленькое толстенькое существо с жесткой, как щетка, шерсткой на шее и с белой звездочкой на лбу. То, что это некая разновидность коз, было для жителей Амарго несомненно – но на этом согласие среди них и кончалось. Уж больно Козочка была мала, так что вряд ли могла служить источником дохода. И потом, никто так и не смог доказать, что это действительно коза, а, скажем, не овца. Десма, повинуясь собственной странной прихоти, выставила ее на окружной ярмарке, и Козочка завоевала абсолютную победу во всех возможных номинациях, собрав зевак чуть ли не со всей Территории, которые продолжали яростно спорить относительно ее происхождения, глядя, как она, жеманно перебирая копытцами, по пятам ходит за Реем. Появление ее фотографии в новостном бюллетене Общества охраны дикой природы вскоре привлекло в город какого-то важного представителя другого общества – общества Прескотта^[38]. Этот тип держался весьма высокомерно, язвительно заметил, что Козочка являет собой попытку самой обыкновенной мистификации, а в дальнейшем еще больше усугубил и без того негативное отношение к нему горожан, заявив, что единственный способ установить истину – это вскрыть «труп животного». В результате Рей так его избил, что он, по словам Десмы, «и самого Господа Бога не признал бы». Об этом неприятном инциденте «Страж Амарго» предпочел умолчать, зато «Горн Эш-Ривер» мусолил это событие несколько недель подряд.

Когда подросшая Козочка пребывала на пике своей славы, Роб и Долан – им тогда было одному пять, а другому шесть лет – практически поселились у Десмы. Братья то и дело умоляли разрешить им или выкупать Козочку, или прогуляться с ней в город, или спать у Руисов в сарае на чердаке, чтобы заодно сторожить свою любимицу. Интересно, помнит ли Роб, как он тогда чуть ли не каждого прохожего предупреждал, какая это опасная «чупакабра», да в конце концов и сам в это почти поверил? А помнит ли Долан, как продавал пучки увядшей травы любопытствующим «паломникам», чтобы «им не было стыдно с пустыми руками с Козочкой знакомиться»? В последнее время только Тоби, единственный из Ларков, регулярно навещал Козочку и очень ее любил, но для него она все же особого значения не имела. Дело в том, что к тому времени, как Тоби появился на свет, Козочка успела в очередной раз потрясти всех в Амарго, превратившись в самого обыкновенного… ослика.

И сколько же поистине ослиных черт в ней открылось! Впрочем, теперь ее на редкость противный характер можно было списать уже и на старость – лет тринадцать или четырнадцать, а может, и все пятнадцать минуло с тех пор, как она победоносно дебютировала на окружной ярмарке. Теперь она поседела, растолстела, обрела массу отвратительных привычек, а также любила потакать собственным слабостям, точно какая-нибудь вдовствующая герцогиня. Порой единственное, что могло заставить ее с негодующим фырканьем подняться на ноги, это несколько раз крикнуть: «Десма!»

В общем, поскольку Нора продолжала громко звать Десму, Козочка встала, отряхнулась и поспешила исчезнуть где-то за домом.

Нора втайне надеялась, что по какой-нибудь счастливой случайности Десмы может дома и не оказаться, и тогда все мучительные вопросы придется отложить до следующего раза. Но в подобном сценарии были и минусы: тогда никаких бифштексов из лосятины семейство Норы на ужин не получит.

Собравшись с духом, Нора вошла в дом, подошла к ведущей наверх лестнице и снова окликнула Десму. Лестничный пролет был темен. Наверху стояла тишина. Обычно для этого могла быть только одна причина – но в таких случаях тишина в доме Руисов длилась, приводя неожиданных визитеров в полную растерянность, до тех пор, пока Десма и Рей не поднимутся с «ложа страсти» и не приведут себя в пристойный вид. А страсть настигала их в любое время суток, заставляя рухнуть на постель, на сеновал или просто в телегу.

Но сейчас причиной тишины в доме никак не могла быть внезапно вспыхнувшая страсть. Она здесь никогда уж больше не проснется. Вот ведь что удивительно: смерть приходит и уходит, но ее последствия настолько изменяют прежнюю привычную жизнь, что, даже когда сама она уже умчится в другие места, вызванные ею перемены способны еще очень долго вызывать изумление и у близких покойного, и вообще у всех вокруг.

На кухне было страшно душно и жарко – в основном из-за горячей плиты, в которой еще не совсем прогорели дрова. В спертом влажном воздухе висел какой-то неприятный запах, исходивший, скорее всего, от невероятного количества подпорченных овощей, которые горой были навалены на кухонном столе. Клубни свеклы и турнепса толстым слоем покрывали пол. Как все это странно, думала Нора. Какой ужасный необъяснимый ущерб. А может, пренебрежение? Впрочем, хуже всего оказалось то, что ей нигде не удалось обнаружить ни капли воды. Вот проклятие! Она просто с ума сходила от жажды. На столике стоял пустой бак. В холодном кофейнике на дне болталась черная гуща, оставшаяся, видимо, со вчерашнего утра. При мысли о кофе у Норы закружилась голова. Сейчас она, наверное, смогла бы заставить себя проглотить даже этот пахнущий чем-то кислым осадок. Собственно, почему бы и нет? Никто на нее не смотрит, никого нет ни наверху, ни на дворе, за распахнутой настежь задней дверью, ни дальше, на поле.

Нора еще раз внимательно посмотрела в ту сторону и вздрогнула, пораженная: поле было коричневым! Его словно поглотила некая разлившаяся река, скрыв под грязной водой и яркие цветы, и зеленые сочные листья. Земля в саду и в огороде Десмы была вся перерыта и перекопана. Во многих местах даже старые столбики ограды были выломаны, впрочем, на их месте уже поднималась вверх по склону цепочка новеньких, непристойно розовых столбиков; особенно пострадала ограда в двух местах – ближе к дому и на самом берегу ручья под холмом.

Там-то Нора в конце концов и разглядела Десму – далекое черно-оранжевое пятнышко, движущееся вверх по склону в противоположную от дома сторону. Нора снова попыталась громко окликнуть хозяйку, но добилась лишь укоризненного взгляда Козочки.

Теперь, когда она выяснила, где находится Десма, у нее оставалось еще немного времени, чтобы собраться с мыслями и как-то внутренне подготовиться к тому непростому разговору, который неизбежно должен был состояться. Она даже немного успокоилась. Все-таки есть разница, хоть и весьма небольшая, между тем, чтобы ввалиться к кому-то в дом с запоздалыми оправданиями, и тем, чтобы спокойно, будто сидя в засаде, дожидаться возвращения хозяйки. Во-первых, элемент неожиданности в данном случае будет только кстати, а во-вторых, она пока постарается отыскать те слова, которые подойдут для разговора с таким человеком, как Десма Руис.

Нора вернулась на кухню. Огонь в плите еще не совсем потух, и она, исполненная тайной надежды, на мгновение приподняла крышку кастрюли, стоявшей на плите. Но и в кастрюле воды не оказалось; она обнаружила там лишь остатки пригоревшей кукурузной каши, намертво присохшей к покрытому рубцами дну. Вот почему Десма так сильно похудела – она не только почти перестала готовить после смерти Рея, но не съедала даже ту жалкую еду, которую все-таки готовила, оставляя на дне кастрюль и сковородок маленькие островки чего-то засохшего и ставшего несъедобным. Интересно, что она собралась делать с таким количеством овощей? И совершенно непонятно, зачем многие из них сорваны недозрелыми? Как это странно и как не похоже на Десму – собрать огромный урожай и бросить все гнить на кухне.

Мам, а ты можешь вспомнить, чтобы Десма хоть раз, даже когда бывала в гневе, что-нибудь просто так рвала и разбрасывала?

Десма? Господи, нет, никогда! Единственное, что способно было привести эту женщину в бешенство – не считая упоминаний о Меррионе Крейсе, – это беспорядок в доме.

Вот поэтому я так люблю бывать здесь.

Легко соблюдать порядок, когда у тебя нет троих сорванцов да еще сиротки из Нью-Йорка в придачу. Такая компания способна в одну минуту весь дом разнести.

Это, конечно, так, зато тебя не преследует Ассоциация скотоводов. И тебя никто не называет шлюхой на страницах газеты.

Какое отношение это имеет к поддержанию порядка в доме? Я лишь хочу сказать, что если Десма поступит по-своему, то мир вокруг, скорее всего, поступит с точностью до наоборот. Или вообще никак на ее поступок не отреагирует.

Возможно, так и должно быть. А не так, как у нас.

В таком случае тебе, черт возьми, лучше тут и остаться! Не сомневаюсь, Десма твоему обществу только обрадуется. Господь свидетель, тут одной свеклы довольно, чтобы целый город раза в два больше нашего накормить!

А может, она гостей принимать готовилась? А тебя, мамочка, и не пригласила?

Чтобы проучить меня за ту брехню в газете?

Не думаю, что она эту газету читала.

Наверняка читала!

А мне кажется, нет. Смотри-ка.

Ивлин оказалась права: газета «Горн Эш-Ривер» действительно лежала в корзине с растопкой, как всегда стоявшей между плитой и любимым креслом Десмы, в котором она обычно вязала. Нора даже не сразу ее узнала – первые страницы были мятыми и грязными, но внутренние сохранились, и именно там, в разделе «Аукцион», была напечатана та проклятая сплетня, да еще и переданная в совершенно искаженном виде.

Увидев знакомый заголовок, Нора вздрогнула так, словно встретилась глазами с каким-то своим бывшим сообщником, которого давно уж не надеялась увидеть в живых.

Не волнуйся, мама. Похоже, она ее вообще не читала.

Ох, нет! Она определенно ее прочла!

А что, если все-таки она ее не читала? Это у Рея была привычка прочитывать любую газету от корки до корки; а Десма вполне обходилась всякими обрывками новостей, которые кто-то ей сообщил. Газеты же, пережив крайне небрежное отношение со стороны Рея и его привычку яростно жестикулировать со скрученными страницами в руках, неизменно отправлялись Десмой в корзину с растопкой, стратегически размещенную рядом с ее любимым креслом, ибо она частенько совала газетные страницы в огонь, зачем-то перед этим еще раз их просматривая. Эта ее странная привычка каждый раз ставила Эммета в тупик – для чего снова заглядывать в газету, если у тебя нет желания выяснить, когда состоится то или иное событие, на котором ты хотел бы присутствовать, или где купить вещь, которую тебе давно хотелось иметь?

Десма находила подобные рассуждения смешными.

– Черт возьми, Эммет, куда мне идти-то? И с чего это мне вдруг захочется что-то покупать?

Как часто они проводили время тут, в этой самой гостиной, и Десма, сидя на этом самом кресле, либо чинила штаны Рея, сдвинув очки на кончик носа, либо со смехом зачитывала очередную рекламу какого-нибудь корсета или утюга, прежде чем скормить огню и этот газетный лист.

Но та газета была цела и преспокойно лежала, наглая и даже не особенно помятая, среди прочей растопки, что, собственно, и свидетельствовало о том, что ее, скорее всего, никто так и не прочел.

Если бы она ее прочла, – услышала Нора голосок Ивлин, – то наверняка бы уже сунула в огонь, верно?

А может, она ее специально сохранила, чтобы швырнуть мне в лицо?

Да ладно тебе, мама.

Да, такое, пожалуй, просто невозможно.

И потом, даже по виду сразу можно сказать, читал кто-нибудь эту газету или нет, заметила Ивлин.

Возможно, это было неизбежно, но первая же попытка Норы осторожно вытащить из корзины с растопкой ту единственную газетную страницу привела к тому, что корзина опрокинулась и растопка рассыпалась по всей кухне. Ни Нора, ни Ивлин этого не предвидели, и теперь, опустившись на четвереньки, точно степная собачка, и стараясь не спускать глаз с заднего двора и дровяного сарая, Нора принялась поспешно запихивать газеты, щепки, какие-то бумаги и конверты обратно в корзину. Раньше сверху явно лежали какие-то недавно пришедшие письма; однако Норе попадались и конверты без почтовых штемпелей, и обрывки каких-то старых писем, на которых тоже никаких дат не было. Как же все это лежало? Ведь Десма наверняка заметит, что теперь эти бумаги и письма лежат не так. Еще хуже было то, что каждый раз, когда Норе казалось, что она вроде бы все вернула в надлежащий вид, она замечала какие-то отлетевшие в сторону листки под столом, под скамеечкой для ног или еще где-нибудь, причем все время в разных концах комнаты, и ей приходилось без конца сновать туда-сюда на карачках, точно жуку.

Поторопись, мама.

В открытую дверь было видно, что Десма возвращается, сгибаясь под целой охапкой новых столбиков для починки ограды. С таким грузом ей понадобится еще минуты три или, может, чуть больше, чтобы увидеть и распахнутую дверь, и красное виноватое лицо Норы.

Нора вытащила из-под растопки целую газету «Горн Эш-Ривер» и раскрыла ее. Похоже, эту газету лишь однажды сложили пополам, и она не успела приобрести тот потрепанный вид, какой бывает у газет, которые передают из рук в руки, – оборванные углы, кружки от стаканов и чашек, липкие последствия чтения за обеденным столом. Возможно, такие чистые газеты вообще встречаются только в тех домах, где нет ни мужчин, ни мальчишек? Возможно, лишь во вдовьем хозяйстве газеты способны сохранить свой первоначальный облик?

А возможно, она просто ее не читала!

Нет, это невозможно.

Это было бы слишком большим подарком фортуны. Нора выглянула наружу. Вот она идет, Десма, широким шагом – этакая амазонка, крепкая, загорелая, грудь как нос корабля, а на голове великолепная корона пышных густых волос, в которых лишь недавно появились седые нити.

Господи, как быстро она идет!

Мама! Ты ведь спрячешь эту газету?

Не говори глупостей.

Но если она ее еще не читала, то и читать ей незачем.

Ей все равно в городе расскажут. Если уже не рассказали.

Но ведь городские сплетницы не знают, что автором той статьи была ты. Откуда ей-то об этом узнать?

Когда Нора снова подняла глаза, Десма уже с грохотом ссыпала на землю принесенные столбики для ограды, и в руках у нее мгновенно появился небольшой крупнокалиберный пистолет, который она всегда носила в кармане. На таком расстоянии стрелять из пистолета было практически бесполезно, однако Десма целилась прямо в распахнутую дверь с таким видом, словно способна была с двухсот ярдов не только в человека, но и в птицу попасть.

– Эй, кто там? – крикнула Десма. – Выходи и учти: ты под прицелом!

– Это я! Это всего лишь я, Нора! – Нора помахала ей свободной рукой.

– Кто-кто? – не сразу сообразила Десма и с облегчением вздохнула: – Ну, слава богу! – Потом она еще минутку постояла, прижимая руку к груди, и пояснила: – Я уж решила: ну вот, теперь они уже среди бела дня явились, а у меня, дуры, даже винтовки нет.

Нора, пытаясь ее успокоить, снова пробормотала, что это всего лишь она.

– Ты, наверное, за мясом пришла? – спросила Десма.

– Только если у тебя лишний кусок найдется.

– Извини, Нора, но на этой неделе я не охотилась.

Это звучало скорее как обвинение. Впрочем, лгать Десме было совершенно несвойственно.

И Нора, указав на груду помятых и разбросанных овощей, спросила:

– А это что такое?

– Овощи, как видишь.

Но что означает подобный ответ? Упрек? Похоже, ссора пока что им не грозит – но объятия и улыбки тоже вряд ли возможны. Нора так растерялась, что не могла вспомнить, как же обычно приветствовала ее Десма. Она нервно погрызла ноготь, имевший соленый привкус, и спросила:

– Может, тебе помочь?

Но Десма только отмахнулась:

– Ты лучше сама себе помоги. Тут вот кофе немножко осталось, можешь пока допить, а я через минутку к тебе присоединюсь.

Увидев, что Десма принялась аккуратно складывать нарубленные мачете заготовки для новой ограды, Нора быстро приоткрыла дверцу плиты и сунула туда злополучный «Горн Эш-Ривер». В течение нескольких наполненных ужасом секунд она смотрела на газету и почти остывшие угли, уверенная, что бумага так и не вспыхнет. Затем на краю газетного листа взметнулся крошечный язычок пламени, огонь ожил и мгновенно сделал свое дело. Нора с замиранием сердца закрыла дверцу плиты. И вскоре в дом ворвалась Десма.

– Ну, и что ты стоишь как вкопанная? Ждешь, пока я тебя денежки из кармана вынуть заставлю?

– Неужто ты и впрямь думаешь, что у меня в карманах еще что-то осталось? Между прочим, я к тебе без фартука явилась и уже добрых десять минут тебя жду. Кстати, это вот моя самая вместительная воровская юбка. – Нора кокетливо приподняла подол и даже немного им помахала.

– Ну, хоть овощей мне оставила – небось не все в твою воровскую юбку поместились.

Так было гораздо лучше. Эта Десма была уже вполне узнаваемой. Это была та самая Десма, чьи глаза всегда выглядели удивительно унылыми, даже печальными – и, пожалуй, особенно печальными они казались, когда она шутила и ей самой вроде бы было действительно весело.

– Не знаю уж, какой там пир ты задумала, но мне бы не хотелось, чтобы твои гости ушли голодными, – в том же шутливом тоне продолжала Нора.

– Я полностью ликвидирую свой огород.

– Больше похоже, будто ты ограду вокруг него укрепляешь – я там чертову пропасть новых колышков заметила.

– Сомневаюсь, что это поможет и свое сохранить, и чужих сюда не допустить.

– Олени повадились?

– Нет, люди Крейса. – Десма заглянула в кофейник, поморщилась и стала озираться, словно в поисках чего-то, пробудив в душе Норы надежду, что сейчас откуда-нибудь появится ведро с водой. – На сей раз я их засекла. Собственными глазами видела, как они на лошадях топчут мои грядки. Правда, не стала дожидаться, пока их лошади всю мою капусту съедят.

– Это правильно, – сказала Нора и снова рискнула пошутить: – Вообще-то для нас это даже хорошо – поскольку твои овощи на ярмарку в этом году уже не попадут, может, у всех остальных хоть какая-то надежда появится?

Но Десма даже не улыбнулась. И Нора, взяв ее за руку, снова предложила:

– Позволь, я тебе немного помогу.

И обе взялись за работу, однако восстановление изгороди все равно шло довольно медленно. Нора очень старалась, держа столбики под нужным углом, а Десма с ужасной гримасой и полным гвоздей ртом вколачивала их в землю, а затем прибивала к ним перекладину. И каждый удар отчего-то вызывал в душе Норы всплеск странной паники.

Теперь они работали уже в свекольном поле, и из каждой борозды им как-то нехорошо ухмылялась подвергнутая безжалостной резне свекла.

– Похоже, тут не один всадник трудился, – заметила Нора. – Ущерб-то какой!

– Так ведь основное правило Крейса – суметь нанести врагу наибольший ущерб.

– Ну, все-таки…

Десма выпрямилась. Сейчас у нее было такое выражение лица, словно она вот-вот скажет: «Ты что, совсем идиотка?»

– Хочешь сказать, что я все это выдумала?

– Ну что ты, конечно же нет!

– По-моему, ты все-таки мне не веришь.

– Да верю я тебе, конечно, верю!

Десма отряхнула руки.

– Знаешь, как бывает: иной раз ночью внезапно проснешься, сядешь в постели, все еще пребывая в полусне, и никак не можешь понять, что же тебя разбудило – тебе такое знакомо? Вот и хорошо. Со мной несколько ночей подряд это происходит; я вскакиваю, потом снова ложусь и все пытаюсь понять, что же меня будит. Потом все-таки догадалась: это Козочка со своими богами разговаривает. Во сне. Спит и кричит. С ней такое в последнее время часто бывает, она ведь почти ослепла. Хотя порой мне кажется, что она, хоть глаза у нее и завешены туманом, заметила, что Рея давно не видно, вот и удивляется: куда это он, черт побери, мог подеваться? А иногда даже начинает жалобно его звать – но недолго и всегда быстро затихает. А в ту ночь она все кричала и кричала, так что я все-таки встала и к окну подошла. Смотрю, а у меня вся изгородь разворочена и на огороде какая-то лошадь пасется. Да так увлеченно моими овощами хрумкает, что даже в доме слышно. Когда я обрела дар речи и закричала, лошадь удивленно повернулась, и тот, кто на ней сидел, стал хорошо виден, прямо как днем. Он улыбался, глядя на меня. Улыбался, Нора! Словно только и ждал, когда же я наконец его замечу. Поняв, что криками делу не поможешь, я стала стрелять. И, похоже, попала в лошадь, потому что она оставила кровавый след. Да только это уже мало что дало. Ты только посмотри, во что они превратили эту чертову ограду! – Десма показала в ту сторону, где за домом, на дальнем конце участка, изломанные столбики ограды были буквально вырваны из земли, словно там прошла лавина. – Господи, – засмеялась она, – да если бы Рей здесь сейчас оказался, мне бы силой пришлось его удерживать, чтобы он охоту на этих бандитов не устроил. Хотя, возможно, все так и было задумано: разозлить нас настолько, чтобы не просто отсюда выжить, но и на виселицу отправить. За убийство.

Нора стояла, потупившись, и молчала. Потом, пытаясь хоть немного разрядить обстановку, сказала первое, что пришло ей на ум:

– Знаешь, Тоби наверняка сказал бы, что той ночью ты чудовище видела.

Десма только головой покачала:

– Что за фантазии твоему сынишке в голову приходят! Нет, надо тебе все-таки от этой Джози избавиться, и поскорее – как от нее сестрица Эммета избавилась.

– И разбить Долану сердце? Он же мне никогда этого не простит. Да и никто из них не простит мне, если я ее выгоню.

– Ничего, мальчик тебя простит, и довольно скоро. Парни всегда матерей прощают.

Десма обладала неизменной верой в легкий характер всех на свете детей. Такая вера обычно свойственна людям, которые сами никогда детей не воспитывали. И слава богу, что это так, потому что все-таки приятно, когда иной раз тебе напоминают о преимуществах материнства. Ведь Десма не знает о таких непременных «бонусах» наличия в семье нескольких подростков, как скрытность, мрачность, полное отсутствие благодарности за заботу и внезапные взрывы гнева вроде того, что случился вчера. Она как раз и собиралась в деталях поведать о нем Десме, но теперь передумала. Если уж ее решение простить мальчиков было действительно искренним, то ни к чему позорить их перед соседями, рассказывая об их недостойном поступке.

Да и Десма уже явно думала о чем-то совсем ином. И смотрела вовсе не на Нору, а куда-то вверх по склону холма, заслоняя рукой глаза от слепящего солнца.

– Это еще кто?

По боковой тропе к ним спускался всадник. Десма незаметно выпустила из рук молот, и он мягко шлепнулся на землю. А ее освободившаяся рука уже нырнула в карман фартука, где под рисунком из вылинявших цветов легко угадывались очертания пистолета. Нора невольно придвинулась к ней, и обе, стоя бок о бок, с напряженным вниманием стали следить за приближением ездока; впрочем, вскоре стало ясно, что до такой степени измочаленные завязки на ковбойской шляпе могут означать только одно: это почтальон Ферди Костич.

– О господи, – сквозь зубы прошипела Десма. – Опять он в этой своей шляпе!

– Эммет его «соломенным чучелом» называет.

– Это почему?

– Говорит, что с виду у Ферди все, и одежда тоже, как у настоящего парня, но если его чуточку ковырнуть, так вся трухлявая соломенная набивка сразу наружу вылезает.

Ах, как же это было приятно – наконец-то посмеяться вместе! В этот миг они, две старые подруги, определенно стояли плечом к плечу против… чего? Во всяком случае, на той стороне было явно что-то враждебное. Возможно, для того чтобы они обе это почувствовали, Господь и устроил появление Ферди Костича.

Он подъехал к изгороди и, не слезая с седла, облокотился на нее, оценивая проделанную женщинами работу.

– Боже мой, Десма, – сказал он, – ты никак собралась от всего округа отгородиться?

Десма снова подняла молот с земли и вернула его на плечо.

– Да вот приходится изгородь восстанавливать, а то какие-то бездельники не только ее поломали, но и пир своим лошадям в моей капусте устроили.

– Слава богу, я вовремя приехал и успел последнее из наших неогороженных ранчо увидеть, – сказал Ферди.

– Слава богу.

Он втянул щеки и причмокнул, делая вид, будто пытается заставить лошадь проехать сквозь пролом в изгороди, потом сказал:

– Боюсь, мне в следующий раз придется коня заставить барьер брать.

– Ты бы лучше почту-то на переднем крыльце оставлял, как все нормальные люди.

Ферди промолчал. Потом посмотрел на Нору и вдруг страшно оживился:

– Приветствую вас, миссис Ларк! Удивлен. Вы-то как здесь оказались?

Внутренне вздрогнув, Нора спокойно ответила:

– Да шла мимо и заглянула на минутку.

– На минутку, значит. Очень вы храбрая, миссис Ларк, скажу я вам. Очень храбрая.

Достойного ответа она придумать не сумела, сказала лишь:

– Надеюсь, Ферди, тебя сюда занесло не для того, чтобы вести разговоры о разбойниках, которые почтовые кареты на нашей дороге грабят? – Впрочем, ее неуклюжий и сердитый намек так и повис в воздухе, не найдя отклика. Издевательски-наглое выражение на физиономии почтальона осталось прежним. Да и на лице Десмы не дрогнул ни один мускул.

Так и не спешившись, Ферди открыл почтальонскую сумку из дерюги и принялся в ней рыться. Нора давно подозревала, что его притворно-горячее желание развозить почту самым тесным образом связано с его тайной страстью вынюхивать секреты, строить собственные дикие догадки насчет чужих взаимоотношений, а потом разносить сплетни, выдавая вымысел за действительность. Эти его грешки давно уже перестали ее трогать. Как, впрочем, и его постоянные попытки унизить ее в глазах мужа и сыновей. Мало того, она сама удивилась, сколь мало ее задели глумливые вопросы почтальона насчет того, почему это никто из молодых людей мисс Джози не пишет, ведь она такая нежная, такая очаровательная девушка, да еще и таким удивительным даром обладает. Но сейчас ее буквально взбесило это нарочито медлительное копание в сумке. Значит, Ферди снова сунул нос в чужие дела! Значит, сейчас он начнет… Нет, только не здесь!

– Так-так-так, посмотрим, что тут у нас есть, – сказал Ферди и, выложив пачку писем на луку седла, стал неторопливо их просматривать. – Вот, например, довольно короткое письмецо от твоего брата из Филадельфии. Какое странное слово «Филадельфия»! Правда ведь, странное?

– Не более странное, чем было на прошлой неделе, Ферди, – сухо заметила Десма.

– Где это слыхано, чтобы две хорошие отдельные буквы – «p» и «h» – ставить рядом, чтобы получить один звук? Тем более что в английском алфавите буква «f» имеется? Там, откуда я родом, звук «ф» буквой «ф» и обозначается. Представьте только, если б мое имя писалось как Pherdy. У нас бы так и говорили: «Пхерди». – Ему, видно, самому страшно понравилась собственная шутка, и он еще пару раз ее повторил, и Нора в конце концов тоже начала истерически смеяться. А у Десмы лицо так и осталось каменным. – Вот, я вам тут отложил «Домашний журнал для женщин» за прошлую неделю, миссис Руис. И ваш, миссис Ларк, журнальчик у меня тоже имеется. Вот, пожалуйста. Что-то ведь было, кажется, еще? Ах да, очередное письмо вам из Земельного комитета. Как я понимаю, вы все еще ведете с ними переписку по поводу того участка, на который Рей заявку подавал? И, похоже, не очень-то им нравится, когда вы их письма без ответа оставляете. Между прочим, я мог бы на обратном пути к ним заехать, если вы захотите сразу же ответить на их послание. Не хотите? Ну ладно. – Он поерзал в седле. Десма терпеливо стояла с протянутой рукой и ждала, когда наконец он отдаст ей всю почту. – Жаль, я свежий «Горн» не захватил – но мне показалось, что на этой неделе вы уже вряд ли им заинтересуетесь.

Десма, глядя прямо на него, обронила:

– Я «Горн» выписываю и плачу за это.

– Вот как? Только б лучше вам надеяться, что Земельный комитет его не выписывает.

У Норы екнуло сердце. А Десма сказала:

– Ты все-таки завези его в следующий раз, Ферди.

Почтальон с удовольствием изучил целый веер из писем, которые он сжимал в руке, и лукаво спросил:

– А как насчет вот этого письма? Оно адресовано Рею. Тебе отдать, что ли?

– А ты можешь предложить что-то другое? Например, оставить письмо на могиле Рея?

Но Ферди и не думал заканчивать свое представление. Он снова пересмотрел все письма, словно решая, сколько отдать Десме – два или три, – и не зная точно, сколько же их у него всего. Наконец Нора не выдержала:

– Ради бога, Ферди, прекрати это! Ты что, читать не умеешь?

На губах почтальона появилась печальная улыбка, исполненная тайного знания.

– Мне, право, жаль, что письма, адресованные Рею, все продолжают приходить. Думается, не все еще толком уразумели, что он этот мир покинул. Страшное дело! И никто ведь такого не ожидал. Молодой мужчина, ей-богу, всего сорок пять. А все-таки он был ужасно большой! Понимаешь, Десма, я что хочу сказать: не толстый, а именно большой. Думается, он потому и ушел так рано. Известно ведь, что и крупные собаки куда раньше уходят, чем мелкие. – Ферди постучал конвертом по луке седла. – Честно скажу тебе, Десма. По-моему, это письмо выглядит каким-то уж больно личным. Ты не будешь против, если я действительно оставлю его там… у Рея? Я же знаю, ты все равно туда пойдешь, когда я уеду, вот тогда и возьмешь это письмо, а мне… в общем, мне с законами тоже считаться нужно.

– Поступай, как хочешь, Ферди.

– Ну, тогда ладно. – Он вежливо приподнял шляпу: – Миссис Ларк… – И вдруг – о, ужас! – ляпнул: – До свиданья, миссис Гриз.

Он развернул лошадь и стал так медленно подниматься по склону холма, что Норе показалось, на это у него уйдет не менее нескольких часов. К счастью, ледяная корка, сковавшая ее сердце после финальных слов Ферди, уже начинала таять. Почтальон, умело направляя лошадь, пробирался сквозь нагромождение скал возле большого можжевельника, и Нора знала: как только он эти скалы преодолеет и свернет к могиле Рея, она, возможно, все-таки сумеет заставить себя поднять глаза и посмотреть на Десму. А Десма, казалось, уже вполне овладела собой и снова вернулась к работе, присев на корточки возле очередного колышка и положив на колени полученные письма. Как это на нее похоже – всегда сохранять внешнее спокойствие! Сейчас она, правда, чуточку отвлеклась: подняла большую картофелину и принялась большим пальцем правой руки счищать с нее землю…

То, что это не картофелина, а камень, стало Норе ясно, когда он уже летел, описывая в воздухе дугу, прямо в голову Ферди. У нее не хватило времени крикнуть, предупредить, и камень с глухим стуком врезался Ферди в спину между лопатками. От удара он как-то сразу покосился в седле, а лошадь, нервно шарахнувшись, сбросила его на землю и отбежала в сторону. Впрочем, на земле он и двух секунд не пробыл: Десма мгновенно оседлала его и с силой ударила кулаком чуть повыше лопаток, отчего у Ферди вырвался какой-то удивительно жалкий всхлип. Нора не помнила, как оказалась рядом с ними и увидела, что земля так и летит во все стороны: значит, Ферди жив и пытается освободиться.

– Помоги-ка мне, – сказала Десма и сползла с почтальона, крепко держа его за плечо. Нора наклонилась, и они вместе перевернули Ферди на спину. От этого усилия у Норы закружилась голова. Она охнула, судорожно вдохнула и с удивлением поняла, что не может вспомнить, сколько времени простояла, затаив дыхание, хотя теперь, пожалуй, пора было снова его затаить, потому что Десма, широко расставив ноги, уселась Ферди Костичу на грудь и одной рукой по-прежнему придерживала его, а другой рылась у него за пазухой. Ферди ухитрился выпростать из-под сбившейся одежды руку и попытался помешать Десме, но тщетно. Он шипел и плевался, но Десма все же силой раскрыла ему рот, засунув туда пальцы, и приказала:

– Говори: «миссис Руис»! Немедленно! – И она с такой силой оттянула его нижнюю челюсть, что у него даже голова приподнялась. – Ну, говори!

Что-то вроде «мифиф Руфис» выползло вместе со слюной и пеной из-под пальцев Десмы. Тем временем в ее свободной руке появилось письмо, адресованное Рею, и она принялась яростно рвать его в клочья, засовывая обрывки в раззявленный рот почтальона. Пальцы Десмы, уже перепачканные его вонючей слюной, теперь покраснели от крови, ибо он жестоко кусал, прямо-таки грыз их своими дрянными зубами, которые тоже стали ярко-оранжевыми от крови.

Даже если Норе и казалось, что Ферди пора бы уже отпустить, ничего сделать она не успела: Десма сперва рывком поставила почтальона на ноги, а потом, с силой ударив его ногой, снова швырнула на землю. Все это произошло так быстро, что Нора даже толком не заметила, как мелькнула в воздухе обутая в сапог нога Десмы и в какой момент Ферди снова оказался на земле. Сперва он долго сидел, выплевывая мокрые, окровавленные кусочки бумаги, затем осторожно поднялся, отступил к своей перепуганной, прядавшей ушами лошаденке и моментально взлетел в седло, словно ему придал скорости ненавидящий взгляд Десмы.

– И не вздумай еще хоть раз прикоснуться своими грязными лапами к адресованным мне письмам, Ферди Костич! Слышишь? Не вздумай!

Ферди поспешно двинулся прочь и не оборачивался, пока не отъехал от женщин достаточно далеко. Лишь оттуда он осмелился выкрикнуть на прощание:

– Ах ты, старая сука! Виселица по тебе плачет! И учти, Десма, тебя еще вздернут за нарушение права собственности на землю, только тогда уж никто в твою защиту слова не скажет. «Сдохла, ну и тем лучше» – вот чем тебя тогда каждый помянет! – Только это Нора и сумела расслышать, оглушенная потоком греческих бранных слов, вылетавших изо рта Десмы.



* * *

А вода на кухне у Десмы все-таки нашлась. Она пряталась на самом видном месте – в ведре, которое Нора ошибочно приняла за помойное. Ведро стояло как раз под тазом для мытья посуды. Нора с тоской смотрела, как остатки воды стекают в кастрюльку, чтобы затем превратиться в кипяток. Потом она принялась готовить бинты, а Десма, усевшись на стол и поставив ноги на табуретку, выковыривала из ранок на искусанных пальцах попавшие туда обрывки травы и мелкие камешки. Даже в обычных обстоятельствах Десма не переносила чужих прикосновений, так что, когда Нора принесла чистые тряпки и миску с теплой водой, чтобы промыть ей раны, она все это у нее отобрала и принялась за дело сама. Нора, отступив к кухонной стойке, слушала прохладный плеск воды и думала: я не должна уходить отсюда, пока не получу хотя бы глоток воды – если, конечно, там еще хоть что-то осталось, если Десма не израсходовала всю воду до последней капли, промывая раны, полученные в результате нелепого и жестокого наказания, которому она подвергла Ферди.

– Господи, как же он тебя искусал! – Нора наконец-то решилась хоть что-то сказать.

– Да уж.

– А если у него бешенство?

Но улыбки у Десмы ее шутка не вызвала.

– Ты же прекрасно знаешь, Нора, что он нормальный.

– Ну и черт с ним!

– Но дело в том, что он прав. Завещания-то Рей никакого не оставил. Он мог хоть на всю жизнь вперед планы строить, а подготовиться к тому, что будет после жизни, у него ума не хватило. Наверное, думал, что мы так и умрем, обнимая друг друга, когда нам по сто двадцать лет исполнится, истратив всё до последнего гроша и засолив все поля так, что уж никому и в голову не придет их захватить.

– Восхитительный план.

– Но, к сожалению, довольно иллюзорный – особенно если учесть его привычку ссориться и со скотоводами, и с инспекторами, и вообще с каждым, кто свой поганый нос в наши дела сунет. Мало того, он ведь еще и каждый раз расплевывался с представителями этого треклятого Земельного комитета. Хотя и так ясно: даже если б Рей не целился из ружья в каждого инспектора, все равно ни один Земельный комитет в мире не отдаст 160 акров земли – да еще и на берегу ручья! – какой-то женщине! Пусть даже этот злобный мексиканец с ружьем целых двадцать лет оставлял свои сапоги на крыльце этой женщины.

– Но ведь ты же его жена! – невольно воскликнула Нора.

Десма промолчала, продолжая возиться с искусанными почтальоном пальцами. Весь фартук у нее был покрыт кровавыми пятнами, так что Нору даже затошнило. Она отвела глаза и стала следить за солнечными зайчиками, слегка нарушавшими полумрак кухни. Потом предприняла еще одну попытку:

– Десма, ты же носишь фамилию Рея. Все в округе тебя знают только как «миссис Руис». Неужели при оформлении наследства это не учитывается? Не может такого быть! А что, если нам написать письмо, подтверждающее твои права, и всем под ним подписаться?

– Нора, пожалуйста, остановись! Хватит с меня и того, что ты уже успела обо мне написать.

Вот он и наступил, час расплаты. И это, надо сказать, застало Нору врасплох, ибо она не знала, как ей поступить: признаться, что поступила неправильно, или же отрицать свое авторство? Можно, конечно, попытаться объяснить Десме, по каким причинам она все это написала, как-то оправдаться и больше никогда не испытывать из-за этого страха…

Но оправдываться Нора не стала. Внутренне напрягшись, она осторожно спросила:

– Что ты имеешь в виду?

Пожалуй, слова святого Петра во время Тайной Вечери звучали и то убедительней^[39].

Десма рассмеялась. Даже, как на мгновение показалось Норе, вполне искренне. Возможно, еще не слишком поздно, она может просто притвориться, что тот ее ответ был шуткой. Но нет.

– Значит, Эллен Франсис? – сказала Десма.

– Кто это?

– Нора. Ради бога. Ты единственный человек, которому я когда-либо рассказывала, что Роберта застрелили по пьяному делу.

– Ну, вряд ли это так…

– Это так.

– Ты же многим об этом рассказывала, очень многим. И Эммету, и Рею, и…

– Так, может, Рей и написал то письмо в газету? Будучи мертвым? Вот это действительно вряд ли. Хотя, похоже, от моих мертвых мужей ничто не может ускользнуть. – Десма покачала головой: – Единственное, что я еще кому-то кроме тебя рассказывала, это то, что Роберт Гриз похоронен где-то на востоке,

Нора долгое время молчала, глядя, как Десма медленно бинтует свои пальцы. Потом все же спросила:

– А мне-то ты с какой стати что-то другое рассказала?

– Да потому что ты, как всегда, все спрашивала и спрашивала. И потом, мы все-таки семнадцать лет уже друг друга знаем.

– Как же он на самом деле умер?

– Да он, может, и не умер вовсе.

– Значит, это правда? Ты не была его вдовой?

– Может, и не была, – помолчав, промолвила Десма. – В последний раз я видела Роберта Гриза, когда он сидел под грудой досок у подножия нашей лестницы, которая провалилась, когда он гнался за мной с метлой. Вся лестница целиком рухнула, словно ее сам Господь Бог обрушил. Я и сама-то чудом жива осталась. А потом я просто взяла и убежала. Подумала, что вряд ли кто-то может выжить после такого – ведь и сам тот проклятый дом не устоял. Только вот что я тебе скажу: то письмо – это происки дьявола. Ведь даже если бы Роберт и выполз тогда из-под развалин, то никогда бы не смог написать ни в «Горн Эш-Ривер», ни еще куда. Да он и буквы-то плохо знал. Только и умел, что деньги пропивать да меня колотить всем, что под руку попадется – поленом, железякой, ремнем. – Десма устало покачала головой: – Господи, «застрелили по пьяному делу» – ты, Нора, так и не смогла удержать в себе даже такую мелочь, раз уж она тебе известна стала.

Это было оскорбительно, и в душе Норы мгновенно вспыхнул бешеный гнев.

– Так ты, черт побери, сама в этом и виновата! Не надо было врать и рассказывать мне, как именно твой муж умер! Да еще и всем его фамилию сообщать!

– Знаешь, Нора, иной раз ведь не думаешь о том, что какие-то вещи потянутся за тобой даже через тысячи миль в безлюдную пустыню, а потом еще и в газету попадут. И всегда веришь, что твоя сердечная подруга не станет пользоваться тем, что ты ей рассказала о некоторых мрачных сторонах своего прошлого, не станет пачкать ни твое, ни свое имя – особенно в такой момент, когда на тебя так и насели враги, когда всякие скотоводы-богатеи, их продажные газетчики и почтальоны-лазутчики пытаются отнять у тебя все до последней крошки. Все, на что ты и твой муж жизнь положили.

Норе пришлось подпереть подбородок рукой – он так сильно дрожал, что зубы стучали. Если Десма услышит, то непременно скажет что-нибудь этакое.

Лишь через некоторое время Нора смогла с трудом вымолвить:

– Я сделала то, что мне казалось единственно правильным. И ты, как мне казалось, на моем месте поступила бы точно так же.

Десма рассмеялась.

– И что бы я делала без тебя и твоей непоколебимой веры в мои добродетели?

– Похоже, что сегодня, – уныло промолвила Нора, – я абсолютно для всех на свете самый плохой человек. Так? – И тут в ней заговорила Эллен Франсис Фольк – Эллен Франсис, как бы возродившаяся в собственной дочери и внезапно решившая порассуждать об очевидных несправедливостях жизни. Она, Нора, явилась сюда отнюдь не для того, чтобы выслушивать оскорбления. Она действительно очень сожалеет, но ведь она просто хотела помочь. Неужели Десма этого не понимает? Неужели после стольких лет дружбы ей показалось, что у Норы могла быть какая-то иная цель? Неужели она думает, что Нора написала в газету, чтобы сознательно причинить ей зло, лишить ее наследства, унизить ее, оспорить законность ее брака с Реем? Неужели мало того, что она, Нора, уже сколько кошмарных дней подряд живет практически без воды, что она пришла сюда с миром, в поисках спасения – о, как же она ошибалась, думая так! – ибо и ей, Норе, тоже досталось: бесследно исчез ее муж, бунтуют, проявляя настоящую жестокость, ее неблагодарные сыновья. Которые, очевидно, окончательно помешались. А ведь такого не следует терпеть ни одной женщине. Да, с ее стороны было ужасной ошибкой надеяться, что она может обрести здесь какое-то утешение, спастись от мучительного беспокойства, охватившего ее душу, когда ее в ее собственном доме грубо и несправедливо обвинили в слепоте и безрассудстве; когда на нее набросился – да, именно набросился, причем в ее же собственной кухне! – этот молодой наглец, ее родной сын, которого она с трудом узнавала в ту минуту, настолько он изменился под воздействием гнева и собственных заблуждений. Что ж, теперь и Десма вполне может присоединиться к легиону ее обвинителей – к Робу, Долану и Эммету, где только его черти носят, – и все они единым фронтом пойдут против нее, Норы…

– История, конечно, трагическая, – прервала поток ее красноречия Десма, холодно на нее глядя, – однако все это тоже из-за того твоего письма, Нора, будь оно проклято. Ты, должно быть, написала его еще несколько недель назад, верно?

Вот и все. Разбирательство закончено. И теперь гнев обеих вошел в привычное русло, сперва взойдя, как на дрожжах, потом ярко вспыхнув и мгновенно развеявшись. Уже и комната стала казаться Норе просторней, и дышать в ней стало легче. Она и сама почувствовала себя почти хорошо. Затянувшееся молчание вскоре кончится, и кто-нибудь из них – вероятнее всего, Нора, потому что у нее никогда не хватает выдержки, не умеет она растянуть ссору надолго в отличие от Десмы, – скажет какую-нибудь милую глупость, и обе начнут застенчиво улыбаться, а через несколько минут, может, и смеяться. Ну, возможно, смеяться они и не будут – все-таки ссора вышла ужасная. Так что действовать нужно потихоньку-полегоньку. Она, конечно, первой попросит прощения. В самых нежных выражениях. А потом осторожненько задаст вопрос: не найдется ли у Десмы немного воды…

Она попыталась сделать первый шаг:

– Мне ужасно жаль, что так получилось! Из-за меня у тебя столько неприятностей… Но знаешь, Десма, я, честно говоря, сомневаюсь, чтобы тебе теперь хоть одно письмо привезли.

Но Десма даже не улыбнулась. Лишь коснулась тыльной стороной ладони сперва одной щеки, потом другой. И упорно смотрела в пол.

Господи, подумала Нора, да быть такого не может!

– Ой, Десма, – сказала она, – неужели ты плачешь?

Куда легче было увидеть комету или двухголового теленка, чем слезы на глазах у Десмы. Нора и вспомнить не могла, когда в последний раз видела такое – если это вообще когда-либо случалось.

Впрочем, слезы уже исчезли. Десма выпрямилась, снова заключенная в свою твердокаменную оболочку, и спросила:

– У вас разве никаких дел больше нет, миссис Ларк?



* * *

В полдень Нора уже подъезжала к Амарго, главному городу их округа. Окрестные холмы в большинстве своем были лысыми, со срезанными макушками, лишь на немногих ближе к вершине сохранилась еще кое-какая растительность. По склонам широкими полосами стекали черные ленты отработанной руды, как бы переползавшие с одного холма на другой. Из зарослей шалфея, росшего по краю каньона, торчали осколки камней. Нора каждый раз удивлялась, видя на дне каньона крыши многочисленных домов, построенных по берегам раздвоенного русла горной реки Биг-Форк-Крик, и каждый раз ей казалось, что вот сейчас это место снова предстанет перед ней в своем первоначальном виде – в том самом, каким оно было, когда они с Эмметом перебрались в эти места: оба берега реки были тогда густо уставлены палатками старателей, а между ними тянулись веревки с сушащимся бельем и стояли столы для любителей азартных игр; только что проложенная «главная улица» была битком забита повозками и фургонами переселенцев; те, кому нечего было делать, кружили возле котлов, где готовилось довольно-таки вонючее варево; насквозь прожаренные солнцем старатели, устроившись неподалеку, промывали в ситах золотоносный песок, посверкивавший на солнце, или серебряную руду. Потом, когда здешние запасы серебра изрядно истощились, большая часть этих «ловцов удачи» разъехались кто куда. А те немногие, кому удалось твердо встать на ноги, построили дома, купили шляпы-котелки и стали называть друг друга «мистер».

Как все-таки ужасно все получилось! Она тащилась по жаре в такую даль, но не осмелилась даже воды попросить у Десмы, до такой степени та была раздражена, рассержена и измучена всякими издевательскими вопросами. Не говоря уж о бифштексах из лосятины – впрочем, она и без них прекрасно обойдется. Гораздо хуже то, что она впервые ушла от Десмы с ощущением неизбытой ссоры, остро чувствуя собственную вину и отчетливо сознавая, что не только не должна, но и не смеет ничего у Десмы просить. Вот от этих мыслей все у Норы внутри прямо-таки леденело.

Честно говоря, она ведь попросту сбежала – да, сбежала! – и, разумеется, опять осталась без воды. И в том не было ничьей вины, кроме ее собственной. Что ж, теперь вся надежда на передвижную цистерну, снабжавшую город водой.

Нора проехала по мосту. Под ним слабый призрак прошлогодней воды едва увлажнял русло реки, и хозяин старой гостиницы «Палома-хаус» Мосс Райли выглядел сущим лгуном, поскольку все лучшие его номера, смотревшие на реку, хвастливо обещали «прекрасный вид на сверкающую водную гладь». Нет, это же просто грех, думала Нора, что Мосс позволил такому красивому зданию превратиться почти в руины. Конечно, безжалостное солнце, ветры и вечная пыль тоже внесли свою лепту, но хозяину-то гостиницы совсем не обязательно было с этим мириться. Можно было бы, по крайней мере, немного освежить здание, чуть-чуть его подкрасить, выправить повисшие на одной петле ставни. Иначе каждый, кто въезжает в город по этой дороге и останавливается в «Палома-хаус», сразу же получает превратное впечатление об Амарго при виде сломанных столов, разбитых зеркал и покрытых подозрительными пятнами и ржавчиной ночных горшков. И о чем, черт побери, думает эта молодая лентяйка, жена Мосса, допуская, чтобы у заднего крыльца гостиницы скапливалось такое количество всякого дерьма? Как всегда, слишком занята собой – слоняется без дела по берегу реки на задах гостиницы или сидит, уткнувшись лбом в колени и зажав в пальцах медленно тлеющую сигарету. Видно, порядок в доме – не говоря уж о гостинице – нисколько ее не волнует. Не так давно она была излишне развязной и довольно бесцветной девицей из Теннесси, и вся ее дальнейшая жизнь служила неопровержимым доказательством того, что даже самый выгодный брак, позволяющий женщине подняться в обществе на существенно более высокую ступень, далеко не всегда способен превратить ленивую и невежественную особу в настоящую леди или сделать ее руку «легкой» во время игры в «красное-черное». Возможно, Милли Райли каким-то чудом и ухитрилась бы не поднимать головы, пока Нора не проедет дальше, но старый Билл так грохотал по мосту копытами, что она не выдержала и вынырнула из-под дальнего края моста. Лицо Милли было похоже на унылый воздушный шарик и было совершенно мокрым от слез. Она поспешно вытерла его фартуком. «О чем ей плакать?» – думала Нора. Она все еще была достаточно молода, а Мосс Райли, по крайней мере, обеспечил ей неплохую стартовую позицию для новой жизни. Ведь при ее куриных мозгах она вполне могла в свое время сделать куда худший выбор.

И тут Милли совершила весьма прискорбную ошибку: все еще вытирая заплаканные глаза, она первой обратилась к Норе:

– Ой, миссис Ларк! Как там Роб поживает?

И все раздражение, скопившееся в душе Норы после визита к Десме, моментально вырвалась наружу:

– А тебе какое дело, Миллисента Райли?

Будучи все-таки женой хозяина гостиницы, Милли сумела сдержаться и сделала вид, будто ошарашена неожиданной грубостью Норы:

– Миссис Ларк! Я же просто спросила… Я никак не думала…

– Одно лишь то, что ты больше не зазываешь мужчин с балкона, еще не позволяет тебе в моем присутствии называть моего сына по имени!

– Но я же ничего такого!.. Просто узнать хотела, все ли у него в порядке.

– Разумеется, у него все в полном порядке!

Нора, возможно, не почувствовала бы себя последней идиоткой, даже позволив себе ни за что ни про что отчихвостить эту дурочку, если бы не заметила, что Мосс, как всегда, сидит в своем любимом кресле на веранде. Он явно взял на вооружение совет Дока Альменары насчет капусты и настолько похудел за те две недели, что Нора его не видела, что одежда на нем висела, как паруса при полном штиле.