Елена Хаецкая

Полководец

Глава первая

Золотой замок стоял посреди равнины, и орды нелюдей штурмовали его. Существа эти были намного сильнее и отвратительнее, чем те тролли, с которыми Броэрек привык сражаться «наверху». «Наверху». Так назывался тот мир, откуда все они пришли, и защитники золотого замка, и их враги. Нормальный мир, где жизнь течет по привычным законам и где видимость хотя бы иногда соответствует действительности. Здесь, «внизу», твердо судить о чем-либо или о ком-либо можно было лишь по местоположению. Например, защитники замка, — «свои», а те, кто атакует их, — «чужие». И совершенно не имеет значения, как они все выглядят.

«Наверху», в привычной жизни, люди и другие существа обладают постоянными отличительными признаками, и по этим внешним признакам можно с первого взгляда распознать: вот человек, вот эльф, а вот это — тролль с серой кожей и длинными мускулистыми ручищами.

«Внизу» любая видимость утратила изначальный смысл. Порой Броэрек не в состоянии был определить, с кем вообще имеет дело: с кем-то знакомым или же с человеком (человеком ли?), которого встречает впервые. У него хватало здравомыслия не тратить времени на выяснение личности и просто принимать происходящее как есть.

Таково уж было место, где он очутился.

Об этом месте говорили «внизу» для того, чтобы не употреблять слова «преисподняя». Потому что все, кто оказался здесь, были еще живы. Запертые в тоннелях, которые заканчиваются ничем, — тупиком или пустотой, — загнанные в ловушку непрекращающейся войны, они оставались живыми до тех пор, пока их не настигала бессмысленная смерть. Вот тогда им даровалась свобода.

И, как и «наверху», никто не знал наверняка, куда уходят погибшие. Непреложным оставалось одно: они уходили навсегда. Как и полагается мертвым.

Когда Броэрек только-только появился здесь, поначалу он даже не ощутил разницы. В мир вечной войны Броэрек попал в разгар битвы за замок Гонэл. Все, что он помнил из своей прошлой жизни, было — кровавый туман, застилавший рощу, и тролли, выскакивавшие из тумана со всех сторон, и стрелы, впивавшиеся в стволы деревьев. И еще властный свет, засиявший вдруг впереди.

В этом сиянии заключалась великая жизненная сила. Евтихий, оруженосец Броэрека, показал на источник света рукой и выговорил: «Туда!». Броэрек разобрал слово лишь по движению его губ.

Броэрек едва держался на ногах. Туман душил его, заползал под веки, выжимал кусачие слезы из глаз. Разболелись раны, которые вроде бы успели зажить.

Неожиданно Броэрек понял, что Ратхис — фэйри, в которую он влюблен, — вряд ли отвечает ему взаимностью. Она попросту смеялась над ним. И в замке наверняка об этом все знали. Все, кроме самого Броэрека.

«Конечно, я глуповат, — с болью в сердце думал он, пробираясь вперед в густом сером мраке. — Я незаконнорожденный, я никто. Если бы не великодушие Геранна, моего брата и господина, я так и остался бы сыном безвестной служанки. Что я могу дать женщине? Ратхис не любит меня. Она меня дразнит. Фэйри всегда так поступают. Раньше я в такое не верил. Но теперь верю».

— Вперед! — кричал поблизости невидимый в густом тумане Евтихий. — Вперед, туда, к ней!

«К ней?» — недоуменно повторил про себя Броэрек. Он по-прежнему думал о фэйри.

При расставании Ратхис подарила ему пестрый лоскут ткани — свою одежду. Броэрек постоянно носил подарок возлюбленной с собой. Маленький комочек тончайшего шелка, пригревшийся за пазухой, точно щенок. «Когда ты станешь из сводного брата родным, подними мое платье как стяг, и самая красивая женщина твоего племени станет твоей союзницей», — сказала фэйри.

Что означала эта странная фраза? Чем она являлась в действительности: советом, обетованием, насмешкой?.. Проявлением сострадания к влюбленному недотепе? А самое печальное — то, что невозможно спросить об этом саму Ратхис. Потому что фэйри, скорее всего, вообще не помнит собственных слов.

Туман начал постепенно рассеиваться, в тяжелых кровавых лужах засверкали золотые искры. Величественная женская фигура высотой в два с половиной человеческих роста, с алмазным мечом в руке, с копной роскошных белых волос, ниспадающих на плечи и спину, отбивалась от сотен троллей. Они наскакивали на нее и падали во множестве — меч и свет уничтожали их.

Броэрек помчался к чудесной воительнице в твердой уверенности, что Евтихий — где-то неподалеку.

…Имя Евтихия было первым, которое Броэрек произнес, очнувшись.

Его никто не услышал. Броэрек с трудом открыл глаза. Туман опять сгустился, приближалась ночь. В такой пасмурный день трудно было определить, долго ли до заката. Часа два, быть может. Битва уже закончилась. В воздухе сгустилась тишина, и слышно было, как по листьям бродит мелкий дождик.

Броэрек попробовал встать, но понял, что прирос к земле. Вся правая сторона груди налилась тяжестью. Бывают же на свете такие люди, которых судьба предпочитает изводить постепенно!.. Нет чтобы сразу стрелу между бровей — и в геройскую могилу… Сперва Броэреку распороли левый бок, а потом, не дав толком оправиться от прежней раны, ударили мечом в грудь и, кажется, задели правое легкое.

И все-таки он был еще жив.

Он долго собирался с силами, чтобы приподняться. Темнело на глазах, и все же Броэрек сумел различить склон холма и башню наверху. Он не узнавал местность, однако сейчас это не имело значения. Ему следовало добраться до башни и дать о себе знать. Очень медленно Броэрек перевернулся так, чтобы опираться на локоть, и сделал первый коротенький шаг — на четвереньках. А потом упал и долго лежал лицом вниз.

Неожиданно тучи расступились, и долгий луч протянулся к замку. Должно быть, закатный свет создал удивительную иллюзию: Броэреку вдруг показалось, что замковая башня выстроена из чистого золота. Она вся горела победительным пламенем, возвышаясь над равниной, залитой жидкой грязью и забросанной обломками телег, доспехов и оружия. На какой-то миг Броэрек подумал, что перед ним — та чудесная великанша из света.

— Евтихий! — снова позвал Броэрек.

Но ответа не последовало.

Он передвинулся еще чуть-чуть и снова упал. На сей раз он явственно ощутил на себе чей-то взгляд. Собравшись с силами, Броэрек поглядел по сторонам.

Никого.

Пустое поле боя, жалкие клочья земной жизни — и над ними царственное солнце, исчезающее в пышных тучах.

Еще один маленький рывок вперед и вверх, к башне. Наверху зажегся огонь.

Ночь застала Броэрека на середине склона, а тусклый рассвет — у самых ворот. И когда Броэрек израсходовал последнюю каплю силы, ворота башни раскрылись, оттуда вышли незнакомые люди и подобрали раненого.

* * *

Они совершенно не были приспособлены для той жизни, которую здесь вели. Броэрек начал это понимать, едва лишь оправился настолько, чтобы вставать с постели. В первые дни он вообще ничего не замечал, молча и бессильно принимал все заботы о себе, немного ел, немного пил и очень много спал.

К общему удивлению, он постепенно набирался сил. Печальная девушка с родинкой на кончике носа, которая приносила ему умывание, так и сказала.

— Это чудо, что вы еще живы, мой господин.

Из-за родинки казалось, что носик у нее грустно смотрит на сторону.

— Насколько я могу судить, никакого чуда не случилось, — возразил Броэрек. — Ты очень хорошо за мной ухаживала, вот и все.

Она была маленькая, худенькая, с неестественно большими желтоватыми глазами; при желании их можно было назвать светло-карими.

— В замке нет лекаря, — пояснила девушка. — Всех раненых просто укладывают в постель и хорошо кормят. Кому суждено жить — тот живет.

— Нет лекаря? — Броэрек уставился на девушку. — Но ведь это невозможно…

— Была одна женщина, повитуха, но она умерла от болезни живота, — добавила девушка. — Теперь все исцеляются только сами. Вот вы исцелились сами, например.

Броэрек спросил:

— Как же вы здесь воюете? Без лекаря?

— Мы в замке, мой господин, — проговорила девушка. — Здесь есть настоящая еда. Даже мясо. У тех, кто нас штурмует, еды нет. Они выкапывают какие-то коренья. Им приходится гораздо хуже. Я знаю, потому что раньше была с ними. С теми. — Она махнула в сторону окна и вдруг заплакала. — Я совсем не хотела никакой войны.

Броэрек хотел было обтереть ее слезы, но не смог поднять руку. Сил у него хватило лишь на то, чтобы сказать:

— Никто не хочет войны. Во всяком случае, не такие, как ты или я. Не плачь.

— Вы добры, — сказала она. — Вы знатный человек, это очевидно…

Меньше всего Броэреку хотелось обсуждать с ней свое происхождение, поэтому он просто кивнул.

Но девушка решила уточнить — откуда взялось такое мнение:

— Только очень знатный человек обладает подобной наружностью.

Броэрек нахмурился:

— Какой?

— Принести вам зеркало? — улыбнулась служанка.

— Просто объясни, — потребовал он. — Словами.

— У вас широкие плечи, мой господин, — сказала девушка и прикоснулась к его руке. — Они хорошо приспособлены для тяжелого доспеха. У вас грубое и жестокое лицо, как у настоящего воина, и грустные глаза, как у нежного кавалера. Ваш рот обладает способностью широко открываться, — я заметила это, когда вы кричали во сне, — а это означает, что вы хорошо кушаете.

— Ты фэйри? — спросил Броэрек.

Безумное подозрение вдруг закралось в его мысли, но девушка отрицательно покачала головой и продолжила свое описание:

— А главное, мой господин, у вас зеленые волосы.

Броэрек вздрогнул.

— Зеленые?

— Они достаточно длинные, чтобы вы сами могли убедиться в этом. Даже и без зеркала. — Она помолчала и прибавила: — Здесь многие почему-то избегают видеть свое отражение. Боятся зеркал, знаете? Многие, но только не я.

— Почему?

— Такова уж моя натура, — ответила девушка. — Я всегда была храброй.

— Ладно, — сказал Броэрек. — Неси зеркало. Я тоже решил быть храбрым.

— Я же говорила, что вы знатного происхождения! — обрадовалась девушка, поднимаясь, чтобы идти.

Броэрек задержал ее:

— А ты? Разве ты не знатного происхождения?

— Я? — Она пожала плечами. — Нет, мой господин. Я храбрая от рождения, а вы — через силу. Это и отличает настоящего аристократа. Приверженность условностям.

— Смелость — это условность?

— В некоторых условиях. В таких, как эти, например.

Она выскользнула из комнаты и вскоре вернулась с большим зеркалом на длинной медной ручке. Девушка взялась за зеркало двумя руками и с усилием подняла его так, чтобы Броэрек получил возможность, не поднимаясь с постели, увидеть собственное отражение. Все оказалось в точности, как она говорила: грубое лицо с резкими, как старые шрамы, морщинами, темные задумчивые глаза, большой рот. И длинные пряди невозможных ярко-зеленых волос.

Несколько секунд Броэрек ошеломленно рассматривал себя. Сомнений не было: тот, в зеркале, повторял все его движения, водил пальцами по морщинам, прикусывал ноготь, щурился, поднимал брови.

Девушка внимательно наблюдала за Броэреком и наконец сказала, убирая зеркало:

— Я думаю, именно вы возглавите оборону нашего замка.

Так и произошло. Зеленоволосый в кожаном доспехе с медными бляшками, с настоящим мечом в руке, стал командовать гарнизоном. Он расставлял часовых и лично следил за тем, чтобы все его распоряжения неукоснительно выполнялись. Он занимался тренировками солдат.

Ну и солдаты же ему попались!

Те немногие, кто годился для военной службы, не без оснований называли этих бедолаг «вислобрюхими лавочниками», и каждая грубость, каждое пренебрежительное прозвище было теми заслужено. Но Броэрек заставлял их стрелять из лука, биться на мечах, метать копья. Он никому не давал поблажки, и за это его обожали и ненавидели одновременно.

— Будь ты проклят! — кричали «вислобрюхие» на тренировках, а потом, утирая пот и обмениваясь героическими рассказами за кружкой холодной воды, прибавляли: — С нашим зеленоволосым не пропадешь; мы любого врага одолеем!

Золотой замок был окружен со всех сторон, и к осаждающим то и дело приходило подкрепление.

А забот у Броэрека становилось все больше, и даже в спальне он не мог отдохнуть, потому что по ночам его преследовал один и тот же сон: будто он командует гарнизоном где-то в другом месте. И то место немногим отличалось от золотого замка, разве что было куда грязнее и хуже устроено. И обороняться там было гораздо труднее, потому что осаждающие, голодные и злые, как волки, кидались на штурм через день, а Броэреку приходилось отбивать их яростные атаки с горсткой необученных, истощенных воинов, большинство которых вообще не напоминало людей. У этих солдат были тонкие руки, короткие кривые ноги, вытянутые черепа.

Вторая крепость, ночная забота Броэрека, была совсем небольшой. Холм, на котором ее возвели, окружали поля.

Мертвые черные колосья были втоптаны в грязь — настоящие озера темной глины. Обломки таранов, сгоревшие палатки, непогребенные трупы валялись на поле и на склоне холма.

Крепостные стены, сложенные из камней на высоту в полтора, а кое-где и в два человеческих роста, зияли наскоро залатанными дырами: защитники закрыли бреши бревнами или просто залепили их комьями глины. Кое-где на камнях остались черные потеки — там во время штурма на головы атакующих проливалась горячая смола.

С каждой ночью видения этого второго замка становились все более отчетливыми и болезненными. Броэрек не просто наблюдал за происходящим, он постепенно вовлекался в события собственных снов и начинал управлять ими. Когда наставало время принять очередное важное решение, все останавливались и смотрели на него выжидательно — точь-в-точь как в золотом замке его дневного бытия.

Ни на миг Броэрек не переставал отдавать приказы, распоряжаться судьбами людей (или нелюдей — сейчас для него это не имело значения), рисковать жизнью, своей и чужой.

Он занимался этим днем и ночью, без передышки.

По утрам он чувствовал себя совершенно разбитым. Казалось, девушка, которая прислуживала ему, догадывалась, в чем дело.

— Я ведь говорила, что вы — настоящий аристократ, — твердила она, подавая ему умывание. — Только аристократы сражаются и наяву, и во сне.

— Откуда ты знаешь, что я сражаюсь во сне? — спросил Броэрек. — Я что, беспокойно сплю?

— Да, — кивнула она.

— А ты подглядываешь за мной? — Он нахмурился.

— Я иногда сплю в вашей постели, мой господин, — объяснила девушка.

— Почему?

— Она теплая и мягкая… Здесь хватает места для двоих, — она улыбнулась. — Я ведь не мешаю вам, мой господин? Я привыкла спать с мужчиной.

— Что значит — «привыкла спать с мужчиной»?

Броэреку все меньше нравилось, какой оборот принимают откровения служанки.

— Только то, что я сказала, — вздохнула девушка. — Мне правится, когда поблизости находится кто-то сильный. Кто-то, кто в любую минуту может встать, взять меч и кого-нибудь убить.

— По-твоему, в этом и заключается роль мужчины?

— Нет, но мужчины сами заключили себя в эту роль.

Она убрала кувшин с водой, перебросила через плечо полотенце и уже собралась уходить. Броэрек сделал ей знак остаться.

— Я хочу побольше узнать о том, втором замке, где я оказываюсь в моих снах. Тебе о нем что-нибудь известно?

Она поставила кувшин на столик и улеглась в кровать рядом со своим господином. Он погладил ее по волосам.

— Рассказывай.

— Здесь все избегают слова «преисподняя»…

— Да, потому что мы еще живы, — сказал Броэрек, прибегая к привычной формулировке как к убежищу от лишних объяснений.

— Как будто живые не могут оказаться в преисподней! — горячо возразила девушка. — Но как же еще назвать это место, если не преисподней? Здесь все скомкано, смято, искажено. Зная дорогу через тоннели, можно за несколько часов пройти от гор до пустыни, от города Гоэбихона до троллиной крепости Гарагар, и никто из тех, кто живет наверху, не поймет, как ты это проделал.

— Я просил рассказать про второй замок, — напомнил Броэрек. — Про замок из моих снов.

— Он существует в действительности, — сказала девушка просто. — И вы находитесь там точно так же, как и здесь. — Она приподнялась на локте, посмотрела в лицо Броэреку. — Знаете, почему я назвала вас аристократом?

— Ты привела мне уже несколько доводов, и все они в равной мере неубедительны, — ответил Броэрек.

Она прикоснулась прохладным пальцем к его губам.

— Тише… Слушайте. Пространство здесь скомкано, как тряпка, и прошито тоннелями в произвольных направлениях. Те, кто оказывается здесь, претерпевают большие искажения. В первую очередь меняется внешность. Ведь вы в этом уже убедились?

— Да, но…

— Тише, — повторила она. — Слушайте-ка получше. Для большинства жизнь здесь — как в тюрьме, в одних и тех же обстоятельствах, в одной и той же клетке. Это как узелок на нитке. Застрял — и все, ни с места. Для некоторых жизнь в тоннелях — бессмысленные странствия из одного места в другое. Эти похожи на нитку без узелка. А у вас — два узла. Где бы вы ни оказались, вы везде равны себе. У вас даже внешность неизменна.

— Это не так, — возразил Броэрек, — там, наверху, я вовсе не…

Она отмахнулась, не дав ему закончить:

— То, как вы выглядели наверху, не имеет больше ровным счетом никакого значения. Здесь, внизу, у вас зеленые волосы. И в золотом замке, и в замке из грязи. Подумайте об этом.

Она выбралась из постели Броэрека и убежала. Он на миг опустил ресницы и, кажется, погрузился в короткий сон, всего на несколько секунд. Он успел увидеть телегу и женщину в растрепанных юбках, сидящую на ней и болтающую ногами. Затем откуда-то прилетела стрела. Броэрек открыл глаза, встряхнулся и встал с кровати. Ему пора было идти командовать гарнизоном.

* * *

Штурм начался на рассвете.

Стоя на стене, Броэрек смотрел, как, скрываясь под щитами, бежит к замку «черепаха»: несколько солдат с тяжелым тараном. Там, куда они целили, стена была нарушена и залатана кое-как. Броэрек несколько раз предпринимал попытки заделать прореху, но камни осыпались, раствор высыхал мгновенно и крошился, а бревна сгнивали в считаные дни, и их поедали древоточцы.

На стене как раз над дырой были установлены котлы со смолой, но — странное дело — смола присыхала к стенкам котлов и изливалась очень нескоро длинными вязкими лентами, которые мало кому могли повредить.

И все же Броэрек постоянно чинил стену. Каждый день он пригонял сюда десяток солдат, и люди, проклиная своего командира, укладывали камни, таскали глину, песок, палки.

Все это рухнуло при первом же ударе тарана. Враги прорвались в крепость, где встретили ожесточенный отпор. Броэрек был в самой гуще сражения. Так тяжело ему еще никогда не приходилось. Он как будто ворочал здоровенные булыжники, а не сражался.

Несколько раз гарнизонным солдатам удавалось отбросить неприятелей обратно за стену. Лицо у Броэрека горело от пота, зеленые волосы рассыпались по плечам, они цеплялись за чужие доспехи, лезли в рот, в глаза. Броэрек отхватил ножом несколько прядей и бросил себе под ноги.

Он побежал к башне, чтобы оценить обстановку.

Теплый комочек шелка лежал у него за пазухой. Одежда Ратхис. «Если меня убьют, я испачкаю ее кровью», — подумал Броэрек и тут увидел девушку, которая ему прислуживала. Она стояла в дверях башни и, щурясь, смотрела на своего господина. Озабоченно, но спокойно, — как будто прикидывая, не подать ли на обед гороховый суп. Или уместнее будет грудинка?

Броэрек вытащил пеструю ткань и бросил девушке на руки.

— Что это? — Она развернула платье, приложила к себе. — Что это такое, мой господин? Подарок?

Ее глаза засияли, на лице появилась улыбка. Сейчас она совершенно преобразилась, и Броэреку подумалось, что ни одна женщина в мире не может быть красивее этой простой служанки. Впрочем, длилось это лишь миг, до тех самых пор, пока Броэрек не сказал:

— Это мое знамя. Мой собственный, личный стяг. Помнишь, ты все твердила, что я — аристократ? Сегодня я в это поверил. Я понял, что ты имела в виду. Да, я аристократ, и это мое знамя. Поднимись на башню, на самый верх. Я хочу, чтобы мое знамя видели все, и друзья, и враги. Сделаешь?

Она кивнула и скрылась в дверях.

Десять лучших воинов Броэрека пытались отбросить врагов, прорвавшихся в замок. Те рвались к одной цели — к воротам. Если им удастся открыть тяжелые створки, битва за золотую башню будет проиграна.

— Держаться! — кричал Броэрек.

Его не слышали, но видели. Он врубился в толпу врагов и убил двоих, напоминавших троллей низшей касты, — серокожих, широкоскулых, низкорослых.

Однако затем шум возле бреши в стене привлек внимание Броэрека, и он вернулся обратно. У пролома было не протолкнуться: люди врывались в замок. Путь им преграждала встречная волна вооруженных людей. Солдаты сталкивались, били друг друга, кричали, падали. Некоторых так сдавило в толчее, что было не поднять руки. Повсюду гремело оружие, а эхо отражало каждый звук. Повсюду — в переходах, на маленькой площади перед башней, на мосту, на ступенях, ведущих на стены, — везде кипели схватки.

Броэрек поднял голову. Девушка выполнила его приказ, и теперь над башней развевалось пестрое знамя. Оно переливалось и сверкало в солнечных лучах. И тут Броэреку почудилось, что никакого знамени наверху нет, что это не лоскутное платье фэйри парит над золотым замком, но сама фэйри. Он отчетливо различал маленькую женскую фигурку, распущенные красные волосы, зеленые глаза… Она раскинула руки и кружила над полем боя — не так, как это делают стервятники в ожидании поживы, и не так, как это делают призраки, оплакивающие гибель воинов, и не так, как это делает сама смерть, выискивающая добычу, — нет, она делала это радостно. Фэйри попросту не понимала смысла происходящего. Ей нравилось, что там, внизу, собралось так много народу, что все шумят, кричат, толкаются.

Броэрек сдвинул шлем на затылок, убрал от лица слипшуюся от пота зеленую прядку и остановился у входа в башню. «Здесь слишком мало людей. Нужно сюда направить солдат, — подумал он. — Хотя бы „вислобрюхих лавочников“. Не так уж они и бесполезны — пару раз треснуть по голове сумеют даже они…»

Неожиданно Броэрек встретился глазами с одним из неприятелей. Тот, коренастый, с плоской рожей и огромными торчащими изо рта желтыми клыками, зарычал, угрожающе выпятил нижнюю челюсть и ринулся прямо на него. Отлично. Фэйри смотрит на них с высоты. В присутствии своей дамы Броэрек не мог ударить лицом в грязь.

Он улыбнулся и выставил меч, готовясь встретить неприятеля. С громким утробным воем клыкастый нанес первый удар. Броэрек без видимого усилия отбил его. Урод дернулся, присел и зашевелил челюстью. Броэрек не сомневался в том, что убьет врага. Трусы предсказуемы, а урод явно трусил. Броэрек поднял меч и атаковал. Урод вскрикнул и метнулся в сторону. Броэрек погнался за ним. Он намеревался убить этого врага, убить во что бы то ни стало, убить, даже если он будет молить о пощаде. Хватит с него нелюдей!

Сейчас Броэреку было безразлично все, что он успел узнать о здешнем мире и, в частности, об искажении облика, которым подвергаются все, кто сюда попал. Если «преисподняя» извратила облик человека столь гнусным образом, значит, человек сам заслужил этого. Пока он жил мирной жизнью «наверху», среди других честных людей, никто и не подозревал о том, какая тварь скрывается за благообразной внешностью. И только «нижний» мир выявил всю мерзость, что годами вызревала в душе. Теперь нарыв готов лопнуть. И очень хорошо. Одной гадиной на свете станет меньше. А фэйри, парящая в небесах, увидит очищение мира.

Очутившись возле самой стены, убегающий нелюдь остановился и обернулся, оскалившись. Спиной он жался к камням, а краем глаза примечал ступени, по которым можно было подняться. По проходам наверху стены бежали воины гарнизона.

Клыкастый уклонился от выпада, и меч Броэрека выбил искры из камня. Взмахнув мечом, урод одновременно с тем выбросил вперед руку с ножом. И в этот миг Броэрек узнал его. Произошло нечто совершенно неожиданное. Смятое пространство «преисподней» вдруг разгладилось, «складка скомканной ткани», о которой говорила девушка-служанка, как будто на миг расправилась, и перед Броэреком возникло давно знакомое лицо.

«Евтихий!» — подумал Броэрек.

Может быть, возле замка из грязи этот возглас прозвучал сейчас громко, но здесь, у золотой башни, он так и остался безмолвным.

Евтихий. Оруженосец и друг, тот, кто преданно защищал Броэрека в битве у кровавого ручья, кто принимал на себя удары, предназначенные его господину. В первые дни Броэрек не сомневался в том, что Евтихий ищет его и в конце концов найдет, но потом совершенно перестал об этом думать. Новая жизнь и заботы поглотили Броэрека.

А Евтихий действительно нашел его…

И вместо того, чтобы отбить удар или уклониться в сторону, Броэрек повернулся к атакующему, но улыбнуться уже не успел. Нож вошел ему в бок, очень холодный и какой-то невероятно тяжелый. Броэрек устало опустился на ступени, потом повалился набок, коснулся пальцами твердых, пыльных сапог своего убийцы, вздохнул и умер.

* * *

— Снимите эту тряпку! — приказал Арванд, новый командир гарнизона.

Евтихий сдернул пеструю ткань, служившую защитникам золотой башни знаменем, но вместо того, чтобы бросить ее на землю, бережно свернул и сунул за пазуху.

Изголодавшиеся за время осады солдаты первым делом бросились к складам, где хранились припасы, так что Арванду пришлось организовать там настоящую оборону.

— Назад! — кричал Евтихий, отбрасывая наиболее ретивых тычками. — А ну, назад!

Рядом с ним размахивала кулаками мощная женщина, одна из тех, кто был в таранной команде. За эти несколько часов они с Евтихием научились понимать друг друга с одного взгляда.

Пленники подбирали умерших и выносили их из замка. Предстояло много работы: следовало возвести новые гробницы. Погибших с честью хоронили, уложив на золотые колеса, сходные с теми, что в других краях используются для пыток и мучительной казни. Для Броэрека выбрали самое большое, роскошно украшенное колесо и установили его перед входом в замок. Прислугу согнали на кухню — готовить пир для победителей. Арванд позволил тем, кто оборонял склады, выпить по большой кружке эля.

Евтихий допивал свою кружку, когда заметил неподалеку знакомую фигурку: похожее на большую лягушку существо. Глаза-плошки под морщинистыми веками глядели умоляюще.

— Хочешь пить? — спросил Евтихий.

Существо кивнуло.

Евтихий протянул ему кружку, и оно проглотило эль единым махом, а затем улыбнулось, растягивая безгубый рот. Нос-хоботок зашевелился.

— Отменно вкусно.

Женщина — новая приятельница Евтихия — поморщилась:

— Как ты можешь пить из одной кружки с… этим?

Евтихий повернул к ней клыкастую морду.

— По-твоему, я выгляжу лучше?

Она с широкой улыбкой кивнула:

— Мне такие всегда нравились…

Евтихий уставился на нее, и внезапно его осенило:

— Там, «наверху», — ты была троллихой?

— Я и осталась троллихой, — объявила его приятельница. — А это… — Она пренебрежительно глянула в сторону тощего уродца. — Это… Я даже не знаю, как назвать.

Фихан был эльфом. Троллиха не могла видеть этого — истинный облик возвращался к Фихану очень ненадолго и лишь при определенных условиях, — но обмануть естество невозможно: близость эльфа вызывала у троллей дрожь отвращения. Впрочем, Фихан чувствовал себя в ее присутствии не лучше. Он поспешил уйти.

Долгожданное пиршество закончилось быстрее, чем все надеялись. Изголодавшиеся по нормальной пище солдаты опьянели мгновенно. Многие заснули прямо там, где сидели.

В их числе был и Евтихий. Он даже не слышал, как пленники, отправленные хоронить погибших, пытаются войти обратно в замок. Ворота оказались закрытыми. Напрасно бывшие солдаты гарнизона стучали и умоляли впустить их; Арванд приказал не отвечать. Еды в замке хватит только на один гарнизон. Те, кого разбили в честном бою, обречены теперь прозябать на болотах и предпринимать штурм за штурмом в попытке вновь овладеть утраченной некогда твердыней.

Глава вторая

В том, что касается упрямства и мрачных афоризмов, учитель русского языка и литературы Николай Иванович Симаков оказался достойным соперником Джурича Морана, что бы ни воображал по этому поводу сам Джурич Моран. Второй визит педагога произошел спустя несколько дней после первого. Моран ужасно не хотел ему открывать и долго препирался через дверь под непрекращающийся лай собаки.

— Послушайте, говорят же вам, что Джурича Морана нет дома, — уверял тролль. — Убедительно вас прошу перестать.

— Да идите вы к чертовой матери, — отвечал Николай Иванович. — Это вы сами Джурич Моран и есть. Свинья вы эдакая.

— Сами вы свинья! — возмущался Моран. — Ломитесь в частную квартиру, да еще и обзываетесь!

— Послушайте, я ведь к домоуправу схожу, — сказал Николай Иванович. — Заодно и объясните, как вы ухитрились завладеть этой квартирой.

— Я ее купил! — рявкнул Моран. — Кстати, не пытайтесь взять меня на понт. «Домоуправы» остались только в советских комедиях.

— Выражение «взять на понт» — тоже, — ответил Николай Иванович.

— Не имеет значения, коль скоро вы меня поняли.

— Намекаете на то, что я — персонаж советской кинокомедии? — осведомился Николай Иванович.

— Говорю это прямым текстом! — прокричал Моран.

Собака еще раз тявкнула и сделала перерыв, чтобы почесаться. Потом лай возобновился.

— Открывайте, — сказал Николай Иванович. — Я же знаю, что вы дома. У меня отмычка с собой, кстати.

— Проникновение со взломом, — зарычал Моран. — Я вас в кутузку упеку. И, кстати, дам показания, что это вы научили Авденаго плохому. Вы у него литературу преподавали.

— Ну и что?

— А то, что учитель литературы есть заодно и обучатель нравственности… В нашем случае — безнравственности! Вы хоть знаете, как мы познакомились? За Авденаго гнались! Это все плоды вашего воспитания. Да, я вырвал бедного ребенка из лап закона. А вы толкнули его в эти лапы. И теперь сами доказали это своей угрозой применить отмычку.

Николай Иванович сказал:

— Все, я вхожу.

И принялся тыкать в замочную скважину ключом от собственной квартиры.

— Погодите вы, варвар, зазря только замок мне сломаете, — сказал Моран с досадой и отодвинул щеколду.

Прямо перед ним возникло возмущенное, кирпично-красное лицо Николая Ивановича.

— Добились своего? — произнес Моран, наклоняясь так низко, что кончик его острого носа клюнул Николая Ивановича в скулу. — Бесчестно ворвались в честный дом?

Не отвечая, Николай Иванович втиснулся в узкую щель и прислонился спиной к двери, теперь выдавить его из квартиры не было никакой возможности. Пес прекратил лаять и начал обнюхивать брюки гостя. Щенку определенно было весело.

— Что, опять вам чаю с бутербродами? — поморщился Моран.

— Одного только чаю, и желательно горячего и свежего. — Николай Иванович показал коробку, которую держал в руках. — Я принес пирожные.

— С кремом? — Моран вдруг плюнул. — Да ну вас, у меня слюни потекли!.. Входите в гостиную. Уличную обувь снимите. У меня собака молодая, может подхватить какую-нибудь заразу, особенно если с вас грязная лужа натечет.

— Да я, пожалуй, еще и от пальто избавлюсь, — заявил Николай Иванович, снимая пальто и устраивая его на вешалку.

Моран всплеснул руками:

— Беда с людьми! Сперва навязываются в гости, потом прямо на пороге раздеваются и под конец ты уже видишь их у себя в гостиной, на любимом диванчике!

— Именно так все и происходит, — подтвердил Николай Иванович. — Ступайте, голубчик, готовить чай, а я пока и впрямь в гостиной подожду.

— Только пирожные без меня не ешьте, — предупредил Моран. — И собаку отгоняйте. Этот шельмец уже научился тягать со стола.

У Морана было на удивление уютно. Сам Николай Иванович принадлежал к числу тех холостяков, которые превращают свою квартиру в берлогу, где установлены причудливые правила для вещей и где нет места ни для одного человека, кроме самого хозяина и, может быть, пары его ближайших друзей. Но вообще в подобных местах находиться бывает тягостно. Там кресло служит заменителем шкафа, одновременно и платяного, и книжного, и притом лишь для определенных книг и определенных предметов туалета; под столом обитают кассеты и диски, но тоже не всякие, а, к примеру, исключительно с непристойным содержанием; что до ванной, то там непременно сыщется штук пять-шесть зубных щеток на разных стадиях облысения, и лишь одна из них предназначена непосредственно для чистки зубов, а смысл прочих — сущая загадка: одной, например, чистят нечто из медной посуды, второй — нечто из замшевой обуви; для чего оставлены третья, четвертая и пятая — позабыл даже сам хозяин.

Разумеется, любое другое существо, будь то человек или тролль (не говоря уж об эльфе), помимо Николая Ивановича, в таком месте обитать просто не сможет.

В противоположность Николаю Ивановичу, Джурич Моран ценил самые простые радости мещанского уюта. В мире холостяков такие, как Моран, больше всего напоминают старую почтенную вдову. Неспособный создать нечто похожее у себя дома, Николай Иванович тем не менее с удовольствием пользовался чужим комфортом, если выпадала такая возможность. Он поставил коробку с пирожными на кружевную скатерть, а сам расположился на диване и погрузил ноги в теплые домашние тапочки. Тапочек у Морана имеюсь много, всех размеров, включая детские. И все — почти новые. Николай Иванович выбрал мягкие, похожие на игрушку. Аляповатая мордочка принадлежала не то собачке, не то мышонку.

Явился Моран, с деревянной подставкой под чайник в одной руке и горячим чайником — в другой.

— Помогите, — пропыхтел он.

Николай Иванович извлек из пальцев Морана подставку и положил ее на скатерть. Чайник бухнулся сверху, и сразу же комната наполнилась ароматом горячего можжевельника.

— Отменная штука, — Моран указал на подставку. — Купил тут по случаю у бабки с рук. Сразу и защита от повреждения скатерти, и ароматизатор помещения. У меня ведь, знаете, случаются довольно вонючие клиенты.

— От людей вообще смердит, — согласился Николай Иванович.

Моран покосился на него с подозрением.

— Не пытайтесь подольститься.

— И в мыслях не было, добрейший господин Джурич, — заверил его Николай Иванович. — Принесите, голубчик, чашки и блюдца под пирожные. Да и заварку нехудо бы подать.

— Тогда уж и ложки, — сказал Моран. — А? Или вы пальцами есть собираетесь?

— Может, у вас и салфетки в заводе?

— Завод — это такая дура с трубой, которая портит воздух и обнесена забором с колючей проволокой, чтобы рабы не разбежались, — сообщил Моран. — А у меня просто имеются салфетки.

— Уел, — сказал Николай Иванович.

Когда стол был накрыт, Моран уселся и налил себе чаю.

— Давайте же уедим эти пирожные, — провозгласил он. — Жаль, стол у меня круглый, иначе вы бы сразу поняли, что я сижу во главе стола.

— Да я это уже давно понял, — заверил его Николай Иванович. — Я ведь все-таки не варвар, как вы изволили выразиться, а преподаватель русского языка и литературы.

Моран скептически хмыкнул, но промолчал. Щенок занял боевой пост возле ног хозяина в надежде, что у того дрогнет рука, и какой-нибудь фрагмент пирожного упадет ему в пасть. Пока что, впрочем, чуда не случилось.

— Расскажите об Истинном мире, — попросил Николай Иванович.

Моран сунул пирожное в рот целиком.

— Истинный мир? — переспросил он и обтер крем с губы. — Для начала, там опасно. Весьма даже опасно.

Николай Иванович кивнул.

Морана это почему-то рассердило.

— Ну, и почему вы тут киваете, точно болванчик? Что такого забавного я сказал?

— Забавного — ничего, — ответил Николай Иванович задумчиво. — Мой жест был вызван, скорее, удовлетворением от услышанного.

— Вас удовлетворяет то обстоятельство, что в Истинном мире опасно?

— Да.

— Любите неприятности?

— А вы разве нет? — удивился Николай Иванович.

Моран предпринял попытку поковырять в зубах чайной ложкой, но после нескольких неудачных опытов отказался от этого намерения.

Наконец он сказал:

— Я — тролль. Ни один тролль не бежит от неприятностей. Напротив, в большинстве случаев мы сами их и вызываем. Добровольно.

— Это именно то, что я имел в виду, — подтвердил Николай Иванович.

Моран насупился.

— Намерены выставить меня дураком?

— До тех пор, пока вы сами этого не сделаете, я даже и пытаться не буду, — заверил его учитель.

— А я уже сделал?

— А сами вы как считаете?

Моран не ответил. Налил себе еще чаю и буркнул:

— Могли бы и поухаживать за хозяином. Расселись тут, как на именинах!

— Между прочим, это хозяину положено ухаживать за гостем, а не наоборот, — заметил Николай Иванович и протянул ему свою чашку.

— В книге «Кулинарные секреты» в главе «Этикет за столом» другое написано, — сказал Моран. — Уберите пальцы с чашки, обожгу. У меня сегодня нетвердый глаз и неверная рука.

— Где вы нашли такую странную книгу? — удивился Николай Иванович.

— Украл в районной библиотеке, — сообщил Моран.

— Там не могло быть такого написано.

— Почему? — прищурился Моран.

— Потому что районные библиотеки не комплектуются книгами, содержащими описание альтернативных правил поведения за столом, — отрезал Николай Иванович.

— Ну вы и ловкач! — восхитился Моран. — Впервые вижу, чтобы так ловко выкручивались из совершенно безнадежного положения.

— Что же в моем положении было безнадежного? — удивился Николай Иванович.

— То, что вы сморозили сверхчеловеческую глупость. Архиглупость вы сморозили, батенька! И все же нашли способ выставить дураками других. Конечно, этому обучают в педагогическом вузе. Как из умного человека сделать идиота, да еще и нажить на этом моральный капитал.

— Откуда вы знаете, чему обучают в педагогических вузах? — улыбнулся Николай Иванович.

— Откуда? — Моран растянул рот в ядовитой ухмылке. — Педагогический мир чрезвычайно тесен, дражайший мой учитель русской словесности… Кстати, вы намерены уедать последнее буше, или оставляете его на мои милости?

— Пожалуй, уем, — поразмыслив, решил Николай Иванович и забрал пирожное под сожалеющими взорами Морана и его собаки.

— Скажите, — после долгой паузы заговорил опять Моран, — а почему вас так интересует Истинный мир?

— Вы отправили туда моего ученика, — напомнил Николай Иванович.

Моран сморщил нос.

— Авденаго в той же мере мой ученик, что и ваш. Другие причины?

— Вы сами назвали. Я люблю неприятности.

— Что, серьезно?

— Вполне.

Моран побарабанил пальцами по столу и просвистел для ясности несколько знаменитых тактов из «Ленинградской симфонии» Шостаковича. Наконец он произнес:

— Могу я поинтересоваться — почему?

— Извольте, — тотчас отозвался Николай Иванович. Казалось, он ожидал этого вопроса. — Я и сам посвятил этой теме некоторое время… Вас ведь — виноват! — не было здесь в восьмидесятые?

— Где это меня не было? — надулся Моран. — В Питере, что ли?

— Вообще — здесь, — Николай Иванович сделал неопределенный жест, как бы пытаясь охватить весь вообразимый мир. — На планете Земля.