Дарья Иволгина

Ливонская чума

Случилось так, что однажды двое друзей-«ролевиков» — лесной эльф Эльвэнильдо, «в миру» Сергей Харузин, и черный эльф Гвэрлум, «по жизни» — Наташа Фирсова, отправились в лес, на большую ролевую игру вместе с однокурсником Наташи Вадимом Вершковым. Вадим был человеком, и человеком себя считал, а, играть любил в войну, занимался реконструкцией, создавал доспехи и оружие «как настоящие», интересовался восстановлением исторических процессов.

Наташа нравилась Вадиму. Но, как она объясняла поклоннику, любовь между эльфом и человеком невозможна. Поэтому они-де обречены страдать. Эльвэнильдо, «лесной эльф», считал себя ее побратимом. Довольно сложные отношения, которые культивировали трое приятелей, получили совершенно новое развитие после непонятного события, забросившего всех игроков почти на полтысячелетия назад, во времена Иоанна Грозного.

Одним прекрасным утром все участники ролевой игры проснулись в середине шестнадцатого века. И начались для них совершенно новые приключения, о которых они даже мечтать не смели. Троица друзей вышли на дорогу, ведущую в Новгород, и повстречали там скомороха Недельку с его приемышем, диким мальчишкой, который меньше всего на свете любил работу и предпочитал спать да набивать брюхо.

Неделька и стал «поводырем» для ролевиков в новом для них мире. Скоморох познакомил ребят со своими давними друзьями и покровителями, близнецами Флором и Лавром. Близнецы были сыновьями разбойника Опары Кубаря. Пленная душа этого лиходея скиталась между мирами, не находя себе успокоения, и только благодаря преданности сыновей и помощи их новых друзей обрела покой[1].

Каждый из петербуржцев (странно было им жить в мире, где их родной город еще не основан, да и царь Петр еще не народился — что там! династия Романовых еще не взошла на престол!) постепенно находил свое место в новой жизни. Вот разве что Гвэрлум впуталась в неприятности с черным колдовством, — но и эта история разрешилась благополучно[2].

Наташа Фирсова влюбилась во Флора и со временем стала его женой. Вадим Вершков также обрел семейное счастье — с боярской дочерью Настасьей Глебовой.

Познакомились с семьей Глебовых наши герои при трудных обстоятельствах. Клеветница, полусумасшедшая, но очень хитрая женщина, которая в свое время претендовала на место царской жены (Иван Грозный предпочел ей Анастасию Романовну Захарьину), затеяла заговор против государя. А заодно донесла на боярина Глебова, что он якобы изготавливает фальшивые деньги. По наговору Глебов с женой были казнены; дети их, Настасья и совсем юный Севастьян, направлялись в монастырь.

Но Флор и его друзья знали правду. По пути пленный Севастьян был освобожден выкормышем скомороха Недельки. Подростки, несмотря на всю разницу в их происхождении и воспитании, подружились. Севастьян сделался крестным отцом скомороха, выращенного Неделькой в самом настоящем язычестве, и парень, получивший имя Иона, сделался преданным другом и оруженосцем молодого боярина.

Флор с Наташей сумели освободить Настасью Глебову из монастыря, а затем и доказать невиновность ее родителей. Глебовским детям был возвращен дом и все имущество. Вадим Вершков женился на Настасье, которая родила ему двух дочерей[3].

Прошло больше пяти лет после того, как «приключенцы» — участники роковой ролевой игры — оказались в шестнадцатом веке. Многое уже стало им понятно в той жизни, которую они вели. Среди их давних знакомцев были и английские моряки, и ливонские рыцари. Случилось им выполнить задание тайного ордена Святой Марии Белого Меча — международной организации, занимающейся розыском и уничтожением запретных книг — книг, содержащих тайное магическое знание, совершенно ненужное человечеству для духовного роста и совершенствования.

Преследуя одну такую книгу, они добрались до Испании и там сумели настичь ведьму по имени Соледад Милагроса. Сама Милагроса оказалась на свободе, но все, ради чего она жила, было уничтожено.

Ливонская война была в разгаре. Севастьян Глебов, молодой воин, со своим оруженосцем Ионой, участвовали во взятии важной ливонской крепости Феллин. Севастъяну дали «полк» смертников — осужденных преступников, которым надлежало, жертвуя собой, взорвать крепостную стену. Сумев спасти многих из своих людей, Севастьян завоевал их преданность[4].

Тем временем война продолжалась…

Глава первая. Комета

Новгород встретил вернувшихся из Испании Флора, Харузина и Наталью празднично — первым снегом. После пальм веселыми и удивительно реальными показались путешественникам самые обычные березы, клены, дубы.

— Совершенно ненастоящее дерево, — высказался Харузин о пальме. — Она ведь и тени не дает, заметили? То ли дело липа какая-нибудь…

Снег валил с неба светящимися хлопьями. Странное сияние окутывало город. В белых шапках стояли дома, высоко на холме особенно, словно озаренные искусственной подсветкой, пытали луковки церквей. Кое-где на деревянной мостовой снег был уже растоптан, но по большей части он лежал пушистый, нарядный.

— Вот что значит — не сыплют соль с песком, — заметила Наталья.

Флор глянул на нее искоса.

— Ты хочешь сказать, что у вас так делают?

— У нас… — Наташа вздохнула.

Она начала забывать Петербург, город, где прошло ее детство. Город, которого еще нет на карте России. Потому что не родился еще царь Петр, который в своем безумии и высокомерии задумает заложить новую столицу своей великой империи посреди чухонских болот. И оттуда, из болот, грозить шведу, надменному соседу.

Питер, по мнению большинства (в том числе и его обитателей) породил людей особого, надменного имперского склада. Сухие и высокомерные, питерцы остались таковыми и после падения империи, когда столицей вновь. сделалась дебелая, сытная Москва. Бывшая «порфироносная вдова» помахивала пухлой ручкой и время от времени роняла на Петербург деньги. Петербург деньги брал и хмуро двигал желваками.

Питерская и московская школы оставались непримиримыми соперниками. Начиная с того, как произносить слово «дождь» — просто «дождь» или «дощь». Начиная с того, как называть элемент, отделяющий пешеходную часть улицы от проезжей — «бордюр» или «поребрик» («когда падаешь, крепко шибает по ребрам — легко запомнить, почему поребрик», — шутили некоторые).

Так вот, ничего этого еще нет. И потому даже если Наталье и Сергею очень-очень захочется вернуться и хотя бы побродить по знакомым улицам, — возвращаться им будет некуда.

Таинственная сила перенесла их в эпоху Ивана Грозного и бросила там, можно сказать, на произвол судьбы. Другое дело, что «приключенцы», матерые участники ролевых игр, «мотальцы по отражениям», нигде не пропадут. «Отражениями» в ролевой среде иногда называют различные «миры», которые суть отражения первого, истинного мира. Каков этот истинный мир, никто толком не знает. В знаменитом цикле Желязны об Эмбере истинным миром является, естественно, сам Эмбер, а прочие миры лишь искаженные повторения его.

Очень подходящая терминология для того, чтобы описать происходящее. Истинным миром будем считать Петербург на грани двадцатого и двадцать первого веков. Отражением — Новгород времен Иоанна Грозного. Еще точнее — Новгород на пороге 1561 года от Рождества Христова и сколько-то там от Сотворения Мира, как здесь принято считать. Наталья так и не приучилась прибавлять 5508 к той дате, к которой она привыкла. Или 5509 — если дело было после 1 сентября, то есть после Нового года.

Говорят, человек, оказавшийся в непривычных для себя условиях, никогда не привыкает к ним полностью. Всегда остается какая-то маленькая частичка естества, которая будет сопротивляться новшеству. Как будто из упрямства. Как будто в этом-то сопротивлении и заключается вся истинность его «я». У Натальи был одноклассник, который в возрасте четырнадцати лет вместе с родителями уехал в Америку. Несколько лет потом они переписывались.

И спустя пять лет — когда он уже начал писать по-русски с ошибками, свойственными людям, для которых русский не родной язык, — он признавался: «Привык ко всему: к пальмам вместо лип, к небоскребам и коттеджам вместо „хрущевок“, к фунтам и милям… Но вот температуру воздуха в Фаренгейтах измерять по-прежнему не могу. Душа не принимает. Казалось бы, мелочь, но вот все время перевожу в градусы по Цельсию. Иначе даже непонятно, жарко на улице или так, прохладно…»

Вот и у Наташи осталось нечто, с чем она никак не могла расстаться. Новый Год. Здесь его отмечали 1 сентября. И только царь Петр, с его встопорщенными усами и выпученными глазами обезумевшего кота, издаст постановление отмечать новолетие с 1 января. И при том повелит никаких пьяных буйств не чинить — «на то других дней в году хватает».

И сейчас у Натальи поневоле вырвалось:

— Совершенно новогодняя погода! Елку бы поставить…

Флор покосился на милую супругу, но ничего ей не сказал. «Местный житель», уроженец шестнадцатого века, новгородский купец Флор Олсуфьич довольно легко мирился со всеми странностями жены. Да и мало дела было ему до «новогодних» настроений Натальи, совершенно неуместных в начале зимы, когда они наконец-то возвратились на родину и теперь спешили к дому еще одного питерца, женатого на «местной» — к Вадиму Вершкову и Настасье. Там, у Вершковых, под их приглядом оставлен сын Флора и Натальи — четырехлетний Ваня.

Харузин остановился на площади, любуясь снегом. Уже начало темнеть, на небе проступила луна и почти сразу вместе с луной вспыхнули две звезды.

— Красиво, — сказал Харузин, задирая голову.

Флор тоже глянул вверх.

— Вон та звезда, наверное, Венера, — продолжал Харузин. — Какая яркая! А рядом что?

Флор потер глаза пальцами.

— Что тебе в этой звезде, Сергий? — удивился он. — Разве ты звездочет? Горят себе нам на радость, разве плохо?

— В такое время суток не должно быть второй звезды… Разве что Юпитер? — пробормотал Харузин, обращаясь больше к самому себе. — Я, Флорушка, во дворце пионеров бывал на разных лекциях для старшеклассников. Нас географичка водила.

Да уж, Географичка была такая, что о ней стоило вспомнить отдельным добрым словом. Она работала в школе всегда. В ее класс приводили внуков бывшие ее ученики. Она была железобетонной. Она не старела, не изменялась. Она красила свои седые волосы то, в зеленоватый, то в фиолетовый, то в рыжий цвет. У нее был трубный глас. Ее опасался даже завуч.

И вот, в свете различных перемен, постигших многострадальную советскую школу, была спущена директива: «В десятом классе изучать астрономию!». Разумеется, астрономичек никто в педвузе подготовить не успел, поэтому новый предмет поручили — где физику, где географу.

В случае с харузинской школой выбор пал на географичку. Та поступила следующим образом: раздала темы учебника по ученикам и велела подготовить доклады. Один рассказывал про Венеру, другой про Луну, третий про метеориты — и так далее, хватило всему классу. В течение учебного года шли доклады. Один ученик зачитывал свой реферат, остальные в меру воспитанности слушали товарища.

В конце года разразился скандал. «Что это такое? — кричали в РОНО, размахивая классным журналом. — Тридцать одна пятерка? Такого не может быть!» Да, географичка выставила пятерки. Всем. Всему классу. И в результате общий выпускной балл у всех увеличился. Естественно, это вызвало неудовольствие у начальства.

Но не на таковскую напали. Географичка, бывший парторг школы, раскрыла рот. И заорала страшным басом, от которого (по слухам) в ужасе писались четвероклашки, не выучившие на природоведении, что такое «бриз» и чем он отличается от «пассата»: «Я не обязана преподавать предмет, которого не знаю! Я владею предметом не лучше, чем мои ученики! Я не компетентна оценивать их знания! Я поставила им те отметки, которых они заслуживают!».

И — все.

Через пару лет астрономию отменили. Но ту тему, по которой делался доклад, ученики помнили еще спустя много-много лет. Вот и Харузин помнил про Венеру. Можно сказать, он знал о Венере практически все, что было научно-популярного. И теперь он ясно видел: не должно быть в это время года и в это время суток второй такой же яркой звезды.

А она была. И даже более яркая, чем Венера. В этом таилась некая неправильность.

— Скорее всего, я не учитываю, что за четыреста лет земная ось могла сместиться… — пробормотал Харузин.

— Как там Ванька? — мечтательно произнес Флор. — Разбойничает, наверное…

— Естественно! — фыркнула Наталья с легким самодовольством. — Если учесть, какие у него гены…

— Кто у него? — не понял Флор.

— Ну, происхождение, — поправилась Наталья. Генетику еще не открыли, хотя кровями и родственными связями уже хвастались напропалую.

Флор и его брат-близнец, монах Лавр, были детьми разбойника Опары Кубаря, давно почившего — как они надеялись, с миром. Напоминание об удалом родителе всегда вызывало на лице Флора самодовольную усмешку.

Он не видел причин не гордиться этим. Разбойники были своего рода аристократией. Если вдуматься, духом они были сродни тем, кто лет пятьсот назад явил такое же непокорство властям, собрал лихую дружину и ушел в леса. А спустя столетия — eго потомки уже аристократы, дворяне, землевладельцы. И все потому, что их предок не зевал и хватал все, что плохо лежало.

Флор засмеялся, сгреб Наталью в охапку. Харузин чуть посторонился. Хоть он и считался натальиным «побратимом» — и по ролевой игре, в которую они играли много-много лет назад, далеко-далеко, в нереальном «вчера»; и по судьбе, которая занесла их в отдаленное прошлое, — все-таки с годами Наташа отошла от него. Харузин ее не винил. Ничего дурного нет в том, что муж стал ей ближе «брата по крови». Флор считал его «приживалом». Это было обидно, но соответствовало истине.

Харузин даже не возражал. Ему дозволялось жить в доме, есть, спать, читать книги, беседовать о божественном и участвовать в приключениях семьи. Все больше и больше Харузин напоминал себе старую деву. Что-то вроде двоюродной сестры Наташи Ростовой — Сони, о которой многочадная Наташа выразилась «пустоцвет».

Конечно, быть холостым чудаковатым дядюшкой, «кузеном Бенедиктом», куда почтеннее. Надо бы переквалифицироваться из «Сони» в «кузена Бенедикта», подумал Харузин.

И снова поднял голову.

Вторая звезда никуда не делась. Так и висела в небесах, которые стремительно наливались синевой и делались из атласных бархатными. Теперь она стала еще ярче. Горела холодно и как-то нагло.

И по этой наглости Харузин наконец определил, что видит.

— Братцы! — воскликнул он, невольно разрывая объятия супругов. — Это же комета!

* * *

Разумеется, появление хвостатой звезды не осталось незамеченным в Новгороде и по всей Руси. Не один только Харузин умел читать небесные планиды. Толки о комете уже велись. Так уж сложилось, что перетолковывали и обсуждали различные астрономические проблемы люди, от науки совершенно далекие и в обычное время не способные отличить Сатурн от Юпитера. Таковых, разумеется, большинство.

— Ничего удивительного! — фыркала Наташа. — У нас так всегда. Как какой-нибудь взрыв в метро или авария самолета, так сразу все гардеробщицы, парикмахерши и пенсионерки начинают высказывать свое мнение. Иногда кажется, поставь во главе армии пару бабусь из очереди в сберкассу — и любую войну можно выиграть в считанные дни.

— Это иллюзия, — сказал ей Вадим Вершков.

Он произнес эти слова с убийственной серьезностью, так что Наталья покосилась на него, не вполне понимая: смеется он, что ли?

Вершков ощущал себя немного обиженным. Одним загранкомандировка по выявлению злокозненной ведьмы и розыску алхимической книги… А другие сидят в Новгороде и присматривают за домами и семействами.

Естественно, когда обсуждали — кому ехать в Англию и Испанию по поручению тайного Ордена Святой Марии Белого Меча — Вершков не слишком огорчался, что ему назначено было остаться в Новгороде и защищать женщин и детей, будё возникнет такая необходимость. Он еще не успел привыкнуть к тому, что теперь у него есть настоящий дом, и живут в этом доме добрая жена Настасья (которая, согласно Священному Писанию, дороже жемчугов и золота) и две маленькие дочки, Анна четырех лет и трехлетняя Елизавета. Младший брат Настасьи, Севастьян, то уезжал, то приезжал и гостил по целым месяцам. Вершков не сходился с ним слишком близко — да и не такой был характер у Севастьяна, чтобы кого-то подпускать к себе ближе, чем это требуется, — но в общем и целом с шурином, можно сказать, дружил.

И все-таки, когда «приключенцы» вернулись, переполненные рассказами о своих заграничных похождениях, Вершков ощутил укол зависти. И Наталья просто расцвела — любит бывший «темный эльф» разные жестокие сказки. Ничего не поделаешь — природа. Может быть, пребывание в шкуре ролевого персонажа по имени Гвэрлум наложило на нрав Наташи Фирсовой неизгладимый отпечаток? Во всяком случае, эта роль в свое время превосходно соответствовала ее психологическому складу: Гвэрлум любила чувствовать себя изгоем, одинокой и непонятой. И время от времени эта потребность в ней оживала.

— Что именно — иллюзия? — переспросила Гвэрлум на всякий случай.

— Что армия с пенсионерками во главе может выиграть сражения, — сказал Вершков. — А вот мародеры из старушек великолепные. Если бы мне пришлось организовывать обыск в доме какого-нибудь тайного агента газеты «Искра», я выпустил бы на него нескольких старушенций. Они лучше такс — всюду всунут длинный острый нос, учуют лисицу в ее норе, выгонят ее наружу, под пули охотника — и ухом не поведут.

— Мы говорили о комете, — напомнила Наталья нервно. — Ты думаешь, она сулит какие-то беды?

— Это не я, это старушки так думают, — напомнил Вадим. — Ну и еще наш Эльвэнильдо, он же преподобный брат Сергий. Он же, по совместительству, будущая старушка.

— Какой ты злой, Вадик, — вздохнула Наталья. — Я все-таки мать. Я тревожусь за Ванечку.

— Ванечку, равно как и моих девиц, угораздило родиться накануне учреждения опричнины, — сказал Вадим. — Это объективная реальность, которая скоро будет дана нам в ощущениях.

— Что? — не поняла Гвэрлум.

— Ленинское определение материи. «Объективная реальность, данная нам в ощущениях».

— Боже, сколько хлама у нас в головах! — театрально вздохнула Наталья. — А самого главного мы с тобой вспомнить не можем: когда будет великий разгром Новгорода. И в честь чего он произойдет.

— До разгрома еще какие-то беды предстоят, — вздохнул Вадим. — И комета эта…

— Ну вот хоть ты-то об этом не горюй! — воскликнула Наташа. — Далась вам всем комета! Просто небесное тело. Объект. Летит себе и ни о чем таком не ведает. Она же не виновата, что у нее хвост. У какой-нибудь мартышки тоже хвост, и никто не говорит, что повстречать мартышку — дурная примета.

— В Новгороде сложно повстречать мартышку, — заметил Вадим.

— А вот и нет! — победоносно заявила Наташа. — Иной раз как глянешь кругом — сплошь мартышки…

— «А жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, — сказал Вадим, — такая пустая и глупая шутка…» Тебе никогда не казалось, что Лермонтов был темным эльфом?

— Хватит дразнить меня! — обиделась наконец Гвэрлум. — Может быть, он и был темным эльфом. Что мы вообще знаем о Лермонтове, кроме того, что его пристрелили на Кавказе из-за какой-то нелепой фразы, сказанной не вовремя?

— Ну… Еще у Лермонтова была бабушка. У темных эльфов бывают бабушки?

— Бывают, — вздохнула Гвэрлум. — Поверь мне. И иногда им очень этих бабушек не хватает. Пусть даже рассуждают о кометах. Лишь бы пекли печенье и говорили: «Наташенька, надень рукавички… Наташенька, завяжи шарфик…» Я становлюсь сентиментальной! Старею, наверное.

Она, конечно, кокетничала. Гвэрлум еще далеко было до старости. Хотя невероятно юной быть уже перестала. У нее впереди — лет десять женского расцвета, когда формы тела утратят юношескую угловатость, а во взгляде появится спокойная уверенность в себе и своих силах.

Парадоксальность ситуации, в которой оказались «пришельцы из будущего», заключалась в том, что они представляли себе эпоху Иоанна Грозного в самых общих чертах. Казалось бы, к ним можно было бы отнести пословицу: «Кто предупрежден — тот вооружен». Но… они были предупреждены и не вооружены.

Когда случится эпидемия в Новгороде, которая называется «мором» и упоминается в учебнике истории только вскользь? Когда ожидать жуткого разгула опричнины? Когда царь окончательно утратит рассудок и начнет рубить головы боярам, собственноручно убивать людей прямо на улицах? Когда произойдет, например, чудовищный разгром немецкой слободы на Москве?

Ничего этого они не знали. И жили, пожалуй, хуже, чем прочие новгородцы. Те по крайней мере не ведали об испытаниях, которые в течение ближайших десятилетий должны обрушиться на их головы. А трое питерских уроженцев имели о предстоящем кошмаре самое смутное, неконкретное и расплывчатое, но все же весьма реальное представление.

— Может, удрать нам из Новгорода? — рассуждала Наташа, рассеянно посматривая, как Ваня возится на полу с деревянными чушечками, тщательно оструганными и отполированными.

Сейчас чушечки изображали собой лошадок, а вчера они же представляли дерущихся мужичков.

Ваня служил живой иллюстрацией к довольно парадоксальной, но в целом совершенно верной аксиоме детской педагогики: маленькие дети тяготеют к абстрактному, потому что абстракция позволяет им лучше применять фантазию. Ничем не замутненную, не искаженную никакой излишней конкретикой.

— Ты хоть понимаешь, что такое — удрать? — спросил ее Вадим.

— А что тут понимать? — Гвэрлум пожала плечами. — Собрать пожитки, погрузить их на телегу… и в путь. На юг, в Крым. Там тепло, там яблоки.

— Там татары, — напомнил Вадим.

— О Боже! — воскликнула Наталья. — Что ты предлагаешь? Сидеть и ждать, пока нам оттяпают башку?

— Во-первых, совершенно не обязательно. Мы все-таки не бояре, — возразил Вадим.

— Мы торговые люди, — заявила Наталья. — Состоятельные. Иван Грозный любил грабануть состоятельных. Как, впрочем, и все правители.

— Во-вторых, ты странно рассуждаешь, Гвэрлум, — продолжал Вадим, пропустив ее последнее замечание мимо ушей. — Бежать. Ну вот как можно бежать? Положим, барахло ты с собой заберешь. А дом?

— Продать! — сказала она решительно и огляделась по сторонам с неожиданной тоской. До чего жаль стало ей расставаться с этими теплыми, светлыми стенами! Столько хорошего произошло в этих стенах! А главное — они всегда служили ей надежным укрытием от житейских бурь, какие бы страшные испытания ни ожидали снаружи. Продать этот дом, обитель Флора и Лавра? Да никогда! Представить себе, что здесь будет жить кто-то чужой? Лучше даже и не думать!

— Ага! — сказал Вадим, заметив, как тень набежала на ее лицо. — Вот и я так думаю. Глебовский дом продать — все равно что предать Настасью, ее родителей, ни в чем не повинных, оклеветанных… А Севастьяну я что скажу? Как объясню свое намерение? Он хоть и отказался от дома в Новгороде в пользу сестры, но все же духовно он — наследник. Он, а не я. И с чего это я вдруг стану распоряжаться?

— И потом, — сдалась Наталья, — ведь все связи здесь. Связи на телегу не погрузишь.

— В общем, так решаем, — подытожил Вадим, — сидим на месте и ждем. Как только предвестники очередной бури надвинутся, мы во всяком случае будем знать: стороной эту грозу не пронесет. Тогда и удерем. А после все равно ведь вернемся…

— Кто знает, — неожиданно произнесла Наталья, — может, эта самая комета и предвещает очередную бурю…

— Ну знаешь! — возмутился Вадим. — Я от тебя такого не ожидал! Суеверная бабуля!

* * *

Вопрос о комете сильно занимал Харузина не только астрономически, но и с богословской точки зрения. Он никогда не уставал выяснять то одну, то другую проблему. Очередной приезд Лаврентия в дом брата оказался чрезвычайно кстати: Харузин едва дождался, пока близнецы вдоволь наговорятся, обсудят последние новости и предстоящие в ближайшее время дела.

Все то время, пока Флор и Лавр разговаривали, сидя в горнице, — вроде как не запирая дверей, но и никого к себе в беседу не приглашая, — Харузин маялся, бродил по двору. Первый снег растаял, землю покрывала черная жидкая грязь — ждала нового брачного убора, на сей раз уже стойкого. Ждать, судя по тому, какая холодная установилась погода, оставалось не слишком долго.

Небо было затянуто облаками, из которых мелко сыпал дождик. Не дождик даже, а неприятный ледяной туман.

Впрочем, питерцу не привыкать к подобной погоде. В Новгороде климат даже приятнее, чем в Петербурге. Все-таки град Петров, сколько бы ни возводилось там гранитных набережных и оград чугунных, стоит на болоте. И комары там урождаются злее сибирской мошки, хитрые, мелкие, чрезвычайно ядовитые и не пропадающие даже в зимнее время.

Харузин то и дело задирал голову. То на окошко горницы посмотрит — окошко мутное, хотя забрано не бычьим пузырем, как в домах среднего достатка, а настоящей тонкой слюдой с разводами; то на небо. Он постоянно помнил о том, что там, закрытая толстым слоем облаков, невидная в дневном свете, сторожит комета.

«Что тебе надо от нас, хвостатое чудище? — бормотал Харузин. — Откуда ты прилетело? Видело ли межгалактический корабль „Энтерпрайз“ с капитаном Пикардом на борту? Или иные какие корабли тебе встречались? Мелькало ли ты в небесах других миров, о которых догадывались наши фантасты? Может быть, ты — та самая комета, что прилетала к Земле в 1997-м году, а еще прежде видела рождение Христа? Жаль, что не я делал доклад по кометам — я бы знал тогда, кто ты такая…»

Окошечко наверху вдруг задвигалось, по-иному отразило свет, блеснуло и чуть приотворилось. На двор глянуло веселое лицо Лавра.

— Эй, Сванильдо! — крикнул он сверху. — Ты что там топчешься, ровно петух?

— Какой еще петух? — стараясь не ощущать прилива радости, Харузин поднял голову и встретился взглядом с блестящими глазами Лавра.

— А который зернышки выискивает, — пояснил Лавр. — Давай, поднимайся к нам. Вижу, у тебя какое-то дело.

Харузин что-то пробормотал, зашел в дом и полез по лесенке наверх, в горницу.

Там было тепло и надышано, сладковато тянуло липовым духом — братья пили мед. Харузин присел, поглядел на них исподлобья. Те сидели рядком, очень похожие между собой, несмотря на разительное различие в одежде. Лавр был в заношенном подряснике и безрукавке поверх него, с деревянным крестом на поясе. Четки у него из веревки с узелками, самые простые, засаленные от частого соприкосновения с пальцами. А лицо — веселое.

Флор же одевался хорошо, добротно и даже модно, как и подобает купцу его положения и достатка. «Красота сапожняя» и «ризы упестревающие» занимали не последнее место в его думах.

Истинный сын торгового города Новгорода, он знал толк в вещах и умел их любить. И даже обзавелся тафьей, что вызывало у Лавра некоторое осуждение. Впрочем, говорил Лавр, был бы под тафьей ум ясный.

Сейчас этот ясный ум был озабочен исключительно некоторыми торговыми сделками. К зиме торговля понемногу затихала, корабли переставали приходить с товаром. Нужно было ждать, пока хорошенько установится санный путь.

Разговоры о проклятой книге и о том, как была найдена и обезврежена ведьма, некая Соледад Милагроса, которая эту книгу украла и пыталась использовать, уже закончились. Лавр немного соскучился по Харузину и теперь обрадовался, увидев того перед собой.

Иногда Сергей представлялся Лаврентию нудноватым, он не понимал самых простых, обыденных вещей и переспрашивал по нескольку раз. Зато бывал так благодарен, получив толковое разъяснение! А порой высказывал забавные и любопытные суждения, которые требовали дополнительного осмысления.

— Хочешь ли меду? — спросил Сергея Флор. — Я попрошу Наталью принести еще ковш.

— Не надо, — отмахнулся Сергей. — Она ворчать будет.

— Ну, — засмеялся Флор, — это ведь не дело, чтобы жена ворчала на мужа!

— Она не на тебя, она на меня ворчать потом будет, — проговорил Сергей и так тяжело вздохнул, что оба брата рассмеялись.

— Да она тебя в черном теле держит, Сванильдо! — воскликнул Лавр.

Харузин безнадежно махнул рукой. Лавр ободряюще похлопал его по плечу.

— Ладно тебе огорчаться. Ну, рассказывай лучше, братец, какие дива ты повидал в чужедальних странах, какие новые недоумения тебя посетили и какая мысль порхает вольной птицею в просторных хоромах твоего ума?

— Ну вот, — сказал Харузин еще безнадежнее, — теперь еще и ты надо мной насмехаешься!

Близнецы расхохотались, сделавшись на миг совершенно одинаковыми.

— Ладно тебе, — махнул наконец рукой Флор, — говорят, ты увидел на небе хвостатую звезду.

Сергей тотчас же вскочил с лавки и схватился за голову.

— Это невыносимо! — закричал он. — Можно подумать, я первый ее обнаружил… Небось, уже давно на нее глазеют и делают различные предположения.

— Зловещие, — вставил Лавр.

— Вот ты мне скажи, брат Лаврентий, — обратился к нему Харузин, — почему просвещенные христианством люди верят в дурные предзнаменования?

— Ну… — протянул Лаврентий. — Какие еще предзнаменования?

— Тебе же сказали — дурные, — посмеиваясь, вставил Флор. У него было непобедимо хорошее настроение.

— Я имел в виду комету, — пояснил Харузин. — Разве это дело — верить в астрологию?

— А у вас, там, откуда ты пришел, верят в астрологию?

— Как тебе сказать… — Харузин задумался. — Она стала частью нашей жизни. Помнишь, мы говорили с тем человеком, Тенебрикусом, из Ордена Святой Марии Белого Меча, о запрещенных книгах? Он еще сказал, что задача его ордена — уничтожить их все. А мы с Натальей хотели его разочаровать. Потому что большинство этих книг уцелело и дожило до наших дней. И теперь издается большими тиражами. «Тайное Знание для всех» продается в любой книжной лавке, между рецептами соусов и косметическими советами.

— Да, — произнес Флор. — Умный человек этот брат Бенедикт — так он, кажется, просил поминать себя в молитвах?

Сергей кивнул. Тенебрикус — или брат Бенедикт, если угодно, — произвел на него неизгладимое впечатление. То страшненький, то вдруг простой и сердечный, иссеченный морщинами — или шрамами? — старый воин Ордена Белого Меча расстался с «приключенцами» на доброй ноте.

Только одного не мог одобрить Эльвэнильдо: после того, как Соледад Милагроса была поймана, после того, как она назвала тайники, где прятала запрещенные книги, Тенебрикус приказал отпустить ее. «Ее отец, дьявол, сам найдет ее и прервет ее земное бытие», — так, кажется, он выразился.

Вершкову это тоже не понравилось, когда они обсуждали результаты путешествия. В самом деле! Что за неуместная гуманность по отношению к ведьме! Ни Вершков, ни Харузин не верили, что Соледад Милагроса будет вполне безопасна.

И напрасно рассуждал Тенебрикус о том, что «дьявол не оставляет своих детей» и «незачем прикасаться к нечистой нити чужой судьбы, если есть возможность избежать этого».

— Отольется нам еще доброта Ордена, — говорил Вершков, покачивая головой, а Харузин поправлял:

— Не столько доброта, сколько брезгливость.

Но вообще подолгу рассуждать на эти темы им не хотелось.

Сейчас Харузина интересовало другое. И он заговорил об этом с Лаврентием:

— Положим, у нас астрология — часть жизни. Такая же, как безопасный секс или бразильские мелодраматические сериалы. «Ты кто по знаку Зодиака?» — «Скорпион». — «О, нет, ты мне не подходишь, ты сладострастный и сильный, а я — слабохарактерный Близнец, у меня семь пятниц на неделе». И в каждой газетенке печатаются астрологические прогнозы: «Весам следует на этой неделе обратить внимание на личную жизнь. Раков ждет приятный сюрприз». Все такое. На это никто уже внимания не обращает.

— Все-таки хвостатая звезда в небе — не измышления невежественных астрологов, — сказал Флор, нехотя вступая в разговор и супя брови — тоже нехотя. Ему неприятно было даже на миг представить себе, что возможно нечто неприятное. Особенно теперь, когда они благополучно вернулись домой, и с Натальей все в порядке, и Ванечка здоров и готов радовать родителя проказами и милыми детскими выходками, свойственными уверенному в себе, немного балованному и сметливому малышу.

— Да, звезда висит, никуда от факта не денешься, — сказал Харузин. — Как говорится, факт — упрямая вещь. И половина новгородских приказчиков только тем и занимается, что обсуждает это обстоятельство. Быть беде! Ждать язвы! Надвигается неурожай, голод, плохая торговля, большие налоги! У такого-то — слыхали? — корабль до сих пор не вернулся, застрял в Ревеле! Ох, не к добру! А такая-то — слыхали? — разродилась петухом, так ее от людей прячут и говорят, будто младенчик мертвый, а поп-то видал, кого закапывали, когда отпевать хотел и для того на двор приходил! Ох, к беде!

Харузин так похоже передразнил интонацию пересудов, что оба брата опять засмеялись. «Клоуна из меня сделали и рады, — подумал Харузин горько. — Ну что ж, может быть, они и правы. Кто я такой? Жениться мне надо. Женюсь — сделаюсь серьезным и важным, брюхо себе отращу и буду тюбетейку носить, как сталинский колхозник. Какой-нибудь сторож на бахче, вроде тех, что в книжке „Почемучка“ послевоенного издания…»

— Я тебе о комете вот что скажу, Сванильдо, — заговорил Лаврентий. — Теперь уже без шуток. Ты прости нас, дураков, что смеялись. Больно уж рады, что наконец-то свиделись, и все беды, вроде как, позади остались. Помнишь, волхвы пришли за звездой к колыбели Спасителя?

— Угу, — сказал Харузин.

Это была еще одна сторона здешней жизни, которую он плохо понимал. Здешняя вера была простой, а здешнее время шло по кругу. Время не было линейным, и богослужения раз за разом убеждали в этом людей. Ежегодно рождался Спаситель, ежегодно люди распинали Бога, ежегодно Бог воскресал. Все повторялось. Не вспоминалось — а именно повторялось. И присутствуя в церкви на праздничной службе здешние люди верили, что на самом деле собрались у колыбели, в которой спит младенец Христос. Это было слишком просто — и слишком сложно для начитанного, образованного Харузина.

Хорошо Наталье — она просто такими вопросами не озабочивается.

Велено быть в церкви тогда-то — как штык, пришла и стоит. Велено петь: «Христос рождается — славьте!» — поет. «Сэр, йес, сэр!»

А Харузин все тужится и пыжится — пытается сделать так, чтоб вера до самых печенок пробрала. Дается пока с трудом.

Лаврентий, слава Богу, эти его усилия видит и помогает по мере сил, не насмехается и даже разъяснения дает. Вот и сейчас потрудиться изволил.

— Ну вот, волхвы… — сбивчиво начал Харузин. — Если астрология от демонов и носит низкий характер — в чем я, честное слово, не сомневаюсь, — то как же волхвы… с их звездой? Астрологией воспользовались, разве не так? Вот и получается, что они были чем-то вроде белых магов. А ты сам говорил, что магии «белой» быть не может.

— Волхвами они названы не потому, что были магами, — ответил Лаврентий. — Это слово обозначает мудрецов. Знаешь ли, о звезде на Востоке было предсказано в Ветхом Завете. Этой звезды ждали — как знака от Бога. Ну вот, например, в Числах: «Восходит звезда от Иакова». И пророк Даниил, который был назначен в вавилонском плену начальником волхвов, естественно, знал эти предсказания и не скрывал их. Кроме того, лично ему принадлежат пророчества о времени Рождества Богомладенца.

— Да? — удивился Харузин. — Даниил — это который во львином рву? У нас на уроке истории в школе, помню, рассказывали забавную вещь про него. Будто он ел рыбу накануне или чистил рыбу для остальных рабов, а львы терпеть не могут запах тухлой рыбьей крови, вот они его и не тронули…

Лавр высоко поднял одну бровь, но никак не прокомментировал услышанное.

Вместо этого он сказал:

— У Даниила есть пророчество. Он говорит, что после того, как вавилоняне дозволят восстановить разрушенные ими иерусалимские стены, должно пройти семь седмин и шестьдесят две седмины — и тогда появится Христос Владыка. А после — по истечение шестидесяти двух седмин — предан будет смерти Христос, и город потом разрушится, и на месте Храма будет мерзость запустения.

— Как ты все это помнишь? — изумился Сергей.

— Я не все помню, — посмеиваясь, отозвался Лавр. — А только кое-что, но это очень важно. У нас ведь читают Писание постоянно. Слушай внимательно — и ты будешь помнить.

— В церкви трудно бывает слушать, — сказал Харузин. — Читают плохо, бубнят под нос, слова произносят странно. Почерки у переписчиков жуткие, что ли?

— Может быть, — сказал Лавр. — Да ты сам читай. Ты ведь книги разбирать умеешь. Все со временем и опытом приходит.

— Ладно, — вздохнул Харузин. — Давай дальше о комете. Волхвы знали пророчества и поглядывали на Восток в поисках нужного знака.

— Именно, — кивнул Лавр. — Вероятно, было совпадение нескольких звезд.

— Это называется «парад планет», кажется, — не слишком уверенно сказал Эльвэнильдо. — Такое бывает.

— Бог послал им знак. Он предупредил тех, кто умеет слышать и видеть, о знаке, о том, где этот знак появится и каким он будет. Бог даже назвал сроки. Поэтому для мудрых волхвов не составило большого труда понять, о чем говорит им Бог.

— Здорово, — вздохнул Эльвэнильдо. — Тебя послушать, все очень просто.

— Все действительно просто, — согласился Лавр. — Астрология тут в любом случае не при чем. Волхвы пришли поклониться Христу не потому, что пользовались магическими познаниями, а потому, что Сам Господь открыл это им тем путем, который посчитал наилучшим для их спасения. Небо и звезды — такое творение рук Божиих, которое видно всем. Поэтому в определенных случаях Богом посредством их даются знамения, возвещающие важные события в грядущей судьбе человечества. Вспомни, что было во время крестных мук Спасителя!

— Сделалась тьма по всей земле, — пробормотал Харузин. «Вспомни»! Это «вспомни», обращенное к нему, не обозначало «вспомни, что читалось в книге на прошлую Пасху», вовсе нет! Оно означало: «Вспомни, как на прошлую Пасху мы с тобой присутствовали при крестных муках Спасителя!». Харузина пробирало до костей при одной только мысли о том, что это происходит на самом деле, что они не притворяются и не устраивают «театр для самих себя», как назвала однажды религию одна знакомая барышня.

— Померкло солнце, — кивнул Лавр. — Вот видишь? Людям возвещалось, что человеческими руками убит Тот, Который пришел спасти род человеческий, возвестить и открыть путь в Царство Небесное. Произошла временная победа тьмы, совершилось дело беззакония, и в знак этого земля покрылась тьмой. Умер Христос — Солнце Правды, и померкло обычное наше земное солнце — источник материальной жизни. И при кончине века будут знамения в солнце, луне и звездах.

— Об этом в церкви не читают, — сказал Харузин почти укоризненно. — Кстати, почему?

— Книга Апокалипсис не читается на службах, — сказал Лавр, — потому что она о будущем. Потому что некоторые умники могут соблазниться и начать ее толковать, а толковать эту книгу — дело опасное и Под силу только духовно многоопытным людям.

— Бог с ним, с Апокалипсисом, — тряхнул головой Харузин. — Я все-таки хочу спросить тебя о комете.

— А что меня спрашивать? — Лавр беспечно хмыкнул. — Я не волхв, я не умею читать знаки небесные.

— Все-таки может так статься, что сия планида предупреждает нас о грядущей беде? — гнул свое Харузин, а сам про себя думал: «Просто „Муми-тролль и комета“, чудная детская сказка! Самое время зарыться в пещеру и заложить отверстие камнем. И отсидеться там.»

— Ты помнишь что-нибудь о бедствиях 1561 года? — спросил Флор, становясь более серьезным. — Напрягись! Что у вас говорили?

— Понимаешь, Флор Олсуфьич, — медленно проговорил Харузин, — вот какая ситуация… Новгороду грозит очень большая беда, и беда эта связана с тем, что у царя Иоанна сильно испортится характер.

— Уже испортился — куда больше? — возразил Флор. — Уж и Адашева сослал, и от Сильвестра отделался, стал завистлив и к людям придирается.

— Это цветочки, — сказал Сергей. — Ягодки еще впереди, подожди десяток годков, он вам покажет Ивана Грозного!

Братья переглянулись.

— Ты уверен? — спросил Лавр.

— Более чем! Вы даже не представляете себе, что здесь будет твориться! Но весь вопрос в другом: когда?

— Когда? — хором спросили близнецы.

Харузин вцепился себе в волосы.

— Вот этого ни один из нас не может вспомнить! — в отчаянии воскликнул он.

* * *

Тем временем Ливония уже перестала даже мечтать о сохранении независимости; война на западе заканчивалась, и несколько хищников, из которых главнейшими были польский Сигизмунд, шведский Эрик и русский Иоанн, принялись терзать поверженное тело этой небольшой страны.

Молодой Эрик Ваза, человек резкий и самолюбивый, ввел войска в Ревель и одновременно с тем вступил в переговоры с Иоанном. Известное дело, самый докучливый неприятель — это ближайший сосед. Из русских земель таковым соседом был для Швеции Господин Великий Новгород. Поэтому Эрик Ваза предложил Иоанну заключить мирный договор и обменяться дружескими клятвами, однако напрямую, минуя новгородцев, которые прежде ведали русскими отношениями со Швецией.

— Еще чего! — возмутились московские бояре, присланные нарочно для этих переговоров в Ревель.

— Как желаете, — отвечали им шведы, нахально осклабясь прямо в лицо иоанновым посланцам. — А то наш государь Эрик может и передумать. У него много разных интересных предложений от других королей. Ну вот король Сигизмунд, к примеру, а с ним и датский Фридерик убеждают нашего славного Эрика объединиться и идти войной на Русь. Он пока размышляет, с каким из соседей заключить союз. Послы Сигизмунда и Фридерика — в нашей столице, ждут ответа. Эрик еще ничего им не обещал.

Это прозвучало прямой и недвусмысленной угрозой, и московские бояре разволновались.

— Как же без Новгорода? — раскудахтались они, и полы их дорогих шуб заколыхались. — В Швеции и до Эрика — будь он хоть десять раз славный молодой король! — бывало немало правителей. И все они так или иначе поддерживали добрые отношения с Новгородом.

— А Эрик — не хочет! — стояли на своем шведы.

…А Петр Первый еще не народился на свет! Даже династия Романовых еще пребывает в безвестности! Что делать! Как быть? Откуда «грозить мы станем шведу», если швед покамест сам угрожает нам?..

Стали московские бояре совещаться между собой. Густав Ваза, отец ныне здравствующего государя шведского, был мудрым человеком. Каков его отпрыск — неизвестно. И решили бояре: «Юнца — припугнуть!»

Известное дело, даже если собака, на тебя напавшая, — здоровенная да злющая, стоит только хорошенько заорать на нее да ногами затопать, и собака смутится. А более всего смущают пса летящие в него предметы. Сам-то зверь ничего метнуть в недруга не в силах, вот и изумляется, вот и считает человека за высшее существо, если тот внезапно издалека запустит в него камнем.

Аналогичным образом решили отнестись московские бояре и к молодому Эрику.

Собрались они опять в Ревельской ратуше, где все переговоры велись, заполонили собой просторный зал, на некоторых — по две шубы напялено, и все шубы дорогие, собольи, а то и из одних «собольих пупков»; ни одной беличьей или куньей среди них не было. И кафтаны дорогие, из фландрского сукна и венецианского бархата, и из бархата «рытого». И пуговицы на этих одеждах так и сверкали, золотые и серебряные, ценой даже дороже, нежели сами шубы.

Один только вид иоанновых посланцев был устрашающим, а как они закричали, как затопали на шведов!

— Легко начать злое дело, да трудно его исправить — так и передайте вашему королю, неразумному Эрику! Захотел наш царь Иоанн — и взял два царства, Ливонское и Казанское! И еще возьмет, если захочет! Или вы снова утвердите грамоту отца его, Густава Вазы, или еще не доедете до Стокгольма, а война уже запылает! Не скоро угаснет она на вашей земле, так и знайте.

Люди Эрика молчали, не столько слова слушали, к ним обращенные, сколько смотрели на говорящих и ловили интонации их голосов: не проскользнет ли неуверенная нотка, не мелькнет ли неявный знак того, что лгут бояре, что далеко не так уверены они в себе и своем государе, как пытаются здесь представить?

Но не было никакой фальши в их бесстрашных речах; тряслись мелкие переплеты на дряхлых окнах ревельской ратуши; казалось, даже вялые брюквы на небогатом рынке, что аккуратненько примостился на площади, подпрыгивают на прилавках, торопясь поскорее скрыться в корзинах ревельских домохозяек.

Шведы смутились.

И полетело им напоследок — чтобы помнили:

— Хочет союза с Данией и Литвой? Да на здоровье! Пусть он станет другом хоть всех царей и королей — это не устрашит русского царя!

И старый договор был подписан в прежнем виде.

Для Новгорода — очень хорошо.

Каких же бед ожидать, коли царь настроен так решительно и вместе с тем так милостиво по отношению к Новому Городу?

Шведы, конечно, продолжали чудить и досадовать. Едва дождались, чтобы к ним явились посланцы от Новгорода. На тех досаду сорвали по-своему. Принимали их в Стокгольме из рук вон плохо. А чаво? Договор подписан, можно не церемониться. Если победителей не судят, то и с побежденных взятки гладки.

Новгородцы, конечно, жаловались царю, но до Эрика далеко, а главное — все выходки молодого шведского владыки ни на что не влияли. Мирная грамота была подписана и скреплена печатью, чего больше. А что русским во время поста предложили мяса и отказались дать хлеба и овощей… Ну так что с них взять, с бедных лютеров, они ведь о Боге плохо понимают и потому все души их, как мухи, погибнут. Об этом только вздохнуть следует да пожалеть дураков.

Глава вторая. Царская женитьба

Ушла в Вечность Анастасия Романовна, добрая и кроткая супруга государя, мать двоих его сыновей-наследников. Оплакали ее, сложили о ней жалостные песни. В церквях поминали усопшую государыню так часто, что некоторые иноземцы, которые по долгу своей посольской службы, а то и из любопытства посещали русскую церковь, вообразили, будто Анастасию считают здесь святой, хотя на самом деле она никогда не была причтена к их лику. Да разве обязательно считаться святым! Одно известно: добрая царица — у Божьего престола, а большего людям знать и не требуется.

Иоанн замыслил новый брачный союз. Такой, чтобы усилил его державу.

Нахальные речи эриковых людей, которые вздумали угрожать России союзом между Швецией и Польшей, подвигли Иоанна искать себе супругу среди сестер короля Сигизмунда.

Начались долгие переговоры. Посланники отправились в Вильну и там застряли надолго. Сигизмунд, изворотливый и хитрый, представил обеих своих сестер, старшую и младшую. Избрана была младшая — «по красоте, здоровью и дородству», как было написано в отчете.

Отчет этот пропутешествовал в Россию вместе с нарочным, который ворвался в Москву в забрызганных грязью сапогах и тотчас метнулся отдавать письмо государю. Дело, очевидно, должно завершиться скоро и весьма успешно. Польская королевна сделается русской царицей, а Эрик Ваза пусть себе бесится у себя в Стокгольме и шлет бесполезные послания к английской рыжеволосой девственнице, Елизавете I, которая так успешно морочит ему голову.

И не было рядом попа Сильвестра, чтобы сказать Иоанну: «Лучше не злорадствуй — как бы самому не попасть в ту же яму».

Так и вышло. Сигизмунд не дал отказа. Он начал мямлить.

— Конечно, выдавать младшую сестру перед старшей — не дело…

Получив взятку, сказал иначе:

— Конечно, сестры мои согласны с таким поворотом событий, но вот нужно еще спросить покровителей их, короля венгерского и князя Брауншвейгского, и еще родственников, потому что приданое невесты, хранимое в польской казне, — ужасно дорогое, там и цепи золотые, и платья, и броши, и золото, и всего добра на сто тысяч червонных… Впрочем, никто из них не воспротивится этому браку. Разумеется, при условии, что царица останется в римском законе.

Последнее требование показалось чрезмерным, потому что невеста-католичка для русского государя была невозможна. Венчание на царство — глубоко религиозный обряд, и Иоанн был первым из русских царей, великих князей Московских, кто применил его к своей персоне. Царица должна быть греческого исповедания, иначе мистический брак между царской четой и страной окажется профанацией.

В конце концов, решили эту тему оставить на более позднее время, а покамест взяли портреты обеих сестер (вдруг самому царю больше глянется все-таки старшая!) и поехали в Москву.

Ездили взад-вперед и потратили кучу денег на нарочных, лошадей, почту. Сигизмунд был уверен в том, что родство с Иоанном Васильевичем будет для него совершенно бесполезным. Но сказать прямо «нет» означало вызвать бурю недовольства, поэтому он изобретал препятствия на ходу.

Кончилось тем, что он отправил к Иоанну своего маршалка, и тот вместо переговоров о сватовстве завел речи о том, что недурно было бы передать Сигизмунду кое-какие территории — по-родственному. А именно — Новгород, Псков и Смоленск.

После этого война в Ливонии возобновилась.

* * *

Севастьян Глебов со своим крестником и оруженосцем Ионой на беду находился в те дни при русской армии — после взятия орденской крепости Феллин и фактического уничтожения Ливонского ордена молодой Глебов был отправлен в Тарваст — один из укрепленных городов, принадлежавших ордену. Разрушений там было немного, Тарваст сдался сам после падения Феллина. Русский гарнизон поначалу сидел в этом городке, отъедался, отсыпался и даже несколько скучал.

Севастьян хоть и был боярским сыном и считался воеводой, но в городе был без своих людей. Те, кем он командовал под Феллином, — сброд, отпетые мошенники, которым государь обещал даровать прощение за верную службу, — давно разбежались. Севастьян этому не препятствовал, поскольку почти никто из его бывших подчиненных сколько-нибудь всерьез на царскую милость не рассчитывал. Не с чего. Конокрады, убийцы, воры, даже насильники — вся эта разношерстная публика мало доверия испытывала к власть предержащим.

И то, что молодой боярский сын сумел завоевать их расположение, многое говорило о Севастьяне Глебове.

Точнее — сказало бы, потому что никто из русских воевод, сидевших в Тарвасте, о подвигах Глебова не ведал. Считали: «Вот еще один маменькин сынок отправился на войну, чтобы не совсем уж пустозвоном при папеньке околачиваться. Ну-ну, пусть вдохнет кислого порохового духа, будет потом, чем дебелую жену на полатях стращать».

О том, чем там занимается царь и почему мимо стен Тарваста взад-вперед скачут гонцы, и отчего у этих гонцов столь озабоченное выражение лица, оставалось им только гадать. Разумеется, никто из высших не собирался докладывать каким-то гарнизонным крысам, о чем заботится государь и какие послания шлет ему коварный Сигизмунд.

Как всегда, их поставили лицом к лицу с результатом всех этих высочайших переговоров.

Извольте радоваться: рано утром просыпаются в Тарвасте от гнусавого рева труб, от грохота копыт (точнее, от чавканья, — болотистая почва так и хлюпала под ногами, да еще осенью!), от криков, гиканья и воплей. Громыхали колеса телег, визжали какие-то бабы.

Кто слыхал эти звуки хоть раз, тот никогда в жизни не перепутает симфонию приближающейся армии ни с одной из симфоний мира. Севастьян подскочил на своей постели, как ужаленный.

— Иона! — закричал в полумраке, уверенный в том, что оруженосец рядом и слышит его.

Однако Ионы не было. Где-то болтается, чертеняка. А может, он уже на стене — высматривает, какого ворога на сей раз принес нечистый? Рыцарей уже нет, и на том спасибо. Страшно сражаться с рыцарями. Все они в броне, точно великаны заморские, плащи на них белые с крестами, точно саваны, липнут под ветром к доспеху. И кони у них рослые, храпят, гоняют ветер ноздрями. Нет, хорошо, что Ливонский орден почил навеки. Жуткий противник.

Но где же Иона? Путаясь в темноте, Севастьян сорвал с окошка занавеску. Стало светлее в тесной комнатке, но ненамного. Рассвет только занимался, солнце едва успело выслать вперед передовых гонцов — не лучи даже, а намеки на их шевеление за горизонтом, лесистым, точно гребень, брошенный за спиной богатыря, утекающего от погони.

Севастьян кое-как оделся, натянул сапоги, провел ладонями по лицу — и выскочил на улицу. Повсюду уже бежали люди. Ворота стояли закрыты, стражи на стенах кричали и резко, кратко дудели в свои трубы. Роговые рожки вскрикивали под губами, как будто им было больно.

В сутолоке Иона на удивление скоро отыскал своего крестного отца.

— Гляди, Севастьян! Поляки, что ли? Не пойму я!

— А что они тут делают? — спросил Севастьян, чувствуя себя ужасно глупо. Как будто он не видит, чем занимаются копошащиеся внизу люди!

Точно грибы после дождя, расцветали внизу палатки. С телег сноровисто сгружали доски и бревна, готовясь собрать осадные орудия. Веревки лежали повсюду свернутые, точно змеи, опутывающие — как говорят норвежцы — весь мир.

Какие-то люди бегали внизу и распоряжались, по-хозяйски взмахивая руками. Эта хозяйственность почему-то возмутила Севастьяна больше всего. Что за наглость! Ввалиться под стены Тарваста и распоряжаться здесь так, словно и замок, и болото, и лес за болотом принадлежат лично им! Да кто они такие?

Словно угадав мысли Севастьяна, кто-то из русских воевод проорал, свешиваясь со стены:

— Да кто вы такие?!

Севастьян думал, что на него не обратят внимания. Те, внизу, вообще мало интересовались мнением зрителей. Держались непринужденно, даже весело, торопились.

Но вот один из пришедших тронул свою лошадь и двинулся к стенам. Задрав голову и показывая красивое, широкое в скулах лицо, он проговорил звучным низким голосом, который даже не пришлось особенно напрягать, чтобы его услышали:

— Я — Радзивилл, гетман Литовский. Вы должны сдать мне Тарваст, иначе вами придется горько пожалеть об этом, а мне вас жаль.

— Что?! — завопили на разные лады люди, стоящие на стенах. — Ему нас жаль, гляди ты! Вы только полюбуйтесь! Ряженая обезьяна!

Радзивилл и бровью не повел. Слушал, чуть улыбаясь, как будто имел дело с неразумными детьми.

— Польский король Сигизмунд объявил войну вашему царю, — пояснил он. — В союзниках у Сигизмунда — датский и шведский государи, а у вас — одни только татары. Я с крепким войском. Не хочу я вашей смерти, господа и товарищи! Среди вас есть и мои единоверцы, а среди моих есть люди греческого исповедания. Сдайте мне город, разойдемся с миром.

— Бивали мы литовцев, — закричали Радзивиллу — и вас побьем!

Откуда-то сверху прилетела и упала перед лошадью дохлая крыса. Конь даже ушами не дернул. Хорошо выучен. И гетман как будто не заметил дерзкой выходки.

— Мне жаль вас, — повторил он еще раз. — У вас есть время до рассвета. Думайте!

Думать, естественно, никто не стал. Князь Иван Мстиславский, надменный и богатый, знал: в любом случае сдаваться ему нельзя. После падения Феллина, вопреки приказу государя возвращаться на Москву, Мстиславский продолжил самочинную войну в Литве. Царь ему это, вероятно, припомнит, если теперь князь Иван решит открыть Радзивиллу ворота.